365

Я. Л. ЛЕВКОВИЧ

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ДЛЯ БИОГРАФИИ ПУШКИНА,
ОПУБЛИКОВАННЫЕ В 1963—1966 ГОДАХ

Со времени появления первого биографического очерка о Пушкине прошло 129 лет. Исследователи имели время изучить жизнь и личность поэта. Теперь мы можем сказать, что с бо́льшими или меньшими подробностями знаем этапы жизненного пути Пушкина, хорошо представляем его отношения с современниками и правительством, характер его ума и интересов. Знаем настолько хорошо, что открытия новых документов, новых фактов пока не меняют наших представлений о Пушкине. Наши знания углубляются, найденные до сих пор документы подтверждают предположения, но не меняют представлений. И тем не менее все еще существуют «неясные места биографии Пушкина». На эту тему Т. Г. Цявловская читала доклад на XIII Всесоюзной Пушкинской конференции (1961).1

В настоящем обзоре речь пойдет о новых фактах биографии Пушкина, основанных на документах, обнаруженных и опубликованных в течение последних четырех лет. Среди этих документов — новые тексты самого Пушкина, письма его современников, их дневники, воспоминания, официальные бумаги.

Один из важнейших документов опубликован Т. Г. Цявловской. Это дарственная надпись, рисунки и запись нескольких стихов на книге «Ивангое или Возвращение из крестовых походов. Сочинение Вальтера Скотта. Санктпетербург, 1826».2 Книга была подарена Пушкиным учителю села Мологина А. А. Раменскому в имении К. М. Полторацкого Грузино. Дарственная надпись включает имя адресата, дату — 8 марта 1829 года и четыре строки из стихотворения «Как счастлив я, когда могу покинуть...». Рисунок изображает виселицу с пятью повешенными, весы и мужской профиль. Стихи (они были зачеркнуты Пушкиным) оказались фрагментом из строфы XV так называемой десятой главы «Евгения Онегина».

Значение этой находки раскрыто Т. Г. Цявловской. Книга, подаренная Раменскому, вводит в биографию Пушкина новые имена и факты. Устанавливается приезд Пушкина весной 1829 года в имение Полторацких Грузино Новоторжского уезда Тверской губернии. Уточняется дата отъезда его из Петербурга (5—6 марта вместо 9—10 марта). В число новых знакомых Пушкина включается К. М. Полторацкий, участник Отечественной войны, друг Ермолова, о котором известно, что он «без умолку рассказывал эпизоды из войн... в начале столетия и однажды беседовал с Наполеоном». Другое новое лицо — сельский учитель А. А. Раменский,

366

сын соученика Радищева, знакомый Н. М. Карамзина и его помощник по сбору материалов для «Истории государства Российского».

Особенно важное значение имеет находка для прояснения творческой истории «Евгения Онегина»: устанавливается, что «декабристские» строфы (во всяком случае строфы XV—XVII десятой главы) были написаны уже к марту 1829 года. Это подкрепляет предположение И. М. Дьяконова,3 что эти строфы первоначально намечались Пушкиным не для десятой, а для восьмой главы романа, из которой были убраны Пушкиным по цензурным соображениям.

Фотокопия другого автографа Пушкина — стихотворения «На холмах Грузии» — была прислана из Парижа владельцем рукописи А. Я. Полонским и опубликована М. П. Алексеевым,4 сопроводившим публикацию интересными соображениями по истории создания этого стихотворения и по отдельным вопросам биографии поэта. Этот автограф, в конце которого Пушкин сделал запись: «Остафьево. 1830», поволяет с бо́льшей определенностью говорить о пребывании поэта в Остафьеве в мае 1830 года.

Еще один новый текст Пушкина был обнаружен в собрании его сочинений. Определил его автор книги «Пушкин и киргизы» Л. А. Шейман.5 Существует письмо Пушкина к его одесскому приятелю В. И. Туманскому, написанное в феврале 1827 года, в котором он просит Туманского прислать материалы для «Московского вестника» (поэт в это время принимал деятельное участие в журнале). На полях этого письма сделана приписка: «Нельзя ль чего от Левшина?» В большом академическом издании (XIII, 320) приписка напечатана с пометой: «Сбоку другой рукой». В следующих так называемых малых академических изданиях эта приписка вообще не воспроизводилась. Шейман доказывает, что приписка «Нельзя ль чего от Левшина?» сделана рукой Пушкина. Новое обращение к автографу подтвердило определение Шеймана.

Алексей Ираклиевич Левшин, или Лёвшин, — не новый человек в пушкинской биографии. Это одесский знакомый Пушкина и даже его сослуживец (он был секретарем М. С. Воронцова). Известен главным образом как автор фундаментального труда о Казахстане «Описание киргиз-казачьих или киргиз-кайсацких орд и степей». Книга эта вышла в 1832 году и была восторженно встречена современниками, в том числе Пушкиным. Материалы книги до выхода в свет печатались в виде отдельных статей в журналах. С припиской «Нельзя ль чего от Левшина?» Шейман связывает появление в «Московском вестнике» статьи Левшина «Об имени киргиз-казакского народа и отличии его от подлинных или диких киргизов». В 1824 году, в период общения с Пушкиным в Одессе, Левшин обрабатывает свои материалы о Казахстане, собранные там во время длительной командировки, и Пушкин, заказывая ему статью для «Московского вестника», имел в виду именно эти его исторические и этнографические разыскания.

Интерес к народам России, живущим к востоку от Урала, зародился у Пушкина, по-видимому, еще в южной ссылке, когда на Кавказе, потом в Кишиневе он соприкоснулся с пестрой картиной «русского востока». Этот интерес отразился и в запросе, обращенном к Туманскому, — добыть материалы от Левшина. Но полнее и глубже внимание его к этой теме проявилось в 30-х годах, в период работы над «Историей Пугачева».

367

Наиболее ранние документы о Пушкине — неизвестные отзывы Вяземского и Батюшкова (опубликованы во «Временнике Пушкинской комиссии» Н. В. Измайловым).6 Вяземский в письме к Батюшкову 1815 года (предположительно это конец января — начало февраля) восторженно отзывается о «Воспоминаниях в Царском Селе», которые Пушкин читал 8 января на экзамене в лицее.

Отзыв Батюшкова содержится в его письме к Д. Н. Блудову, написанном в первой половине ноября 1818 года. Здесь повторяются уже известные нам сетования друзей на рассеянную жизнь Пушкина и содержится отзыв о «Руслане и Людмиле» («Талант чудесный, редкий! вкус, остроумие, изобретение, веселость»). Письмо позволяет более точно датировать этапы работы Пушкина над поэмой.

В 1963 году в нашей печати появились материалы о Пушкине из дневников его современников — Д. Ф. Фикельмон и А. И. Тургенева. Записи Фикельмон напечатаны Н. В. Измайловым в упомянутой статье во «Временнике Пушкинской комиссии». Это перепечатка отрывков из дневника, опубликованных пражским профессором А. В. Флоровским в 1959 году в журнале «Slavia» (roč. 28, seš. 4). Записи (их всего 9) относятся к периоду с 1829 по 1832 год, одна запись 1837 года. Они повторяют, с небольшими вариациями, уже известные отзывы из писем Д. Ф. Фикельмон к Вяземскому. Она пишет о наружности поэта и его жены, о его характере, уме, об увлекательности его беседы.

Дневники Тургенева напечатаны М. И. Гиллельсоном в журнале «Русская литература».7 Первая запись сделана 7 декабря 1831 года, последняя — 17 декабря 1834 года. Дневники Тургенева — один из самых важных и достоверных источников по истории русской и западноевропейской культуры второй четверти XIX века. Более поздние записи о Пушкине (1836—1837 год) опубликовал и использовал П. Е. Щеголев в своей работе о дуэли. После Щеголева дневниками Тургенева никто не занимался, по-видимому, потому, что они написаны очень неразборчивым почерком, с сокращениями, которые трудно поддаются расшифровке, сами записи очень кратки и комментировать их непросто.

