- 61 -

Б.  С.  МЕЙЛАХ

ПУШКИН В ВОСПРИЯТИИ И СОЗНАНИИ
ДОРЕВОЛЮЦИОННОГО КРЕСТЬЯНСТВА

1

Судьба выдающихся русских классиков в народе, характер восприятия их творчества, их облика широкими массами читателей — эти проблемы относятся к самым неизученным в литературоведении. Если их касаются, то большей частью ограничиваются общими фразами. В этой области не находили до сих пор должного применения такие, широко разработанные нашей филологией методы разысканий, как систематическое обследование газетной и журнальной периодики, переписки и мемуаров современников, различного рода архивных фондов. Между тем, как справедливо замечено было 70 лет тому назад Н. А. Рубакиным, «история литературы не есть только история возникновения идей, но и история распространения их в массе читателей, история борьбы этих идей за свое существование и за преобладание в читательской среде. Читающая публика, в широком смысле этого слова, — вот та арена, на которой главным образом и прежде всего происходит эта борьба, впоследствии захватывающая даже нередко и полуграмотную и неграмотную массу. Поэтому ничто так не характеризует степень общественного развития, степень общественной культуры, как уровень читающей публики в данный исторический момент».1 Утверждение это бесспорно. Однако и теперь мы можем повторить упрек, адресованный Рубакиным историкам (имея в виду в данном случае изучение читателей XIX века): «Российский читатель, и „серый“, и „полукультурный“, и наиболее интеллигентный, остается иксом. Он неизвестен не только в качественном, но даже и в количественном отношении».2 Необходимость изучения истории читателя была подчеркнута в 1922 году А. И. Белецким в статье «Об одной из очередных задач историко-литературной науки».3 При этом А. И. Белецкий признавал, что эта задача «нелегка и потребует, конечно, коллективных усилий для решения. Возможно, что решение это неблизко. Но в одном я убежден совершенно, что даже попытки в этой области и своевременны, и необходимы».4

Попыткой такого рода является наша статья, посвященная не изученному в литературоведении вопросу о восприятии Пушкина и его облика народом в дореволюционное время. На эту тему до сих пор не было ни одного исследования. Учитывая новизну и сложность темы, отсутствие

- 62 -

даже предварительной разработки материала, нам пришлось сразу же ввести в работу ряд ограничений. Прежде всего они связаны с самим понятием «народ». Этот термин можно, разумеется, понимать расширительно, в собирательном смысле, как всю массу читателей, которая складывается из совокупности различных классовых и социальных слоев. С этой точки зрения могли бы быть изучены все читатели Пушкина, от передовых его современников из кругов просвещенного дворянства, кругов реакционных, враждебно относившихся к его творчеству, до читателей из кругов разночинных и т. д. В этом плане проблема хотя монографически не освещалась, но в большей или меньшей степени она затрагивалась во многих работах и, в частности, в разделе «Пушкин в истории русской критики и литературоведения» коллективного труда «Пушкин. Итоги и проблемы изучения» (изд. «Наука», М.—Л., 1966): здесь эволюция отношения к Пушкину, отраженная в критике, рассматривается на протяжении всей истории русской литературы. Но термин «народ» употребляется и в другом значении: трудящаяся масса населения, которую в эксплуататорском обществе угнетает господствующий класс. По отношению к XIX веку эту массу в количественном отношении представляло преимущественно многомиллионное крестьянство. Нашу работу мы и посвящаем исследованию отношения к Пушкину именно крестьянства. Этот аспект проблемы заслуживает специального изучения и потому, что когда Пушкин касался темы о «простом народе», он, разумеется, имел в виду именно крестьянство (что исторически вполне объяснимо). Все сюжеты Пушкина, так или иначе связанные с проблемой народа, посвящены преимущественно крестьянству, и поэтому восприятие этих произведений читателями-крестьянами представляет особый интерес.

Необходимо также сразу же оговориться. Сколько-нибудь основательные выводы об отношении крестьянства к творчеству Пушкина должны опираться не на отдельные разрозненные и случайные показания, а на достаточно убедительную сумму доказательств. Поэтому мы решили строить свои выводы на обнаруженном нами обширном пласте материалов, характеризующих крестьянских читателей Пушкина одного, но чрезвычайно показательного периода — конца XIX века. Что же касается предшествующих периодов, то пока мы можем ограничиться лишь общей характеристикой проблемы. С краткого изложения ее мы и начнем.

Прежде всего, естественно, возникает вопрос: в какой степени народ знал Пушкина в XIX веке, в какой степени был знаком с его произведениями? Многие видные писатели, деятели русской культуры, литературоведы и критики отвечали на этот вопрос отрицательно. И. С. Тургенев в знаменитой речи на открытии памятника Пушкину в Москве говорил лишь как о неопределенном будущем о времени, когда «даже сыновьям нашего простого народа, который теперь не читает нашего поэта, станет понятно, что значит это имя: Пушкин!»5 А ведь это была последняя четверть века, шел 1880 год! О незнании крестьянами Пушкина писал и Лев Толстой в книге «Что такое искусство?» (1887). Подобного рода утверждения встречались и в более ранние периоды, например в 60-е годы: так, в предисловии к «Русской потаенной литературе XIX века» (Лондон, 1861) Н. П. Огарев утверждал, что литература все еще достояние горожан, а не народа, упоминая при этом и Пушкина. Мнения такого рода высказывали и ученые даже в 1899 году: пушкинист П. О. Морозов, историк русской литературы А. С. Архангельский.6 Ощущая, по-видимому, что констатация незнания «простым народом Пушкина»

- 63 -

могла быть использована реакционерами как доказательство того, что Пушкин не является народным поэтом, Морозов говорил: «Если судить о „народности“ на том основании, читает или не читает писателя простой народ, то мы едва ли начтем больше двух народных поэтов в целой Европе, по той самой простой причине, что мужик одинаково мало читает и в Европе, и у нас... Только случайные обстоятельства знакомят народ с его поэтами: для этого надо, чтобы поэт жил в народной среде, — чтобы народ его не то что читал, а слушал. Таким был Бернс».7

Мнения о том, что народ незнаком с Пушкиным, укреплялись литераторами и журналистами, претендовавшими на знание деревни.8 В действительности попыток серьезного изучения этого вопроса журналисты не предпринимали. По справедливому замечанию В. В. Сиповского, «городские литераторы, конечно, не могли составить себе вполне верного понятия об отношении народа к Пушкину, так как приезжали на ¼ часа, забрасывали мужиков и баб вопросами, „интервьюировали“, ждали, по-видимому, от них длинных академических речей и уезжали недовольные немногословной характеристикой поэта: „Пушкин добру учил“».9

Итак, картина в общем получалась совершенно безотрадная: народ Пушкина совершенно не знал и не знает. Различие между всеми, кто разделял этот общий вывод, заключалось лишь в его оценке. Если, скажем, Тургенев, Огарев говорили об этом с великой скорбью и горячо желали наступления времени, когда народ узнает своего поэта, то декаденты считали творчество Пушкина лишь достоянием «аристократов духа», а не «черни» (под этим именем они подразумевали людей из народа, «бесконечных, серых, малых», вызывавших у Д. Мережковского омерзение пожертвованиями своих трудовых грошей на сооружение памятника Пушкину).10

Однако так ли это, действительно ли народ не знал Пушкина?

По отношению ко времени, когда Пушкин еще жил, ответ на этот вопрос может быть дан, за отдельными исключениями, безусловно отрицательный. Сам Пушкин, творчество которого сыграло столь колоссальную роль в общем процессе развития русской культуры, в демократизации литературы и создании самой возможности приближения ее к духовным интересам народа, признавал: «У нас литература не есть потребность народная... Класс читателей ограничен» (XI, 185).

Пушкин высоко ценил мнения передовых читателей своего времени, которых, однако, было тогда мало, и противопоставлял им «почтеннейшую публику» (т. е. ту «сволочь, которая нас судит»), «светскую чернь», тех читательниц, для «нежных ушей» которых (как он писал иронически в связи с поэмой «Братья-разбойники») «отечественные звуки: харчевня, кнут, острог» невыносимы (XIII, 64). Что же касается народа, то о нем Пушкин сказал в наброске «Блажен в златом кругу вельмож»:

Меж  тем,  за  тяжкими  дверями,
Теснясь  у  черного  крыльца,
Народ,  гоняемый  слугами,
Поодаль  слушает  певца.

(III,  75)

- 64 -

Мечта о широком читателе, читателе из народа, сопровождала Пушкина всю жизнь. Она выражена и в ранних его лирических признаниях и нашла свое наиболее полное обобщение в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».

Основная причина незнания или крайне ограниченного знания народом Пушкина в его эпоху особенно, да и в позднейшее время — неграмотность.

Как известно, до переписи 1897 года статистические сведения о населении имелись лишь в отдельных исследованиях и местных переписях, проводившихся в некоторых губерниях, но и по ним можно судить об интересующем нас вопросе. Например, в 1844 году грамотность в Саратовской губернии среди крестьян равнялась 2.1%. В 1869 году грамотность населения в Костромской губернии составляла 8.6%, в Московской губернии— 7.5%, в большинстве других губерний — еще ниже. Полную же картину в этом отношении дала всеобщая перепись населения России 1897 года (т. е. за 2 года до столетия со дня рождения Пушкина). По данным этой переписи, в Европейской России грамотность всего населения составляла 19% (вместе с городами!), в Сибири — 9%. При этом необходимо учитывать, что общие цифры, вместе по городу и деревне, сглаживали картину: ведь в Петербурге грамотных было в это время 63%, в Москве — 56%, в Киеве — 44% и даже в Баку — 32%. О степени развития народного образования говорят следующие цифры: к началу XIX века было учреждено лишь 315 малых (с двухлетним обучением) и главных (с пятилетним курсом) народных училищ, всего с 19 915 учащимися. По уставу 1804 года были разрешены одногодичные приходские училища, хотя за один год сделать детей грамотными было, конечно, невозможно. Но и при этом, даже в 1830 году, таких училищ было всего 718 по всей стране! В 60-х годах положение несколько улучшилось. Вопреки препятствиям, которые чинило правительство, земства открыли в 1864—1874 годах 10 000 начальных училищ. В середине 90-х годов таких училищ (не считая церковноприходских школ) было 29 241. Для многомиллионной крестьянской массы и это было, конечно, каплей в море. И все же возможность распространения хотя бы начатков просвещения в России расширилась, что сказалось, разумеется, и на степени знакомства читателя из народа с Пушкиным. Однако и в 1913 году Ленин писал: «Такой дикой страны, в которой бы массы народа настолько были ограблены в смысле образования, света и знания, — такой страны в Европе не осталось ни одной, кроме России. И эта одичалость народных масс, в особенности крестьян, не случайна, а неизбежна при гнете помещиков».11 Тем более эти слова Ленина можно отнести к России пушкинского времени. Правда, и тогда, как мы уже упоминали, были исключения. «Между солдатами есть люди весьма умные, знающие грамоте, — утверждал В. Н. Каразин. — Есть... и из дворовых весьма острые и сведущие люди; есть управители, стряпчие и прочие из господских людей, которые за дурное поведение или за злоупотребление отданы в рекруты. Они так, как и все, читают журналы и газеты».12 Известно также и показание декабриста М. П. Бестужева-Рюмина: «Рукописных экземпляров вольнодумческих сочинений Пушкина и прочих столько по полка́м, что это нас самих удивляло».13 Однако распространение этих стихов, можно считать, происходило преимущественно среди офицеров: для политической агитации декабристами были написаны особые произведения «в простонародном духе».

- 65 -

Конечно, Пушкин своим творчеством неизмеримо расширил читательскую аудиторию. По словам Белинского, первые поэмы Пушкина «читались всею грамотною Россиею; они ходили в тетрадках, переписывались девушками, охотницами до стишков, учениками на школьных скамейках, украдкою от учителя, сидельцами за прилавками магазинов и лавок. И это делалось не только в столицах, но даже и в уездных захолустьях».14

Но характерно, что в этот круг Белинский не включил крестьян. И это понятно. В своих рецензиях на книги «Сельское чтение» он отмечал, что задача просвещения народа и приобщения его к литературе чрезвычайно сложна, что нужно распространять среди народа произведения, доступные «уму неразвитому», полуграмотным людям, но в то же время отличающиеся высоким литературным достоинством. Он выдвигал задачу «заохотить простой народ к чтению». При этом он отмечал, что в книге для народа не должно быть сочинений вроде «Моцарта и Сальери» или «Цыган», но считал, что туда могут войти «Полтава» и «Русалка».15 Сам же Пушкин, говоря о том, что романы и басни читают различные представители народа, не включил в их число, однако, крестьян (XI, 154).

Итак, неграмотность являлась главной преградой между читателем и творчеством Пушкина.

Другим препятствием была дороговизна книг и крайне малые тиражи. Тиражи пушкинских произведений находились в пределах от 1200 экземпляров до 2400. При этом, например, первое издание «Руслана и Людмилы» стоило 10 руб., «Кавказского пленника» — 5 руб., первое полное издание Евгения Онегина — 12 руб., трехтомное издание стихотворений — 30 руб. Если даже говорить о средних и мелких чиновниках в городе, то и им эта цена была недоступна: средний чиновник получал 60—80 руб. в месяц; Акакий Акакиевич, например, получал 33 руб. Характерно, что и посмертное издание сочинений Пушкина из-за дороговизны и отсутствия достаточно широкой аудитории долго не расходилось. В 1845 году в газетах было объявлено, что 11 томов сочинений Пушкина уценены: вместо прежних 65 руб. ассигнациями за 11 томов на веленевой бумаге — 10 руб. серебром, а вместо 50 руб. ассигнациями за экземпляр на простой бумаге — 8 руб. серебром (поскольку 10 руб. ассигнациями равнялись 2 р. 85 к. серебром, издание было уценено почти вдвое).

В последней трети XIX века, как мы упомянули, наметились возможности большего знакомства народа с творчеством Пушкина. Кроме некоторого увеличения грамотности на селе, огромное значение имел выход, начиная с 1887 года (когда кончилось право наследования для родственников Пушкина), дешевых изданий его произведений. В 1887 году вышло полное собрание сочинений Пушкина, составленное Скабичевским, в одном томе ценой 1 р. 50 к., оно же в улучшенном оформлении — 2 р. 50 к. В том же году вышли сочинения Пушкина в 10 томах ценой 1 р. 50 к. Появились также издания отдельных его произведений ценой 50, 20 коп. и отдельные брошюрки (например, «Бахчисарайский фонтан», «Барышня-крестьянка», «Метель», «Русалка» и др.) ценой 3 коп.

Как же изучалось в это время знание Пушкина народом?

В 1889 году Н. А. Рубакиным был составлен «Опыт программы исследования литературы для народа».16 По сообщению Рубакина, с 1 сентября 1889 года по 1 января 1894 года он получил материалы, относящиеся к разным вопросам программы, от 458 лиц. В числе этих материалов были ответы также о степени знания народным читателем художественной

- 66 -

литературы. Одновременно Рубакин получил также ряд материалов по программе А. Пругавина, где содержались следующие вопросы: «Встречается ли у крестьян что-либо из сочинений Пушкина, Гоголя и Лермонтова? Как относятся крестьяне к известным им сочинениям этих писателей? Любят ли они стихи или предпочитают прозу?». Ответы на эти вопросы были обобщены Рубакиным в этюдах, которые вошли затем в упомянутую выше книгу, изданную в 1895 году. Однако, поскольку вопрос о Пушкине и его книгах специально выделен не был, мы встречаем в его книге лишь некоторые цифровые сведения о требованиях на сочинения Пушкина в Нижегородской, Астраханской, Саратовской и нескольких других городских библиотеках. Для выводов о степени знания Пушкина крестьянами его книга ничего не дает. В приложенных же к ней статистических таблицах, где систематизированы читательские требования по различным разделам каталога, даны сведения о различных группах книг, причем беллетристика дана без дифференциации по авторам (к тому же речь идет о городских библиотеках). Некоторые материалы по интересующему нас вопросу были собраны учительницей Харьковской частной женской воскресной школы Х. Д. Алчевской, которая (вместе с несколькими своими коллегами) составила известный рекомендательный указатель книг для народного и детского чтения «Что читать народу?». О некоторых итогах ее опытов чтения Пушкина небольшой группе крестьян Екатеринославской губернии речь будет впереди. Пока же отметим, что официозная установка этого рекомендательного пособия, куда включены сотни религиозных и монархических книг, сделала выводы автора весьма ограниченными. Как заметил Н. А. Рубакин, значение работы Х. Д. Алчевской в ее кружке заключается лишь в том, что, как она показала, «произведения лучших наших авторов понимаются и находят прекрасный прием в деревне».17 Разумеется, Алчевская не сообщила таких сведений о восприятии крестьянами тех или иных произведений, которые в какой-то мере противоречили бы официозным установкам. И это, безусловно, в значительной мере обесценило ее работу.

В поисках материалов, характеризующих отношение народа к Пушкину, мы изучали дошедший до нас архив Н. А. Рубакина.18 Однако никаких данных, которые позволили бы более или менее глубоко охарактеризовать это отношение, нами не обнаружено. Почти все оставшиеся в архиве ответы на вопросы по программе Рубакина или Пругавина носят характер формальный. Учителя или другие лица сообщали, как правило, списки произведений писателей, которые находились в школах или читальнях, или же ограничивались ответами такого рода: «Сочинений Пушкина, Гоголя и Лермонтова не встречается» (село Полтево Тульской губернии Чернского уезда) или: «Сочинений оказанных писателей у крестьян не встречается... молодежь больше любит читать прозу, чем стихи» (крестьянин Троицкой волости Пермского земства); «Более или менее полных сочинений Пушкина, Гоголя и Лермонтова не встречается у простых мастеровых и крестьян, кроме мелких сочинений этих писателей, изданных отдельно» (сообщение из Кизелевской волости Соликамского уезда). Отзывов же о восприятии Пушкина народом, по существу, среди ответов на программу почти нет или же они ограничиваются лаконичными, бессодержательными отзывами («нравится», «интересно»).

Значительную ценность представляет статистическое обследование вопроса о знакомстве с Пушкиным сельского населения и в школе Ярославской губернии, произведенное летом 1898 года Ярославским губернским

- 67 -

статистическим комитетом.19 Как сообщается в предисловии к книге, освещающей результаты этого обследования, по числу учащихся на 1000 человек населения, Ярославская губерния выдвинулась на первое место среди губерний Европейской России. Результаты этого обследования, правда, нельзя считать достаточно удачными потому, что ответы на поставленные вопросы дали только 60—70% учителей. И все же это обследование выяснило, что даже в этой губернии обеспеченность школ книгами Пушкина неудовлетворительна, хотя его произведения относятся к числу наиболее любимых.

Выяснилось также, что сведения о Пушкине, поскольку они не входили в программу школы, по меньшей мере одной третью учителей ученикам не сообщались, и поэтому его биография была малоизвестна. Были получены также ответы на вопрос о том, какие из произведений более всего нравятся ученикам. Но выводы оказались весьма тусклыми, поскольку репертуар произведений был ограничен, как правило, учебником, принятым в школе.

Общие результаты исследования сформулированы в следующих словах: «В половине школьных районов Ярославской губернии взрослое сельское население знакомо с Пушкиным, а из учащейся молодежи этим знакомством обладают уже две трети. Особенную любовь к сочинениям поэта обнаруживают школьники и подрастающая молодежь, но во многих местностях эта любовь сообщилась уже и взрослому населению. Имя Пушкина известно всем грамотным крестьянам».20

Главное внимание в этой книге уделено школе. Меньше всего можно почерпнуть сведений по вопросам 11 и 12 программы обследования: «Не приходилось ли вам слышать мнение крестьян о прочитанных ими сочинениях Пушкина и какое это мнение? Не найдете ли возможным сообщить что-либо от себя из ваших личных наблюдений относительно значения Пушкина в народе и школе?». 46.5% опрошенных от ответа на эти вопросы вообще уклонились. Многие, отвечая на 11-й вопрос, писали: «Пушкин в нашей местности неизвестен», «Пушкин слишком неизвестен» и т. д. Из 396 ответов такими были 238. 78% учителей сообщило, что в школьных и волостных библиотеках нет полного собрания сочинений Пушкина, так как оно дорого. Из всего этого следовало, что Ярославская губерния, которой Министерство народного просвещения «гордилось», при статистическом обследовании дала весьма неутешительные сведения о знании Пушкина сельским населением. В книге отмечено: «...раз Пушкин попадает в руки населению, гений поэта побеждает... препятствия. Его стих, могучий и проникающий в душу читателя, оставляет в ней неизгладимый след».21 Но опять-таки никаких живых откликов крестьян, доказывающих этот вывод, здесь не приведено. Книга содержит лишь сухие сведения, не отражающие действительных суждений народа о Пушкине, т. е. суждений, связанных с крестьянским мировоззрением, стремлениями и бытом. И если бы до нас не дошли иного рода живые свидетельства, то мы, вероятно, никогда бы не получили возможность составить действительное представление о том, как народ относился к Пушкину. Но, к счастью, оказалось, что такие материалы существуют.

