М. И. ГИЛЛЕЛЬСОН

ПИСЬМО А. X. БЕНКЕНДОРФА К П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
О «МОСКОВСКОМ ТЕЛЕГРАФЕ»

Оппозиционное направление «Московского телеграфа» вызывало резкое недовольство Бенкендорфа и Николая I. Правительство с тревогой следило за крамольными высказываниями журнала Полевого, а доносы Булгарина подливали масла в огонь.1 Однако до сего времени не была известна непосредственная реакция правительственных кругов на эти доносы. Между тем такой документ существует. Среди бумаг Остафьевского архива, находящихся в настоящее время в Центральном государственном архиве литературы и искусства в Москве, хранится копия конфиденциального письма Бенкендорфа к П. А. Вяземскому по поводу «Московского телеграфа».2

На обложке письма рукой графа С. Д. Шереметева надписано: «Из архива графа П. А. Валуева» и «Копия снята с оригинала, сообщенного мне графом Николаем Петровичем Валуевым. Май. 1894. СПБ.». На полях первой страницы письма сделаны пометы: «Проект письма к князю Вяземскому. — Представлен государю императору 26 августа 1827 года и высочайше одобрен. Письмо отправлено 31 авг<уста> того же года» и «(Письмо рукою графа Бенкендорфа)». Эти пометы сделаны также С. Д. Шереметевым.

Текст письма — без обращения, заключения и подписи, так как он является отпуском, написан по-французски и читается так:

Vous avez voulu connaître mon opinion sur le Télégraphe; je vais vous en faire part et je vous préviens que ce n’est pas seulement la mienne. On trouve qu’il y a dans ce journal des articles intéressants, des observations piquantes et justes: mais il y a aussi des pages dont on dit autre chose. Et ce ne sont pas les fautes de style et de goût, qu’on lui reproche principalement: c’est un certain esprit d’aigreur et de dénigrement, une certaine tendance à avancer et à rappeler des maximes erronées, à exalter des hommes généralement

419

connus par une opposition violente et presque hostile à leurs gouvernements, enfin (car c’est ce qu’on a cru voir dans quelques passages) de doubles vues et des allusions qui seraient coupables, si la supposition est fondée. Vous allez vous récrier, sans doute, et dire que vous n’êtes pas responsable des interprétations: mais je vous dirai à mon tour, que pour être parfaitement en règle avec sa conscience, il ne suffit pas toujours de n’avoir pas eu de mauvaise intention: les imprudences sont aussi des fautes. Dans un siècle malade d’esprit, comme celui où nous vivons, parfois une idée innocente en elle-même, mais qui, sentie de manière à prêter aux inductions, peut produire de pernicieux effets sur la tourbe des lecteurs, et c’est précisément sur cette tourbe que s’exerce l’action des journaux: on se doit à soi-même autant qu’au gouvernement de l’éviter. Ainsi, par exemple, on a remarqué et signalé dans le 1-er N° du Télégraphe page 6, la comparaison de notre littérature avec une rose frappée d’interdiction, et à la page 8, la question: qu’ont fait les Russes dans le cours de ces deux années? Or ce sont les années 1825 et 1826: plus bas vous dites: à la fin de 24, nous espérions avancer en 25; cet espoir a été trompé comme beaucoup d’autres... que d’agréables chimères détruites pendant ces deux années! Puis vient la citation des vers de Sady, traduits par Pouchkine. Je ne puis croire qu’en faisant cette citation, en parlant d’amis morts ou absents, vous ayez songé à des hommes que la loi a justement frappés; mais d’autres l’ont cru, et je vous laisse à deviner quel effet cette pensée doit produire. Les observations ne se sont pas bornées à cet article: dans votre N° 7, pages 195, 196 et 197, on s’est arrêté sur ce que vous dites de la prétendue convention ou concordance <пробел> des idées générales du siècle avec celles de lord Byron. Le talent de Byron est sans doute admirable; mais on sait quel triste usage il en a souvent fait; on sait que ce grand peintre des passions fut toute sa vie dévoré lui-même par des passions sombres et presque haineuses, par une espèce de dégoût altier pour tout ce qui a droit au respect et à l’amour de l’humanité, qu’il fut longtemps l’ennemi déclaré de toutes les institutions existantes, de toutes les croyances reçues, de la morale et de la religion, même de la religion naturelle. On peut donc s’étonner avec raison d’entendre dire que les hommes de notre temps distingués par leurs talents sont tous d’accord avec lui: j’aime à croire que non et au besoin les exemples de Karamzine et de Walter Scott suffiraient pour prouver le contraire. On a également noté dans les N^os 4 et 6, pages 133—150 et 112, 113 et 114, les éloges très exagérés qu’on prodigue à Jean Jacques Rousseau et ces questions de politique et d’économie politique qui sont qualifiées de sombres problèmes dont la solution tourmente toutes les âmes. Ces articles, je crois, sont traduits et peut être la traduction n’est elle pas de vous; mais le choix des articles d’emprunt sert aussi à faire juger de l’esprit général d’un recueil. Penserez-vous que toutes ces observations ont été provoquées par quelque ennemi personnel? Je ne le crois pas; au reste, quand cela serait: vous n’ignorez point que tout homme a des ennemis et vous pouvez en avoir plus qu’un autre: en votre double qualité d’ancien auteur de plusieurs satires et de journaliste militant; il faut tâcher de ne pas leur donner des armes contre vous. Mais ce n’est pas seulement la circonspection, la prudence que je vous recommande, quoique la prudence soit aussi un devoir, surtout pour un père de famille; il est un devoir plus sacré, celui de la conscience et de l’honneur. J’ai la conviction intime, que l’honneur, la conscience et la raison s’accordent à vous conseiller, à vous commander impérieusement, non seulement la modération, la soumission, la fidélité, que le gouvernement est en droit d’exiger de nous, mais aussi le respect et la confiance auxquels il a également droit par ses intentions bienveillantes et pures, par les efforts qu’il ne cesse de faire pour atteindre l’objet de tout bon gouvernement: la conservation et l’amélioration de ce qui existe. N’est il pas consolant de penser que tout honnête homme dans sa sphère