Что нового вносит публикация М. И. Гиллельсона в наши знания о Пушкине? Уточняются некоторые даты «трудов и дней» поэта. Но не это главное.

Из многочисленных высказываний современников мы знаем, что Пушкин был блестящим собеседником. Самое драгоценное в дневниках Тургенева это записи разговоров, мыслей Пушкина. Они очень лаконичны, часто это записи-намеки, но они хорошо передают атмосферу тех дней.

Тургенев с середины 1825 года почти непрерывно жил за границей, где он был постоянным посетителем литературных и политических салонов, беседовал с Гете, Шеллингом, Шатобрианом, Гизо, В. Скоттом и многими другими писателями, учеными, общественными деятелями. В дневнике упомянут разговор с Пушкиным и Вяземским об интеллектуальной жизни Запада («И они моею жизнью на минуту оживились», — записывает Тургенев). В этом оживлении мы угадываем постоянное стремление Пушкина вырваться на время из России.

Пушкин и Тургенев «много говорят о прошедшем России, о Петре, о Екатерине», о татарском иге, нашествии Наполеона, о Пугачеве («Пушкин

368

расшевелил мою душу» — записывает Тургенев после чтения «Истории Пугачева» и разговора о ней с Пушкиным).

В дневнике есть следы разговоров на политические темы — отмечаются ожесточенные споры между Пушкиным и Вяземским по польскому вопросу, упомянут разговор о Ермолове и Паскевиче. Пушкин в разговоре с Тургеневым иронически называет Паскевича «Ерихонский Ермолов» (вспоминая ироническое наименование, данное Паскевичу самим Ермоловым; см. «Путешествие в Арзрум» — VIII, 445). Говоря об Ермолове, Тургенев замечает, что Пушкин «одного со мною о нем мнения». Каким было это мнение, мы также знаем из «Путешествия в Арзрум».

Еще одна любопытная подробность, характеризующая общественное поведение поэта, его отношения с правительством. Мы знаем, что после возвращения Пушкина из ссылки в обществе возникает легенда о примирении его с самодержавием. Первым создателем этой легенды был сам царь. В то же время вместе с Пушкиным из ссылки вернулась и слава поэта, находящегося в оппозиции к правительству. Эта слава могла навлечь на него новые репрессии. Пушкину нужно было легализовать свое положение, тем более, что он знал, что агенты III отделения не спускают с него глаз.

До нас дошли свидетельства, что поэт стал более сдержанным в политических высказываниях. В агентурных донесениях сохранилось сведение об участии Пушкина в собрании литераторов, где пили за здоровье царя, было известно, что поэт повез вдове Карамзина куплет «хором петый» в честь царя. Но что это, чем вызваны эти поступки — верноподданничеством или осторожностью? Об этом много спорили. Одни утверждали, что это сервилизм (с этой точкой зрения покончено), но, протестуя против сервилизма, иногда впадают в другую крайность, говорят, что агенты Бенкендорфа сами выдумали эти сведения, чтобы угодить начальству. И вот в дневнике Тургенева новые свидетельства.

Запись 18 июня 1832 года. Тургенев уезжает за границу, где живет его брат Николай, декабрист. Друзья, в том числе Пушкин, провожают его на пароходе до Кронштадта: «Петербург, окрестности были далеко; я позвал Пушкина, Энгельгарда, Вяземского, Жук‹овского›, Викулина на завтрак и на шампанское в каюту — и там оживился грустию и самым моим одиночеством в мире... Брат был далеко... Пушк‹ин› напомнил мне, что я еще не за Кронштадтом, куда в 4 часа мы приехали». Как разъясняет комментатор, «за завтраком в каюте А. И. Тургенев, видимо, разговорился о брате, вызвав замечание Пушкина о необходимости соблюдать осторожность, так как в России и стены имеют уши».

Вот еще одна запись уже 1834 года, 1 декабря. Осенью Тургенев вернулся в Россию, он на подозрении у правительства, Николай I и двор открыто выражают неприязненное отношение к брату декабриста. Запись о посещении театра: «В театре Мих‹айловском› государь и гос‹ударыня›, а с ними Фрид‹е›р‹икс› с дочерью. И Пушкины не пригласили меня в ложу... Итак, простите друзья-сервилисты и друзья-либералы. „Я в лес хочу“», заканчивает он свою горькую запись цитатой из юношеской вольнолюбивой поэмы Пушкина «Братья-разбойники». После этих записей нам ясно: Пушкин осторожничает. Тургенев пишет об этом с горечью, ему кажется, что он одинок, он рассматривает это как факт дружеского предательства, а нам горько за Пушкина, мы понимаем, что должен был испытывать поэт, человек очень смелый, темпераментный, горячий, искренний в дружбе, чуткий к тончайшим проявлениям человеческой психологии, нанося обиду одному из своих близких друзей.

Еще две новых публикации воспоминаний о Пушкине. Первая публикация принадлежит И. Л. Андроникову. Это записки Веры Ивановны Анненковой (урожд. Бухариной), на поиски которых исследователь потратил

369

больше четверти века.8 В 1963 году в «Дне поэзии» напечатаны отрывки из этих воспоминаний, относящиеся к Пушкину и к Лермонтову. Вера Бухарина, дочь сенатора-фрондера И. Я. Бухарина, родственница А. П. Керн; ее муж Н. Н. Анненков, полковник, потом генерал, член Государственного совета, был родственником Лермонтова. Первые встречи Бухариной с Пушкиным относятся к 1821 году. Ее отец в это время был киевским губернатором, и Пушкин, который в январе—феврале 1821 года приезжал в Киев к Раевским, постоянно бывал у Бухариных.

Из этих воспоминаний мы узнаем, с кем мог встречаться Пушкин в доме Бухарина. Постоянными посетителями гостиной Бухариных в это время были члены семьи Раевских, крупнейшие деятели декабристского движения братья Муравьевы-Апостолы («тот, который был повешен, и другой, которого сослали в Сибирь по делу 14 декабря»), Михаил Бестужев-Рюмин, Сергей Волконский, там бывали члены тайной политической организации Патриотического польского общества граф Александр Ходкевич, граф Олизар, член «Союза благоденствия» Алексей Капнист.

Следующие встречи Бухариной с Пушкиным происходят в 1830, 1831 и в начале 1832 года в Москве. Летом 1830 года она танцевала с Пушкиным в доме С. М. Голицына и запомнила «прелестные вещи», которые поэт говорил о ее родителях и о ней самой.

Особенно интересны для нас ее встречи с Пушкиным в Петербурге, где Вера Ивановна (теперь уже на Бухарина, а Анненкова) живет с лета 1832 года. Здесь мы находим те же драгоценные крупицы мыслей и разговоров Пушкина, но, к сожалению, преломленные через призму воспоминаний.

Анненкова была в Петербурге, когда Пушкин погиб, в ее воспоминаниях о смерти поэта мы снова находим подтверждение того, что все петербургское общество разделилось на два враждебных лагеря, но, пожалуй, самое интересное в ее записках — воспоминание о последней встрече с поэтом: «В последний раз я видела Пушкина за несколько дней до его смерти на маленьком вечере у великой княгини Елены Павловны. Там было человек десять: графиня Разумовская, m-me Мейендорф, урожденная Анжар, Пушкин и несколько мужчин. Разговор был всеобщим, говорили об Америке. И Пушкин сказал: „Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом“. Это евангельское изречение в устах Пушкина, казалось, удивило великую княгиню; она улыбнулась, и когда, несколько минут спустя, Пушкин подошел ко мне, я сказала ему, смеясь: „Как вы сегодня нравственны...“. „Не сегодня, а всегда, с тех пор, как я стал отцом семейства“, ответил он мне... Кто бы мог мне сказать в тот вечер, что я вижу Пушкина в последний раз».

