Ласорса К. К истории изучения Пушкина в Италии. Карло Тенка // Пушкин: Исследования и материалы / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). — Л.: Наука. Ленигр. отд-ние, 1974.

Т. 7. Пушкин и мировая литература. — С. 123—141.

http://feb-web.ru/feb/pushkin/serial/is7/is7-123-.htm

- 123 -

КЛАУДИА ЛАСОРСА

К ИСТОРИИ ИЗУЧЕНИЯ ПУШКИНА В ИТАЛИИ.
КАРЛО ТЕНКА

1

В истории русско-итальянских литературных связей XIX в. важным этапом является деятельность итальянского критика Карло Тенки (1816—1883), в частности его статья «О славянской литературе»1 и особенно очерк «О русской литературе».2 В этих его работах Пушкин занимает значительное место, определяя взгляды критика на развитие русской литературы.

Среди представителей Рисорджименто Тенка является фигурой, воплощающей разнообразные влияния политической и культурной жизни своего времени; однако эти влияния самостоятельно перерабатывались им в ходе общественной и литературной деятельности, исполненной острого осознания социальных нужд Италии того времени. Литератор, журналист, с самого начала придерживавшийся либерально-демократического направления в политике, государственный деятель — «кавурианец» с 1860 г. (хорошо известны его реформы, направленные на то, чтобы придать школе более демократический характер, а также способствовать приобщению женщин к современной культуре), Тенка был по призванию литературным критиком.3

В истории итальянской критики Тенка является звеном между У. Фосколо и Ф. де Санктисом. От Фосколо, основателя романтической критики в Италии, Тенка унаследовал взгляд на искусство как на связь идеального и реального и убежденность в его общественном назначении. Постепенно итальянский критик приближался к пониманию творчества не только как формы познания действительности, но и как средства ее преобразования. Тенка усваивает также итальянскую традицию историзма, основанную Дж. Вико и затем развитую В. Куоко, в трактовке национального своеобразия культуры; эта традиция ослабляла в итальянской критике влияние немецкого идеализма. Литература, по мнению Тенки, «голос истории нации», а не только отражение политической борьбы, как это

- 124 -

пытался представить итальянский критик П. Эмильяни-Джудичи, игнорируя всю сложность общественных процессов.4

В наиболее удачных работах Тенки эстетические оценки связаны с оценками мировоззрения художника.

Первая из статей Тенки была написана в 1847 г. и опубликована в журнале «Rivista Europea», директором которого Тенка стал в 1845 г. С приходом Тенки этот журнал, продолжая уделять внимание проблемам науки и просвещения, приобрел одновременно и ярко выраженный литературный характер.5 Оценку литературы во всех ее социологических и культурных аспектах Тенка заимствовал у К. Каттанео и усвоил веру в науку и рационалистический гуманизм; у Дж. Маццини он заимствовал доктрину романтического историзма с его диалектическим чередованием «органических» и «критических» периодов. Таким образом, статья Тенки «О славянской литературе» — своего рода сплав программы Каттанео с программой Маццини: Италия должна принимать все лучшее, откуда бы оно ни исходило; в интересах развития итальянской литературы, исторического и национального самосознания итальянцев необходимо находить и выделять то общее сходное, что объединяет итальянскую литературу с литературой других европейских народов.

Именно в этот период Маццини написал три статьи о славянском национальном движении,6 и вряд ли можно сомневаться в том, что близость Тенки к главным интересам революционного демократа Маццини побудила его заняться славянской темой. Необходимо отметить, что ни Маццини, ни Тенка не знали ни одного славянского языка. Основные источники у них были общими: это «Курс славянской литературы», прочитанный в Коллеж де Франс Мицкевичем в 1840—1844 гг.,7 статьи в «Revue des Deux Mondes» французского путешественника, филолога и публициста Сиприена Робера8 и материалы, помещаемые в прогрессивной французской

- 125 -

печати. В статьях Тенки к тому же заметны следы чтения книги Ф.-Г. Эйхгофа9 и переводов Э. П. Мещерского.10

Исследования Тенки (так же как и Маццини) начинаются с освещения истории пробуждения интереса Запада к славянскому миру. Оба автора подчеркивают, что польские поэты-эмигранты после восстания 1830 г. впервые открыли Западу отважный, сильный, энергичный 80-миллионный народ, который в самом имени своем (славяне) несет славу своего предназначения.11 Пламенное слово Мицкевича, филологические и исторические исследования Шафарика12 и Палацкого,13 полная национального подъема славянская периодика, славянская литература с ее духом действия, первородной энергией и свежестью фантазии — все это воспринималось как свидетельство способности славянской культуры помочь разрушению безнравственного раздвоения личности человека и художника, которое начало проявляться тогда в литературе Запада. И Маццини и Тенка делят славян на четыре группы: иллирийцы, богемцы, поляки и русские. Оба живо сочувствуют судьбам Польши, морально и политически солидаризируются с борьбой славянского мира за право на национальное самоопределение. В вопросах литературы оба придерживаются принципа «европеизма» содержания и национальности формы. В своем сжатом очерке, насыщенном цитатами и конкретными ссылками, Тенка прослеживает историю развития богемской, польской, русской и иллирийской литератур. Не раз Тенка жаловался на отсталость Италии, стоящей фактически в стороне от европейской мысли и по существу питающейся лишь «крохами с французского стола». Этой же статьей миланский критик был намерен восполнить давний пробел в информации итальянской общественности о славянских культурах. О русской литературе Тенка говорит, что она родилась при Петре I и все еще испытывает на себе влияние насильственной прививки, произведенной царем, «который решил одним ударом создать флот, народ и цивилизацию». В заключение Тенка отмечает, что широко популярные стихи Жуковского (Inkowsky — sic!) «Певец во стане русских воинов» и «Кинжал»

- 126 -

Пушкина проникнуты духом национального возрождения. «Пушкин является воистину высочайшим гением из всех, какие были в России, именно им открывается новая, более плодотворная и великая эра в литературе». В статье Тенки есть неточности и тенденция к не всегда оправданным аналогиям между направлениями западных и славянских литератур (в частности в глубоко индивидуальном характере державинского классицизма Тенка усматривает черты академизма и извращенного западного классицизма того времени), встречается неправильное написание отдельных имен, некоторые отчества приняты за фамилии. Эти ошибки объясняются тем, что Тенка, как зачастую и другие западные «слависты» XIX в., работами которых он пользовался, не знал русского языка.

Историзм во взглядах Тенки на литературные явления вел его к преодолению общепринятых в итальянском кружке точек зрения.14 В подходе к народности славянских литератур критик решительно преодолевает рамки упрощенного решения этого вопроса у Маццини. Народность, как ему кажется, по-разному проявляется в различных литературах в соответствии с национальной спецификой: укладом общественной жизни и бытом каждой страны.15 В оценке творчества Пушкина, хотя и немногословной, Тенка предвосхищает оценку французского критика и литератора Ш. де Сен-Жюльена, обширная статья которого под заглавием «Пушкин и литературное движение в России за последние 40 лет» появилась в печати несколько позднее статьи Тенки.16

Внимание Тенки к славянскому фольклору, в котором, по его убеждению, отражается подлинная жизненность славянского мира, обусловлено и его непосредственным участием в движении Рисорджименто.

- 127 -

Глубоко озабоченный созданием народной итальянской культуры, в частности литературы, Тенка стремился представить своим соотечественникам примеры, которые могли бы преобразить аристократическую музу бесчисленных итальянских авторов «эпических поэм», и указывал на гражданские устремления, проникнутые воспоминаниями о славном прошлом, в творчестве таких поэтов, как Коллар, Мицкевич, Жуковский, Пушкин.

В заключение следует отметить, что статья Тенки «О славянской литературе» — первый в Италии сравнительный обзор богемской, польской, русской и иллирийской литератур.17

2

Продолжая следить за развитием политической и культурной жизни в славянских странах, Тенка в 1852 г. помещает в своем журнале статью «О будущем славянских народов».18 В этой статье кроме разбора политической ситуации в славянских странах Тенка дает и характеристику творчества Пушкина. Здесь Тенка, по-видимому, подпал под влияние политических настроений своего окружения и высказывает суждение о Пушкине, которое он позже сумеет преодолеть. Тенка пишет: «Что касается России, то ее мысль скована страхом и неуверенностью и обречена не выходить за рамки узких границ. Лишь Пушкину, самому благородному и возвышенному среди русских поэтов, дано бросить неуверенный и робкий взгляд за пределы ограниченного круга официальной идеологии, но и у него это лишь отражение и воспроизведение элементов чуждого искусства, которые не могут ни освободить, ни оплодотворить национальную культуру».

