- 151 -

Я. Л. ЛЕВКОВИЧ

ПЕРЕВОДЫ ПУШКИНА ИЗ МИЦКЕВИЧА

Переводы Пушкина из Мицкевича являются значительным фактом творческого общения двух поэтов, одновременно они имеют центральное значение для исследования темы Пушкин-переводчик, так как среди многих попыток Пушкина «перевыразить» стихи иностранных авторов только очень немногие были закончены и напечатаны им самим. К этим немногим законченным и напечатанным переводам относятся три перевода из Мицкевича — «Сто лет минуло, как тевтон» (отрывок из вступления к «Конраду Валленроду»), «Будрыс и его сыновья» и «Воевода».

История и сущность взаимоотношений Пушкина и Мицкевича хорошо изучены. Каждый из них, как Пушкин, так и Мицкевич, имел в творческой жизни другого важное и неоспоримое значение. Не очень длительное, но тесное личное их общение составляет также значительный эпизод в истории русско-польских культурных отношений.

Познакомились поэты в сентябре или октябре 1826 г. в Москве. 8 сентября Пушкин был возвращен из ссылки, а к 24 октября относится запись в дневнике М. П. Погодина об обеде, на котором присутствовали и Мицкевич и Пушкин.1 Опальное положение обоих поэтов — польского и русского, почти одновременная ссылка, общность поэтических впечатлений, вынесенных из этой ссылки (оба они были в Крыму и в Одессе), взаимное восхищение поэтическим талантом другого — все это способствовало их сближению. К этому нужно добавить огромное обаяние личности Мицкевича, о котором пишут современники, его широкую литературную образованность и свойственный ему необыкновенный дар импровизации, производивший на Пушкина и на всех других слушателей незабываемое впечатление.

Знакомство и общение поэтов относится к годам, непосредственно следующим за декабрьскими событиями (Мицкевич уехал из России в апреле 1829 г.). Это время взволнованных мыслей о будущем России и горьких размышлений о недавнем прошлом. Самое пребывание Мицкевича в среде русских литераторов заключало в себе известную революционизирующую зарядку, возбуждало и обращало к таким острым политическим темам, как отношения между Польшей и Россией, недавние наполеоновские войны, возможные реформы со стороны царя.2 Эти споры

- 152 -

велись с достаточной откровенностью. «Пока я был в оковах, ползая тихо, как уж, я хитрил с тираном, Но вам открыл то, что таилось в душе, И для вас всегда хранил кротость голубя»,3 — писал впоследствии Мицкевич в послании «Русским друзьям», созданном после восстания 1830—1831 гг. и наполненном горечью и непримиримостью. Политический язык, на котором говорили поэты, был не всегда единым. Поздним отзвуком их философских и политических споров, в частности о Петре I и его деятельности, явились стихотворения Мицкевича «Памятник Петру Великому», «Олешкевич» и «Смотр войска» (в последних дано сатирическое изображение Петербурга) и ответ Пушкина Мицкевичу в панегирических (по адресу Петра I) стихах вступления к «Медному всаднику».

Скрытая полемика с Мицкевичем содержится уже в первом обращении Пушкина к его творчеству — в переводе начала «Конрада Валленрода». Автограф перевода Пушкина не сохранился. Перевод был напечатан в «Московском вестнике» в начале 1829 г. под заглавием «Отрывок из поэмы „Конрад Валленрод“ М-ча»4 и в том же 1829 г. вторично в ч. II «Стихотворений Александра Пушкина», где он помещен среди стихов 1828 г. Отсутствие автографа затрудняет разгадку замысла перевода, т. е. решение одного из основных вопросов его изучения: является ли перевод начатым и оставленным отрывком задуманного перевода всей поэмы Мицкевича или он превращен Пушкиным в законченное стихотворение.

Принято считать, что Пушкин собирался перевести всю поэму Мицкевича и что отрывок «Сто лет минуло, как тевтон» является началом этого незаконченного перевода.5 Это мнение опирается на свидетельства современников и прежде всего Кс. Полевого. «Наш поэт, — писал Кс. Полевой, — восхищенный красотами подлинника, хотел в изъявление своей дружбы к Мицкевичу перевести всего „Валленрода“, но увидел, как говорил он сам, что не умеет переводить, то есть не умеет подчинить себя тяжелой работе переводчика. Свидетельством этого любопытного случая остаются прекрасные стихи, переведенные из „Валленрода“ Пушкиным, не переводившим ничего».6 Эта убежденность современников подтверждена еще раз рецензентом «Конрада Валленрода» в переводе Шпигоцкого: «Сам Пушкин (А. С.) изнемог в небольшой схватке с Валленродом».7

Отказ Пушкина от перевода чаще всего связывают с его неприятием концепции «Конрада Валленрода» и возникновением замысла «Полтавы». «Валленродизм» — это тайная борьба с врагом родины, сделка и сотрудничество с ним ради того, чтобы в решительную минуту нанести удар с ближнего расстояния и спасти свой народ. В образе Конрада некоторые исследователи находили автобиографические черты. «Мицкевич, — пишет Аронсон, — вышел из тюрьмы законченным борцом, готовым положить все свои силы на борьбу с русским самодержавием за национальную независимость

- 153 -

своей родины. Он живет в Москве, стараясь успокоить подозрительность николаевской жандармерии, глубоко затаить свою подлинную и горячую ненависть к русскому самодержавию для того, чтобы, вырвавшись из его рук, всю свою жизнь положить на борьбу с ним».8 Это утверждение противоречит образу жизни и поведению Мицкевича, который близко сошелся с оппозиционной Россией и не скрывал от многочисленных друзей своих убеждений. По мысли того же Аронсона, неприятие валленродизма как метода политической борьбы ведет Пушкина к замыслу «Полтавы»: «В марте 1828 г. Пушкин начинает перевод „Конрада Валленрода“, но сейчас же бросает его и с начала апреля <...> начинает работать над „Полтавой“ <...>, в которой одним из основных героев является тот же предатель, изменник Мазепа, коварный враг России и Петра <...>. „Полтава“ явилась несомненно ответом Пушкина на тот общественный комплекс идей, который лежал в основе „Конрада Валленрода“».9 Вывод Аронсона безоговорочно принимается другими исследователями. «Продолжение перевода противоречило бы оценке „валленродизма“», — пишет польский исследователь З. Гросбарт.10 В более осторожной форме вывод Аронсона принял Н. В. Измайлов. Отрицая непосредственный переход от перевода «Конрада Валленрода» к «Полтаве», он соглашается, что «идеологически Мазепа явился отрицательным ответом на проблему, поставленную и разрешенную положительно в поэме Мицкевича, — проблему ренегатства как возможной политической тактики».11

Попытка идейного сопоставления поэм Пушкина и Мицкевича наталкивается на существенное препятствие. Аскетический образ Конрада, его умение отказаться от личных целей и стремлений, пожертвовать личным во имя общего, национального никак не соотносится со старым сластолюбцем гетманом. Конрад входит в доверие к врагу и предает губителей своей родины, а Мазепа изменяет союзнику из личной мести.

Связь между поэмой Мицкевича и «Полтавой» несомненно существует, но лежит в другой плоскости. Возможно, появление поэмы Мицкевича определило тяготение Пушкина к эпическим жанрам.12 В сюжете «Конрада Валленрода» связаны исторические события и судьбы частных людей. Это также могло привлечь внимание Пушкина и спроецировать его на историю России, в частности на эпоху Петра, которой он занимался еще летом 1826 г.