Высказывание об Америке близко к тому, что Пушкин писал об американской демократии в статье 1836 года «Джон Теннер». Его реплика о нравственности наполняется особым смыслом, если вспомнить сколько сплетен и пересудов было в эти дни о семейной жизни Пушкина и как болезненно реагировал поэт на эти пересуды, где, кстати, ставилась под сомнение и его нравственность.

Другая публикация возвращает нас к 1835 году. Это воспоминания Николая Карловича Гирса, русского дипломата и министра иностранных дел при Александре III. Они были изданы недавно в Америке, небольшой отрывок из них, относящийся к Пушкину, перепечатал Л. А. Черейский

370

в журнале «Нева».9 Эти записи особенно не примечательны. Гирс в 1832—1838 годах учился в Царскосельском лицее: «Я вспоминаю также Пушкина, который был в Царском Селе летом 1835 или 1836 года. Как старый лицеист, он иногда посещал нас, и мы всегда приветствовали его с энтузиазмом». Другая запись рассказывает о встрече с Пушкиным в театре.

В 1964 году ленинградский исследователь М. И. Яшин опубликовал интереснейшие документы, относящиеся к семейной жизни поэта. В Центральном государственном архиве древних актов в фонде Гончаровых он нашел письма Н. Н. Пушкиной и ее сестер Екатерины и Александрины к брату Дмитрию 1834—1835 годов, когда сестры жили вместе с семьей Пушкина.10 Эти письма дают нам новые детали семейной жизни поэта, уточняют отдельные даты и — самое ценное — позволяют судить о некоторых чертах характера Натальи Николаевны. Традиция, идущая от друзей поэта, донесла представление об исключительной красоте этой женщины и ограниченности ее ума, «скудости духовной природы».11 При этом забывали или старались не вспоминать фразу из письма к ней самого Пушкина: «...душу твою люблю я еще более твоего лица» (XV, 73). Обращали внимание на то, что письма поэта к ней почти не содержат следов его литературных и общественных интересов (что не совсем справедливо) и не замечали, что эти письма во многом повторяют его святая святых — дневник. То, что исследователи писем поэта полагали светскими сплетнями, поэт адресовал не только жене, но и считал необходимым записывать в дневник, который он вел и для себя, и для «потомства».

До находки Яшина мы почти не знали писем Натальи Николаевны. Письма ее к Пушкину не дошли до нас, кроме одной небольшой приписки в письме Н. И. Гончаровой от 14 мая 1834 года (XV, 148). Известны только три письма ее к деду А. Н. Гончарову и еще несколько официальных писем, написанных после смерти Пушкина.

И вот опубликованные М. И. Яшиным письма рисуют ее женщиной, наделенной душевной щедростью, заботливой и в то же время деловой. Она как может помогает брату в процессе с купцом Усачевым, хотя меньше других членов семьи заинтересована в этих делах и почти ничего не получала от брата (в бумагах, найденных Яшиным, имеются сведения о распределении доходов между всеми членами семьи Гончаровых). Много внимания уделено в ее письмах и делам мужа. О том, что Пушкин, уезжая из Петербурга, поддерживал деловые связи через Наталью Николаевну, мы знали, но предполагалось, что его поручения она выполняла по необходимости, без особого старания. Теперь мы знаем, что это не так. Ее письма вносят новые черты в отношения супругов Пушкиных и вместе с выводами исследователя должны будут учитываться биографами поэта.

Несколько иначе обстоит дело с письмами Александрины Гончаровой. К ней исследователь явно пристрастен. Он задался целью опровергнуть мнение (современников и биографов), что Александрина Гончарова была «добрым гением» Пушкина и, исходя из этого априорного суждения, толкует ее письма. Против Александрины выдвигается то же самое обвинение, которое обычно выдвигали против Натальи — увлечение светской жизнью. Действительно, она пишет брату о балах и кавалькадах, о своем желании выйти замуж, просит денег и выражает сожаление об испорченной чернилами кацавейке «из самой красивой материи небесно-голубого цвета», но все эти желания естественны для 24-летней девушки, при этом

371

ее письма остроумны, ироничны, даже язвительны, т. е. свидетельствуют о незаурядном уме. Если в них нет чего-нибудь «действительно интересного», как пишет Яшин, то это скорее говорит об узости интересов адресата, что и соответствует нашим представлениям о Д. Н. Гончарове.

В письмах А. Н. Гончаровой звучит неудовлетворенность, тоска, подчас раздражение. Яшин использует эти ноты, чтобы опровергнуть суждения современников (С. Н. Карамзиной, В. Ф. Вяземской) о том, что Александрина была привязана к поэту больше, чем требовали родственные отношения. Вероятнее предположить, что эти ноты не опровергают, а подтверждают ее чувство к Пушкину, которое не могло не быть трагичным. Еще два довода Яшина — полное отсутствие в Бродянах (замке, принадлежащем мужу А. Н. Гончаровой барону фон Фризенгофу) каких-либо пушкинских реликвий и визит ее к Геккернам после смерти Пушкина. Нам кажется, что эти факты можно объяснить иначе. Уезжая из России в Австрию, поклонница и ценительница поэзии Пушкина не взяла с собой даже его стихов — не потому ли, что в доме мужа не должно было быть следов девического увлечения.12 Таков был кодекс морали. Он же, вероятно, объясняет и визит ее к чете Геккерн после смерти Пушкина и перед отъездом их из России. Сестры Гончаровы всегда были дружны, одна из них, Екатерина, жена Дантеса, навсегда уезжала во Францию. В дом, куда не могла прийти жена убитого поэта, могла прийти его свояченица. Отказ от визита только усилил бы толки, которые и без того окружали имя Пушкина. Что касается мнения Яшина, что Александрина сама была влюблена в Дантеса — его можно не опровергать, потому что в статье нет доводов, которые подтверждали бы это мнение. Это скорее домысел, чем гипотеза.

Другая публикация М. И. Яшина13 содержит сведения (основанные на архивных материалах) о даче Доливо-Добровольского, которую Пушкины снимали летом 1836 года, а также любопытную подборку известных документальных свидетельств о жизни и встречах Пушкина на даче. Некоторые наблюдения и выводы исследователя войдут в «Летопись жизни и творчества Пушкина» (например, даты встреч с К. П. Брюлловым, французским журналистом Лёве-Веймаром, Элимом Мещерским и др.), однако его попытка прикрепить сюжет стихотворения Пушкина «Мирская власть» к конкретному случаю на Каменном острове неубедительна.

Наиболее обилен новыми документами и гипотезами последний период жизни Пушкина — его дуэль и смерть. Это не случайно. Безвременная, трагическая смерть гения всегда привлекает внимание, особенно если эта смерть была насильственной или предполагает «загадочные» обстоятельства. Вспомним, как обширна литература и сколько существует гипотетических построений вокруг смерти Моцарта. А там, где возникает повышенный интерес, там больше целенаправленных поисков, там скорее возможны новые находки и новые гипотезы.

Иногда возникают сомнения, не является ли такой повышенный интерес к подробностям дуэли праздным любопытством, имеют ли детали этого дела отношение к истории русской литературы, должны ли историки литературы изучать подробности, связанные с обстоятельствами дуэли. Мы думаем, что должны изучать, потому что чем глубже и пристальней мы знакомимся с обстоятельствами дуэли, с отношением к ней современников, тем яснее становится для нас неизбежность гибели Пушкина, ее обусловленность, выходящая за рамки отдельного случая.

372

История последних месяцев жизни Пушкина и дуэли исследована не до конца. Мотивы поведения отдельных участников остаются не проясненными, не всегда ясно размещение событий во времени.

