- 113 -

Р.  В.  ИЕЗУИТОВА

ЭВОЛЮЦИЯ ОБРАЗА ПУШКИНА В РУССКОЙ ПОЭЗИИ
XIX ВЕКА

1

Каким оригинальным и крупным ни было бы то или иное явление в послепушкинской поэзии, в нем всегда присутствует пушкинское начало, ощущается живая связь с поэтическим миром Пушкина, признанного главы русских поэтов, сохраняющего это значение вплоть до нашего времени. Каждый новый поэт, пришедший в литературу, как бы невольно равнялся на Пушкина, соизмеряя свой личный и поэтический опыт с достижениями своего великого предшественника. И естественно, что при этом каждый новый поэтический голос по-своему произносил имя Пушкина, вкладывая в него свое представление об этом поэте, свои взгляды на поэзию вообще, которая всегда неразрывно связывалась с именем Пушкина. Не будет преувеличением сказать, что ни один из более или менее заметных русских поэтов не прошел мимо Пушкина, как-то не откликнувшись в своем творчестве на его жизненную и литературную судьбу. В сознании многих поколений русских поэтов Пушкин являл собой идеальный образ национального поэта, с наибольшей полнотой воплотившего в своей деятельности вершинные и непреходящие духовные ценности своего народа. Общественный и нравственный облик Пушкина, полная драматизма биография поэта воспринимались в неразрывном единстве с его творчеством, обнаружившим огромные возможности поэзии, глубину и силу воздействия ее на формирование личности, на воспитание в ней высоких качеств человека, гражданина и патриота. Личный опыт Пушкина, рассмотренный сквозь призму его поэзии, приобретал эстетическое значение и эстетически воздействовал на судьбы русской поэзии.

В огромной по своему объему научной литературе о Пушкине эта сторона его творческого облика почти никак не раскрыта. А между тем ее значение для изучения творчества Пушкина несомненно, так как позволяет представить наглядно, что именно и как усваивалось из творческого наследия Пушкина, какими сторонами своей личности он привлекал внимание современников и последователей. Русское общество в лице лучших своих представителей с первых шагов Пушкина в литературе внимательно следило за его поэтическим развитием. Интенсивное воздействие личности и творчества великого поэта не прекратилось и после его смерти, оно только обрело новые формы, которые еще очень мало изучены.

Одной из таких форм явилась «поэтическая пушкиниана», имеющая более чем столетнюю историю. Стихи о Пушкине, запечатлевшие его творческий облик, его личность, посвященные отдельным периодам жизни, оценке многих его произведений, несли серьезную функцию, популяризируя Пушкина, пробуждая интерес к его произведениям и биографии. При этом в отличие от прозы стихи о Пушкине воспроизводили более обобщенный,

- 114 -

эмоционально окрашенный и лирически приближенный к читателю образ.

Лучшие русские поэты в своем творчестве создали замечательные по глубине и художественной силе образцы понимания Пушкина, его судьбы, его личности, его творчества. Достаточно напомнить знаменитое стихотворение Лермонтова «Смерть поэта», концепция которого стала восприниматься в полном своем объеме лишь в связи с огромной работой, проделанной учеными-пушкинистами и лермонтоведами (П. Щеголевым, А. Поляковым, Б. Казанским, И. Боричевским, И. Андрониковым и др.). И это не единственный пример того, как обогатила и обогащала читательские и научные представления о Пушкине русская поэзия.

Однако до сих пор еще не было сделано попытки соотнести уровень научных знаний о Пушкине с художественной интерпретацией этого образа в поэзии. По существу, разработка темы «Образ Пушкина в русской поэзии» ограничивалась задачами собирания, концентрации материала (особенно заметную роль сыграли в этом отношении работы дореволюционного литературоведа В. Каллаша).1 Вышедшие уже в советское время (весьма немногочисленные) статьи и хрестоматии преследовали цель популяризации всего лучшего, что было создано русскими поэтами о Пушкине.2 А между тем было бы чрезвычайно важным рассмотреть эволюцию образа Пушкина в русской поэзии, принимая во внимание живые процессы современной литературы на разных этапах ее развития, которые закономерно выдвигали на первый план различные стороны и грани личности и творчества Пушкина.

Ввиду очень большого по объему материала необходимо в данной статье строго ограничить тему: далее речь пойдет о произведениях, цель которых воссоздание образа самого Пушкина либо характеристики его творчества в целом. Стихи, посвященные отдельным произведениям Пушкина, литературные пародии на него и перелицовки его произведений, равно как и стихотворные цитаты и вставки из Пушкина, представляющие собой также факты своеобразной интерпретации пушкинского творчества, в статье не используются, так как представляются нам хотя и интересным, но все же «боковым» материалом.

Мы не касаемся также стихов, посвященных лицейским годовщинам и написанных лицеистами различных выпусков (за очень немногими исключениями, имеющими принципиальное значение).

Эти произведения, имеющие совершенно особенную традицию, идущую от лицейских годовщин Пушкина, связаны со специфическим кругом проблем, подлежащих особому рассмотрению. Однако и в указанных пределах мы отнюдь не стремимся к полноте привлекаемого материала, поскольку задача статьи — выделение основных линий темы, а не попытка дать исчерпывающий обзор связанных с ней стихотворных материалов.

2

Образ Пушкина был введен в русскую поэзию современниками поэта. Замечательное поэтическое дарование молодого Пушкина, гармоничность и музыкальность его стихов, необычайная стремительность его поэтического

- 115 -

развития были отмечены не только его сверстниками, близкими к нему поэтами лицейского круга (Дельвигом, Кюхельбекером), но и представителями старшего и среднего поколения, поэтическое творчество которых уже получило самое широкое признание (Карамзин, Державин, Жуковский, Вяземский, Батюшков и др.).

В 10-е годы, когда на страницах русских журналов стали появляться первые произведения Пушкина (характерно название первого печатного выступления юного поэта — «К другу-стихотворцу», 1814), в творчестве его современников возникает лирический образ юного поэта, яркий поэтический талант которого привлек к себе всеобщее внимание.

В этот период в связи с переживаемым русской поэзией постепенным переходом от безличной и условной поэтической манеры классицизма к освоению в поэзии индивидуального опыта личности необычайно остро вставал вопрос о поэтической индивидуальности. Новое освещение и особую актуальность этому вопросу придавали получившие широкое распространение в 1810—1820-х годах новые эстетические теории, свидетельствующие о зарождении в России романтического направления. Одним из основных вопросов романтической эстетики был вопрос о характере и сущности искусства. По-новому в этой связи рассматривался романтиками и образ поэта. В русской лирике начала XIX века этот образ мог получить несколько толкований. С одной стороны, характерная для новаторских течений в поэзии установка на камерность, интимность, особый личный тон, принятый в небольшом кружке поэтов-единомышленников, спаянных узами крепкой дружбы, людей прогрессивного образа мысли, безусловно стоящих выше окружающей их дворянско-бюрократической среды, ушедших от глубоко неудовлетворяющей их реальной действительности в сферу искусства как свободной стихии, в эпикурейские наслаждения радостями жизни, — все это способствовало возникновению устойчивого для поэзии этих лет образа поэта как беспечного ленивца, эпикурейца, но вместе с тем и человека независимого и свободного, не дорожащего почестями и славой, уклоняющегося от участия в «громких» событиях. Таким представал поэт в жанре дружеского послания, особенно характерном для Батюшкова, Вяземского, Д. Давыдова, В. Л. Пушкина и др. Таков отчасти и лирический герой самого Пушкина, ранние стихи которого в немалой степени способствовали созданию надолго укоренившегося представления о нем как о праздном мечтателе, свободном жреце муз.

Тема поэта получала и иное освещение в романтической лирике начала XIX века. Поэт как глашатай высоких истин, как гонимый толпою пророк или носитель высоких романтических идеалов, гибнущий в неравном столкновении с жизнью, — в таком свете рисовался образ подлинного поэта Батюшкову («Умирающий Тасс», «Гезиод и Омир — соперники») и Жуковскому («Певец», «Эолова арфа»).

Разумеется, общие представления об облике поэта у всякого крупного и самостоятельного мастера приобретали индивидуальный отпечаток (достаточно напомнить о столь противоположных типах поэтов, какими были, например, Гнедич и Д. Давыдов), однако каждый в принципе тяготел к тому или иному, но романтическому в своей внутренней сущности пониманию образа поэта.

Это сочетание типичных для эпохи представлений со стремлением уловить индивидуальное своеобразие его личности, его поэтического искусства характеризует первые стихи о Пушкине. Каждый из поэтов этого времени как бы имел свой индивидуализированный портрет: нежный, задумчивый Жуковский, важный Гнедич, поэт-гусар и повеса Денис Давыдов, язвительный Вяземский, темпераментный и сладостный Батюшков. Подобные определения, которыми поэты наделяли нередко друг друга, хотя и неполностью раскрывали их творческий облик и характер дарования,

- 116 -

но все же отражали какие-то существенные грани их поэтической индивидуальности.

Пушкин с самого начала не укладывался ни в одно из подобных определений. Он мог быть и мечтателем в духе Жуковского, и лихим повесой на манер Д. Давыдова, и пламенным трибуном, глашатаем высоких истин, напоминающим Гнедича и Вяземского, и изящным эпикурейцем в стиле Батюшкова. Современники понимали, что это не было подражанием или только ученичеством у поэтов старшего поколения. Пытаясь определить очевидную с самого начала глубокую оригинальность Пушкина, они нарекли его избранником Аполлона, любимцем муз, обучивших его пленительной гармонии стихов.

Поэт по призванию, и только поэт, живое воплощение искусства — таким представляет Пушкина лицеист Дельвиг, щедро одаривая своего друга чувством красоты и гармонии, способностью постигать высшую истину и участью пророка. Дельвиг соединяет в лице юного поэта два облика — вдохновенного служителя муз и веселого эпикурейца, представляя процесс поэтического творчества как радостное постижение мира красоты и истины:

Кто, как  лебедь  цветущей  Авзонии,
Осененный  и  миртом  и  лаврами,
Майской  ночью  при  хоре  порхающих,
В  сладких  грезах  отвился  от  матери, —

Тот  в  советах  не  мудрствует;  на́  стены
Побежденных  знамена  не  вешает;
.............
Но  с  младенчества  он  обучается
Воспевать  красоты  поднебесные,
И  ланиты  его  от  приветствия
Удивленной  толпы  горят  пламенем.
..............
Пушкин!  Он  и  в  лесах  не  укроется;
Лира  выдаст  его  громким  пением,
И  от  смертных  восхитит  бессмертного
Аполлон  на  Олимп  торжествующий.

(«Пушкину») 3

В романтическом ореоле, в венке из лавров, в окружении изумленной его высоким искусством толпы впервые представал Пушкин в русской поэзии.

Явная преувеличенность похвал, смутившая самого юного поэта (см. «К Дельвигу», 1815),4 была не только оценкой действительно написанного Пушкиным за первые годы лицейского заточения, а скорее поэтическим авансом в счет будущих великих созданий. Поэту еще предстояло подтвердить справедливость этой высокой оценки.

Однако следует подчеркнуть замечательную поэтическую интуицию Дельвига, угадавшего в начинающем поэте будущего корифея русской поэзии. В стихотворении «На смерть Державина» (1816) Дельвиг прямо называет Пушкина преемником прославленного поэта, передавая юному певцу «громкую лиру» Державина.