Эта статья появилась в феврале 1852 г., а уже к апрелю того же года Тенка пересматривает свое мнение и, как мы уже говорили, помещает в том же журнале большой очерк «О русской литературе» (в шести частях, с апреля по июнь 1852 г.). Верный своей концепции, что литература является «голосом истории нации», Тенка пытается охарактеризовать дух и формы национально-литературного движения в России. Однако и здесь проницательные суждения соседствуют с односторонними, а порой и неверными.

Для понимания взглядов Тенки на роль и значение Пушкина важна общая характеристика им развития русской литературы, на основных чертах которой мы остановимся.

В начале очерка Тенка весьма скептичен. Гнет монгольских завоевателей подавил, как считает Тенка, ростки искусства и поэзии. Тем не менее и поэзия бардов, воспевающая подвиги героев и доблесть мучеников, символом которой является Боян — русский Гомер, и народное творчество, собранное Киршей Даниловым, в центре которого мы видим гигантскую фигуру Владимира — Артура и Карла Великого России, и в особенности поэма «Слово о полку Игореве» показывают, что и в этот первоначальный период Россия обладала национальной литературой и жила национальной жизнью. Эта поэма — последний порыв русского национального духа перед татарским вторжением. Наивная и страстная, эта повесть кажется произведением личности свободной и сильной, проникнутой особым славянским чувством природы. Горе народное распространяется

- 128 -

на поэзию природы, которая как бы наделена человеческим чувством (критик воспроизводит в слегка измененном переводе выражения: «Никнет трава от жалости, а дерево с тоской к земле приклонилось»). Но тяжелое и длительное монгольское иго, продолжает Тенка, по-видимому, сказалось в истории русского народа. «Где нет свободного народа, там не может быть ни величия национальной мысли, ни развития цивилизации, ни оригинальной и действенной литературы». Петр Великий захотел в один присест создать литературу: литература эта, однако, пренебрегая народной речью, светилась отраженным светом. Литературные попытки Прокоповича и Тредиакорского (sic!) нельзя признать произведениями искусства.

Более самобытен Кантемир в своих баснях и сатирах. Но только с Ломоносова «поистине начинается тот литературный этап, против которого с таким упорством борется ныне общественный дух России». Тенка ошибочно утверждает, однако, что поэзия Ломоносова является искусственной и риторически-подражательной. «Его оды напоминают площади Петербурга, правильно очерченные, просторные, окруженные величественными зданиями, но безлюдные и безжизненные», а его героическая поэма «Петр Великий» и трагедии сегодня забыты. По мнению критика, единственные заслуживающие внимания произведения его — это «Ода, выбранная из Иова» и его «Утреннее размышление» и «Вечернее размышление о божьем величестве». Вместе с тем Тенка характеризует Ломоносова как одного из лучших умов России, почти гения в условиях своего времени. О Сумарокове и Хераскове Тенка говорит, что они распространяли в России любовь к литературе и знаниям, но что их слава не перешагнула границ их жизни: первый считался вдохновителем драматического искусства; что же касается второго, то две его народные эпопеи, «Владимир» и «Россиада», сильно отдают академической педантичностью.

Затем Тенка характеризует второй период истории русской литературы — период перехода от искусственной поэзии к поэзии жизни и природы. Он отмечен именем Державина, первого русского писателя, в котором ощущается биение поэтического сердца. Он вырвался из круга, в который замыкала себя предшествующая русская поэзия: заимствованная форма обретает у него подлинно национальное содержание. «В поэзии Державина перед нами возникает во всей полноте характер русского общества: рабское подчинение рядом с буйной свободой, сердечная тоска наряду с раздольным весельем, нежность чувств и ярость кровавого боя». Торжественную печаль, чувство безнадежности и горечь бытия ощущает Тенка в оде «Бог» и в «Водопаде» Державина. Тщетно ищет поэт поле деятельности в окружающем его обществе. «Ум влечет его в будущее, но традиции прочно привязывают к прошлому». Далее Тенка развивает это свое положение. По его мнению, Державин ощущает бесплодность стремления к свободе, хотя оно и трепещет в его собственной душе. Поэтому он обрекает себя на смиренное отчаяние, как, например, в оде «На смерть князя Мещерского», где выражена мысль, как бы отражающая настроение всего русского народа: «Зачем роптать на судьбу?».19

- 129 -

Екатерининская эпоха, заключает Тенка, приглушила самые благородные стороны державинского гения. Однако анакреонтические стихи поэта по-прежнему сверкают самобытностью и свежестью выражения, несмотря на то что он не знал греческого языка. Стихотворение «Пчелке», жизнерадостная песня «Русские девушки» воспроизводят прелесть Анакреона и Сафо. Державин умер, когда на далеком горизонте начинала всходить звезда Пушкина, а русская литература стояла на пороге новой эры; но он увидел лишь отдаленный свет ее, и имя его осталось связанным с иным веком.

Державинскую поэзию Тенка оценивает как первые зарницы зарождающейся в России литературы. Дух высвобождения, мерцавший неуверенным светом в поэзии Державина, уже явственно видится в сатирической прозе Фонвизина, Богдановича и Капниста, которые олицетворяют второй период развития русской литературы. «Поражает своей неожиданностью этот энергичный взлет сатиры», — замечает Тенка. Комедии Фонвизина, басни Хемницера, «Душенька» Богдановича и «Тамель» Капниста своей шутливой формой свидетельствуют о возросшей свободе мысли. Внедрение новой западной культуры, начатое Петром I и продолженное Елизаветой и Екатериной II, поощряло активность мысли; а контакт с интеллектуальным движением Франции пробуждал национальное самосознание и толкал лучшие умы к изучению собственного наследия и отысканию тех собственных чистых родников, из которых только и могла вылиться поэзия.

Как мы видим, Тенка, с одной стороны, признавал наличие в России культурных сил, способных создать оригинальную литературу, но, с другой — переоценивал в этом процессе роль иноземной культуры.

В Карамзине, единственном представителе третьего переходного периода, продолжает итальянский критик, уже ощущаются явственные признаки возрождения самобытного национального мышления. Стихотворения Карамзина, его «Письма русского путешественника», сама концепция, лежащая в основе его грандиозной «Истории Государства Российского», — все это обнаруживает «склад русского ума во всей его необычности, способного к самым высоким устремлениям и в то же время благочестиво покорного условиям собственного существования и стремящегося найти им оправдание». Здесь снова Тенка не видит дифференциации в русском обществе, прибегая к общему определению «русский ум». Далее он утверждает, что своеобразие этого «ума» можно было бы охарактеризовать словами Карамзина: «Я республиканец в душе, но Россия прежде всего должна быть великой, а в том виде, какой она имеет сейчас, только самодержец может сохранить ее грозной и сильной».20 И хотя «История» Карамзина, говорит Тенка, оказалась не более чем монархической эпопеей, русский историк был настолько влюблен в свою страну, настолько стремился к ее величию, что не мог подавить свое восхищение перед славой народа, русской стариной и русским характером. «Поэт одержал верх над летописцем»: его история, отразившая прогресс знаний, искусств, нравов, промышленности, короче говоря, всей русской жизни, была предназначена воспитывать русский народ, приобщая его к знанию собственных исторических судеб.

Останавливается Тенка и на характеристике языка, которым написана «История» Карамзина. Своим стилем, естественным, богатым, прекрасным величием и простотой, Карамзин создал такой образец русского языка, который стал предметом изучения для последующих писателей. «История»

- 130 -

Карамзина — один из замечательных памятников русской литературы, учитывая время ее написания; она представляет собой удивительный пример исторической искренности, подкрепленной добросовестным и строгим исследованием. Умер Карамзин в 1826 г., будучи в конце жизни свидетелем пробуждения молодого пылкого поколения, стремящегося осуществить в области политики ту революцию, которая впоследствии ограничилась лишь областью литературы. Встреченный горячими приветствиями, в то время вернулся с Кавказа Пушкин. Ему было суждено обновить силой своего гения русскую поэзию. Но прежде чем перейти к Пушкину, Тенка продолжает общую характеристику русской литературы.