Новую попытку внести ясность в историю дуэли сделал Михаил Яшин.14 Для этого он использовал дневники имп. Александры Федоровны, жены Николая I, и ее письма к близкой приятельнице графине Софье Бобринской. Отрывки из этих документов были опубликованы в 1962 году в «Новом мире» Эммой Герштейн.15 Это очень лаконичные, конспективные записи, трудночитаемые — они написаны неразборчиво, по-немецки, готическим шрифтом, поэтому, так же как в случае с дневниками Тургенева, исследователи к ним и не обращались.

Кроме того, Яшин вновь пересмотрел камерфурьерские журналы и приказы по Кавалергардскому полку (где служил Дантес). К этим документам раньше обращался Щеголев. Приказы по полку помогли Щеголеву установить хронологию событий, предшествовавших дуэли,16 а в камерфурьерском журнале он нашел сообщение о свидании Николая I с Пушкиным 23 ноября 1836 года.17 Щеголев предположил, что во время этого свидания Пушкин рассказал царю о дипломе и назвал его автора (Пушкин был уверен, что автором диплома был Геккерн).

Новый просмотр уже известных документов оказался плодотворным. Прежде всего были внесены исправления в хронологию событий.

Щеголев, Поляков и другие исследователи пользовались выписками из приказов по полку, которые сделал для Щеголева Панчулидзев — составитель истории полка. В приказах отмечались назначения на дежурства. Щеголев, а за ним и другие исследователи дни назначения на дежурства принимали за дни дежурства (которые в действительности были на следующий день). Обратившись вновь к приказам, Яшин установил правильные даты, а сопоставив дни дежурств с записками Жуковского и другими документами, он составил новый, обоснованный календарь преддуэльных событий. Например, он установил, что Пушкин послал вызов в то же утро, когда получил подметное письмо (т. е. 4, а не 5 ноября, как принято было считать). Это убедительно. Зная характер Пушкина, мы так и должны полагать. Взрыв негодования и вызов сразу, не на другой день.

373

Исправлены датировки писем Жуковского к Пушкину.18 Внесены и другие уточнения.

Одним из наиболее загадочных обстоятельств в истории дуэли является женитьба Дантеса. Что могло заставить блестящего кавалергарда жениться на «ручке от метлы», как называли злые языки Екатерину Гончарову? Геккерны приписывали это благородству Дантеса, который якобы таким образом хотел спасти репутацию любимой женщины. Некоторые друзья Пушкина, например Н. М. Смирнов, предполагали, что Дантес мог сделать это из трусости, но большинство современников было в недоумении. То, что Геккерны всячески пытались уклониться от дуэли, известно; также известно, что предложение Екатерине было сделано уже после первого вызова. Тем не менее говорить о женитьбе только из трусости было бы возможно, если бы мы не знали, что проект сватовства Дантеса к Екатерине Гончаровой существовал до первого вызова. Об этом есть свидетельства современников; это было ясно уже Щеголеву.

Яшин выдвинул гипотезу, что Дантес женился на Екатерине по желанию царя, т. е. Николай дал Дантесу соответствующее указание. Психологическая мотивировка поведения Николая следующая: 1) монарх был неравнодушен к красоте Наталии Николаевны и «не мог допустить возможных последствий ее неразборчивого кокетства с поручиком»; 2) женитьбой Дантеса на сестре Пушкиной царь стремился столкнуть Пушкина и Дантеса.

Прямых свидетельств, подтверждающих эту гипотезу, у Яшина не было, косвенные он попытался найти в тех же камерфурьерских журналах и приказах по полку. Он заметил, что с октября 1836 года имя Дантеса исчезает из списка приглашенных во дворец. До этого оно там встречается часто. Примерно с этого же времени увеличивается число нарядов, которые Дантес получает вне очереди. Яшин предположил, что именно в октябре произошла встреча царя и Дантеса, и даже называет день — 9 октября, когда Дантес был назначен ординарцем при особе императора, причем назначен сразу после суточного дежурства. Яшин считает, что непосредственно перед свиданием Николай использовал психическую атаку на Дантеса — в начале октября ему было дано пять нарядов вне очереди, а после встречи царь заботится, чтобы частые наряды напоминали Дантесу о царской немилости и о том, что он должен жениться на сестре Натальи Николаевны. То, что его «забывают» приглашать во дворец — знак той же «немилости».

Некоторые факты, которым раньше трудно было найти объяснение, хорошо укладываются в гипотезу Яшина, например, неожиданное сватовство Дантеса к Марии Барятинской 23 октября 1836 года, о котором мы узнали из публикации Яшина, или его письмо к Николаю, написанное спустя много лет, в 1851 году, в котором он довольно настойчиво требовал, чтобы император разобрался в его тяжбе с Гончаровыми из-за наследства. Можно думать также, что указание императора о женитьбе и есть то самое «материальное доказательство», которое представил Л. Геккерн Жуковскому, когда убеждал его, что Дантес решил жениться на Екатерине до вызова на дуэль (см. письмо Жуковского к Пушкину от 11—12 ноября 1836 года — XVI, 185). Все же гипотеза Яшина продолжала оставаться гипотезой, потому что прямых доказательств у него не было, а наиболее значительным из приведенных им фактов можно дать иное толкование. Так, штрафные дежурства Дантеса, на наш взгляд, объясняются тем, что противник Пушкина вообще, в течение всей своей службы,

374

был недисциплинированным офицером.19 Яшин отмечает, что с осени штрафы учащаются. Но в июне были завершены все формальности, связанные с усыновлением Дантеса Геккерном. Он почувствовал себя прочнее. В Петербурге к этому времени он также уже акклиматизировался и пустил прочные корни в высшем свете. Естественно вытекает из этого и пренебрежение служебными обязанностями. Также можно предположить, что Дантеса перестали приглашать во дворец, потому что императорскую чету коробили его развязные манеры. Намек на это есть в письме Александры Федоровны к Бобринской от 15 сентября.

И вот недавно стало известно прямое подтверждение гипотезы Яшина. Это отрывок из записок дочери Николая I Ольги Николаевны. Ольга Николаевна была третьей из семи детей Николая I, родилась в 1822 году, в 1846 вышла замуж за вюртембергского кронпринца, позднее короля Карла, и умерла в 1892 году. По ее завещанию «Записки» могли быть обнародованы только через пятьдесят лет после ее смерти. В 1963 году они были напечатаны в Париже.20 Касаясь истории гибели поэта, она в основном придерживается официальной версии — здесь фигурирует и примирение Пушкина с царем, и признание гения Пушкина Николаем, и его скорбь по поэту; новые данные относятся к женитьбе Дантеса. Вот соответствующий отрывок: «Папа, который видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием, и это внимание распространялось и на его жену, которая была в такой же степени добра, как и прекрасна. Он поручил Бенкендорфу разоблачить автора анонимных писем, а Дантесу было приказано (курсив мой, — Я. Л.) жениться на младшей сестре Наталии Пушкиной, довольно заурядной особе. Но было уже поздно: раз пробудившаяся ревность продолжала развиваться. Некоторое время спустя ‹...› Дантес стрелялся с Пушкиным на дуэли, и наш великий поэт умер, смертельно раненный его рукой».21

Теперь загадка женитьбы Дантеса перестала быть загадкой.

Необходимо все же отметить, что предположение М. Яшина о свидании Николая с Дантесом 9 октября крайне неубедительно. У царя было много возможностей дать совет молодому кавалергарду и быть уверенным, что тот его не ослушается. Устраивать психологические атаки из штрафных дежурств (и, следовательно, посвящать в свои планы командира полка Дантеса) было излишним. И именно форма совета (несмотря на то что совет царя почти равносилен приказу) давала возможность Дантесу оттягивать его выполнение и искать другую невесту (сватовство к М. Барятинской), и только когда грянул гром и встала реальная угроза дуэли, Екатерине Гончаровой было сделано предложение. Все это — и анонимный пасквиль, и вызов Пушкина, и предложение Екатерине — могло быть в один день — 4 ноября.