420

d’activité particulière, quelque étroite qu’elle soit, peut en manifestant de bons sentiments, en propageant des idées saines, en entretenant des espérances fondées, contribuer plus ou moins au succès de ces efforts, à l’accomplissement des vues d’un gouvernement qui veut le bien et qui ne veut que le bien. Cette destination quoique modeste, puisqu’elle peut être celle de tout le monde, ne vaut elle pas mieux qu’une réputation éphémère de hardiesse et d’originalité, que ces effets d’un moment qui souvent ont des suites, sinon désastreuses, au moins fâcheuses. Je vous dis donc et vous répète: soyez non seulement prudent et sage, mais utile, réellement utile; avec votre esprit et vos talents, en le dirigeant comme il faut, vous y réussirez facilement. C’est un avis que je vous transmets par ordre supérieur; mais c’est en même temps un conseil d’ami que je vous donne, je le donne au beau-frère de celui qui fut... comment dire?.. qui fut presque parfait, puisqu’il n’y a rien de parfait dans ce bas monde. C’est en son nom aussi que je vous ai parlé et je voudrais avoir emprunté son langage, si j’osais me croire capable de l’imiter. Cette communication étant d’une nature confidentielle doit rester entre nous. Elle n’exige pas de réponse; la meilleure de toutes, et j’espère l’avoir, serait cette espèce d’amendement que je désire et que je réclame de vous au nom de tout ce qui vous est cher.