Нам кажется, что полемики с «Конрадом Валленродом» в «Полтаве» нет, так же как нет и связи между отказом от перевода и замыслом «Полтавы». Скорее всего, Пушкин и не собирался переводить всю поэму. Приведенные свидетельства современников вполне могут быть отнесены за счет возможных комплиментарных слов Пушкина и общего энтузиазма, связанного с увлечением Мицкевичем и его поэмой. Во всяком случае,

- 154 -

можно с уверенностью сказать, что текст, напечатанный в 1829 г., является законченным произведением, написанным на основе отрывка поэмы Мицкевича, но несущим иную смысловую нагрузку.

Из 51 строки «Введения» Пушкин переводит только 38, останавливаясь там, где Мицкевич переходит к связке вступления с событиями, рассказанными в поэме, с первым упоминанием разлученных любовников, сердца которых «соединятся в песне вайделота». Ритмическую основу поэмы Пушкин меняет. «Конрад Валленрод» написан одиннадцатисложным и вольным силлабическим стихом, который по количеству слогов ближе всего к пятистопному русскому ямбу, Пушкин переводит свой отрывок четырехстопным ямбом и таким образом переключает его в другую тональность. Стих Пушкина отличается большей энергией и звучностью по сравнению с плавным, свободным стихом Мицкевича. Более короткий метр (8—9-сложный стих) приводит к увеличению числа строк. Эта зависимость не всегда выражается в прямой пропорции: некоторые стихи Мицкевича Пушкин опускает, некоторые, наоборот, развертывает и дополняет. В первой строфе 6 стихам Мицкевича соответствуют 6 у Пушкина, во второй строфе у Мицкевича 8, у Пушкина 13, в третьей соотношение 8 и 11, в четвертой — 16 и 17. В общем, 38 стихов Мицкевича переведены 47-ю стихами.

«Вступление» (Wstęp) Мицкевича — это не только историческое введение в поэму, ее хронологическая основа. Патриотическая тема поэмы — ущемление литовского народа тевтонским орденом — введена уже в первую, короткую (шесть стихов) строфу вступления: «Сто лет истекало, как Орден крестоносцев В крови язычества полночного плавал; Уже пруссак склонил шею в оковы Или землю отдал, а душу уносил; Немец за беглецом пускал погоню, Бросал в тюрьмы, убивал до самых границ Литвы».

Поэма, посвященная прославлению идеи патриотизма, пожертвования собой и своей честью во имя борьбы с врагом, с первых строк, вводящих в политическую и военную обстановку, четко определяет симпатии автора. Литовцы несчастны, а немцы жестоки, они не только лишают родины, но и преследуют беглецов. В переводе первой строфы Пушкин опустил две последние строки, рассказывающие о расправе рыцарей с побежденным народом. В дальнейшем он меняет некоторые смысловые акценты текста. Эти перемены обычно принимаются за неизбежные издержки переводческого мастерства, однако при внимательном прочтении видно, что изменения, внесенные Пушкиным, складываются в определенную тенденцию снижения национального, патриотического смысла стихов Мицкевича. При этом психологический и эмоциональный выход «Вступления» в поэму снимается.

«Немен разделяет литвинов от врага», — начинает вторую строфу Мицкевич; «Между враждебными брегами Струится Немен», — нейтрализует Пушкин авторскую точку зрения; крест «Грозно к Литве протягивает объятия» — у Мицкевича; «...в небо возносящий Свои объятия грозящи» — у Пушкина. В то же время во второй строфе Пушкин усиливает противопоставление двух культур — языческой, литовской, и христианской, крестом и мечом тевтонского ордена утверждающей свое могущество. У Мицкевича: «С одной стороны блестят верхушки храмов И шумят леса, жилища богов, С другой стороны на холме вбитый Крест, эмблема немцев, чело прячет в небе, Грозно к Литве протягивает объятия, Как будто все земли Палемона Хочет охватить и загрести под себя».

Спокойную, описательную интонацию Мицкевича Пушкин заменяет торжественными, чеканными строками, подчеркивая обреченность литовской культуры («Еще над древними стенами Сияли башни») и усиливая контраст враждующих берегов лексической палитрой. В описание креста включаются славянизмы: возносящий, грозящи, привлачить.

- 155 -

Можно думать, что этим же стремлением к усилению контраста, а отнюдь не цензурными соображениями,13 вызвана и замена «храмов» на «башни» и «богов» на «духов». Г. Д. Владимирский объясняет эту замену общей тенденцией Пушкина «меньше, чем переводимые авторы, останавливаться на описании религиозных мотивов».14 В данном случае более уместно сказать не «меньше», а «иначе»; в каждой из религий особенно оттеняется только ей присущий колорит. «Храмы» — слово, применимое и к языческой и к христианской культуре, а «рощи вековые, духов пристанища святые» вбирает в себя комплекс обычаев, отличных от христианских. Наивно думать, что Пушкин не мог перевести строки Мицкевича ближе к подлиннику и что ему мешал выбранный им размер.15 О переводческом мастерстве Пушкина красноречиво говорит следующая, третья строфа, самая близкая по адекватности образов к тексту Мицкевича и самая нейтральная в смысле выражения идеи произведения.

Исследователи уже давно отметили, что в переводе последней строфы Пушкин полностью снял местный колорит вступления. У Мицкевича «соловьи ковенской дубравы» «с братьями своими Запущанской горы Ведут, как и раньше, литовские разговоры» и «ветка литовского хмеля, Прельщенная прелестями прусской тополи, Вьется по ивняку и по водорослям, Смело, как прежде, протягивает объятия И, красным венком перевивая реку, На чужом берегу обнимается с любимым». Предположения высказывались разные. Польский исследователь Тыц называет перевод последней строфы схематичным и считает, что Пушкин «сделал конец более реальным, отказавшись, с одной стороны, от мицкевичевской орнаментации, с другой — от литовских географических названий скорее всего для того, чтобы текст стал более доступным для русского читателя»; при этом он отмечает как досадную ошибку Пушкина перемену «прусской» тополи на «немецкую», так как «во времена, о которых рассказывается в „Конраде Валленроде“, еще нельзя было отожествлять „пруссов“ и „немцев“». В общем он признает, что перевод настолько точен, насколько позволила метрика, и что мелкие замены, допущенные Пушкиным, «следует относить за счет смены шестистопного стиха оригинала четырехстопным ямбом Пушкина».16 Чернобаев также видит в переводе «большое стремление не отходить от подлинника» и признает, что Пушкин только «опускает некоторые детали, дающие couleur locale»;17 с некоторыми оговорками к этому мнению присоединяется и Гросбарт.18

Впервые усомнился в невнимательности и небрежности Пушкина Н. Асеев, заявивший, что Пушкин «не мог не знать, что пруссы были славянским племенем, завоеванным тевтонским орденом, и потому, что он был для этого достаточно образован, и потому, что на этом факте строится целая коллизия поэмы».19 Подхватив наблюдение Д. Д. Благого, что «не случайно свой перевод из „Конрада Валленрода“ Пушкин останавливает на строках, в которых мир и братство природы торжествует над грозной и ожесточенной людской враждой»,20 он дает ему иное толкование. Благой считал, что Пушкин в своих стихах ответил на известную импровизацию Мицкевича «в самой квартире Пушкина, в Демутовом

- 156 -

трактире», когда он «долго и с жаром говорил о любви, которая некогда должна связать народы между собой».21 Эта связь импровизации с заключительными строками перевода несомненно существует и еще больше означена в послании Пушкина к Мицкевичу 1834 г.:

...нередко
Он говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.

