- 218 -

Б. П. ГОРОДЕЦКИЙ

«ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ» А. С. ПУШКИНА

1

Одно из самых сложных публицистических произведений Пушкина последнего периода его жизни — оставшаяся незаконченной большая статья, печатающаяся ныне под условным редакторским заглавием «Путешествие из Москвы в Петербург», равно как и связанная с ней по материалу, но отличная от нее по замыслу, не пропущенная цензурой статья «Александр Радищев» не могут быть поняты вне учета сложнейшей и противоречивой обстановки 30-х годов XIX века в России и особенностей творческой и мировоззренческой эволюции самого Пушкина в тот период.

Последекабрьская действительность выдвигала ряд совершенно новых задач. «Мы знаем, — писал Ленин о революционизирующей роли периодов реакции, — что форма общественного движения меняется, что периоды непосредственного политического творчества народных масс сменяются в истории периодами, когда царит внешнее спокойствие, когда молчат или спят (повидимому, спят) забитые и задавленные каторжной работой и нуждой массы, когда революционизируются особенно быстро способы производства, когда мысль передовых представителей человеческого разума подводит итоги прошлому, строит новые системы и новые методы исследования».1

Таким периодом подведения итогов прошлому и поисков нового содержания и новых форм жизни и деятельности и был период, наступивший после разгрома декабристского движения.

Замечательна по своей глубине и смелости пушкинская оценка причин поражения декабристов, данная им в записке «О народном воспитании», написанной по заказу Николая I (1826). Пушкин отнюдь не порицает декабристов, а тем более не чернит их дела. Он говорит только о «ничтожности средств» восставших по сравнению с «необъятной силой правительства» как основной причине катастрофы 14 декабря. «Вероятно, — писал он, — братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей».2 Нельзя понять последнюю фразу иначе, как утверждение Пушкиным справедливости дела декабристов, с одной стороны, и признание им исторической неизбежности поражения их в связи с ограниченностью средств и несвоевременностью выступления, с другой стороны.

- 219 -

В этом отношении путь заговоров и тайных обществ, на который снова безрезультатно пыталась вступить после разгрома декабрьского восстания демократически настроенная молодежь, давно уж потерял для Пушкина свою привлекательность и перестал реально существовать после 14 декабря 1825 года. В «Подписке», данной им 11 мая 1826 года, Пушкин обязывался «впредь ни к каким тайным обществам, под каким бы они именем ни существовали, не принадлежать» (XIII, 284).

Если демократически настроенная молодежь в последекабрьские годы видела в Пушкине символ движения вперед, то и представители старшего поколения дворянских революционеров, уцелевшие после 14 декабря 1825 года и пытавшиеся определить свое место в новых условиях общественной жизни, также имели свои виды на Пушкина.

«Я убежден, что вы можете принести бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России, — писал Пушкину Чаадаев в 1829 году. — Не измените своему предназначению, друг мой» (XIV, 44, 394).

Однако поиски Чаадаевым новых путей духовной жизни и общественной деятельности, направленные по линии признания возможности некоей социальной религии, и увлечение западноевропейским католицизмом закономерно приводили к полному отрицанию смысла русской жизни и русской истории, к отрицанию народности, а вследствие этого к потере национальной почвы и полной безнадежности.

Такой путь не мог быть путем Пушкина. В своем письме к Чаадаеву, помеченном знаменательным днем 19 октября 1836 года, он писал: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться... А Петр Великий, который один есть целая всемирная история!.. я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал» (XVI, 172, 393).

Целый комплекс важнейших проблем и задач, выдвигавшихся современностью и требовавших своего осмысления, как бы концентрировался в сознании передовых людей того времени в образе Петра I как монарха-преобразователя. Для дворянских революционеров проблема Петра I была важна в двух отношениях — как проблема возможности революционных преобразований сверху и как проблема существования самого дворянства и его роли в самодержавном государстве.