Перевод

Вы хотели знать мое мнение о Телеграфе; я сообщу вам его и предупреждаю вас, что это не только мое личное мнение. Находят, что в этом журнале встречаются интересные статьи, остроумные и справедливые замечания; но есть также страницы, о которых высказываются иначе. И не погрешности против стиля и вкуса вызывают главные возражения: дело заключается в некотором духе едкости и осуждения, в известном стремлении высказывать и напоминать ложные положения, превозносить людей, широко известных по их неистовой оппозиции, почти враждебной их правительствам; наконец (потому что именно это сочли возможным заметить в некоторых пассажах), двусмысленности и намеки, которые были бы преступными, если бы подобное предположение оказалось справедливым. Вы, без сомнения, будете возражать и скажете, что вы не можете нести ответственность за различные толкования; но я, со своей стороны, вам скажу, что для того, чтобы быть совершенно в ладу со своей совестью, не всегда достаточно не иметь дурного намерения: неосторожность также является виной. В век, духовно больной, как тот, в котором мы живем, порою мысль невинная сама по себе, но выраженная так, что подсказывает разные заключения, может произвести пагубное воздействие на читательскую чернь, а ведь именно на эту чернь распространяется влияние журналов; необходимо избегать этого как ради самого себя, так и ради правительства. Таким образом, замечено, например, и обращено внимание на то, что в № 1 Телеграфа,3 стр. 6, наша литература сравнивается с запретной розой, а на стр. 8 ставится вопрос: что сделали русские в течение двух последних лет? А ведь это годы 1825 и 1826. Ниже вы говорите: в конце 24-го года мы надеялись продвинуться вперед в 25-м; эта надежда была обманута, как и многие другие... Сколько сладостных химер разрушено в течение этих двух лет! Далее цитируются стихи Сади в переводе Пушкина. Я не могу поверить, чтобы вы, приводя эту цитату и говоря о друзьях умерших или отсутствующих, думали о людях, справедливо пораженных законом; но другие сочли именно так, и я предоставляю вам

421

самому догадываться, какое действие способна произвести эта мысль. Замечания не ограничиваются этой статьей: в вашем № 7,4 стр. 195, 196 и 197, обратило на себя внимание то, что вы говорите о так называемой стачке или согласии <пробел> господствующих идей века с идеями лорда Байрона. Нет сомнения в том, что талант Байрона замечателен; но известно, какое печальное употребление он часто делал из него, известно, что этого великого живописца страстей всю жизнь пожирали мрачные, почти доходящие до ненависти страсти вследствие своего рода гордого отвращения ко всему, что имеет право на уважение и любовь человечества; что он долгое время был отъявленным врагом всех существующих установлений, всех признанных верований, морали и религии, даже естественной религии. Поэтому можно справедливо удивляться, когда говорят о том, что люди нашего времени, выдающиеся своими талантами, придерживаются его взглядов; я хотел бы верить, что это не так, и в случае надобности было бы достаточно привести примеры Карамзина и Вальтера Скотта, чтобы доказать противное. Также отмечены были в №№ 4 и 6, стр. 133—150 и 112—113, 114, весьма преувеличенные похвалы, расточаемые Жан-Жаку Руссо, политическим вопросам и вопросам политической экономии, определенным как темные вопросы, разрешение которых волнует всех людей.5 Кажется, что эти статьи переводные и перевод, быть может, сделан не вами; но подбор заимствованных статей также дает возможность судить об общем направлении журнала. Полагаете ли вы, что все эти замечания сделаны каким-нибудь личным врагом? Я этого не думаю; впрочем, когда бы это было и так, вам известно, что у всех людей есть враги и что у вас их может быть больше, чем у кого-либо, в вашем двойном качестве автора многих сатир в прошлом и воинствующего журналиста; нужно стараться не давать им оружия против себя. Но я вам рекомендую не только осмотрительность и осторожность, хотя осторожность также обязательна, особенно для отца семейства; существует еще более священная обязанность: долг совести и чести. Я глубоко убежден, что честь, совесть и разум совместно советуют и настоятельно предписывают вам не только умеренность, покорность и верность, которых от нас вправе требовать правительство, но также уважение и доверие, на которые оно равным образом имеет право благодаря своим благожелательным и чистым намерениям, благодаря своим постоянным усилиям достигнуть цели всякого хорошего правительства: сохранения и улучшения всего существующего. Не утешительно ли думать, что всякий честный человек в своей особой сфере деятельности, какой бы тесной она ни была, может, проявляя добрые чувства, распространяя здравые мысли, поддерживая разумные надежды, способствовать более или менее успеху этих усилий, осуществлению видов правительства, желающего добра и только одного добра. Это назначение, хотя и скромное, раз оно может быть назначением каждого, не больше ли сто́ит, чем эфемерная слава дерзости и оригинальности, чем необдуманные поступки, часто имеющие последствия, если не разрушительные, то по крайней мере прискорбные. Итак, я вам говорю и повторяю: будьте не

422

только благоразумны и осмотрительны, но и полезны, действительно полезны; с вашим умом и вашими способностями, если они будут должным образом направляемы, вы легко этого достигнете. Этот совет я вам передаю по повелению свыше; но в то же время это и совет друга; я даю его шурину того, кто был... как бы выразиться?.. кто был почти совершенным, потому что в этом дольнем мире нет полного совершенства. Я говорил вам также и от его имени и хотел бы обладать его языком, если бы осмелился считать себя способным подражать ему. Ввиду конфиденциального характера этого письма оно должно остаться между нами. Оно не требует ответа; самым лучшим ответом — и я надеюсь, что получу его, — было бы то известного рода покаяние, которого я желаю и требую от вас во имя всего, что вам дорого.