Вторая гипотеза Яшина касается анонимных писем. Яшин считает, что непосредственным поводом к дуэли 27 января 1837 года было неизвестное нам анонимное письмо к Пушкину, в котором сообщалось о свидании Н. Н. Пушкиной с Дантесом на квартире Идалии Полетики. Узнав о свидании, Пушкин написал оскорбительное письмо Геккерну, и дуэль стала неизбежной.

Следует сказать, что это предположение не ново. Сообщение о свидании и об анонимном письме есть в воспоминаниях дочери Н. Н. Пушкиной

375

от второго брака — А. П. Араповой.22 В них Арапова старается оправдать мать, и поэтому вряд ли стала бы она придумывать версию об этом свидании, которое компрометирует Наталью Николаевну. Исходя из этого, не возражал против ее сообщения Щеголев;23 упоминание об анонимных письмах «в ноябре и после того» имеется и в военно-судном деле (в вопросах к Дантесу).24

Новым в работе Яшина является то, что, имея в виду существование второго анонимного письма, он заново прочел и осмыслил некоторые документы, в частности письмо Геккерна к Нессельроде от 1 марта 1837 года.25 В этом письме Геккерн пытается снять с себя подозрение в авторстве анонимных писем; из текста письма можно понять, что речь идет о письмах, написанных после женитьбы Дантеса.

Яшин нашел новые данные, которые, по нашему мнению, ставят под сомнение рассказ Араповой о свидании у И. Г. Полетики. Арапова пишет, что во время свидания Пушкиной с Дантесом будущий муж Наталии Николаевны и отец Араповой Ланской по поручению Полетики «прогуливался около здания», чтобы «зорко следить за всякой подозрительной личностью». Но, как установил Яшин по книге приказов Кавалергардского полка, Ланской с 19 октября 1836 года по 19 февраля 1837 года был в Черниговской и Могилевской губерниях «для наблюдения при наборе рекрут».

Следуя традиции, Яшин относит свидание Пушкиной и Дантеса к 22 января 1837 года и не пытается объяснить, зачем понадобилось Араповой придумывать эпизод с Ланским, который к тому же выставляет ее отца в не очень выгодном свете.

Нам кажется, что обнаруженные сведения позволяют сдвинуть свидание Пушкиной с Дантесом и отнести его к тому времени, когда Ланской был в Петербурге, т. е. в период до первого вызова.

Здесь еще далеко не все ясно и, может быть, не стоит доискиваться, было это свидание или нет и когда оно могло быть, потому что главный источник трагедии 1837 года, как давно установлено, не в поведении Наталии Николаевны.

Далее в статье Яшина приводятся неизвестные новые документы. Наиболее интересные, с нашей точки зрения, документы, относящиеся к событиям, связанным с отпеванием Пушкина. Это отметка в камерфурьерском журнале о параде войск, который назначается на 2 февраля 1837 года (т. е. на другой день после отпевания Пушкина, когда его тело было еще в подвале Конюшенной церкви), и соответствующие приказы по Кавалергардскому и лейб-гвардии Конному полкам. В этих полках на 2 февраля были назначены обычные эскадронные учения, а потом сделано дополнение, изменившее первоначальный приказ.

Мы знали, как реагировало общественное мнение на смерть Пушкина, знали также, что правительство боялось стихийной (или даже подготовленной) манифестации, поэтому вынос тела Пушкина назначили на ночь, переменили место отпевания и т. д. Но о том, что на 2 февраля был назначен внезапный военный смотр — мы не знали. Вот как это было: «...около 60 тысяч кавалерии и пехоты в полном вооружении, в походной форме, со всеми обозами, без обычной всегда обязательной подготовки были вызваны на площадь к Зимнему дворцу».26 В числе других организационных

376

мероприятий в приказах был указан порядок прохождения войск и обозов (следует сказать, что обозы в военных смотрах участвовали вообще очень редко), конечным пунктом для обозов была указана Конюшенная улица; здесь они должны были остановиться. Теперь нам становится ясно, почему отпевание было перенесено из Адмиралтейства в Конюшенную церковь: подход к ней был занят кавалерийским обозом. Правительство могло не опасаться большого стечения народа.

Приведенные документы углубляют наше понимание социального смысла гибели Пушкина, углубляют ее суровый трагизм, косвенно показывают, кто стоял за спинами Геккернов, обнажают поразительное двуличие Николая. Этот неизвестный ранее факт безусловно войдет в биографию Пушкина. В 1963 году Е. В. Музой и Д. В. Сеземаном был опубликован еще один документ о смерти Пушкина. Это письмо, написанное Николаем I своей сестре Марии Павловне в Германию.27 Письмо написано через два дня после отпевания Пушкина и военного смотра, о котором только что шла речь. Успокоившийся царь пишет, что в Петербурге «нет ничего любопытного, о чем бы я мог тебе сообщить», вслед за этим он сообщает, что «пресловутый Пушкин» был убит на дуэли неким, чья вина была в том, что он, в числе многих, находил жену Пушкина прекрасной». Имя Дантеса не названо.

Письмо Николая любопытно не только тем, что еще раз обличает в нем лицемера (всего два дня назад он боялся, что смерть поэта вызовет возмущение в столице, а сестре пишет об этом как о событии, которому он не придает большого значения), но и тем, что ставит смерть поэта в связь с последующим охранительным режимом. Вот что пишет Николай дальше: «Эта история наделала много шума, а так как люди всегда люди... то болтали много; а я слушал — занятие, идущее впрок тому, кто умеет слушать». Так же внимательно слушал Николай в декабре 1825 года и после; результатом этой способности была его лицемерная политика, усиление реакции и подневольное положение Пушкина, которое и было одной из основных причин его гибели. Смерть поэта дала Николаю новую возможность познакомиться с общественным мнением и сделать новые выводы.

Еще одна публикация М. Яшина является попыткой доказать причастность князя И. С. Гагарина к составлению анонимного диплома «на звание рогоносца», полученного Пушкиным 4 ноября.28 И. В. Гагарин был в числе лиц, на которых сразу упало подозрение современников (это засвидетельствовано Н. М. Смирновым, А. И. Тургеневым, дочерью поэта Н. А. Меренберг). Материалы, связанные с обвинением Гагарина и его оправданиями, рассматривал Щеголев и не нашел в оправданиях Гагарина «никаких противоречий».29 В своем исследовании Щеголев пришел к выводу, что лицом, написавшим пасквиль, был князь П. В. Долгоруков. В 1927 году по предложению Щеголева была проведена экспертиза — сравнение почерка, которым написан диплом, с почерками Геккерна, Гагарина и Долгорукова. Эксперт А. А. Сальков признал, что диплом написан П. В. Долгоруковым умышленно измененным почерком.

Яшин полемизирует со Щеголевым и, не отрицая участия Долгорукова, утверждает, что к пасквилю приложил руку и Гагарин. Для этого Яшин в свою очередь передал на экспертизу росчерк под пасквилем и сделанную, очевидно, другой рукой, надпись «Александру Сергеичу Пушкину» на обороте диплома. Эксперт В. В. Томилин подтвердил мнение Яшина, что

377

росчерк сделан рукой Гагарина, а надпись на обороте написана лакеем его отца Василием Завязкиным. Для сравнения надписи «Александру Сергеичу Пушкину» с почерком Завязкина Томилин имел написанное Завязкиным деловое письмо.