В третьей части своего очерка Тенка обрисовывает историю русских литературных жанров, которая во многом, однако, не отвечает реальному процессу их развития. Исторические устремления Карамзина, подчеркивает он, придали новое направление русской поэзии. Тенка полагает, что до Карамзина единственной лирической формой, культивировавшейся с некоторым успехом, была ода. Его рассуждения о роли этого жанра односторонни: он считает, что ода не была русской по происхождению; введенная при Петре, она могла расти и развиваться лишь под сенью самодержавия и не являлась проводником мнений и чувств общества. Разумеется, он не был прав, ибо в одах отражались различные идеи в зависимости от позиций того или иного поэта. Недостаточное знание русской литературы сказалось в оценке Тенкой эпопеи и драматической поэзии, которые, как он пишет, не могли процветать из-за отсутствия социальной почвы, которая бы их питала. В «Херсониде» Боброва Тенка видит лирическое повествование, гармоничный и фантастический рассказ, как бы предвосхищающий «Руслана и Людмилу» и южные поэмы Пушкина. Высоко оценивает Тенка заслугу Озерова в обновлении драматической литературы. В «Дмитрии Донском» ему удалось поставить вопрос о сущности народной жизни, соединив местный колорит с духом национальной независимости. Его слава как драматурга могла бы быть еще больше, если бы он «удовольствовался богатством и звучностью русского языка с его разнообразием акцентов и интонаций и не вводил рифмованный александрийский стих».

Тенка убежденно пишет о присущих русским поэтам комической жилке и острой наблюдательности и вместе с тем о том, что развитию комедии препятствовало отсутствие атмосферы свободы. Он отмечает при этом произведения Фонвизина и Капниста, выделяет опыты Княжнина, Шаховского и Грибоедова, комедию которого «Горе от ума», ее смелость и блестящий комизм критик высоко оценивает.

Самой значительной личностью, стоящей на рубеже двух литературных эпох, и одним из славнейших имен русской литературы Тенка считает Крылова — яркого и язвительного баснописца, сила сатирического пера которого безжалостно обрушивается на людей, среди которых он живет. Странности и пороки его времени, нравы и быт русского народа, являющиеся темами творчества, придают басням Крылова неповторимый национальный отпечаток, и в этом Тенка видит их достоинство как самых замечательных произведений этого рода в современной литературе Европы. Критик подчеркивает, что попытка перевести Крылова не была удачной: живые и оригинальные формы, по-домашнему непринужденный тон не дались в руки даже умелым переводчикам.21 Любопытно, что даже через

- 131 -

переводы Тенка уловил русский дух крыловских басен и высказал самостоятельную оценку их автора: «По своей непереводимости Крылов может быть назван самым народным из русских поэтов».22

Любовь к истории, воскрешенная Карамзиным, применение народного языка в творчестве Крылова подготавливали тот период возрождения, который охватывает примерно тридцатилетие (1815—1850 гг.). Характеризуя этот период, Тенка приводит слова «русского критика»: «Вкус публики, как подземный ключ, стремится к вышине. Новое поколение людей начинает чувствовать прелесть языка родного и в себе силу образовать его. Время невидимо сеет просвещение, и туман, лежащий теперь на поле русской словесности, хотя мешает побегу, но дает большую твердость колосьям и обещает богатую жатву».23 Итак, заключает Тенка, именно с этого момента русская литература через борьбу между народными традициями и навязанным ей классицизмом находит новый путь и при благоприятном отношении правительства поднимается к национальному самовыражению. Здесь снова Тенка обнаруживает непонимание общественно-политической ситуации в России, говоря об отношении правительства к литературному развитию.

Далее Тенка останавливается на роли поэзии Жуковского и Батюшкова. В первом он видит ученика Карамзина, поэтическую натуру, обладавшую скорее чувством, чем сознанием обновления. Неумеренность образов и бурное волнение «Певца во стане русских воинов», необычные для вдохновения Жуковского, были приняты современниками почти за лирическую мощь. Но тот порыв патриотической преданности и гордости, который заставляет поэта воскликнуть: «Нет, други, нет! не предана Москва на расхищенье; Там стены!.. в Россах вся она; Мы здесь — и бог наш мщение», делает это сочинение, если не по форме, то по духу, живым отражением чаяний, надежд, мыслей и подлинных чувств народа, для которого оно было написано.

Другим замечательным лирическим сочинением этого периода Тенка считает «Переход через Рейн» Батюшкова, где он воспевает славу русской армии. Но здесь Тенка говорит, на этот раз повторяя неверную идею о преобладающем влиянии французской культуры, что наполеоновский поход привел к тому, что «цивилизация, прежде отвергаемая солдатами севера, взяла у них реванш, проникнув в их ряды и сделав их распространителями своих принципов в народе, из которого они вышли». Однако Тенка верно отмечает, что в это время поэзия расширила свои горизонты: поощряемая пусть весьма расплывчатыми социально-реформистскими настроениями императора Александра, она из подполья «постепенно проложила себе путь и смогла донести до публики свой смелый и свободный голос». Тенка с большой симпатией говорит о «порыве русского духа», который, хотя и задушенный вскоре в тюрьмах и ссылках, дал все же почувствовать молодому поколению то дуновение свободы, которое потом

- 132 -

воодушевило музу Пушкина. Романтизм все шире проникал в русское общество. Напрасно стремились радетели классицизма продлить на несколько лет бесполезную журнальную полемику. Невозможно уже было задержать движение, которому содействовали все политические и моральные тенденции нации, — заключет итальянский критик.

Тенка в общем верно определяет роль этого периода, когда русская литература стала орудием воспитания и обновления, боевым оружием в руках молодого поколения. «Элегический сентиментализм Жуковского и Батюшкова уступил место сильной и взволнованной гармонии Пушкина». Тенка говорит о Пушкине как о кумире русского общества, поэте, наделенном духом пламенной независимости и той неугомонностью ума высокого и раскованного, которая требует высоких деяний. Рассказывает Тенка и о преследованиях Пушкина властями, о его ссылке, отмечая при этом, что удаление поэта из Петербурга, однако, усиливало его славу и влияние. Когда же после смерти императора Александра Пушкин вернулся из ссылки в Петербург, его гений, «созревший в беде, явился в полном расцвете своих сил». Тогда и начался, по характеристике Тенки, четвертый период истории русской литературы.

3

Нам представляется, что из всех итальянских критиков XIX в. Тенка в своем очерке дал наиболее самостоятельную обрисовку путей развития русской литературы и роли Пушкина в этом развитии.24 Конечно, и у Тенки наблюдаются некоторые неточности и противоречия, ошибки, проистекающие из плохого знания русской истории и неумения разобраться в различных социальных силах. Такова, например, противоречивая оценка характера русской литературы во вступлении и в заключении и значения Пушкина в статье «О будущем славянских народов», и т. д. Эти противоречия, будучи невольной данью, которую Тенка время от времени отдавал преобладавшим в его время мнениям, не затрагивают, однако, сущности его концепции, согласно которой русская литература выражала борьбу за национальную самобытность и освобождение личности.

В концепции Тенки отразились некоторые элементы, заимствованные им у других писателей и критиков. Лучшими итальянскими источниками, знакомство Тенки с которыми широко доказано его архивом, были «Письма из России», написанные в 1738—1739 гг. венецианским путешественником и ученым, типичным просветителем-гуманистом XVIII в., Ф. Альгаротти,25 и уже названная работа К. Денины «Рассуждение об истории литературы».26 Первый, говоря об определенных успехах русской культуры, отмечал, что тяжкое состояние крепостного народа препятствовало прогрессу России. По мнению Денины, искусственность зарождения русской литературы мешала рождению подлинно национальных произведений. Хотя в целом это мнение Денины не поддерживалось Тенкой,

- 133 -

однако некоторые отзвуки его рассуждений в оценке ранних периодов истории русской литературы у Тенки имеются.

Кроме итальянских авторов Тенка, вероятно, был знаком с нашумевшей на Западе и в России книгой французского маркиза А. де Кюстина «Россия в 1839 году».27 Оригинальность этой книги заключалась в том, что ее автор в отличие от таких писателей, как Мицкевич и Мишле, не рассуждал о России с точки зрения политического положения в Польше. Вполне возможно, что наблюдательность Кюстина как путешественника импонировала Тенке, несмотря на то что ему были чужды в Кюстине как аристократический легитимизм, так и отражение некоторых славянофильских тенденций в подходе к петровским реформам. Вероятнее всего, что сведения о площадях Санкт-Петербурга, которым он уподобляет торжественные и степенные оды Ломоносова, Тенка почерпнул именно из книги французского маркиза,28 тогда как описание Кюстином России как «empire des façades» и «civilisation peinte en toile» подсказало ему мысль о склонности русских к сатире.29 Факт знакомства Тенки с книгой Кюстина подтверждается, как нам думается, еще тем, что данная Тенкой оценка русского национального характера в некоторых моментах близка к оценке французского писателя.30

В своей критической деятельности Тенка опирался также на мнения Мицкевича. Например, вслед за Мицкевичем Тенка отмечает в Державине пробуждение чувства собственного достоинства, а Ломоносова считает основателем русской литературы и преобразователем русского языка. В оценке Петра I мнения Мицкевича и Тенки расходятся. О Петре I Мицкевич говорил, что царь «все отдал России, мощь, богатство, материальное благосостояние, чтобы взамен отнять у нее душу».31 Тенка же понимал, что решительный «петровский поворот» в России, стране, столь непохожей на другие западные страны, мог дать результаты лишь в исторической перспективе.

