- 471 -

Я. Л. ЛЕВКОВИЧ

ЛИТЕРАТУРА О ПУШКИНЕ ЗА 1956—1957 ГОДЫ

1

6 июня 1956 года отмечал свое 50-летие Пушкинский Дом (Институт русской литературы Академии наук СССР). Задуманный как своеобразный памятник Пушкину, Пушкинский Дом стал крупнейшим научным центром изучения русской литературы и сыграл значительную роль в достижениях современного пушкиноведения.1

В ознаменование юбилея в июне 1956 года в Ленинграде состоялось общее собрание Отделения литературы и языка Академии наук СССР. На юбилейном собрании были прочитаны доклады Д. С. Лихачева «Пушкинский Дом и изучение русской литературы» и Б. В. Томашевского «Основные этапы пушкиноведения»,2 в которых были подведены итоги советского литературоведения и пушкиноведения и освещены роль и задачи Пушкинского Дома.

За последние двадцать лет, как указал в своем докладе Б. В. Томашевский, было почти завершено Академическое издание сочинений Пушкина, положено начало таким важнейшим для пушкиноведческой науки изданиям, как «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина», «Словарь языка Пушкина», описание рукописей Пушкина и документальных материалов о нем, ведется постоянная работа над пушкинской библиографией. За эти годы советские исследователи, вооруженные марксистской методологией, по-новому осветили такие важнейшие проблемы пушкиноведения, как мировое значение и национальное содержание творчества Пушкина, его связи с русской и зарубежными литературами, природа пушкинского реализма, взаимоотношения Пушкина с декабристами, его политические взгляды и пр. Но многое еще не сделано, и в особенности — нет синтетических трудов, которые бы обобщили частные исследования по всему творчеству поэта.

Итоги достижений советского пушкиноведения были подведены на Восьмой юбилейной Всесоюзной Пушкинской конференции, проведение которой совпало с юбилеем Пушкинского Дома.3 Основные доклады конференции

- 472 -

отражали итоги изучения рукописей Пушкина (Н. В. Измайлов), связи Пушкина с освободительным движением его времени (Б. П. Городецкий), роль Пушкина в развитии русской поэзии (Б. С. Мейлах) и русского романа (Б. И. Бурсов). В докладе М. П. Алексеева говорилось о соотношении творчества Пушкина с литературами Западной, Северной, Южной Европы, Ближнего и Дальнего Востока.

Юбилей Пушкинского Дома вызвал мысль об организации в нем Сектора по изучению жизни и творчества Пушкина, осуществленную в январе 1957 года. Сектор призван возглавить разработку проблем пушкиноведения на основе подлинно научной методологии.

Еще до организации Сектора пушкиноведения, но как осуществление одной из важнейших его функций, было начато серийное издание сборников «Пушкин. Исследования и материалы», в которых должны получить отражение очередные задачи изучения творчества Пушкина в ближайшие годы. Структура первого тома сборника, вышедшего в 1956 году, является образцом для всех последующих.4

Задачами нового сектора, помимо издания сборников и монографий о творчестве Пушкина, являются также разработка и публикация архивных материалов, относящихся к Пушкину и его современникам, исследования текстологических проблем, систематическая работа над пушкинской библиографией. Библиография — важнейшая вспомогательная отрасль всякой науки, без которой невозможна исследовательская работа. Между тем до недавнего времени положение в пушкинской библиографии, особенно за советский период, было почти катастрофическим: исследователи Пушкина располагали в основном только библиографиями, регистрирующими дореволюционную пушкиниану, а 1918—1948 годы представляли собой почти пустое место.

Юбилейный 1949 год, отмеченный нашей страной как праздник всего советского народа, послужил толчком для создания ряда значительных библиографических работ по Пушкину. Был восполнен хронологический разрыв между старой библиографией В. И. Межова, регистрирующей пушкинскую литературу за 1813—1886 годы, и библиографиями А. Г. Фомина, охватывающими 1900—1917 годы,5 были учтены все библиографические работы по Пушкину за 1846—1950 годы.6 Было положено начало регистрации советской пушкинианы составлением библиографии за 1918—1936 годы (из нее напечатана только первая часть, включающая издания произведений Пушкина, публикации отдельных текстов, документов и мемуарной литературы).7

С 1949 года Пушкинский Дом предпринял издание библиографических пушкинских ежегодников. Четыре выпуска (за 1949, 1950, 1951, 1952—1953 годы) изданы в 1951—1955 годах,8 пятый, включающий литературу

- 473 -

за 1954—1957 годы, находится в печати. Одновременно ведется работа по подготовке к печати второй части пушкинской библиографии за 1918—1936 годы, включающей критическую литературу о Пушкине; начата работа над пушкинианой за 1937—1948 годы.

Наконец, Пушкинский Дом предпринял описание архивных материалов об А. С. Пушкине, хранящихся в Рукописном отделе Института. В первую часть описания включены документы, относящиеся к пребыванию Пушкина в лицее, к его лицейским учителям и товарищам, служебной деятельности, имущественным и денежным делам, политическому надзору за Пушкиным, цензуре его произведений.9 Вторая часть описания, включающая документы о последних месяцах жизни Пушкина, о его последней дуэли, смерти и погребении, о судьбе семьи Пушкина после его смерти и о посмертном издании его сочинений, вошел в состав восьмого выпуска «Бюллетеней Рукописного отдела Пушкинского Дома».

До недавнего времени белым пятном в пушкинской библиографии была иностранная пушкиниана. Обстоятельный, но далеко не полный критический обзор переводов Пушкина на иностранные языки, изданный в 1899 году П. Д. Драгановым,10 и небольшое число переводов Пушкина, зарегистрированных в библиографии В. И. Межова,11 — вот и всё, чем располагал исследователь таких важных для русской литературы проблем, как мировое значение Пушкина, усвоение творческого наследия Пушкина и его роль в развитии мировой литературы. Подготовка иностранной пушкинианы является ближайшей и необходимейшей задачей сектора. Первые шаги уже сделаны. В первом томе сборника «Пушкин. Исследования и материалы» помещены критические обзоры с приложением библиографических списков переводов произведений Пушкина и литературы о нем в Венгрии (1949—1952) и Польше (1945—1954). Во втором томе того же сборника это начинание продолжено критическими обзорами пушкинской литературы у балканских славян, в Китае, Чехословакии, Германии, Франции.

К обзорным библиографическим работам можно отнести диссертацию П. И. Егорова об изданиях Пушкина.12 В диссертации дан интересный и полезный исторический обзор основных собраний сочинений Пушкина с их критической оценкой, но, к сожалению, почти полностью отсутствует анализ текстологической стороны изданий.

Интересный и ценный обзор документальных материалов о Пушкине, изданных А. И. Герценом, сделала Ф. П. Гусарова в статье «Материалы для биографии А. С. Пушкина в „Полярной звезде“ А. И. Герцена».13 Этот

- 474 -

обзор, имеющий большое значение для разработки темы «Герцен и Пушкин», является в то же время и значительным вкладом в пушкинскую историографию. Отсутствие полного учета публикаций пушкинских материалов в «Полярной звезде» часто приводило к тому, что заслуга опубликования ряда важнейших документов (например, переписки графа М. С. Воронцова с графом К. В. Нессельроде о высылке Пушкина, письма Пушкина к Геккерену от 26 января 1837 года, явившегося непосредственным поводом дуэли, и других важнейших материалов о дуэли) приписывалась не Герцену, а позднейшим исследователям — П. В. Анненкову, А. Н. Аммосову и др.14

Центральное место среди публикаций Герцена заняли материалы, раскрывающие связь Пушкина с декабристами, и среди них — переписка поэта с Рылеевым и А. Бестужевым, воспоминания декабристов и др.

Особенно ценно в работе Ф. П. Гусаровой стремление дать не только полный свод, но и анализ опубликованных в «Полярной звезде» материалов, выявить то новое, что они вносили в понимание жизни и творчества Пушкина. В 50—60-х годах XIX века, в период напряженной борьбы между так называемыми «пушкинским» и «гоголевским» направлениями, публикации Герцена помогали революционно-демократической критике наносить серьезные удары по эстетствующим сторонникам «чистого искусства», выступавшим под флагом «пушкинского» направления, развенчивая созданную ими легенду об аполитичности Пушкина.

2

Как известно, почти все дошедшие до нас рукописи Пушкина сосредоточены в Пушкинском Доме и опубликованы в большом Академическом издании (тт. I—XVI, 1937—1949). Однако за последние годы в государственных архивохранилищах Советского Союза, в частных руках и за рубежом продолжали обнаруживаться новые автографы поэта. Некоторые из этих находок ввели в научный оборот неизвестные ранее пушкинские тексты, другие дополнили уже известные публикации и внесли в них поправки, иногда довольно существенные. Обзор публикаций автографов Пушкина за 1949—1954 годы был сделан В. В. Даниловым.15 После 1954 года было обнаружено, главным образом в зарубежных архивах, и издано еще несколько неизвестных автографов Пушкина. Среди них укажем: письмо Пушкина к Е. К. Воронцовой от 5 марта 1834 года; один лист, считавшийся утраченным, из так называемой «Капнистовской тетради»; письмо Пушкина к шведскому дипломату Густаву Нордину; автограф последней доцензурной редакции стихотворения «К морю» и др. Обзор новейших приобретений пушкинского текста за 1955—1956 годы, написанный О. С. Соловьевой, помещен во втором томе сборника «Пушкин. Исследования и материалы». К нему нужно добавить еще одну публикацию 1956 года — напечатанный И. Л. Фейнбергом отрывок чернового автографа «Заметок по русской истории XVIII века» из Кишиневской тетради Пушкина. Этот автограф (бывш. ЛБ № 2365, теперь ПД № 831, лл. 66 об.—67)

- 475 -

случайно не был включен ни в одно из собраний сочинений Пушкина, в том числе и в большое Академическое.16

1957 год не дал, насколько известно, ни одной публикации новых автографов Пушкина,17 но это, конечно, не значит, что возможности их находок исчерпаны. Во втором томе сборника «Пушкин. Исследования и материалы» (1958) мы видим вновь несколько приобретений пушкинского текста.

Однако, говоря о находках и публикациях новых автографов Пушкина, мы не можем не сказать о нескольких публикациях псевдоавтографов и псевдопушкинских произведений. На них следует остановиться тем более, что обстоятельства их обнародования имеют вопиюще антинаучный характер и могут компрометировать в глазах неосведомленных читателей советское пушкиноведение.

Прежде всего это публикация, которая могла бы быть отнесена к категории «горестных замет», если бы профессорское звание публикатора и титул «Ученых записок Белорусского государственного университета», прикрывающие ее, не вынуждали отнестись к ней внимательнее.18 Профессор И. В. Гуторов опубликовал малограмотный «полный текст» десятой главы «Евгения Онегина» (окончания известных частично, зашифрованных строф и две «новые» строфы), распространявшийся среди студентов Московского университета. Эта грубая литературная фальсификация принята за подлинный текст Пушкина, лишь «фольклоризированный», т. е. видоизмененный последующими поколениями. Текст этот был опубликован Гуторовым с прибавлением исследования, поразительного по своей развязности и элементарной безграмотности. Достойная отповедь, данная псевдоученой работе И. В. Гуторова Д. Д. Благим в рецензии, озаглавленной «О казусах и ляпсусах»,19 избавляет нас от необходимости более подробного ее разбора.20

«Изыскания» профессора Гуторова, к сожалению, не одиноки: у него нашлись продолжатели. В газете-многотиражке «Московский университет» от 10 апреля 1957 года появилась статейка под заглавием «Неожиданная находка», подписанная студенткой исторического факультета А. Касаткиной и ее научным руководителем доцентом М. Т. Белявским; здесь публикуется найденный студенткой и обследованный доцентом «автограф» Пушкина с его факсимиле. О характере этого «труда» говорят такие заголовки

- 476 -

разделов статьи: «Любопытно, но не больше», «Пушкин?! — Не может быть!», «Кто из Тургеневых?!», «Последняя загадка». Дело состоит в том, что студентка Касаткина обнаружила в библиотеке Московского университета книжку журнала «Московское ежемесячное издание» 1781 года (ч. II, май), где в конце переводной статьи французской писательницы маркизы Ламберт, на стр. 79 записано на свободном месте карандашом почерком конца XVIII века стихотворение (которое исследователи не сочли нужным опубликовать, хотя оно-то единственно здесь и интересно) с подписью «И. Т.», поставленной позднее. Текст его таков:

Кто рассуждения Ламбертины прочтет,
Душевные красы Херасковой найдет.
Она, достигнувши во дружбе совершенства,
Вкушает сладкие плоды сего блаженства.
Кто хочет дружества хранить святой устав,
Тот должен ангельский ее имети нрав.