Блестяще развернувшееся поэтическое творчество Пушкина (в последние лицейские годы и петербургский период) — создание цикла элегий и

- 117 -

посланий, получивших широкую известность политических стихов и эпиграмм, наконец, появление поэмы «Руслана и Людмилы», окончательно упрочившей литературную известность Пушкина, — вносило известную конкретизацию в лирический его образ.

               Огненный,  чувствительный  певец
Любви  и  доброго  Руслана,5 —

так характеризовал Пушкина в послании 1818 года «К Пушкину и Дельвигу» (из Царского Села) Кюхельбекер.

Имя певца «Людмилы и Руслана» надолго закрепляется за поэтом. Позднее, по мере появления новых поэм, Пушкин в сознании современников становится певцом Кавказа, Марии и Заремы, Алеко и Земфиры и т. п. Пришло ощущение колоссального масштаба его дарования, ему стали предрекать славу «Арьоста и Парни, Петрарки и Баяна» (Кюхельбекер «К Пушкину и Дельвигу»), позднее его нарекли русским Байроном. Его несомненное первенство к концу 1810-х — началу 1820-х годов было признано не только поэтическими сверстниками (Дельвигом, Кюхельбекером и др.), но и поэтами старшего поколения (Державиным, Батюшковым, Жуковским). Однако в обстановке формирующегося декабризма, идеология которого глубоко и всесторонне отразилась в поэзии этих лет, в поэтическом облике Пушкина выдвинулись на первый план новые стороны, и его репутация вождя русских поэтов приобрела острополитический характер. В горячих спорах и дискуссиях о современной действительности, историческом прошлом и путях дальнейшего развития России зарождались не только первые тайные декабристские организации, но и складывался союз поэтов, основой которого стала не только и не столько личная дружба и общность духовных стремлений (именно так раскрывалась тема «тройственного союза» в послании Кюхельбекера «К Пушкину и Дельвигу», 1818), но общность мировоззрения, вражда к деспотическому режиму и прогнившему крепостническому порядку. Политическая основа этого союза, возглавляемого Пушкиным — лучшим поэтом своего времени, — прекрасно подчеркнута в программном стихотворении Кюхельбекера «Поэты» (1820). С именем Пушкина в это время связываются самые смелые ожидания и надежды. В стихотворении Кюхельбекера отразилось глубокое понимание современного значения Пушкина и стремление поддержать его в условиях готовящейся расправы правительства над вольнолюбивым поэтом.

В годы ссылки образ Пушкина наполнился новым содержанием. По вполне понятным причинам в стихах нельзя было прямо говорить о ссылке, обстоятельства которой были хорошо известны любому образованному человеку 20-х годов. И в этом отношении романтическая фразеология, носящая печать известной условности и отвлеченности в применении к ссыльному поэту, пострадавшему за свои политические убеждения, становилась средством зашифровки злободневных политических намеков. Понятия «судьба», «изгнанник» в применении к Пушкину обретали вполне конкретный смысл.

Живо заинтересованные судьбой опального Пушкина, передовые поэты декабристского круга стремились выразить ему свое сочувствие, поддержать поэта, напомнив о его высоком жребии и возлагаемых на него всеми лучшими людьми эпохи надеждах. Образцом произведения, адресованного сосланному Пушкину и проникнутому острополитическим содержанием,

- 118 -

явилось стихотворение Ф. Глинки, пославшего свой ободряющий привет изгнаннику:

Судьбы  и  времени  седого,
Не  бойся,  молодой  певец!
Следы  исчезнут  поколений,
Но  жив  талант,  бессмертен  гений!..

(«К  Пушкину») 6

Пушкин, как известно, ответил Ф. Глинке замечательным по своему общественному пафосу посланием, показывающим, насколько глубоко осознавал сам поэт свою высокую гражданскую миссию («Ф. Н. Глинке», 1822).

В период южной и Михайловской ссылки обмен такими посланиями, в центре которых стоял поэтический образ вольнолюбивого поэта, гонимого самодержавием, становился фактом открытой политической борьбы, постоянно напоминая читателю о судьбе ссыльного Пушкина и являясь важнейшим источником информации о нем. Поэтический образ поэта, опиравшийся на реальные факты его биографии, находил развитие и подтверждение в поэзии самого Пушкина. Таков, например, лирический образ несмирившегося поэта-изгнанника в послании Пушкина к Гнедичу «В стране, где Юлией венчанный» (1821).

В романтическом ореоле опального, но твердого в своих убеждениях поэта Пушкин представал в стихах Ф. Туманского:

Не  изменил  он  назначенью,
Главы  пред  роком  не  склонял,
И,  верный  тайному  влеченью,
Он  над  судьбой  торжествовал.

(«А. С.  Пушкину») 7

В обращенном к сестре поэта «О. С. Пушкиной» послании Вяземский призывал ее:

Свети  ему  звездою  безмятежной,
И  в  бурной  мгле  отрадной,  дружбой  нежной
Ты  услаждай  тоскующую  грудь.8

Дата стихотворения — лето 1825 года — хорошо объясняет смысл, вкладываемый Вяземским в традиционную романтическую фразеологию: речь идет о смягчении участи поэта-изгнанника.

Глубоко лирически звучит тема Пушкина в послании Кюхельбекера «К Пушкину» (1822). Судьба Пушкина сопоставляется в этом стихотворении с собственной судьбой автора — романтического поэта, «игралища страстей». Известная доля романтического позерства, которым было отмечено это стихотворение, как известно, вызвала иронический отзыв Пушкина.9 Однако здесь с большой эмоциональностью была подчеркнута готовность Кюхельбекера разделить общий с Пушкиным жребий пострадавшего за свои политические убеждения поэта.

Это признание приобретало глубокий политический смысл, если вспомнить о высылке Кюхельбекера из Парижа после прочитанных им лекций о русской литературе, которые были исполнены «политики» и «либеральных идей» (о чем писал в своем письме от 25 июня 1821 года Е. А. Энгельгардт).

- 119 -

Поездка на Кавказ также была вынужденной и диктовалась необходимостью покинуть столицу, где было опасно оставаться политически неблагонадежному поэту. Дальнейшая судьба Кюхельбекера, «политического преступника», осужденного самодержавием, подтвердила, насколько прав был он в этом своем сопоставлении. Ряд стихотворений, написанных в заточении и ссылке (в конце 20—30-х годов), продолжает намеченную еще в посланиях начала 20-х годов лирическую параллель, напоминая о глубоком идейном родстве Пушкина с осужденными декабристами («19 октября 1828 года», «19 октября 1836 года» и др.).

Характерной чертой поэтического облика Пушкина в стихотворениях первой половины 20-х годов является то, что он постоянно выступает в окружении поэтов-единомышленников, таких же вольнолюбцев, как он сам. Отсюда целый ряд стихотворных откликов, представляющих Пушкина в близкой и родственной ему семье русских поэтов, в атмосфере дружеских споров и мирных бесед, веселых пиров. Наиболее яркую картину такого творческого общения нарисовал Баратынский в поэме «Пиры» (1821):

В тени древес,  во  мраке сада, Тот домик  помните ль,  друзья, Где наша  верная семья, Оставя скуку за  порогом, Соединялась в  шумный  круг И  без чинов с румяным богом Делила  радостный  досуг? Вино  лилось,  вино сверкало; Сверкали  блестки острых слов, И  веки сердце  проживало В немного пламенных часов. ........... И  между тем сынам  веселья В  стекло простое бог  похмелья

Лил через  край,  друзья  мои, Свое  любимое Аи. Его  звездящаяся  влага Недаром  взоры  веселит: В  ней укрывается  отвага, Она  свободою кипит, Как  пылкий ум,  не  терпит  плена, Рвет пробку резвою  волной, И  брызжет  радостная  пена, Подобье  жизни  молодой. Мы  в  ней  заботы  потопляли, И  средь восторженных  затей «Певцы  пируют! — восклицали, — Слепая  чернь,  благоговей!».10

Тема дружеского пира и безудержного веселья вовсе не была в этой поэме проповедью беззаботного и бездумного эпикурейства, ухода в эгоистические наслаждения жизнью, а имела глубокий общественный смысл, который прекрасно разгадала цензура, не пропустившая строчку:

Она  свободою  кипит,
Как  пылкий  ум,  не  терпит  плена, —

заменив ее стихами:

Она  отрадою  кипит,
Как  дикий  конь,  не  терпит  плена.

Поэма прозвучала вдохновенным гимном в защиту личности, освобожденной от официальных и казенных пут, которые сковывают свободное проявление ее духовной и умственной жизни во всем их богатстве и многообразии.

Судьба Баратынского, тоже поэта-изгнанника, проливала новый свет и на посвященные Пушкину строчки поэмы, которые приобретали весьма многозначительный смысл:

Мы,  те  же  сердцем  в  век  иной,
Сберемтесь  дружеской  толпой
Под  мирный  кров  домашней  сени:
Ты,  верный  мне,  ты,  Дельвиг  мой,
Мой  брат  по  музам  и  по  лени,
Ты,  Пушкин  наш,  кому  дано
Петь  и  героев,  и  вино,
И  страсти  молодости  пылкой,

- 120 -

Дано  с  проказливым  умом
Быть  сердца  верным  знатоком
И  лучшим  гостем  за  бутылкой.11

Эту трактовку дружеских пиров поддерживает и Пушкин в своем послании «К Языкову» (1824), написанном в Михайловском, подчеркнув вольнолюбивую основу «сладостного союза» поэтов и их верность идеалам своей юности:

Надзор  обманем  караульный,
Восхвалим  вольности  дары
И  нашей  юности  разгульной
Пробудим  шумные  пиры.

(II,  323)

Языков откликнулся на поэтическую дружбу, предложенную Пушкиным, стихами, полными глубокого восхищения гением великого поэта:

Меня  твое  благоволенье
Предаст  в  другое  поколенье,
И  сталь  плешивого  косца,
Всему  ужасная,  не  скосит
Тобой  хранимого  певца.

(«А.  С.  Пушкину»,  1824—1825) 12

Он ответил и на другой призыв поэта, обнаружив при этом тонкое понимание его подлинного смысла:

Что  восхитительнее,  краше
Свободных  дружеских  бесед,
Когда  за  пенистою  чашей
С  поэтом  говорит  поэт?
Жрецы  высокого  искусства,
Пророки  воли  божества!
Как  независимы  их  чувства,
Как  полновесны  их  слова!

(«Тригорское»,  1826) 13

В стихах, посвященных воспоминаниям о Тригорском и Михайловском, где протекали годы последней ссылки Пушкина (1824—1826), Языков воссоздает образ пламенного, свободного поэта, «непобежденного судьбой», сохранившего веру в священные идеалы своей юности.

Стихи Языкова («Тригорское», «П. А. Осиповой», «К Няне А. С. Пушкина», «На смерть няни А. С. Пушкина» и др.) запечатлели и обстановку, окружавшую поэта в годы Михайловской ссылки, и картины природы, вдохновившие его на создание замечательных шедевров пейзажной лирики, и образы близких и друзей, с которыми он делил свои досуги (А. Н. Вульф, Е. Н. Вульф-Вревская, П. А. Осипова). Особенно важны произведения, в которых Языков рисует образ няни Пушкина — «свет Родионовны», бывшей добрым гением, неизменным заботливым помощником Пушкина, забавлявшей поэта и его друзей «пленительным рассказом» «про стародавних бар».