2

9 мая 1899 года, незадолго до 100-летия со дня рождения Пушкина, газета «Сельский вестник» обратилась к читателям со следующей просьбой:

- 68 -

«26 числа наступающего мая месяца исполняется 100 лет со дня рождения великого русского писателя Пушкина. Просим наших читателей, близко стоящих к простому народу и хорошо его знающих, сообщить нам: насколько известно в народе имя Пушкина? какие сочинения его наиболее читаются народом и как попадают к нему? что ему в них больше всего нравится и почему? что нравится меньше и почему? что простой народ знает и думает о Пушкине? Просим и самих крестьян, наших читателей, написать об этом просто и прямо, не стесняясь, как умеют и как бог на душу положит. Кто и совсем ничего не знает о Пушкине и даже не слыхал о нем или знает очень мало, — пусть напишет и об этом. За всякие сообщения обо всем этом мы будем очень благодарны».

Это обращение нашло широкий отклик в народе. Редакция получила около тысячи откликов со всех концов России: не было почти ни одной губернии, от севера до юга и от востока до запада, откуда не шли бы крестьянские письма. В газете было напечатано только 101 письмо (причем тщательно отобранные в цензурном отношении).22 Однако до нас дошел до сих пор еще не изученный архив писем, который представляет собой ценнейший, единственный в своем роде материал о степени знакомства народного читателя с Пушкиным, о путях распространения его книг, о том, каким был образ поэта в сознании крестьян, об оценках его творчества. Ценность этого уникального архива состоит также в том, что он, по существу, равнозначен массовому обследованию упомянутых вопросов, обследованию, результаты которого выражены и зафиксированы самими читателями.

Исследование этого материала дает возможность впервые не только в пушкиноведении, но и в истории русской литературы XIX века прийти к конкретным выводам об отношении дореволюционного крестьянства к писателю, о его критериях оценки художественного творчества, выводам, основанным не на общих априорных соображениях, а на фактах самой жизни.

Казалось бы, что само направление «Сельского вестника» должно было предопределить и характер откликов на анкету о Пушкине. Эта газета издавалась при «Правительственном вестнике» и в качестве официозного издания бесплатно рассылалась во все волостные правления России. Она распространялась также и по подписке. Круг ее читателей был очень широк, доступность газеты определялась и ее дешевизной (1 р. 20 к. в год) и ориентацией на читателя, для понимания которого «столичная» пресса недоступна. Значительная часть каждого номера была посвящена официальным сообщениям, славословию царя и «высочайших особ». Передовые статьи этой газеты были обычно посвящены духовным поучениям. Так, например, в № 22 за 1899 год, где была помещена статья о Пушкине, напечатано поучение протоиерея Р. Путятина под названием «Лучше сам потерпи». Оно начиналось следующими словами: «Не плачь, не сокрушайся, не скорби много, когда тебя люди обижают, притесняют, отнимают у тебя счастье, лишают тебя спокойствия. Бога они у тебя ведь не отнимут и вечного спасения тебя не лишают? Напротив, за то, что люди отнимают у тебя счастие в этой жизни, господь вознаградит тебя блаженством по смерти: и за временное твое здесь беспокойство, которое от других терпишь, воздаст тебе спокойствием там вечным». Социальный смысл подобных тирад, обращенных к обездоленному крестьянству, ясен из такого рода наказа: «И в бедности весело, когда нуждаешься, бедствуешь, а у других не отнимаешь, чужого не берешь. Беден, да никому не должен обидами».

- 69 -

В полном соответствии с религиозно-монархической направленностью газеты велась здесь и пропаганда творчества Пушкина. О содержании первой из напечатанных в ней статей «А. С. Пушкин» говорит ее подзаголовок: «Стихи Пушкина с духовным содержанием. Переписка его в стихах с московским митрополитом Филаретом. Христианская кончина его».

В духе обычной реакционно-официозной фальсификации Пушкина были выдержаны и другие статьи о нем, напечатанные в «Сельском вестнике». Постоянно подчеркивалось, что юбилей Пушкина — результат забот государя. Путем искажения пушкинского творчества утверждалась идея единения сословий: Пушкин «в своих описаниях русских людей указал на их чисто русские, драгоценные свойства; указал, что и дворяне, и крестьяне, и образованные, и необразованные, несмотря на кажущуюся разницу, — все дети одной великой семьи» (статья «Пушкин» в № 21). В другой статье «Пушкин как певец русского народа», растянувшейся на три номера (22—24), образ поэта был обрисован в следующих чертах: «Чувства его были — постоянное самоуничижение. Как всякий русский человек, сознавая свое глубокое недостоинство перед правдой божией, он обвинял себя, проклинал себя за то, что не во всем его жизнь была согласна с теми высокими стремлениями, какие всегда жили в его душе». Цикл статей о Пушкине «Сельский вестник» завершил напечатанием речи петербургского митрополита Антония, утверждавшего, что эпикуреизм поэта «был крайний, его вольномыслие граничило иногда с кощунством, его пренебрежение жизнью как даром божиим часто не знало предела», но «под этою бурною поверхностью в глубине его души таились начала святые, истинно человеческие, христианские».

Учитывая эти установки «Сельского вестника», можно было бы думать, что они и должны были предопределить характер писем крестьян о Пушкине. Однако картина получилась иная. Лишь небольшая часть читателей, следуя этим установкам, иногда подделываясь под них, а порой отражая имевшую определенный успех в некоторых наиболее темных слоях народа многолетнюю реакционно-монархическую пропаганду, настраивалась на общий тон «Сельского вестника». Подавляющее же большинство писем говорило о том, что в сознании народа жил образ Пушкина — борца, друга и защитника угнетенного крестьянства, своей жизнью и творчеством показавшего пример самоотверженного служения родине, правде, справедливости. Разумеется, и в письмах этого рода встречаются благонамеренные фразы: пожелание доброго здоровья «царю-батюшке» и мольбы о ниспослании Пушкину «вечного блаженства», отражают процаристские иллюзии и религиозные настроения, которые глубоко укоренились в крестьянстве веками крепостного рабства. И все же при исследовании писем ясно обнаруживаются две противоборствующие тенденции, причем одна из них — христианско-монархическая — представлена по сравнению с другой неизмеримо меньшим количеством читателей.

На страницах «Сельского вестника», как мы уже упоминали, напечатана примерно лишь десятая часть писем, причем отклики, хотя бы в небольшой степени содержавшие «крамолу», в печать, конечно, не попали и остались лежать в архиве.

Прежде чем перейти к таким вопросам, как степень осведомленности крестьян о Пушкине, репертуар его произведений в народе и их оценка, остановимся на характеристике указанных двух идеологических тенденций, как они отразились в написанных крестьянами (большей частью полуграмотными) письмах.23

- 70 -

Одним из наиболее интересных, острополитических писем является анонимное письмо, присланное из деревни Федуриной Муромского уезда. Написанное каракулями, человеком, постигшим лишь начала грамоты, оно, тем не менее, обнаруживает удивительно проникновенное понимание роли, которую может сыграть передовой писатель в России. На 24 страницах бумаги почтового формата автор перемежает свои размышления о значении писателя описанием фактов нищеты крестьянства, произвола полицейско-административных властей и т. д. Автор подозревал, что вряд ли его письмо будет напечатано. Он пишет: «Желательно бы и то, если благоволит редакция, напечатать мое письмо, уяснить мое недоразумие: но опасаюсь, что оное многосложно и обременительно для редакции». По поводу знания и понимания Пушкиным крестьянства автор сообщает: «Простой народ узнал, кто много, а кто мало о Пушкине. Более из читальных библиотек народных, где они есть. Она у нас есть в деревне Федуриной Муромского уезда, и из школы. А иногда от книгонош, мелких продавцов оных. Какого он происхождения, это мало знает простой народ». Но далее говорится, что облик героев Пушкина известен, «а то, что он писатель, это многие знают. Простому народу более нравятся ‹из› сочинений поэта его те, которыми он защищал и сожалел о угнетенном народе и где обличал варварское тогдашнее дворянство, как оно угнетало простой народ. По сему-то и за это-то его простой народ и уважает, что он был правдив: по дару его остроумия и находчивости. Косвенным и посторонним примером он иногда обличал и высших властей».

Пушкина — обличителя и защитника народа автор сравнивает с писателями современными. Он пишет: «А такие писатели и ныне дороги: но они, если пишут что о простом народе и его непорядке или пьянстве, то еще слушают, и все проходит благополучно, правда и неправда: чего не свали на мужика, все пройдет». Называя правителей «двигателем», автор размышляет по этому поводу: «А дотронься до двигателя, то, пожалуй, не так повезет. А ведь двигатель дорог, если двигатель правильно действует, то вся машина споро ходит. А если двигатель неправилен, то как ни смазывай машинные приводы, все равно не пойдут. Я разумею за двигателя управляющих народом начальников. Я хочу нечто правдивое сказать о сих двигателях. Но если бы их восхвалить, то бы это еще ничего: а хвалить-то наших начальников не за что. Вот я опасаюсь, и если редакция благоволит напечатать мое письмо и укажет мое имя и отчество, то горе мне будет от своих начальников. Но едва ли редакция благоволит напечатать сие письмо, потому что оное на своих не пишет неблагоприятных отзывов».

- 71 -

Дальнейшее изложение всякого рода случаев угнетения народа, полицейской расправы с крестьянами, заключения в тюрьмы автор письма перемежает такими рассуждениями: «Поэтому-то простой народ и уважает тех двигателей и писателей, подобных Пушкину, которые справедливо смотрят на угнетение чернеди, но их мало». Здесь же «двигателем» в противовес правителям именуется Пушкин. Ведь всюду «всякого рода притеснения, а защиты нет». «А посему-то и трудно правде против рожна праться. Поэтому-то простой народ и уважает таких правдивых писателей, подобных Пушкину».

Как немеркнущий пример борьбы за свободу оценивает жизнь и творчество Пушкина и крестьянин Трофим Вилков из села Ивановского-Шуйского Яневской волости Суздальского уезда Владимирской губернии. Он пишет: «Александр Сергеевич мне нравится потому, что внес в нашу литературу живые струи поэзии и исправил словесность. И восславил свободу, как говорит он в памятнике нерукотворном. И негодовал на крепостное право, как видно из его стихов. А я крестьянин, значит моим дедам он желал свободы, над которой тяготело ярмо, которое люди несли века. И я всегда в жизни, встретя какую-либо неудачу в предприятиях или несчастие какое, то всегда беру пример Александра Сергеевича и помню слова его, как он оставлял Петербург 26 лет не был печален и говорил: „Я променял порочный двор царей на мирный шум дубров, на тишину полей“. Хотя я против его как песчина в море, но все-таки я осмеливаюсь, за то пусть простит мне его тень, но мое сердце дышит к нему любовью».

И дальше в письме еще раз подчеркивается роль Пушкина как пример жизненного поведения: «Да еще он мне нравится потому как на предсмертном поединке (дуэли) показал себя истинно русским воином и с храбростью самоотвержение. Я назвал его воином? Действительно! поэт должен быть приготовлен как воин к битве, когда воспевает темные и светлые стороны людей. И помер-то он, не оставя ничего, кроме одного долга да бессмертное имя в народных сердцах. А иные писатели плачутся о бедных и нищих, а сами страшные богачи и выказывая вид под маской лицемерия».

Отличается своей смелостью и откровенностью письмо крестьянина Росказова Тамбовского уезда, той же губернии А. Корабельникова. Ему не нравится, что большинство читателей восхваляют такие произведения, как «Руслан и Людмила», «Утопленник» или сказки, замалчивая другие его сочинения, «скрытные»: «Если А. С. Пушкина понимают таким высоким человеком, то, думаю, грешно тем людям скрывать его трогательное предсказанье и обличенье, которые слышны только через преданье, а читать об них никогда не приходилось мне, а желательно почитать такие сочинения». Речь, конечно, идет здесь о тех нелегальных произведениях Пушкина, которые доходили в деревню только из уст в уста (именно в этом смысле следует понимать слово «преданье», от глагола «передавать»). О содержании такого рода произведений мы в том же письме читаем: «Как видно из жизни Пушкина, что он любил говорить правду и обличать за неправду, не стесняясь самого царя и не жалея своего личного интереса. И еще видно из жизни его, что он как будто сожалел о бедном русском труженичке мужичке, часто он взглядывал на его тяжкие работы и с жалостью смотрел в спотевшее лицо бедняка труженика и как будто хотел помочь в чем-то бедному мужичку... Но об этом не хотят писать и как будто хотят скрыть важные труды и жгучие слова Пушкина, которые слышны только малость от преданья».

Любопытно, что первые сведения о Пушкине автор узнал еще в детстве от крепостного деда, — т. е. от крестьянина, жившего еще при Пушкине. Следует такой рассказ: «...от своего отца я остался малолетним сиротою

- 72 -

Иллюстрация:

Анонимное  письмо  крестьянина  деревни  Федуриной,  л.  1об.

Институт  русской  литературы  (Пушкинский  дом)  Академии  наук СССР.

- 73 -

Иллюстрация:

Анонимное  письмо  крестьянина  деревни  Федуриной,  л. 2.

Институт  русской  литературы  (Пушкинский  дом)  Академии  наук СССР.

- 74 -

и потому находился под покровительством семидесятилетнего своего деда. Нередко мне приходилось с ним бывать в лесу и в поле, и при других работах. Вот что я слышал от него про Пушкина. Во время паровой пахоты я был с ним в поле, помню, что день был жаркий и близко к обеду, и дедушка остановился пахать и отпряг лошадь. Я взял ее за повод и повел к телеге, а он подошел к телеге и со стоном лег около нее. Я спросил: „Что, дедушка, иль мочи нет?“, и сел около него. А он мне ответил: „Устал очень, сынок“, и говорит: „Ох, не напрасно об нас, несчастных мужичках, Пушкин написал“. Я спросил: „Кто?“. А он громко ответил: „Пушкин!“. И начал он рассказывать. Но, к сожаленью, я очень много забыл и не могу все подробно рассказать, потому что в это время мне было не более десяти, а теперь мне 32 года... И долго он продолжал этот рассказ, и голос в нем изменялся и для меня оно было каким-то трогательным». Этот рассказ замечателен тем более, что такого рода свидетельств об отношении крестьян к Пушкину при жизни поэта до нас не дошло.

Возвратимся, однако, к приведенным выше оценкам Пушкина. Читателю наших дней они могут показаться стоящими на уровне обычных истин. Однако необходимо при их изучении учитывать конкретную политическую обстановку конца XIX века, когда за подобного рода политические суждения о Пушкине, даже менее острого характера, высказывавшие их лица подвергались репрессиям (так, В. Е. Якушкин поплатился высылкой за то, что в своей речи о Пушкине говорил о вольнолюбии поэта и его связи с декабристами). Тем более смелыми и неожиданными по содержанию являются приведенные выше мнения о Пушкине, которые шли из глухой деревни, где малейшее проявление «крамолы», даже не на деле, а на словах, беспощадно каралось. Тот же автор первого из цитированных нами писем о Пушкине приводил факты расправы с крестьянами за недостаточно почтительные слова о властях; автор другого анонимного письма сообщал, что земский начальник отвечал угрозами на одну только просьбу приобрести книги Пушкина для школьной библиотеки на крестьянские деньги, и возразить ему нельзя: «...скажи кто-нибудь: „а, ты бунтуешь, на три дня под арест!“, скажи другой — „я язык отрежу“, „а то в бараний рог согну“».

Трудно сказать, какими путями проникали в среду малограмотных крестьян представления о Пушкине как о друге свободы, обличителе царей и «властей предержащих»: во всяком случае сведения такого рода отсутствовали, конечно, и в допущенных для народного чтения биографиях поэта, нельзя было их извлечь также из репертуара тщательно отобранных пушкинских произведений, включавшихся в хрестоматии и сборники. Вероятнее всего их передавала устная традиция, подкрепленная пропагандистами эпохи народничества и крестьянами, побывавшими в городах на фабричных работах. Но, так или иначе, суждения о Пушкине в приведенных выше крестьянских письмах не были исключением — их можно умножить. Эти мнения возникали в различных вариантах. Иногда они выражают в наивной форме представления о поэте-пророке, свободолюбце и бесстрашном борце. Так, крестьянин В. Москаленко из деревни Пороничи Радомысльского уезда Киевской губернии писал о Пушкине: «Насколько я чувствую, этот человек того времени был не кто иной, как гений, особо выступавший из среды человечества... Он не запихувался (т. е. не заносился, — Б. М.) ни перед каким человеком, его мысль и писание обуздывают умы всех правителей, так как он одарен природою свыше. Он не мог видеть несправедливость и преследовал ее. Но за это подвергал себя во подозрение начальству... Он был повод к свету, которому после 100 лет сочувствует все человечество». Н. Полосков из села Раково Холмогорского уезда Архангельской губернии гибель Пушкина оценивает как

- 75 -

возмездие борцу: «Был человек Пушкин подобно Мессии, глагол его так же жег сердца как высших, так и низших, призывал милость на падших, говорил правду, учил всех... Изучал жизнь от царских палат до вертепов, никого не проклинал, людей любил, фарисеев обличал и пал, как на Голгофе, от руки палачей».

В многочисленных письмах содержится провозглашение Пушкину вечной памяти, как «правдивому и гонимому за правду писателю-стихотворцу» (слова из анонимного письма крестьянина Беспятовской волости Зарайского уезда Рязанской губернии, деревня не указана).

С отражением подобных мнений о Пушкине мы еще встретимся ниже. Теперь же перейдем к группе писем противоположного направления, к тем, которые редакция «Сельского вестника» печатала с особой охотой.

Сначала несколько предварительных замечаний. Прежде всего нужно помнить, что, как мы уже указывали, группа таких писем в общем потоке поступавших в редакцию невелика. Авторы их, будучи выразителями самых отсталых и развращенных официозными «поучениями» слоев крестьянства, были представителями небольшого, но существовавшего вплоть до Октября резерва контрреволюции на селе, о гнусной роли которого неоднократно писал В. И. Ленин. Среди авторов этих писем были, по их собственным данным, волостные писари, «нижние чины», прошедшие муштровку царской службы, чиновная мелочь из сельской администрации, но встречались и крестьяне как таковые. «Благонамеренные» письма о Пушкине любопытны не только для исследования своеобразного преломления процесса социального расслоения в деревне, они важны и для понимания возникшей на страницах «Сельского вестника» полемики, инициаторами которой были читатели, придерживавшиеся отрицательных мнений о Пушкине.

Через месяц после пушкинского юбилея — 27 июня 1899 года — в № 25 «Сельского вестника» было напечатано следующее письмо «отставного вахтера» Е. Коровкина из деревни Сычевки Смоленской губернии:

«Наука — свет и наука есть тьма. Скажем о науке света.

«Св. священномученик Киприан, которого память 2-го октября, учился до 30 лет, был страшный чародей и с мертвыми мог говорить, а не мог девицы Иустины соблазнить, а покойный Пушкин и смерть получил через женский пол. Следовательно, он недостоин, как мне внутренний человек мой, т. е. совесть, говорит, ни юбилея, ни царства небесного от господа бога не заслужил. Мои слова основаны на Священном писании, а именно: в Священном писании сказано: пьяницы, тати и блудники не наследят царства небесного, а он за женский пол и душу свою отдал в руки диявола.

«Св. священномученик Киприан через св. Иустину получил от господа бога злат венец и царство небесное — это свет. А Пушкин — христианин, а ум свой и веру погубил через женский пол — это тьма.

Сочинения Пушкина попадали мне от продавцов книг, и я не нашел в них для души утешения.

Советую каждому православному, если только имеет состояние и время, читать и покупать книги духовного великого писателя Ефрема Сирина. Поучения сего преподобного для истинно православного христианина слаще сота и меда.

Св. священномученик Киприан причтен к лику святых святою церковию, а Пушкину поставлена статуя в Москве на Тверском бульваре. Простая разница — что день, что ночь; дай бог и нам получить свет, а не тьму кромешную, молитвами св. священномученика Киприана и преподобного Ефрема Сирина и св. мученицы Иустины».

Не менее агрессивным является напечатанное в 33-м номере «Сельского вестника» письмо крестьянина Ивана Шуркова из Арефинской волости Муромского уезда Владимирской губернии:

- 76 -

«Хотя я и не состою подписчиком „Сельского вестника“, но так как наше общество получает его, а я нахожусь на должности сельского старосты, то я читаю каждый его нумер и особенно обращаю внимание на письма разных крестьян о Пушкине, имя которого превозносят, как говорится, до небес... Я сам имя Пушкина слыхал и дурным человеком его не считаю, но увлекаться его сочинениями я, по своему мнению, не вполне считаю удобным... Читая с удовольствием сочинения Пушкина, мы скоро и легко, пожалуй, забудем брать в руки книги Священного писания. А если мы забудем читать священные книги, то сочинения Пушкина будут нам во вред, хотя в них и нет вредного. Много из нас таких людей, которые знают наизусть любую сказку или стишок, но о земной жизни спасителя едва ли могут что-нибудь рассказать. Некоторые сочинения Пушкина даже будут вредны, особенно если читать их легкомысленному человеку. В одном троицком листке («Книги — наши друзья») говорится: „ныне народ любит читать разного рода газеты и сочинения, но почитать слово божие охотников ныне нет“. Правда, Пушкин читать слово божие не запрещает, но сочинения его могут далеко отвести от этого. Пожалуй, скажут: „всему есть время, можно читать то и другое“. Но я говорю: увлекаться его сочинениями будет безрассудно, а увлечься очень недолго... Я расскажу про себя. Сначала была у меня охота читать разного рода сказки и повести разных писателей, в том числе и Пушкина. Находя в них удовольствие, я так пристрастился к ним, что у меня о духовных книгах размышления не было. Но раз пришлось мне взять Библию у священника. Почитав ее, я стал рассказывать о прочитанном народу своей деревни, и у каждого слушателя являлось, видимо, размышление о боге. Что касается меня, то я, сидя за работой, нередко задавал себе вопросы о будущей жизни за гробом, и мною овладевал страх. Да и как не страшиться, если праведный судия захватит нас за чтением какого-нибудь „Руслана и Людмилы“ и спросит, знаем ли что-нибудь о своем искупителе? Но, увы, я тогда бы не сказал ничего, потому что я все время приводил за чтением разной чепухи».