Проблема Петра I как проблема революционных преобразований, осуществляемых непосредственно самодержавной властью, была особенно актуальна в первые годы после разгрома декабристов. Отдал ей дань и Пушкин в кратковременный период своих иллюзий в отношении нового императора.

Позднее, особенно к 30-м годам, когда подобные иллюзии в передовых кругах русского общества развеялись окончательно, проблема Петра I приобрела иную остроту в связи с вопросом о судьбе старинного родовитого дворянства в новых условиях капитализирующейся России. Начало упадка старого дворянства Пушкин непосредственно связывал с некоторыми реформами Петра I, унизившими старое дворянство и возвысившими новую, служилую, дворянскую «аристокрацию».

Объективно выступая борцами за новые пути развития русской жизни, многие дворянские революционеры, в том числе Пушкин и Герцен, субъективно расценивали — в духе дворянской классовой ограниченности — события на Сенатской площади как следствие процессов, превращавших старое

- 220 -

дворянство в своеобразную «стихию мятежей» (XII, 335). «Петр, — писал Пушкин в своих заметках о дворянстве (1830). — Уничтожение дворянства чинами... Падение постепенное дворянства; что из того следует? восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.» (XII, 206). Насколько устойчивыми были эти представления, показывают впечатления Герцена, приехавшего в Петербург спустя три года после гибели Пушкина. «Всё было покрыто глубоким снегом, — рассказывает об этом своем приезде Герцен в «Былом и думах», — только Петр I на коне мрачно и грозно вырезывался середь ночной темноты на сером фоне... Отчего битва 14 декабря была именно на этой площади, отчего именно с пьедестала этой площади раздался первый крик русского освобождения, зачем каре жалось к Петру I — награда ли это ему?.. или наказание? Четырнадцатое декабря 1825 было следствием дела, прерванного двадцать первого января 1725 года».3

Не доверяя дворянству после 14 декабря, правительство выдвинуло лозунг «православие, самодержавие, народность», острием своим направленный главным образом против той среды прогрессивного дворянства, из которой выходили деятели 14 декабря.

В этих условиях специфически пушкинская постановка проблемы дворянства была не чем иным, как своеобразным выражением политической оппозиции по отношению и к самодержавной власти, и к новой дворянской «аристокрации», и к растущей и крепнущей российской буржуазии.

Вместе с тем — и в этом особенно ярко проявились сложность и противоречивость социально-политических позиций Пушкина — гениальное стихотворение «К вельможе» является свидетельством зрелого и отчетливого признания им уже в 1830 году непоправимого конца эпохи дворянского господства и заката пышной дворянской культуры.

     Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной,
В тени порфирных бань и мраморных палат,
Вельможи римские встречали свой закат.

Та же самая сложность, глубина и в то же время противоречивость в оценке соотношения сил в стране сказались и в самом гениальном творении этого периода — поэме «Медный всадник» (1833).

Продолжая углублять и развивать свою оценку современности, к какой он пришел еще в 1826 году («ничтожность средств» борцов за новое, с одной стороны, и «необъятная сила правительства» — с другой), Пушкин вновь в этой поэме, уже средствами художественных образов, утверждал свой взгляд на существующий порядок как на «историческую необходимость», которую надо «понять» и «простить оной в душе своей», но которая в то же время и в данных обстоятельствах исторически призвана ограждать национальное единство и величие России:

Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо как Россия,
Да умирится же с тобой
И побежденная стихия...

Одновременно Пушкин создает в лице Петра I и его ожившего «кумира» образ такой эмоционально гнетущей, подавляющей и преследующей

- 221 -

человека силы, что одного этого было бы достаточно для запрещения поэмы:

И, озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко-скачущем коне;
И во всю ночь безумец бедный,
Куда стопы ни обращал,
За ним повсюду Всадник Медный
С тяжелым топотом скакал.