(III, 331)

Асеев видит в переводе прямое обращение Пушкина к Мицкевичу, а именно: уловив в поэме Мицкевича автобиографические черты, Пушкин «хотел напомнить другу о вечности творческих связей и преходящести государственных размолвок и расхождений». Сделать это прямым обращением к Мицкевичу он не мог, так как «они не были настолько интимно знакомы и столь давно связаны, чтобы это не носило характер нравоучения. Да и обстановка была не подходящая для вольного обращения друг к другу».22 Таким образом, перевод является «скрытым от посторонних глаз посланием». С этим переосмыслением текста и связывает Асеев замену «прусской» тополи (у Пушкина «тополь» женского рода — устаревшая форма) на «немецкую»: «немецкая» тополь появляется у Пушкина для усиления конфликтности берегов, единоплеменных в «Конраде Валленроде» и «враждебных» в переводе.

Отношения между Пушкиным и Мицкевичем и обстановку, в которой проходило их общение, Асеев толкует превратно, тем не менее поэтическое чутье позволило ему приблизиться к замыслу Пушкина и впервые, хотя и неопределенно, высказать предположение о его законченности.

Значение пушкинских замен в последней строфе не сводится только к «усилению конфликтности двух берегов». Ведь и у Мицкевича берега «враждебные»: на одном — литовцы, на другом — их враги немцы. И в последней строфе Пушкин последовательно, так же как во всем отрывке, отбрасывает все, что идеологически связывало бы его перевод с замыслом Мицкевича. У Мицкевича природа не безразлична к людской вражде, она остается литовской и под пятой врага. Люди вынуждены были покинуть родные места, а природа не считается с завоеваниями, и на захваченных немцами землях по-прежнему растет прусская тополь. В этом постоянстве природы важное для польского поэта утверждение права литовцев на земли за Неманом. За возвращение этих земель борется герой поэмы. Заменяя «прусскую» тополь «немецкой», Пушкин меняет принятую в поэме формулу отношений между людьми и природой. Пушкинская природа не признает людской вражды, не подчиняется ее законам, вне и выше ее. Поэтому литовский хмель тянется к немецкой тополи, чтобы «нежно обнять» друга.

Лишенный смысловых, идейных связок с поэмой, отрывок, переложенный Пушкиным, превращается в произведение, несущее свой, отличный от поэмы Мицкевича смысл. Стихотворение, возникшее на основе перевода из Мицкевича, было безусловно закончено Пушкиным, кстати, никогда не публиковавшим незаконченных набросков. Стихотворение это несет четко выраженную идею, обозначенную за четыре года до того в незаконченном послании «Графу Олизару» в связи с его неудачным сватовством к Марии Раевской, которое декларирует, что поэзия преодолевает национальные различия и что для нее нет государственных границ.

- 157 -

Написанное в Михайловском в 1824 г., вскоре после общения с Олизаром в Одессе, послание осталось неотделанным и не вошло в «Стихотворения Александра Пушкина», изданные в 1826 г.

Знакомство с Мицкевичем снова обратило Пушкина к волнующей его теме отношений Польши и России. Кроме того, именно в период общения с Мицкевичем — в 1826 и 1827 гг. — происходили допросы членов польского патриотического общества, одним из пунктов программы которого было присоединение к Царству Польскому западноукраинских, белорусских и литовских областей. Русско-польская тема, волновавшая Пушкина на юге в связи с деятельностью декабристских и польских тайных обществ, снова стала актуальной темой бесед и споров. Присутствие Мицкевича, патриота и сторонника польской государственной независимости, вносило в эти споры ноты непримиримости. Поэтому у Пушкина явилось вновь желание напечатать послание к графу Олизару. В апреле— августе 1827 г. он составляет список стихотворений, предназначавшихся для печати, и вносит в него послание (в списке: «К гр. Ол.»).23 Однако публикация его в то время, когда отвергнувшая предложение Олизара М. Н. Волконская уехала к мужу в Сибирь, была бы бестактностью. Кроме того, слишком подчеркнутая политическая декларация Пушкина в период расправы с поляками также была неуместна. Вступление к «Конраду Валленроду» давало возможность выразить ту же мысль в более общей форме. Послание к Олизару замыкалось в тесные рамки русско-польских отношений. Немецко-литовский конфликт, на котором строится «Конрад Валленрод», давал выход в более широкую сферу политических и культурных отношений народов. Естественно предположить, что именно так и было понято стихотворение Мицкевичем. Его импровизация в Демутовом трактире конечно не предшествовала стихам Пушкина, а была ответом на них.

Идея, выраженная Пушкиным в послании к Олизару и в «Сто лет минуло, как тевтон», не была красивой, но вежливой декларацией, желанием найти точку опоры в отношениях с польским поэтом, внести умиротворяющую ноту в их политические споры. Вера в непреклонность искусства, в родственность творческих связей вне временных обстоятельств была творческим и жизненным credo самого Пушкина. Вещественным воплощением этой идеи стали его следующие обращения к творчеству Мицкевича — переводы его двух баллад «Czaty» («Засада») — у Пушкина «Воевода» и «Trzech Budrysów» («Три Будрыса») — у Пушкина «Будрыс и его сыновья».

Обстоятельства создания этих переводов достаточно изучены. Известно, что во время польских событий 1830—1831 гг. судьба и настроения Мицкевича волновали Пушкина,24 известно также, что в июле 1833 г. С. А. Соболевский привез Пушкину из Парижа том собрания сочинений Мицкевича с циклом «Петербург» (входящий в III часть «Дзядов»), который включал семь стихотворений о России, проникнутых исключительным по силе пафосом гражданского негодования и сатиры. Цикл замыкается стихотворением «Русским друзьям» с резкими стихами, посвященными самому Пушкину и обвиняющими его в угодничестве перед царем. Уезжая на Урал 18 августа 1833 г., Пушкин взял с собой привезенный Соболевским том и, остановившись на обратном пути в Болдине, переписал польский текст двух стихотворений («Русским друзьям» и «Олешкевич») полностью и тридцать один стих из «Памятника Петру Великому». При этом текст «Олешкевича» переписан на половинках согнутых пополам

- 158 -

листов, что наводило на мысль о намерении поэта его перевести.25 Однако никаких следов работы над этим переводом не осталось, вместо этого Пушкин перевел баллады Мицкевича.

Черновой автограф «Воеводы» находится в той же рабочей тетради Пушкина 1830—1833 гг., что и записи польских стихов (ПД, № 842), от которых отделен четырьмя листами. Один из них — чистый, на следующих — тексты четырех народных песен, записанных Пушкиным на Урале. В Болдине же поэт переписал черновой текст на отдельный листок, сложенный вдвое, с заглавием «Czaty (подражание Мицкевичу)» и с датой в конце: «28 окт. 1833. Болдино». На таком же сложенном вдвое листке и с той же датой в конце записан перебеленный текст «Будрыса» с заглавием «Будрышь (подражание Мицкевичу)». В несколько измененной редакции и с другими заглавиями («Воевода. Польская баллада»; «Будрыс и его сыновья. Литовская баллада». В оглавлении прибавлено: «Из М-а») баллады были напечатаны в «Библиотеке для чтения».26

Интерес к народному творчеству у Пушкина, особенно со второй половины 20-х годов, связан со стремлением к обогащению поэтического языка и с поисками основ национально-реалистического стиля.27 Переложение баллад Мицкевича, как и «Песен западных славян», было попыткой воспроизведения чуждого быта посредством национально-бытовых красок русского языка, испытанием и расширением его возможностей.