По своей искренности и художественной силе стихотворения Языкова об Арине Родионовне могут быть сопоставлены лишь с собственными стихами Пушкина, посвященными любимой няне.

- 121 -

На фоне всех этих лиц, событий и мест, красочно выписанных рукой превосходного лирика, возникает образ поэта, претворяющего всю разнообразную гамму внешних впечатлений и сокровенных дум в высокие создания искусства. В изгнании, утверждает Языков, талант поэта не только не иссяк, но получил новую силу:

... Пушкин,  не  сражен  суровою  судьбою,
Презрев  людей,  молву,  их  ласки,  их  измены,
Священнодействовал  при  алтаре  камены.14

Поэзия Языкова осветила перед русским читателем, внимательно следящим за жизнью и творчеством любимого поэта, важнейший этап в жизни Пушкина. По этим стихам, имеющим ценность документа и достоверность мемуаров, создавалось достаточно полное представление о личности и жизни ссыльного поэта.

Пример Языкова, Баратынского, Ф. Глинки и других показывает, что в лице своих наиболее крупных представителей русская романтическая лирика поднялась до глубокого понимания общественно-политического и творческого облика Пушкина и свойственными ей средствами художественного воспроизведения и обобщения воссоздала яркий и неповторимый образ великого поэта, вождя всей русской поэзии. В их стихах имя Пушкина оказалось неразрывно связанным с тем широким движением за освобождение родины от оков самодержавия и крепостного права, которым ознаменовалась преддекабристская эпоха. Они утвердили его понимание как глашатая высоких общественных и общечеловеческих идеалов, обращая к нему свои лучшие чаяния и надежды.

Возникающий из стихотворной переклички 10—20-х годов, в которой громко звучал и собственный голос поэта, образ Пушкина способствовал воспитанию молодого поколения в духе преданности революционным идеалам.

Со второй половины 20-х годов обстановка резко меняется. Наступает николаевская реакция. Разгром декабрьского восстания и расправа над декабристами заставила замолчать многие поэтические голоса. Лишь изредка сквозь «каторжные норы» прорывался «свободный глас» Пушкина, подтвердившего в стихотворении «Во глубине сибирских руд» (1827) свою верность прежним идеалам.

«Затворники» ответили любимому поэту, продолжающему в их глазах сохранять высокий авторитет вольнолюбивого русского поэта («Струн вещих пламенные звуки» А. Одоевского, 1828—1829). Изредка подавал голос Кюхельбекер. Но круг друзей-единомышленников редел. Менялось окружение, усложнялась политическая обстановка. Завершил свою эволюцию к реализму и сам Пушкин, в своем поэтическом развитии обогнавший всех своих современников. Поклонники и подражатели поэта (А. Готовцева, кн. П. Шаликов, И. Бороздна и др.) продолжали по традиции именовать его певцом «Пленника», «Людмилы», «Бахчисарая», риторически вопрошая уже давно возмужавшего, двадцатидевятилетнего поэта:

Скажи,  о  Пушкин  молодой,
Скажи,  муз  баловень  любимый,
В  какой  стране  непостижимой
Нашел  ты  хитрою  рукой
Огонь  поэзии  святой?15

Традиционные сопоставления Пушкина с гениями всемирной литературы, имевшие прогрессивный смысл на ранних этапах его развития,

- 122 -

также не прибавляли существенно нового к облику Пушкина середины 1820-х годов, уже осознавшего себя поэтом национальным. Многие современники попросту не поняли великих реалистических созданий Пушкина — поэмы «Полтава», последних глав «Онегина»; холодно был встречен «Борис Годунов», неправильно истолкованы стихотворения «Стансы» и «Друзьям».16

В этих условиях свежо и убедительно прозвучали голоса молодых поэтов-любомудров Д. Веневитинова («К Пушкину», 1826) и С. Шевырева («Послание к А. С. Пушкину», 1830). Пушкин предстает в истолковании Веневитинова как «гений», «возвышенный певец», которого объемлет «восторг святой, раздумье творческого духа». Представление о поэте как о жреце искусства, погруженном в таинства своей внутренней жизни, могло с большим основанием быть переадресованным, например, Жуковскому, если бы далее Веневитинов не расшифровывал следующим образом свою мысль: Пушкин, воспевший «пророка свободы смелой» — Байрона и «у муз похищенного Галла» — А. Шенье, в данном контексте представал вдохновенным защитником правды и справедливости, автором вольнолюбивых стихов, посвященных их памяти («К морю», 1824; «Андрей Шенье», 1825).

Лирически сопоставляя, таким образом, судьбу мятежных поэтов с образом Пушкина, Веневитинов далее желал поэту участи великого Гете, тем самым суля поэту бессмертие.

Мысль о высоком жребии, выпавшем на долю Пушкина, пронизывает и поэтическое обращение Шевырева:

Из  гроба  древности  тебе  привет:
Тебе  сей  глас,  глас  неокреплый,  юный;
Тебе  звучат,  наш  камертон  Поэт,
На  лад  твоих  настроенные  струны.17

Однако новым в понимании творческого облика Пушкина явилась трактовка вопроса о взаимоотношениях поэта и народа. Стихотворение пронизано предчувствием «великого отчизны назначенья», причем судьба Пушкина прочно связывалась с судьбой всей России.

В истолковании Шевырева Пушкин представал выразителем дум и чаяний всей Руси, певцом, «любовию народа полномочным». Однако при несомненной значительности слов, сказанных Шевыревым о Пушкине и проникнутых высоким патриотическим пафосом, ни в понимание грудящей судьбы своей родины и своего народа, ни в представление о характере пушкинской народности Шевырев не вкладывал передового, освободительного содержания, отступая, таким образом, в своем понимании Пушкина по сравнению с поэтами 1810-х — начала 1820-х годов.

Но вместе с тем послание содержало и полемику с Пушкиным, упреки в «суетности печали», в увлечении стихотворными мелочами. Шевырев как бы поучал Пушкина, ставя ему в пример патриотические стихи Жуковского и Державина. Все это свидетельствовало и об ошибочности позиции Шевырева, и о недостаточно глубоком понимании им истинного значения Пушкина. Другие возражения, сделанные Шевыревым Пушкину, касались поэтического языка. Гармония и музыкальность пушкинского стиха казалась поэту-любомудру обедняющей возможности русского стиха и глубину поэтической мысли. На этой основе, как известно, возникла

- 123 -

полемика между Пушкиным и Шевыревым, началом которой, по свидетельству самого Шевырева, послужило «Послание к А. С. Пушкину».18 При всей спорности позиции, занятой в этой полемике Шевыревым, она свидетельствовала, насколько высок был в это время поэтический авторитет Пушкина. Молодые поэты, даже не соглашаясь с Пушкиным, считали необходимым открытое публичное обсуждение спорных проблем.

Образ поэта в период его полной зрелости создает в своей философской миниатюре Баратынский. В посвященном Пушкину стихотворении «Новинское» (первая редакция—1826 год, окончательная—1842 год) Баратынский рисует необычайно глубокий по своему внутреннему содержанию образ поэта, намного опередившего в своем развитии всех своих современников: вокруг поэта еще кипят суетные желания и мелкие страсти, но ясный взор Пушкина осенен глубокой творческой думой.

Лишь очень немногие из поэтов-современников были способны увидеть великое значение пушкинского новаторства 30-х годов в том, что многими было воспринято как признак упадка великого таланта или по аналогии с явлениями западной поэзии.

Н. И. Гнедич, мнение которого Пушкин ценил очень высоко, по прочтении «Сказки о царе Салтане» написал:

Пой,  как  поешь  ты,  родной  соловей!
Байрона  гений,  иль  Гете,  Шекспира,
Гений  их  неба,  их  нравов,  их  стран —
Ты  же,  постигнувший  таинство  русского  духа  и  мира,
Пой  нам  по-своему,  русский  Баян!
Небом  родным  вдохновенный,
Будь  на  Руси  ты  певец  несравненный!19

В представлении Гнедича, до которого поднялись очень немногие из современников, Пушкин получил высшую оценку — поэта, «постигнувшего таинство русского духа и мира» и заслужившего тем самым славу национального поэта.

В дальнейшем, вплоть до самой трагической гибели Пушкина в январе 1837 года, имя Пушкина лишь изредка появляется в поэзии его современников.

Охлаждение публики, непонимание и равнодушие, а порой и открытая вражда ряда литераторов-современников не означали, как это пытались представить реакционные журналисты конца 20-х — начала 30-х годов (Булгарин и др.), заката пушкинской звезды, падения его славы. Поэтическое творчество Пушкина становилось в этот период культурным достоянием широких читательских кругов, слава его давно уже перешагнула тесные пределы литературных кружков, группировок московских и петербургских салонов. С ним знакомился и жадно воспринимал его творчество и демократический читатель. Разумеется, Пушкин не мог знать о масштабах своей популярности, но даже обращенные к нему письма незнакомых людей с различными просьбами, их теплые ободряющие слова все же давали в какой-то мере представление о том значении, которое он приобретал в России.

Высокое чувство ответственности перед своим народом, осознание себя национальным поэтом, принявшим на себя миссию быть выразителем народного духа, народных мнений и стремлений пронизывает пушкинское творчество 30-х годов. Эта идея, воодушевлявшая Пушкина на всем протяжении его творческого пути, нигде не сформулирована с такой глубиной

- 124 -

и отчетливостью, как в знаменитом стихотворении «Я памятник себе воздвиг...» (1836).

Однако стихотворение адресовано не только народу, не только будущим поколениям.

Пушкин пишет:

И  славен  буду  я,  доколь  в  подлунном  мире
Жив  будет  хоть  один  пиит.

(III,  424)

Обращение к «пииту» не было поэтической условностью. Поэтам-потомкам, тем, кто придет за ним и продолжит его историческое дело, Пушкин передавал утвержденное и поднятое на небывалую до него высоту звание поэта.