С большим вниманием изучал Тенка работы экономиста, юриста и историка — декабриста Н. И. Тургенева, столь популярного на Западе. Экземпляр книги «La Russie et les Russes» (Paris, 1847), который он читал, принадлежал графу Чезаре Джулини, одному из наиболее активных, как и Тенка, посетителей миланского либерально-демократического салона графини Клары Маффеи примерно в 1845—1860-е годы. Тенка аккуратно переписал для себя стр. 462—469 первого тома, посвященные Карамзину, т. е. самую убедительную в историческом отношении часть произведения Тургенева.32

Выбор Тенкой этой части книги показывает, что в оценке несостоятельности либерально-конституционной платформы Тургенева, его отрыва от эволюции демократической общественной мысли в России Тонка присоединяется к Герцену33 и к французской прогрессивной печати.34 Как и

- 134 -

Тургенев, Тенка относится к личности Карамзина с чувством глубокой человеческой симпатии, несмотря на известную ему предвзятость взглядов русского историка.35 В своих записках Тенка приводит, в частности, принципиальное заявление Карамзина, которое близко к человеческим и культурным идеалам самого Тенки.36 В отличие от Кюстина Тенка был убежден, что творчество Карамзина имело историческое значение в развитии национального самосознания русского общества. Тенка обращается к «Истории» Карамзина и в поисках доказательств существования непрекращавшегося творческого начала в русской литературе, благодаря которому она достигла того расцвета, который представляет собой творчество Пушкина.37

Еще одним источником для Тенки была статья критика-декабриста А. А. Бестужева «Взгляд на старую и новую словесность в России»,38 отрывки из которой он приводит в своем очерке, а кроме того, заносит в свои записи, но с искаженным написанием некоторых имен и заглавий.

Кто именно предоставил Тенке перевод выдержек из «Взгляда», нам неизвестно. Как бы то ни было, стиль этого перевода сильно отличается от стиля самого Тенки. В своем же очерке Тенка использует «Взгляд» Бестужева выборочно, т. е. в той мере, в которой статья Бестужева позволяла ему воссоздать картину последовательного развития различных жанров в русской литературе. Например, для выяснения успеха Озерова в трагедии и Грибоедова в комедии итальянский критик ссылается на бестужевскую статью, в которой упоминаются их предшественники: Лобанов и Катенин, переведшие на русский язык Расина и Корнеля, Судовщиков и Крюковский,39 которые ознаменовали своей деятельностью этап между театром Сумарокова и театром Озерова. Грибоедову же, повторяет Тенка вслед за Бестужевым, в какой-то мере предшествовали Княжнин и Шаховской. Роли Озерова в возрождении русского драматического театра Тенка уделяет большее внимание, чем Бестужев. В анализе творчества русских баснописцев краткие строки Тенки об Измайлове — русском Теньере напоминают слова Бестужева, тогда как обстоятельная характеристика Крылова вполне самостоятельна.

Кроме вышеупомянутых источников сведений, многочисленные приводимые в очерке цитаты обнаруживают знакомство Тенки с уже названным сборником стихотворений Мещерского.40 В предисловии к своей антологии, которая представляет известный интерес как один из первых общих обзоров русской литературы на Западе,41 Мещерский предлагает толкование народности русской литературы в духе уваровской формулы. Он объединяет при этом оды Ломоносова, «Фелицу» Державина, трагедии

- 135 -

Сумарокова, «Дмитрия Донского» Озерова, «Певца во стане русских воинов» Жуковского и «Полтаву» Пушкина как отражающие дух народный. Тенка, по-видимому, не принимает это толкование и одновременно отвергает антропологическое решение характера романтизма в России, которое дает Мещерский в том же предисловии. Несмотря на то что Тенка иногда рассматривает проблематику творчества отдельных писателей в свете своего политического опыта,42 он сумел проследить в линии Державин — Карамзин — Крылов то прогрессивное направление, которое, будучи синтезированным и органически развитым в творчестве Пушкина, открыло перед русской литературой новые перспективы.

4

Характеристика Тенкой развития русской литературы и значения Пушкина для России завершается в его очерке специально посвященными Пушкину двумя главами. Оригинальность в восприятии Пушкина Тенка проявляет уже в своей первоначальной формулировке о двух взаимосвязанных условиях подхода к Пушкину, которые он, по-видимому, противопоставляет интерпретации Мицкевича, широко распространенной на Западе.43 Первое условие касается национального своеобразия поэта особенно в сопоставлении с Байроном; влияние Байрона фактически сводится Тенкой к относительному сходству темпераментов и историко-биографических обстоятельств. Действительно, пишет Тенка, в раннем разочаровании жизнью, в неукротимости личности, в глубоком разладе с эпохой и в том смертельном конфликте, который отсюда проистекал, есть заметное сходство между Пушкиным и Байроном. «Но Пушкин сталкивался с гораздо бо́льшими препятствиями, чем те, которые встретил на своем пути непокорный гений Байрона. Густая тьма ... окружала его мысль, которая вотще стремилась разбить оковы настоящего и возобладать над судьбой, тяготевшей над его народом». Поскольку же искусство Пушкина целиком живет интересами общества и русская поэзия впервые становится выражением глубоко личных переживаний, то для правильного понимания творчества русского поэта необходимо также знать его жизнь и глубоко войти в его душевный мир. «Исследовать стихи поэта вне связи с его поступками, с его страстями, со всем его взволнованным и бурным существованием означало бы в большинстве случаев принижать и недопонимать его». Это второе положение настолько правильно, что, как мы увидим, именно недостаточная информированность Тенки, его зависимость от посредников обусловили некоторую ограниченность его интерпретации.

- 136 -

Для итальянского критика, как и для Мицкевича44 и Сен-Жюльена, 1825 год знаменует перелом и резкий поворот в лирике Пушкина: мужественная энергия его юношеских сочинений уступает место глубокой тоске. Тенка, как и ряд других западных критиков, не мог знать всех тех фактов биографии Пушкина, которые свидетельствуют о том, что он и в тягчайших условиях последекабрьской реакции, преодолевая временные настроения тоски и отчаяния, продолжал мужественную борьбу. Однако Тенка отвергает излишнюю категоричность суждения Мицкевича о «резком повороте» Пушкина и усматривает цельность пушкинского творчества в глубоком понимании идеи свободы. Более всего показательна в этом смысле характеристика Тенкой стихотворений Пушкина «Кинжал» и «Бородинская годовщина». Тенка не согласен с критиками, считавшими, что второе из этих двух стихотворений по отношению к первому свидетельствует о решительном изменении Пушкиным его прежних политических установок. Критик утверждает, что в проницательном уме Пушкина, в котором находили отклик все благородные идеи, не могло не возникать временами роковое сомнение в зрелости дела декабристов, то самое сомнение, которое заставило одного из заговорщиков воскликнуть накануне мятежа: «Во имя чего мы будем подымать народ на восстание? Слово „конституция“ не будет понято, а слова „свобода“ нет даже в русском словаре».45

Далее Тенка пишет об атмосфере глубокого разочарования и уныния, наступивших вслед за этой неудачной попыткой восстания, попыткой, задушенной в тюрьмах и в сибирских рудниках: тогда и возникли горькая ирония и тайная скорбь, скрытые в «Бородинской годовщине». «За резкими его выпадами все еще скрывается страдание души, которая приемлет собственный скептицизм как приговор и подсмеивается, но со страстью и часто с отвращением над окружающей ее пустотой».

По словам Тенки, несмотря на юношеские оды, с которыми Пушкин смело обращался к взволнованному русскому обществу, оно нашло в поэте «лишь высочайшее выражение своего литературного сознания, богатую и прекрасную поэтическую фантазию». С юношеских лет одна только поэзия, которой он предавался, как сладкому обольщению, была убежищем от пресыщения и преждевременной скуки в петербургском светском обществе, она поддерживала его веру и примиряла с самим собой.

Трудно упрекать итальянского критика в этой недооценке роли Пушкина в идейной жизни России 1826—1830 годов, поскольку и в русской критике в то время это значение тоже не было понято.