Письмо Бенкендорфа не выражает, разумеется, личных взглядов шефа жандармов на литературу и журналистику, выработанных им самостоятельно. Он и не выдает их за свое личное мнение, но намеренным употреблением неопределенной формы и указанием на «повеление свыше» (ordre supérieur) прямо намекает на царя. Осведомленность последнего о письме, которое он прочел и санкционировал, несомненна: об этом свидетельствует приведенная выше помета С. Д. Шереметева. Но и Николай I едва ли занимался анализом статей «Московского телеграфа». Ключ к пониманию письма дает один из доносов на журнал, опубликованных М. И. Сухомлиновым. Донос, вероятнее всего принадлежащий, как было отмечено выше, продажному и опытному перу Фаддея Булгарина, послужил материалом для письма, а составителем его мог быть М. Я. фон Фок, отлично владевший французским эпистолярным стилем (чего не имел Бенкендорф) и выполнявший для своего шефа подобные «литературные» поручения.

В самом деле, Булгарин пишет в доносе: «Если со вниманием прочесть замеченные места в первой статье № 1, то ясно обнаружится желание издателя — дать почувствовать читателям, что письмо сие пишется Николаю Тургеневу под вымышленными буквами, явный ропот противу притеснения просвещения, которое называют запретною розою, и сожаление о погибших друзьях, на странице 9, было всеми понято и доставило большой ход журналу. В статье все жалуются на два последние года, т. е. 1825 и 1826 — время отлучки Тургенева и ссылки бунтовщиков. Всё так ясно изъяснено, что не требует пояснений».6

Есть основания думать, что Вяземский получил возможность ознакомиться с доносом. По крайней мере в написанной в конце 1828 — начале 1829 года «Записке о князе Вяземском, им самим составленной», напечатанной впоследствии в полном собрании его сочинений под заглавием «Моя исповедь», есть прямое указание на донос Булгарина: «В мнениях своих, — писал Вяземский, — бывал я неумерен и заносчив за себя, но везде, где только имел случай, старался всегда умерять невоздержность других. Ссылаюсь на письма мои, которые так часто бывали в руках правительства. Сюда идет также опровержение донесения, или просто лживого доноса, представленного нынешнему правительству, о каком-то моем тайном, злонамеренном участии или более — направлении в издании Телеграфа».7 «Опровержение» Вяземского нам неизвестно. Но ответом на него является публикуемое письмо Бенкендорфа, на что указывают первые слова его («Вы хотели знать мое мнение о Телеграфе»).

423

Рассмотрим по порядку, на какие намеки и иносказания в статье «Московского телеграфа» указывал доносчик, а за ним Бенкендорф. Статья «Взгляд на русскую литературу 1825 и 1826 гг. (Письмо в Нью-Йорк к С. Д. П.8)» принадлежала Н. А. Полевому;9 вставка в нее о погибших друзьях, а также ссылка на перевод Пушкина изречения Саади сделана была П. А. Вяземским.10 Н. А. Полевой писал:

«Мне выпало: писать к тебе о русской литературе, и признаюсь: выпал жребий не легкий!

«Оно кажется сначала и не так тяжело: со времени двухлетней отлучки твоей, с тех пор, как ты сам перестал быть внимательным наблюдателем литературы отечественной, участь ее мало переменилась. Эта запретная роза остается по-прежнему запретною: соловьи свищут около нее, но, кажется, не хотят и не смеют влюбиться постоянно и только рои пчел и шмелей высасывают мед из цветочка, который ни вянет, ни цветет, а остается так, в каком-то грустном, томительном состоянии».11