Обращение к балладам Мицкевича в болдинскую осень 1833 г. обусловлено как творческими интересами Пушкина, так и чисто биографическими обстоятельствами. Известно, что увлечение фольклором было значительным моментом общения Пушкина с Мицкевичем, который был чрезвычайно начитан в области славянского фольклора и старательно собирал литовские и польские песни и сказания.28 Польские исследователи указывают на большую роль Пушкина в ознакомлении Мицкевича с устным творчеством русского, сербского и других славянских народов.29

В 1827 г. в Париже вышла и вскоре появилась в Петербурге «Gouzla» П. Мериме, талантливое пастиширование иллирийских народных песен. Одну из этих песен «Морлак в Венеции» сразу же в 1828 г. перевел Мицкевич. Позднее перевел эту же песню вместе с другими десятью и Пушкин. Пушкинский перевод был своеобразным соревнованием с Мицкевичем. На это прямо указал сам Пушкин в примечании к своему переводу: «Мицкевич перевел и украсил эту песню» (III, 364). Суровую простоту своего перевода Пушкин противопоставил романтическому видению Мицкевича. Общее увлечение книгой Мериме и ее обсуждение подтверждено Пушкиным в предисловии к «Песням западных славян»: «Поэт Мицкевич, критик зоркий и тонкий знаток в славянской поэзии, не усомнился в подлинности сих песен» (III, 334).

К моменту приезда Соболевского в Петербург в марте 1833 г. мистификация Мериме давно уже не была тайной на Западе,30 от Соболевского ее узнал и Пушкин, который не сразу поверил другу, а, получив письменное подтверждение Мериме, утешался тем, что на мистификацию поддался и Мицкевич.

- 159 -

Инспирированные рассказами Соболевского размышления о Мицкевиче, о «Гузле», об ошибке польского поэта и его тонком понимании фольклора, собственные фольклорные замыслы, бродившие в сознании перед болдинской осенью 1833 г., — все это обратило Пушкина к народным балладам самого Мицкевича. На резкие реплики Мицкевича в цикле «Петербург» Пушкин отвечает в «Медном всаднике» и в послании «Он между нами жил» и одновременно в своих переводах баллад Мицкевича утверждает незыблемость и вечность поэтических связей. Переводы баллад — это та «ветка хмеля», которая протягивается через события 1830—1831 гг. к дружескому общению двух поэтов в России. Политический спор Пушкин переносит в область поэтического соревнования. Обе баллады — разные по характеру. «Воевода» — поэтизированная в народном жанре повесть с острым драматическим конфликтом. «Будрыс» — баллада-сказка, проникнутая лиризмом и народным юмором. В первой балладе Пушкина — мастера «быстрой повести» с неожиданными развязками — могла привлечь ее сюжетная насыщенность и социальная окраска. Во второй — ее светлый юмор, воспроизведение народного характера. Трактовка старого Будрыса и его трех сыновей в духе народной морали, когда любовь и согласие ставятся выше военной добычи и богатства, сближала балладу со сказками Пушкина. В зависимости от импульсов, послуживших к выбору предмета для перевода, находятся и творческие приемы Пушкина-переводчика, т. е. как он воспользовался оригиналом и что из него сделал.

Давно было замечено, что «Будрыс» и «Воевода» по-разному соотносятся с подлинником. «Будрыса» относят к немногим у Пушкина точным переводам, «Воеводу» — к «вольным» или «подражаниям». Уже Л. Поливанов писал, что «Воевода», «сохраняя только общий ход действия и речей действующих лиц подлинника, и в том и в другом случае отступает от него».31 Н. Ф. Сумцов также признавал, что Пушкин «дает нечто отличное от произведения Мицкевича, нечто русское и субъективное».32 П. Бартенев считал, что Пушкин «далеко не передает необыкновенной силы и прелести польского поэта».33 С этим мнением был полностью согласен и Ф. Корш.34 Каждый из исследователей по-своему трактовал отступления от подлинника. Поливанов основным считал изменение характера соперника воеводы, Сумцов — пропуск двух строф, в которых «дано описание костюма красавицы»; Кулаковский отметил, что Пушкин называет героиню «панной», и увидел в этом ключ, меняющий сюжет баллады.35 По его мнению, у Пушкина речь идет не об измене жены воеводы, а о стремлении возлюбленной молодого шляхтича, польстившейся на богатство воеводы, поступить по велению сердца и таким образом способствовать торжеству нравственной правды. Так же понимают замену «жены» на «панну» и польские исследователи Третьяк,36 Ледницкий,

- 160 -

Тыц,37 Гросбарт.38 Советские исследователи обратили внимание на изменение заключительных строф баллады: Е. Егорова считает, что Пушкин приглушил в переводе лирические мотивы и выдвинул на первый план фигуры воеводы и гайдука, их взаимоотношения. Тем самым он «придал балладе бо́льшую социальную остроту, углубил ее идейное содержание».39

Полемика о характере и существе пушкинских отступлений от подлинника не остыла до последнего времени. Исследователи переводческого мастерства Пушкина иногда исходят из аксиомы, что Пушкин был гениальным переводчиком и что поэтому для него «характерно стремление к наибольшей точности в передаче оригинала».40 Этот тезис В. А. Хорев пытается доказать и на примере «Воеводы», не замечая сопротивления текста. По его мнению, Пушкин «не допускал самовольных трактовок поэтических образов, изменяя, как правило, только детали». Наибольшие отступления Хорев видит в сцене объяснения влюбленных, но и они, по его мнению, вызваны стремлением придать балладе бо́льшую динамичность, так как опускаются только строки, «не добавляющие ничего существенно нового к тому, что уже известно читателю». Его вывод: «Пушкин не исказил баллады, а, наоборот, сумел, как никто, верно передать ее смысл».41 С обоснованными возражениями Хореву выступил Гросбарт, который считает, что все перемены «деталей действия» связаны с тем, что у Пушкина «речь идет не об измене жены, а о соперничестве двух любовников».42 Подвести итог всем этим наблюдениям и выяснить существо пушкинского замысла помогает анализ баллады с привлечением чернового автографа, к которому исследователи до сих пор не обращались.

Используя заданную Мицкевичем схему, Пушкин создает свое произведение, отличное и по форме, и по содержанию. Баллада «Czaty» написана 14-сложным стихом, близким к анапесту. Напевный, плавный стих Мицкевича Пушкин заменяет четырехстопным хореем. Перемена метра неизбежно сопровождается качественной перестройкой текста: меняется динамика стиха, т. е. тон и голос поэта. Четырехстопный хорей придает ритму баллады бо́льшую отрывистость и напряженность. Значительные изменения вносит Пушкин в фабулу баллады и в характеры действующих лиц.

Уже в черновом тексте появляются принципиально новые моменты, которые влияют на фабулу баллады. У Мицкевича воевода бежит в спальню из садовой беседки, где, как можно догадаться, только что увидел свою жену с неизвестным мужчиной. Первая строфа: «Из садовой беседки запыхавшийся воевода Бежит в замок, в тревоге и ярости. Отдернув полог, посмотрел на постель своей жены, Посмотрел, задрожал, никого не нашел». Он бежит «запыхавшийся» и «в тревоге», чтобы проверить только что возникшее подозрение. Для него это неожиданность, обмануто доверие — этим и продиктовано его состояние и последующие действия. Вторая строфа: «Опустил глаза вниз и дрожащими руками Седые усы покручивает и думает. Отвернулся от постели, забросил назад рукава И позвал казака Наума». Когда подозрение оправдывается, воевода

- 161 -

прежде всего предстает как убитый горем человек (опускает глаза, у него дрожат руки, он задумывается) и только после этого принимает решение (закидывает назад рукава и зовет казака). Таким образом, у Мицкевича месть воеводы — взрыв негодования оскорбленной чести.