3

29 января 1837 года замолк живой поэтический голос Пушкина. Смертельно раненный Дантесом, поэт умер в полном расцвете творческого гения. Роковой выстрел Дантеса резко разделил общество на два лагеря: антипушкинский лагерь, состоящий из реакционеров всех мастей от титулованных врагов великого поэта, стоявших в непосредственной близости от двора, до представителей правительственной верхушки, и лагерь сторонников Пушкина, объединяющий все передовые и прогрессивные круги русского общества. Выстрел, сразивший Пушкина, одновременно всколыхнул и силы общественного протеста, придавленные жестоким николаевским режимом. Негодование и возмущение свершившейся расправой над поэтом, бывшим светлой надеждой всей России, захватывали все более и более широкие слои петербургского населения и получали горячий отклик во всех уголках грамотной России. Интенсивность и размах общественного протеста, пробужденного смертью Пушкина, испугали правительство Николая I и вынудили его принять экстренные меры для предотвращения ожидаемых в связи с похоронами Пушкина волнений, грозивших вылиться в серьезную политическую демонстрацию. Отсюда стремление правительства не допустить к участию в похоронах Пушкина широкие демократические круги Петербурга, в том числе и радикально настроенное студенчество. Однако, несмотря на все ограничения и запреты, тысячи людей побывали в траурные дни у гроба любимого поэта, приняв участие в этих подлинно «народных похоронах».20 Правительство Николая I, считая «все эти почести» относящимися «более к Пушкину-либералу», «ненавистнику всякой власти», чем к Пушкину-поэту, находило, что «народное изъявление скорби о смерти Пушкина представляет некоторым образом неприличную картину торжества либералов».21

В число «либералов» попали все те, кто был на стороне Пушкина, в том числе и ближайшие друзья поэта — П. А. Вяземский, В. А. Жуковский и др., подозреваемые шефом жандармов Бенкендорфом в тайном антиправительственном заговоре. Принятые меры коснулись и их.22

Полицейскому надзору подверглась и русская печать. 30 января появились первые печатные отклики на смерть Пушкина — некрологи Пушкина:

- 125 -

В. Ф. Одоевского в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» (1837, № 5)23 и Л. Якубовича в «Северной пчеле» (1837, № 24), а уже 31 января петербургский цензор А. В. Никитенко записывает в дневнике, что министр народного просвещения С. С. Уваров «очень занят укрощением громких воплей по случаю смерти Пушкина» и «недоволен пышною похвалою поэту, напечатанною в „Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду“».24 В этот же день цензоры получили предписание ничего не пропускать в печать о Пушкине, предварительно не поставив в известность председателя цензурного комитета или самого министра народного просвещения. С. С. Уваров писал также (в письме от 1 февраля 1837 года на имя попечителя московского учебного округа С. Т. Строганова): «По случаю кончины А. С. Пушкина без всякого сомнения будут помещаемы в московских повременных изданиях статьи о нем. Желательно, чтоб при этом случае как с той, так и с другой стороны соблюдаема была надлежащая умеренность и тон приличия».25

Как видим, правительство не запрещало полностью печатные материалы о Пушкине, однако строжайшим образом контролировало и ограничивало их число.

Сложившуюся в конце января — начале февраля политическую ситуацию необходимо учитывать, рассматривая стихотворные отклики на смерть Пушкина, которые, с одной стороны, широко отразили настроения общественного протеста, а с другой — не могли не испытать воздействия тех условий, в которые была поставлена вся русская литература в 1837 году.

Подавляющее большинство стихов о дуэли и смерти Пушкина создавалось по горячим следам разыгравшейся катастрофы, по мере того как становился известным не только сам факт смерти Пушкина, но и ее конкретные обстоятельства (травля поэта великосветским обществом, анонимные письма, поведение Дантеса, дуэль, смертельное ранение, мучительная агония, смерть). Все эти сведения, идущие из самых различных источников (устной молвы, переписки современников и т. п.), питали и русскую поэзию, горячо и непосредственно откликнувшуюся на гибель своего поэтического вождя. Однако лишь немногие стихотворения смогли увидеть свет сразу же; большинство произведений было напечатано много позднее. Часть из них (в том числе и самый значительный поэтический отклик — «Смерть поэта» Лермонтова) стала достоянием бесцензурной, по существу, подпольной литературы. Другие (по разным соображениям) не предназначались для печати самими поэтами (‹«А. С. Пушкин»› Жуковского, «29-е января 1837» Тютчева), третьи (самая многочисленная группа), не получив сколь-нибудь широкой огласки, остались в личных архивах их авторов (либо владельцев рукописей) и не стали, таким образом, фактами литературного движения 30-х годов.26

Несмотря на серьезные цензурные ограничения, стихотворения, написанные по поводу трагической смерти Пушкина, все же проникли в печать уже в 1837 году. Крупнейшие петербургские и московские журналы, не

- 126 -

только дружественно настроенные к Пушкину, но и враждебные ему (например, «Библиотека для чтения»), поместили стихи, посвященные памяти Пушкина: «Воспоминание о поэтической жизни Пушкина» Ф. Глинки (изданные дважды: М., 1837; «Библиотека для чтения», 1837, т. XXI, стр. 85—91), «На смерть поэта» И. Бороздны («Сын отечества», 1837, г. CXXXVII, стр. 141), «На смерть А. С. Пушкина» Н. С. Тепловой («Литературные прибавления к Русскому инвалиду», 1837, № 21, стр. 202), «Пушкин», С. Стромилова («Московский наблюдатель», 1837, ч. XIII, стр. 343).

Следует особо выделить стихотворения, вышедшие из непосредственного пушкинского окружения, объединившегося в «Современнике», который уже в первом номере за 1837 год (посвященном полностью Пушкину) среди публикаций новых произведений скончавшегося поэта, сведений о его «последних минутах» (письмо В. А. Жуковского отцу поэта) поместил и стихи, посвященные его памяти («Осень» Баратынского, «На память» Вяземского). Стихи о Пушкине «Современник» продолжал печатать и в дальнейшем: П. Ершов «Кто он?» (1837, т. VI), А. Подолинский «Переезд через Яйлу» (1837, т. VII, стр. 87), К. Петерсон «Сонет» (1839, т. XIII, стр. 177), Е. П. Ростопчина «Черновая книга Пушкина» (1839, т. XV, стр. 137—138). Последнее стихотворение, написанное два года спустя после смерти Пушкина, не выходит за пределы широко распространенной в массовой поэзии 1837 года трактовки событий 27—29 января в абстрактно-романтическом духе: жизненный и творческий путь гения русской поэзии прерывает «суровый рок». Отразившее восхищение молодой поэтессы своим великим современником, это произведение воскрешает один из характернейших эпизодов литературной жизни конца 1830-х годов, в которой имя Пушкина продолжало занимать видное место.

Незадолго до смерти Пушкин приготовил для своих будущих произведений «Черновую книгу», которая после смерти поэта перешла к Жуковскому, который сделал в ней ряд записей, а затем, примерно через год (25 апреля 1838 года), подарил ее Е. П. Ростопчиной. Подарок Жуковского и послужил поводом для создания стихотворения Е. П. Ростопчиной «Черновая книга Пушкина».

История заполнения этой книги Жуковским (отметим, что первая запись в ней датирована 27 февраля 1837 года) возвращает нас к драматическим событиям конца января—февраля 1837 года, в атмосфере которых создавалось стихотворение В. А. Жуковского, посвященное памяти Пушкина.27

Альбом, принадлежащий Пушкину, начат под впечатлением недавней утраты. Черновики и отрывки произведений, набросанных в нем Жуковским, в известной мере отражают сложные по своему характеру настроения, вызванные не только самим фактом смерти Пушкина, но и всеми сопутствующими ей обстоятельствами. Оказавшись одним из основных участников в хлопотах по делам погибшего поэта, Жуковский попал в число лиц, которых коснулось недоверие правительства, выразившееся в целом ряде «действий» Бенкендорфа и III отделения.28 В ходе острой борьбы, разгоревшейся вокруг смерти Пушкина, друзья поэта были вынуждены

- 127 -

прибегнуть к версии о «политической благонамеренности Пушкина», якобы примирившегося с самодержавием.

Обстоятельства вынуждали Жуковского не только «защищать» Пушкина и «защищаться самому» — ему предстояло осмыслить происходившее и для себя. Это стремление определить собственную позицию в связи с недавно разыгравшимися событиями вылилось у Жуковского в цикл (восемь) философских миниатюр в антологическом роде, по существу представляющих собой мистически окрашенные размышления поэта о судьбе человека, о зле и добре, о тайнах бытия и смысле жизни. К этому циклу примыкает, как бы заключая его, стихотворение ‹«А. С. Пушкин»›, черновик которого является последней, итоговой записью Жуковского в тетради Пушкина.29

В соответствии со своей мистической настроенностью Жуковский отразил в стихотворении момент, наступивший сразу же после смерти Пушкина, когда разрушение еще не коснулось лица поэта, но смерть уже наложила на него свой отпечаток. Жуковский как бы попытался снять с лица Пушкина первую «посмертную маску» и по-своему прочитать ее. В его истолковании смерть представала освобождением от конечной, земной оболочки и постижением высшего смысла существования. Показывая полную отрешенность внутреннего мира поэта от земных треволнений, Жуковский представил кончину Пушкина образцом «христианской», почти «житийной» смерти. Из стихотворения исчезло ощущение трагизма безвременной гибели гения, бессмысленного ухода из жизни человека, полного творческих и жизненных сил. Жуковский оставил за пределами своего произведения вопросы исторического значения Пушкина, запечатлев в нем одно из субъективно прочитанных выражений «посмертной маски».

Другое стихотворение по поводу событий 27—29 января 1837 года принадлежало Ф. И. Тютчеву, творческая судьба которого в 30-е годы оказалась тесно связанной с пушкинским «Современником», объединявшим наиболее передовые и жизнеспособные элементы русской поэзии. Созданное, по-видимому по приезде Тютчева в Петербург (в мае 1837 года), стихотворение написано «под живым впечатлением» толков о дуэли Пушкина. Не будучи предназначенным для печати, оно (в отличие от печатных материалов) касается обстоятельств гибели Пушкина, смертельно раненного на дуэли. В нем звучат «негодование против „людского суесловья“ и мысль о том, что Пушкин неподсуден „земной правде“».30 В известных отношениях стихотворение «29-е января 1837» соприкасается с откликом Жуковского: в нем также сталкивается земное как случайное, преходящее с вечным, истинным. Однако Тютчев не просто отбрасывает земную, ничтожную правду, которой руководствовались те, кто убил поэта, но и клеймит «цареубийцу», расплескавшего «божественный фиал» поэзии, воплощенный в Пушкине. Характеризуя поэта как «орган-богов живой», Тютчев рисует Пушкина не только носителем вечных истин искусства, но и живым человеком, в «жилах» которого течет «знойная», человеческая кровь. Не менее значительна и другая мысль стихотворения. Оно проникнуто сознанием исторической роли Пушкина как поэта, которого «России сердце не забудет».

Патриотический пафос тютчевских стихов позволяет сблизить их и с другим стихотворным откликом, вышедшим из непосредственного пушкинского окружения со стихотворением Вяземского «На память». Сила этого произведения, ставшего достоянием печати, не только в непосредственности

- 128 -

и искренности запечатленного в нем чувства скорби, но и в интерпретации смерти Пушкина как величайшей национальной трагедии.

Прозвучавшая в ряде стихотворных откликов на смерть Пушкина мысль о том, что Россия еще не несла подобной потери, закономерно толкала и на осмысление причин, приведших поэта к гибели. Но именно эта тема находилась под строжайшим цензурным запретом. И все же в ряде стихотворений, вышедших из печати в 1837—1838 годах, была сделана попытка дать освещение обстановки, в которой смогла разыграться катастрофа.

Общая давящая атмосфера николаевской действительности, в которой задыхались лучшие люди России, передана в стихотворении Баратынского «Осень», на связь которого с вестью о гибели Пушкина указывал сам автор: «Известие о смерти Пушкина застало меня и на последних строфах этого стихотворения...».31 Тема трагической судьбы поэта естественно вошла в пессимистическую философскую концепцию Баратынского 1830-х годов.

События 27—29 января 1837 года потрясли и Кольцова, другого поэта, тяготевшего к пушкинскому кругу. На смерть Пушкина он откликнулся народно-поэтической аллегорией «Лес», посвященной памяти великого поэта. Стихотворение проникнуто сознанием того, что Пушкин пал жертвой каких-то темных и злых сил, сразивших поэта-исполина.