Экспертиза Томилина вызвала возражения другого эксперта М. Г. Любарского,30 которые сводятся к следующему: 1) росчерк под пасквилем неполный, имеет разрывы и не дает оснований даже для предположительного вывода о руке Гагарина; 2) деловое письмо Завязкина написано официальным почерком, в котором индивидуальность писавшего стерта, поэтому для окончательного вывода необходимо большее количество документов. К замечаниям М. Г. Любарского можно прибавить еще одно. Сам М. И. Яшин в статье «Хроника преддуэльных дней» писал: «При сличении подлинников почерка надписи „Александру Сергеичу Пушкину“ с подлинниками почерков лиц, предположительно причастных к пасквилю, обнаружилось поразительное сходство почерка надписи с почерком князя Ивана Сергеевича Гагарина». И затем, вслед за сравнительным графическим анализом: «Все эти характерные особенности говорят нам о несомненном, а не спорадическом сходстве почерка князя И. С. Гагарина с почерком надписи на пасквиле».31 Каким образом вопрос о «поразительном сходстве» почерка надписи и почерка Гагарина был снят и возникла версия с участием в пасквиле лакея Гагарина Завязкина (кстати сказать, жившего в Москве), Яшин не объясняет. Нам кажется, что здесь сыграла роль увлеченность исследователя своей гипотезой, его уверенность в том, что Гагарин должен был участвовать в пасквиле.

Что касается полемики со Щеголевым и истолкования известных документов, связанных с обвинением Гагарина, то и они также не дают исследователю оснований для столь категорического вывода. М. И. Яшин пользуется приемом, который не может быть плодотворным — он строит систему доказательств так, чтобы подвести читателя к выводу, добытому умозрительным путем. Заранее решив, что Гагарин расчеркнулся под пасквилем, он многие свидетельства об отношениях Гагарина и Пушкина рассматривает исходя из виновности Гагарина. Так, например, выписав отрывок из письма Гагарина к Тютчеву от марта 1836 года, где рассказывается о встречах поэта Бенедиктова с Пушкиным в присутствии Гагарина и о том, что Пушкин нападает на Бенедиктова «в маленьком кружке с ожесточением и несправедливостью, которые служат пробным камнем действительной ценности Бенедиктова»,32 Яшин делает вывод: «Можно предположить, что критика Пушкина касалась не только Бенедиктова, но и его защитников, в том числе Гагарина. Так могла начаться антипатия Гагарина и Пушкина». В дальнейшем изложении он пользуется своим предположением уже как фактом, на котором строится вывод об участии Гагарина в пасквиле. Антипатия была — отсюда возможен и росчерк под пасквилем. На тех же основаниях можно в составлении пасквиля обвинить Вяземского и Жуковского, которые также упоминаются как свидетели нападок Пушкина на Бенедиктова в присутствии Гагарина и о которых мы знаем, что они, так же как Гагарин, положительно оценивали творчество Бенедиктова.

Мы не отрицаем возможности участия Гагарина в пасквиле, но оно по-прежнему остается одной из гипотез, в доказательство которой статья Яшина не вносит ничего неоспоримого. Нужны новые документы или по

378

крайней мере новая экспертиза, которая рассмотрела бы и проверила все бытующие точки зрения.

Такая экспертиза необходима еще и потому, что в 1962 году была оспорена и экспертиза А. А. Салькова в отношении почерка П. В. Долгорукова. Это было сделано не специалистом-криминалистом, а историком Л. Вишневским в статье «Петр Долгоруков и пасквиль на Пушкина».33 Вишневский, стараясь представить Долгорукова в 50—60-х годах соратником Герцена и Огарева в борьбе с реакцией в России, пытается доказать, что обвинение Долгорукова является «тщательно замаскированной еще одной полицейской акцией против демократически настроенной интеллигенции».34 При этом Вишневский обращает внимание на то, что свидетельства современников (П. А. Вяземского, В. Ф. Одоевского, С. А. Соболевского), обвинявших Долгорукова в составлении пасквиля, сделаны большей частью в 60-е годы, когда они перешли на охранительные позиции. Таким образом, обвинение Долгорукова, по мнению Вишневского, было средством дискредитировать борца с самодержавием.

Не вдаваясь в оценку политического облика Долгорукова в 50—60-х годах, можно сказать, что все доводы Вишневского в пользу оппозиционности и прогрессивного значения его деятельности не меняют дела по существу. Подозрение с Долгорукова не снимается, меняется только обстановка, т. е. цель, которой он мог руководствоваться: это могла быть сознательная травля прогрессивного поэта, а могла быть и просто злая шутка, свидетельствующая о беспринципности и распущенности автора диплома. В такой шутке мог принять участие и Гагарин, а может быть, и еще кто-нибудь из светских шалопаев, одержимых «ветренностью и неосторожной кадетской шутливостью».35 Но сами шутники могли быть орудием в руках опытных врагов поэта, умышленно наносящих ему смертельный удар. Для нас важнее другое — сам Пушкин считал виновным в составлении пасквиля Геккерна. Его убежденность была настолько велика, что он счел необходимым сообщить об этом Николаю (см. письмо Пушкина к Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года — XVI, 191). Из этого письма мы узнаем, что Пушкин, получив пасквиль, сразу заподозрил Геккерна, потом «занялся розысками» и «убедился, что анонимное письмо исходило от г-на Геккерна». Можно предположить, что первые подозрения Пушкина, основанные на внешних данных («по виду бумаги, по слогу письма, по тому, как оно было составлено...»), укрепились после того, как Пушкину стали известны обстоятельства сватовства Дантеса. 11—12 ноября датировано письмо Жуковского к Пушкину, в котором, по-видимому, речь идет о вынужденном сватовстве Дантеса («получив от отца Г‹еккерна› доказательство материальное, что дело, о коем теперь идут толки, затеяно было еще гораздо прежде твоего вызова...» — XVI, 185), а уже на следующий день, 12 или 13 ноября, Пушкин заявил В. Ф. Вяземской, что знает составителя диплома (см. письмо Жуковского к Пушкину от 14—15 ноября 1836 года — XVI, 186). Щеголев писал, что «Пушкин мог считать Геккерна участником фабрикации пасквиля только при принятии его как намека на Николая»,36 так как задачей пасквиля было не только оскорбить Пушкина, но и отвлечь его внимание от Дантеса.

379

Факт вынужденного сватовства дополнительно объяснял Пушкину, почему анонимное письмо метило в царя. Досада Геккернов на Николая за вмешательство в судьбу Дантеса, злоба на Наталью Николаевну, не поддающуюся сводничеству, и ненависть к Пушкину заставили их соединить эти имена в пасквиле. Иначе трудно было бы объяснить непримиримое отношение Николая к голландскому посланнику после дуэли — Геккерн был удален из Петербурга, а в письме к брату Михаилу Николай назвал его «гнусной канальей». Все эти соображения требуют дальнейшей разработки.

Особого внимания в статье Яшина заслуживает впервые публикуемое письмо П. В. Долгорукова к И. С. Гагарину от 22 июля 1863 года, написанное в связи с выходом книги А. Аммосова «Последние дни жизни и кончина Александра Сергеевича Пушкина. Со слов бывшего его товарища и секунданта Константина Карловича Данзаса» (СПб., 1863). В книге Аммосова впервые в печати было заявлено о Гагарине и Долгорукове как о возможных авторах пасквиля. Долгоруков призывает Гагарина выступить с опровержением. Письмо это не прибавляло бы ничего к известным уже документам, если бы не содержало намека на обстоятельства издания брошюры Аммосова: «Русское правительство, — пишет Долгоруков, — заплатило некоему Аммосову, офицеру в чине майора, чтобы он напечатал брошюру, озаглавленную „Последние дни жизни А. С. Пушкина...“».37 Яшин оставляет эту фразу без внимания. Между тем в упоминавшейся статье Л. Вишневского также говорится об участии III отделения в издании брошюры Аммосова: «...у нас есть многие основания утверждать, что эта брошюра писалась жандармами III отделения в целях дискредитации политического эмигранта, смертельного врага царизма — Долгорукова. Правда, надо отдать должное жандармам и их агентам, работавшим над этой брошюрой, — эта полицейская провокация составлена не без знания дела. Возможно, что им действительно удалось воспользоваться малоизвестными материалами о последнем периоде жизни Пушкина, которые хранил у себя Данзас, но главная цель брошюры была не в этом».38

К сожалению, Вишневский не раскрывает, на каких основаниях строится его вывод. Кроме того, желая защитить Долгорукова, он идет наперекор фактам (нельзя выражать сомнение в том, что брошюра составлена со слов Данзаса, так как друг Пушкина был в это время жив и не допустил бы, чтобы его имя значилось на фальшивке) и применяет грубую вульгаризацию, когда пишет о «жандармах и агентах», работавших над брошюрой, и тем не менее его предположение вполне сочетается с письмом Долгорукова, которое опубликовал Яшин. Таким образом, вопрос об обстоятельствах издания брошюры Аммосова требует дополнительных разысканий.