А ниже, другим, позднейшим почерком, тоже карандашом, приписка:

Сие писал Тургенев Ваня,
Зело разумно

Пушкин Саня.

Анализируя свою находку, авторы статьи установили, что Тургенев Ваня — не И. С. Тургенев (!), а, вероятно, Иван Петрович Тургенев, бывший в 1796—1803 годах директором Московского университета (с чем и мы согласны); что Хераскова — Елизавета Васильевна, жена куратора университета, поэта М. М. Хераскова, писательница и хозяйка известного литературного салона (что также справедливо), и, наконец, что почерк «Пушкина Сани» — «почерк-то несомненно пушкинский и притом это явно почерк юного Пушкина. Сравнение карандашной надписи с известными автографами Пушкина из его лицейской тетради не оставляет никаких сомнений». С этим мы уж никак не можем согласиться.

Вся аргументация публикаторов в пользу авторства А. С. Пушкина построена на незнании элементарных фактов, неумении анализировать рукопись и непонимании исторической обстановки. Приписка не Пушкина и не может ему принадлежать потому, что, во-первых, почерк не имеет ничего общего с пушкинским и «сравнение» может это только подтвердить; почерк позднейший, возможно даже — нашего времени; во-вторых, Пушкин никогда не называл себя и не назывался друзьями «Саней», и это уменьшительное придумано только для рифмы; в-третьих, совершенно невозможно допустить, чтобы Пушкин называл, хотя бы и в «стихотворной шутке», И. П. Тургенева — отца его старших друзей, умершего в 1807 году, память которого высоко чтили и Жуковский и Карамзин, — «Ваней»: Пушкин был достаточно для этого воспитанным человеком; наконец, приписка написана не только гораздо более поздним почерком, чем начала XIX века, но и человеком, не очень уверенным в старой и новой орфографии: он пишет «Сие» вместо «Сіе», «Тургенев» без твердого знака, т. е. он, вероятно, наш современник. Кто он и какую цель преследовала его мистификация — трудно сказать. Но что перед нами мистификация, и очень грубая — в этом нет сомнения.

Очень печально то, что эта фальшивка попала на страницы университетской газеты и что доцент Белявский вместо того, чтобы разъяснить студентке Касаткиной подлинный исторический смысл найденной ею интересной записи, ввел ее в заблуждение. Публикация была тотчас (21 апреля

- 477 -

1957 года) воспроизведена в извлечении в газете «Московская правда», но не получила до сих пор достойной оценки в печати.

Соблазн отыскания и публикации нового пушкинского стихотворения увлек и писателя Георгия Шторма — известного переводчика «Слова о полку Игореве» и биографа Ломоносова. В третьем номере журнала «Новый мир» за 1957 год он напечатал в разделе «Отголоски минувшего» статью «Незамеченные строки» с подзаголовком «Пушкин и Екатерина Ушакова». Статья сама по себе очень интересна и по материалу и по изложению: в ней печатаются отрывки неизданных писем Ек. Н. Ушаковой о Пушкине, дается живая характеристика ушаковского дома в Москве, новые детали отношений Пушкина к этой незаурядной семье и к одной из сестер — Екатерине. Но тут же публикуется и стихотворение, переписанное на одном листке с небольшим стихотворением Пушкина, записанным рукой Екатерины Ушаковой. Автор устанавливает, что переписчицей его была другая сестра — Елизавета; под стихотворением есть помета: «Стихи, поднесенные в маскараде Неизвестным Астрологом»; то же восьмистишие появилось в «Невском альманахе» на 1830 год (стр. 399) с заглавием «Колдун» и подзаголовком «М. Ш.», который Г. Шторм расшифровывает, как «Маскарадная шутка», и с подписью «Р...», что, по мнению Г. Шторма, может быть подписью Пушкина латинскими буквами. Аргументация исследователя не лишена убедительности, и доводы его трудно отвести, кроме одного: само стихотворение противится авторству Пушкина. Его первые строки: «Под небом Африки рожденный, В Египте жизнь я полюбил» — относятся всецело к маскарадному костюму астролога (халдея или египтянина), но едва ли сам Пушкин мог так говорить о себе: в его стихах, в его представлениях речь идет о далекой африканской родине предков, но никак не о месте рождения. В стихах довольно наивно перефразирована строка из L строфы первой главы «Онегина», а всё дальнейшее так слабо и так беспомощно и в образности («очи голубые», «кудри русые»), и в просодии («Я родину мою забыл»), и в стиле («В Египте жизнь я полюбил»), что авторство Пушкина должно вызвать решительные сомнения. Определить подлинного автора не только трудно, но, пожалуй, и невозможно: так могли писать в 20-х годах очень многие, но так не писал Пушкин. И как бы ни были убедительны косвенные аргументы. следует всячески остерегаться от соблазна «обогащать» сочинения Пушкина альбомными и маскарадными стишками его безвестных современников-эпигонов.

Помимо автографов, далеко не исчерпаны возможности появления и новых документальных материалов о Пушкине. Одной из самых интересных и важных для пушкиноведения находок за последние годы являются письма 1836—1837 годов членов семьи Карамзиных, обнаруженные на Урале, в Нижнем Тагиле. С семьей Карамзиных Пушкин в течение многих лет был связан близкой дружбой. Письма принадлежат жене писателя Е. А. Карамзиной и ее детям: Екатерине (Мещерской), Софье, Александру (ими написана бо́льшая часть писем), Владимиру и Елизавете; они адресованы сыну и брату Андрею Карамзину, бывшему тогда за границей.

До настоящего времени были известны в печати только письма самого Андрея Карамзина в Петербург к членам его семьи.21 Теперь исследователи

- 478 -

пушкинской эпохи располагают всей сохранившейся перепиской, и давно опубликованные материалы получают новое, более полное освещение.

Письма содержат много интересных данных о лицах, событиях, быте и нравах русского общества 30-х годов XIX века. Но особенно ценны в них сведения о Пушкине; они во многом обогащают то, что мы знали до сих пор о гибели поэта, раскрывают политическую подоплеку его дуэли с Дантесом, трагическое одиночество последних месяцев его жизни. В письмах мы получаем дополнительные данные об отношении к поэту николаевской реакции, а с другой стороны — о восприятии его столкновения с Дантесом и, в более широком смысле, его общественного положения и его творчества со стороны близких ему, дружественных людей.

Выдержки из писем, содержащие наиболее интересные сведения о Пушкине, уже дважды в русских переводах напечатаны Ир. Андрониковым, с его же комментарием, живым и интересным, но рассчитанным на широкого читателя и потому облегченным.22 К сожалению, в этих комментариях встречаются односторонние и исторически неверные суждения, зависящие нередко от подбора отрывков текста, что заставляет желать скорейшего документального издания этих чрезвычайно важных для пушкиноведения материалов. Исходя из таких соображений, Пушкинский Дом в настоящее время готовит научную публикацию текстов (во французских оригиналах с русскими переводами) тагильской коллекции, снабженную развернутыми комментариями.

Интересные данные о Пушкине содержатся в дневнике Елены Шимановской, дочери замечательной польской пианистки Марии Шимановской. Выдержки из этого дневника опубликованы Игорем Бэлзой в монографии, посвященной Марии Шимановской.23 Тесное общение с Шимановскими не могло не укрепить в сознании Пушкина его больших симпатий к искусству и культуре польского народа.

Большой интерес представляют высказывания о Пушкине Александра Бестужева в его письмах к П. А. Вяземскому 1823—1825 годов, опубликованных в «Литературном наследстве».24 Пушкин в эти годы находился вне Петербурга (сначала в южной ссылке, затем в Михайловском), и почти все упоминания о нем связаны с получением его произведений для альманаха «Полярная звезда», издававшегося Бестужевым совместно с К. Ф. Рылеевым.

Некоторые значительные публикации документальных материалов о Пушкине содержатся в уже упоминавшемся сборнике «Пушкин. Исследования и материалы».

3

Перейдем теперь от публикаций пушкинских текстов и материалов к исследованиям и статьям о жизни и творчестве Пушкина. Начнем с наиболее крупных и важных явлений — с двух книг-монографий, имеющих обобщающее, синтетическое значение.

Большим событием в пушкиноведении и в советском литературоведении

- 479 -

вообще явился выход первой книги монографии покойного Б. В. Томашевского «Пушкин».25 Автор ставил себе общей задачей дать всесторонний анализ развития мировоззрения и творчества Пушкина на фоне и в связи с общественно-политической и литературной жизнью его времени. Исследование этих вопросов делится на три главы — «Лицей», «Петербург», «Юг» — и доведено до середины 1824 года, т. е. до отъезда Пушкина из Одессы в Михайловское.

Богатство предлагаемого автором материала и оригинальность исследования сочетаются в книге с глубиной анализа и с подлинно научной объективностью в изложении фактов. Книга Б. В. Томашевского вводит в научный оборот много нового фактического материала. Большое внимание уделяется анализу учебной программы лицея, дается необыкновенно полная характеристика общества «Зеленая лампа», как побочной управы Союза благоденствия. Впервые публикуя неизданные части протоколов заседаний «Зеленой лампы» и детально анализируя эти протоколы, Б. В. Томашевский убедительно показывает, что сложившееся издавна и до сих пор встречающееся представление о веселом, чисто эпикурейском характере собраний «лампистов» происходит от того, что обычно смешивают заседания «Зеленой лампы» с вечеринками после театральных представлений, происходившими в том же доме Н. В. Всеволожского. Впервые с такой полнотой и глубоким проникновением исследуются политические, литературные, исторические, театральные интересы, определявшие подлинное лицо «Зеленой лампы».

Большое место в монографии Б. В. Томашевского уделено театральным интересам молодого Пушкина и в связи с этим петербургскому театру того времени. Лучшей частью книги является анализ романтического периода творчества Пушкина, и в этой части наиболее интересен анализ «Цыган». Б. В. Томашевский определяет задачу поэмы как создание типического образа современника и притом отнюдь не как его «разоблачение»; исследователь доказывает, что идея «разоблачения» Алеко впервые была выдвинута реакционной критикой (Достоевским, а за ним А. И. Незеленовым) с целью дискредитации лучших представителей русской революционной интеллигенции 70-х годов и с тех пор прочно бытовала не только в старом, но и в советском пушкиноведении. Такой пересмотр давно установившегося положения — далеко не единичный случай. Книга Б. В. Томашевского заставляет пересмотреть и многие другие утверждения, считавшиеся в пушкиноведении бесспорными; таковы, например, передатировка послания Ф. Ф. Юрьеву, восстановление авторства Пушкина для эпиграммы на Карамзина («В его „Истории“ изящность, простота»), не включенной в большое Академическое издание,26 и др. Монография о Пушкине должна была стать итогом почти сорокалетних изучений Б. В. Томашевского. Смерть исследователя оборвала этот труд, нанеся невозместимую утрату пушкиноведению.27

- 480 -

В 1957 году вышла книга другого, также покойного, историка русской литературы Г. А. Гуковского (ум. в 1950 году) «Пушкин и проблемы реалистического стиля».28 Эта монография представляет собой вторую часть работы «Очерки по истории русского реализма». В первой части ее, вышедшей в 1946 году в Саратове под заглавием «Пушкин и русские романтики», Г. А. Гуковский определял глубокие и органические связи Пушкина с разнообразными и противоречивыми течениями русского романтизма, в частности с декабристским, «гражданственным», революционным романтизмом, а также с романтизмом Жуковского и его школы, психологические открытия которой Пушкин развил и углубил в своем раннем творчестве. Характер второй части работы определяется ее названием: книга содержит характеристику реалистического стиля и метода Пушкина в их развитии. Не стремясь осветить все основные проблемы творчества и мировоззрения Пушкина, автор изучает их в плане эволюции его стиля как выражения эволюции идеологии, останавливаясь на анализе тех произведений, которые в особенности помогают разрешению поставленной проблемы. Детально рассматриваются в книге «Борис Годунов», «Евгений Онегин», «Граф Нулин» и «Полтава». Блестящий, мастерской анализ текстов, множество тонких наблюдений, раскрывающих всё многообразие пушкинского творчества, и на основе этих наблюдений глубокие теоретические обобщения — вот черты, отличающие книгу Гуковского. Раскрывая сущность реалистического метода Пушкина, автор показывает и его место в общем развитии русского критического реализма.