Подобных писем «Сельский вестник» напечатал несколько. Помещая их в своей газете, редакция пыталась ослабить тот подъем интереса к Пушкину, который явно перехлестывал правительственные намерения.

Отрицательное отношение к Пушкину выражалось в письмах читателей этой группы разными путями. Крестьянин И. Болотов из деревни Кшени Тимского уезда Курской губернии осуждал самый повод, из-за которого Пушкин пошел на дуэль: «Не понимаю, что это за следствие человеческой горячки. Ну как ни осерчай на человека, а все-таки жаль убить его, да и самому из-за пустяков лезть на пулю, кинжал и т. п. — чего ради: ну, за веру, царя и отечество — дело другое, того предотвратить нельзя» (№ 21). Другой читатель, сторож Петербургского департамента окладных сборов А. Лисицын, признавал возможным только один способ отметить столетие со дня смерти Пушкина: «На мой взгляд, было бы гораздо лучше и приятнее как для нас, живущих на земле, так и для Александра Сергеевича Пушкина, живущего в загробном мире, если бы нашлись добрые люди, да в память его добрых заслуг открыли подписку на церковь, в которых у нас в России еще такой большой недостаток и в которой бы у престола божия возносилась вечная и горячая молитва от лица истинно провославных христиан как за царствующий град и за себя, так и за того, в память кого она сооружена, — ведь в ней только можно найти спасение и отраду как нашим душам, так и для души Пушкина, которая ни в чем не нуждается теперь, кроме поминовения и молитвы (№ 21).

Пропаганда подобных мнений о Пушкине представляла огромную опасность для судеб его наследия в народе. По словам одного из корреспондентов-крестьян,

- 77 -

«некоторые необразованные и суеверные люди даже не хотят обращать внимания на него (Пушкина, — Б. М.) оттого, что он был убит на поединке Дантесом: они думают, что если кто прочитает сочинение А. С. Пушкина, тот потеряет счастие в своей жизни. Такой слух распространяется в народе, переходя от одного человека к другому» (№ 25). До какого изуверства доходили сельские мракобесы, рассказал учитель Тополинской школы грамоты Атсуйской волости Бийского уезда Томской губернии К. Тарский:

«Наши староверы и единоверцы строго-настрого запрещают взрослым и малолетним грамотеям не только читать разные книги и сочинения (светской печати), но даже и в руки брать. А если случится кому впасть в такой грех, то немедленно посылают за ним и чинят над ним исправу, т. е. наставник их ставит виновного перед иконами, велит класть сначала 100—200 земных поклонов, после чего виновному читается прощальная молитва, и только тогда принимают виновного на общия моления и в общую чашку. В школу же детей отдают с тем условием, чтобы обучали по их старопечатным книгам. При отдаче в школу всегда условливаются со мной. „Смотри, — говорят они, — ты уж нам сорок да ворон не учи! Нам не нужно! А иначе мы и детей в школу не отдадим“. И действительно, многие детей из школы берут. Книжки же, выданные учителем, православного содержания, принесши в школу, бросают на стол или на лавку и говорят: „Зачем ты даешь нашему ребенку такую чепуху читать? Еретика хочешь из него сделать? Уж если учишь, так учи по-нашему, а не пакости ребенка! Что в этой книге? Какая-то мартышка да очки, да как медведь дуги гнул, еще какая-то старуха у расколотого корыта? Для чего все это? Нам нужно, чтобы ты учил: вечерню, да часы, да псалтирь, и еще уставу церковному, — а не этой чепухе! Слышишь? Я своего ребенка в еретики не отдам“.

«Из этого, я думаю, редакция может понять, отчего на мой вопрос все крестьяне нашей деревни сказали, что они про Пушкина не знают ни одного слова».

Реакционная пропаганда на селе имела известный успех прежде всего потому, что до того во многих местах о Пушкине вообще ничего не было известно. В редакцию «Сельского вестника» поступило немало писем, например, такого характера: «Покорнейше просим редакцию „Сельского вестника“ объяснить нам, т. е. людям, которые решительно ничего не знают, за что именно этого человека (Пушкина, — Б. М.) назначено так торжественно чествовать, дабы все могли присоединиться к этому празднеству... Читатель Ново-Никольской волости Грязовецкого уезда Вологодской губернии» (№ 23).

Отсюда понятно, какое значение имело бы напечатание в газете писем, опровергающих мнения Коровкина и ему подобных. Конечно, оставить без ответа такого рода письма редакция не могла: иначе получилось бы, что император, который, по сообщению газеты, одобрил утверждение пушкинского юбилейного комитета, совершил ошибку. Однако из полемических писем в «Сельском вестнике» были отобраны весьма своеобразные.

В газете помещались преимущественно те ответы Коровкину, авторы которых соглашались с тем, что Пушкин «был грешен», напоминали о евангельском требовании всепрощения или же пытались доказать, что Пушкин был религиозен и что именно поэтому почитать его «не грех». Появился также ряд писем, где полемика с Коровкиным свелась к защите Пушкина от обвинений в том, что он якобы погиб «за женский пол». Крестьянин из Онуфриевской волости Кологривского уезда Костромской губернии М. Швоков (при письме имеется пометка: «за неграмотностью его писал его сын Андрейко») сообщил в редакцию: «Много я перечитал разных писем о Пушкине, но всех хуже письмо из Сычевки Смоленской

- 78 -

губернии Евдокима Коровкина... Толкуя как святоша, он забывает, что дар слова был дан Пушкину богом и что Пушкин вступился не за женский пол вообще, а за честь своей законной жены, т. е. за свою честь. И почем знает Коровкин, заслужил или нет Пушкин у бога царство небесное? Но памятники и торжества вполне им заслужены. Ведь и господь сказал: „Отдайте кесарево кесарю, а божие — богу“. Поэтому есть время для того и другого» (№ 30).

Оставаясь на религиозной почве, защищал Пушкина и крестьянин Бирюченского уезда И. Подставкин. Он писал: «В № 25 „Сельского вестника“ прочитал я письмо отставного вахтера Евдокима Тимофеева Коровкина о Пушкине и считаю нужным ответить ему следующее. Действительно, Пушкин скончался от раны, полученной на дуэли, но не за блудницу какую-нибудь, а как сказано в том же Священном писании, на которое ссылается Коровкин, как „добрый пастырь, душу свою полагает за овцы“, так и он расстался с жизнью за честь своей любимой жены, как воин, защищающий от врагов свое дорогое отечество».

Последним замечанием читатель хитроумно парировал демагогическое утверждение одного из ранее напечатанных в «Сельском вестнике» писем, где утверждалось, что Пушкина можно было бы оправдать только в том случае, если бы он отдал свою жизнь «за веру, царя и отечество». Пытается Подставкин отвести и другие наветы на Пушкина, замечая: «Св. же священномученик Киприан и прочие святые причислены к лику святых за их мучения, за православную веру и другие угрождения богу. Только причем же тут Пушкин? Святым его никто и не считает. Но и противником православной веры он не был... Как великий писатель, он достоин и великой хвалы, и памятника. Имя Пушкина не должно быть забыто русским народом. Вечная память и царство ему небесное!» (№ 29).

Но были и письма другого характера, выражавшие в более или менее резкой форме прямое возмущение попытками оскорбить память Пушкина, представить его в глазах народных читателей «вредным». Из такого рода писем в печать попало только письмо крестьянина деревни Шима Ставропольской волости Е. Ефремова:

«В № 25 „Сельского вестника“ было напечатано письмо отставного вахтера Евдокима Коровкина, который доказывает своим „внутренним человеком“, „совестью“, что наш всемирный писатель А. С. Пушкин царствия божия не наследует потому будто бы, что Пушкин за женский пол отдал душу свою в руки дьявола. Вот тут и думай, какие являются в Смоленской губернии предвозвещатели: знают уже, кому какая участь за гробом! Наверно Коровкин многому на службе научился; жалею только об одном, что не знаю, в каком полку он служил. Но все-таки скажу, что таких отставных вахтеров, как Коровкин, у нас много, а про известного писателя А. С. Пушкина каждый скажет, что он был единственным человеком на всем земном шаре... Что касается памятника на Тверском бульваре в Москве, так это пускай Коровкин в свободное время подумает, для чего он поставлен и для чего вообще все так желают увековечить память великого писателя Пушкина. Вот уже сто лет прошло, как Пушкин родился. Он на свете мало жил, а много нам хорошего оставил. После смерти его осталось много написанных им книг, которые он оставил нам на вечную о себе память. Пушкин умер, а дела его не умерли, но живы». И в заключение Ефремов, мобилизуя весь свой сарказм, говорит: «Пускай Коровкин оставит такую о себе память, как оставил нам великий писатель Пушкин» (№ 27).

Возможность полемики с Коровкиным, Шурковым и им подобными была осложнена уже тем обстоятельством, что их письма были напечатаны в официальной газете (напомним, в приложении к «Правительственному

- 79 -

вестнику»), поэтому некоторые полемисты ограничивались лишь общими фразами и намеками. Так, крестьянин П. Андреев из Шляпниковской области Осинского уезда Пермской губернии писал: «Молодежь наша, более читающая и более образованная, относится к Пушкину сочувственно, жалея о его преждевременной кончине; она видит в нем великого человека, употребившего свой дар на пользу родного народа. Конечно, очень многие, читая его сочинения, не понимают всего значения Пушкина. Но есть люди в простом народе, не только не понимающие значения Пушкина, но и с презрением относящиеся к его сочинениям как к богопротивным. Кто же это? И что это за люди? Это старики, учившиеся по кириллице, часослову и псалтири, не понимающие высокого значения хороших писателей вообще и не понимающие также значения их сочинений». Таким образом, спор сводился здесь к противопоставлению нового и старого поколения крестьянства.

Еще более сложным было положение тех читателей, которые хотели возразить против предложения о замене постановки памятника Пушкину строительством церкви. В ответах противников этого предложения возможен был только компромисс. Действительно, такого рода ответы мы на страницах «Сельского вестника» и встречаем. Крестьянин из Высоковской волости Новгородского уезда Новгородской губернии А. Мельников, не соглашаясь с тем, что памятники не нужны и являются лишней тратой денег, писал: «Памятники необходимы и полезны. Это явный знак нашей благодарности, понятный как образованным людям, так и необразованному нашему крестьянскому миру. Памятник своим величием дает ясное понятие о величии того, в честь кого он воздвигнут». Но далее Мельников и предлагает компромисс: «...по моему мнению, вместе с памятником народным следует предложить открыть подписку на памятник духовный, т. е. на построение храма в честь того святого, имя которого носил покойный поэт...» (№ 25). Но вслед за этим редакция, по-видимому, для того чтобы парировать это письмо, поместила другое, — на этот раз не крестьянина, а князя Е. Еникеева из усадьбы Видомлиц Новгородской губернии: «Вполне присоединяюсь к превосходному, умному, золотому слову... о построении в память Пушкина храма-памятника. Дай бог, чтобы эта прекрасная мысль осуществилась».

Разумеется, не были опубликованы в «Сельском вестнике» и остались в архиве письма, подобные письму крестьянина Корабельникова, о которых мы уже писали выше и которые восхваляют Пушкина как защитника народа, обличителя царя и властей. Не было напечатано письмо Павла Макарцева из Симбирской губернии, который охарактеризовал Коровкина как врага просвещения и мракобеса. Он писал: «Нет сил умолчать насчет письма отставного вахтера Евдокимова Коровкина, у которого в голове есть наука с двумя терминами „свет“ и „тьма“... Из дальнейшего в письме Коровкина видно, что к светлой науке можно причислить только описания жизни священномучеников и разного рода религиозные поучения, все же другое, написанное нашими русскими писателями, нужно, по мнению Коровкина, вместить в науку тьмы».

Далее Макарцев иронически восклицал: «Пушкин, наш родной поэт, слава, гордость России! в такой немилости у вас. О, почтенный Коровкин, грозный вы судья!». Называя Коровкина «диким господином», автор письма далее возражает ему с наивным простодушием, но с безусловной логикой: «У вас, вероятно, есть жена? Оскорби ее какой-нибудь иностранец вроде Дантеса, убийцы Пушкина... Мне думается, вы заступитесь за свою жену; если не с леворвером нападете на оскорбителя чести своей благоверной, то с кулаком, я не сомневаюсь в этом, что ополчитесь на семейного врага, да едва ли сумеете простить такого оскорбителя своего при смерти своей». Смело возражает Макарцев и против предложения о замене

- 80 -

создания памятников (как он опять-таки не без иронии пишет) «храмом до облаков»: «Я со своей стороны скажу, что в честь Пушкина есть храм в наших русских сердцах превыше облаков ходячих, именно тот самый „нерукотворный“ памятник, о котором сам Пушкин сказал. Никогда мы, русские люди, не забудем Александра Сергеевича, будем вечные времена помнить его».

Особого внимания заслуживает оставшееся в архиве большое письмо, по существу целое сочинение деревенского грамотея С. Д. Ковылкина (возможно, сельского учителя) из села Топовки Камышенского уезда Саратовской губернии. Автор просил редакцию: «В случае, где не так, прошу исправить», но изложенные им мысли разумны и верны. Отвечая хулителям Пушкина, Ковылкин пишет: «Нельзя забыть великого нашего поэта А. С. Пушкина за его „подвиг благородный“, которым он усовершенствовал славу и гордость всей нашей матушки России... А тем лицам, которые считают произведения Пушкина пустым материалом для жизни и даже осуждают его, так сказать „воздают ему за добро злом“, — скажу им словами самого Пушкина:

Поэт,  не  дорожи  любовию  народной,
Восторженных  похвал  пройдет  минутный  шум,
Услышишь суд  глупца  и  смех  толпы  холодной,
Но  ты  останься  тверд,  спокоен  и  угрюм
.................
           Веленью  божию,  о,  муза,  будь послушна,
           Обиды  не  страшась, не  требуя  венца,
           Хвалу  и  клевету  приемли  равнодушно
           И  не  оспоривай  глупца  (?!?).24
           ................
           Ты  сам — свой  высший  суд,
           Всех  строже  оценить умеешь  ты  свой  труд.

«И, таким образом, наш великий поэт предвидел, что найдутся и такие люди, даже из просвещенного мира, которые будут по своей рассеянности ума ценить его талант, как ценил крыловский петух жемчужное зерно». По поводу же слов Коровкина, утверждавшего, что в сочинении Пушкина он не нашел «для души утешения», Ковылкин пишет: «Очевидно, Коровкин полагает впредь, что книга Пушкина дополнительный часослов, по которой можно молиться богу, а когда прочел ее, и не найдя ни одной молитвы ни перед обедом, ни после обеда, ни вечерней, ни утренней, то и не нашел в ней „для души утешения?“». Дальше автор письма пытается отделить Пушкина-человека, за которого религиозные люди молятся, от Пушкина-поэта: «А празднование столетнего юбилея со дня рождения Пушкина Коровкин, очевидно, понял так: что вся Россия молилась поэту Пушкину, чтобы он простил нам наши грехи, а потому Коровкину стало досадно, что он и говорит в своей корреспонденции, что „св. священномученик Киприан причтен к лику святых святою церковью, а Пушкину поставлена статуя в Москве на Тверском бульваре“. Вот говорится: „Простая разница, что день, что ночь“. Вот что можно заключить из корреспонденции Коровкина?!?.. А если бы Коровкин понял, что не Пушкину молилась Россия, а молилась об усопшем рабе Александре, о прощении его грехов, то едва ли Коровкин стал так резко осуждать Пушкина».

Любопытно, что в этом же своем сочинении Ковылкин упоминает и осуждает Писарева за то, что он считал Пушкина стихотворцем, не приносящим «никакой пользы России».

- 81 -

Мы остановились с относительной подробностью на всей этой полемике не только потому, что она является единственной в своем роде полемикой крестьян-читателей об общем значении Пушкина для народа, но и потому, что охарактеризованные нами противоположные мнения существенны и для дальнейшего анализа других аспектов интересующей нас темы.

3

При чтении писем крестьян о Пушкине, в большинстве своем малограмотных или полуграмотных (хотя многие из них написаны живым, ярким народным языком), можно улыбаться по поводу тех или иных наивных оценок, странных уподоблений, наивных сопоставлений, но несомненно, что за всеми этими кажущимися примитивными, общими оценками поэта и его творчества стоит серьезное содержание — элементы стихийной народной эстетики, которая всегда жила в сознании масс, хотя и не была осознана. Возможно, что некоторым исследователям покажется неоправданной тратой времени столь подробное изучение читательских отзывов. Однако, как мы полагаем, подобное изучение представляет не только исторический, но и теоретический интерес.

Искусство как отражение действительности, искусство как источник познания и наслаждения, как учебник жизни... по существу именно эти привычные для литературной критики эстетические критерии, неосознанные, неосмысленные, выраженные наивным языком «простолюдина», определяют отношение крестьян к творчеству Пушкина в целом и отдельным его произведениям. Почитатели Пушкина из народа, разумеется, далеки от какой-либо книжной теории и не знают ее, чуждаются общих отвлеченных фраз о значении искусства и роли поэта. Их мера этой роли определяется сопоставлениями тех или иных декларативных заявлений автора с содержанием его творчества. Именно потому в огромном количестве писем постоянно цитируется стихотворение Пушкина «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», именно потому оценки произведений Пушкина, его идей оказываются в письмах крестьян неразрывно связанными с живым обликом поэта.

В большинстве читательских отзывов Пушкин предстает как учитель народа, человек необыкновенного ума, который надолго определил программу жизненного поведения и который являет собой пример для подражания во всех трудных случаях. По словам И. Окулова из села Красного Яра Верхнеудинского округа Забайкальской области, «малограмотный народ наш считает Пушкина весьма великим, или, по-мужицки, „мудрым“ человеком и к тому же весьма добрым к бедному люду... Я со своей стороны могу сказать, что мало в свете таких людей, каков был Пушкин. Это какая-то воплощенная мудрость, воплощенный ум, человек без предрассудков и без барской спеси» (№ 29). Выше мы приводили письмо одного из крестьян, который признавался: «...я всегда в жизни, встретя какую-нибудь неудачу во предприятиях или несчастье какое, то всегда беру пример с Александра Сергеевича...». Для всех крестьян, не развращенных официозной пропагандой, Пушкин был прежде всего борцом за народное благо, за народное освобождение, другом угнетенных. С. Тимофеев из деревни Высокая Гора Опочецкого уезда Псковской губернии рассказывал: «Я случайно прочел в одной книжке о том, как в былое время в числе сторонников за освобождение крестьян был и наш незабвенный Пушкин, и сказал нашим старичкам, что Пушкин сильно стоял за освобождение нас от крепостной зависимости; тогда они все единодушно заговорили, крестясь на икону: „Дай ему, господи, царствие небесное“. Так они благоговеют при воспоминании о том, кто был борцом за их освобождение» (№ 34).