Сравнение русской литературы с «запретной розой» было в тот момент очень злободневным. В нем был всем понятный намек на стихотворение Вяземского «Запретная роза», помещенное незадолго до этого в «Московском телеграфе» 1826 года.12 Смысл стихотворения, известный многим современникам, был позднее утрачен и лишь недавно расшифрован М. А. Цявловским, который обнаружил, что оно посвящено неудачному браку Елизаветы Петровны Киндяковой с И. А. Лобановым-Ростовским.13 Муж Киндяковой оказался евнухом и садистом, и в 1828 году святейший

424

Синод расторг их брак.14 Конечно, и Булгарин, писавший донос, и Бенкендорф, и Николай I отлично были осведомлены, кому было посвящено стихотворение Вяземского. В этих условиях сравнение русской литературы с запретной розой, а русского правительства со шмелем, т. е. с садистом и импотентом Лобановым-Ростовским, было дерзким иносказанием, смысл которого был ясен правительству.

Не менее вызывающим был намек на декабристов, сделанный Вяземским: «В эти два года много пролетело и исчезло тех резвых мечтаний, которые веселили нас в былое время... Смотрю на круг друзей наших, прежде оживленный, веселый и часто (думая о тебе) с грустью повторяю слова Сади (или Пушкина, который нам передал слова Сади): Одних уж нет, другие странствуют далеко!».15

Вяземский частично цитирует эпиграф Пушкина к «Бахчисарайскому фонтану», текст которого гласит:

«Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече. Сади».16

Приноровление этого эпиграфа Пушкина к воспоминанию о судьбе декабристов, указанное в доносе Булгарина, не могло не вывести из себя Николая I и его исполнителей — Бенкендорфа и фон Фока, что и отразилось в письме к Вяземскому, где в строках о пушкинском переводе Саади чувствуется раздражение и вместе угроза.

Ознакомил ли Вяземский Пушкина с содержанием письма Бенкендорфа, и в частности с тем местом из письма шефа жандармов, где в таком политически остром контексте упоминалось его имя? Судя по дружественным отношениям между Пушкиным и Вяземским, с большой долей вероятности можно предполагать, что Вяземский читал Пушкину это письмо. Но если даже и представить себе, что Вяземский утаил его от Пушкина, то во всяком случае тем или иным путем он, конечно, дал понять своему другу, что Бенкендорф прекрасно понял истинный смысл цитаты из перевода изречения Саади. Пушкин безусловно знал, что отныне эта цитата из Саади в глазах правительства и читающей публики связана с памятью декабристов. Тем знаменательнее тот факт, что он, заканчивая в начале 30-х годов восьмую главу «Евгения Онегина», счел нужным напомнить о своем эпиграфе к «Бахчисарайскому фонтану». В последней, LI строфе восьмой главы «Евгения Онегина» Пушкин писал:

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.

Подобное окончание восьмой главы романа было явным вызовом великого поэта царскому правительству, еще одним доказательством того, что Пушкин остался верен своей дружбе с декабристами.

425

Большое место в письме Бенкендорфа уделено осуждению позиции «Московского телеграфа» в пропаганде вольнолюбивой поэзии Байрона. Бенкендорф ссылается при этом на статью Вяземского о сонетах Адама Мицкевича, в которой Вяземский писал: «...в нашем веке невозможно поэту не отозваться Байроном, как романисту не отозваться В. Скоттом... Такое сочувствие, согласие нельзя назвать подражанием: оно, напротив, невольная, но возвышенная стачка (не умею вернее назвать) гениев, которые, как ни отличаются от сверстников своих, как ни зиждительны в очерке действия, проведенном вокруг их провидением, но все в некотором отношении подвластны общему духу времени и движимы в силу каких-то местных и срочных законов. Каждый мыслящий человек определит дух времени, свойственный каждой эпохе: но мы, чтобы не увлекаться вдаль, оставили это выражение неопределенным».17

Цензурные условия мешали Вяземскому более ясно выразить, что под «духом времени» он подразумевает оппозиционные устремления своей эпохи.

Однако для передового читателя, а также для правительства было понятно, что именно обозначал Вяземский под «духом времени», когда он выставлял в качестве знамени века поэзию Байрона и когда ссылался в дальнейшем изложении на «Персидские письма» Монтескье.