Пушкинский воевода возвращается не из садовой беседки, а «поздно ночью из похода». В черновой рукописи сказано более определенно: «Ночью тайно из похода», «В ночь нечаянно с похода» и даже «С небывалого похода». Он коварен, его возвращение — это задуманная ловушка для жены. В черновиках он еще близок характером к воеводе Мицкевича — так же взволнован и нетерпелив: «Соскочил с аргамака. Он бежит к жене в светлицу, Дернул полог...». В беловом тексте первым действием воеводы становится: «он слугам велит молчать» (указание на злой умысел) и, убедившись, что подстроенная ловушка сработала исправно, — приступает к мести. Это не убитый неожиданным горем человек, а беспощадный и неколеблющийся мститель («И мрачнее черной ночи, Он потупил грозны очи, Стал крутить свой сивый ус»). Иначе построена и сцена в саду. У Мицкевича муж и слуга становятся свидетелями измены жены воеводы. Сцена дана в несколько эротичной окраске. Женщина одной рукой сперва отталкивает мужчину, который обнимает ее колени и на ухо шепчет страстные слова, а потом «растроганная, потерявшая сознание, падает в его объятия». Увидев измену жены, воевода готовится к выстрелу. Осуждает поведение женщины и казак (его отношение выражено в презрительном «девка»), то, что он не может ее убить, сам он объясняет дьявольским наваждением: «Пан, — говорит казак, — какой-то бес на меня напал, Я не могу застрелить эту девку; Когда отводил курок, мороз пробежал по коже. И на полку упала слеза».

Пушкин сократил сцену объяснения на две строфы, его «панна» в ответ на упреки бывшего возлюбленного только «плачет и тоскует». Вместо «объятия» «пан и хлопец» видят трогательную сцену расставания влюбленных. Таким образом, поведение казака получает другую, более оправданную мотивировку: он не может убить невинную женщину, несправедливость воеводы вызывает вспышку социального протеста, и слуга убивает своего господина. Человек из народа оказывается не только выразителем социального протеста, но и носителем нравственного идеала.

Почему же Пушкин называет героиню «панной», т. е. словом, которое в польском языке может быть отнесено только к незамужней женщине? О том, что это сделано не умышленно и не связано с изменением сюжета, свидетельствуют черновики. Новая завязка, а следовательно, поведение и характер воеводы определены во всех черновых вариантах, так же сокращена сцена объяснения, так же ведет себя казак, но в то же время там еще нет «панны», а, как и у Мицкевича, есть «жена» и «женщина» («Он бежит к жене в светлицу, Дернул полог — молодицу»; «На кровати нет жены»; «Нет жены — пуста кровать»). Так же и воевода несколько раз назван мужем («Муж и хлопец откусили»; «Муж и хлопец подступили»). В окончательном тексте слово «муж» заменено «паном», а героиня называется только «панной» («На скамейке, у фонтана, В белом платье, видят, панна»; «Я скакал во мраке ночи Милой панны видеть очи»; «Панна плачет и тоскует»).

Скорее всего, «панна» является ошибкой Пушкина, вызванной смещением понятий. У Мицкевича жена воеводы трижды называется по-разному: żona (жена), niewiasta (женщина) и dziewka (девка). В известном толковом словаре Самуила Богумила Линде, который был в библиотеке Пушкина,43 употребленные Мицкевичем слова определяются следующим образом: слово niewiasta — как synowa (невестка) nowozamężna или

- 162 -

nowa młoda mężatka, т. е. женщина, недавно вышедшая замуж, — отсюда и точный перевод этого слова как «молодица» в одном из черновых вариантов Пушкина. Русскому слову «молодая» (или «молодица») в словаре Линде соответствует также «pani młoda», а в качестве одного из синонимов приводится и «panna młoda», т. е. применительно к недавно вышедшей замуж женщине, согласно данным Линде, можно было сказать «niewiasta, pani młoda» и «panna młoda». Пушкин из этих трех вариантов выбрал последний (может быть, ради привлекшей его рифмы: фонтана — панна), не учтя, по-видимому, что без прилагательного смысл слова менялся.

Почему же из трех вариантов, которыми жена воеводы называется у Мицкевича и в черновиках самого Пушкина, он оставляет только одно — панна? Это связано с проблемой передачи национального своеобразия подлинника. Существует мнение, что Пушкин русифицировал свои переводы, приспосабливал их к понятиям, привычным русскому читателю, последовательно снимая черты местного колорита.44 В «Сто лет минуло, как тевтон» отказ от литовских географических названий и других черт местности связан не с проблемой местного колорита, а с изменением идейного замысла отрывка. Иное дело в балладах. В «Воеводе» движение от черновиков к беловому тексту шло через преодоление колебаний в отношении к couleur locale. Фольклорную выразительность подлинника Пушкин вначале стремится передать словами и выражениями, бытующими в русском фольклоре. В черновиках названы предметы русского быта, часто в песенной окраске: пуховик, завес («Дернул завес... пуховика»), светлица («Он бежит к жене в светлицу»), молодица («Дернул полог — молодицу»), сени («Он спешит к сеням»), крыльцо («У крыльца...»), казачок («казачку велит молчать»), черемуха густая («Под черемухой густой Платье женское белеет»). Русские бытовые детали в черновике существуют рядом с польскими («Рукава назад закинул»). В процессе работы русский колорит исчезает и польская баллада получает иное словесное выражение, соответствующее другой национальной культуре. В беловом автографе исчезают все специфически русские бытовые обозначения. Светлицу заменяет спальня, пуховик — кровать, вместо «спешит к сеням» появляется «вышел вон», вместо казачка — хлопец. В балладу вносится польский колорит. «Мужа» заменяет «пан», вместо «молодицы», «жены» всюду — «панна». Изменяется описание сада. Объяснение влюбленных происходит уже не «под черемухой густой», как в черновике, и не «на дерновой скамейке», как в тексте Мицкевича, а «у фонтана». Фонтан был в саду воеводы Мнишка в «Борисе Годунове». Автореминисценция понадобилась Пушкину для создания колорита богатой польской усадьбы. Польский колорит окрашивает и речь героев. Молодой шляхтич в черновом тексте, обращаясь к возлюбленной, говорит «тебя» («Чтоб твои увидеть очи»; «Пожелать тебе, друг милый»), в беловой вводится специфически польский оборот «милой панны видеть очи», а казак вместо «пан ты мой» восклицает «пан мой, целить мне не можно».

Вместе с тем Пушкин убирает из текста такие специфические предметы польского быта, как «торба барсучья» и «винтовка гайдучья», заменяя их коротким и повелительным «приготовь мешок, веревку, Да сними с гвоздя винтовку». В этой замене почти все исследователи видят нейтрализацию польского колорита баллады. Это не так. Придавая балладе польскую окраску, Пушкин отказывается от слов, назначение которых не совсем понятно русскому читателю. Кроме того, «мешок» и «веревка» звучат угрожающе, сразу выявляют жестокий замысел воеводы.

- 163 -

Убрав все обозначения предметов, характерных для русского быта, Пушкин оставляет в балладе фольклорные песенные образы: «мрачнее черной ночи», «грозны очи», «белой груди воздыханье», «в руках нет мочи».45 Сочетание разговорной естественности с формами народно-песенного лиризма в «Воеводе» является большим завоеванием реалистического стиля Пушкина. Стиль и лексика баллады подчиняются закономерностям исторического и национального бытия народа, обусловившего характер темы. «Мировая отзывчивость» Пушкина позволила ему, сделав балладу достоянием русской культуры, воссоздать контекст стилистических и образных ассоциаций польского быта. Пользуясь выражением самого Пушкина, его «Воеводу» можно назвать лучшим в русской литературе «перевыражением» баллады Мицкевича. Верная передача стиля народной баллады и ее польская окраска, цельность и последовательность характеров (хотя и других, чем у Мицкевича), напряженная драматичность и лексическая точность ставят переделку Пушкина выше многих точных и последовательных переводов.46

В другом плане та же задача имитации национальной (на этот раз литовской) баллады решается в переводе «Будрыса».