Основное внимание советского пушкиноведения направлено на разрешение проблем мировоззрения Пушкина. Конкретные вопросы пушкинского творчества обычно рассматриваются в связи с его социально-политической концепцией; однако далеко не всё в мировоззрении Пушкина представляется нам ясным. В частности, пока еще недостаточно освещены взгляды Пушкина на дворянство, очень важные для понимания многих моментов его творчества. Попытка учесть все высказывания Пушкина о дворянстве и сформулировать пушкинскую концепцию просвещенного дворянства сделана в статье М. И. Мальцева «Пушкин о дворянстве».29 В общих чертах концепция, изложенная в статье, не вызывает возражений; однако, заполняя нарисованную им схему конкретными примерами из пушкинских произведений, автор часто упрощает замыслы Пушкина, подгоняя их под эту схему, а иногда впадает и в вульгаризацию. Приведем один пример. В ряду образов положительного героя-дворянина у Пушкина М. И. Мальцев называет Белкина; при этом простодушный рассказчик, графоман из недорослей, облик которого нарисован Пушкиным в несколько ироническом плане, сравнивается с автором «Путешествия из Петербурга в Москву». Приведем то место из статьи М. И. Мальцева, которое, по его мнению, должно подтвердить правильность высказанного суждения:

«Перед тем, как приступить к написанию „Истории Горюхина“, он <Белкин> „грыз перо и думал об опыте сельских проповедей“ (VI, 183).30 Конечно, не о церковных проповедях сельских священников и т. п. думал Белкин, а, надо полагать, о проповедях Радищева и декабристов, восставших

- 481 -

против крепостнического рабства. И торжественно-патетический тон заключительных строк автобиографии Белкина, в которых дана высокая самооценка совершенного им труда, хорошо подтверждает нашу мысль. „Ныне, — пишет Белкин, — как некий мне подобный историк, коего имени я не запомню, кладу перо и с грустью иду в мой сад размышлять о том, что мною совершено. Кажется и мне, что, написав Историю Горюхина, я уже не нужен миру, что долг мой исполнен и что мне пора опочить“ (VI, 184).

«Подобный Белкину историк, имени которого он не мог назвать по цензурно-тактическим соображениям, — А. Н. Радищев. Белкин недвусмысленно намекает на знаменитую книгу Радищева, издание которой — поистине трудный героический подвиг, стоивший автору смертного приговора. Намек на опыт Радищева подтверждается и сходством в манере письма, которая в приведенном заключительном абзаце белкинской автобиографии является экстрактом радищевской эмоции-размышления в его „Путешествии“».31

Приведенный отрывок не может не вызвать в читателе чувства недоумения: М. И. Мальцев, игнорируя известные и несомненные факты, подменяет их своими домыслами и из слов Пушкина делает самые неправомерные выводы, подкрепляя их только эмоциональностью и патетикой стиля. Проникнутое иронией по отношению к Белкину изображение его исторических трудов принимается всерьез. «Сельские проповеди» оказываются «проповедями» (?) Радищева и декабристов. А между тем мы знаем, что сам Пушкин в те же дни, когда писал «Историю села Горюхина», действительно занимался сочинением «проповеди» болдинским мужикам о холере и, сообщая П. А. Плетневу (29 сентября 1830 года), что хотел бы ему переслать ее, добавлял: «ты бы со смеху умер».32 По словам же одной современницы, поэт будто бы даже читал эту проповедь с амвона.33 Что касается Радищева и декабристов, то первый никогда не вел устной антикрепостнической агитации, обращенной к крестьянам; вторые же в подавляющем большинстве отрицательно относились к крестьянскому восстанию и не думали его проповедовать. Всё рассуждение М. И. Мальцева весьма характерно для его «методологии».

В примечании М. И. Мальцев сообщает, что им подготовлено к печати специальное исследование образа Белкина именно в этом плане. Вряд ли работа со столь фантастическими выводами принесет пользу пушкиноведению. Следует всё же отметить, что наряду с упрощенным, вульгаризаторским толкованием отдельных произведений Пушкина в статье есть интересные наблюдения и выводы, в частности об отношении современной и революционно-демократической критики к «генеалогическим предрассудкам» Пушкина, о взглядах его на революцию, на взаимоотношения просвещенных дворян с «разбушевавшейся чернью» и т. д.

Из работ, посвященных отдельным вопросам мировоззрения и творчества Пушкина, значительный интерес представляет большая статья И. М. Тойбина «Пушкин и Погодин»,34 касающаяся исторических взглядов Пушкина. Анализируя взаимоотношения поэта с историком-журналистом, Тойбин рассматривает их в связи с философско-исторической мыслью

- 482 -

в России на рубеже 20-х и 30-х годов и показывает, как историзм Пушкина утверждался в борьбе против Погодина, Полевого и других сторонников исторического фатализма, в борьбе с моралистической точкой зрения на историю. В спорах Пушкина с Погодиным о Петре, в трактовке тем и другим новгородской темы, в определении народности скрывалось различное понимание ими роли государства, исторических судеб народа и страны. Исторические доктрины Погодина всё больше приспосабливались к теории «официальной народности», в то время как Пушкин всегда занимал передовые, прогрессивные позиции.

4

Лирика Пушкина является, пожалуй, наименее изученным разделом его творчества. Правда, сравнительно много написано о его ранней и политической лирике, но почти во всех посвященных ей статьях и работах монографического характера до сих пор речь шла о ее идейном содержании и не рассматривалось художественное своеобразие. Попытки восполнить этот пробел сделаны в статьях В. Глухова, О. В. Астафьевой и Г. М. Сухарева.35 Работа В. Глухова ставит вопрос о зависимости творчества Пушкина от его предшественников — Батюшкова, Жуковского, Д. Давыдова, поэтов XVIII века и не добавляет новых данных к давно установленному в пушкиноведении положению о том, что, учась у своих предшественников, Пушкин значительно расширил свой художественный кругозор и подверг серьезной переработке унаследованный им от предшествующей эпохи литературный материал. О. В. Астафьева делает попытку раскрыть средства художественной выразительности политической лирики Пушкина на конкретном анализе языковых, версификационных и стилистических приемов. Статья Г. М. Сухарева, также обращающая внимание на художественное своеобразие лирики Пушкина, ни по содержанию, ни по методологии не вносит, однако, ничего нового в исследуемый вопрос.

Таким образом, для анализа художественных свойств политической лирики Пушкина сделано еще немного. Далеко не исчерпаны также и возможности идейного ее истолкования. Почти одновременно с монографией Б. В. Томашевского, в которой дается обстоятельный анализ политических идей вольнолюбивой лирики Пушкина, и в частности «Деревни», появилась статья Г. М. Дейча и Г. М. Фридлендера36 о «Деревне», которая уточняет связь политической платформы стихотворения с антикрепостнической программой Союза благоденствия. Выводы авторов, в основном совпадающие с концепцией Б. В. Томашевского, построены на большом, чрезвычайно интересном и неизвестном до настоящего времени архивном материале. Не менее интересна попытка вскрыть литературно-общественную борьбу вокруг стихотворения и дать анализ критических замечаний, исходивших от группы друзей Пушкина старшего поколения — А. И. Тургенева и В. А. Жуковского.

- 483 -

Малоизученному вопросу о лирике Пушкина второй половины 20-х годов посвящена статья Д. Д. Благого.37 Анализ текстов ряда стихотворений, в которых с наибольшей силой отразился общественный кризис последекабрьских лет и душевное состояние Пушкина, позволяет объединить их в своего рода цикл. Единый комплекс психологических состояний поэта в их движении от мучительных раздумий и переживаний к мужественному их преодолению является основным связующим звеном этого «цикла», в котором Д. Д. Благой объединяет «Зимнюю дорогу», набросок «В еврейской хижине лампада», «Три ключа», «Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный», «Зимнее утро», «Брожу ли я вдоль улиц шумных», «Безумных лет угасшее веселье».

Вторая статья Д. Д. Благого посвящена «Анчару».38 Анализируя идейный смысл и художественные особенности «Анчара», автор показывает теснейшую связь его с современностью, со страшным десятилетием, наступившим после поражения декабрьского восстания. Полемизируя с Н. В. Измайловым и с большинством редакторов сочинений Пушкина, Д. Д. Благой предлагает восстановить в последней строфе стихотворения текст первой публикации, где вместо слова «князь» было напечатано «царь». Следует заметить, что последующая замена, хотя и могла быть вызвана цензурными соображениями, не снижает, однако, общественно-политического смысла «Анчара» и его антимонархическая тенденция должна была ощущаться современниками с равной силой. Можно пожалеть, что исследователю не были известны новые данные об источниках «Анчара», найденные В. Г. Боголюбовой,39 а именно описание этого дерева французским естествоиспытателем Лешено и другие материалы. Эти данные убедительно показывают связь пушкинского стихотворения с современным Пушкину событием — национально-освободительным восстанием на Яве — и объясняют «яванский» колорит «Анчара».

Значительный интерес представляет статья В. П. Воробьева, посвященная уточнению датировки «Песен западных славян».40 В различных изданиях Пушкина «Песни» датируются 1832—1835 годами. Б. В. Томашевский высказал предположение о возникновении замысла «Песен» в 1828 году. По его мнению, Пушкин около 1827 года познакомился с высказыванием А. X. Востокова о русском народном стихе и начал реализовать этот стих на материале фольклорных тем. Наибольшее число подобных опытов у Пушкина падает на 1828 год.41 Тогда же Б. В. Томашевский указал на возможность пересмотра датировки цикла. Дополнительный довод в пользу датировки цикла концом 20-х годов привел А. К. Виноградов: по его мнению, автограф песни «Соловей мой, соловейко» на сербском языке и в русском переводе относится именно к этому времени.42 Однако недостаточность

- 484 -

аргументации Б. В. Томашевского и А. К. Виноградова не позволила внести изменения в датировку песен, и в Академическом издании они по-прежнему датируются 1832—1834 годами (две песни: «Что белеется на горе зеленой» и «Менко Вуич грамоту пишет», не вошедшие в печатный текст, — 1835 годом). В. П. Воробьев подходит к вопросу о времени создания «Песен» с точки зрения их места в общей эволюции творчества Пушкина и приходит к заключению, что метод творческого использования фольклора в «Песнях западных славян» и в сказках, написанных в 1830—1834 годах, различен: «Песни» были написаны раньше сказок и вероятнее всего в конце 20-х годов. Свою точку зрения В. П. Воробьев дополнительно аргументирует, показывая, что книга Мериме «La Guzla» была известна Пушкину в конце 20-х годов, и анализируя сходные языковые образы в «Песнях западных славян» и в других произведениях Пушкина, написанных тогда же.