Своенравный и вольный дух поэта сохранил в отличие от других русских поэтов девственную и цельную фантазию даже в подходе к древностям и иностранной литературе, — и в этом Тенка прав, но он ошибался, полагая вслед за Сен-Жюльеном, что Пушкин знал ее лишь поверхностно. Наивной была и характеристика Тенкой зависимости духовной эволюции Пушкина от южной «дикой природы». Ход мыслей критика таков. Неугомонный пыл Пушкина должен был охладеть в одиночестве. Собственные познания показались ему мелкими и бессистемными перед грандиозным зрелищем природы. Но «картина природы, вызывавшая в других русских поэтах лишь чувство беспомощности и прострации, для мужественной и независимой натуры Пушкина стала побуждением к подъему и отваге, это была поэзия, которая обращалась к своему естественному началу, сердцу человека, и восстанавливала в нем первозданность

- 137 -

вдохновения и сознание силы и свободы». Плодом этой сосредоточенности были, по мнению Тенки, «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник» и «Цыганы» — поэмы, исполненные «юго-восточного аромата». Находясь у границ Азии, Пушкин, как считал Тенка, порывал всякие связи с европейской культурой. «Таким образом, сознание свободы человека расширяло область индивидуального протеста: негодующий Пушкин восставал теперь не только против роковых политических учреждений, но и против тех нелепых и трагических социальных условий, перед которыми он отказывался склонить свою гордую независимость. Этот приговор обществу находит выражение в поэме „Цыганы“». После изложения содержания и смысла поэмы Тенка подчеркивает ее высокие поэтические достоинства.

В отношении «байронических поэм» Пушкина Тенка хотя и допускает, что Байрон в какой-то мере повлиял на направление пушкинской музы, настаивает, как мы уже говорили, на оригинальности поэта: «Пушкин глубоко русский поэт, и характеры его персонажей, и окружающая их природа, и эпизоды, в которых они действуют, не имеют никакого сходства с вымышленными героями английского поэта и с его грандиозными и фантастическими построениями».

Как отмечает Тенка, поэмы и стихи Пушкина, пересланные с Кавказа и напечатанные друзьями поэта, сделали его необычайно популярным, можно сказать, символом политического и литературного обновления. В 1824 г. поэта вернули из ссылки, но, вынужденный удалиться в Михайловское, он время от времени дарит публике свои очаровательные произведения, в которых он облекает любую тему в богатые краски своей поэзии. В этой связи Тенка, допуская очевидную хронологическую ошибку, упоминает «Русалку» и поэму «Руслан и Людмила». Однако, продолжает критик, этот нескончаемый поток гармонии был неожиданно прерван иными настроениями: Пушкина охватывает угрюмое уныние, и он становится ироничным и презрительным. Россия имела право ожидать от поэта решающего слова о будущем, но Пушкин не мог произнести его. Капризная, причудливая фантазия одухотворяет его стихи: кажется, что он превосходит то чувствительную сладость Парни, то мифологическое богатство древних. Временами он соревнуется с Байроном в стиле и образности. Его скептицизм с наибольшей силой раскрывается в «Евгении Онегине», оставляющем после себя острое тоскливое чувство. Такое толкование «Евгения Онегина» у Тенки в основном следует, так сказать, «ограничивающей» трактовке этого произведения у Мицкевича. Прозаический перевод Дюпона,46 который, по всей видимости, читал Тенка, вряд ли мог раскрыть перед итальянским критиком подлинную суть романа, где Пушкин с таким проникновением отразил действительность своего времени и поставил острые, мучившие его проблемы.47

- 138 -

Тенка излагает кратко сюжет романа, но не проникает в характер двух главных героев, Евгения и Татьяны. Он характеризует «Евгения Онегина» как «длинную эпиграмму на любовь, ибо чувство это, показанное вначале чистым, тонким и сильным, в конце вырождается в грубый материальный факт существования». Пушкин, продолжает Тенка, хотел дать в нем карикатуру на светскую пустоту и щедро осыпал насмешками официальный этикет, лицемерие, порочность касты, среди которой он жил. Не будучи в состоянии уловить ту грань, которая всегда отделяла в Пушкине онегинский скептицизм и тоску от освобождающей силы поэзии, Тенка утверждает, что Онегин и частично Ленский — это портреты самого Пушкина. В то же самое время критик восхищен великолепной композицией и стилем романа, «который затрагивает все формы, от трагической суровости до тонкого остроумия комедии, от торжественности эпопеи до шутки и непринужденности эпиграммы». По мнению критика, нет ничего более привлекательного, чем та домашняя атмосфера, в которую поэт погружается при описании глубин русской жизни, подмечая мельчайшие подробности и описывая их самыми яркими и живыми красками.

В «Борисе Годунове» и «Полтаве» критик находит дефекты композиции. Уже Мицкевич (которого Робер определял как «лирика, систематически враждебного драматургическому жанру»),48 рассуждая о критериях национальной славянской драмы, видел главный недостаток «Бориса Годунова» в том, что Пушкин в нем оставался в пределах земной действительности.49 О пушкинской драме Тенка говорит, что «это своего рода историческая драма грандиозных размеров, вроде шекспировских, в которой жизнь старой России воскрешается со всей реальностью первобытной живописи». Критик предпочел бы, однако, чтобы действие не распадалось на отдельные сцены, а сосредоточилось на каком-то стержневом мотиве, в данном случае на всепоглощающем властолюбии Бориса.50

В «Полтаве» Тенка видел смесь исторического и романтического, что придает поэме, изобилующей прекрасными сценами, колорит разнообразия и блеска. Тенка не упоминает ни о литературоведческих статьях Пушкина, ни о «маленьких трагедиях», ни о поэме «Медный всадник», ни о сказках и лишь бегло касается некоторых произведений прозы. Ему недоставало фактических сведений о биографии и творчестве поэта в 30-е годы, т. е. об эволюции, приведшей Пушкина к поискам в русской истории истоков самосознания своего народа и путей к будущему, не хватало знания периода напряженной борьбы поэта в условиях реакции за развитие новой русской литературы.

Подводя итоги своей оценки Пушкина, Тенка подчеркивает, что поэт сумел среди всех своих разочарований и шатаний сохранить определенную долю независимости вопреки стремлению царя «сделать народного поэта все более покорным себе и оказывать прямое влияние на его замыслы». История Петра, заказанная Пушкину императором

- 139 -

Николаем, не была доведена до конца, несмотря на ревностную страсть, с которой Пушкин отдался изучению источников. Тенка говорит и об «Истории Пугачева», а также о «Капитанской дочке»51 как об одном из прекраснейших прозаических повествований в русской литературе: в этом романе отразилась щедрость поэтической натуры Пушкина, воплощены богатство подробностей и тонкость зарисовок. Но «Пиковая дама»52 и «Повести Белкина»,53 как считает Тенка, — это «легкие развлечения пушкинской фантазии, для которой был тягостен размеренный труд историка и которая нуждалась в том, чтобы время от времени давать себе простор». И в заключение критик пишет: «Пушкину не было суждено закончить свою историю, ибо, будучи неистовым и пылким в личной жизни, как и в жизни общественной, он позволил увлечь себя порыву ревности и был убит на дуэли в возрасте 37 лет, когда его гений был готов дать стране лучшие свои плоды».

Итак, нам представляется, что в своем очерке при всех неточностях и изъянах Тенка все же сумел схватить характерные черты пушкинского творчества: блестящее преодоление границ традиционных литературных жанров, стремление к реалистическому изображению действительности в ее национальной самобытности и исторической обусловленности. Но эти черты Тенка не всегда умел положительно оценить. Говоря о «Братьях разбойниках», например, он мимоходом замечает: «Поэт идеализирует, как и Шиллер, силу необходимости, которая вооружает человека против отвергшего его общества. Но он не показал убийцу философа и мыслителя, а остался в рамках действительности, предлагая читателю зрелище души, искушенной преступлением и возвышаемой только чувством жалости и братской любви». Дальше Тенка проводит параллель между Наполеоном Мандзони и Наполеоном Пушкина, почти обвиняет Пушкина в недостатке религиозного чувства, но подчеркивает чрезвычайную живость некоторых человеческих черт пушкинского Наполеона. Он отмечает, что в то время как Мандзони сосредоточивает свое внимание на выделении возвышенных духовных устремлений своего героя, Пушкин умеет улавливать движения сердца, не замеченные итальянским поэтом, и создать образ Наполеона, который, «забывая о войне, троне и славе в веках, думает о сыне, которому не суждено закрыть ему глаза на смертном одре».

Положительной особенностью восприятия творчества Пушкина критиком является понимание его новаторского исторического значения: «Пушкин символизирует первый и самый блестящий период русского литературного возрождения».