«Мы доселе считаем непревзойденным перевод баллады Мицкевича „Три Будрыса“, подаренный русским читателям Пушкиным под заголовком „Будрыс и его сыновья“», — говорил П. Антокольский на 2-м съезде писателей.47 Идеальный по адекватности перевод Пушкина сохраняет изящную композицию баллады, ее свежий, красочный язык, рисунок строфы и ритм. «Три Будрыса» написаны, как и «Воевода», 14-сложным стихом, близким к анапесту. Пушкин перевел ее 3- и 4-стопным анапестом, впервые использовав этот стих,48 при этом сохранил внутреннюю рифмовку баллады и женские окончания рифм (обязательные в польском языке, где ударение всегда на предпоследнем слоге), придающие балладе дополнительный оттенок «польскости». В своем переводе Пушкин дает русскому читателю полное представление о ритмическом новаторстве Мицкевича, который в этот период завершал перестройку польского стихосложения, заменив силлабическую систему силлабо-тонической. Теплая юмористическая интонация баллады и характер степенного и домовитого воина-крестьянина Будрыса, его обстоятельное напутствие сыновьям — все это полностью соответствует замыслу и тексту Мицкевича. Говоря словами самого Пушкина (по поводу перевода Бюргеровой «Леноры» Катениным), баллада Мицкевича предстала перед русскими читателями «в энергической красоте ее первобытного создания» (XI, 221), т. е. задача воспроизведения характерных черт подлинника или художественной точности была Пушкиным выполнена.

При сопоставлении оригинала и перевода обычно отмечаются значительные изменения двух строф — второй и седьмой. Во второй строфе Пушкин изменил имя одного из литовских вождей (Паз вместо Скиргайло) и направление их походов. Баллада Мицкевича приурочена

- 164 -

к конкретной исторической обстановке XIV в., поэтому Кейстут воюет с крестоносцами (это же описывается в «Конраде Валленроде»), а Ольгерд — с русскими. У Пушкина против русских идет Кейстут, против крестоносцев — Ольгерд, а с поляками воюет Паз. В седьмой строфе меняется описание польской красавицы. У Мицкевича: «Польки — возлюбленные милее пленниц всех стран, Веселенькие как маленькие котята, Лица белее молока, веки с черными ресницами, Глаза блестят как две звездочки».

В этих заменах Пушкин верен тем же принципам передачи национального колорита и фольклорных образов, которым он следовал в «Воеводе». В. Хорев правильно отметил, что Пушкин, «воспринимая балладу как сказку, не придавал особенного значения собственным именам воевод, считал возможным заменить их».49 Имена литовских вождей создавали национальный литовский колорит баллады, а односложное имя Паз давало больше возможностей для сохранения фразеологической точности. Стремлением к национальной окраске, по-видимому, вызваны и колебания в выборе названий оружия в четвертой строке. В вариантах белового автографа были «мечи с топорами». «Топоры» Пушкин меняет на «бердыши» — исторический термин, пришедший из польского языка.

Национальный колорит баллады сочетается с фольклорной выразительностью. Польским фольклорным образам и сравнениям Пушкин подыскивает адекватные русские, например: у Мицкевича: Lice bilsze od mleka (т. е. лицо белее молока), у Пушкина: «а бела, что сметана». Он усиливает народно-песенную окраску баллады, насыщает ее оборотами речи, не имеющими эквивалентных в балладе Мицкевича: «ждет-пождет», «чем тебя наделили», «что [вместо «как»] и он три литвина», «весела что котенок». В этом направлении, насколько можно судить по вариантам белового автографа, и шла работа над переводом. Например, в вариантах: «Будрыш позвал с такими словами», «говорит им такими словами», «потому что девицы в Польше, право, царицы», «лето, осень проходит», «вот и в гроб уж вступаю»; в окончательном тексте: «он пришел толковать с молодцами», «нет на свете царицы краше польской девицы», «вот и век доживаю», «дни за днями проводит». «Пушкин заметил, — писал А. С. Орлов, — что поэтический язык фольклора точно соответствует бытовой ситуации, реальным чертам жизни и характерным представлениям простонародья».50 Это наблюдение, использованное Пушкиным в сказках, обусловило появление сравнений, отсутствующих у Мицкевича, но выдержанных в духе народного быта и представлений, точно выражающих этот быт. Вместо «веселенькие как маленькие котята» появляются «как котята у печки», а глаза сравниваются не со «звездочками», а со «свечками».

В этом усилении фольклорных образов «Будрыса» и «Воеводы» выявляется отношение Пушкина к языковому новаторству Мицкевича в балладах, демократичность и простонародность которых возмущала современных польских критиков.51 Неизбежные в поэтическом переводе неточности не нарушают общей цельности впечатления. «Будрыс» является, может быть, единственным переводом Пушкина, где он полностью подчиняет свою поэтическую индивидуальность оригиналу, по-видимому

- 165 -

совершенному с его точки зрения.52 Пушкинский перевод «Будрыса» — это еще одна оценка Мицкевича как тонкого знатока народной поэзии.

В воспоминаниях Кс. Полевого обращают внимание слова «прекрасные стихи, переведенные из „Валленрода“ Пушкиным, не переводившим ничего». Трудно представить, чтобы Полевой не знал многочисленных случаев обращения Пушкина к творчеству писателей других стран и языков. По-видимому, переводы и переделки Пушкина воспринимались современниками как оригинальное творчество поэта. Тем не менее проблема «Пушкин-переводчик» существовала всегда, но поднималась главным образом в связи с анализом конкретных переводов. Г. Д. Владимирский в 1938 г. попытался найти у Пушкина позитивные переводческие принципы, т. е. «дать первоначальную классификацию переводческой практики Пушкина и изложение взглядов великого русского поэта на искусство перевода».53 Полемизируя с Владимирским, О. Холмская отметила, что «высказывания Пушкина о переводе немногочисленны, отрывочны и даже как бы противоречивы»,54 и для исследования, какой путь Пушкин «считал для переводчика закономерным», предложила обратиться к его собственной переводческой практике.

В статьях, посвященных искусству перевода, пушкинские обращения к иностранным авторам часто называются совершенными переводами, а сам Пушкин — великим переводчиком.55 «Все мы знаем, — пишет А. Лейтес, — каким гениальным переводчиком был сам Пушкин и как он гордился выдающимися переводами своих современников».56 Действительно, Пушкин приветствовал перевод «Илиады» Гнедича, «Адольфа» Вяземского, некоторые переводы Жуковского, но в то же время он постоянно выражал досаду, что Жуковский переводит, и пытался вернуть его к оригинальному творчеству: «Дай бог, чтобы он начал создавать» (XIII, 48), «Пора ему иметь собственное воображение и крепостные вымыслы» (XIII, 34), «Жуковского перевели бы на все языки, если б он сам менее переводил» (XI, 21).57 Сам Пушкин был поэт, и, обращаясь к иностранным писателям, он подчинял их своим творческим задачам. Б. В. Томашевский, анализируя пушкинские переводы с французского, пришел к выводу, что «их цель — не передача в точности оригинала, а обогащение своего поэтического достояния формами, существовавшими на чужом языке».58 Этот вывод Томашевского можно распространить на все пушкинские переводы и переделки, не только с французского языка.59

- 166 -

В трех переводах из Мицкевича поставлены три различные творческие задачи. В первом на основе вступления к «Конраду Валленроду» создано стихотворение, несущее идею, отличную от той, которая заложена в тексте Мицкевича. Это и полемический ответ на «Wstęp», и поэтическое выражение своей позиции в политических разговорах с польским поэтом. Во втором и третьем дано решение проблемы передачи на русский язык народно-поэтических образов других народов и приобщения к русской культуре иноземных фольклорных сюжетов и мотивов. Причем в одном случае это сделано путем точного перевода, в другом дано собственное психологическое и ритмическое решение заданного сюжета.