Из работ, посвященных отдельным стихотворениям Пушкина, необходимо отметить еще статью Г. Гиголова о сонете «Суровый Дант».43 Автор полемизирует с бытующим в пушкиноведении взглядом на сонет Пушкина как на подражание знаменитому сонету В. Вордсворта «Не презирай сонета, критик». Гиголов видит в пушкинском стихотворении не подражание, не перевод, а полемику с Вордсвортом. Эта мысль, основанная на сравнительном анализе текста обоих сонетов, представляется интересной и убедительной. Вторая часть статьи посвящена упоминанию в сонете Пушкина о Мицкевиче. Правильно устанавливая связь между терцетом и посвященными Мицкевичу строками в «Путешествии Онегина», автор стремится раскрыть якобы скрытый смысл последней строки терцета «Свои мечты мгновенно заключал» и приводит мемуарные свидетельства о Мицкевиче как носителе пророческой мечты о любви, которая свяжет все народы. Об этой мечте Мицкевича Пушкин писал в стихотворении «Он между нами жил».

Следует, однако, заметить, что в стихотворении «Суровый Дант» речь идет о сонетах Мицкевича, напечатанных в 1826 году и содержание которых Пушкину незачем было зашифровывать, а нам разгадывать; что касается импровизаций Мицкевича о будущем братстве народов, то они высказывались не в сонетной, а в прозаичной форме.

История изучения темы «Пушкин и Мицкевич» насчитывает около ста лет. За это время собрано много фактов, выяснены основные моменты в истории личных и литературных взаимоотношений двух поэтов и, однако, в этой теме не исчерпаны все исследовательские возможности. В 1955 году исполнилось сто лет со дня смерти великого польского поэта. Эта дата, широко отмеченная польской и советской общественностью, вновь привлекла внимание к теме «Мицкевич и Пушкин».

Помимо разработок этой темы в исследованиях, специально посвященных Мицкевичу, и в упомянутой статье Г. Гиголова, интересная разработка темы дана в статье Д. Д. Благого.44 Прослеживая параллельность литературного развития и творческого пути Пушкина и Мицкевича, Д. Д. Благой особое внимание уделяет общим моментам в их творчестве. Так, например, творческий метод Мицкевича в «Гражине» и «Конраде

- 485 -

Валленроде» Пушкин повторил в «Полтаве»; с другой стороны, опыт автора «Евгения Онегина» был использован Мицкевичем в «Пане Тадеуше».

Вопреки установившейся традиции считать цикл стихов Мицкевича о России (в приложении к третьей части «Дзядов») творческим импульсом к созданию «Медного всадника» и противопоставлять эти произведения как полемические, Д. Д. Благой выдвигает положение о самостоятельности и параллелизме замыслов, восходящих к одним и тем же истокам периода творческого и личного общения Пушкина и Мицкевича. Интересна попытка восстановить содержание историко-политических бесед Мицкевича и Пушкина, легших в основу этих двух замыслов. Однако стремление установить возможно больше сближающих моментов в творчестве Пушкина и Мицкевича приводит автора к заключениям, не всегда достаточно убедительным. Трудно согласиться с тем, что стихотворение «Пророк» «связывалось в творческом сознании Пушкина некоторыми нитями с личностью именно Мицкевича» (стр. 299). Такая конкретизация обобщенного поэтического образа стихотворения Пушкина безусловно снижает его философский и политический пафос.

5

Из отдельных произведений Пушкина наибольшее число работ посвящено «Евгению Онегину». «Евгений Онегин» — самое крупное художественное произведение Пушкина, самое богатое содержанием, оказавшее наиболее сильное влияние на развитие всей русской литературы. Естественно, что это любимое детище Пушкина неоднократно и на всех этапах изучения его творчества привлекало внимание критиков и исследователей и может быть отнесено к числу наиболее изученных произведений поэта. Тем не менее внимание исследователей всё снова и снова обращается к роману. Это объясняется не только центральным положением его в творчестве Пушкина, но и большой сложностью идейной и художественной системы произведения и тем впечатлением недоговоренности, незавершенности, которое оно — справедливо или ошибочно — вызывает в читателе и исследователе. Известно, что окончательный вариант романа значительно отличается от первоначального замысла, особенно в построении и содержании его последних глав. Отрывки из сожженной десятой главы, свидетельствующие о намерении Пушкина ввести в роман декабристскую тему, воспоминания современников о существовании «декабристского» замысла романа служат материалом для множества гипотез, подчас остроумных, подчас малообоснованных, а иногда и фантастических. Так было в предшествующие рассматриваемому периоду годы, то же мы видим и в 1956—1957 годах: ряд работ последнего времени посвящен обоснованию и реконструкции «декабристского» замысла, причем выводы, к которым приходят их авторы, подчас совершенно противоположны.

А. И. Гербстман, автор ряда статей о романе, освещающих отдельные стороны его проблематики, в одной из них ставит вопрос о воздействии идейных установок Союза благоденствия, сформулированных в «Зеленой книге», на разработку образа Онегина.45 В статье выдвигается новая трактовка первой главы романа, идейная целенаправленность которой, по мнению автора, заключается в том, что она показывает глубокий перелом в интересах и образе жизни героя, вызывающий его разрыв со светским обществом,

- 486 -

причем разрыв происходит под влиянием идей Союза благоденствия; этим открывается перспектива в декабристскую проблематику романа. Предлагаемое А. И. Гербстманом решение вопроса представляется нам ошибочным. Либерализм раннедекабристской поры безусловно не прошел бесследно для Онегина первых глав романа, но он воспринял его не больше чем как модное увлечение. Сущность пушкинского решения вопроса об Онегине первых глав романа и его отношения к декабризму очень тонко и убедительно проанализирована Г. А. Гуковским в уже упоминавшейся монографии «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (стр. 184—188). Иронический тон, которым написаны строфы, посвященные практическому либерализму Онегина в деревне, модная шляпа «боливар», которую носит Онегин, — внешний признак либерализма — и другие детали, по мнению автора, показывают, что «в разноголосице либеральных мнений и разговоров Онегин — не с теми, кто отдаст жизнь за свободу. Дамская мода — таков его либерализм» (стр. 188). И с этим выводом мы полностью соглашаемся. Онегина первых глав романа Пушкин осуждает, противопоставляя его своему идеалу — Татьяне, и только в следующих главах (после убийства Ленского) даны предпосылки перерождения его образа.

В другой статье А. И. Гербстман выдвигает гипотезу о судьбе десятой главы «Евгения Онегина».46 Дело в том, что в Пушкинском Доме, в архиве Аксаковых, сохранился конверт, на котором рукой А. О. Смирновой помечено, что в нем Николай I передал ей для возвращения Пушкину главу Онегина. В рассказе об этом в записках Смирновой переданная через нее глава названа десятой. Путем малообоснованных логических доводов автор стремится доказать, что Пушкин передал Николаю десятую главу (исключив известный нам текст криптограммы) для того, чтобы выяснить возможность опубликования «декабристского» окончания романа. Гипотеза эта представляется нам совершенно невероятной. В логическом построении статьи есть одно особенно слабое звено — предположение, что рукопись десятой главы была сожжена Пушкиным «не ради уничтожения, а ради безопасного ее сохранения во время карантинных мытарств» (стр. 122). Это предположение далеко не достаточно аргументировано, а если остаться при ныне принятом убеждении, что Пушкин сжег рукопись, боясь полицейского сыска, придется отвергнуть и версию о передаче ее царю.

Наконец, в третьей своей статье А. И. Гербстман пытается наметить два «сюжетных плана» «Евгения Онегина»:47 один — явный, основанный на одиночестве обоих героев и их стремлении выйти из него, наталкивающемся на неодолимые препятствия; другой — скрытый (но понятный для Белинского), где одиночество героя имеет социально-политический смысл и выход из него (или гибель) находится в революционной деятельности, в декабризме. Как видно, стремление А. И. Гербстмана истолковать роман (в его законченном виде) как декабристское произведение, а самого Онегина — как потенциального декабриста выражено здесь с полной отчетливостью; но, как и в других работах того же автора, эта мысль остается недоказанной.

- 487 -

Противоположную точку зрения отстаивают другие авторы — Г. К. Евстифеева и В. Глухов, считающие, что в процессе работы над романом Пушкин полностью отошел от первоначального, «декабристского» замысла и что в характере героя, как он дан в окончательном варианте, не сохранилось черт, которые могли бы оправдать его сближение с декабристами.

Г. К. Евстифеева ограничивает свою задачу анализом образа Онегина, рассматривая эволюцию этого образа в процессе работы Пушкина над романом.48 Сопоставляя многочисленные варианты и черновики романа, помогающие раскрыть творческую лабораторию поэта, она приходит к выводу, что в процессе работы над романом Пушкин отказался от трактовки образа Онегина как представителя декабристской среды и написал роман о судьбе «лишнего человека», т. е. незаурядной личности, погибающей от невозможности найти применение своим способностям. Создав образ большого обобщения, художественно раскрывший судьбу дворянской интеллигенции преддекабрьской поры, Пушкин придал своему роману бо́льшую обличительную силу, чем если бы роман был посвящен герою-декабристу.

Некоторые частные наблюдения Г. К. Евстифеевой над текстом романа заслуживают внимания, но ход рассуждений и общие выводы статьи обнаруживают подчас непонимание не только творческого процесса, но и исторического смысла и проблематики романа.

«Евгений Онегин» печатался по отдельным главам; четыре из них были в основном написаны (а первая и напечатана) до восстания 14 декабря, когда «декабристский» замысел не мог и возникнуть; работа Пушкина над черновиками отражает не «изменение замысла», а непосредственный творческий процесс создания романа, стремление отобрать наиболее характерные, типические черты задуманного образа. Онегин первых глав романа — человек «света», типическое явление, порожденное вненациональной, вненародной светской средой. Однако потенциально-прогрессивные черты, которыми Пушкин наделил героя, явились той психологической основой, которая могла оправдать его постепенную эволюцию, отход от светской среды, его воспитавшей, противодействие ее обычаям и укладу. Справедливо полагая, что в условиях современной цензуры невозможно развить в романе декабристскую тему, Пушкин уничтожил и исключил из романа главы, несущие эту тему, но психологические предпосылки образа Онегина, которые могли сблизить его с декабристами, в заключительных главах романа остались.

В. Глухов также поставил перед собой задачу воссоздать творческую историю «Евгения Онегина», выдвинув некоторые новые соображения о ней.49 Свою концепцию он строит на известных воспоминаниях М. В. Юзефовича, согласно которым Онегин по замыслу Пушкина должен был погибнуть на Кавказе или попасть в число декабристов. Обычно в этом «или» исследователи усматривали ошибку Юзефовича, считая, что Онегин должен был попасть на Кавказ в результате участия в заговоре декабристов. В. Глухов же противопоставляет гибель на Кавказе декабризму Онегина, считая, что воспоминания Юзефовича отражают два возможных варианта развязки романа, в выборе которых Пушкин колебался.

- 488 -

Эти два варианта развязки, по мнению В. Глухова, были задуманы Пушкиным не в 1829 году, когда произошла встреча его с Юзефовичем на Кавказе, а в начале работы над романом, т. е. в 1823—1825 годах. События 14 декабря определили, по мнению В. Глухова, решение поэта в пользу декабристского окончания; в это время и были созданы главы, имеющие отношение к «декабристскому» замыслу: первоначальный вариант восьмой главы с описанием странствий Онегина, переработанный потом в «Путешествие Онегина», отрывки из которого вошли в окончательный текст, и десятая глава. Создание десятой главы Глухов датирует первой половиной 1828 года. В конце 1828 года Пушкин будто бы вновь изменил план романа, убрав из него всё относящееся к «декабристскому» замыслу. Далее Глухов делает попытку реконструкции этого первоначального, «декабристского» замысла.