- 82 -

В сознании народа Пушкин уподоблялся богатырям, бесстрашным в борьбе за правое дело, овеянным славой, являющим собой немеркнущий пример для подражания. Приведем одно из писем, где выражено именно такого рода представление о поэте: «Имея прямую душу, он (Пушкин, — Б. М.) не пропускал ни одного грязного дела, чтоб не заклеймить публично его деятелей, отчего у него было много врагов в высшем петербургском обществе, — пишет крестьянин Краснополянской волости Елецкого уезда Орловской губернии Василий Козырев. — Поступая по высшему закону человека — совести, он ни в чем не имел себе соперников и оставался всегда полным победителем во всех прениях и спорах. Он привык первенствовать в том обществе, где находился, что, впрочем, понятно: необыкновенному человеку подчиняется все. Насмешки он отражал, отличаясь остроумием, с мастерской ловкостью. И так жизнь его шла весело, как он сам писал о себе, — были, конечно, и черные дни, но мало. Потом он женился на московской красавице — Наталье Николаевне Гончаровой. Беда его была в том, что он, имея небольшое состояние, любил держать себя и жену свою по-барски, для чего вошел в круг петербургского большого света, где, как сказано, у него было порядочно врагов. Содержание себя и жены в этом обществе было ему не под силу, но он не мог оторваться от него — к тому же и его жене эта жизнь пришлась по душе. За женой Пушкина начали увиваться люди, жаждущие любовных приключений». Далее рассказывается о том, как «один молодой иностранец Дантес был особенно любезен с Натальей Николаевной. Враги Пушкина воспользовались этим. Они пустили слух, что Наталья Николаевна — жертва любезностей Дантеса. Посыпались на Пушкина намеки и безымянные письма. Он приходил от этого в исступление». Но, говоря обо всем этом как об «ударе», который был «выдумкой самого ада», автор письма рассматривает смерть поэта иначе — как результат столкновения его, благородного борца за справедливость, с многочисленными врагами:

«Кто же убил его? Женский пол? — Нет. — Дантес? — Нет. — Но кто же, кто убил его?». На это следует ответ: «Петербург! Дантес был орудие Петербурга, а убийца — Петербург». Письмо заканчивается горестными восклицаниями: «О, Петербург, безжалостный Петербург, светило нашей отчизны, ты поднял руку на своего певца, на свое лучшее украшение, на великого Пушкина! Бедный, милый Пушкин! Все, кто сколько-нибудь имеет дар понимания прекрасного, все поняли и оценили тебя» (№ 34). Эта оценка выражена во многих крестьянских письмах, и не только прозой, также и неумелыми, но горячими и искренними стихами. В неопубликованном, разумеется, четверостишии автор пишет:

Пушкин  был  защитник  чести  и  свободы,
За  то  его  восхвалют  все  народы,
Пушкин  всем  был  друг  и  брат,
Его  любить  все  будут,  и  стар,  и  млад.

Другой автор, объявивший себя крестьянином Псковской губернии Новоржевского уезда Барановской волости деревни Лачуги, Г. Михайлов восклицал:

Все  думали,  что  дух  Пушкина  угас —
И  не  будит  воли  в  нас...

Любопытен и вопрос, которым заканчивается стихотворение:

Теперь  есть  ли  у  нас
Такие  добродетели,
Для  несчастных  радетели,
Такой  ум  и  зоркий  глаз,
Как  Пушкин  был  у  нас?

- 83 -

Далее автор так комментирует свой вопрос: «Многим и простолюдинам стало понятно, что Пушкин положил свою головушку не из-за жены, а из-за правды-матки, которую он резал всем тогдашним большим воротилам нашей матушки России и которые вооружили против Пушкина француза, но французу дешева была Россия, а дороги свои интересы... Но теперь-то я думаю, что каждый простой русский человек в великой прискорбности вспоминать будет А. С. Пушкина. Он-то по делу первый начал раздувать маленькую искру в пламя на пользу тем, которые в то время не имели ничего собственного, а все было барское и сами-то они были не свои, а барские».

Пушкина как борца за свободу и справедливость воспевает и в неумелых своих стихах крестьянин Стрелецкой волости «той же слободы» А. Фильков. Явно имея в виду слова пушкинского «Памятника» об Александрийском столпе, автор утверждает, что «не один уже столп задорный» «пред славою ‹Пушкина› склонится». Пушкин продолжает жить:

Пред  лестью  вечно  непокорный,
И  в  прахе  он  готов  сразиться.

Иллюстрация:

Стихи,  присланные  крестьянином  в  редакцию  «Сельского  вестника».

Институт  русской  литературы  (Пушкинский  дом)  Академии  наук  СССР.

Пушкин пел песни о свободе, за что был «пред русскими царями оклеветан», но, гонимый, смело нес вериги, «толпе не кланяясь холодной». Поэт, «не щадя жизни, восстал на жизненный порок». Он живет и теперь: «Пари свой дух вовеки с нами».

Традиционное понятие о народности Пушкина и его любви к родной земле выражено в крестьянских письмах в конкретных деталях, причем постоянно подчеркивается необыкновенная близость поэта к народу. Крестьянин Владимирской губернии Покровского уезда Кудыкинской волости С. Павлов несколько раз подчеркивает эту черту характера Пушкина: «Пушкин скорбел о народе, любил его и не гордился перед ним, относился как с равным себе... Пушкин видел рабство, тяготившее народ, и жалел его, так как он понимал, что и раб такой же человек, как он сам, и также может страдать, мыслить и мечтать». Пушкин не только учил народ, но и учился у него. «Пушкин много обязан своей няне старушке Ирине Иродионовне (Арине Родионовне, — Б. М.), вселившей ему своими сказками и рассказами чисто русский дух, драгоценный для поэтического

- 84 -

творчества, и, ознакомившись с народной поэзией, восхищался от народной фантазии и ума:

А куда разумны шутки, Приговоры, прибаутки, Небылицы, былины Православной старины...

Слушать, так душе отрадно, Кто придумал их так складно? И не пил бы и не ел, Все бы слушал, да глядел»

В другом письме крестьянина Гродненской волости Лужского уезда Нижегородской губернии Ф. Дорофеева о патриотизме Пушкина сказано: «Я, как выучившийся читать и писать в воскресной школе и прочитавший сочинения Пушкина, считаю его представителем русского чувства, воображения и увлечений. Этот человек излил в своих стихотворениях не свои лишь чувства, а чувства всего русского народа, за что русский простой человек глубоко ценит и уважает его славное бессмертное имя» (№ 20).

Замечательно, что самый облик Пушкина в крестьянских письмах предстает лирическим и интимным образом близкого и родного человека. Именно с такими чувствами обычно вспоминается памятник Пушкину. Крестьянин Т. Вилков из села Ивановского-Шуйского Яневской волости Суздальского уезда Владимирской губернии говорит: «Я теперь пишу, а мысли на Тверском в Москве и в Пушкинской в Петербурге пред монументами, у которых я бывал несколько раз. В Москве стоит он грустно задумчив, видно, его голову тяготили мысли, а какие? Не знаю, может быть, он думает об своих врагах, которых у него было много. И невольно срываются с языка слова Кольцова: „о чем дремучий лес призадумался“ и проч. А в Петербурге как взглянешь на год и день его смерти, так слова и приходят сами Лермонтова „,погиб поэт, невольник чести“, и слез не нужен теперь хор. Заплакал бы, да некогда, пройдешь мимо его мельком в свободное время, а свободного времени у рабочего сами знаете 1 час в неделе, и то нужно весь город выглядеть».

Образ Пушкина как живого человека возникает и в письме крестьянина Могилевской волости Курганского уезда Тобольской губернии (подпись неразборчива): «Читаешь Пушкина или думаешь о нем, Пушкин сейчас же как живой, стоит перед тобой, улыбается, такой добрый, тихий, радостный, торжествующий и на все готовый для блага своего народа. И всегда Пушкин воображается таким, каким он рисуется на картинах, в каком-то халате с воротником и всегда без шляпы, с наклоненной немного головой. Чудный Пушкин, чудо природы, и больше такого не дождаться никогда». Близкими чертами рисуется облик поэта и в письме крестьянина Покровской волости Клинского уезда Московской губернии И. Воробьева: «Бог привел меня видеть его памятник в Москве. Я долго любовался им и, глядя на изображение Пушкина со склоненной головою, мне казалось, что он и в настоящее время настолько глубоко думает, что в мире никто не может этого понять» (№ 23). Неподдельное волнение ощущается в письме крестьянина Павла Никачалы из села Великого Самбора Конотопского уезда Черниговской губернии. Однажды он побывал в Киеве и попал в городской музей, «где собраны редкостные и любопытные предметы». Он рассказывает о своих впечатлениях: «Сколько мне встретилось тут разных художественных изображений, взятых из природы и человеческой жизни! И все мне было удивительно, но только как-то проходило мимо моих глаз, так как это были все древние лица, и я мало про них слыхал и читал. Но когда я увидал Пушкина, то он мне показался как будто бы знаком или же точно односельчанин со мною. И я на него присматривался с большим удовольствием, как будто бы я его увидал живого. Он на меня смотрел, не сводя своих глаз. И лицо его казалось как будто бы в большой задумчивости. Он стоял чисто одетым, без шляпы, волосы на нем были кудрявые, шляпу с большими полями он

- 85 -

держал в левой руке. И я этим случаем остался очень доволен, не жалея нисколько ни траты денег, ни времени. И мне очень захотелось, чтобы был со мной тут мой товарищ, с которым я учился и сидел на одной скамейке и с которым вдвоем мы учили наизусть стихотворения Пушкина и поверяли друг дружке свое удовольствие от его сочинений. Я думаю, что и друг мой остался бы теперь доволен» (№ 34).

Как мы видим из приведенных писем, подлинное отношение народа к Пушкину окрашено особым колоритом, который не могли воспроизвести никакие выспренние речи записных ораторов во время пушкинского юбилея 1899 года. Показательно само желание даже с трудом выражавших свои мысли на бумаге людей выразить свое отношение к поэту. Оценки эти в основном отличались только степенью грамотности, но, как правило, были едиными. Процитируем для примера слова из письма полуграмотного крестьянина Богородской волости Ярославской губернии И. Пигунова: «...можно сказать, что г-н Пушкин очень любитель делать для народа русского хорошее, на что имел всегда доброе и научное выражение и за что, можно сказать, навсегда вечная память рабу божьему г-ну Пушкину за его трудовые занятия в пользу всему грамотному народу».

Но что же подразумевалось под этой «пользой»? Как свидетельствуют многочисленные письма, заслуги Пушкина народ видел не только в прошлом, в истории, но также и в том, что он оставался другом, помощником, наставником и сегодня. Следовать заветам Пушкина, его примерам и «урокам», морали его произведений, которые, как заметил один крестьянин, «нам в науку написаны» (№ 28), означало в понимании многих читателей выполнение великого долга перед памятью поэта.

Чрезвычайно любопытен в этом отношении рассказ читателя-крестьянина: «Во время пожара господского старого дома мне удалось спасти одну горевшую книгу, в которой сохранились чьи-то слова о Пушкине, что и меня побудило почитать его: „Ах, Пушкин, Пушкин! ужели твой сладкий голос, твои вольнозвучные октавы промчатся над нами, ничьим слухом не уловленные, ничьей душой не перенятые, без сочувствия и отголоска? ужели твоя могила ни в одном сердце не зажжет высокой и вдохновительной тоски, память твоих творческих дум не обновится поэтическим преданием, и мы только твоими же цветами будем осыпать гроб твой?..“. Не знаю, почему и для чего, но я храню эти слова в моем сердце, помню наизусть, — и как Пушкину желаю царствия божия, так и тому, кто жалел о ранней смерти певца Петра и русской старины. Вечная тебе память, кавказский пленник, — не одну Россию ты пленил своими песнями, но и за пределами ее внимают глаголу твоему» (№ 32).

Для читателей-крестьян, преклонявшихся перед Пушкиным, «внимать глаголу» означало стремление соотнести самый смысл пушкинских творений с собственной жизнью. С этим стремлением связано убеждение в том, что Пушкин «пробуждал и будет пробуждать добрые, теплые чувства» (№ 28).

В письме крестьянина села Грязнухи Симбирской губернии и уезда Ключищенской волости А. Васильева эта мысль получила следующее истолкование. При жизни Пушкина его «обижали и гнали за правду», «но зато теперь вся Русь узнала, кто был Пушкин», «а кто, в сущности, понимает, что сделал Пушкин для русского человека, кто заметил, сколько покойный уничтожил сорных трав на поле нашего отечества и сколько согрел сердец братской любовью, тот много найдет средства отплатить за это потрудившемуся безвозмездно человеку». Для этого «только следует — хорошо помнить прочитанное и прилагать к жизни. Вот этим добрым памятованием мы воздвигнем почившему памятник нерукотворный». Эту же мысль излагает по существу в своем письме и крестьянин

- 86 -

из села Беляево Дмитриевского уезда Курской губернии М. Носков. Он сообщает о себе: «Я из вольноотпущенных дворовых людей, обучался самоучкой и домашнего воспитания. Имел возможность прочитывать спрошенные книги. Читал сочинения разных писателей, как и нашего незабываемого писателя Александра Сергеевича Пушкина, которым много вовлечен даже в самую жизнь... Его сочинения далеко увлекают жизнь и сердце читателя». Пушкин, «непостижимый необъятностью его трудов писателя, оставил для нас память его умных, предначертанных молодому поколению хороших и добрых примеров на поприще их жизни, так я понял сочинения незабвенного писателя Пушкина, как маленький и простой человек. Поймут это и поколения простого народа...».

Более конкретно такое понимание заветов Пушкина и его творчества изложено в безграмотном по форме, но исключительно интересном по содержанию письме крестьянина деревни Головкино Гродненской волости Зубцовского уезда Тверской губернии С. Никитина: Пушкин «показывал жизнь и науку», он учил узнавать людей: ведь человек «может представиться покровителем, а оказался губителем». Пушкин — пример и образец поведения — в этом суть основного содержания письма: он был за правду, «от того он не искал себе почета, более приставал к простонародию, потому что простонародье скорее возьмет пример, к чему он расположен». Далее о Пушкине говорится: «Если бы он не имел в себе правды, не пошел бы на дуэль, а как пошел на дуэль, то больше засвидетельствовал свою правду, ради правды не пожалел своей жизни». Сопоставляя поведение Пушкина с примерами из окружающей жизни, Никитин заключает: «А мы ради приятеля или богача какого-нибудь говорим облыжные слова, клевещем... Только такие люди не пойдут на дуэль...». Чувствуя, по-видимому, различие между своим пониманием характера и облика Пушкина и тем, которое пропагандировалось в статьях «Сельского вестника», Никитин пишет в заключение: «Такое мое мнение. Я буду держать свое мнение до тех пор, покамест правительство не растолкует нам в каком-нибудь номере „Сельского вестника“ о таком даровитом человеке».

Инстинктивное стремление извлечь из творчества Пушкина программу жизненного поведения сквозит и в письме крестьянина-лесника Нарымского лесничества Астраханской губернии М. Мурыгина. Он пишет: «Читал я сочинения А. С. Пушкина и заучил наизусть некоторые его стихотворения, о которых забочуся, чтобы не забыть мне таковые по гроб моей жизни, и сохраняю их яко бы „Символ веры“, каковыми руководствуюся в своей обыденной жизни... Мы должны читать с большим вниманием и знать значение каждого написанного слова сочинения нашего поэта А. С. Пушкина и при случае должны руководствоваться ими как бы законом».

Любопытны в письме и простодушные попытки сделать прямые выводы из того или иного произведения Пушкина. Так, по поводу «Сказки о рыбаке и рыбке», написанной «в самом простом русском слоге», автор заключает, что она должна удерживать, «во-первых, от зависти, а во-вторых, от властолюбия». Размышления о связи произведений Пушкина с крестьянским бытом, с правилами жизненного поведения содержатся и во многих других письмах. О смысле баллады Пушкина «Утопленник» читательница из деревни Чешуйки Марьинской волости Черниговского уезда Марфа Матвеевская пишет: «Каждого, сделавшего нехорошее дело, всегда будет мучить совесть». Читатель Н. Поройков из села Окулово Меленковского уезда Владимирской губернии рассматривает в качестве типичного жизненного примера сюжет пушкинского стихотворения «Под вечер осенью ненастной», в котором Пушкин «душевно, как бы своими глазами», смотрит на героиню, вынужденную «с тоскою и горестию на душе» пожертвовать «тайным плодом любви». Кстати говоря,

- 87 -

рассуждения на тему любви в связи с произведениями Пушкина очень часто встречаются в крестьянских письмах. В упомянутом выше письме Т. Вилкова замечено: «Иные говорят, что Пушкин писал больше про любовь. И я скажу, да, это правда, писал, а любовь — это разве не священное чувство? Разве она не достойна поэтического впечатления?». Из такого понимания любви исходит и Николай Маслов из Алатырского уезда Симбирской губернии (село указано неразборчиво). В эпизоде поэмы «Полтава», в котором Мазепа соблазняет Марию, он видит осуждение поэтом «преступной любви», приносящей лишь несчастье. Но более широкие выводы делает этот же автор из поэмы «Медный всадник»: «Читая поэму „Медный всадник“, можно много-много заронить добрых пожеланий каждому из нас». Создание Петербурга и характер Петра — как преобразователя России — рассматриваются как восхваление уменья «добыть доступ ко всякому делу», т. е. преодолеть любые препятствия в труде. Все эти примеры из крестьянских писем, которые иногда говорят о прямолинейности и наивности автора, тем не менее свидетельствуют о глубоком, свойственном народу восприятии образа и творчества Пушкина в теснейшей связи со своей повседневной жизнью и ее требованиями.

Если попытаться определить общепринятыми литературоведческими понятиями эстетические критерии читателей-крестьян на основании их писем, то мы придем к заключению, что такими критериями являются: значительность сюжета, правдивость изображения, его познавательная ценность, героические характеры, высота этических норм. Для примера приведем характерное письмо крестьянина из деревни Филипповка Мартыновской волости Ерусланского уезда Самарской губернии П. Епанешникова:

«Более всего нравятся нам книги исторические или по крайней мере похожие на историю, и притом такие, в которых говорится или о крупных событиях, или об интересных явлениях жизни, о видных или замечательных чем-либо людях и о героях, проявивших в чем-либо большую силу воли, чрезвычайную твердость и мужество или вообще отличающихся чем-либо выдающимся.

«К числу именно таких повестей, как известно, относятся и сочинения Пушкина, следующие его сочинения: „История Пугачевского бунта“, „Капитанская дочка“, „Дубровский“, „Пиковая дама“, „Арап Петра Великого“, „Повести Белкина“, и в особенности последняя из них—„Барышня-крестьянка“. Все эти сочинения Пушкина читаются народом более всего и с особенной любовью, потому что каждая из этих повестей считается истинным происшествием, „былью“. А это самое для нас важное, самый, можно сказать, смак книги. Стоит только сказать читающему книгу, что в этой книге описывается не быль, а так себе — выдумка сочинителя, как тотчас же эта книга теряет для читателя ее всякий интерес; поэтому большинство из нас никаких нынешних романов не читает, кроме разве так называемых исторических, в которых мы уже не подозреваем никакой фальши или выдумки, ибо в них видится любимая нами быль-правда. Сказку читать мы также любим, хотя и знаем, что в ней не истинное происшествие, не быль. Но это совсем другое дело: сказку мы начинаем любить чуть ли не с пеленок. Сначала, когда мы еще слишком малы, мы сказку любим просто слушать и слушаем ее просто как быль, с замиранием сердца; затем постепенно привыкаем к мысли, что это не быль, а сказка — „складка“, т. е. сочинение, но все-таки говорим ее друг другу ради удовольствия: одним — послушать сказку вместо чтения, а другим, младшим, — в поучение; и при этом иногда и рассуждаем, что есть в сказке хорошего и доброго и что — дурного или злого. Хорошему из сказок мы мысленно стремимся подражать и восхищаемся им, а на дурное негодуем или смеемся над ним, и вот сказка делается нам наукой, уроком

- 88 -

без помощи учителя, однако же уроки эти укладываются в нас еще, пожалуй, лучше, чем в училище. Поэтому из стихотворений Пушкина мы охотно читаем одни лишь сказки, и то не все, а только некоторые; прочие же все стихотворные сочинения Пушкина нам мало нравятся почему-то, а почему именно — я этого объяснить не умею. И такое, например, прекрасное произведение Пушкина, как „Евгений Онегин“, к сожалению, тоже не особенно интересует нашего брата-мужика, и читается немногими и не так охотно, как повести Пушкина. Сколько я ни допытывался узнать этому причину от берущих у меня читать эту книгу, но добиться ничего путем не мог. Один, впрочем, страстный деревенский любитель чтения из мастеровых (иконописный позолотчик) говорил мне об этом сочинении так: „Ну, что же в нем хорошего, не быль (быль, по его понятию, стихами не пишется) и не сказка, а так себе что-то такое... между правдой и ложью, — поэтому, говорит, оно мне ничуть не нравится, а также не нравится и другим, которым я читал его...“. Другие же, которым я давал эту книгу, так просто отмалчивались на мои расспросы, по всему заметно, что некоторые ее даже не дочитывали, — вот и все, чего я мог добиться от читавших „Евгения Онегина“».

В заключение автор письма (возможно, сельский учитель, во всяком случае «грамотей») еще раз подчеркивает, что нравятся народу произведения, в которых подразумевается «истинное происшествие — „быль“». На вопрос о том, почему именно и какие произведения Пушкина нравятся народу, он пишет: «Отвечаю: потому что главным образом, во-первых, что в них подразумевается быль, — истинное происшествие, а во-вторых, потому что оканчиваются они все в духе наших желаний, т. е. благоприятно для героев, как например в „Капитанской дочке“ или в „Барышне-крестьянке“; в „Дубровском“ же окончание хотя и неблагоприятно для героя, но зато он сам — такой доблестный и отважный, о каких мы любим вести разговор и которых мы долго всегда помним».