В забитой и неподвижной России после катастрофы на Сенатской площади происходили сложные процессы. Непрерывно нараставший стихийный протест крестьянства, еще недостаточно зрелый, чтобы проявить себя в формах широкого крестьянского движения наподобие пугачевского или революционной ситуации 1859—1861 годов, давал себя знать в начале 30-х годов неорганизованными холерными бунтами, захватившими значительную часть территории России. Одновременно вспыхивали восстания в военных поселениях.

Эти события наводили Пушкина на соответствующие аналогии не только в русской истории («История Пугачева»), но и в истории Западной Европы («Сцены из рыцарских времен»). Пристально наблюдая за развертыванием событий в России, Пушкин с неменьшим вниманием всматривался и в то, что происходило в условиях капитализировавшегося Запада. Он был прекрасно осведомлен в западноевропейских делах. Помимо сведений о западной жизни, содержавшихся в русских и иностранных газетах и журналах, и личной информации, какую Пушкин получал от своих знакомых, бывавших за границей, он, более чем вероятно, пользовался и некоторыми первоисточниками, например печатными отчетами английского парламента, получавшимися В. Ф. Одоевским.4

События во Франции приковывали всеобщее внимание, вызывая разные отклики в различных слоях русского общества. В аспекте революционной романтики встретили первые вести об июльских событиях в Париже представители второго поколения дворянских революционеров, к которому принадлежали и Герцен, и Огарев, и Лермонтов, и многие другие из тех, кто в 30-е годы переступали порог аудиторий Московского университета с мыслью, «что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым».5 «Мы следили, — писал Герцен об этих днях, — шаг за шагом за каждым словом, за каждым событием, за смелыми вопросами и резкими ответами... Мы не только подробно знали, но горячо любили всех тогдашних деятелей, разумеется, радикальных, и хранили у себя их портреты».6 В ореоле революционной романтики воспринимал эти события и шестнадцатилетний Лермонтов.7

Далеко не таким было отношение к этим событиям Пушкина. Имея в виду происходившие во Франции во второй половине октября 1830 года дополнительные выборы в Палату депутатов на основе временного избирательного закона, понижавшего возрастной ценз для избирателей и избираемых, и предвидя, вследствие этого обстоятельства, возможность победы на выборах левого республиканского направления, Пушкин писал Е. М. Хитрово 11 декабря 1830 года: «Я боюсь, как бы победители8

- 222 -

не увлеклись чрезмерно и как бы Луи-Филипп не оказался королем-чурбаном.9 Новый избирательный закон посадит на депутатские скамьи молодое, необузданное поколение, не устрашенное эксцессами республиканской революции, которую оно знает только по мемуарам и которую само не переживало» (XIV, 134, 422).

Такое отношение к «эксцессам республиканской революции» не свидетельствовало о каком-либо радикальном изменении политических взглядов Пушкина. Отрицательное отношение к тактике якобинского террора было устойчивым на протяжении всей его жизни.10 В этом плане Пушкин и опасался, как бы Луи-Филипп, оказавшись «королем-чурбаном», не способствовал своей слабостью развязыванию «эксцессов республиканской революции» со стороны «молодого поколения»: «Они хотят республики и добьются ее, — писал он, — но что скажет Европа и где найдут они Наполеона?» (XIV, 148, 423). «Французы почти перестали меня интересовать», — пишет Пушкин в январе 1831 года тому же адресату (там же). Наблюдения за событиями на Западе укрепляли резко отрицательное отношение Пушкина к буржуазному характеру западноевропейского общественного развития:

           ...вокруг тебя
Всё новое кипит, былое истребя.
Свидетелями быв вчерашнего паденья,
Едва опомнились младые поколенья.
Жестоких опытов сбирая поздний плод,
Они торопятся с расходом свесть приход.
Им некогда шутить, обедать у Темиры,
Иль спорить о стихах.

         («К вельможе»).