Вяземский систематически пропагандировал на страницах «Московского телеграфа» поэзию Байрона и всячески старался связать имя великого английского поэта с именем Пушкина. Еще в 1825 году в прибавлении к статье Вальтера Скотта «Характер лорда Байрона», автором которого Т. Г. Цявловская считает Вяземского,18 была напечатана выдержка из стихотворения Пушкина «Прощание с морем» («К морю»), которое в то время еще не было опубликовано.19 Как известно из письма Вяземского к А. И. Тургеневу от 27 октября 1824 года, Пушкин переслал Вяземскому автограф этого стихотворения.20 В заметках Вяземского на полях принадлежавшего ему экземпляра восьмой части сочинений Белинского (М., 1860), на стр. 408 написано: «Я настойчиво просил Пушкина написать на смерть Байрона и стихотворение к Морю плод моих настойчивых увещаний».21 Можно думать, что доля истины имеется в этом свидетельстве Вяземского. Во всяком случае тема моря, которая явно перекликается с этой же темой у Байрона, нашла свое отражение в дальнейшей переписке Пушкина с Вяземским. 31 июля 1826 года, вскоре после приговора над декабристами, Вяземский, находясь с семейством Карамзиных в Ревеле, посылает оттуда Пушкину свое стихотворение «Море», в котором он с возмущением, хотя и иносказательно, пишет о жестокой расправе Николая I над участниками декабрьского восстания. В этом стихотворении, обращаясь к морским волнам, Вяземский писал:

   И в наши строгие лета,
Лета существенности лютой,
При вас одних хотя минутой
Вновь забывается мечта!..

426

   В вас нет следов житейских бурь,
Следов безумства и гордыни,
И вашей девственной святыни
Не опозорена лазурь.
Кровь братьев не дымится в ней!
На почве, смертным непослушной,
Нет мрачных знамений страстей
Свирепых в злобе малодушной!22

Стихотворение Вяземского «Море» и ложный слух о доставке морем в Петербург политического изгнанника Н. И. Тургенева послужили поводом для ответного стихотворения Пушкина, которым начинается его письмо к Вяземскому от 14 августа 1826 года (XIII, 290):

   Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?..

Заслуга Вяземского в пропаганде в России вольнолюбивого творчества Байрона неоспорима. Благодаря его стараниям на страницах «Московского телеграфа» перепечатывались сообщения и мемуарные свидетельства о Байроне из западноевропейской прессы. В анонимном послесловии к переводной статье «Свидание с Байроном в Генуе», принадлежность которого Вяземскому устанавливается библиографической записью С. Д. Полторацкого,23 Вяземский энергично защищал английского поэта от клеветы: борясь против искажения подлинного облика Байрона, Вяземский приводит слова из письма г-жи Беллок: «...советую тому, кто пожелает судить Байрона хорошо, прилежно изучать его в том, что он написал».24

Послесловие Вяземского к этой статье о Байроне представляет для нас особый интерес и благодаря тому, что в примечании к ней Вяземский сообщает высказывание Пушкина о творчестве Байрона, высказывание, в котором явно чувствуется отголосок их бесед о великом английском поэте. Вяземский пишет в примечании: «Автор Онегина остроумно и оригинально называет Дон Жуана изнанкою Чайльд-Гарольда».25

Как следует понимать эти слова Пушкина о непосредственной связи «Дон Жуана» с «Чайльд-Гарольдом»? Думаем, что Пушкин говорил о двух сторонах поэзии Байрона: о лирической стихии, которая так сильна в «Чайльд-Гарольде», и о сатире Байрона, громко прозвучавшей в «Дон Жуане», а также о взаимозависимости этих двух начал в творчестве Байрона. В доказательство правильности этого предположения можно привести известное высказывание Пушкина о творчестве Байрона из письма к Вяземскому от 24—25 июня 1824 года: «...тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии. Гений Байрона бледнел с его молодостию. В своих трагедиях, не выключая и Каина, он уж не тот пламенный демон, который создал Гяура и Чильд Гарольда. Первые 2 песни Дон Жуана выше следующих. Его поэзия видимо изменялась. Он весь создан был на выворот; постепенности в нем не было, он вдруг созрел и возмужал — пропел и замолчал; и первые звуки его уже ему не возвратились — после 4-ой песни Child-Harold Байрона мы не слыхали, а писал какой-то другой поэт с высоким человеческим талантом» (XIII, 99).