Тенка намеревался продолжить свой обзор, уделяя внимание и развитию современной ему русской литературы. В этом ему помешали сначала

- 140 -

его все более интенсивная журналистская деятельность, а затем его поглощенность политическими делами. Однако и Россия, и русская литература, оказывается, оставались в его поле зрения: в 1853 г. критик выступил на страницах своего журнала со статьей «Россия и Восток»;54 кроме того, известно, что в 60-е годы он с увлечением читал произведения И. С. Тургенева, которого называл «своим любимым автором».55 Это показывает, что интерес Тенки к русской литературе не был эпизодическим.

Но вернемся к прямой теме нашей статьи, т. е. к очерку критика «О русской литературе», и попытаемся обобщить его выводы. Вероятно, у читателей нашей статьи возникнет предположение, что Тенке была знакома концепция русской литературы Белинского, поскольку в очерке Тенки явно имеются многочисленные точки соприкосновения с русским критиком: начиная с первоначального (позднее преодоленного как неправильного) утверждения о том, что в России нет национальной литературы, а также в выделении двух направлений в русской литературе, «идеального» и сатирического, и кончая характеристикой отдельных писателей, как например Ломоносов, Державин, Карамзин, Крылов. Возможность прямого или косвенного знакомства Тенки с первыми четырьмя статьями Белинского, посвященными Пушкину, полностью исключить нельзя. Как убедительно показал М. П. Алексеев,56 1-я и 2-я статьи Белинского о Пушкине, опубликованные в 6-м и 9-м номерах журнала «Отечественные записки» за 1843 г. без подписи, уже несколько месяцев спустя вышли в немецком переводе под заглавием «Краткий очерк русской литературы» в журнале «Летописи славянской литературы, искусства и науки»,57 основанном незадолго до того в Лейпциге лужицко-сербским славистом Яном Петром Иорданом. В 1846 г. этот же очерк вышел отдельной книгой под измененным названием «История русской литературы». В это издание вошли также 3-я и 4-я статьи Белинского о Пушкине. Однако в бумагах Тенки не удалось обнаружить следов его знакомства со статьями Белинского.

Можно еще задать вопрос, не знал ли Тенка работу Герцена «О развитии революционных идей в России»,58 в которой характеристика истории русской литературы была органически связана с историко-литературной концепцией Белинского. Герцен написал эту работу в 1850 г. В своем письме из Ниццы от 13 сентября 1850 г. русский революционный демократ писал Маццини: «...у меня есть большая статья о России, но я ее уже обещал Колачеку для его журнала».59 Однако и в данном случае у нас

- 141 -

нет точных сведений о знакомстве Тенки с работой Герцена, а наличие в этот период переписки между Тенкой и Маццини не подтверждено.

В заключение следует отметить, что в истории литературных связей Европы и России, активизировавшихся в 20-е годы XIX в. и получивших дальнейшее развитие к середине XIX в., работы Тенки о славянской и особенно о русской литературе сыграли видную роль. Благодаря характеристикам Пушкина, которые принадлежали Тенке, в Италии и — шире — в Европе стали лучше знать величайшего русского поэта, гения русской и мировой культуры.

——————

Сноски

Сноски к стр. 123

1 C. Tenca. Della letteratura slava. (Letto alla Società d’Incoraggiamento di Scienze, Lettere ed Arti il giorno 24 aprile 1847). — Rivista Europea, Milano, luglio 1847.

2 [С. Tenca]. Della letteratura russa. — Печатался в шести частях миланского журнала «Il Crepuscolo»: 18 и 25 апреля, 30 мая, 6, 13 и 27 июня 1852.

3 Тенка печатался в журналах: «La fama», «Cosmorama pittorico», «Corriere delle dame», «Rivista Europea», «Italia musicale» в период 1838—1847 гг. Оценка литературоведческого наследия Тенки содержится во введении к книге: С. Tenca. Saggi critici, a cura di G. Berardi. Sansoni, Firenze, 1969.

Сноски к стр. 124

4 Свои взгляды Тенка подробно излагает в очерке «Di una storia della letteratura italiana», опубликованном в журнале «Il Crepuscolo» в 1852 г. (1, 8 и 22 февраля; 7 и 21 марта). Этот очерк построен в форме рецензии на книгу историка литературы П. Эмильяни-Джудичи (P. Emiliani-Giudici. Compendio della storia della letteratura italiana. Firenze, 1851).

5 Подробнее о внимании к русской литературе в итальянских периодических изданиях второй четверти XIX в. см. мою статью «Первый этап знакомства с Пушкиным в Италии (1828—1856)» в журнале «Русская литература» (1970, № 4, стр. 99).

6 Две статьи под общим названием «On the Slavonian national movement» увидели свет в шотландском журнале «Lowe’s Edimburgh Magazine» в июле и сентябре 1847 г. Третья статья, написанная Маццини в то же время, не была опубликована при его жизни. См. ее в кн.: G. Mazzini. Lettere slave, a cura di F. Canfora. Laterza, Bari, 1939, стр. 57—74.

7 Les Slaves. Cours professé au Collège de France par Adam Mickiewicz, 5 t. Paris, 1849. — Этому изданию предшествовали польское и немецкое издания. К тому же лекции курсов 1842/43 гг. и 1843/44 гг. появились в печати под заглавием «L’Eglise officielle et le Messianisme». Основываясь на немецком переводе, сделанном Густавом Зигфридом (G. Siegfried), и на рукописных записях лекций Мицкевича, французский критик Адольф Лебр (A. Lèbre) напечатал подробное изложение этих лекций за первые три года в журнале «Revue des Deux Mondes» (15 déc. 1843, p. 951—993) под названием «Mouvement des peuples slaves. Leur passé, leurs tendances nouvelles. Cours de A. Mickiewicz».

8 Статьи Робера на эту тему компетентны и довольно хорошо документированы, несмотря на то что он главное место уделяет Иллирии. Всего с 1842 по 1846 г. Робер опубликовал в «Revue des Deux Mondes» 14 статей по славянской проблеме в целом и по ее отдельным аспектам. Среди статей общего характера укажем: Le Monde gréco-slave. Moeurs publiques et privées des peuples de la Péninsule (1 févr. 1842); Du mouvement militaire de l’Europe orientale (1 févr. 1844); Le système constitutionnel et le régime despotique dans l’Europe orientale (1 févr. 1845); La conjuration du panslavisme et l’insurrection polonaise (15 mars 1846); Les deux panslavismes (1 févr. 1846); De l’enseignement des littératures slaves (1 janv. 1846). — После удаления Мицкевича с кафедры славянской литературы в Коллеж де Франс в 1845 г. С. Робер занял его место. В первой же лекции он четко определил будущее направление своего курса: «Чтобы не занимать позицию в пользу Польши или же России, т. е. для того чтобы оставаться в рамках чисто славянского вопроса, главное наше внимание мы уделим южным славянам».

Сноски к стр. 125

9 F. G. Eichhoff. Histoire de la langue et de la littérature des Slaves: Russes, Serbes, Bohèmes, Polonais et Lettons, considérées dans leur origine indienne, leurs anciens monuments, et leur état présent. Paris, 1839. — В этой книге, вероятно, Тенка прочел переводы славянских «национальных поэм»: «Victoire de Zaboï», «Prière d’Adalbert», «Expédition d’Igor», «Bataille de Kosovo», «Légende des Astres», а также «Hymne à Dieu» Державина. Ф.-Г. Эйхгоф — полиграф, языковед и критик, преподавал иностранную литературу в Лионском университете. Наряду с работами по сравнительному изучению индоевропейских языков, он написал книгу «Essai sur l’origine des Slaves» (1849), в которой популяризировал во Франции результаты историко-филологических исследований П. Шафарика и И. Добровского.

10 Les poètes russes traduits en vers français par le prince Elim Mestscherski. Paris, 1846. — Уже в 1839 г. князь Мещерский опубликовал сборник своих стихотворений «Les Boréales», вторая часть которого содержит 25 переводов русских стихотворений Пушкина, Жуковского, Баратынского, Кольцова и др. О личности князя Элима Петровича Мещерского (1808—1844), литератора и дипломата, см: A. Mazon. Deux russes écrivains français. Paris, 1964, p. 165—313, 398—424. — Произведения Пушкина Тенка читал и в других французских переводах.

11 В те годы непременной является ссылка на происхождение слова «славянин» якобы от слова «слава». Ее мы находим у Мицкевича и Робера, а затем у Маццини и Тенки.