Та же сложность общественно-политических позиций Пушкина этого периода наблюдается и в его отношении к польским событиям 1830—1831 годов. Известно, с какой восторженностью встретило первые известия о варшавском восстании молодое, демократически настроенное поколение Герцена, Огарева, Лермонтова, связывавшее эти события с общеполитическим положением Европы в 1830 году и с надеждами на близкую революцию в самой России: «...вдруг, как бомба, разорвавшаяся возле, оглушила нас весть о варшавском восстании, — рассказывает Герцен.— Это уж недалеко, это дома, и мы смотрели друг на друга со слезами на глазах... Мы радовались каждому поражению Дибича, не верили неуспехам поляков».11

Симпатии к польскому восстанию 1830—1831 годов со стороны демократически настроенных кругов русского общества были вызваны тем, что оно действительно явилось одним из проявлений польского национально-освободительного движения против русского царизма.12 Однако в связи со слабостью и незрелостью польской буржуазии руководство в восстании скоро захватила консервативная польская аристократия, которая воспрепятствовала превращению восстания в революцию.

- 223 -

На этом его этапе, как говорил Ф. Энгельс, «...восстание 1830 г. не было ни национальной революцией..., ни социальной или политической революцией; оно ничего не изменяло во внутреннем положении народа; это была консервативная революция».13 Созданное захватившей власть шляхтой консервативное правительство Адама Чарторыйского стремилось свести всё восстание к задаче восстановления Польского государства в границах Речи Посполитой 1772 года путем отделения Польши от России и захвата украинских, белорусских и литовских земель.

Только учитывая все эти обстоятельства, можно правильно понять позицию, занятую Пушкиным в отношении развертывавшихся в Польше событий. «Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского возмущения, — писал он в 1834—1835 годах в черновых набросках «Путешествия из Москвы в Петербург». — Гадко было видеть бездушного читателя французских газет, улыбающегося при вести о наших неудачах» (XI, 482). Пушкин сознательно стремился при этом встать на общенациональную точку зрения, совпадавшую, кстати сказать, и с взглядами декабристов по польскому вопросу.14

Стремясь встать на точку зрения, защищавшую национальные интересы России, Пушкин утверждал необходимость этих позиций даже при наличии иного, чем официозный, образа мыслей. «Всё это хорошо в поэтическом отношении, — писал он П. А. Вяземскому в июне 1831 года. — Но всё-таки... наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря; мы не можем судить ее по впечатлениям европейским, каков бы ни был, впрочем, наш образ мыслей» (XIV, 169).

Говоря о том, что взаимоотношения России и Польши есть «дело семейственное», Пушкин не противоречил тем самым идее всеславянского единения, которая была близка идеологии дворянской революционности от декабристов до Герцена и нашла свое выражение в создании самостоятельной декабристской организации — Общества соединенных славян.15 «Намерение наше, — показывал на допросе один из руководителей этого общества поляк Юлиан Люблинский, — было соединить все славянские народы и составить федеративную республику».16

Идею будущего демократического всеславянского объединения имел в виду и Адам Мицкевич, говоривший, по словам Пушкина,

...о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В великую семью соединятся.

   («Он между нами жил»).

Польское восстание 1830—1831 годов, преследовавшее, как уже было сказано, в конечном счете, отделение Польши от России и отторжение от последней украинских, белорусских и литовских земель, вызывало сочувственное отношение к себе со стороны западноевропейских реакционных

- 224 -

правительств. «Польша восстает противу России, — вспоминал об этом Пушкин в 1834—1835 годах в черновой редакции главы «Москва» «Путешествия из Москвы в Петербург». — Европа завистливо принимает ее сторону, не имеющая понятия ни о России, ни о Польше» (XI, 483). В этом отношении показательно, что те же самые правительства Западной Европы, которые в течение всего последовавшего после падения Наполеона периода неуклонно проводили политику Священного союза по подавлению национально-освободительных и революционных движений на западе и юге Европы, намеревались, наоборот, активно поддержать польское восстание, рассчитывая при благоприятном его исходе на политическое и военное ослабление России. В письме к П. А. Вяземскому 1 июня 1831 года Пушкин писал, оценивая создавшееся международное положение: «Того и гляди, навяжется на нас Европа» (XIV, 169).