427

Почему Пушкин так высоко ценил именно первые две песни «Дон Жуана»? По-видимому, в первую очередь потому, что в них органически сочетаются два начала: лирическое и сатирическое, в следующих же песнях лирическая стихия отступает на второй план.

Прославление Байрона на страницах «Московского телеграфа», как видно из письма Бенкендорфа, было оценено правительством как проявление крамольного духа вольнолюбия. Несомненно, что за нападками Бенкендорфа на Байрона, как на властителя дум того времени, скрывается и осуждение общественной позиции Пушкина и Мицкевича: ведь и Байрон, и Пушкин, и Мицкевич, каждый в своей стране и в своем роде, были для Бенкендорфа и Николая I носителями ненавистного им духа вольнолюбия.

В письме Бенкендорфа отмечаются преувеличенные похвалы «Московского телеграфа» Жан-Жаку Руссо: речь идет о статье «Путешествие в Эрменонвиль», «сочинении американца Франклина».26 Горячая защита Руссо, вызвавшая недовольство шефа жандармов, должна была обратить на себя внимание Пушкина. Как справедливо отметил Б. В. Томашевский, Пушкин испытал на себе некоторое влияние Руссо (стихотворение «К морю»), но тем не менее «он не стал поклонником Руссо».27 Защита Руссо должна была заинтересовать Пушкина не сама по себе, а потому, как была аргументирована эта защита, вложенная в уста незнакомца — одного из собеседников, изображенных в статье Франклина:

«Не буду защищать, — сказал он, — гения Руссо: он защитил сам себя. Вы соглашаетесь, что Руссо был человек великого, необыкновенного ума. Итак, не должны ли вы доказать прежде всего, что великий гений может быть дурным человеком? Если это возможно: я трепещу! Но я не понимаю вас: соединение великого ума и злого сердца не понятно для меня: я не верю ему и, как человек, отвергаю ужасное ваше подозрение!».28

Постановка вопроса о несовместимости гения и злодейства, сделанная Франклином, ведет нас непосредственно к центральной идее трагедии Пушкина «Моцарт и Сальери»:

Моцарт

    Он <Бомарше> же гений,
Как ты, да я. А гений и злодейство,
Две вещи несовместные. Не правда ль?

Таким образом, можно полагать, что статья «Путешествие в Эрменонвиль» не прошла бесследно для Пушкина.

Возражение Бенкендорфа вызвали также преувеличенные похвалы политической экономии, которые содержались, по его мнению, в переводной статье из Ж. Б. Сея «Сущность политической экономии».29 Положения этой статьи не могли не вызывать опасений у царского правительства. Так, например, говоря о налогах, Сей писал: «...подати суть пожертвования со стороны платящих, кои для народа не приносят никакой другой выгоды, кроме услуг, которые на них покупают».30 Подобные высказывания звучали очень смело в обстановке последекабрьской реакции. Они напоминали правительству о ненавистной книге Н. И. Тургенева «Опыт теории налогов», которая вышла двумя изданиями — в 1818 и 1819 годах — в годы

428

нарастания деятельности Союза благоденствия. В этой книге Тургенев яростно обрушивался на соляной налог и призывал правительство сократить бремя налогов с крестьян.31 Кроме того, в предисловии к своей книге Тургенев объявил себя противником всякого самовластия.32

Таковы были статьи, анализ которых позволил Бенкендорфу не без основания полагать, что «Московский телеграф», руководимый Полевым и Вяземским, не выполняет предписаний правительства и придерживается оппозиционных взглядов.

В свете письма Бенкендорфа особое значение приобретает оценка деятельности Вяземского в «Московском телеграфе», появившаяся в 1828 году на страницах журнала «Московский вестник». В «Обозрении русских журналов в 1827 году», в разделе о «Московском телеграфе», «Московский вестник» писал: «В прошедшем году Телеграфа весьма было видно деятельное участие одного из остроумнейших наших писателей, князя Вяземского, которого отсутствие, к сожалению читателей Телеграфа, слишком заметно в первых книжках сего года. Большая часть лучших стихотворений принадлежали ему или им были доставлены. Хотя мысли князя Вяземского не всегда справедливы, часто странны; но это мысли, а не общие места, которыми так богат издатель Телеграфа. С князем Вяземским не всегда можно согласиться; но он заставляет мыслить — и этого довольно. Ему обязан Телеграф разборами Сонетов Мицкевича, Цыганов Пушкина, статьею о Тальме, которая была очень кстати, стихами Жуковского и Батюшкова, иностранною перепискою из Дрездена, весьма любопытною, сообщением известий о многих новых иностранных книгах, отрывками из биографии Каннинга, остроумными насмешками Журнального сыщика и проч.».33