Статья представляется нам очень произвольной по построению и выводам. Невозможно предположить, чтобы «декабристский» замысел возник у Пушкина до конца 1825 года, т. е. до восстания. Пушкин не только был другом многих декабристов, но и знал о существовании тайного общества, и именно поэтому для него не могли не иметь значения соображения политической конспирации. Кроме того, характер Онегина первых глав, т. е. глав, напечатанных до того времени, когда Пушкин, по мнению Глухова, должен был отказаться от «декабристского» замысла, не обнаруживает черт, которые характеризовали бы его как члена тайного общества. Что касается до попытки Глухова реконструировать неосуществленный замысел Пушкина, то следует признать неудачной самую попытку, подменяющую научный анализ фантазированием. К тому же автор статьи пользуется таким источником, как воспоминания Л. Н. Павлищева, недостоверность которых давно доказана.50

Таким образом, Г. К. Евстифеева и В. Глухов, не отрицая наличия «декабристского» замысла, отодвигают его к начальному этапу работы над романом. Образ Онегина в окончательном варианте, как они утверждают, не имеет ничего «декабристского». Эту точку зрения отстаивает и И. М. Дегтеревский.51 По его мнению, текст романа не дает оснований говорить о перерождении Онегина из холодного эгоиста и скептика в декабриста. И если Пушкин и собирался ввести его в круг участников декабристского движения, то только в качестве попутчика: «...ему пришлось бы, в связи со всем рисунком образа в целом, заставить его холодно и эгоистически отнестись и к этому очень важному, но лишь мимолетному увлечению его жизни» (стр. 157). Текст романа, однако, явно противоречит такому построению. Что касается попытки Дегтеревского представить «легкомыслие» и апатию Онегина характернейшими чертами людей пушкинского окружения, таких, например, как члены «Зеленой лампы» П. П. Каверин и М. А. Щербинин, то можно лишь пожалеть, что до настоящего времени в ученых трудах пишут об эпикурейском характере этого филиала Союза благоденствия. Опубликованные Л. А. Мандрыкиной и Т. Г. Цявловской новые материалы о Щербинине (см. ниже) снимают все доводы Дегтеревского

- 489 -

и о характере этого человека, которого он, следуя за работой Ю. Н. Щербачева, написанной в 1913 году,52 определяет как помещика-эпикурейца.

Анализ образа «автора» в «Евгении Онегине» дан в статье И. М. Семенко.53 Задачей статьи является — показать соотношение между автором — персонажем романа и автором — подлинным Пушкиным. В статье много интересных наблюдений, касающихся, в частности, пушкинской иронии.

А. З. Жаворонков стремится уточнить место и время возникновения замысла «Евгения Онегина».54 Вместо традиционной даты начала работы над первой главой — 9 мая 1823 года (даты, поставленной Пушкиным на рукописи романа и которая совпадает со временем возникновения замысла), он предлагает отодвинуть возникновение замысла романа на три года — к 1820 году, времени пребывания Пушкина в Крыму вместе с семьей Раевских. Основаниями для этого, по мнению А. З. Жаворонкова, служат письмо Пушкина к Н. Б. Голицыну от 10 ноября 1836 года, в котором Пушкин называет Крым «колыбелью... Онегина»,55 генетическая связь романа с романтическими южными поэмами и анализ образов основных персонажей романа, в которых Жаворонков находит черты дочерей и сына Раевских (Екатерины, Марии и Александра).

Вполне вероятно, что черты людей, близко знакомых Пушкину и привлекавших его самобытностью и оригинальностью характеров, впоследствии отразились в образах героев романа, но вряд ли общение с ними могло быть стимулом для возникновения замысла. Начатый намеренно и сознательно как роман реалистический, «Евгений Онегин» не мог быть задуман в начальную пору пушкинского романтизма. Не представляются аргументом в пользу мысли автора и слова Пушкина, что темой первой главы является «описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года».56 Эта дата естественно определяется последними петербургскими впечатлениями Пушкина. Нет надобности, наконец, подвергать пересмотру вопрос о соотношении «Онегина» с «Тавридой» после исследования замысла этой элегии Б. В. Томашевским.

В. Г. Костин посвятил свою статью отзывам русской критики 20—30-х годов на «Евгения Онегина».57 Статья в основном повторяет давно установленные в литературоведении положения и имеет скорее библиографическое, чем историко-литературное значение. Таковы работы последних лет, посвященные «Евгению Онегину».

Из других работ, посвященных отдельным произведениям Пушкина, следует упомянуть статью Т. П. Соболевой о «Дубровском», работы

- 490 -

О. В. Астафьевой о «Русалке» и «Капитанской дочке» и статью Г. Ленобля о «Медном всаднике».

В статье Т. П. Соболевой дано истолкование крестьянской темы в «Дубровском»,58 Соболева обстоятельно анализирует те проявления крепостного права, которые попадают в поле зрения Пушкина, приемы, с помощью которых он изображает крестьянство, и показывает, каким образом в повести раскрыто «правовое место» крепостных в государстве, политические и юридические порядки, приводящие крестьян к законному возмущению.

Рассматривая главы, посвященные зарождению и развитию бунта, автор приходит к выводу, что Дубровский возглавил движение под воздействием самих протестующих крестьян.

Попытка раскрыть идейно-художественное своеобразие драмы «Русалка» сделана О. В. Астафьевой.59 Определяя драму как «синтез тех принципов и приемов драматургического искусства, которые были выработаны поэтом в процессе создания „Бориса Годунова“ и „Маленьких трагедий“» (стр. 106), Астафьева показывает социальные противоречия, существующие между главными героями драмы, и анализирует мастерство Пушкина. В статье обращено внимание на все компоненты художественного произведения, из которых суммируется понятие «мастерство художника»: композицию драмы, психологические характеристики персонажей, их речь. Однако анализ пушкинского мастерства носит поверхностный характер. Так, например, раскрывая своеобразие языка персонажей, Астафьева ничего не говорит о стихе драмы, а между тем пятистопный ямб, которым написана «Русалка», с его различными ритмическими вариациями, необычайно тонко и выразительно передает ее драматическую коллизию. Почти не раскрыта в статье фольклорная основа драмы, значение фольклорной фантастики для показа самых реальных и животрепещущих мыслей и отношений современности.

Еще одна работа О. В. Астафьевой посвящена анализу образа Пугачева в повести «Капитанская дочка».60 Статья Г. Ленобля о «Медном всаднике»61 содержит интересную подборку уже публиковавшихся откликов современников на наводнение 1824 года в переписке, воспоминаниях и литературе.

Внимание исследователей до настоящего времени почти не привлекала сатирическая сказка Пушкина «Царь Никита и сорок его дочерей». Между тем сказка полна отзвуков современности: в ней содержатся намеки на сибирскую ссылку, на мистицизм Александра I, есть смелое выступление против цензуры. Именно поэтому сказка заслужила высокую оценку Герцена и Огарева. Попытка раскрыть идейное содержание сказки, дать анализ ее языка и стиля сделана А. З. Жаворонковым.62 Зарождение замысла

- 491 -

сказки Жаворонков связывает с усилением внимания Пушкина к фольклору в начале 20-х годов. Правильно отмечая сатирическую остроту сказки, Жаворонков приписывает ей всё же слишком большое место в становлении реалистического метода Пушкина.

6

Ряд работ освещает по-новому литературные отношения и журнальную борьбу Пушкина. Обычно, говоря об этой теме, имеют в виду 30-е годы, а вторая половина 20-х годов, особенно первые годы после декабрьского восстания, рассматриваются под знаком доброжелательного отношения критики к Пушкину. А. Г. Гукасова в статье «Из истории литературно-журнальной борьбы второй половины 20-х годов XIX века»63 избрала своей задачей пересмотреть подобную постановку вопроса. Изучив критические отзывы Н. А. Полевого, Ф. В. Булгарина и Н. И. Надеждина о произведениях Пушкина за период 1826—1830 годов, она пришла к выводу, что об изменении позиций Полевого и Булгарина по отношению к Пушкину следует говорить не с 1829—1830 годов, когда сам Пушкин осознал общность позиций издателей «Московского телеграфа» и «Северной пчелы», а с 1826 года, т. е. сразу после декабрьского восстания. Этот вывод в статье недостаточно обоснован. Действительно, в отзывах Полевого на произведения Пушкина после 1825 года заметна некоторая осторожность, связанная с политическим положением поднадзорного поэта, но от этой осторожности еще далеко до той враждебности, которая отличает отзывы Полевого о Пушкине в 1829—1830 годах, когда, объединившись с Булгариным, он включился в активную борьбу с «литературной аристократией», и в частности с Пушкиным.

Другая статья А. Г. Гукасовой посвящена теме «Пушкин и Гоголь».64 Гукасова рассматривает вопрос об адресате письма, напечатанного Гоголем в 1841 году в журнале «Москвитянин» (ч. III, кн. 6) под заглавием «Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления „Ревизора“ к одному литератору», а затем в виде приложения ко второму изданию «Ревизора». Сопоставляя текст письма с другими письмами Гоголя и анализируя личные и литературные отношения Пушкина и Гоголя, Гукасова успешно полемизирует с исследователями, подвергавшими сомнению свидетельство самого Гоголя о том, что «Отрывок» является частью письма, написанного им 25 мая 1836 года Пушкину. Доводы Гукасовой позволяют включить «Отрывок» в переписку Пушкина, куда в свое время его внес В. И. Саитов,65 и чего напрасно не сделала редакция большого Академического издания.

Новые данные о распространении вольнолюбивых стихов Пушкина опубликованы Л. А. Мандрыкиной и Т. Г. Цявловской.66 В архиве III Отделения

- 492 -

ими обнаружено дело «О показаниях подпрапорщика Курилова о слышанных им разговорах между майором Кавериным и г. Щербининым 1828 года». Доносчик, юнкер П. Ф. Курилов, привлеченный в 1827 году к следствию по делу тайного общества братьев Критских, сообщил о вольных разговорах, которые вели в его присутствии П. П. Каверин и М. А. Щербинин в августе 1825 года. Одним из серьезнейших пунктов доноса Курилова было чтение и распространение Кавериным и Щербининым «преступных» стихов Пушкина «Паситесь, дикие народы». Таким образом, опубликованное дело раскрывает политические настроения двух близких приятелей Пушкина в дни, предшествовавшие декабрьскому восстанию, и свидетельствует, что написанные в годы победы реакции над революционным движением в Европе стихи «Паситесь, мирные народы» служили делу революции, так как «до сознания читателей-современников дошла не безнадежность, которая продиктовала поэту эти стихи, а тот неумирающий дух свободы, который прорывается и сквозь видимое отчаяние» (стр. 403). Опубликованные документы позволяют пересмотреть установившееся ранее представление о Щербинине как о легкомысленном эпикурейце, которого не коснулся подъем политического сознания, охвативший передовую молодежь в преддекабрьскую пору.

7

Ряд работ 1956—1957 годов продолжает изучение языка Пушкина. В эти годы вышли из печати первые два тома словаря языка Пушкина, подготовленные коллективом сотрудников Института языкознания Академии наук СССР.67 Научное и культурное значение подобного словаря было ясно еще в прошлом веке. К 70—80-м годам относится первая попытка составления словаря, но из этой попытки ничего не могло выйти, так как только в советское время было осуществлено Академическое издание сочинений Пушкина, содержащее полный, выверенный и критически установленный текст его сочинений. Словарь пушкинского языка, рассчитанный на четыре тома, будет незаменимым подспорьем для изучения русского литературного языка XIX века и для изучения словесно-художественного мастерства Пушкина. Очень жаль, что составители не расписали черновиков Пушкина, и таким образом богатейшие залежи пушкинского языка остались за пределами словаря.