12 P. J. Schaffarik. Geschichte der slawischen Sprache und Literatur nach allen Mundarten. Ofen, 1826; P. J. Šafařik. Slowanské starožitnosti. Praha, 1837.

13 F. Palacký. Dějiny národu českégo v Čechách a na Moravě. — Произведение это, написанное на немецком языке, выходило с 1836 по 1876 г., а с 1848 г. публиковалось и в чешском переводе.

Сноски к стр. 126

14 Первое упоминание о русской литературе находится в многократно переизданной работе знаменитого итальянского историка и полиграфа XVIII в. Карло Денины «Рассуждение об истории литературы» (C. Denina. Discorso sopra le vicende della letteratura. Torino, 1760). — Работа Денины является первой на Западе попыткой сравнительного изучения литературы. Поскольку книга вышла в 1760 г., в ней фигурируют только имена таких русских писателей, как Ломоносов и Сумароков. К неаполитанскому переизданию труда Денины в 1798 г. добавлена еще одна глава, X, озаглавленная «Чего можно ожидать от России». Подробнее о ней см. ниже. Затем упоминания о русской литературе находятся в следующих произведениях: G. Andres. Dell’origine, progresso e stato attuale d’ogni letteratura, 8 v. Parma, 1775 (эта книга выдержала десять изданий); G. Compagnoni. Storia dell’Impero Russo. Milano, 1824; A. Riccardi. Manuale di ogni letteratura antica e moderna. Milano, 1830; Prato, 1839. — В предисловии к своей книге Дж. Андрее заявляет, что его сведения о русской литературе основываются на «полной ученой записке академика Штелина о русской литературе». В изданиях после 1782 г. источником Андреса является также творчество Левека (P.-Ch. Levesque. Histoire de la Russie, tirée des chroniques originales. Paris, 1782; переиздано в 1800 и 1812 гг.). Дж. Компаньони в своей книге тоже использовал работу Левека, затем работу историка Леклерка (N. G. Le Clerc. Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie ancienne et moderne. Paris, 1783) и, наконец, «Историю» Карамзина, к тому времени уже дважды переведенную на французский (N. M. Karamzin. Histoire de l’Empire de Russie, traduite par M. Fursi-Laisné. Paris, 1818; Histoire de l’Empire de Russie par M. Karamzin. Paris, 1819—1826) и на итальянский язык (N. M. Karamzin. Istoria dell’Impero di Russia, tradotta da Giannantonio Moschini, 8 voll. Venezia, 1820—1824). А. Риккарди со своей стороны ограничивается воспроизведением сведений, содержащихся в работах двух предыдущих авторов.

15 Понимание народности у Тенки заставляет вспомнить составные элементы народности, о которых писал Пушкин (климат, образ правления, вера).

16 Ch. de Saint-Julien. Pouchkine et le mouvement littéraire en Russie depuis quarante ans. — Revue des Deux Mondes, 1 oct. 1847, p. 43—79. — С 1831 по 1846 г. Сен-Жюльен находился в России, сначала в качестве преподавателя французской литературы в Санкт-Петербургском университете, затем в качестве библиотекаря в Румянцевском музее. Помимо статей о русской литературе в «Revue des Deux Mondes» он анонимно опубликовал «Guide du voyageur à Saint-Pétersbourg» (SPb., 1840) и «Voyage pittoresque en Russie» (Paris, 1853). Подробнее о нем см.: M. Cadot. L’image de la Russie dans la vie intellectuelle française (1839—1856). Paris, 1967, p. 108—110, 130.

Сноски к стр. 127

17 Больше чем 40 лет спустя вторая в Италии попытка сравнительного исследования славянских литератур была предпринята итальянским славистом Доменико Чамполи (D. Ciampoli. Letterature slave. I. Bulgari, Serbo-Croati, Yugo-Russi. Milano, 1889; II. Russi, Polacchi, Boemi. Milano, 1891).

18 Dell’avvenire dei popoli slavi. — II Crepuscolo, 22 e 29 febb., 1852.

Сноски к стр. 128

19 Тенка, по-видимому, сгущает в этом выражении заключительные стихи Державина, обращенные к С. В. Перфильеву:

Почто ж терзаться и скорбеть,
Что смертный друг твой жил не вечно?
Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою,
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.

Сноски к стр. 129

20 Н. М. Карамзин. Записка о древней и новой России. СПб., 1914, стр. 126. — Тенка приводит высказывание Карамзина, видимо, по книге Н. И. Тургенева «La Russie et les Russes» (Paris, 1847), которую он хорошо знал (см. стр. 133) В русском переводе см.: Россия и русские, т. I. М., 1915, стр. 342.

Сноски к стр. 130

21 Тенка здесь имеет в виду известное французское издание басен Крылова графом Г. В. Орловым (1825). За орловским изданием последовали другие переводы И. Маскле: Fables de M. J. Krylof, traduites du russe... par H. Masclet. Moscou, 1828 (перевод осуществлен по русскому изданию 1825 г. в 7 книжках); Huitième livre de fables de M. J. Krylof, publié par l’auteur en 1830, et traduit par H. Masclet pour faire suite à la traduction des sept premiers livres mise au jour à Moscou. Marseille, 1831; затем — переводы кн. Э. М. Голицына в сборнике «Ivan Nikitenko, le conteur russe» (Paris, 1842; второе издание этого же сборника (Paris, 1846) содержит также дополнительные сведения о Крылове; данные почерпнуты из книги: М. Cadot. L’image de la Russie, p. 406—407). Обстоятельная оценка итальянских переводов в орловском издании содержится в статье: A. Maver — Lo Gatto. I primi traduttori italiani di Krylov nell’edizione parigina del 1825. — Ricerche slavistiche, anno XVI, 1966, p. 157—241.

Сноски к стр. 131

22 Несколько месяцев спустя статью о русском баснописце опубликовал Сен-Жюльен: Ch. de Saint-Julien. La littérature en Russie. Ivan Andréevitch Kriloff. — Revue des Deux Mondes, 1 sept. 1852. — В том же 1852 г. в Париже появилась книга А. Бужо (A. Bougeault) «Krylov ou le La Fontaine russe. Sa vie et ses fables», которая, однако, не внесла ничего нового в восприятие Крылова на Западе.

23 Эти слова, приведенные Тенкой, принадлежат А. А. Бестужеву и являются заключением его статьи «Взгляд на старую и новую словесность в России» («Полярная звезда» на 1823 г.).

Сноски к стр. 132

24 Достаточно сопоставить очерк Тенки с последующими работами: Storia della letteratura russa per Stefano Sceviref e Giuseppe Rubini. Firenze, 1862; A. De Gubernatis. 1) Sguardo alla letteratura russa. 1879; 2) Storia universale della letteratura, 8 v. Milano, 1883—1885; D. Ciampoli. Letterature slave, II.

25 В XVIII—XIX вв. «Письма» Альгаротти издавались несколько раз на итальянском и французском языках. Первоначально озаглавленные «Viaggi in Russia», впоследствии они стали известны под названием «Lettere su la Russia». В Архиве Тенки, хранящемся в рукописном отделе «Музея Рисорджименто» в Милане, упоминается итальянское издание «Писем» 1760 г. (см.: Архив Тенки, папка 5, тетрадь XI, лист 1).

26 См.: Архив Тенки, п. 5, т. XI, л. 15 и сл. — Здесь Тенка аккуратно выписал всю X главу из неаполитанского переиздания произведения Денины (1798), озаглавленную «Чего можно ожидать от России».

Сноски к стр. 133

27 A. de Custine. La Russie en 1839, 4 v. Paris, 1843.

28 Ibid., v 2, lettre XIV, p. 159, 182 et suiv.

29 Ср. у Кюстина: «Склонность к насмешке является доминирующей чертой характера как тиранов, так и рабов. У всех угнетенных народов разум невольно обращается к поношению, к сатире, к карикатуре: посредством сарказма они мстят за свою немощь и унижение» (Ibid., p. 190).

30 См.: Архив Тенки, п. 5, т. IX, л. 23.

31 Les Slaves... par Adam Mickiewicz, t. II, p. 419.

32 См.: Архив Тенки, п. 5, т. XI, л. 19.

33 Du développement des idées révolutionnaires en Russie par A. Iscander. Paris, 1851. — Этому изданию предшествовало немецкое издание (в 7 частях) в журнале «Deutsche Monatsschrift für Politik, Wissenschaft, Kunst und Leben» (Bremen, 1851) с указанием: «Aus den russischen Manuscripte».

34 См. в особенности статью И. Депре (H. Desprez) — французского публициста и дипломата, чьи взгляды Тенка разделял: La Russie et la crise européenne. — Revue des Deux Mondes, 15 mars 1850, p. 1100—1123.