Как мы видим, в оценке истинности, правдивости произведения народный читатель отделяет сказочную фантастику (в которой, как например в «Сказке о рыбаке и рыбке», он также видит конкретный жизненный смысл) от обычных литературных сюжетов. Истинность же, правдивость литературного сюжета («быль») может быть установлена им только в случае, если он хотя бы в какой-то мере может сопоставить изображение или с собственным жизненным опытом, или с какими-либо накопленными знаниями. Именно потому (а не только из-за затрудняющей чтение стихотворной формы и многих непонятных необразованному человеку реалий) народным читателем отвергался (это подтверждается также другими письмами) «Евгений Онегин». Самый герой его, разочарованный и пресыщенный, был, конечно, совершенно чужд мироощущению крестьян, которые, по словам Епанешникова, любят произведения, где «говорится или о крупных событиях, или об интересных явлениях жизни, о видных или замечательных чем-либо людях и о героях, проявивших в чем-либо большую силу воли, чрезвычайную твердость и мужество или вообще отличающихся чем-либо выдающимся».

Вообще правдивость как критерий оценки отмечается в читательских письмах очень часто: «...я... много читал, а именно: „Капитанскую дочку“, „Дубровского“, о Пугачеве, о Кочубее и Мазепе и многие другие рассказы и стихотворения... Они очень нравятся потому, что правдивы и завлекают каждого продолжать чтение», — пишет крестьянин села Болдино Лукьяновского уезда Нижегородской губернии Д. Киреев. О том же самом рассказывает Н. Мамонова из Солдатской волости Нижнедевицкого уезда Воронежской губернии: «Когда я начала 16 лет читать повести, то прежде всего мне понравился незабвенный знаменитый наш писатель Пушкин. Он писал правду из семейной жизни во времена крепостного

- 89 -

права». При этом восприятие художественных образов у читателя-крестьянина является настолько сильным и ярким, что он вымышленных героев воспринимает как реально существовавших и даже существующих: «Это действительно был гений, который своими песнями может заставить каждого человека, читающего его сочинения, содрогнуть душой и сердцем, как например: читаешь его сочинение о Полтаве, гетмане Мазепе, Кочубее и Искре, „Капитанская дочка“, „Кавказский пленник“ и проч., просто невольно заставляет подумать и поинтересоваться, читая, и как будто и сам там находишься и все у тебя перед глазами» (крестьянин села Нижнерусского Бишкина Харьковской губернии Ниевского уезда Лиманской волости Т. Калашников). Или в другом письме: «Повесть „Дубровский“ после прочтения оставляет на душе глубокое и грустное впечатление: как становится жалко бедного молодого Дубровского, которого помещик Троекуров (если не ошибаюсь, потому что повесть эту читал я десять лет тому назад) своими жестокостями довел до крайности, выгнал из родительского дома и заставил сделаться страшным атаманом разбойничьей шайки, имя которого наводило страх и ужас на все окрестности! Но при всем этом, читая повесть от начала до конца, все-таки жалеешь в душе горемычного Дубровского. Но зато и Дубровский показал себя помещику, — торжествует читатель, — выжег до тла его усадьбу».

Одни читатели признаются, что произведения Пушкина для них прежде всего источник узнавания прошлого своей родины: «Он дал понимать человеку, как жили на православной Руси в старые годы» (крестьянин Конотопского уезда Черниговской губернии, фамилия неразборчива). Или другое признание И. Воробьева из Покровской волости Клинского уезда Московской губернии: «Больше всего меня интересуют его стихотворения, например: „Полтавский бой“, „Казак“ и „Кочубей в темнице“ (названия, по-видимому, даны составителем какой-то хрестоматии, — Б. М.). По этим стихотворениям я немножко обучился истории России и узнал о кровопролитной битве со шведами, о мужестве на поле сражений и великом уме Петра Великого, а также о шведском короле Карле XII и гетмане Мазепе. Узнал их лукавые замыслы и о верности царю невинно казненных Кочубея и Искры. Затем узнал из сочинения Пушкина про Бориса Годунова, как его мучила совесть и как постигла небесная кара за его покушение и т. д. За все это я очень благодарен Александру Сергеевичу Пушкину» (№ 23).

Сегодня литературоведы расценили бы такого рода восприятие художественных произведений как сведе́ние творчества к своеобразным литературным иллюстрациям гражданской истории. Но в отзывах других читателей, находившихся на более высокой ступени развития, признание познавательной ценности произведений Пушкина сочетается с пониманием их актуальности и с ярко выраженным эмоциональным восприятием. Таково, например, письмо крестьянина П. Андреева из Шляпниковской волости Осинского уезда Пермской губернии. Он также признает, что «исторические повести, романы и т. п. занимают более взрослых и более начитанных крестьян. Из них всего более читается «Полтава», «Капитанская дочка», «Борис Годунов» и «Кавказский пленник». Эти произведения он, однако, рассматривает шире, чем предыдущий читатель: «В них особенно привлекает внимание народа историческое содержание и живые лица и события, изображенные в занимательной и яркой картине. „Полтава“ занимает читателя вот чем: он видит Кочубея, крепко преданного Петру; простолюдин, любя своего государя, при казни Кочубея относится к нему сочувственно. К Мазепе читатель относится с отвращением, как к изменнику своего государя. Полтавский бой приводит читателя в восторг: „Ура! Мы ломим; гнутся шведы“. „Мы ломим, а шведы гнутся“, — воображает читатель и делается как бы участником этого дела, как будто он сам

- 90 -

произнес это грозно-торжественное „Ура!“. В „Капитанской дочке“ читатель ясно знакомится с происходившими прежде мятежами. В „Годунове“ простолюдин негодует на поступок Годунова, несправедливо захватившего престол. Простолюдин видит в самозванце божие наказание, посланное Борису за убиение Дмитрия; читатель находит Годунова достойным этого наказания, но сожалеет о бедствии народа». Здесь, как мы видим, читатель как бы осовременивает историческое изображение, воспринимает его субъективно и страстно, точно так же, как и другие произведения Пушкина, уже не на исторические темы. Именно потому, после оценки упомянутых, т. е. исторических, произведений Пушкина автор письма называет в этом же ряду первую южную поэму Пушкина и говорит о ней: «„Кавказский пленник“ также занимает простолюдина, так как в нем изображено страдание в плену русского человека, описывается его положение, его действия: здесь читатель воображает, что это могло и с ним бы случиться» (№ 28). Следовательно, и произведения исторические, и «Кавказский пленник» в равной степени волнуют читателя, он становится в воображении как бы участником воспроизводимых событий, а это могло произойти лишь в том случае, если с точки зрения психологии восприятия идеи и сюжет в той или иной степени сохраняют для него свою злободневность. Понятно поэтому, что крестьян особенно интересовала и волновала «Капитанская дочка». Вот примечательная оценка этого произведения: «Спрашивает читака (заурядный), есть ли книга о „Капитанской дочке“? Есть. Взял, прочитал, принес. Что, хорошая книга? Очень хорошо, читаешь — наплачешься». Или другое сообщение — о читке «Капитанской дочки» на Тихвинском золотом прииске Челябинского уезда Оренбургской губернии. На этом чтении, «как и на каждом, народу с женщинами и детьми было до 450 человек, и всем понравилось, все были в восторге и после много говорили о коменданте Миронове, Пугачеве и Швабрине, тем более что это было в той самой Оренбургской губернии, где и без того много рассказывают о Пугаче и разных его похождениях в здешнем крае» (письмо А. Евсеева, № 26). Вряд ли можно сомневаться, что среди этих 450 человек были такие, которых пушкинская повесть о крестьянском восстании навела далеко не на бесстрастные размышления и разговоры о прошлом. Не случайно именно оценка «Капитанской дочки» вызывала яростную полемику между теми, которые были от нее «в восторге», и настроенными реакционно крестьянами, безраздельно преданными лозунгам «За веру, царя и отечество». Так, некий аноним, резко возражая крестьянину Н. Макарову, который хвалил «Капитанскую дочку», утверждает: «Достаточно будет прочитать одну книгу («Капитанскую дочку»), которую много хвалят, чтоб испортить свою жизнь и принести вреда. В книге „Капитанская дочка“... описывается время малой смуты земли русской. Там несогласие, непрестанные поединки, дуэль, смертная казнь. Если читать такие книги одному малограмотному многим неграмотным, то научатся одной только ложной любви». По мнению этого анонима, читать следует другие книги, Майн Рида, Тургенева, Жюля Верна или книги о Смутном времени, «где видно, что несогласие довело до крайней нужды российский народ».

Если автор этого письма считает «Капитанскую дочку» вредной, то в некоторых других случаях встречаются попытки своеобразной фальсификации этого произведения и препарирования его в монархическом духе. Некий П. Мальцев пишет из Рождественской волости Кунгурского уезда Пермской губернии: «Я с наслаждением читаю его (Пушкина, — Б. М.) сочинения. Особенно интересует меня сочинение „Капитанская дочка“. В этом сочинении он раскрыл прямо, насколько есть верны царю и отечеству и православной вере сыны православной церкви, а насколько есть легкомысленных изменников, которые из-за корыстной цели

- 91 -

позволяют вязнуть себе в пропастях бездны и пороков, каков был Емелька Пугачев и прочие самозванцы. Более всего удивляет меня тот факт: разбойник-самозванец Емеля Пугачев называл себя царем, и все пред ним трепетали, и не было пощады верно служившим императрице, всех их вешал, как и было в Белогорской крепости; но одному, верно служившему престолу и присяге, Петру Андреевичу, сделана милость; из чего? Из-за того именно, что выпросил прощение Петру Андреевичу его дядька Савельевич. Он не щадил своей жизни и с самоотвержением припал к ногам Пугачева и взывал: „Помилуй, государь, его, а вели вместо его меня повесить, старика“. Тогда Пугачев вспомнил сделанную милость во время своего бродяжничества в степи Петром Андреевичем через этого старика, который принес ему заячий тулуп и вручил Пугачеву». И после этого автор письма заключает: «Первый пример: доброе дело укрощает врага России. Второй пример: неродственник-старик жертвует собой, чтобы спасти барина. А нонче скорей согласятся родные виноватые дети взамен себя предать отца. Где уважение? Где покорность, где добродетель, где любовь нелицемерная?». И дальше вновь поносится «Емелька Пугачев» как «неукротимый враг России и неумолимый в ‹не›верности царю и отечеству».

Эти примеры показывают, что и в XIX веке читатели из народа различались не только по степени грамотности: они расходились и в политической оценке творчества Пушкина. Надо, впрочем, заметить, что реакционные характеристики «Капитанской дочки», подобные приведенным выше, встречаются среди крестьянских писем редко. Что же касается последнего из цитированных выше писем, то его топорно-верноподданническая прямолинейность заставила даже редакцию официозного «Сельского вестника» оставить его в архиве и не печатать.

Высокая оценка и, как сказал один из читателей, «уважительное» отношение к Пушкину были основаны наряду с признанием многих достоинств его творчества на понимании выраженных в нем норм морали. Произведения Пушкина, как отмечается во многих письмах, облагораживают душу, помогают «искоренять ложь и ненависть и другие пороки». Естественно, что в читательских откликах, которые шли из патриархальной деревни, постоянно замечалось стремление истолковать пушкинские произведения в духе религиозном. Но вместе с тем они часто привлекаются для иллюстрации правил народной житейской этики.

В письмах крестьян выражено ощущение высокой человечности творчества Пушкина. Никогда не пользуясь словом «гуманизм» (и не зная его), читатели-крестьяне имели в виду, по существу, именно эту особенность пушкинского творчества, когда говорили и о его отношении к «простым людям», и о том, что он всегда осуждал все, что противоречило «добру». Именно в этом смысл рассуждений одного из малограмотных читателей, который писал, что Пушкин, рисуя человека жестокого или лжеца, обличал его, «дабы человек понял, что он похож на какое-то животное или насекомое... А такое сочинение для народа очень интересное...». Как мы уже упоминали, в письмах встречаются многократные применения «Сказки о рыбаке и рыбке» к различным эпизодам крестьянского быта и всякого рода размышления на эту тему. «„Сказка о рыбаке и рыбке“ имеет глубокий нравоучительный смысл для людей скупых и алчных к легкой наживе, богатству и достижению славы» (Л. Коленов, станица Нижне-Озерная Оренбургского уезда, № 34).

Длинное письмо посвящает этой теме крестьянин деревни Сергеевки Салонянской волости Екатеринославской губернии И. Подгорный. Свое письмо он «по-ученому» называет «сообщением»; перечисляя многие прочитанные им произведения Пушкина, он пишет: «Но более всего меня интересует „Сказка о рыбаке и рыбке“, она представляется смешною, но

- 92 -

если хорошенько всмотреться в это сочинение, то в нем есть сущая правда, и даже поучительное; в нашем малообразованном крестьянском быту немало найдется примеров, как в сказке, если жена попадется сварливая и ни в чем не расчетливая, а, как говорится, с большим зубом и возьмет власть над своим простоватым мужем, тогда все дела пошли в грязь; водит мужичка своего за нос, и ему, горемыке, неоднократно придется ходить к синему морю, к золотой рыбке с поклоном за всякими снадобьями. Набрал муж жене на сарафан, она посмотрит, не понравилось — начинает его бранить: дурачина, простофиля, как упомянутая в сказке старуха, и что мужичок ни справит своей старухе, то все ей не уноровить. И так во всех отношениях продолжается жизнь такого мужа-пленника, угнетаемая капризами жены. Хорошо, если мужичок вскоре хватится за ум и толково примется за дело над женой и подберет ей нос, то сделает переворот на свой лад, а если ослабеет и оставит свою владелицу-жену ходить на просторе, то когда возвратится в последний раз от золотой рыбки, найден прежнюю землянку и сидящую на пороге плачущую старушку, свою жену, и перед ней разбитое корыто». В этом забавном «приноровлении» пушкинской сказки явно чувствуется горькая судьбина человека, изрядно настрадавшегося от характера своей сварливой жены. Предыдущий же читатель (Л. Коленов) более глубоко понял смысл сюжета. Восторженное упоминание «Сказки о рыбаке и рыбке» почти во всех письмах говорит о том, что народ ценил в ней не только, так сказать, бытовую мораль, но и антидворянскую тенденцию. Как справедливо отмечает новейший исследователь баллад и сказок Пушкина Р. М. Волков, «образ „вольной царицы“ в сказке близок к тому наивному представлению о царе, какой был у пугачевцев... причем в сказке подчеркнуто, как далека царица от народа: „служат ей бояре, да дворяне“, охраняет ее, ограждая от простого люда, „усердная стража“, отношение царицы к народу охарактеризовано обращением старухи царицы к мужу-мужику: „На него старуха не взглянула, лишь с очей прогнать его велела“».25

Осуждение крестьян вызывает и «неблагородное поведение в любви». В связи с этим в письмах встречаются негодующие тирады по поводу «связи крестного с крестницей» — Мазепы и Марии, обличаются люди, на которых ложится вина за судьбу девушек, подобно описанной в стихотворении Пушкина «Под вечер осенью ненастной». Крестьянин М. Швоков из Онуфриевской волости Кологривского уезда Костромской губернии хвалит поэму «Граф Нулин» за то, что такого рода сочинения «заставляют думать об нашей нравственности» (№ 30). Как мы видим, в связи с творчеством Пушкина в читательских откликах затрагиваются самые различные вопросы этики.

Сложнее всего определить в анализируемых нами письмах критерии оценки тех или иных произведений с точки зрения художественной, так как понимание собственно эстетических качеств творчества требует относительно более высокого уровня развития читателя. Но тем не менее и эта сторона вопроса тоже в откликах нашла свое отражение.

Попытаемся сопоставить на некоторых примерах мнения крестьян о тех или иных достоинствах произведений Пушкина и его творчества с общепринятыми теперь критериями художественности.

Нередки в письмах общие характеристики сочинений Пушкина такого рода: «Сочинения Пушкина... я любил более, чем другие книги, за их интерес, красоту, живость и бодрость» (И. Шевелев из Бердюшской

- 93 -

волости Ишимского уезда Тобольской губернии). Многократно отмечается простота и ясность пушкинских стихов. Но наиболее интересны те отклики, в которых сквозит ощущение читателями яркой образности и эмоциональности пушкинского творчества. Термин «образ» в письмах, конечно, не встречается, но он эквивалентен часто употребляемому выражению «картины». Точно так же не встретим мы в крестьянских письмах, разумеется, и термина «эмоция», но часто наталкиваемся на равнозначное слово «чувство». Крестьянин П. Андреев из Шляпниковской волости Осинского уезда Пермской губернии пишет, что в сочинениях Пушкина «увлекают наших читателей не мысли писателя, а лица, им созданные». Из дальнейшего изложения можно заключить, что автор хотел противопоставить по существу не образность идее (мысли), а живое изображение лиц отвлеченному рассуждению. Так, далее он пишет: «Все чисто сказочные, но и яркие подробности простому народу очень нравятся и кажутся ему занимательными и забавными. Например, это место: „с ресниц, с усов, с бровей слетала стая сов“ («Руслан и Людмила»)». Из рассказа П. Андреева следует, что слушателей особенно привлекали образные и яркие живописные детали. Эта же особенность читательского восприятия обусловила, как мы видели, особое одобрение «Полтавы», «Капитанской дочки», «Бориса Годунова», «Кавказского пленника». Эти же качества пушкинского творчества отмечаются, по существу, и в отклике крестьянина П. Морозова (Агафеновская волость Таганрогского округа): здесь говорится о «молодых ясных оттенках» в пушкинских стихах, о том, что в них «является живая картина».

Высоко оценивается способность Пушкина с такой отчетливостью воссоздавать неизвестную читателю жизнь, что он словно видит изображаемое: «...читая произведения его, невольно увлекаешься и уносишься в неведомые страны, где чувствуешь себя как бы зрителем осуществления и действия пылкой его фантазии» (Н. Паладин из Студенец-Соломинской волости Моршанского уезда).

С восторгом пишет о пушкинских образах природы крестьянин Кудыкинской волости Покровского уезда, Владимирской губернии С. Павлов. «Пушкин описывал в стихах природу, как живописец, со всеми ее прелестями, так прекрасно и ясно, и особенно с живым участием открывал народную действительность». Здесь весьма любопытна деталь характеристики: «особенно с живым участием», т. е. не бесстрастно, а с отчетливо выраженным отношением. Эту черту пушкинского творчества Павлов связывает с умением поэта видеть то, чего другие не замечают: «Пушкин есть истинно поэт-гений, который так любил свой народ, родную природу и с таким глубоким впечатлением ко всему относился, чего другие даже и не замечали того и проходили мимо». В качестве примера далее приводятся отрывки из «Евгения Онегина» («Зима... крестьянин, торжествуя»), стихотворение «Зимний вечер» и «Бесы».

Среди крестьянских писем, где так или иначе затрагивается вопрос о художественно-эстетических достоинствах пушкинского творчества, особенно следует выделить письмо крестьянина Могилевской волости Курганского уезда Тобольской губернии (подпись неразборчива). Автор не обладает умением излагать свои мысли, выражает их в примитивной, наивной форме, но в основе их глубокое понимание гениального умения Пушкина раскрывать возвышенное и прекрасное в окружающей прозе жизни, в привычном, обыкновенном и повседневном. Ведь именно эту изумительную способность Пушкина имеет в виду автор письма, когда говорит:

«О чем бы Пушкин ни писал, все у него пело и торжествовало, пел у него простой русский деревенский плетень... Он зиму суровую претворил в красавицу лучше лета, да и что было бы русскому без родной

- 94 -

зимы, подумайте, и кто бы это мог сделать, кроме Пушкина, припомните, что и простые русские дровни поют...

«Что же это такое, что Пушкин так верно и прекрасно умел изображать все русское, да и диво ли это, а вот что диво, что сам он создателем мира был вырван из всей природы бытия и сгруппирован в одно целое, „в Пушкина“ для показания чуда на святой Руси... Пушкин возвел простую русскую женщину на пьедестал недосягаемости». Продолжая развивать свою мысль о том, что у Пушкина «все поет», автор письма далее пишет: «„К чернильнице“, а „К няне“-голубушке, что это за чудные творения! Простой чернильнице, может, трехкопеечной, Пушкин сотворил дно неисчерпаемого сокровища, он сотворил ее своей отрадой и утехой, и всем. А кто бы это сделал, кроме Пушкина? Никто! Из простой деревенской крепостной дрянной старухи, что Пушкин сотворил? Красоту, голубушку... претворил в прелесть, и эту самую простую дуру деревенскую, нетесанную... неграмотную, Пушкин сумел поставить ‹в› зависть всем народам, сделал из нее умную, добросердечную красавицу. Это ли не чудо творения, и можно ли чего у Пушкина начитаться досыта?... Чем больше читаешь Пушкина, тем больше хочется читать». Во всем этом — причина того, что «всякий стих Пушкина как-то особенно действует».