В 1956—1957 годах появилось несколько исследований по вопросам лексики, фразеологии68 и синтаксиса языка Пушкина.69 Значительный интерес представляет автореферат диссертации С. Е. Вайнтруба, исследующего

- 493 -

литературоведческие и языковедческие термины в критико-публицистической прозе Пушкина.70 Это исследование углубляет наше представление о Пушкине как мыслителе-теоретике литературы и языка и тем самым способствует всестороннему освещению его художественных и лингвистических взглядов.

Из работ, исследующих язык Пушкина, следует назвать еще статью Н. П. Гринковой о языке «Бориса Годунова»,71 написанную со специальной целью — помочь учителю в его работе над языком художественных произведений в школе; статью Б. Л. Богородского о языке «Арапа Петра Великого»;72 работу В. Г. Васильева о языке «Бориса Годунова».73

Вопрос о значении творчества Пушкина для литератур братских народов Советского Союза впервые поставлен и успешно разрабатывается советским литературоведением. Тема эта чрезвычайно многогранна, и разные ее стороны вырастают в самостоятельные области исследования. Подлежат специальному изучению переводы Пушкина на языки народов СССР и то значение, которое имели эти переводы для обогащения других языков и развития братских литератур; еще не изучены в достаточной степени вопросы личного общения Пушкина с поэтами, писателями и общественными деятелями нерусских народов России и др. Разработка всех этих задач ведется коллективными усилиями литературоведов всех советских республик.

Интересный и ценный материал об участии и месте Пушкина в русско-казахских литературных связях дает монография М. И. Фетисова.74 Данные о личных связях Пушкина с Казахстаном во время поездки за материалами о Пугачеве, казахские слова в записных книжках Пушкина, свидетельствующие об общении его с казахским населением, дополняются подробным анализом материалов о жизни и литературе нерусских народов, в частности казахского народа, печатавшихся в «Литературной газете» (1830—1831).

Значению творчества Пушкина для классика казахской литературы Абая посвящена статья Б. Шалабаева.75 Н. О. Шаракшинова напечатала обзор бурят-монгольских переводов Пушкина.76 Ряд работ последних лет продолжает изучение связей Пушкина с народами Кавказа.77 Заслуживает

- 494 -

внимания работа Н. М. Лобиковой, которая рассматривает тему Кавказа в творчестве Пушкина.78 Н. М. Лобикова выбрала такой аспект этой темы, который почти не затрагивался исследователями, а именно анализ пейзажных зарисовок Пушкина-романтика в ранних описаниях Кавказа и Пушкина-реалиста — в произведениях, созданных под впечатлением второй поездки на Кавказ. В статье правильно подмечена перекличка мотивов, сюжетных ситуаций и тем в юном и зрелом творчестве поэта, стремление к верному воспроизведению конкретных географических примет в пушкинских описаниях, по которым можно безошибочно указать географический пункт, изображенный поэтом. Вместе с тем описания в творчестве Пушкина-реалиста лишены эмоциональности «Кавказского пленника», и яркие, лирически окрашенные пейзажи юного Пушкина сменяются строгими и четкими рисунками в пушкинском реалистическом очерке или в реалистических стихотворениях. Н. М. Лобиковой следовало бы еще больше развить и углубить эту тему, интересную и плодотворную для изучения поздней пушкинской лирики и описательной прозы, не задерживая внимания на анализе характера героя «Кавказского пленника», тем более, что этот анализ повторяет основные положения работы Б. В. Томашевского.

Молдавским отношениям Пушкина и молдавской тематике в его творчестве посвящена диссертация Б. А. Трубецкого.79

В исследованиях, посвященных произведениям Пушкина, почерпнутым из жизни нерусских народов России, значительное место принадлежит выявлению их фольклорно-этнографических источников. Интересный опыт анализа имен героев второй кавказской поэмы Пушкина сделала З. Г. Османова.80 Она доказала, что имя Тазит, не являющееся традиционным для народов Кавказа, происходит от персидского слова «тазе», т. е. новый, свежий. Это же значение слово «тазе» имеет и в азербайджанском языке. Имя Гасуб обозначает «захватчик», «узурпатор». Таким образом, Пушкин вложил в имена героев поэмы определенный социально-этический смысл, соответствующий основной теме произведения: показать сложную борьбу нового со старым в условиях кавказской действительности 20-х годов XIX века.

Интересные данные о воздействии Пушкина на чешскую литературу содержатся в статье профессора Пражского университета Ю. Доланского «Пушкин и чешская культура».81 Доланский пишет: «Более ста лет известно в Чехии имя Александра Сергеевича Пушкина, более ста десяти переводчиков создали за эти годы около трехсот неоднократно переиздававшихся переводов его произведений на чешский язык. О Пушкине напечатано более двухсот семидесяти статей и исследований в чешских книгах и бесчисленное множество статей в газетах. Более ста чешских ученых посвящали ему свои исследования» (стр. 51).

Темой нескольких работ являются места, связанные с жизнью и творчеством Пушкина. Пребыванию Пушкина в Тверской губернии посвящена

- 495 -

одна из глав краеведческого труда Н. П. Павлова «Русские писатели в нашем крае».82 Забытый эпизод о ночлеге Пушкина в станице Славянской на Кубани у атамана Семена Богданова, подарившего Пушкину свой кинжал, рассказывает Б. Шляев83 по малоизвестным воспоминаниям Н. Кузьминского. В. Шадури исследует причины поездки Пушкина на Кавказ в 1829 году.84

В 1956—1957 годах оживилась издательская деятельность Всесоюзного музея А. С. Пушкина (Ленинград) — крупнейшего хранилища иконографических, мемориальных, историко-документальных и изобразительных материалов, связанных с жизнью и творчеством великого русского поэта. Издан каталог музея, в который включены все материалы, представленные в его основной экспозиции.85 В специальных памятках, составленных сотрудниками музея, приводятся основные сведения о его филиалах: Музее-квартире А. С. Пушкина в Ленинграде и Лицее в городе Пушкине.86 Вышло новое, пересмотренное издание книги А. М. Гордина о Пушкинском заповеднике.87 Государственный музей Татарской АССР издал памятку о местах, связанных с пребыванием Пушкина в Казани.88

Наконец, укажем значительное количество работ, посвященных методике изучения творчества Пушкина в средней школе. Здесь прежде всего следует назвать обширное методическое руководство К. П. Лахостского и В. Ф. Фроловой «Пушкин в школе».89 Монография обнимает все вопросы, касающиеся изучения Пушкина в пятых—седьмых классах (на уроках литературного чтения) и в восьмом классе (в курсе литературы). Это тем более важно, что методических работ подобной полноты у нас до сих пор не было, в особенности для курса восьмого класса. Преподаватели пятых—седьмых классов могли в значительной мере удовлетворяться коллективным методическим пособием, неоднократно издававшимся Академией педагогических наук РСФСР «Литературное чтение в школе» под редакцией В. В. Голубкова. Но оно при многих своих достоинствах по необходимости излагает каждую тему очень сжато. Методического пособия для преподавателей старших классов не было совсем. Следует пожалеть, что в монографии К. П. Лахостского и В. Ф. Фроловой не разработан специально вопрос о повторении Пушкина в десятом классе — вопрос, часто затрудняющий учителей. Книга состоит из двух частей: «Изучение Пушкина в курсе литературного чтения» (автор В. Ф. Фролова) и «Изучение жизни и творчества Пушкина в восьмом классе» (автор К. П. Лахостский). В первой части работы несомненно удачны и ценны разборы отдельных произведений, но, к сожалению, они рассматриваются вне связи со всем курсом литературного чтения данного класса. Во второй части особенное внимание обращено на лирику. Это нужно всячески приветствовать,

- 496 -

ибо, по справедливому замечанию автора, «изучение лирического произведения в школе едва ли не самая трудная часть практической методики литературы» (стр. 130). Несомненно правильно поступил К. П. Лахостский, предложив включить лирические стихотворения в раздел биографии и изучать их в исторической последовательности, а не по искусственным тематическим группам, как предлагает программа. Это очень ценное предложение, и оно вносит много нового и полезного в преподавание творчества Пушкина, так как Пушкин принадлежит к числу тех писателей, чье творчество теснейшим образом связано с биографией. Этапы его творческого развития соответствуют этапам его жизненного пути.

Пособие, разработанное К. П. Лахостским и В. Ф. Фроловой, вызвало несколько откликов в печати. На одном из них, носящем грозное название «Против рецидивов вульгарного социологизма в преподавании литературы в школе»,90 необходимо остановиться, хотя он и выходит за хронологические рамки нашего обзора.

В. Ф. Фролова, разъясняя школьникам облик крепостных в повести Пушкина «Дубровский», особенно обращает внимание на «остроту характеристики развращенных крепостным правом крестьян Троекурова в первой главе» (стр. 95). В качестве одного из примеров «разлагающего влияния на людей» крепостного строя Фролова приводит сцену на псарне и реплику псаря Парамошки старику Дубровскому. В данном случае речь идет не вообще о крепостных Троекурова, которым жилось у барина «хуже собак», а о дворовых, поставленных в особое положение по сравнению с другими крестьянами, стремящихся лестью и угодничеством войти в милость к барину и относящихся с презрением к «грязной» крестьянской работе. И великий выразитель антикрепостнических идей Пушкин видит в этом проявление искалеченности рабским положением нравственного облика дворовых. В конфликте между представителями двух слоев русского дворянства — представителем «новой знати» Троекуровым и выходцем из старинного, но обедневшего рода Дубровским — сочувствие Пушкина также безусловно на стороне последнего. М. И. Мальцев же обвиняет В. Ф. Фролову в том, что она будто бы «выступает... в роли апологета дворянской спеси А. Г. Дубровского, оскорбленного крепостными Троекурова», и осуждает псаря Парамошку «за остроумную реплику, не понравившуюся спесивому помещику»; сам Мальцев в этой сцене между Парамошкой и Дубровским видит «смелость» крепостного, «вступившего в спор с барином» (стр. 110). Подобное игнорирование дифференциации отношений Пушкина к различным группам внутри одного класса отзывается прямолинейностью, свойственной когда-то вульгарному социологизму. Очевидно, обвинение, которое автор рецензии предъявляет В. Ф. Фроловой, касается прежде всего самого рецензента.

Кроме книги К. П. Лахостского и В. Ф. Фроловой, статьи по отдельным вопросам изучения Пушкина в школе содержатся в периодических изданиях, преимущественно в журнале «Литература в школе» и в «Ученых записках» педагогических институтов.91

- 497 -

Какие же общие заключения можно сделать из этого пестрого обзора литературы о Пушкине за два года?

Прежде всего нужно отметить, что интерес и внимание советских литературоведов к жизни и творчеству великого поэта не затухают, но, пожалуй, всё повышаются и углубляются. Казалось бы, взлет пушкинской литературы, наблюдавшийся в 1949 году в связи с юбилеем поэта, должен был смениться некоторым спадом в ожидании следующей памятной даты. Но этого нет — пушкиноведение выходит за рамки юбилеев и становится одной из наиболее разрабатываемых литературоведческих дисциплин.

В 1956—1957 годах вышли два таких капитальных труда, как монографии Б. В. Томашевского и Г. А. Гуковского, и мы можем лишь горько сетовать о том, что их авторов уже нет и что эти замечательные, каждая по-своему, книги никогда не будут закончены.

Как положительное явление следует расценивать и обилие статей о Пушкине в «Ученых записках» университетов и педагогических институтов, часто расположенных в самых дальних краях нашей великой Родины. Многие из этих работ интересны и свежи, касаются новых, еще недостаточно изученных вопросов, поднимают новые проблемы, вводят новые, неизвестные материалы.

В последние годы расширяется изучение вопроса о значении и распространении творчества Пушкина среди народов Советского Союза и за рубежом, а также художественной системы Пушкина, его стиля и языка. Всё это явления положительные. Но это не значит, что всё в пушкиноведении обстоит благополучно.