Оба названных выше отклика при всем их внешнем различии обладали существенным внутренним сходством: они противостояли абстрактно-романтической трактовке событий 27—29 января,32 подходя, по существу, к анализу причин гибели поэта.

Трагическая смерть Пушкина, затравленного светским обществом, наталкивала на социальные обобщения, конкретные политические выводы, которые, однако, не могли быть сделаны в произведениях подцензурной печати. Глубоко показательно то, что смерть Пушкина послужила толчком к расцвету бесцензурной русской поэзии.

Коротко коснемся откликов, вышедших из среды ссыльных декабристов. Кюхельбекер в стихотворении «19 октября 1837 года» воскресил облик поэта-борца, не сломленного смертью:

Блажен,  кто  пал,  как  юноша  Ахилл,
Прекрасный,  мощный,  смелый,  величавый,
В  средине  поприща  побед  и  славы,
Исполненный  несокрушимых  сил!33

Позднее (1845) Кюхельбекер написал стихотворение «Участь русских поэтов», в котором напомнил о трагической судьбе крупнейших русских поэтов, павших жертвами самодержавия (Рылеев, Грибоедов, Пушкин).

Однако самым значительным произведением, получившим широчайшую известность и во множестве списков разошедшимся по России, стало стихотворение Лермонтова «Смерть поэта». Именно оно полнее и глубже всего выразило общественные настроения, вызванные смертью Пушкина. Оно явилось принципиально новым словом о Пушкине, вскрывшим социальный смысл конфликта, приведшего к дуэли, и воссоздавшим обаятельный образ «дивного гения» русской поэзии.

- 129 -

Стихотворение имеет хорошо разработанную историю изучения. Оно прокомментировано широким кругом источников.34 Осветим некоторые итоги этого изучения, учитывая задачи данной работы.

«Смерть поэта» — один из самых ранних, самых горячих и вместе с тем один из наиболее авторитетных откликов на смерть Пушкина. Стихотворение является не только необычайно «весомым» словом современника, хорошо осведомленного обо всех обстоятельствах гибели Пушкина, но исходит от представителя передовой молодежи, возвысившего голос протеста против убийства поэта, которого молодое поколение признало «своим». И, наконец, оно заключает в себе угрозу судом и расправой (в их революционном понимании) всем тем, кто погубил поэта и водил рукою Дантеса — «надменной» знати, жадной толпой окружившей трон. Недаром эти стихи, посланные по почте Николаю I, носили заголовок «Воззвание к революции». Это одно из наиболее точных определений подлинного смысла стихотворения, хотя и исходит это определение из лагеря врагов поэта.

Стихи, за которые Лермонтов поплатился ссылкой, принесли ему широкую известность и оказали воздействие на трактовку дуэльных событий многими русскими поэтами, откликнувшимися на смерть Пушкина. В большей или меньшей зависимости от «Смерти поэта» находятся такие стихотворения, как «На смерть Пушкина» И. Бакунина, «Ответ Лермонтову на его стихи „На смерть Пушкина“» П. А. Гвоздева, «Венок на гроб Пушкина» А. Полежаева, «На смерть поэта» Н. П. Огарева и др. Последнее стихотворение, принадлежащее поэту поколения революционной демократии, замечательно тем, что показывает, в каком направлении шло развитие революционных потенций лермонтовских обличений: Огарев называет среди убийц поэта и Николая I.

На Николая I весьма прозрачно намекал и Е. Ф. Розен в стихотворении «Эврипид» («Литературная газета», 1846, № 1, отд. III, стр. 1), рассказывая о смерти певца, которого загрызли царские псы.35

———

1837 год положил рубеж в изображении Пушкина в русской поэзии. Для поэта наступила история, и вскоре после его смерти в поэзии делается ряд попыток дать историческую оценку его деятельности, более или менее развернутую.

В поэтических некрологах, появившихся по горячим следам трагических событий, такая оценка была намечена суммарно. Ни одно из названных выше стихотворений, не исключая и «Смерти поэта», не касалось творческого пути поэта, отдельных его этапов, не определяло его воздействия на будущие судьбы русской поэзии. Стремление выразить скорбные чувства, передать охватившее передовые круги общества негодование определяло особенности воссоздания художественного образа поэта. Он приобретал предельно обобщенный характер, очерченный несколькими крупными штрихами.

Но вместе с тем уже в 1837 году, сразу же после разыгравшейся катастрофы, появилось несколько стихотворений, авторы которых ставили своей целью как-то проанализировать жизненный и творческий путь Пушкина. Так возникли первые «поэтические биографии» поэта, по существу,

- 130 -

появившиеся раньше первых популярных его биографий (Плетнева, Бантыша-Каменского и т. д.).

Обращение к пройденному Пушкиным творческому пути с попыткой определить его значение характерно для Ф. Глинки, участника литературных боев и одного из идейных соратников Пушкина в 20-е годы Он облек свое стихотворение в форму «Воспоминаний о пиитической жизни Пушкина» (1837) и на всем протяжении этого довольно большого по объему произведения ни разу не вышел за пределы поставленной им самим задачи. Глинка напомнил своему читателю основные этапы творческой эволюции Пушкина, создав соответствующий каждому этапу образ поэта в традициях поэзии этого времени, но, по существу, лишь повторив данные в свое время Пушкину поэтические оценки:

Я  помню — в  детские  он  лета Уж  с  Музой  важною  играл И,  отрок,  с  думою  поэта, Науку песен  заучал.   ..........

Еще  мне  памятней те  лета, Та  радость русския  земли, Когда  к  нам  юношу-поэта Камены за  руки  ввели...

В традиционных для 20-х годов выражениях он пишет и о ссылке поэта, сохраняя, однако, политический намек на известные события:

И  вот  из  Северной  Пальмиры
Он  бурей  жизни  унесен...

В стихотворении прозвучали и мистические мотивы, в духе религиозных сентенций Жуковского:

Не  плачь,  растерзанный  отец!
Он  лишь  сменил  существованье.36

Интересное как факт отношения Ф. Глинки к поэзии Пушкина и представляющее собой одно из очень немногих в 1837 году стихотворений о Пушкине с попыткой исторической оценки, «Воспоминание» Глинки не обогатило существенным образом представлений о Пушкине, сложившихся еще в 20-е годы.

Гораздо значительнее и глубже по своей концепции был цикл стихов Полежаева, посвященный памяти Пушкина («Венок на гроб Пушкина», 1837). Поэт демократического склада, но еще в полной мере сохранивший связь с традицией романтической интерпретации пушкинского образа, Полежаев первым в поэзии представил эволюцию Пушкина в широкой исторической (а не только литературной) перспективе. При таком подходе в поле зрения поэта попали не только крупные имена литературных предшественников и современников Пушкина (Кантемир, Прокопович, Ломоносов, Державин, Карамзин и др.), имена гениев всемирной литературы, среди которых Пушкин занял свое собственное, ему по праву принадлежащее место (Тассо, Петрарка, Байрон и др.), но и великие исторические деятели, определявшие судьбы мира и страны (Петр I, Наполеон). Характерно, что в своей оценке их деятельности Полежаев очень близок пушкинскому пониманию этих исторических личностей.

В сущности, Полежаев подошел к мысли, что не только поэтический гений, не только литературные традиции формируют великого поэта, но и эпоха, ее историческое значение и ее великие свершения. По мысли Полежаева, время, выдвинувшее Пушкина, ознаменовалось революционными движениями и войнами. События большого общественно-политического

- 131 -

масштаба выдвинули великого пророка свободы Байрона, они же сформировали и Пушкина, который:

Восстал  как  новая  стихия,
Могуч,  и  славен,  и  велик —
И  изумленная  Россия
Узнала  гордый  свой  язык!37

Свободолюбивый поэт, воплотивший в своем творчестве искания всего своего поколения, — таким представлял Пушкина Полежаев на всех этапах его творческой эволюции. Но Полежаев пошел дальше в своей оценке национального значения Пушкина: он провозгласил его великим народным поэтом, придавая этому определению освободительный, протестующий характер.

Подходя к оценке трагических событий смерти поэта, Полежаев вносит также существенно новый оттенок в их трактовку: из жертвы Пушкин превращается в победителя, сильного народной любовью и признаньем:

Пир унылый  и  последний Он  окончил  на  земле; Но,  бесчувственный  и  бледный Носит  он  венок  победный На  возвышенном  челе.

О,  взгляните,  как  свободно Это  гордое  чело! Как  оно  в  толпе  народной Величаво,  благородно, Будто  жизнью  расцвело!38

«Венок на гроб Пушкина» явился попыткой дать объективную оценку Пушкину. Стихотворение при всей его высокой патетике совершенно исключает момент субъективности, лирического преломления событий через сопоставление с собственной судьбой. А между тем более чем кто-либо другой Полежаев имел право на подобное сопоставление. Его участь известна: арестованный вслед за декабристами за поэму «Сашка» в 1826 году, он был сдан в солдаты и сослан на Кавказ. Начались долгие годы скитаний. Никакие просьбы об изменении суровой участи Николай I не удовлетворил. Трудные условия жизни привели к чахотке, и в 1838 году (почти через год после смерти Пушкина) поэт умер, получив незадолго до смерти, уже находясь в больнице, долгожданный офицерский чин. Однако в стихотворении нет никаких перекличек со своей личной участью. Более того, в нем имеются определенные намеки на то, что не он сам, а другой «юный» и «неведомый» поэт примет от Пушкина его поэтическую эстафету.

Так впервые намечается связь между поэзией Пушкина и Лермонтова. И глубоко симптоматично, что участь всех троих — Пушкина, Лермонтова и Полежаева — оказалась одинаковой: ранняя трагическая гибель в условиях того «жестокого века», против которого каждый из них поднял голос негодования и протеста.

- 132 -

Следует остановиться еще на одном стихотворении, написанном, правда, несколько позднее, в 1840 году, но посвященном событиям января—февраля 1837 года и дающем во многих отношениях интересный образ Пушкина.

Послание А. П. Баласогло «А. Н. В.» ‹Анне Николаевне Вульф?› в отличие от стихотворения Лермонтова, получившего огромную известность, в списках и копиях разошедшегося по всей России, и появившихся в печати стихов Полежаева, хотя и подвергшихся сильному цензурному искажению, так и не появилось в печати. Не став, таким образом, фактом общественно-литературной борьбы, развернувшейся вокруг Пушкина после его смерти, оно являет собой пример восприятия Пушкина в демократических кругах молодежи 40-х годов (позднее Баласогло стал петрашевцем), оппозиционно настроенной к самодержавно-крепостническому строю.

В стихотворении чувствуется влияние лермонтовских знаменитых обличений «надменных потомков известной подлостью прославленных отцов». Близок Баласогло и лермонтовской трактовке Дантеса. Есть переклички с Лермонтовым в пафосе, в стихотворном размере, отдельные стилистические совпадения, однако перед нами произведение, дающее во многом новую и во всяком случае более развернутую концепцию пушкинского творчества. Своеобразие стихотворения состояло также в установке на лиризм и даже на автобиографизм. Это не просто объективная оценка, это оценка с позиции рядового демократического читателя, для которого необычайно высоко стоит авторитет семейства Осиповых — Вульф, а также всего круга московских знакомых и друзей Пушкина, литераторов 20—30-х годов.