Восторгаются читатели из народа и глубокими чувствами, которыми проникнуты произведения Пушкина и на которые они рождают глубокий отклик. Крестьянин Н. Кузнецов (Солторайская волость Курганского уезда Тобольской губернии) пишет: «Да, Пушкин вдунул в свои произведения народный дух, он проник в тайны человеческого сердца, уразумел человеческие мысли. Вот каким великим и редким даром он награжден был от природы!.. Нет села или деревни, где бы не знали Пушкина и не пели его простых песен, которые отличаются глубоким чувством и понятны для народа. Вот почему происходит любовь народа к Пушкину и к его прочувствованным песням. Народ любит простоту каких бы то ни было песен, но чтобы в них проявлялось чувство. Так как в песнях Пушкина много теплого чувства с задушевной простотой, то поэтому народ любит их. Это чувство передается и народу, в чем и заключается великий талант нашего Пушкина. Он пробуждал и будет пробуждать добрые, теплые чувства и в грядущих поколениях» (№ 28). О «чувствах» (т. е. эмоциональности) пушкинской поэзии подробно говорит упомянутый нами выше читатель С. Ковылкин. Он начинает с общих размышлений на эту тему: «Как мы беспрестанно испытываем различные впечатления от предметов, беспрестанно в душе нашей появляются мимолетные, разнообразные чувствования. Поэт изображает такие впечатления и чувства, оказывает большую услугу людям. Без него много прекрасных чувств и благородных стремлений было бы забыто нами, они появились бы в нас на минуту и тотчас исчезли бы под влиянием разных житейских забот и мелочей. Поэт, умеющий прекрасно изобразить сердечные чувства, дает нам прочное напоминание о нем и вновь вызывает из глубины души то, что прежде было заглушено в ней». Примером такого поэта и является Пушкин: «Песни же великого нашего поэта А. С. Пушкина выражены с большим искусством..., потому что чувства его более глубоки, сознательны и впечатлительны... Во всех его произведениях нет положительно никакой лести и ничего нет нелюбопытного, но, напротив, всюду чрезвычайное любопытство» («любопытство» родственно здесь, конечно, пониманию поэзии как «общеинтересного» в жизни).

Судя по уровню образования авторов приведенных писем (большей частью это или самоучки, или окончившие один-два класса церковноприходской школы), им были совершенно неизвестны, за редким исключением,

- 95 -

какие-либо критические очерки творчества Пушкина (как мы увидим ниже, сельские учителя не сообщали даже самых элементарных сведений о биографии Пушкина). Тем более ценными являются замечательные проблески понимания роли Пушкина и его творчества, которые содержатся в письмах читателей из народа.

Итак, из обнаруженных нами материалов проясняется подлинное отношение читателей из народа к творчеству Пушкина. Картина, как мы убедились, довольно интересная и сложная. Мы основывались на мнениях и оценках крестьян, в той или иной степени знакомых с его произведениями.

Теперь перейдем к анализу другой группы материалов для того, чтобы ответить на вопрос: какова степень знакомства русской деревни конца XIX века с творчеством Пушкина и его биографией и какими путями проникали в разные концы России сведения о поэте.

4

Как мы видим, результаты обследования читателя, проведенные Пругавиным, Рубакиным и даже статистическим комитетом Ярославской губернии, дают несравненно меньше, чем те, которые могут быть получены на основании изучения крестьянских писем. Благодаря этим письмам впервые появилась возможность выяснить живое отношение крестьянских масс к Пушкину и дифференцированно подходить к читателю деревни. Кроме того, мы узнаем, что свои оценки Пушкина крестьянин всегда связывал с конкретными условиями своей жизни и быта, своим особым подходом к жизни.

На основании изучения крестьянских писем можно заключить: в равной степени не соответствуют истине и мнение о том, что дореволюционная деревня совершенно не знала Пушкина, и мнения противоположные, что в конце века его произведения были уже широко распространены. Вернее всего сказал о степени знакомства крестьян с произведениями Пушкина читатель Павел Андреев из Шляпниковской волости Осинского уезда Пермской губернии: «...в нашей местности можно встретить читателей, которым Пушкин хорошо известен. Найдутся читатели, прочитавшие полное собрание его сочинений; отдельных же книжек и стихотворений едва ли кто из грамотных не читал, потому что мальчик, еще учась в сельской школе, довольно часто встречается с его стихотворениями и сказками» (№ 28). Это о грамотной части крестьянства. Но, как отмечено крестьянином Ф. Дорофеевым, «русский неграмотный человек если и знал сочинения Пушкина», то «познакомился с ними он благодаря различным случайностям» (№ 20).

Говоря о степени знакомства народа с Пушкиным, нужно учитывать различные контингенты тех, кто сообщал об этом в редакцию «Сельского вестника». Почти никакого интереса не представляют письма читателей, в той или иной степени связанных с деревенскими властями, земских начальников, сельских старост и волостных писарей (хотя старосты и писари иногда сообщали ценные и достоверные сведения). В целом такого рода письма выражали стремление подделаться под тон официозной газеты и создать картину почти идиллическую. Так, например, А. Пряхин из села Грязнухи Ключищинской волости Симбирской губернии написал типичное письмо именно такого рода. Он уверяет: «В нашей местности имя Пушкина известно всем и каждому», хотя тут же проговаривается, что самому ему Пушкина «мало приходилось читать». Дальше он восхваляет «благопопечительное наше правительство» за то, что оно распространяет сведения о Пушкине как о человеке, который «никогда не забывал о господе боге» и «оставил пример быть внятным к своей религии».

- 96 -

Именно такого рода корреспондентов обличал другой читатель (письмо которого «Сельским вестником», конечно, не напечатано) — крестьянин деревни Рудни Воробеинской волости Мглинского уезда Черниговской губернии Л. Морозов. Он с презрением отозвался о людях, «которые хотят похвастаться более всех перед редакцией нашего многоуважаемого „Сельского вестника“».

Но вместе с тем среди крестьян были и страстные любители Пушкина, было много и таких, которые знакомились с его произведениями разными путями. Тот же Морозов (судя по письму, человек малограмотный) пишет, что впервые он услышал имя Пушкина в 1888 году, а впоследствии так увлекся им, что достал полное собрание его сочинений под редакцией Скабичевского и «читал — в оном все без исключения: поэмы, стихотворения, романы и повести, драматические произведения, исторические очерки, мелочи и письма, и все мне до крайности понравилось. Разучил наизусть многие стихотворения». Встречались и деревни, где произведения Пушкина были известны очень широко: все зависело от «случайностей», от того, насколько активен был сельский учитель или какой-нибудь «грамотей» — пропагандист Пушкина. Анонимный читатель из деревни Противье Ярославской губернии, написавший полуграмотное, но искреннее и горячее письмо о Пушкине, с гордостью рассказывает, что в его деревне есть полное собрание сочинений Пушкина и «его читала вся наша деревня». О себе же он говорит, что он «не одну ноченьку просиживал за его книгами».

Дальше следует интереснейшая читательская биография: «Я на себе испытал, что значит чтение. Когда я познакомился с А. С. Пушкиным, то для меня открылась другая жизнь, я увидел свет. Да и природа-то для меня совсем стала другая, что я раньше не замечал, то теперь меня стало интересовать, точно с моих глаз спала какая-то завеса, которая мешала мне видеть все хорошее».

Встречаются в читательских откликах и сведения о читателях из других групп населения, в прошлом или настоящем связанных с крестьянством. Так мы узнаем, что немало любителей и знатоков Пушкина было среди рабочих.

Рабочий фабрики Викулы Морозова полюбил Пушкина, пользуясь фабричной библиотекой, а затем приобрел его сочинения в собственность. Он воздает хвалу великому поэту «за то, что он своими дивными песнями пробуждает в нас „чувства добрые“, а то мы в суете фабричной огрубели бы совсем» (№ 32). А вот свидетельство о степени распространенности Пушкина в другой среде — железнодорожных служащих. К. Болотников (Новозыбковский уезд Черниговской губернии), работавший столяром на Полесской железной дороге, уверяет, что все служащие здесь «имеют сочинения Пушкина и любят читать их. Мне, — говорит он, — тоже приходилось читать сочинения Пушкина, которые я брал у железнодорожных служащих, и я очень доволен всеми его стихотворениями (например, «Ответом анониму»)». Из письма можно заключить, что перед нами типичный случай духовного роста крестьянина, попавшего из деревни в более культурную по своему уровню среду рабочих. О себе он сообщает, что грамоте научился только с 20 лет (в 1871 году), а о семье говорит: «Все мы рады почитать сочинения Пушкина, но не имеем средств на покупку вышеозначенных сочинений, так как дети мои все малолетние, а работник я один, и нужно прокормить (на 25 руб., — Б. М.) и одеть всю семью, состоящую из девяти душ» (№ 21).

Любопытны сведения о знакомстве с Пушкиным солдат. Вот, например, письмо командира роты 56-го пехотного Бутырского полка Кузьмина (г. Холм Люблинской губернии): «В библиотеке роты, которой я командую с 90-го года, имеется „иллюстрированная пушкинская библиотека“

- 97 -

(т. е. сочинения Пушкина с рисунками), изд. Павленкова, переплетенная в 11 книжек. Какие из этих книжек, за 9 лет пребывания их в библиотеке, читались больше других, заметно по их виду: наиболее интересные для солдат оказались и наиболее запачканными и истрепанными, а именно: 1) все „Сказки Пушкина“; 2) „Дубровский“; 3) „Повести Белкина“; 4) „Пиковая дама“». Следуя своему несколько странному, но, может быть, достоверному критерию степени предпочтения одних произведений Пушкина другим, Кузьмин продолжает: «Менее замараны: 1) все „Баллады и легенды“ (т. е. таинственные рассказы и предания в стихах); 2) „Домик в Коломне“; 3) „Борис Годунов“; 4) „Евгений Онегин“; 5) „Биография (жизнеописание) Пушкина“. Совсем чистенькими оказались „Анджело“ и „Граф Нулин“». Дальше в письме сообщается: «...из расспросов 14 грамотеев, взятых наудачу, выяснилось, что о Пушкине и его значении они узнали только на службе, а до тех пор знали о нем только те, кто учился в школе, но все-таки мало» (№ 26).

Из другого письма, от запасного унтер-офицера Ф. Триля из станицы Славянской Полтавской губернии, мы узнаем, как он, человек малограмотный и ничего не знавший о Пушкине, познакомился с ним на военной службе: «Во время моей службы мне пришлось быть в карауле батальонной гауптвахты. В отдыхавшей смене часовых послышался чей-то голос, говоривший какую-то удалую сказку. Все присутствовавшие притаили дыхание, чтобы не проронить ни одного слова, я тоже в том числе. Это рассказывал неграмотный солдат „О рыбаке“, а потом и „О царе Салтане“. Эти сказки меня очень заинтересовали, мне захотелось выучить их так же, как мой сослуживец, который рассказывал очень хорошо. По окончании сказок я спросил рассказчика, где он выучил эти сказки. Он мне отвечал,что слышал, как один грамотный человек читал в книге. Я задумался: „Что ж? И я ведь умею читать, — да где взять такую книгу, где были бы написаны эти сказки?“. По смене с караула я не замедлил явиться в ротную библиотеку с просьбой дать мне книгу для чтения, в которой есть сказки „О царе Салтане“ и „О рыбаке“». Получив книжку, солдат так увлекся, что выучил сказки наизусть: «И по сей день могу их рассказывать». Однако те из читателей «Сельского вестника», которые пытались создать впечатление, что царская солдатчина была чуть ли не школой просвещения, грубо отступали от истины. Так, крестьянин И. М—в (фамилия написана сокращенно) из Никопольской волости Грязовецкого уезда Вологодской губернии, отслуживший полный срок солдатской службы, признался, что ничего о Пушкине не знал и его сочинений не читал. Он обратился к редакции с просьбой «объяснить нам, т. е. тем людям, которые ничего решительно не знают, за что именно этого человека (Пушкина, — Б. М.) назначено так торжественно чествовать» (№ 20).

Естественный источник знаний произведений Пушкина — книги были малодоступными на селе. Приобрести их было трудно, это составляло для читателя целую проблему. Способы «доставания» были сложными и разнообразными. По словам одного из крестьян (М. Михайлова из села Мало-Архангельского уезда Орловской губернии), читать готовы «мужики как дома, так и в поле, и в зимнее время, и ужин не нужен, лишь бы не оторваться от прелести его стихов... Но попадались, и ныне достают книжки Пушкина не очень просто — прежде от прислуг господ, из бедных сельских школ, а в остальное время покупаются у разных торговцев за пять и десять копеек. Если большая книжка — мужичку не по силам, надо знать, что деньги у него чужие, на разные сборы (т. е. на государственные поборы, — Б. М.) стало быть зубри уж, что имеешь».

- 98 -

О том, как распространялись произведения Пушкина на селе, свидетельствует продавец книг крестьянин С. Дивногорцев из Кузьминской волости Кологривского уезда Костромской губернии. Сам он крестьянин, грамоте научился от солдата, до 15 лет никаких книг не читал, кроме псалтыря, святцев и часослова. Пушкина полюбил после того, как брат принес ему несколько книг из училища. О распространении книг он рассказывал: «С 1893 года я занимаюсь, с разрешения правительства, книжной торговлей в своей местности — торгую книгами духовного и светского содержания; во все это время из светских книг народ всего более спрашивает сочинения Пушкина, которых я продал несколько десятков книг, но и в настоящее время все еще спрашивают. Более всего народу нравятся, по моим наблюдениям, следующие сочинения Пушкина: „Под вечер осенью ненастной“, „Утопленник“, „Капитанская дочка“, „Борис Годунов“ и много других» (№ 28). Купить сочинения Пушкина было, однако, не так-то просто, ибо торговля книгами была организована очень плохо, и во многих деревнях книгу невозможно было достать. Из Олонецкой губернии, село Вознесенье, крестьянин Н. Сонкин сообщает: «Известно, что наш крестьянин, прибыв в столицу, если есть у него лишние два-три рубля, спешит осматривать не какие-нибудь здания столицы, а на толкучку или базар, где можно что-нибудь купить за крайне дешевую цену своему сынишке, ученику местной народной школы, какой-нибудь подарок. Вот случается ему увидеть сочинения Пушкина, и он их покупает, а приехав домой, хвастается перед другими покупкой сочинений такого знаменитого писателя. Мне даже пришлось слышать разговор одного крестьянина с другим о печальной участи поэта» (№ 25).

Поскольку купить сочинения Пушкина было трудно и дорого, читатели на селе пытались найти другие способы. Например, тайно у «господ» или у «господских слуг». В письме такой читатель признается: «Я читал „Годунова“, „Дубровского“, „Капитанскую дочку“ и стихотворения Пушкина, книги брал тайно из библиотеки местных господ — хоть это было и давно, а все же я помню кое-что из прочитанного» (М. Чинский, село Владимирское Мало-Архангельского уезда Орловской губернии, № 32).

Одним из источников знакомства с Пушкиным были и рассказы городской прислуги. Упоминавшийся нами выше крестьянин Ф. Дорофеев рассказывает: «Вблизи городов народ наиболее знаком с сочинениями Пушкина. Причиной этого то, что многие из молодых девушек и парней живут в услужении в городах у господ и многое слышат и видят. Каждая барышня, увлекающаяся Пушкиным, прочитавши „Руслана“ или „Евгения Онегина“, невольно поделится со своей служанкой-горничной своими мнениями и во время наплыва чувств даже прочитает ей все от начала до конца; та, приехав в деревню, непременно расскажет своим, что видела и что слышала. Это самые живые и действительные примеры знакомства простого народа с сочинениями Пушкина и других писателей». Вообще роль той части крестьянства, которая была связана с городом и тянулась к знаниям, была весьма значительной в деле пропаганды Пушкина: «Сочинения Пушкина у нас попадают в руки народа преимущественно через мастеровых, работающих в селениях артелями (иконостащики, плотники, кровельщики, штукатуры и пр.), — писал крестьянин П. Епанешников из деревни Филипповки Мартыновской волости Бугурусланского уезда Самарской губернии. — Мастеровые эти, которые поразвитее и пограмотнее, разумеется, — все страстные любители чтения. Они, отправляясь на работу, запасаются иногда своими книгами или берут у кого на подержание и в праздничные дни читают их на квартирах деревенской молодежи, которая потом, наслушавшись „занятного“

- 99 -

чтения, начинает уже добиваться этих книг себе. На первом плане у них всегда стоят книги: о „Битве русских с кабардинцами“, об „английском милорде Георге», о «Францыле Венициане», и затем уже идут упоминаемые выше сочинения Пушкина в прозе, из коих лучшими и любимыми считаются: „Капитанская дочка“, „Дубровский“ и „Барышня-крестьянка“, за ним уже „История Пугачевского бунта“» (№ 25).

Для многих читателей, особенно из глухих углов, единственным источником сведений о Пушкине и его творчестве оказался «Сельский вестник». Крестьянин деревни Малый Уток Вязниковского уезда Владимирской губернии Александр Юхов писал в своем письме: «Я и многие мои односельцы, к прискорбию, положительно не знаем, что такое был и какое его значение для России Пушкин. Мы живем в забытой непросвещенной темной деревне, едва видим печатное слово в „Сельском вестнике“; более никаких книг и газет у нас нет, и мы не знаем их, потому что негде узнать: библиотек и читален около нас нет нигде». О том, что «Сельский вестник» преподносил читателям фальсифицированный в религиозно-монархическом духе образ Пушкина, мы выше уже говорили. Однако, учитывая положение в дореволюционной деревне, крестьяне жадно ловили всякие сведения о Пушкине не только из этой газеты, но даже из панихид в сельских церквах: «Вот сегодня в церкви о‹тец› диакон объявил громогласно народу, что 26 мая будет служение и панихида за упокой великого русского писателя Пушкина. После этого, пожалуй, меньше останется таких, которые ничего не знали и не слыхали о нем», — заявлял волостной писарь Л. Добровольский в письме из Акимовской волости Мелитопольского уезда Таврической губернии (№ 23).

Следует заметить, что панихиды планировались как казенное мероприятие с совершенно определенным регламентом. Циркуляр Министерства народного просвещения предписывал: «...В день годовщины рождения поэта, 26 мая, в домовой церкви учебного заведения, а где ее нет — в одной из городских церквей, отслужить в присутствии всех учащих и имеющихся налицо учащихся православного исповедания заупокойную литургию и пинихиду по усопшем рабе божием, Александре, с провозглашением вечной памяти в бозе почивающим государям императорам Александру I, к царствованию которого относится начало поэтического творчества А. С. Пушкина, Николаю I, высокому покровителю поэта в период наибольшего развития его таланта, и самому болярину Александру».26

Теперь на основании всего изложенного выше материала мы можем подвести некоторые итоги репертуара произведений, которые пользовались наибольшей известностью в народе. На первое место следует поставить «Капитанскую дочку» и пушкинские «Сказки». Дальше идут: «Дубровский», «Полтава», «Руслан и Людмила», «Барышня-крестьянка», «История Пугачевского бунта», «Русалка», Медный всадник», «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник», «Гробовщик», «Путешествие в Арзрум», «Станционный смотритель», «Пиковая дама», «Метель». Очень редко упоминаются в крестьянских письмах «Евгений Онегин» и «Цыганы», совсем не упоминаются «Моцарт и Сальери», «Каменный гость», «Пир во время чумы». Из стихотворений пользовались особой популярностью те, которые входили в песенный репертуар. Вот несколько свидетельств читателей: «В нашей далекой Сибири о Пушкине безграмотный народ мало знает, но кто хоть немного грамотный, т. е. умеет читать,

- 100 -

то наверняка знает, кто Пушкин. Многие песни Пушкина стали народными: они распеваются на улице ребятами и пожилыми в приятной беседе. Очень любимыми у народа стали следующие: „Утопленник“,... „Зимняя дорога“, „Осень“, „Утро в селе“ „Буря“, „Зимний вечер“, „Няня“, „Гусар“, „Узник“, „Бесы“ и „Под вечер осенью ненастной“» (Н. Кузнецов, Салтасарайской волости Курганского уезда Тобольской губернии, № 28).

Другой читатель называет ряд песен, которые пелись народом; на некоторые стихотворения он, по-видимому, «подбирал» мелодию сам: «Будучи еще певчим мальчиком, под управлением своего дяди я отлично изучил ноты и подбирал голоса, записывая их на ноты на некоторые стихотворения Пушкина, например, „Зимний вечер“, „Утопленник“, „Перестрелка за холмами“, „Птичка“, „Последняя туча рассеянной бури“ и „Там, где море вечно плещет“ и прочие, и в свободное время пел с товарищами-певчими» (крестьянин Бронницкого уезда Московской губернии Н. Голицын, № 32).

Некоторые из этих песен распространялись в дешевых олеографиях — народных картинках с надписями (например, «Под вечер осенью ненастной»)27 или выпускались отдельными дешевыми брошюрками, что весьма способствовало их распространению.28 Весьма ограниченный репертуар произведений Пушкина, известных среднему деревенскому грамотному читателю, объясняется также и тем, что основным источником чтения были хрестоматии и тенденциозно отобранные (иногда в отрывках) произведения, «допущенные для народного чтения».