Прежде всего по-прежнему мало у нас обобщений, систематических и монографических исследований. В этом отношении хуже всего дело обстоит в таких областях, как лирическое творчество Пушкина и особенно лирика 30-х годов, пушкинская проза, художественная и критическая, вопросы мировоззрения Пушкина в последние годы жизни, нет монографии об отношении Пушкина к движению декабристов, нет монографических исследований о многих крупнейших его произведениях начиная с «Евгения Онегина» и пр. и пр.

Многие из работ, рассмотренных нами, носят компилятивный характер, повторяют общеизвестные сведения и отличаются беспомощностью научного анализа. В частности, несмотря на значительное количество статей, посвященных «Евгению Онегину», ряд проблем в романе остается не только не разрешенным, но на глазах запутывается (например, декабристская тема), творческая история романа принимает искаженные, произвольные формы, и это дает повод к самым фантастическим заключениям. Наблюдаются порою рецидивы вульгарного социологизма, сочетающегося с субъективизмом (напомним статьи М. И. Мальцева), наконец, большим

- 498 -

злом является хаотичность, бессистемность изучения, ведущая к дублированию и повторениям, к напрасной растрате сил и к измельчению тематики.

Все эти недочеты зависят главным образом от двух причин: во-первых, до сих пор не было объединяющего центра пушкиноведения, авторитетного для всего Союза, который регулировал бы, направлял разрозненные усилия многих работников; создание Пушкинского сектора в Институте русской литературы и Пушкинской комиссии при Отделении литературы и языка Академии наук СССР будут способствовать устранению недостатков в работе; во-вторых, всё еще нет обещанных еще в 1937 году в предисловии к первому тому большого Академического издания комментариев монографического типа даже к важнейшим произведениям Пушкина, где бы даны были незыблемые, строго и полно аргументированные справки по истории текста и создания, датировке каждого произведения, его критически выверенная и обоснованная интерпретация, анализ его общественно-политического, философского, эстетического смысла — вплоть до реального комментария к его содержанию. Наличие таких монографических научных истолкований всех, крупных и мелких, единиц творчества Пушкина остерегло бы многих исследователей от непродуманных построений и поспешных выводов.

С другой стороны, быстрое и полное библиографирование литературы о Пушкине, как текущей, так и более ранней, с 1918 года, предохранило бы иных исследователей от открытия давно открытых Америк и заставило бы критически проверять свои собственные построения и домыслы.

Значительно помогло бы исследователям и завершение «Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина», без которой невозможно создание подлинно научной биографии Пушкина.

——————

Сноски

Сноски к стр. 471

¹ К юбилею Пушкинского Дома был издан сборник: 50 лет Пушкинского Дома. Редактор В. Г. Базанов. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1956, 248 стр. В сборнике подробно освещены история Пушкинского Дома и его структура. В конце приложена библиография изданий Пушкинского Дома, в числе которых 71 полностью или частично посвящено Пушкину.

² Общее собрание Отделения литературы и языка Академии наук СССР 4—5 июня 1956 года, посвященное 50-летию Пушкинского Дома (Института русской литературы). Рефераты докладов, Л., 1956.

³ Восьмая юбилейная Всесоюзная Пушкинская конференция 7—8 июня 1956 года. Тезисы докладов, Л., 1956.

Сноски к стр. 472

⁴ Пушкин. Исследования и материалы. Под редакцией М. П. Алексеева, т. I. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1956, 502 стр.; т. II, 1958, 516 стр. Рассмотрение содержания этих сборников в задачу настоящего обзора не входит.

⁵ П. Н. Берков и В. М. Лавров. Библиография произведений А. С. Пушкина и литературы о нем. 1886—1899. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1949.

⁶ Л. М. Добровольский и В. М. Лавров. Библиография пушкинской библиографии. 1846—1950. Под общей редакцией Н. И. Мордовченко. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1951.

⁷ Л. М. Добровольский и Н. И. Мордовченко. Библиография произведений А. С. Пушкина и литературы о нем. 1918—1936, ч. I. Ответственный редактор Б. В. Томашевский. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1952.

⁸ Библиография произведений А. С. Пушкина и литературы о нем. 1949 юбилейный год. Под редакцией Л. Г. Гринберг. Ответственный редактор Б. В. Томашевский. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1951; С. Л. Баракан и Я. Л. Левкович. Библиография произведений А. С. Пушкина и литературы о нем. 1950. Под редакцией Л. Г. Гринберг. Ответственный редактор Н. Ф. Бельчиков. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1952; Я. Л. Левкович. Библиография произведений А. С. Пушкина и литературы о нем. 1951. Ответственный редактор Н. Ф. Бельчиков. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1954; Я. Л. Левкович и А. С. Морщихина. Библиография произведений А. С. Пушкина и литературы о нем. 1952—1953. Ответственный редактор Н. Ф. Бельчиков. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1955.

Сноски к стр. 473

⁹ В. В. Данилов. Документальные материалы об А. С. Пушкине. Краткое описание. «Бюллетени Рукописного отдела Пушкинского Дома», вып. VI, Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1956, стр. 27—96.

¹⁰ П. Д. Драганов. Пятидесятиязычный Пушкин, т. е. переводы А. С. Пушкина на 50 языков и наречий мира. СПб., 1899.

¹¹ В. И. Межов. Puschkiniana. Библиографический указатель... СПб., 1886.

¹² П. И. Егоров. Издание произведений А. С. Пушкина. Автореферат диссертации, Л., 1956.

¹³ «Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена», т. 150, вып. 2, 1957, стр. 47—82.

Сноски к стр. 474

¹⁴ Б. Л. Модзалевский. К истории ссылки Пушкина в Михайловское. В его книге: Пушкин. Изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 67—94; Б. Казанский. Гибель Пушкина. Обзор литературы за 1837—1937 годы. «Временник Пушкинской комиссии», т. 3, 1937, стр. 445—457.

¹⁵ В. В. Данилов. Новейшие публикации автографов Пушкина. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I, стр. 375—381.

Сноски к стр. 475

¹⁶ И. Л. Фейнберг. Неизданный черновик Пушкина. «Вестник Академии наук СССР», 1956, № 3, стр. 118—122; ср.: В. Е. Якушкин. Рукописи А. С. Пушкина, хранящиеся в Румянцовском музее в Москве. «Русская старина», 1884, т. XLII, апрель, стр. 109.

¹⁷ В сборнике «Государственный ордена Ленина Академический театр оперы и балета имени С. М. Кирова» (Л., 1957) на стр. 138 напечатан (с факсимиле на стр. 141) текст автографа Пушкина, хранящегося в Центральной музыкальной библиотеке театра, — приписка Пушкина к его письму П. А. Вяземскому от второй половины сентября 1825 года. Приписка эта опубликована А. Н. Глумовым («Советская музыка» 1934, № 1, стр. 71, 73—74) и вошла в Академическое издание сочинений Пушкина (XIII, 231). В публикации сборника есть неточности в аннотации (ср. примечания к письму — XIII, 482).

¹⁸ И. В. Гуторов. О десятой главе «Евгения Онегина» А. С Пушкина. «Ученые записки Белорусского государственного университета имени В. И. Ленина», вып. XXVII. серия филологическая, Минск, 1956, стр. 3—37.

¹⁹ «Новый мир», 1957, № 2, стр. 256—260; см. также: А. Лацис. Десятая глава. «Литературная газета», 1959, № 50, 25 апреля.

²⁰ И. В. Гуторову принадлежит еще одно исследование — «Философско-эстетические взгляды А. С. Пушкина» (1957), поразительное по своей малограмотности и антинаучности сочинение (см. рецензию В. Жданова в журнале «Вопросы литературы», 1958. № 11, стр. 221—226).

Сноски к стр. 477

²¹ Напечатаны далеко не полностью в «Старине и новизне» (кн. 17, 1914, стр. 232—322; кн. 20, 1916, стр. 57—170) Подлинники хранятся большей частью в Центральном государственном архиве литературы и искусства в Москве и некоторые — в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом).

Сноски к стр. 478

²² Ираклий Андроников. Тагильская находка. «Новый мир», 1956, № 1, стр. 153—209; отдельное издание: Ираклий Андроников. Тагильская находка. Изд. «Правда», М., 1956 (Библиотека «Огонек», № 7—8).

²³ И. Бэлза. Мария Шимановская. Изд. Академии наук СССР, М., 1956.

²⁴ Письма Александра Бестужева к П. А. Вяземскому (1823—1825). Публикация и комментарии К. П. Богаевской. Вступительная статья Н. Л. Степанова. «Литературное наследство», т. 60. кн. I, 1956. стр. 191—230.

Сноски к стр. 479

²⁵ Б. Томашевский. Пушкин. Книга первая (1813—1824). Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1956, 744 стр.

²⁶ Вопросу о принадлежности Пушкину эпиграммы на Карамзина посвящена также специальная статья Б. В. Томашевского «Эпиграммы Пушкина на Карамзина» в сборнике: Пушкин. Исследования и материалы, т. I, стр. 208—215.

²⁷ Б. В. Томашевский успел написать лишь начало второй книги своей монографии, доведя изложение до творчества Пушкина середины 1825 года. В настоящее время эта часть второй книги готовится к печати в соединении со статьями и материалами, представляющими предварительные итоги работ исследователя или своего рода заготовки к ненаписанным частям этого монументального труда, первая книга которого была посмертно увенчана Академической премией.

Сноски к стр. 480

²⁸ Г. А. Гуковский. Пушкин и проблемы реалистического стиля. Гослитиздат, М., 1957, 415 стр.

²⁹ М. И. Мальцев. Пушкин о дворянстве. «Ученые записки Чувашского государственного педагогического института», вып. 4, Чебоксары, 1956, стр. 3—59.

³⁰ М. И. Мальцев цитирует по 10-томному изданию сочинений Пушкина Академии наук СССР (1949).

Сноски к стр. 481

³¹ М. И. Мальцев, ук. соч., стр. 18.

³² Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XIV, Изд. Академии наук СССР, 1941, стр. 113.

³³ См.: Пушкин. Письма, т. II. ГИЗ, М.—Л., 1928, стр. 468.

³⁴   «Ученые записки Курского государственного педагогического института», вып. 5, 1956, стр. 70—122.

Сноски к стр. 482

³⁵ В. Глухов. Идейно-художественное своеобразие ранней лирики Пушкина. «Ученые записки Псковского государственного педагогического института имени С. М. Кирова», вып. 4, 1957, стр. 111—138; О. В. Астафьева. К вопросу о становлении реализма в политической лирике Пушкина. «Ученые записки Таганрогского государственного педагогического института», вып. 3, 1957, стр. 233—273; Г. М. Сухарев. О реализме лирики Пушкина. «Ученые записки Шуйского государственного педагогического института», вып. IV, 1957, стр. 347—370.

³⁶ Г. М. Дейч и Г. М. Фридлендер. «Деревня» Пушкина и антикрепостническая мысль конца 1810-х годов. «Литературное наследство», т. 60, кн. I, стр. 375—392.

Сноски к стр. 483

³⁷ Д. Благой. Трагедия и ее разрешение (Об одном цикле лирики Пушкина). «Вопросы литературы», 1957, № 1, стр. 118—143.

³⁸ Д. Д. Благой. «Анчар» Пушкина. В кн.: Академику Виктору Владимировичу Виноградову к его шестидесятилетию. Изд. Академии наук СССР, М., 1956, стр. 94—116.

³⁹ В. Г. Боголюбова. Еще раз об источниках «Анчара». В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. II, стр. 310—323.

⁴⁰ В. П. Воробьев. К вопросу о времени создания А. С. Пушкиным «Песен западных славян». «Ученые записки Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского», т. LVI, 1957, стр. 52—66.

⁴¹ Б. Томашевский. Генезис «Песен западных славян». «Атеней». Историко-литературный временник, кн. 3, Л., 1926, стр. 35—45.

⁴² А. К. Виноградов. Мериме в письмах к Соболевскому. М., 1928, стр. 237—238.