Баласогло не дает связной картины творческого пути поэта, сосредоточив свое внимание на журнальной полемике Пушкина с кругом «Московского телеграфа» и «Северной пчелы».

Демократические симпатии Баласогло должны быть, казалось бы, на стороне «плебейской» прослойки в журналистике. Но автор великолепно сознает коммерчески-меркантильный, торгашеский и продажный дух официозных журналистов:

Литература  стала  рынок,
Где  все  продажно — ум  и  яд.39

В этом видит Баласогло причину пушкинского неприятия этих кругов, а впоследствии и борьбы с ними:

Его  рассудку  было  стыдно
Тонуть  в  ничтожестве  певцов,
Ему  убийственно-обидно
Казалось  братство  гаеров.

Весьма примечательны и суждения поэта по поводу так называемого «аристократизма» Пушкина:

Вот  он  зачем,  вплетаясь  в  братство
К  паркетной  черни,  целый  век
Ценил  в  душе  аристократство,
Хоть  был  и  русский  человек.

Независимый поэт, превыше всего ставящий чувство личной и общественной свободы, не мог примкнуть к «скопу рабствующих злу» — пресмыкающихся перед властями продажных журналистов.

И  выбрал  он,  брезгливый  к  стаду,
Сноснейший  омут  для  души,
Где  ум  кружится  до  упаду,
Мотая  жизнь  и  барыши.

- 133 -

Баласогло, думается, не случайно подробно объясняет, что толкнуло поэта в светское общество, которое было внутренне ему глубоко чуждо. На поставленный Лермонтовым вопрос:

Зачем  от  мирных нег  и  дружбы  простодушной
Вступил  он  в  этот  свет  завистливый  и  душный
Для  сердца  вольного  и  пламенных  страстей?

Баласогло отвечает:

И  вот  ему  осталось  средство —
Исчезть  в  толпу  друзей  на  вы,
Чтоб  сохранить  и  мысль  и  детство
Уже  лавровой  головы.40

Острые обличительные характеристики светского общества, погубившего поэта, полностью совпадают с лермонтовскими, отличаясь от них разве что большей запальчивостью, резкостью тона, разговорностью интонаций: в них звучит обнаженная ненависть человека демократической ориентации к праздному, пустому и паразитическому сословию, глубоко чуждому и враждебному всему творческому, живому, человеческому. Глубокая пропасть, разделяющая поэта и ту среду, в которой он был вынужден жить, особенно подчеркнута в сцене похоронной церемонии, которая подводит к мысли, что Пушкина искренне оплакивала другая, широкая, демократическая Россия:

Зачем  под черные  попоны Впрягли  так  много  лошадей? Пусть ездят  цугом  на  поклоны Да  давят  этаких  людей. К  чему  на  этом  катафалке Стоит  такой  богатый  гроб? Его  богатство  было  в  палке, Которой  гений  бил  особ.

Зачем  в  мундирах,  в  звездах,  в  лентах Идет  пешком  вся  эта  знать? Ей  ни  в стихах, ни  в  монументах Себя  пред  ним  не оправдать. ............ Все  тротуары, окна,  крыши, Вся  мостовая — всё  глаза; И  мнится, в  гнездах  нет и  мыши И  у  жандармов  есть слеза.41

Драма поэта осмыслена в этом стихотворении как социальная, а трагедия Пушкина объясняется тем, что он вынужден был жить во враждебной ему среде, пытавшейся завладеть и его посмертной славой.

Стихотворение Баласогло при всех своих художественных недочетах (длинноты, налет риторики, шероховатости слога) для нас чрезвычайно важно, как показатель того, что в России появился демократический читатель, борющийся за своего, подлинного Пушкина, опираясь в этой борьбе как на подцензурные стихи и сведения о великом поэте, на лучшие традиции русской поэтической пушкинианы, так и на собственные восприятия его творчества.

И в дальнейшем пушкинская поэзия становится одним из самых прямых, самых достоверных источников, помогающих русским поэтам разобраться в его подлинном облике.

4

К 50-м годам, на которые приходится новая волна общественно-литературного интереса к Пушкину, в русской поэзии уже сложились весьма устойчивые традиции в изображении великого поэта, восходящие как к поэзии его современников, так и к проникнутым острой политической борьбой стихотворным откликом на смерть поэта. В сознании передовой революционной России Пушкин оставался великим вольнолюбивым поэтом,

- 134 -

несмотря на всю скудность знаний о его жизни, представлений о той борьбе, в обстановке которой протекали последние годы его жизни, несмотря на то, что большое количество написанного им в 30-е годы оставалось неизвестным русским читателям или представало в искаженном цензурой и редакторской правкой виде («Медный всадник», «Памятник» и др.). Вопреки творимым официальными кругами легендам о примирении Пушкина с самодержавием, о его якобы добровольном камер-юнкерстве, вопреки попыткам Жуковского и других друзей Пушкина (руководимых, правда, весьма добрыми побуждениями — заботой о семье покойного, об издании посмертного собрания сочинений и т. д.) представить его вольнолюбивое творчество заблуждением юности, не отражающим сути его поэзии, русские поэты (декабристы, Языков, Лермонтов, Полежаев) передавали грядущим поколениям образ подлинного Пушкина, борца с самодержавно-крепостническим строем, народного поэта.

Чем было вызвано новое обращение к Пушкину в 50-е годы?

Смертью Гоголя и Жуковского в 1852 году как бы закончилась та литературно-общественная эпоха, основоположником и выразителем которой явился Пушкин. Как бы противоположны ни были эти писатели друг другу и вместе с тем, в каких бы соотношениях с Пушкиным ни находилось их творчество, они были людьми, близко стоящими к нему при его жизни. Их смерть напомнила о Пушкине, вызвав ряд сопоставлений, поэтических (с Жуковским, поскольку речь шла о поэте, друге и старшем современнике Пушкина) и критических (с Гоголем, так как именно в этот период особенно интенсивно разгораются споры о «гоголевском» или «пушкинском» направлении в русской литературе).

Ряд важнейших событий общественно-политической жизни России (Крымская война 1853—1855 годов, смерть Николая I), внутренние процессы самой литературы, ознаменовавшие выход на ее передовые рубежи революционной демократии, — все это предопределило особенности борьбы за Пушкина, разгоревшейся особенно ярко именно в эти годы. Отчасти интерес к Пушкину был стимулирован и выходом анненковского издания собрания сочинений Пушкина с содержащимися в I томе «Материалами для биографии Александра Сергеевича Пушкина» — опытом первого научного издания сочинений поэта и построения его научной биографии.

Ряд поэтов 50-х годов предприняли попытку по-новому истолковать поэтический образ Пушкина. Снова возродился жанр «поэтических воспоминаний». Памяти Жуковского и Пушкина посвятил свои «Воспоминания» (1852) В. Бенедиктов. Стихотворение построено как контрастное сопоставление двух поэтов. Их яркое индивидуальное своеобразие поэт уловил довольно тонко: стихотворение полно метких зарисовок разных поэтических темпераментов (кипучий, стремительный, деятельный Пушкин и весь проникнутый кротким сиянием, задумчивый и умиротворенный Жуковский). Однако реакционная тенденциозность этого стихотворения раскрывалась в полной мере в попытке найти общее в этих поэтах. При этом Пушкин весьма искусно подтягивался к Жуковскому, как бы гримируясь под него:

Но  земное  резкое  несходство Двух  поэтов — их  не  удаляло Друг  от  друга:  общий  признак                                               Бога —

Вдохновенье — ставило  их  рядом Под  одно  божественное  знамя, Братской  дружбой  руки  их  смыкая.42

Пушкин превращался в жреца «чистого искусства», чуждого земным волнениям и тревогам. Эта традиция шла, безусловно, от самого Жуковского,

- 135 -

от его стихотворения ‹«А. С. Пушкин»›, в котором Пушкин предстал не только порвавшим земные узы, но и приобщившимся к таинствам загробного бытия.

Прошедший к 50-м годам весьма знаменательную эволюцию, С. Шевырев обращался к Пушкину с призывами, котрыми он пытался поднять патриотические настроения в обществе в связи с Крымской войной:

Пушкин!  встань,  проснись  из  гробу!
Где  твой  голос  и  язык?
Поражай  вражду  и  злобу,
Зачинай  победный  клик! 43

И здесь мы сталкиваемся с сопоставлением Пушкина и Жуковского, предпринятом с тою же целью — подтянуть Пушкина к монархически настроенному Жуковскому 30-х годов, представить его выразителем официального патриотизма. На этой основе Шевыров сближает и творчество обоих поэтов, напоминая о выпущенной ими вместе брошюре «На взятие Варшавы» (СПб., 1831) и повторив отдельные пушкинские цитаты, интерпретированные, однако, в охранительном духе.

Военные неудачи Крымской войны заставили и А. И. Подолинского в 1855 году вновь воспользоваться именами Жуковского и Пушкина как политически-реакционными лозунгами («Во время войны»).

Поэтические «Поминки» справил по своим умершим друзьям-литераторам и Вяземский, тоже внеся известный вклад в фальсификацию пушкинского образа. Посвященные Пушкину поэтические строчки «Поминок» (1853) восстанавливают интимный образ поэта. Он предстает в кругу своих друзей, поэтов-эпикурейцев, веселых острословов, в момент пробуждения своей творческой индивидуальности, в обстановке царскосельских парков, хранящих живые следы русской истории.

Вяземский нашел теплые приветливые слова о своем друге, но из его произведения почти полностью исчез великий национальный гений, которого заменил образ отрешенного от «распрей» и расколов жреца муз. В сущности, Вяземский отказался от своего прежнего понимания Пушкина, проникнутого сознанием исторического и национального масштаба его поэтической деятельности.

Эпоха 60-х годов властно ставила перед поэзией новые общественные и литературные задачи, в свете которых представление о поэзии как о вдохновенной игре воображения и о поэте как о вещем отроке «с огненной печатью» и «тайным заревом лучей» было глубоким анахронизмом. Образ Пушкина, построенный средствами романтической лирики, ничего нового в его понимание не вносил, хотя былая дружба и близость Вяземского с Пушкиным, казалось бы, сама по себе служила ручательством ценности его «стихотворных воспоминаний» о великом поэте.

Эти воспоминания, часто и охотно приходившие на память Вяземскому и воскрешавшие те или иные эпизоды биографии Пушкина («Поминки», 1864: «Бахчисарай», 1867: «Проездом чрез Кишинев», 1867, и др.), нередко становились оружием, направленным против ненавистной Вяземскому «современности», со всем ее прозаическим, меркантильным и будничным жизненным укладом, с одной стороны, и с беспощадным и «язвительным порицанием» незыблемых для консервативно настроенного царского сановника основ существующего порядка — с другой.44 Он готов

- 136 -

признать легкое, неглубокое вольнодумство (именно так трактуется им в эти годы тема пушкинского вольнолюбия), но революционные устремления молодого поколения 50—60-х годов и его выступления в защиту народа чужды и враждебны Вяземскому.