Классифицируя «переводы» Пушкина, Г. Д. Владимирский различает: переводы, вольные переводы, сокращенные, переводы-переделки, наброски перевода и смешанные переводы. Точных переводов он насчитывает 26 (в том числе и два перевода из Мицкевича — «Сто лет минуло, как тевтон» и «Будрыс и его сыновья»). Другие исследователи далеко не всегда согласны с его классификацией, и то, что Владимирский определяет как перевод точный, в комментариях часто переходит в категорию «вольных» или «подражаний». К точным переводам, без сомнения, относят «Близ мест, где царствует Венеция златая» (1827); «Из Alfieri» (1827), «Сто лет минуло, как тевтон», «Мальчику (Из Катулла)» (1832), «Пир во время чумы» (в переводной части), часть «Анджело» и две песни («Соловей» и «Сестра и братья») из сборника песен Вука Караджича.

Из этого небольшого списка два перевода при жизни Пушкина не печатались, два были вмонтированы в тексты его оригинальных драматических произведений, а первый перевод из Мицкевича и по замыслу и по выполнению к «точным» переводам не относится. Прочие стихотворные переводы Пушкина отличаются своеобразной свободой передачи. Текст иностранного поэта служил ему темой для свободных поэтические опытов, а не предметом точного и пристального воспроизведения. Не случайно критические замечания, сделанные Пушкиным на полях «Опытов» Батюшкова, расходятся с собственной его переводческой практикой. В «Элегии из Тибула» он педантично отмечает «лишний стих», около перевода из Парни пишет «лишнее и вяло», а свой перевод из «Конрада Валленрода» увеличивает на 12 стихов. В других случаях он отмечает в переводах Батюшкова несоответствие подлиннику или неудачную замену некоторых выражений («Что такое?»; «Какая разница!» «должно было: свой жребий», «темно», «faveur. Не то», «Было прежде: чаш пролитых вином — точнее», «вместо: красавица [у Батюшкова «краса», — Я. Л.]», «Неудачно», «библеизм неуместный») или предлагает свой вариант: «узы» вместо «оковы»). В редких случаях («Будрыс») его поиски и понимание эмоционального характера другой культуры достигается полным раскрытием стилистической и ритмической структуры оригинала.

Независимо от задач, которые решал в своих «подражаниях» Пушкин, его восприимчивость, способность поэтически воспроизводить индивидуальное своеобразие, поэтические формы и национальные краски оригинала делали его «подражания» не только явлением русской литературы, но и основанием для переводческой традиции.

——————

Сноски

Сноски к стр. 151

¹ Н. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. 2. СПб., 1889, стр. 48.

² Некролог Пушкина, написанный Мицкевичем, подтверждает, что актуальные политические темы часто обсуждались поэтами: «Когда он [Пушкин] рассуждал о политике иностранной и о политике своего отечества, — писал Мицкевич, — то можно было его принять за человека, поседевшего в общественных делах и воспитанного на ежедневном чтении отчетов прений в парламенте» (Полибиблион, 1903, № 1, стр. 6).

Сноски к стр. 152

³ Перевод М. А. Цявловского. См. цикл его статей: Пушкин и Мицкевич. — В кн.: М. Цявловский. Статьи о Пушкине. М.—Л., 1962, стр. 157—206.

⁴ Московский вестник, 1829, ч. II, стр. 111—113.

⁵ См., например: В. Жирмунский. Пушкин и западные литературы. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. III. М.—Л., 1937, стр. 101; В. Г. Чернобаев. К вопросу о литературных связях Пушкина и Мицкевича. — Уч. зап. Лен. пед. инст. им. А. И. Герцена, т. XIV, 1938, стр. 105—106; М. А. Цявловский. Пушкин и Мицкевич, стр. 170; М. Живов. Поэзия Мицкевича в переводах и откликах русских писателей. — В кн.: А. Мицкевич. Избранное. М., 1946, стр. 22; J. Tyc. Puszkinowskie przekłady z Mickiewicza. — В кн.: Puszkin. 1837—1937, t. II. Kraków, 1939, s. 15—38; Z. Grosbart. Tradycja Puszkinowska w tłumaczeniach poezji Mickiewicza na język rosyiski. — Zeszyty naukowe Uniwersytetu Łódzkigo, ser. I. zesz. 36, s. 104.

⁶ Н. Полевой. Материалы по истории русской литературы и журналистики тридцатых годов. Ред., вступ. статья и коммент. Вл. Орлова. Л., 1934, стр. 209.

⁷ Московский телеграф, 1832, ч. XLIII, № 2, стр. 250—252.

Сноски к стр. 153

⁸ М. Аронсон. «Конрад Валленрод» и «Полтава». (К вопросу о Пушкине и московских любомудрах 20—30-х годов). — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. II. М.—Л., 1936, стр. 52.

⁹ М. Аронсон. «Конрад Валленрод» и «Полтава», стр. 53. — Впервые мысль о зависимости «Полтавы» от «Конрада Валленрода» высказал Третьяк (J. Tretiak. Mickiewicz i Puszkin. Warszawa. 1906, s. 11).

¹⁰ Z. Grosbart. Tradycja Puszkinowska w tłumaczeniach poezji Mickiewicza na język rosyiski, s. 104.

¹¹ Н. В. Измайлов. К истории создания «Полтавы» Пушкина. — Уч. зап. Чкаловск. пед. инст., 1949, № 3, стр. 74.

¹² Кроме «Полтавы» известна еще одна «проба эпических крыльев» Пушкина, которая также относится к 1828 г., т. е. следует за выходом «Конрада Валленрода», — замысел поэмы о Кирджали. Черновик начинается подобно «Вступлению» Мицкевича с упоминания реки, разделяющей два государства: «В степях зеленых Буджака, Где Прут, заветная река, Обходит русские владенья» (III, 114).

Сноски к стр. 155

¹³ См.: J. Tyc. Puszkinowskie przekłady z Mickiewicza, s. 19.

¹⁴ Г. Д. Владимирский. Пушкин-переводчик. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 4—5. M.—Л., 1939, стр. 325.

¹⁵ См.: J. Tyc. Puszkinowskie przekłady z Mickiewicza, s. 19.

¹⁶ Ibid., s. 20—21.

¹⁷ В. Г. Чернобаев. К вопросу о литературных связях Пушкина и Мицкевича, стр. 104—105.

¹⁸ Z. Grosbart. Tradycja Puszkinowska w tłumaczeniach poezji Mickiewicza na język rosyiski, s. 104.

¹⁹ Н. Асеев. Заметки переводчика. — Новый мир, 1946, № 1—2, стр. 149.

²⁰ Д. Благой. Мицкевич в России. — Красная новь, 1940, № 11—12, стр. 312.

Сноски к стр. 156

²¹ См.: П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина. СПб., 1855, стр. 250.

²² Н. Асеев. Заметки переводчика, стр. 149.

Сноски к стр. 157

²³ Датировку списка см. в кн.: Б. В. Томашевский. Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л., 1925, стр. 111; ср.: Рукою Пушкина. М.—Л., 1935, стр. 238—239.

²⁴ См.: Письма Пушкина к Е. М. Хитрово. М.—Л., 1927, стр. 82, 263.