Сноски к стр. 484

⁴³ Г. Гиголов. О сонете А. С. Пушкина «Суровый Дант» (Некоторые вопросы). «Труды Тбилисского государственного университета имени Сталина», т. 61, 1956, стр. 233—246.

⁴⁴ Д. Д. Благой. Мицкевич и Пушкин. «Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка», 1956, т. XV, вып. 4, стр. 297—314.

Сноски к стр. 485

⁴⁵ А. И. Гербстман. «Евгений Онегин» и «Зеленая книга» (Материалы к диссертации). Алма-Ата, 1957.

Сноски к стр. 486

⁴⁶ А. И. Гербстман. Судьба десятой главы «Евгения Онегина». «Ученые записки Казахского государственного университета имени С. М. Кирова», т. XXV, Алма-Ата, 1957, стр. 109—122.

⁴⁷ А. И. Гербстман. К вопросу о сюжете «Евгения Онегина». «Ученые записки Кафедры русской и зарубежной литературы филологического факультета Казахского государственного университета имени С. М. Кирова», вып. I. Алма-Ата, 1957, стр. 3—7.

Сноски к стр. 487

⁴⁸ Г. К. Евстифеева. О работе А. С. Пушкина над образом Онегина. «Ученые записки Адыгейского государственного педагогического института», т. I, Майкоп, 1957, стр. 43—58.

⁴⁹ В. Глухов. Из творческой истории романа Пушкина «Евгений Онегин» (статья первая). «На берегах Великой». Псковский литературный альманах, вып. 8, 1957, стр. 226—243.

Сноски к стр. 488

⁵⁰ Во второй статье «Из творческой истории романа Пушкина „Евгений Онегин“», опубликованной в десятом выпуске альманаха «На берегах Великой» (1958, стр. 140—156), В. Глухов рассматривает последние главы романа как отражение последекабрьских впечатлений Пушкина (что само по себе справедливо) и дает анализ образа Татьяны как главной героини этих глав.

⁵¹ И. М. Дегтеревский. «Евгений Онегин» и дворянство пушкинского времени. «Ученые записки Московского городского педагогического института имени В. П. Потемкина», т. LXVII, вып. 6, 1957, стр. 131—160.

Сноски к стр. 489

⁵² Ю. Н. Щербачев. Приятели Пушкина М. А. Щербинин и П. П. Каверин. М., 1913.

⁵³ И. М. Семенко. О роли «образа» автора в «Евгении Онегине». «Труды Ленинградского государственного библиотечного института имени Н. К. Крупской», т. II, 1957, стр. 127—146.

⁵⁴ А. З. Жаворонков. К истории романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин». «Ученые записки Новгородского государственного педагогического института», т. I, вып. 1, 1956, стр. 40—62.

⁵⁵ Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XVI, Изд. Академии наук СССР, 1949, стр. 184, 395.

⁵⁶ Там же, т. VI, 1937, стр. 638.

⁵⁷ В. Г. Костин. «Евгений Онегин» Пушкина в русской критике 20-х — начала 30-х годов XIX века. «Ученые записки Калининского государственного педагогического института имени М. И. Калинина», т. XIX, вып. 2, 1957, стр. 143—165.

Сноски к стр. 490

⁵⁸ Т. П. Соболева. Крестьянство и крестьянский бунт в повести А. С. Пушкина «Дубровский». «Ученые записки Московского государственного педагогического института имени В. И. Ленина», т. CVX, вып. 7, 1957, стр. 45—72.

⁵⁹ О. В. Астафьева. Драма Пушкина «Русалка» (Опыт идейно-художественного анализа). «Ученые записки Таганрогского государственного педагогического института», вып. 1, 1956, стр. 97—112.

⁶⁰ О. В. Астафьева. Образ Пугачева в повести Пушкина «Капитанская дочка». «Ученые записки Таганрогского государственного педагогического института», вып. 1, 1956, стр. 113—130.

⁶¹ Г. Ленобль. К истории создания «Медного всадника». «Ленинградский альманах», 1957, июнь, № 12, стр. 321—337.

⁶² А. З. Жаворонков. Анекдотическая сказка А. С. Пушкина. «Ученые записки Новгородского государственного педагогического института», т. I. вып. 1, 1956, стр. 101—118.

Сноски к стр. 491

⁶³ «Ученые записки Московского государственного педагогического института имени В. И. Ленина», т. CXV, вып. 7, 1957, стр. 3—43.

⁶⁴ А. Г. Гукасова. «Отрывок из письма, писанного автором вскоре после первого представления „Ревизора“ к одному литератору» (Вопрос об адресате «Отрывка» и о взаимоотношениях Пушкина и Гоголя). «Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка», 1957, т. XVI, вып. 4, стр. 335—345.

⁶⁵ Пушкин. Сочинения. Переписка. Под редакцией В. И. Саитова, т. III. Изд. Академии наук, СПб., 1911, стр. 319—325.

⁶⁶ Л. А. Мандрыкина и Т. Г. Цявловская. Распространение вольнолюбивых стихов Пушкина Кавериным и Щербининым. «Литературное наследство», т. 60, кн. I, стр. 392—403.

Сноски к стр. 492

⁶⁷ Словарь языка Пушкина, т. I, А—Ж. Гос. изд. иностранных и национальных словарей, М., 1956; т. II, З—Н, 1957. См. рецензию Н. С. Ашукина — «Вопросы языкознания», 1958, № 4, стр. 136—137.

⁶⁸ В. В. Макаров. Об использовании неассимилированной иноязычной лексики в произведениях Пушкина. «Ученые записки Калининского государственного педагогического института», т. 19, вып. 2, 1957, стр. 99—114; З. Д. Цховребова. К вопросу о старославянизмах в поэзии А. С. Пушкина. В кн.: XVII научная сессия Сталинирского государственного педагогического института. План работы и тезисы докладов. Сталинир, 1957, стр. 32—34; М. Т. Тагиев. Из наблюдений над языком поэзии А. С. Пушкина. «Ученые записки Азербайджанского педагогического института русского языка и литературы имени М. Ф. Ахундова», вып. II, 1956, Баку, 1957, стр. 113—136.

⁶⁹ И. Гомонов. Морфологический состав предлогов и некоторые особенности предложного управления в языке прозаических произведений А. С. Пушкина. «Ученые записки Псковского государственного педагогического института имени С. М. Кирова», вып. 4, 1957, стр. 175—198.

Сноски к стр. 493

⁷⁰ С. Е. Вайнтруб. Терминологическая лексика (литературоведческая и языковедческая) в критико-публицистической прозе А. С. Пушкина. Автореферат диссертации, Киев, 1956.

⁷¹ Н. П. Гринкова. О языке трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов». В кн.: Изучение языка писателя. Под редакцией Н. П. Гринковой. Учпедгиз, Л., 1957, стр. 72—104.

⁷² Б. Л. Богородский. О языке и стиле романа А. С. Пушкина «Арап Петра Великого». «Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена», т. 122, 1956, стр. 201—239.

⁷³ В. Г. Васильев. О языке «Бориса Годунова» А. С. Пушкина. «Ученые записки Магнитогорского государственного педагогического института», вып. 4, 1957, стр. 236—254.

⁷⁴ М. И. Фетисов. Литературные связи России и Казахстана. 30—50-е годы XIX века. Изд. Академии наук СССР, М., 1956.

⁷⁵ Б. Шалабаев. Об отношении казахского классика к великану русской литературы. В кн.: Сборник статей о казахской литературе, Казахгосиздат художественной литературы, Алма-Ата, 1957, стр. 43—54.

⁷⁶ Н. О. Шаракшинова. А. С. Пушкин в бурят-монгольских переводах. «Труды Иркутского государственного университета имени А. А. Жданова», т. XVI, вып. 3, 1957, стр. 142—148.

⁷⁷ Р. Ю. Гасанова. Связь Пушкина и Лермонтова с Азербайджаном. «Ученые записки Азербайджанского государственного университета имени С. М. Кирова», № 12, Баку, 1956, стр. 115—127 (на азербайджанском языке).

Сноски к стр. 494

⁷⁸ Н. М. Лобикова. Кавказ в творчестве Пушкина. «Ученые записки Кабардино-Балкарского государственного педагогического института», вып. 13, Нальчик, 1957, стр. 283—300.

⁷⁹ Б. А. Трубецкой. Пушкин в Молдавии. Автореферат диссертации, Черновцы, 1957. Диссертация развивает и расширяет наблюдения книжки Б. А. Трубецкого «Пушкин в Молдавии» (изд. 2, Молдавгиз, Кишинев, 1954).

⁸⁰ З. Г. Османова. О «Тазите» А. С. Пушкина. «Ученые записки Кабардинского научно-исследовательского института», т. XI, Нальчик, 1957, стр. 425—427.

⁸¹ «Славяне», 1957, № 7, стр. 46—51; ср. более подробную статью того же автора «Пушкин в истории чешской культуры» в книге: Пушкин. Исследования и материалы, т. II, стр. 419—432.

Сноски к стр. 495

⁸² Н. П. Павлов. Русские писатели в нашем крае. Книжн. изд., Калинин, 1956, стр. 18—25.

⁸³ Б. Шляев. Пушкин на Кубани. Альманах «Кубань», № 18, Краснодар, 1957, стр. 215—218.

⁸⁴ В. Шадури. О причинах поездки А. С. Пушкина в Закавказье в 1829 году. «Труды Тбилисского государственного университета имени Сталина», т. 67, 1957, стр. 291—297.

⁸⁵ Всесоюзный музей А. С. Пушкина. Каталог. Изд. «Искусство», Л.—М., 1957.

⁸⁶ Е. В. Фрейдель. Музей-квартира А. С. Пушкина. Лениздат, Л., 1956; В. К. Зажурило. Лицей. Лениздат, Л., 1956.

⁸⁷ А. Гордин. Пушкинский заповедник. Изд. «Искусство», М., 1956.

⁸⁸ В. В. Егерев. Дома, связанные с пребыванием А. С. Пушкина в Казани, Казань, 1956.

⁸⁹ К. П. Лахостский и В. Ф. Фролова. Пушкин в школе. Пособие для учителя. Учпедгиз, Л., 1956. Второе издание вышло в 1959 году.

Сноски к стр. 496

⁹⁰ М. И. Мальцев. Против рецидивов вульгарного социологизма в преподавании литературы в школе. «Ученые записки Чувашского государственного педагогического института имени И. Я. Яковлева», вып. VI, Чебоксары, 1958, стр. 109—116.

⁹¹ См.: Н. М. Архипова. Изучение лирики А. С. Пушкина в 8-м классе (Стихотворение «19 октября 1825 года»). «Ученые записки Московского государственного педагогического института имени В. И. Ленина», т. 105, вып. 3, 1957, стр. 135—143; Л. К. Богомолова. Комментированное чтение первых глав романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин». «Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена», т. 146, 1957, стр. 177—196; Е. Н. Домбровская и А. Д. Некрасова. Изучение романа А. С. Пушкина «Евгений Онегин» в VIII классе. «Литература в школе», 1956, № 6, стр. 17—33; В. В. Дондошанская. Урок по стихотворению А. С. Пушкина «Послание в Сибирь» в VI классе. «Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена», т. 146, стр. 247—256; Б. О. Корман, М. И. Николина. Об изучении образа автора в романе А. С. Пушкина «Евгений Онегин» в VIII классе средней школы. «Ученые записки Борисоглебского государственного педагогического института», вып. III, 1957, стр. 35—55; К. П. Лахостский. Стихотворение А. С. Пушкина «Вновь я посетил» (К вопросу об изучении лирики поэта в 8-м классе). «Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена», т. 114, 1956, стр. 127—143; О. П. Руфанова. Урок по четвертой главе «Сказки о мертвой царевне» А. С. Пушкина в V классе. «Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института имени А. И. Герцена», т. 146, стр. 239—246.