А между тем в разгорающейся великой борьбе народа за свои права мог сказать свое слово и Пушкин. Однако бывший соратник, к этому времени окончательно порвавший с вольнолюбивыми идеалами и стремлениями своей юности и оказавшийся, по существу, в стане врагов Пушкина, делал из него знамя, под прикрытием которого можно было бы вести наступление на «нигилистов» — революционно-демократическую молодежь 50—60-х годов («Байрон», 1864; «Поэты старого почета», 1864, и т. д.). Поэтому не случайно Вяземский оказался жестоким цензором Некрасова, пытавшимся помешать появлению «Стихотворений Н. Некрасова» (1856).

Стихотворения Вяземского, посвященные Пушкину, при всей своей «биографичности», затрагивали, как видим, и более общие вопросы, связанные с пониманием сущности поэзии, роли и назначения поэта, вокруг которых, как известно, в 50—60-е годы шла ожесточенная полемика. Обосновывая имманентную высокость искусства и свободу поэтического творчества в духе романтической эстетики 20-х годов, Вяземский довольно близко смыкался в ряде вопросов с защитниками «эстетического направления» в литературе 50—60-х годов, хотя, разумеется, ставить между ними знак равенства было бы не совсем верным.45

Однако выдвинутая и защищаемая Вяземским трактовка Пушкина как «подлинного» поэта, глашатая высоких общечеловеческих идеалов во многих отношениях приближается к концепции Пушкина — художника по преимуществу, защищаемой П. Анненковым, А. Дружининым, А. Майковым, А. Фетом и др.

В сложной и противоречивой борьбе 50—60-х годов, ведущейся вокруг имени и творческого наследия Пушкина, основной ареной которой была критика и публицистика, свое и во многом новое слово сказала русская поэзия.

Вопрос о пушкинских традициях в эти годы, по существу, определял пути и направление дальнейшей эволюции всей русской литературы.

50—60-е годы являют собой яркий пример различной, порой прямо противоположной интерпретации образа Пушкина. С одной стороны, именно в эти годы, отчасти опираясь на только что вышедшие «Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина» П. В. Анненкова (1855), отчасти на узко трактованные поэтические декларации Пушкина конца 20-х — начала 30-х годов («Поэт и толпа», «Поэту» и т. п.), получает весьма широкое распространение изображение Пушкина в канонизированном облике «божественного», возвышенного певца. Утвержденный талантами и авторитетами таких крупных поэтов, как А. Майков и А. Фет, этот образ не был, однако, преднамеренной фальсификацией Пушкина, а в своеобразной форме отражал эстетические представления либеральных дворянских кругов.46

Настойчивое подчеркивание и выдвижение на первый план собственно эстетической стороны искусства и в связи с этим выделение в облике

- 137 -

Пушкина черт и свойств художника, как такового, якобы полностью отрешенного от «житейской грязи», приводило к нарушению реальных пропорций и тем самым сильно искажало и обедняло действительный образ Пушкина.

Именно поэтому радикально настроенные круги молодежи 50—60-х годов демонстративно отказались от Пушкина и даже «боролись» с ним (Писарев «Пушкин и Белинский»).

В этих условиях выступления Некрасова (и как критика, и как поэта) в защиту подлинного Пушкина сыграли выдающуюся общественно-литературную роль.

Вопрос о значении Пушкина для формирования Некрасова ставился неоднократно и, можно сказать, принадлежит к числу наиболее исследованных в литературоведении.47

В данной статье важен лишь один аспект этой проблемы — какие стороны творческого и биографического облика Пушкина Некрасов считал существенными, каким рисовался ему образ великого предшественника.

Некрасов предпринимает новую попытку (см. выше о стихотворении Баласогло) приблизить Пушкина к интересам и понятиям демократических читателей.

В цикле «О погоде» (1858—1859) образ Пушкина возникает в рассказе типографского рассыльного Миная, приносящего поэту корректуры «Современника» (в чем едва ли будет натяжкой видеть весьма многозначительный намек на преемственную связь с некрасовским «Современником», наследником лучших пушкинских традиций).

Пушкин предстает в естественной жизненной обстановке, в практических заботах о выходе журнала. Он прост и доступен; демократический герой Некрасова ему явно сочувствует.

Но в то же время в стихотворении содержится намек на те цензурные притеснения, которые Пушкин испытал. Советские историки литературы раскрыли необычайный драматизм положения Пушкина, вынужденного находиться под двойным цензурным запретом — Цензурного комитета и «высочайшего» цензора Николая. Не зная всей совокупности фактов притеснения Пушкина цензурой (не пропустившей в печать статьи «Александр Радищев», «Песен о Стеньке Разине» и др.), Некрасов (опираясь, по-видимому, на действительно имевший место рассказ типографского рассыльного) «угадал» одну из самых глубоких трагедий последекабристского периода жизни Пушкина. Так в изображении поэта-демократа великий Пушкин становился «собратом по борьбе за свободное слово и по кровной ненависти к царской цензуре».48

Разумеется, созданный Некрасовым образ шел вразрез с утверждаемым официальными кругами мнением о Пушкине как о смирившемся верноподданном, преданном слуге и певце самодержавия,49 равно как и с получающим распространение в либерально-дворянских литературных кругах представлением о Пушкине как о «чистом», возвышенном поэте, якобы чуждом какой бы то ни было политической злободневности. Образ поэта, задыхающегося под гнетом цензуры, наглядно опровергал подобного рода версии и легенды.

Еще более значительным вкладом в раскрытие демократическому читателю подлинного Пушкина явилась поэма Некрасова «Русские женщины»

- 138 -

(1871—1872). Глубоко знаменателен сам по себе факт появления этого образа в поэме, посвященной декабристам. Благодаря этому важнейшая эпоха в биографии и творчестве Пушкина, бывшая долгое время под строжайшим цензурным запретом, впервые предстала в русской поэзии. Некрасову было чрезвычайно важно подчеркнуть подлинность излагаемых им в поэме фактов пушкинской биографии. В примечании к IV главе поэмы он отметил, что в его рассказе не вымышлено «ни одного слова». И это было совершенной истиной. При создании образа Пушкина Некрасов опирался на многочисленные и весьма авторитетные документы и свидетельства. Следует подчеркнуть, что возможность воссоздания на этой основе образа поэта была связана не только с глубоким и весьма самостоятельным восприятием Некрасовым Пушкина, но и с теми большими достижениями научного пушкиноведения, которыми ознаменовались 50—60-е годы.

Выпущенное в свет П. В. Анненковым в 1855—1857 годах собрание сочинений Пушкина — первое научное издание сочинений поэта с биографией Пушкина, написанной П. В. Анненковым, биографическая и собирательская деятельность П. Бартенева, начавшего печатать в «Русском архиве», мемуарные, эпистолярные и документальные материалы о Пушкине — все эти материалы, великолепно знакомые Некрасову, позволили ему подойти к художественному воплощению образа Пушкина.50 Эта задача не могла быть решена средствами лирической поэзии, а требовала обращения к большой жанровой форме — исторической поэме. И хотя образ Пушкина является в поэме эпизодическим, по существу на него падает важнейшая идейно-смысловая нагрузка.

Образ Пушкина раскрывается в двух эпизодах IV главы поэмы «Княгиня М. Н. Волконская» — в салоне Зинаиды Волконской и в воспоминаниях Марии Волконской о поездке Пушкина с семейством Раевских в Крым. В основу первого эпизода положены подлинные записки М. Волконской, с которыми Некрасова познакомил ее сын, позволивший поэту довольно точно записать рассказ М. Волконской о прощальном вечере у З. Волконской.

Воспоминания М. Волконской о Пушкине в Крыму, временами почти дословно совпадающие с подлинными записками Волконской, дополнены материалами, взятыми из других источников, на которые Некрасов весьма точно ссылается в авторском примечании к поэме: статья П. Бартенева «Пушкин в южной России» («Русский архив», 1866), взятая из этой статьи цитата из письма Пушкина к Дельвигу (от декабря 1824 года); письмо пятое из «Крымских писем» Е. Тур («Санктпетербургские ведомости», 1854).51 Однако, используя все эти документы, Некрасов создает собственную концепцию Пушкина-поэта, существенно отличающуюся от умеренно либеральных истолкований привлеченных источников. Интерпретация Пушкина как поэта вольности, противника самодержавия принадлежала Некрасову, который блестяще справился с труднейшей задачей — запечатлеть живой, развивающийся, исполненный порывистого движения и глубокой мысли поэта и вместе с тем раскрыть его подлинное отношение к существующему порядку и его связь с осужденными декабристами.

- 139 -

Опираясь на лаконичные свидетельства М. Волконской о ее разговоре с Пушкиным на прощальном вечере, Некрасов, не выходя за пределы намеченных ею тем, блестяще импровизирует монолог Пушкина, подчеркивая в нем и восхищение поэта величием подвига декабристов, и его стремление выразить им свое сочувствие, и, чем возможно, облегчить их участь, и намерение непременно навестить декабристов в их «каторжных норах». Несмирившимся и непокорным врагом самовластья рисовал поэта Некрасов, предвосхищая ту концепцию о едином Пушкине, которая составляет, как известно, важнейшее достижение советского пушкиноведения. Нужно ли подчеркивать, каким вдохновенным гимном революционному подвигу и каким тяжким осуждением деспотизма и самодержавия явился созданный Некрасовым образ Пушкина, ставший одним из средств революционной пропаганды 70-х годов.

Совершенно по-новому прозвучали в поэме «Русские женщины» и слова о Пушкине как историке Пугачева. Поэт-демократ выделил в любимом поэте то, что было ему наиболее близко, — тему крестьянского вождя и крестьянской революции. Все это, вместе взятое, дает основания заключить, что образ Пушкина, созданный Некрасовым, по глубине толкования и силе художественного воздействия явился одним из самых крупных достижений русской поэзии XIX века. Некрасовский «Пушкин» явился продолжением и развитием лучших традиций «поэтической пушкинианы» первой половины XIX века.

———

Наиболее значительное, принципиально важное и существенно новое было сказано о Пушкине в русской поэзии 1810—1870-х годов. И, думается, это не случайно. Острота разгоревшейся вокруг него борьбы была отражением ожесточенных боев в литературе, в которых приняло свое участие и пушкинское творчество.

К концу этого большого периода Пушкин получает официальное признание, канонизируется в фальсифицированном реакционными кругами облике казенного поэта. Возникает мысль о сооружении памятника Пушкину (1862), активная работа над проектами которого приходится на 70-е годы. Свое участие в обсуждении вопроса, каким следует представлять Пушкина, принимают и некоторые русские поэты.

Так, А. Фет в своем четверостишьи «К памятнику» (1872), перефразируя строки из «Деревни» Пушкина, пытался объединить царя и непокорного самовластью поэта, якобы боровшихся за одну и ту же свободу для «народа», которая «по мнению царя» уже взошла над Россией. По мнению А. Майкова, более последовательно отстаивающего незыблемые для него принципы искусства, как такового, памятник Пушкину «должен выражать» стихию чистой поэтической мысли (1876).

Как видим, борьба за «своего» Пушкина продолжалась...

На открытие памятника Пушкину в Москве (1880) было написано множество стихотворений, среди которых, однако, не было ни одного, равного по своему общественному значению произведениям Языкова, Лермонтова, Некрасова. Следует все же отметить выступления поэтов-демократов (Плещеева, Курочкина, Минаева), не отдающих великого Пушкина торжествующей реакции и либеральной пошлости.