В настоящем обзоре необходимо коснуться еще одной темы, связанной с обстоятельствами самой дуэли. Судьба Пушкина такова, что ему всегда сопутствовали легенды: при жизни, после смерти и даже в новейшее время. В наши дни возникла и оказалась очень устойчивой легенда о том, что во время дуэли на Дантесе была кольчуга или какое-то иное защитное приспособление и потому он не был убит, а отделался легким ранением. Нужно сказать, что современники думали иначе; они считали, что пуля, пробив руку Дантеса, наткнулась на пуговицу сюртука и рикошетировала. Так думал и секундант Пушкина Данзас, а он был боевой офицер и хорошо знал свойства и возможности пуль.

380

Легенда о кольчуге имеет широкое хождение, учителя рассказывают ее в школах, о кольчуге пишут в стихах, она появляется в биографических книгах.39

Легенда возникла в начале 30-х годов с легкой руки В. В. Вересаева. Некий архангельский литератор рассказывал ему, будто в Архангельске, в старинной книге для приезжающих, он видел запись о том, что от Геккерна приезжал человек и поселился на улице Оружейников.40

В 1963 году легенда о кольчуге обрела новую жизнь — была распространена аппаратом ТАСС по всем более или менее крупным газетам Советского Союза под сенсационным названием «Эксперты обвиняют Дантеса».41 Эксперты (правильнее было бы употребить единственное число) — это В. Сафронов, врач, специалист по судебной медицине, напечатавший в 1963 году в журнале «Нева» статью о дуэли Пушкина.42

Сенсационное сообщение ТАСС проникло в зарубежную печать. Результаты не замедлили сказаться. Через 3 недели после этого в Пушкинский дом приехал корреспондент венгерской газеты, специально заинтересовавшись этим сообщением. 18 мая сообщение было напечатано во французской газете «Paris match»,43 а во французском журнале «Le ruban rouge»44 появилась статья Флёрио де Лангло «Дело Дантеса—Пушкина». Статья очень сочувственная по отношению к нашему поэту, поведение Дантеса перед дуэлью трактуется как «лукавое и отталкивающее». Автор приводит сообщение ТАСС и спрашивает, на каких документальных данных основана версия о кольчуге.

Игнорировать этот вопрос нельзя, так же как и нельзя считать, что эта легенда не имеет отношения к науке. Она имеет прямое отношение к биографии Пушкина потому, что уводит внимание от истинных причин гибели поэта и способствует неисторическому взгляду на события и лица исторические.

Основная цель статьи Сафронова — отвергнуть версию о пуговице. Он пишет, что на дуэли Дантес был одет в сюртук, на котором пуговицы располагались «в один ряд на средней линии груди» и, таким образом, «далеко отстояли от места удара пули в грудь Дантеса»; второй довод тот, что офицерские пуговицы делались «из тонкого олова, покрытого сверху тончайшими листками латуни», т. е. из мягкого металла, и, следовательно, от такой пуговицы пуля не могла отскочить.

Версия Вересаева—Сафронова детально была рассмотрена и опровергнута Б. С. Мейлахом.45 Не перечисляя всех доводов его статьи, укажем, что Б. С. Мейлах основывался главным образом на двух документах, полученных Пушкинской комиссией в связи со статьей Сафронова. Первый документ — это заключение о работе Сафронова, написанное доктором юридических наук Я. Давидовичем, кандидатом исторических наук Л. Л. Раковым и сотрудником Эрмитажа членом ССП В. М. Глинкой. Лица, подписавшие заключение, являются крупнейшими специалистами по военному

381

костюму и знатоками пушкинской эпохи. Они опровергают основные доводы Сафронова и утверждают, что однобортных сюртуков в русской армии не было, были двубортные с двумя рядами пуговиц, кроме того, офицерские пуговицы выливались из серебра или из твердых сплавов и потому-то современники и соглашались с существовавшей версией ранения Дантеса.

Второй документ — это выписка из протокола научной конференции кафедры судебной медицины Ленинградского института усовершенствования врачей по поводу выступления Сафронова на кафедре с сообщением об обстоятельствах дуэли. Заседание кафедры констатирует, что доклад Сафронова не носил характера научного сообщения специалиста — судебного медика, так как Сафронов почти ничего не сообщил о своих исследованиях. Вместе с тем специалисты кафедры судебной медицины считают, что «категорически утверждать о невозможности рикошетирования пули от металлической пуговицы не представляется возможным».

Столь же неосновательны и другие утверждения Сафронова о якобы бывших нарушениях дуэльного кодекса, о том, что Дантес и его секунданты «нарушали правила дуэли», что им это удалось, потому что они «имели дело с Пушкиным и Данзасом — людьми слишком доверчивыми, которым и в голову не могла прийти мысль о каких-либо ухищрениях». Пушкин отлично знал, что Дантес не отличается высокими моральными качествами, иначе не было бы дуэли, а Данзас, как честный человек, друг Пушкина и его секундант, не мог допустить нарушений. Пушкин был отличный стрелок, но он не успел выстрелить долей секунды раньше — вот и все. Очень досадно, что в вышедшей недавно книге П. Н. Беркова «О людях и книгах»46 упомянутое сообщение ТАСС приводится в дополнение к интересной подборке старых газетных вырезок об убийце Пушкина. Комментируя это сообщение, автор книги пишет, что «из бесед с знакомыми крупными литературоведами» он вынес впечатление, что «при всем уважении к ленинградским судебно-медицинским экспертам советское пушкиноведение не приняло безоговорочно всех выводов, изложенных в информационной заметке ТАСС». Эта формулировка требует уточнения. Выводы Сафронова решительно отвергаются советским пушкиноведением.47 Остается пожелать, чтобы легенда о кольчуге не мешала бы подлинному пушкиноведению, а прекратила бы свое существование.

Будем надеяться, что время принесет нам новые документы, неясных мест биографии Пушкина с каждым годом будет становиться все меньше и новые факты будут углублять наши представления о творческом и человеческом облике поэта.

———

Сноски

Сноски к стр. 365

1 Опубликовано: Пушкин. Исследования и материалы, т. IV. Изд АН СССР, М.—Л., 1962, стр. 31—49.

2 Т. Г. Цявловская. Новые автографы Пушкина на русском издании «Айвенго» Вальтера Скотта. В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1963. Изд. «Наука» М.—Л., 1966, стр. 5—30.

Сноски к стр. 366

3 И. М. Дьяконов. О восьмой, девятой и десятой главах «Евгения Онегина», «Русская литература», 1963, № 3, стр. 52—53.

4 М. П. Алексеев. Новый автограф стихотворения Пушкина «На холмах Грузии». В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1963, стр. 31—47.

5 Л. А. Шейман. Пушкин и киргизы. Киргизучпедгиз, Фрунзе, 1963, стр. 11—33.