Сноски к стр. 134

35 См.: Архив Тенки, п. 5, т. IX, л. 17—18.

36 См.: там же, т. XI, л. 19: «У Карамзина есть следующая мысль: „Важно быть человеком, а не только Славянином. Все, что хорошо для всех людей, не может быть плохо для русских, и все то, что англичане и немцы открыли для пользы и благоденствия человека, принадлежит и мне, поскольку я являюсь человеком“».

37 Ср. уже упоминавшийся выше (примеч. 14) итальянский перевод «Истории» Карамзина (v. VII, р. 266, 270—272). См. также: Архив Тенки, п. 5, т. IX, л. 18.

38 Опубликовано в альманахе «Полярная звезда» на 1823 г.

39 В очерке Тенка дает искаженное написание имен: «Лобенов», «Кантенин», «Кринковски».

40 См. выше, примеч. 10.

41 Это предисловие воспроизводит текст лекции, прочитанной Мещерским в Марсельском университете в 1830 г. и напечатанной в том же году в «Revue de Provence». Эта публикация вызвала отклик в виде статьи в «Sémaphore de Marseille» (№ 767), перевод которой был напечатан в «Литературной газете» (1830, № 66, р. 225—227). В той же газете (1831, № 6, р. 47—49 и № 7, p. 54—59) был помещен интересный разбор лекции Мещерского, написанный О. Сомовым. (Эти сведения почерпнуты из кн.: A. Mazon. Deux russes écrivains français, p. 213).

Сноски к стр. 135

42 См., например, уже цитированную выше оду Державина «На смерть князя Мещерского» (стр. 128), в которой мысль о тщетном сопротивлении судьбе толкуется Тенкой как символическая жалоба всего русского народа. Тенка, очевидно, не понял, что внимание Державина, разочарованного прямым общением с самодержавной властью, в дальнейшем переносится на исторических героев и что слава русского оружия была для него славой руского народа, русской истории.

43 Les Slaves ... par Adam Mickiewicz, t. III, p. 284—295. — В ознакомлении французской общественности с творчеством Пушкина значительную роль сыграл некролог, помещенный Мицкевичем в «Le Globe» (№ 1, от 25 мая 1837 г.) за подписью «Un ami de Puszkin». О распространенности на Западе однолинейного толкования Мицкевичем личности Пушкина и взглядах его на миссию поэта можно судить и по гораздо более поздней интерпретации творчества Пушкина, предложенной испанским литератором и политиком Э. Кастеляром (см.: E. Castelar. Historia del movimiento republicano en Europa, 1874). В том же 1874 г. на страницах итальянского журнала «La Rivista Europea», издававшегося во Флоренции А. Де Губернатисом, появился отрывок из «Истории» Кастеляра, посвященный Пушкину — «Pushkin giudicato da Castelar», в переводе тосканского писателя А. Провенцаля (A. Provenzal).

Сноски к стр. 136

44 Ср. разбор Мицкевичем пушкинских стихотворений «Поэту» (1830), «Пророк» (1826), «Поэт и толпа» (1828): Les Slaves ... par Adam Mickiewicz, t. IV, p. 38—42, 80—81.

45 Ср.: Les Slaves .. par Adam Mickiewicz, t. III, p. 289—290.

Сноски к стр. 137

46 См.: Oeuvres choisies de A. S. Pouchkine, traduites par H. Dupon, 2 v. Paris, 1847. — А. Дюпон, проживший восемь лет в России в качестве преподавателя французской литературы, не мог справиться с поэтической метафорой и не понимал русского просторечья. Отрицательную оценку переводов Дюпона дал Сен-Жюльен в вышеназванной статье. Подобная отрицательная оценка этих же переводов содержится в письме П. Мериме к Шарпантье от 1 июня 1849 г. (P. Mérimée. Correspondance générale, établie et annotée par M. Parturier, v. V. Paris, 1946, № 1479; данные почерпнуты в кн.: M. Cadot. L’image de la Russie..., p. 413).

47 Понимание художественных достоинств и национального характера «Евгения Онегина» в течение всего XIX в. с трудом пробивало себе дорогу в Италии, тем более что и во Франции середины XIX в. публика оценивала южные поэмы Пушкина, наполненные романтической экзотикой, местным колоритом и страстями, выше реалистического «романа в стихах». Впрочем, вряд ли в Италии могло быть иначе, если принять во внимание еще меньшее, чем во Франции, знакомство с русским языком в литературных кругах и почти непреодолимые трудности, встречаемые тогдашней критикой при исследовании столь многогранного и неожиданного в своем развитии творчества Пушкина. О высказывании по поводу пушкинского «романа в стихах» итальянского переводчика Ч. Боччеллы в предисловии к его переводам поэм Пушкина см. в уже названной выше (примеч. 5) моей статье, стр. 110.

Сноски к стр. 138

48 Revue des Deux Mondes, 15 déc. 1852, p. 1131—1132.

49 Les Slaves ... par Adam Mickiewicz, t. IV, p. 308 et suiv.

50 Еще долгие годы итальянские переводчики «Бориса Годунова» Пушкина будут усматривать во властолюбии Бориса стержень развития трагедии, играющий, по их мнению, такую же роль, как фатум в древних классических трагедиях. См. предисловия к переводам пушкинской трагедии: «Boris Godunov», в переводе G. Bragaglia (Milano, 1883); то же в переводе G. Loria e J. Trinko Feltre, 1899); Drammi, poemi, leggende di Alessandro Pushkin, tradotti da D. Ciampoli. Milano, 1914.

Сноски к стр. 139

51 Роман «Капитанская дочка» в переводе Л. Виардо был опубликован в журнале «Illustration» с мая по август 1846 г.

52 «Пиковая дама» в приукрашенном переводе П. Жюльвекура появилась в книге, озаглавленной «Le Yataghan» (Paris, 1843), название повести Н. Ф. Павлова, занимающей вторую часть этой же книги. Перевод Мериме пушкинской повести, открывающий серию его переводов с русского, появился в «Revue des Deux Mondes» (15 juillet, 1849).

53 В 1834 г. повесть «Выстрел» была переведена на французский язык Каролиной Олешкевич (C. Oleskiewicz) для журнала «Panorama littéraire de l’Europe» (март) и в 1840 г. М. А. Ермоловым для «Revue Britannique» (июль). Повесть «Метель» появилась в «Illustration» 27 мая 1843 г. Имя переводчика этой повести неизвестно. Из неоконченных произведений Пушкина М. А. Ермолов перевел «Кирджали» для «Revue Britannique» (февраль 1846 г.). Все эти сведения почерпнуты в книге: M. Cadot. L’image de la Russie..., p. 417—419, 448. Тенка, вероятнее всего, не был знаком ни с этими переводами, ни с более поздним немецким переводом «Повестей Белкина», сделанным Требстом и Сабининым в 1840 г. Тенка знал, как нам кажется, двухтомный сборник переводов Пушкина Дюпоном, в котором не содержится ни одного прозаического произведения русского поэта.

Сноски к стр. 140

54 La Russia e l’Oriente. — Il Crepuscolo maggio 1853.

55 Ср.: T. Massarani. Carlo Tenca e il pensiero civile del suo tempo. Hoepli, Milano, 1886, p. 400. В 1854 г. появился французский перевод «Записок охотника» И. С. Тургенева, выполненный Э. Шарьером (E. Charrière): «Mémoires d’un seigneur russe ou Tableau de la situation actuelle des nobles et des paysans dans les provinces russes» (Paris); перевод И. Делаво (H. Delaveau) «Récits d’un chasseur» появился в 1858 г.

56 М. П. Алексеев. Белинский и славянский литератор Я. П. Иордан. К вопросу об известности Белинского на Западе и у славян в 40-е годы XIX века. — В кн.: Литературное наследство. Т. 56. В. Г. Белинский, II. М., 1950, стр. 437—461.

57 Jahrbücher für Slawische Literatur, Kunst und Wissenschaft, Leipzig, 1843 (№ 4, 5); 1844 (№ 3, 4).

58 Эта работа Герцена в 1851 г. была опубликована на немецком языке с подзаголовком «Aus den russischen Manuscripte» в журнале «Deutsche Monatsschrift für Politik, Wissenschaft, Kunst und Leben. Herausgegeben von Adolph Kolatschek». Bremen, 1851 (январь—май, в 7 частях). В июне 1851 г. она была напечатана в Ницце на французском языке: Du développement des idées révolutionnaires en Russie, par A. Iscander. Paris, 1851.

59 А. И. Герцен. Собр. соч., т. 24. M., 1961, стр. 140 и 143.