В «Сельском вестнике» хотя и мелькали сообщения о том, что в ряде деревень Пушкин неизвестен, но основное впечатление, которое пыталась создать редакция, — впечатление благополучия в этом отношении. Один из читателей, крестьянин В. Козырев из Краснополянской волости Елецкого уезда Орловской губернии, тонко намекнул на тенденциозный подход редакции к отбору писем о Пушкине: «Много Сельский вестник напечатал сообщений о Пушкине и более того, быть может, осталось их ненапечатанными. Что осталось ненапечатанным — неизвестно, но из того, что напечатано, немало и такого, где почтенные сообщители, не поняв главной мысли, постарались, пользуясь „случаем“, поспешить украсить страницы номеров читаемой нами газеты своими именами. Да, многих, мне кажется, именно это заставило делать сообщения! Впрочем, это касается, разумеется, не всех читателей, некоторые писали действительно то, „что бог на душу положит“. Я уверен (и многие читатели со мною будут, я думаю, согласны), что целая половина сообщителей не знала до просьбы редакции решительно ничего о Пушкине. Даже не знала его фамилии». В качестве примера Козырев приводит места, где он проживал: «В нашем уезде много земских и церковноприходских школ, но спросите любого ученика о каком-нибудь писателе, хотя бы о Пушкине, и он с удивлением раскроет рот и будет смотреть на вас во все глаза, потому что этот вопрос незнаком для него». Далее следует вывод: «Нет, для нас еще Пушкин — не Пушкин, и долго для нас он будет „неизвестный стихотворец“» (№ 34).

- 101 -

В сотнях писем указывалось: незнание Пушкина — результат того, что народ лишен образования, ибо школ во многих местах или нет, или их очень мало, книг не достать и они дороги, — словом, виноваты, следовательно, власти, ответственные за такое состояние просвещения. Учитывая массовый характер таких признаний, «Сельский вестник» не мог ограничиться только «розовыми» письмами волостных писарей или всякого рода читателей, пытавшихся «угодить» своим верноподанничеством. В газету просачивались и письма, где сообщались факты отрицательные, говорилось о том, что незнание Пушкина — результат неграмотности, темноты. Но, искусно перемежая такого рода письма «благополучными» сообщениями, редакция создавала впечатление, что причина подобного положения в деревне — результат нерадивости земских властей, консерватизма, грубости, пьянства мужиков и т. п.

В архиве редакции осталось много неопубликованных писем, в которых отражена ужасающая картина невежества, темноты и незнания Пушкина во многих местах России.

Из деревни Конное Мальцевской волости Сычевского уезда Смоленской губернии крестьянин И. Байков писал: «...я с прискорбием должен сознаться, что к „нерукотворенному памятнику“ великого поэта мы еще не проторили как следует „тропы“, и она едва — для немногих — заметна. Пушкина знают некоторые грамотные, а о безграмотных и говорить нечего. Из 1214 жителей нашей волости знают грамоте только 78 человек (детей-школьников я здесь не считаю), но из них большая половина считается грамотными единственно только потому, что подписывают свою фамилию, а следовательно, таковых по части знания сочинений А. С. следует отнести к неграмотным. Таким образом, я нисколько не ошибусь, если скажу, что о Пушкине знают человек 20—25, да и то почти смутно. Правда, „Золотую рыбку“, „Царя Салтана“, „Капитанскую дочку“ и другие сочинения многие слышали или читали, но об имени сочинителя немногие знают. О том же, что неподражаемый поэт еще за несколько лет до 1861 года надеялся на „падение рабства по манию царя“ почти никто не знает. Какая же тому причина? Почему такой великий писатель незнаком многим простым смертным? Почему его сочинения, издаваемые в десятках тысячах экземплярах, не проникли в деревню, которую он так любил и за которую он так болел душою? А потому, что у нас мало школ, потому что почти нет в деревнях библиотек и вследствие этого крестьянин-читатель прибегает к услугам книгоношей, обильно распродающих „Ерусланов Лазыричей“, „Английских милордов“ и т. п. дрянь».

Здесь же автор письма добавил: «Я почти уверен, что редакция не поместит моего письма на стр‹аницах› „Сельского вестника“, потому что оно не в унисон другим письмам о Пушкине».

Вот несколько типичных свидетельств из разных концов России.

Из Забайкальской губернии (село Китаевское Верхнеудинского округа, от Василия Михайлова): «Имя Пушкина и в нашей далекой окраине Сибири грамотные люди прослышали, но едва ли кому из жителей Китаевского селения известно, кто он был. Как и я, ничего об нем не знаю, и сочинения его мне не доводилось читать, я в школах не учился, а выучился уже взрослым, отдавать в школу родители мои средств не имели». Из Харьковской губернии (деревня Куняньки Изюмского уезда): «В нашей местности в простонародии совершенно не знают о Пушкине».

Из Пермской губернии (Полевской завод, от Н. Потехина): «В простом народе имя Пушкина не знают; у нас не знают даже, кто он такой был; сочинения его у нас приобрести негде».

- 102 -

Из Томской губернии (село Курьинское, от И. Потоцкого): «Как я крестьянин, живший в дикой и темной Сибири, хотя и уроженец Российской Полтавской губернии, увезенный в малолетстве отцом моим в эту темную бездну... Что же касается до сочинений российских, об них и помину нет, как-то имя Пушкина совсем здесь неизвестно».

Из Саратовской губернии (Урусовская волость от Я. Николаева): «Пушкин у нас известен только в кругу молодого поколения со времени открытия земской школы... Пожилые люди о нем мало знают, правильнее сказать, ничего не знают».

Из Калужской губернии (село Щелканово Мещевского уезда, от А. Петухина): «В нашей местности... имя великого поэта А. С. Пушкина давно известно, но с произведениями его сочинений мало кто знаком, за неимением вблизи библиотек и из-за дороговизны его сочинений... К сожалению моему, ничего я не могу сообщить об А. С. Пушкине, так как сочинения его я не читал, даже к стыду моему относится, считал за грех, а придя в возраст, читал божественные книги из творений и жития святых».

Примечательное письмо прислал из Владимирской губернии читатель, не указавший своей фамилии: «Скажу о местностях в Муромском и Вязниковском уезде, в которых деревнях мне пришлось спрашивать о Пушкине. В этих местностях библиотек нет, как и в нашей деревне, так и около. Даже спросить коренного жителя деревни, что такое библиотеки, положительно не может ответить, также на вопрос, знает ли или слыхали что о писателе Пушкине, я слышал многие ответы: не слыхали и не знаем. Если что и читают, то это подростки земских училищ в школьных учебниках „Золотую рыбку“, да „Зиму“ (из «Онегина»), более, пожалуй, и подростки ничего не знают. Если знают еще, то те, которые уходят в отхожий промысел в города, и из этих лиц знают что-либо или слыхали только те лица, которые имеют пристрастия, к сожалению, которых очень мало. Редакция воображает, что народ читает и знает столбов (т. е. столпов, — Б. М.) русской литературы... Ну, она ошибается, в деревне такая тьма, что не дай господи, чтобы она продолжалась так долго... Читатель только нарождается... А теперь в деревне решительно хорошей книжки не достанешь, где их взять, как их выбирать, кто на них укажет, потому что никто не знает».

Любопытна в этом письме покаянная речь, с которой этот крестьянин обращается к Пушкину: «О, великий Пушкин, какие гонения ты претерпел, когда жил между нами, громы и молнии мы метали в тебя, не умели мы хранить такой неиссякаемый талант, как Пушкин. Теперь же мы признаем тебя, мы прославляем тебя теперь, ты нам дорог, потому что ты мертв, не можешь уязвить нас за наше прошлое эгоистическое отношение к тебе. Пушкин, прости нам, не ведали, что творили... Да и теперь мы так же мало исправились относительно братьев твоих по острому перу к тем, которые так же клеймят наши поступки, как и ты клеймил в свое время, не зная сколько нужно время на наше исправление».

Эти патетические тирады возникли у автора письма, конечно, под впечатлением стихотворения Пушкина «Чернь» («Поэт и толпа»), которое он простодушно воспринял как обличение народа. Безусловно имея в виду все стихотворение и, в частности, первые строки:

Поэт  по  лире  вдохновенной
Рукой  рассеянной  бряцал,

автор письма пишет: «Хотя Пушкин и бряцал 60 лет назад, будил спящую чернь, сулил нам в гневе своем бичи, темницы, топоры, за то, что мы не понимали его бряцания, но явись Пушкин теперь с лишком 60 лет сегодня его смерти, так мы бы его и теперь не слыхали. В деревне читатель

- 103 -

только нарождается, только начинает, как я уже выше говорил, читать школьные учебники».

Автор письма мечтает о времени, когда «невежество все более и более будет искореняться, и тогда борцов за правду и нравственность будет больше, т. е. свет будет побеждать тьму». Покаяние же, которое содержится в этом письме, объясняется тем, что в некоторых письмах Пушкина воспринимали как пророка или, как выразился один такой читатель, «таинственного человека», умевшего предсказать будущее.

Под влиянием потока писем, сообщавших о незнании Пушкина в сотнях деревень, а также прямых упреков в тенденциозном подборе откликов, «Сельский вестник» напечатал несколько и «негативных сообщений» Так, из Вологодской губернии сообщали, что еще в 80-х годах на две волости (Великосельскую и Черенковскую) с общим населением в 19 тыс. человек было всего две школы — одноклассная и земская, причем каждая из них могла вместить 50—100 учеников. Дома же, если и учились, то лишь читать молитвы. В результате «здешние крестьяне в возрасте от 40 до 45 лет и более (за редкими исключениями) совсем неграмотны и до сих пор безгранично верят, например, что основание земли лежит на семи китах, что если идти все вперед, то можно дойти туда, где земля сходится с небом». Вот почему «имя великого поэта Пушкина, имеющего для школы и народа громадное значение, лишь в последнее время стало здесь упоминаться в простом народе, и не стариками, а молодым, подрастающим поколением; до сих пор

Кругом  народ  непосвященный
Ему  бессмысленно  внимал...»

Ставя вопрос о том, «скоро ли получат сочинения Пушкина то широкое распространение в крестьянской среде, какого они по истине заслуживают», автор письма заключает: «сказать пока трудно» (№ 25).

Вот результат тридцатипятилетних наблюдений крестьянина В. Пышкина из Устьпаденской волости Шенкурского уезда Архангельской губернии: «...число грамотных в населении, среди которого я жил, весьма невелико... думаю, что в описываемой волости лиц, которые получили образование в школе, наберется не более одной седьмой части. До настоящего времени в этой волости, имеющей свыше 15000 человек населения, не было ни одной публичной библиотеки, откуда желающие могли бы брать книги для чтения... Только в минувшем 1898 году открыто две небольших библиотечки-читальни». Отсюда понятно, что «народ Пушкина почти не знает. Полное собрание сочинений Пушкина имеют лишь некоторые учителя и священники да два-три зажиточных крестьянина» (№ 22).

Надо только оговориться, что зачастую даже в откликах, где отмечалось незнание Пушкина на селе, называли «любителей-читак». А с какой благодарностью откликались крестьяне, ранее не знавшие Пушкина и не слыхавшие о нем, на инициативу таких «читак», рассказывает в неопубликованном письме, присланном из деревни Пушкари Выездновской волости Арзамасского уезда Нижегородской губернии, Д. Папертев: «Это было в субботу, зимой, народу собралось много, так что я им обещался обязательно принести книгу о Пушкине. Читали мы книги у моих соседей и к ним собирались народ чуть не каждый день, так как зимой время свободное, а вечера долгие. Пришедши... с книгой, меня народ спросил первым делом, который уже собрался: „Какую принес книгу?“, — послышались из толпы голоса. Я отвечал, что об А. С. Пушкине. Народ пришел в восторг. „Нам давно хотелось послушать“, говорят, которые не слыхали еще его сочинения, об его славе уже знали... Сев за стол, я начал читать первый, так как нас читало

- 104 -

трое наперемену. Чтение началось с „Капитанской дочки“. Кончил ее я читать, народ до того пришел в восторг, что со всех концов избы было восклицание: „Ай-да Пушкин! Вот так поэт! Недаром об нем гремит слава на всей России“. Вторую книгу начали. „Дубровский“ читать начал мой товарищ. Когда товарищ дочитал „Дубровского“, то народ до того пришел в восторг, что меня чуть не целовали за то, что принес им книгу, а Пушкину до того возносили славу, что если б он был живой с ними, то, кажись, расцеловали бы его руки и ноги. В этот вечер мы читали до 4 часов утра с вечера. И с сердечной скорбью расстались с чтением, я и слушатели. Я стал ходить с книгой до тех пор, когда все ее кончили. Читая народу „Полтаву“, народ, слушавший, до того расстроился, что некоторые утирали слезы на глазах. Когда я заявил народу, что книга уже вся, то народ сказал: „Мир праху твоему, великий поэт, А. С. Пушкин!“».

Живая сила пушкинского творчества преодолевала сопротивление как староверов, которые «ученикам воспрещают дома читать богохульные сказки», а заставляют читать псалтырь (сообщение крестьянина Варнавинского уезда Костромской губернии Ф. Мутовкина), так и заядлых реакционеров, считавших, что пушкинское творчество пагубно для народа, способно лишь возбуждать смуту и неповиновение властям (и такие письма, правда в небольшом количестве, шли из деревень).

5

Нам осталось ответить на вопрос: что знала деревня о биографии Пушкина? Некоторые сведения об этом мелькали и в письмах, приведенных выше. Остановимся теперь на этом вопросе подробнее.

Многие письма подтверждают, что знание произведений Пушкина и восхищение ими часто совмещалось с полным неведением имени автора и тем более отсутствием каких-либо сведений о его жизни. Вот несколько любопытных писем.

«В нашей жизни, — пишет крестьянин из Алатырского удельного округа Симбирской губернии Ардатов, — имя Пушкина немногим известно. Разве из 50 человек только знает один, да и то едва. Я делал опыт и многих спрашивал о великом писателе Пушкине, но никто не отвечал так, что вот, дескать, Пушкин был человек великий писатель и сочинитель разных повестей и рассказов и прочее. Каждого, кого ни спросишь, все говорит: „Какой это Пушкин, что мы про него от роду не слыхали?“. Хотя многие читают его сочинения, но никто не обращает внимания на это, что кто сочинил, лишь было бы для него интересно». А между тем, по сообщению этого же крестьянина, в его местах «сочинения читаются следующие: „Капитанская дочка“, „О царе Салтане“, „Золотая рыбка“, „Арап Петра Великого“ и „О мертвой царевне“».

Сходное впечатление сложилось и у Е. Паршина (Богородицкая волость Кирсановского уезда Тамбовской губернии). О своей деревне Абловке он пишет: «Пройдя со двора на двор с предложением ответить на вопрос, слышали что о поэте Пушкине, вы не получите ничего, кроме „нет“, и ваш голос тут с болезненным замиранием сердца останется гласом вопиющего в пустыне. Положим и здесь изредка мне приходилось слышать отрывки из сочинения Пушкина „Полтава“, приноровленное крестьянами к песне. Но это, однако, не мешает им оставаться в полном неведении о творце этого произведения».

Характерное признание содержится в письме крестьянина села Новопятницкого Горской волости Ямбургского уезда А. Пикалева: он с удивлением узнал, что любимые им стихотворения «Зима», «Утопленник» и много других оказались «теперь произведениями Пушкина». Имя Пушкина

- 105 -

Иллюстрация:

Письмо  крестьянина  Д. Папертева  (отрывок).

Институт  русской  литературы  (Пушкинский  дом)  Академии  наук  СССР.

- 106 -

он не связывал с этими произведениями до юбилея 1899 года, когда узнал кое-что об авторе, хотя самую фамилию слышал в следующем стихотворении: «Ворон к ворону летит, ворон ворону кричит: ворон, где б нам пообедать, как бы нам о том проведать, ворон ворону в ответ, знаю будет нам обед: в чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый — Пушкин». Редкий случай приноровления стихотворения поэта к его собственной судьбе!

В отсутствии сведений о Пушкине даже среди значительной части грамотных и знающих его произведения людей была повинна также и система обучения в сельских школах. Об этом мы узнаем из письма крестьянина села Сметанина Яранского уезда Вятской губернии И. И. Наумова: «Наши крестьяне о Пушкине почти не знают, но из его сочинений приходят со многими знакомиться, например, Сказку о золотой рыбке или о Царе Салтане и многие другие произведения читают крестьяне не без интересу. Ну, а спроси любого прочитавшего что-нибудь, кто автор статьи, он скажет, что не знаю. Наш малограмотный крестьянин ценит сочинения, а не сочинителя. Конечно, более виноват в этом не крестьянин, а учивший его грамоте учитель. Ранее учили так. Я, например, скажу про себя. Я учился в народном училище, экзамен сдал в 1879 году. В настоящее время мне 29 лет. В эти недавние годы учение производилось вовсе не так. Например, зададут нам какое-нибудь стихотворение выучить, учитель спрашивает тебя, ты начинаешь с первого слова стихотворения... Нонче, когда ученика спросят, он первым долгом высказывает заголовок статьи, а потом объяснит, чье произведение. Вот эти будущие крестьяне знают и будут знать, что такое сочинитель, смогут отличать одно от другого».

Это же подтверждает и другой читатель из деревни Борисцова Курбской волости Ярославской губернии М. Перов: «Зададут урок — сказку... выучить. Учитель спросит: выучил? Выучил. Расскажи. Расскажешь и больше ничего, а о сочинителе ни слова». Тем более не был знаком деревенский читатель с каким-либо жизнеописанием Пушкина. «Я случайно читывал его стихотворения и знаю, что был писатель Пушкин, но никакой истории об нем читать не доводилось», — признается в письме крестьянин Ф. Клюев из Тагильского завода. По этой причине он просит редакцию не печатать его отклик: «на стыд моего перед Россиею лица».

Из деревни Козлово Новоторжского уезда крестьянин Д. Кирсаков с огорчением писал, что среди его односельчан многие «о Пушкине и понятия не имеют. Начни такому говорить или читать произведения Пушкина, а он, в свою очередь, спросит вас: „Кто ж этот был Пушкин, — анерал и аблакат?“». Вина этому малограмотность, отсутствие школ. Для того чтобы «узнал наш народ всех великих людей родной земли, не только Пушкина, Гоголя и Белинского, а многих и других печальников и песенников русской земли», этот читатель предлагает увековечить память Пушкина открытием не храма, а хотя бы одного училища на волость. Встречаются вместе с тем и письма курьезные. Так, казак Иван Русаков из станицы Краснокутской, почти неграмотный и еле-еле нацарапавший свои каракули, с трудом поддающиеся разбору, решил, что не редакция «Сельского вестника», а сам Пушкин обращается к читателям с просьбой сообщить, что они о нем знают. И казак отвечает ему (в этом курьезном случае сохраняем орфографию и синтаксис): «Милостивому Государь Пушкин. Вы пишете, чтобы Мы вас уведомили, что вас знаим илинет но то Мы до сех пор не знали о ваших Сочинениях. А таперя Мы выдим что очинь онтиресное чтения и любопытное». Далее в письме Пушкину сообщается о стихийных бедствиях, которые произошли в станице (град, который выбил весь хлеб), и в конце следует просьба прислать какую-нибудь книгу.

- 107 -

Любопытно, что некоторые любители Пушкина по собственной инициативе производили своего рода обследование для того, чтобы выяснить степень знания Пушкина в народе. Вот толки в связи с сообщением о юбилее Пушкина, записанные в селе Малышеве Спасского уезда Тамбовской губернии:

«Приходится слышать такие, например, разговоры в группе крестьян, собравшихся в правлении или на улице:

— Что ребята, — начинает какой-нибудь любознательный мужичок, — чай недаром батюшка панихиды в церкви служил, сказывал об Александре Сергеевиче Пушкине — должно велик человек был Пушкин-то?

— Как не велик? Знамо, важная птица, — продолжают в толпе.

— А вот к примеру сказать, — продолжает любознательный, — был Суворов, то ведь какой был генерал, сколько турок побил, и то ему так не справляют. Это, сказывают, Пушкина-то вся Россия одобряет, должно этот похлеще Суворова будет, а?

— Пожалуй, что и похлеще, — соглашаются мужички». По этому поводу сельский корреспондент печально заключает:

«На ум невольно приходят слова другого поэта (Некрасова):

В  столице  шум,  гремят  витии,
Кипит  словесная  война,
А  там,  во  глубине  России,
Там  вековая  тишина....

(№  34)

А вот другая, еще более любопытная запись, оставшаяся в архиве, так как в ней имеются мотивы, никак не устраивавшие редакцию «Сельского вестника». Пишет крестьянин, сообщающий о себе, что он уроженец глухой местности, и не подписавший свой отклик. После школы он поехал в Петербург, где занимался отхожим промыслом. В его письме содержатся сведения об отношении народа к Пушкину, о всяких предположениях по поводу его гибели:

«Я стал... прислушиваться к народной молве, более всего к таким серым, как и я... в местах где-либо перед бюстом или перед фотографической карточкой (Пушкина, — Б. М.). И вот однажды остановился у толпы чернорабочих перед бюстом и стал прислушиваться. „Кто это? Чья это такая курчавая статуя?“, — спрашивает. — „Это Пушкин“, — отвечает другой. — „Кто же он был? Жив он теперь или нет?“. — „Нет, он, должно, померши“. — „Так это не ему ли хотят праздновать когда-то?...За что же ему, святой он, что ли?“. — „Нет, его хотят почтить память за его труд“, — отвечает один субъект, видимо кое-что и читавший о нем. — „Так что же он хорошего сделал?“. — „Он писал много стихотворений. И я читал «Конница», «Детство»“. — „Не его ль это стихотворение такое складное?“. —,,Не знаю“. — „И не он ли написал сказку о золотой рыбке и коньке-горбунке?“. — „Что-то не упомню“, — был ответ. — „Не его ль стихотворение «Зимняя вьюга»?“. — „Да, его!“.— „Да, это был деляга, — говорит с восхищением вопроситель, — а вот он такой молодой помер“.— „Да, говорят лет 30 что ли“. «Иду дальше, стоят трое и говорят: „... Как не жалеют его, что он такой молодой помер теперь... Он писал и осуждал многих великих, за что же? За то, что несправедливо поступали. Вот как!... Я слыхал, что он куда-то был и сослан“». Далее среди разнообразных мнений приводятся и такие: «...Вот праздник устраивают, памятник, затрачивают большие тысячи, а того не видят, что люди тысячами мрут от голоду. На эти деньги много бы людей прокормить». Это мнение вызывает протест: «...Денег этих голодающие все равно бы не видали», а Пушкин достоин этого, он «открыл как бы неведомый мир», «у него картину

- 108 -

жизни посмотришь». И в конце автор заключает: «И таких разнообразных слухов и не опишешь всех, кто говорил, кто восхваляет, кто чернит и порицает».