Сноски к стр. 367

6 Н. В. Измайлов. Пушкин в переписке и дневниках современников. В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1962. Изд. АН СССР, М.—Л., 1963, стр. 29—37. — Отзыв Вяземского ранее был напечатан Ю. М. Лотманом (Историко-литературные заметки. Неизвестный отзыв о лицейском творчестве Пушкина. «Труды по русской и славянской филологии», III, Тарту, 1960, стр. 311—312) с предположительной и едва ли верной датировкой.

7 М. Гиллельсон. Пушкин в дневниках А. И. Тургенева 1831—1834 годов. «Русская литература», 1964, № 1, стр. 125—134.

Сноски к стр. 369

8 И. Л. Андроников. Утраченные записки. В кн.: День поэзии. 1963. Изд. «Советский писатель», М., 1963, стр. 278—290. Более полная публикация в кн.: И. Андроников. Лермонтов. Исследования и находки. Гослитиздат, М., 1964, стр. 143—182.

Сноски к стр. 370

9 Л. А. Черейский. Новое о Пушкине. «Нева», 1963, № 11, стр. 220.

10 Михаил Яшин. Пушкин и Гончаровы. По неизвестным эпистолярным материалам. «Звезда», 1964, № 8, стр. 169—189.

11 П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. Исследование и материалы. Изд. 3. Госиздат, М.—Л., 1928, стр. 49.

Сноски к стр. 371

12 Так объясняет отсутствие в Бродянах пушкинских материалов Н. А. Раевский (Если заговорят портреты. Изд. «Жазушы», Алма-Ата, 1965, стр. 25—26).

13 М. Яшин. Дача на Каменном острове. «Нева», 1965, № 2, стр. 187—203.

Сноски к стр. 372

14 М. Яшин. Хроника преддуэльных дней. «Звезда», 1963, № 8, стр. 159—184; № 9, стр. 166—187.

15 Эмма Герштейн. Вокруг гибели Пушкина. (По новым материалам). «Новый мир», 1962, № 2, стр. 211—226.—Публикация Яшина полемична по отношению к публикации Герштейн. Герштейн на основании записки императрицы от 4 февраля 1837 года «Я знаю теперь все анонимное письмо, подлое и вместе с тем отчасти верное» сделала заключение, что «полное содержание диплома стало известно царям только после смерти Пушкина». Яшин справедливо отвел эту точку зрения и отнес слова императрицы к новому анонимному письму, полученному Пушкиным перед самой дуэлью. В своей книге «Судьба Лермонтова» (изд. «Советский писатель», М., 1964) Герштейн признала свою ошибку, но с гипотезой Яшина не согласилась, считая, что императрица писала об анонимном письме, полученном Жуковским 1 февраля 1837 года, в котором неизвестный автор предъявлял политический счет за «умышленное» обдуманное убийство Пушкина (Э. Герштейн. Судьба Лермонтова, стр. 58—59). Аргументация Герштейн убедительна, хотя и не снимает вопроса о возможности получения Пушкиным анонимного письма перед дуэлью. Различные прочтения некоторых фраз императрицы касаются главным образом ее отношения к Дантесу. Следует признать, что в записях, помеченных 27 и 28 января 1838 года «Бенкендорф. Испуг из-за Пушкиной!..», Герштейн правильно видит намеки на скандальную историю с открывшейся беременностью фрейлины Е. П. Мусиной-Пушкиной (там же, стр. 62—63). К Н. Н. Пушкиной, бывшей в это время в калужской деревне брата, эта запись не имеет отношения. Что же касается интерпретации облика адресата императрицы С. А. Бобринской и ее отношения к Пушкину, то здесь, по-видимому, прав Яшин, подчеркивающий ее доброжелательность к поэту.

16 П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, стр. 75.

17 П. Е. Щеголев. Царь, жандарм и поэт. «Огонек», 1928, № 24, стр. 4—5.

Сноски к стр. 373

18 Письма, датируемые в академическом издании 9, 10 и 14—15 ноября (XVI, №№ 1283, 1285, 1287), Яшин соответственно датирует 7, 11 и 16 ноября. Не можем согласиться с передатировкой письма от 11—12 ноября (XVI, № 1286), которое Яшин считает написанным 10-го. Текст письма не дает для этого оснований.

Сноски к стр. 374

19 См. выписки из приказов по полку в кн.: П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, стр. 31—33.

20 Сон юности. Записки дочери Николая I великой княжны Ольги Николаевны, королевы Вюртембергской. Париж, 1963.

21 Там же, стр. 66—67.

Сноски к стр. 375

22 А. П. Арапова. Н. Н. Пушкина-Ланская. Приложение к газете «Новое время», 1908, № 11425, 2 (15) января, стр. 2.

23 П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, стр. 126—127.

24 Дуэль Пушкина с Дантесом-Геккерном. Подлинное военно-судное дело 1837 г. СПб., 1900, стр. 75.

25 В кн.: П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, стр. 321—323.

26 «Звезда», 1963, № 9, стр. 185.

Сноски к стр. 376

27 Е. В. Муза и Д. В. Сеземан. Неизвестное письмо Николая I о дуэли и смерти Пушкина. В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1962, стр. 38—40.

28 М. Яшин. К портрету духовного лица. «Нева», 1966, № 2, стр. 169—176; № 3, стр. 186—198.

29 П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, стр. 481.

Сноски к стр. 377

30 М. Г. Любарский высказал свои возражения при обсуждении статьи М. И. Яшина в Институте русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР на заседании группы пушкиноведения 8 февраля 1966 года.

31 «Звезда», 1963, № 8, стр. 174—175.

32 «Нева», 1966, № 3, стр. 190.

Сноски к стр. 378

33 «Сибирские огни», 1962, № 11, стр. 157—176.

34 Там же, стр. 158.

35 Н. С. Лесков. Иезунт Гагарин в деле Пушкина. «Исторический вестник», 1886, № 8, стр. 273.

36 П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, стр. 466. — Расшифровка «диплома» как намека на Николая I с 1924 года утвердилась в советском пушкиноведении. Попытку вернуться к старой трактовке пасквиля, будто бы намекавшего на связь Н. Н. Пушкиной с Дантесом, сделал Н. А. Раевский в упоминавшейся книге «Если заговорят портреты» (стр. 143), однако эта попытка неубедительна.

Сноски к стр. 379

37 «Нева», 1966, № 3, стр. 186.

38 «Сибирские огни», 1962, № 11, стр. 168.

Сноски к стр. 380

39 См., например: С. Гессен. Набережная Мойки, 12. Детгиз, М., 1960, стр. 222—226. Из второго издания книги (М., 1963) рассказ о панцире Гессен исключил.

40 См. об этом: И. Рахилло. Рассказ об одной догадке. «Москва», 1959, № 12, стр. 171—178.

41 «Известия», 1963, 25 апреля.

42 В. Сафронов. Поединок или убийство? «Нева», 1963, № 2, стр. 200—203. — Этой же сенсационной теме была посвящена статья В. Гольдинер «Факты и гипотезы о дуэли А. С. Пушкина» («Советская юстиция», 1963, № 3, стр. 22—24), написанная на основе статьи Сафронова.

43 «Paris match», 1963, № 736.

44 «Le ruban rouge», 1963, № 19.

45 Б. Мейлах. Дуэль, рана, лечение Пушкина. О некоторых распространившихся гипотезах. «Неделя», 1966, № 2, стр. 8—9.

Сноски к стр. 381

46 П. Н. Берков. О людях и книгах. Из записок книголюба. Изд. «Книга», М., 1965, стр. 51—68.

47 См.: О. А. Пини. Пушкиниана в периодике и сборниках статей (1962—1963). В кн.: Временник Пушкинской комиссии. 1963. — В статье приведены отрывки из заключения Я. Давидовича, В. Глинки и Л. Ракова.