Сноски к стр. 158

²⁵ См.: Рукою Пушкина, стр. 535—551 (публикация М. А. Цявловского).

²⁶ Библиотека для чтения, 1834, т. II, отд. 1, стр. 96—100.

²⁷ Подробно см.: В. В. Виноградов. Стиль Пушкина. М., 1941, стр. 226—243.

²⁸ См.: Д. Б. Кацнельсон. К вопросу об отношении Адама Мицкевича к народному творчеству (1820—1829 гг.). — Уч. зап. Инст. славяноведения АН СССР, т. VIII, М., 1954, стр. 181—233.

²⁹ A. Batowski. Mickiewicz a serbska pieśń łudowa. — Pamiętnik Literacki, 1934, zesz. 1—2, s. 35.

³⁰ Документальное подтверждение этого см.: А. К. Виноградов. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928, стр. 46.

Сноски к стр. 159

³¹ А. С. Пушкин. Сочинения. Изд. Льва Поливанова для семьи и школы, т. II. М., 1887, стр. 310—311.

³² Н. Ф. Сумцов. Народно-поэтические мотивы в сочинениях Пушкина. — В кн.: Харьковский университетский сборник в память А. С. Пушкина. Харьков, 1900, стр. 263.

³³ П. И. Бартенев. Два стиха Пушкина. — Русский архив, 1885, кн. 1, стр. 460.

³⁴ Ф. Е. Корш. Разбор вопроса о подлинности окончания «Русалки» Пушкина по записи П. Зуева. СПб., 1898, стр. 32—33.

³⁵ П. Кулаковский. Славянские мотивы в творчестве Пушкина. Варшава, 1899, стр. 18—19.

³⁶ J. Tretiak. Mickiewicz. Puszkin. Warszawa, 1907, s. 266. — Считая эту перемену «несообразной», Третьяк отдает дань «художественному вкусу переводчика», который опустил две строфы объяснения влюбленных и, «сделав эти сцены простыми, придал много силы, чистоты и энергии всему рассказу».

Сноски к стр. 160

³⁷ В. Ледницкий считал, что заменой «жены» на «панну» Пушкин «хотел придать балладе больше пикантности». Его мнение приводит Тыц, см.: J. Tyc. Puszkinowskie przekłady z Mickiewicza, s. 28—29.

³⁸ Z. Grosbart. Zagadnenie adekwatności w Puszkinowskich przekładach ballad Mickiewicza. — Zeszyty naukove Uniwersytety Łodzkiego, ser. I, zesz. 41, 1965, s. 92.

³⁹ Е. Егорова. Максим Рыльский — переводчик Мицкевича. — Дружба народов, 1950, № 5, стр. 187.

⁴⁰ В. А. Хорев. Баллады Мицкевича в переводе Пушкина. — В кн.: Литература славянских народов, вып. 1. Адам Мицкевич. М.—Л., 1956, стр. 87.

⁴¹ Там же, стр. 90.

⁴² Z. Grosbart. Zagadnenie adekwatności w Puszkinowskich przekładach ballad Mickiewicza, s. 92.

Сноски к стр. 161

⁴³ S. B. Linde. Słownik języka polskiego. t. II. Warszawa, 1809, s. 314, 624, 625 (см. Б. Л. Модзалевский. Библиотека Пушкина. СПб., 1910, № 1105).

Сноски к стр. 162

⁴⁴ См.: В. Г. Чернобаев. К вопросу о литературных связях Пушкина и Мицкевича, стр. 105; Г. Д. Владимирский. Пушкин-переводчик, стр. 324; J. Tyc. Puszkinowskie przekłady z Mickiewicza, s. 21; Z. Grosbart. Zagadnenie adekwatności w Puszkinowskich przekładach ballad Mickiewicza, s. 11.

Сноски к стр. 163

⁴⁵ Речь казака (лексически и интонационно) почти совпадает с речью ямщика в «Бесах» (1830): «Нет мочи: Коням, барин, тяжело; Вьюга мне слипает очи...».

⁴⁶ Гросбарт обращает внимание на передачу звукописи Мицкевича в «Воеводе». Это не обязательно стремление к точности перевода, а свойство самой поэзии Пушкина, в частности, повторение глухих звуков в строфе, где пан и хлопец шепчутся, естественно у Пушкина, вне его стремления воспроизвести особенности инструментовки стиха Мицкевича.

⁴⁷ Литературная газета, 1954, 21 декабря, стр. 3. — Наиболее обстоятельные анализы перевода баллады, в частности передачи ее фольклорных особеннностей, а также языка и ритма, см. в статьях: Z. Grosbart. Zagadnenie adekwatności w Puszkinowskich przekładach ballad Mickiewicza, s. 81—88; В. А. Хорев. Баллады Мицкевича в переводе Пушкина, стр. 83—92.

⁴⁸ В. Брюсов. Стихотворная техника Пушкина. — В кн.: Пушкин, т. IV. Пгр., 1915 (Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова), стр. 354.

Сноски к стр. 164

⁴⁹ В. А. Хорев. Баллады Мицкевича в переводе Пушкина, стр. 88. — П. Кулаковский («Славянские мотивы в творчестве Пушкина») считал, что замена вождей и направлений походов объясняется тем, что Пушкин переводил не с оригинала, а с французского перевода баллады, сделанного для него Мицкевичем, который не был окончательной редакцией баллады. В настоящее время уже не вызывает сомнений, что Пушкин работал с оригиналом и к этому времени достаточно знал польский язык (см. об этом: Рукою Пушкина, стр. 550—551).

⁵⁰ А. С. Орлов. Пушкин — создатель русского литературного языка. — В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. III. М.—Л., 1937, стр. 36.

⁵¹ См.: Z. Grosbart. Zagadnenie adekwatności w Puszkinowskich przekładach ballad Mickiewicza, s. 80.

Сноски к стр. 165

⁵² О. И. Сенковский писал впоследствии, что Пушкин не был доволен своим переводом «Будрыса», в частности, его не удовлетворял славянизм «младая»: «Это небрежность [сказал Пушкин], надобно было сказать молодая, но я поленился переделать три стиха для одного слова» (Русский архив, 1891, кн. II, стр. 388). Вряд ли это сообщение заслуживает доверия, так как в беловом автографе у Пушкина были и другие отвергнутые им варианты этой строки: «Нет, полячка, жена молодая», «Нет, полячка, отец, молодая», но поэт предпочел им старославянизм, считая, по-видимому, его вполне применимым к тем почти легендарным временам, когда жены брались в качестве военной добычи.

⁵³ Г. Д. Владимирский. Пушкин-переводчик, стр. 300.

⁵⁴ О. Холмская. Пушкин о переводе. — Уч. зап. I Моск. пед. инст. иностр. яз., т. XIII, 1958, стр. 35.

⁵⁵ Z. Grosbach. Zagadnenie adekwatności w Puszkinowskich przekładach ballad Mickiewicza, s. 102.

⁵⁶ А. Лейтес. Художественный перевод как явление родной литературы. — В кн.: Вопросы художественного перевода. М., 1955, стр. 97.

⁵⁷ Высказывания Пушкина о переводе см. в кн.: Русские писатели о переводе. XVIII—XX вв. Л., 1960, стр. 153—164.

⁵⁸ Б. В. Томашевский. Пушкин и французская литература. — В кн.: Литературное наследство, т. 31—32. M., 1937, стр. 11, 12.

⁵⁹ См.: Ю. Д. Левин. Об историзме в подходе к истории перевода. — В кн.: Мастерство перевода. Сборник статей. 1962. M., 1963, стр. 389—390.