Другой крестьянин, из Костромской губернии, Е. Фомин, сетует на то, что в народе из-за незнания Пушкина и недооценки роли писателя более интересуются другими биографиями: «Простой народ... интересуют более герои и славные завоеватели... Например, Дмитрий Донской, царь Иван Грозный, Ермак Тимофеевич, Петр Великий, Екатерина Вторая, знаменитый Суворов. Из писателей только и есть один Пушкин... Никто не подозревает, что сочинять — это не легче другой победы, и при том каждое из них (т. е. сочинений, — Б. М.) приносит свою пользу и удовольствие... Вообще народ мало знает Александра Сергеевича Пушкина, хотя и читает его бессмертные стихи и прозу».

Вместе с тем в архиве «Сельского вестника» остались многочисленные свидетельства о том, с какой жадностью народ воспринимал всякого рода рассказы о жизни Пушкина. Не имея возможности ознакомиться с биографией Пушкина по причинам, о которых мы говорили выше, крестьяне создавали своеобразные фольклоризированные биографии на свой лад. Вот одна из таких самых интересных фольклоризированных биографий, записанных в Новгородском уезде крестьянином С. Поддубским со слов 80-летнего старика кузнеца, жившего лет пять в Петербурге: «Пушкин первое служил в прусском полку, за хорошее поведение и острый ум его был переведен в С.-Петербургскую свиту его величества полк. О Пушкине скоро узнал государь всероссийский, император, и часто требовал к себе налицо Пушкина для совета важных дел и за остроумие. Пушкина очень государь полюбил его. И что же, наконец, Пушкин был нелепообразен, а жена его была очень красавица и полюбила одного из посланников, о чем Пушкин не верил, а захотел сам испытать. Вдруг потребовал его государь, т. е. Пушкина. А Пушкин выехал из дому, помедлил с час, вдруг воротился назад в дом свой или квартиру, застал там у себя посланника и сказал ему: „Вы зачем, милостивый государь!“.— „Вас посетить“. Пушкин сказал, что „более меня никогда не посещать!“. А также в другой раз испытал тоже, застал у себя в доме посланника и сказал: „Вы зачем опять у меня в доме?“.— „Вас посетить“. — „Я сказал, что меня никогда не посещать. Завтра на дуэль“. А когда они явились на дуэль, то посланник закупил секундантов, и зарядили ему ружья ядовитой пулей, которой прострелил Пушкина сквозь короткие ребра. Тотчас дали знать государю, который приехал с любимым доктором, осмотрел рану и сказал доктору: „Вылечить Пушкина“. А доктор отказался, что не может вылечить, потому что летучий огонь приключился с ядовитой пули. А государь, сожалея Пушкина, сказал доктору: „чтобы не было тебя в России“. И с тех пор государь уничтожил дуэль, и чтобы не было в России. А Пушкин, не теряя духа, при остатних часах жизни сочинил такое сочинение, как лишился жизни через свою жену, что каждый читая, не может удержаться от слез и сожаления его».

В этом жизнеописании Пушкина любопытно совмещение достоверных сведений о Пушкине с легендами о том, что император благоволил к поэту и что пули пистолета, из которого стрелял Дантес, были отравлены. Вместе с тем весь рассказ проникнут любовью к поэту и глубокой скорбью о его кончине.

Особенно интересовались в народе политической биографией Пушкина. Некоторые письма на тему мы приводили уже во втором разделе статьи. Вот еще несколько рассказов о Пушкине, бытовавших среди крестьян, — рассказов, в которых верное смешивалось с неверным. О преследованиях Пушкина крестьянин И. Воробьев из Псковской волости Клинского уезда

- 109 -

Московской губернии рассказывал: «Образование Пушкин получил в Петербурге, в лицее. За свой талант, по клевете ненавистников, был в опале государя и в 1820 году был выслан из Петербурга под надзор генерала Инзова. Мог перенести много неприятностей, и в 1826 году, по милости государя Николая Павловича, случайно получил прощение и прославился» (№ 23). Или другой вариант той же истории: «...О Пушкине говорят, что когда-то за слишком смелые и дерзкие мысли, выраженные в стихах, которые попали в руки императора Николая I, Пушкин был призван во дворец. Представ пред государем, он не смутился. По приказанию его он прочел без тетради и книги все свои произведения, без малейшей ошибки, государь был удивлен такой памятью и, ценя русского великого писателя, отменил назначенное ему наказание» (крестьянин деревни Полянниково Петропавло-Глинковской волости Гжатского уезда Смоленской губернии Егор Назаров, № 24). Впрочем, этот же читатель замечает: «Как всегда о великих людях в народе ходят рассказы, похожие на сказки»... В приведенном рассказе эпизод с вызовом Пушкина к Милорадовичу спутан с его свиданием с Николаем I. Вообще в большинстве рассказов, бытовавших среди крестьян, восхищение смелостью Пушкина, его защитой угнетенных, его вольнолюбием соседствовало, однако, с фальсифицированной оценкой отношения царей к Пушкину (хотя большей частью отмечалось, что Александр I сослал Пушкина). Крестьянин деревни Прилук Высоковской волости Новгородской губернии сообщал в письме: «Все жалеют о безвременной кончине величайшего из людей, как справедливо о нем отнесся еще при жизни поэта государь император Николай Павлович. Раз, придя с утренней прогулки, говорит своему князю, не упомню какому: „Я сейчас разговаривал с умнейшим из людей“. Тот взглянул на государя удивленно и вопросительно. Государь спросил: „Знаешь с кем?“. Он ответил, что нет. „С Пушкиным“, — был ответ государя». Этот рассказ имеет, как известно, книжный мемуарный источник.

Крестьянин Е. Назаров в своем письме заметил: «О жизни Александра Сергеевича в народе знают еще и от молодежи, которая живет на стороне. Знают хорошо, что Пушкин убит в молодости, на поединке, каким-то французом, на которого сыплются проклятия. Не одобряют и самого Александра Сергеевича за то, что он пошел драться». Гибель Пушкина, как мы уже убедились, обсуждалась в народе непрестанно. Немало было и легенд. Так, корреспондент из Лодзи рассказывал со слов каких-то старых людей, утверждавших, что Пушкин был убит на дуэли в Париже Дантесом, французом, и что за эту гибель Пушкина отомстил Мицкевич и убил Дантеса тоже на дуэли» (№ 21).

Всякие рассказы и упоминания о дуэли обычно сопровождаются у крестьян выражением презрения и ненависти к виновнику гибели Пушкина и сетованиями по поводу безвременной кончины поэта. В одном из анонимных писем мы читаем: «Благословенная Франция, но негодяй француз, который в лице Пушкина оскорбил всю Русь, разбил эту бриллиантовую звезду, блиставшую всему свету. Мир праху твоему и вечная память тебе, доброму поэту».

Крестьянин-поэт Д. Папертев в примитивных, но взволнованных стихах восклицает:

Зачем  тогда  не  разорвался
В  руке  поганой  пистолет.
Тогда  бы  невредим  остался
Великий  Пушкин,  наш  поэт.

Другой крестьянин, склонный к резонерству, выходец из Вятской губернии, рассуждает о Пушкине в своем письме, посланном в редакцию «Сельского вестника»: «Немало он труда положил и горя перенес и потерял

- 110 -

себя, одного только не хватило: кончил жизнь не так отрадно. Державин указал Пушкина себе преемника, а Жуковский пишет: „Ученику-победителю от побежденного учителя“. Что же такое, умом учителя и побеждал, за гуляние в кутеже не пропал, в изгнании духом не падал, а чем кончил жизнь свою, от жены позорную смерть получил».

Однако встречается, как мы упоминали в разделе втором, и глубокое понимание причин гибели Пушкина. К приведенным выше разговорам на эту тему надо добавить проницательное заключение крестьянина села Убежиц Арбатовского уезда Нижегородской губернии: «Дантесов было много, а он один».

С особым вниманием передавались из уст в уста рассказы о близости Пушкина к народу, о его сочувствии всем страдавшим от властей. Вот один из рассказов такого рода: «Пушкин жил в имении; в том стане становой был страшный взяточник, через что с Пушкиным, заступавшимся за обиженных, частенько бывали у него горячие споры. И вот приставу за долгую службу выслали орден; в это время в местном погосте была ярмарка, где пристав и захотел щегольнуть полученною наградой; на той же ярмарке был и Пушкин, который, встретив станового и увидав у него в петлице орден, сказал: „Господи иисусе христе, ты спас разбойника на кресте, а нынче пришло ко мне горе, вижу — крест надет на воре“, чем будто бы и смутил станового» (из письма крестьянина Михаила Чихачева из Ашева Новоторжского уезда Псковской губернии).

Или другое сообщение: «...в народе распространен слух, что Пушкин очень любил слушать нищих старцев, которые в базарные дни собираются к монастырю, становятся здесь в ряд, человека по три, по четыре, и поют своего сочинения стихи, в которых поминают усопших и молятся за живых. Старики утверждают, что часто видели Пушкина, подолгу стоявшего близ старцев и слушающего их протяжные, заунывные напевы. Нравились ли ему те простые выражения, из которых состояли эти стихи, или слуху поэта были приятны старческие напевы — решить мудрено. Может быть, то и другое» (Н. Никифоров из села Жадриц Псковской губернии, № 20).

Интерес вызывали памятные места, связанные с Пушкиным. Крестьянин деревни Гинкино Заборовской волости Вышневолоцкого уезда Тверской губернии В. Я. Кузьмин-Карельский обратился к редакции с вопросом: «А хотелось бы знать, найдено ли то место доподлинно, где был убит этот гений и почтено ли оно чем-либо?».

Крестьяне жадно ловили всякие подробности о Пушкине, его жизни и работе. Крестьянин Болдинской волости Лукояновского уезда Нижегородской губернии Д. Киреев часто рассказывал со слов стариков, что «Пушкин (всегда один) часто ездил верхом и ходил пешком в поля, а больше всего посещал принадлежавший ему лесок „Лучинник“ и соседний чужой лесок „Осинник“ (первый из них в полуторе версты от Болдина, а второй — в 2 верстах), в которых он многое записывал для своих сочинений, слушал щебетанье и пенье птиц и охотился. Рассказывают, что когда А. С. Пушкин шел по дороге или полями, то постоянно говорил сам с собою, глядел по сторонам с большим вниманием и все замечал» (№ 23). А крестьянин из Полотняного завода Калужской губернии, где было имение Гончаровых, с гордостью написал, что в этом месте «беседка Пушкина и до сего времени стоит. В ней, говорят, писал он „Капитанскую дочку“ и часть „Евгения Онегина“». Случалось, что создавались легенды о пребывании его в местах, которые он никогда даже не проезжал.

———

- 111 -

Итак, подведем итоги.

Прежде всего теперь можно с уверенностью утверждать, что если по отношению к эпохе Пушкина мнение о незнании его крестьянской массой можно считать (за редчайшими исключениями) правильным, то в последнюю четверть века положение весьма и весьма меняется. Несмотря на многие препятствия (неграмотность, количественно ничтожное распространение книг в деревне, реакционная пропаганда «вредности» пушкинских произведений, жесткие ограничения, налагавшиеся властями на списки изданий, разрешаемых для «народного чтения»), проникновение Пушкина в крестьянскую среду значительно расширяется. Хронологической вехой является здесь конец 1887 года, когда закончилось право наследования и народный читатель получил возможность (хотя и весьма ограниченную из-за небольших тиражей) купить дешевые копеечные книжки. Должен быть решительно пересмотрен в свете изученных нами материалов традиционный взгляд на значение пушкинского юбилея 1899 года, сыгравшего свою роль в ознакомлении народа с Пушкиным. Хотя правительство и власти на местах предприняли все возможное для пропаганды фальсифицированного облика поэта и использования юбилея в реакционных целях, вопреки этим усилиям именно в то время среди крестьянских масс резко возрос интерес к его жизни и творчеству, распространились хотя бы самые элементарные сведения о поэте. Что же касается степени знания Пушкина народом, то эти знания были крайне неравномерными даже в пределах деревень одного и того же уезда или волости и зависели от наличия в них школ, от активности сельского учителя, оттого, были ли здесь крестьяне — любители Пушкина («читаки»), — и от многих случайных причин. Поэтому в этот период можно констатировать и факты весьма отрадные, и полное незнание в тех или иных местах даже имени поэта.

Самое ценное, что дает нам изученный материал, — это возможность судить о критериях оценки крестьянами Пушкина. Как мы видели, читателей из народа можно дифференцировать не только по уровню развития, но и по убеждениям. В противоположность тем читателям, которые находились под влиянием реакционно-монархической агитации, подавляющее большинство относилось к поэту с огромной любовью и благоговело перед его памятью. Споры о Пушкине, отразившиеся в крестьянских письмах, весьма показательны. Разными неясными для нас путями (о которых можно только строить догадки) проникали в самые глухие углы сведения о Пушкине как героической личности, защитнике народа, борце за свободу, обличителе царя и властей. Этому способствовали также народные легенды о Пушкине и передававшиеся из уст в уста своеобразные фольклоризированные биографии.

Исключительную ценность представляют также высказывания крестьян, которые позволяют судить о характере восприятия пушкинских произведений. Читатели из народа искали и находили в них прежде всего программу жизненного поведения, связывая их сюжеты и образы с собственным жизненным опытом, со своими чаяниями, стремлениями. В ярких и эмоциональных оценках пушкинских произведений проявлялись также нормы стихийной народной эстетики, основанные прежде всего на требованиях правды, живописности изображения, воспевания героических характеров как воплощения доброты, мужества и бесстрашия в борьбе со злом.

С ненавистью говорили крестьяне о «высоких» и «мелких» своих начальниках, которые осудили деревню на темноту и невежество. При этом читатели из народа часто задумывались и о будущей судьбе Пушкина в России. Крестьянин деревни Высокая Гора Опочецкого уезда Псковской губернии Семен Тимофеев писал: «Когда будет дано нашему темному

- 112 -

народу давно нужное и желанное образование и будет наша Россия праздновать 125—150-летие дня рождения нашего великого Пушкина, то не нужно быть пророком, чтобы предсказать, какой ответ тогда получится... Тогда мало найдется или совсем не будет тех, кто скажет: „Не знаю Пушкина“, но протопчут тропу, теперь не всем известную, и время свое сделает: посеянное доброе семя принесет свой добрый плод» (№ 34).

Пути полного приобщения народа к наследию великого поэта открылись только после Октября. Теперь нет в нашей стране ни одного человека, который не знал бы имени Пушкина, не был бы знаком с его биографией, с его бессмертными творениями.

———

Сноски

Сноски к стр. 61

¹ Н. А. Рубакин. Этюды о русской читающей публике. Факты, цифры и наблюдения. СПб., 1895, стр. 1.

² Там же, стр. 5—6.

³ «Наука на Украине», 1922, № 2, стр. 94—105; перепечатано: А. И.  Белецкий. Избранные труды по теории литературы. Изд. «Просвещение», М., 1964, стр. 25—40.

⁴ Там же, стр. 40.

Сноски к стр. 62

⁵ И. С. Тургенев, Собр. соч. в 12 томах, т. 11, Гослитиздат, М., 1956, стр. 222.

⁶ П. О. Морозов. А. С. Пушкин. «Образование», 1899, № 7—8, стр. 108; А. С.  Архангельский. А. С. Пушкин как писатель народный. Казань, 1899.

Сноски к стр. 63

⁷ П. О. Морозов. А. С. Пушкин. «Образование», 1899, № 7—8, стр. 108.

⁸ См., например: А. И. Фаресов. А. С. Пушкин и чествование его памяти. СПб., 1899, стр. 49—64.

⁹ В. В. Сиповский. Пушкинская юбилейная литература (1899—1900 гг.). СПб., 1901, стр. 15.

¹⁰ Д. Мережковский. Праздник Пушкина. «Мир искусства», 1899, № 13—14, стр. 11—13.

Сноски к стр. 64

¹¹ В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 23, стр. 127.

¹² В. И. Семевский. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909, стр. 129—130.

¹³ Восстание декабристов, т. IX. Госполитиздат, М., 1950, стр. 118.

Сноски к стр. 65

¹⁴ В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, Изд. АН СССР, М., 1955, стр. 320.

¹⁵ Там же, т. IX, 1955, стр. 301—302.

¹⁶ «Русское богатство», 1889, № 5—6, стр. 287—313.

Сноски к стр. 66

¹⁷ Н. А. Рубакин. Этюды о русской читающей публике, стр. 142.

¹⁸ Рукописное отделение Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, ф. № 125. — Материалы относятся преимущественно к 1888—1890 годам.

Сноски к стр. 67

¹⁹ «Труды Ярославского губернского статистического комитета», вып. X. А. С. Пушкин в сельском населении и школе Ярославской губернии. Ярославль, 1899.

²⁰ Там же, стр. 88.

²¹ Там же, стр. 38—39 (вторая пагинация).

Сноски к стр. 68

²² «Сельский вестник», 1899, №№ 20—34 (23 мая—29 августа). — Далее ссылки на эту газету даются в тексте только с указанием номера.

Сноски к стр. 69

²³ Неопубликованные письма цитируются по подлинникам, хранящимся в архиве «Сельского вестника» (Рукописное отделение Института русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР, ф. 138). При печатании текстов писем мы сочли излишним сохранение их орфографии, так как в данном случае это лишь затруднило бы их чтение: большинство писем написано каракулями, с полным игнорированием синтаксических и грамматических правил, с воспроизведением произношения слов в тех или иных говорах, слитным написанием предлогов с существительными, глагола с местоимением и т. д. О характере писем с этой точки зрения (большей частью затруднительных для прочтения) дают представление несколько приложенных к этой статье фотографий. Письма большей частью сопровождаются такими оговорками: «За ошибки и прописки прошу извинения»; «При сем прошу редакцию в том меня извинить, что толком не могу письма-то сочинить, грамматического учения я не получил. А только канончики учил»; «К редакции. Прошу простить за ошибки, если таковые окажутся, и за плохой слог сообщения»; «Прошу извинения меня за мое письмо. Я писал от души, самоучка», и т. д. Напечатанные в газете письма (как свидетельствует сохранившееся в архиве письмо А. А. Александрова — в то время сотрудника газеты) «переписывались», т. е. подвергались стилистической обработке; этим главным образом объясняется кардинальное различие между опубликованными и цитируемыми нами подлинниками писем по степени грамотности.

Опубликованные письма печатаются по тексту газеты «Сельский вестник», так как их оригиналы в архиве отсутствуют. Письма, при которых нет ссылок, не опубликованы (в архиве они расположены в алфавитном порядке фамилий авторов), кроме 5 писем, напечатанных мною в журнале «Звезда» (1938, № 2, стр. 144—155).

Сноски к стр. 80

²⁴ Восклицательный и вопросительный знаки автора письма, по-видимому несогласного с мнением о том, что не нужно «оспоривать глупца».

Сноски к стр. 92

²⁵ Р. М. Волков. Народные истоки творчества Пушкина. Баллады и сказки. Черновцы, 1960, стр. 154.

Сноски к стр. 99

²⁶ Центральный государственный исторический архив СССР в Ленинграде, фонд Департамента народного просвещения, 1899, д. 191840, лл. 164—165. — В других циркулярах, исходивших от начальников округов, предлагается провозгласить «вечную память» также и Павлу I.

Сноски к стр. 100

²⁷ См.: С. Клепиков. Пушкин и его произведения в русской народной картинке. М., 1949.

²⁸ Некоторые стихотворения Пушкина проникали в народ через песенники и различные лубочные сборники и хрестоматии еще при жизни поэта. Например, наиболее ранний: Избранный новейший песенник, М., 1822; а также: Эвтерпа. М., 1828; Букет благовонных цветов. М., 1829; Эрато, приношение прекрасному полу. М., 1829; Собрание русских простонародных песен. М., 1831; Песенник для дамского ридикюля и туалета. М., 1831, и др. В них стихи часто искажались, но все же такие издания сыграли свою роль, знакомя читателя с Пушкиным.