Далее стихотворные отклики о Пушкине группируются вокруг юбилеев 1887 и 1899 года, но стихотворная продукция этих лет носит своеобразный юбилейный отпечаток и, думается, должна составить предмет особого разговора.

———

Сноски

Сноски к стр. 114

¹ См.: В. Каллаш. 1) Русские поэты о Пушкине. М., 1889; 2) Puschkiniana. вып. I. Киев, 1902; вып. II, Киев, 1903. См. также: В.  Каллаш. Поэтическая оценка Пушкина (1815—1837). «Русская мысль», 1899, кн. V, стр. 132—145; кн. VII, стр. 1—33.

² И. Розанов. Пушкин в поэзии его современников. «Литературное наследство», т. 16—18, 1934, стр. 1025—1043; А.  Тригорин. Образ Пушкина в русской поэзии. «Литературный Донбасс», 1937, № 1—2, стр. 89—133. Пушкин в русской поэзии. Сост. С. Фомин. Под ред. И. Уткина, изд. «Художественная литература», М., 1936.

Сноски к стр. 116

³ А. А. Дельвиг, Полн. собр. стихотворений, изд. «Советский писатель», Л., 1959, стр. 109—110.

⁴

Спасибо за посланье —
Но что мне пользы в том?
На грешника потом
Ведь станут в посмеянье
Указывать перстом.
                                     (I,  142)

Сноски к стр. 117

⁵ В. Кюхельбекер. Избранные произведения, т. I. Изд. «Советский писатель», М.—Л., 1967, стр. 95.

Сноски к стр. 118

⁶ Ф. Н. Глинка, Избранные произведения, изд. «Советский писатель», Л., 1957, стр. 202.

⁷ Стихотворения Ф. Туманского см. в кн.: Стихотворения Вас. Ив. Туманского. СПб., 1881, стр. XXXVII.

⁸ П. А. Вяземский. Стихотворения. Изд. «Советский писатель», Л., 1958, стр. 174.

⁹ См. в письме Н. И. Гнедичу от 13 мая 1823 года: «Кюхельбекер пишет мне четырехстопными стихами, что был в Германии, в Париже, на Кавказе и что он падал с лошади» (XIII, 63).

Сноски к стр. 119

¹⁰ Е. А. Баратынский, Полн. собр. стихотворений, изд. «Советский писатель», Л., 1957, стр. 223—224.

Сноски к стр. 120

¹¹ Там же, стр. 225.

¹² Н. М. Языков, Полн. собр. стихотворений, изд. «Советский писатель», М.—Л., 1964, стр. 150.

¹³ Там же, стр. 223.

Сноски к стр. 121

¹⁴ Там же, стр. 240.

¹⁵ И. Бороздна. К А. С. Пушкину. «Славянин», 1828, № 52, стр. 487.

Сноски к стр. 122

¹⁶ На этой основе, как известно, возникла стихотворная полемика между Катениным («Старая быль», «А. С. Пушкину») и Пушкиным («Ответ Катенину»). О ней см.: Ю.  Тынянов. Архаисты и новаторы. Изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 160—177.

¹⁷ С. П. Шевырев. Стихотворения. Изд. «Советский писатель», Л., 1939, стр. 86.

Сноски к стр. 123

¹⁸ Подробнее об этом см.: М.  Аронсон. Поэзия С. П. Шевырева. В кн.: С. П.  Шевырев. Стихотворения, стр. XXVII—XXXII.

¹⁹ Н. И. Гнедич. Стихотворения. Изд. «Советский писатель», Л., 1956, стр. 148.

Сноски к стр. 124

²⁰ А. В. Никитенко. Дневник, т. I. ГИХЛ, 1955, стр. 196.

²¹ Цит. по: А. С. Поляков. О смерти Пушкина (по новым данным). ГИЗ, Пб, 1922, стр. 46. Другие документы, касающиеся принятых правительством мер, см. на стр. 26—29, 36—48.

²² Об этом см.: П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина. Исследование и материалы. Изд. 3. ГИЗ, М.—Л., 1928, стр. 234—300. — Новые данные о правительственных распоряжениях в связи со смертью Пушкина привел М. Яшин в статье «Хроника преддуэльных дней» («Звезда», 1963, № 9, стр. 185—187).

Сноски к стр. 125

²³ См.: Р. Б. Заборова. Неизданные статьи В. Ф. Одоевского о Пушкине. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I. Изд. АН СССР, М.—Л., 1956, стр. 320.

²⁴ А. В. Никитенко. Дневник, стр. 195—197.

²⁵ Щукинский сборник, вып. I, М., 1902, стр. 298.

²⁶ Подобные произведения по ряду причин (на которых мы остановимся ниже, по мере привлечения стихотворений этой группы к рассмотрению нашей темы) смогли появиться в печати лишь в конце 50-х годов, после смерти Николая I. Другие были обнаружены В. Каллашем, опубликовавшим в книге «Puschkiniana» (вып. II, Киев, 1903) группу неизданных стихотворных откликов на смерть Пушкина, из архива А. Краевского, присланных или переданных ему, по-видимому, как редактору ряда периодических изданий 30-х годов.

Сноски к стр. 126

²⁷ Это произведение, как известно, является переложением в стихи отрывка из упомянутого выше письма Жуковского С. Л. Пушкину «Последние минуты Пушкина». Записанный в тетради, принадлежащей Пушкину, черновик стихотворения не озаглавлен; заглавие ‹«Покойнику»› принадлежит позднейшим (дореволюционным) редакторам (см. первую публикацию в газете «Русский», 1867, № 11—12). В советских изданиях Жуковского (см.: Собрание сочинений в четырех томах, т. I, ГИХЛ, М.—Л., 1959, стр. 393) принято другое заглавие ‹«А. С. Пушкин»›, которое представляется более соответствующим содержанию произведения.

²⁸ См.: П. Е. Щеголев. Дуэль и смерть Пушкина, стр. 213—233.

Сноски к стр. 127

²⁹ Институт русской литературы, рукописное отделение, ф. 28.466/ССIIIб.138, л. 6.

³⁰ К. Пигарев. Жизнь и творчество Тютчева. Изд. АН СССР, М., 1962, стр. 92.

Сноски к стр. 128

³¹ «Старина и новизна», 1902, кн. 5, стр. 54.

³² См. стихотворения Н. Вуича, А. Керсновского, Д. Сушкова и др. в кн.: В.  Каллаш. Русские поэты о Пушкине, стр. 79—114. Часть подобных стихотворений (А. С. Норова, М. Демидова, А. Г. Родзянко) отразила имеющие известное распространение реакционные легенды о царе, «хранившем бурный век певца» и т. п.

³³ В. К. Кюхельбекер. Избранные произв., т. 1, стр. 295. См. также стихотворение «Тени Пушкина» (1837), написанное сразу же по получении известия о смерти Пушкина (24 мая).

Сноски к стр. 129

³⁴ См.: И. Боричевский. Пушкин и Лермонтов в борьбе с придворной аристократией. «Литературное наследство», т. 45—46, 1948, стр. 341—362; И.  Андроников. Лермонтов. Исследования и находки. Изд. «Художественная литература», М. 1964, стр. 5—76; А.  Федоров. «Смерть поэта» среди других откликов на гибель Пушкина. «Русская литература», 1964, № 3, стр. 32—45, и др.

³⁵ См.: Н. О. Лернер. Пушкин и царские собаки. В кн.: Н. О.  Лернер. Рассказы о Пушкине. Изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 199—203.

Сноски к стр. 130

³⁶ Ф. Н. Глинка, Избранные произведения, стр. 420—421.

Сноски к стр. 131

³⁷ А. И. Полежаев. Стихотворения и поэмы. Изд. «Советский писатель», Л., 1957, стр. 175.

³⁸ Цикл заключает катрен «Утешение», принадлежность которого Полежаеву долго оспаривалась (см. «Литературное наследство», т. 15, 1934, стр. 61):

Над лирою твоей разбитою, но славной
Зажглася и горит прекрасная заря!
Она облечена порфирою державной
          Великодушного царя.

Эти стихи сильно выпадают из общего замысла и идейной направленности стихотворения Полежаева, но едва ли справедливо считать их только уступкой цензуре. Скорее всего эти строчки отражали получившую распространение легенду о царе, облагодетельствовавшем поэта, которую поддерживали друзья поэта, в особенности Жуковский (см.: Последние минуты Пушкина. «Современник», 1837, т 5, стр. I—XVIII).

Сноски к стр. 132

³⁹ Поэты-петрашевцы. Изд. «Советский писатель», Л., 1957, стр. 68.

Сноски к стр. 133

⁴⁰ Там же, стр. 69.

⁴¹ Там же, стр. 7 1—72.

Сноски к стр. 134

⁴² В. Бенедиктов, Соч., т. I, М., 1902, стр. 276—277.

Сноски к стр. 135

⁴³ «Москвитянин», 1853, т. VI, № 23, стр. 163.

⁴⁴ В этом отношении особенно показателен проект отзыва на сборник 1856 года «Стихотворения Н. Некрасова», составленный, как это показала В. Нечаева, П. А. Вяземским (см.: П. А. Вяземский — цензор Некрасова. Публикация В. Нечаевой. «Литературное наследство», т. 53—54, стр. 213—218).

Сноски к стр. 136

⁴⁵ Подробнее о полемике 50—60-х годов о Пушкине см. главу третью коллективной монографии «Пушкин. Итоги и проблемы изучения» (изд. «Наука», М.—Л., 1966, стр. 50—77). См. также: Н. И.  Пруцков. Основные линии развития русской литературной критики в разночинно-демократический период освободительного движения в России. В кн.: История русской критики, т. II. Изд. АН СССР, М.—Л., 1958, стр. 7—41.

⁴⁶ Едва ли можно согласиться с получившей известное хождение точкой зрения о преднамеренности и даже «злонамеренности» подобного искажения творческого облика поэта.

Сноски к стр. 137

⁴⁷ См. об этом: К. И.  Чуковский. 1) Пушкин и Некрасов. Гослитиздат, М., 1949; 2) Мастерство Некрасова. Изд. 4. Гослитиздат, М., 1962. В. Евгеньев-Максимов. Некрасов и Пушкин. «Литературный современник», 1938, № 3, стр. 183—207.

⁴⁸ К. И. Чуковский. Пушкин и Некрасов, стр. 20.

⁴⁹ Эту версию, как известно, усиленно поддерживал сам Николай I, внимательно следивший за всеми проникающими в печать сведениями о Пушкине.

Сноски к стр. 138

⁵⁰ См. подробнее об этом в статье: В. Е.  Евгеньев-Максимов. Пушкин в освещении Некрасова. «Вестник Академии Наук», 1949, № 5, стр. 82—95. См. также В. Евгеньев-Максимов. Образ Пушкина в поэзии Некрасова «Резец», 1937, № 4, стр. 17—19.

⁵¹ Подробное сличение текста поэмы (и многочисленных его вариантов) с текстом источников проведено Л. А. Розановой в статье «К истории создания образа Пушкина в поэме Некрасова „Русские женщины“» («Ученые записки Ивановского педагогического института», 1954, т. VI, филол. науки, стр. 106—121).