Значение положительного отзыва «Московского вестника» о деятельности Вяземского в «Московском телеграфе» исключительно велико, так как автором его, пускай и косвенно, является Пушкин. Суждения «Московского вестника» почти дословно совпадают с мнением Пушкина о критических статьях Вяземского в «Московском телеграфе», высказанным в его письме к М. П. Погодину от 31 августа 1827 года: «В Телеграфе... хороши одни статьи Вяземского... Его критика поверхностна или несправедлива, но образ его побочных мыслей и их выражения резко оригинальны, он мыслит, се́рдит и заставляет мыслить и смеяться: важное достоинство, особенно для журналиста!» (XIII, 341). Этот эпистолярный отзыв был использован Погодиным, вероятно, не только с согласия, но и при участии и по указанию Пушкина, в его обзорной статье в начале следующего года.

То же суждение о Вяземском повторяется Пушкиным в заметке, напечатанной два года спустя в «Литературной газете»: «Критические статьи князя Вяземского носят на себе отпечаток ума тонкого, наблюдательного, оригинального. Часто не соглашаешься с его мыслями, но они заставляют мыслить. Даже там, где его мнения явно противоречат нами принятым понятиям, он невольно увлекает необыкновенною силою рассуждения... и ловкостию самого софизма».34

Доказательством участия Пушкина в формулировании отзыва о Вяземском в «Московском вестнике», помимо этих совпадений, служит и исключительная осведомленность рецензента «Московского вестника» о всей деятельности

429

Вяземского в «Московском телеграфе». Кроме того, отрицательное мнение рецензента о статьях Н. Полевого («но это мысли, а не общие места, которыми так богат издатель Телеграфа») также полностью совпадает с точкой зрения Пушкина, который в письмах к Вяземскому неоднократно противопоставлял его статьи статьям Н. Полевого.

К началу 1828 года, когда писался отзыв о Вяземском в «Московском вестнике», Пушкин, по-видимому, еще не знал о письме Бенкендорфа к Вяземскому: у нас нет сведений о встречах Пушкина с Вяземским осенью 1827 года; в середине декабря 1827 года Вяземский из Москвы уехал в Мещерское, в январе 1828 года вернулся в Москву и лишь в марте того же года приехал в Петербург. Но Пушкин, конечно, был хорошо осведомлен о том, что отрицательное отношение правительственных кругов к деятельности Вяземского содействовало его отходу от активной журнальной работы и отъезду в деревню. В этой связи уместно напомнить о письме Вяземского к Пушкину от 22 ноября 1827 года, в котором Вяземский жаловался на цензуру: «Что наш Современник пойдет ли со временем? У нас здесь Аксаков, глупейший из современников, с которым ничего писать нельзя. Он поступает с нами, как поступил с Филоктетом Лагарпа, то есть бьет лежачих. Ты счастлив, твой цензор (т. е. Николай I, — М. Г.) дает тебе дышать и режет только Аббас-Мирзу в горах и жжет Ибрагима на море. Мне хочется иногда просить тебя подпустить в свой жемчуг мои буски для свободного пропуска» (Пушкин, XIII, 348).

Итак, зная о произволе цензуры в отношении Вяземского, Пушкин через Погодина печатает в «Московском вестнике» положительный отзыв, указывающий читателям на весь объем деятельности Вяземского в «Московском телеграфе». Таким образом, отрицательному мнению шефа жандармов о Вяземском было противопоставлено положительное мнение Пушкина и редакции «Московского вестника».

Письмо Бенкендорфа к Вяземскому является ценным документом, в котором николаевское правительство ясно и безоговорочно определяло свое отрицательное отношение к передовой литературе того времени. Одновременно это письмо выясняет одну из основных причин отхода Вяземского от активной журнальной деятельности в конце 1827 года: угроза крутой расправы со стороны правительства наряду с усиливающимися разногласиями с Н. Полевым вынудила Вяземского прекратить сотрудничество в «Московском телеграфе».

——————