Из этого комплекса мыслей, представлений и переживаний Пушкина 1830—1831 годов и возникал замысел стихотворения «Клеветникам России» как утверждение идеи всеславянского единения, с одной стороны, и национального величия, славы и могущества России — с другой.

Сложность общественно-политических позиций Пушкина в 30-е годы приводила к тому, что это стихотворение равно приветствовалось такими различными людьми, как П. Я. Чаадаев и С. С. Уваров, одинаково находившими его (разумеется, с диаметрально противоположных политических позиций) «национальным» (Чаадаев)17 и «народным» (Уваров).18

Политической же основой этого стихотворения явилось утверждение Пушкиным того «принципа невмешательства» (le principe de la non-intervention), который, противостоя в международных отношениях основанной на принципе легитимизма и декларированной Священным союзом политике вмешательства во внутренние дела других государств, явился, по Пушкину, следствием июльской революции 1830 года. «Из недр революций 1830 года, — писал Пушкин в феврале 1831 года Е. М. Хитрово, — возник великий принцип — принцип невмешательства, который заменит принцип легитимизма, нарушенный от одного конца Европы до другого» (XIV, 150, 424).

В такой сложной обстановке — на фоне крестьянских холерных волнений и бунтов в военных поселениях, упадка поместного землевладения и возвышения торговой и промышленной буржуазии в России, обострения социальных противоречий в западноевропейской жизни, июльской революции во Франции, восстания в Польше — развивалось творчество Пушкина в 30-е годы. Жизнь народа, продолжавшего изнывать под крепостническим ярмом, по-прежнему оставалась основной темой Пушкина.

Однако задача немедленного освобождения крестьян, в прямой ее постановке, как она понималась Пушкиным до разгрома декабрьского восстания, звучит более приглушенно в его творчестве последнего периода. В этом отношении особое значение приобретает многозначительная параллель автобиографического характера, отчетливо проведенная Пушкиным между собой и Радищевым в статье о последнем.

«Император Павел I, — писал Пушкин, — взошед на престол, вызвал Радищева из ссылки, возвратил ему чины и дворянство, обошелся с ним

- 225 -

милостиво и взял с него обещание не писать ничего противного духу правительства. Радищев сдержал свое слово» (XII, 33—34).

Достаточно здесь проставить вместо «Павел I» «Николай I» и вместо «Радищев» «Пушкин», чтобы получилась страничка из биографии Пушкина, очень точно характеризующая обстоятельства его возвращения из ссылки в 1826 году,19 разговор с Николаем I по приезде в Москву20 и последствия этого разговора, отчетливо дававшие себя знать на всем протяжении последующей жизни Пушкина.21

Это сказалось, в частности, на том, что целый ряд значительнейших произведений Пушкина последнего периода его жизни, затрагивавших острейшие проблемы современности, не был закончен из-за полной невозможности увидеть их напечатанными. В то же время совсем не откликаться на тревожные события окружавшей его действительности Пушкин не мог. Так, в холерную и беспокойную болдинскую осень 1830 года он пишет «Историю села Горюхина», оставшуюся незаконченной, и стихотворение «Румяный критик мой...», не печатавшееся при его жизни.

Впечатления Пушкина от полыхавших по всей России крестьянских волнений сказались, в частности, на образе кузнеца Архипа с топором и трижды повторенными злобными словами «как не так» из начатого в 1832 году и оставшегося незаконченным «Дубровского». Эти же впечатления легли в основу задуманных в начале 1833 года «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки» с глубоко знаменательным сном Петруши о мужике, который «вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны» (VIII, 1, 289).

В эти же годы под пером Пушкина вновь оживает имя Радищева в незаконченном «Путешествии из Москвы в Петербург» (1833—1835) и в не увидевшей света при жизни поэта статье «Александр Радищев» (1836).

2

1833—1835 годы были особенно тяжелыми годами в жизни России. После недавних холерных волнений страна переживала сильнейший неурожай и голод 1833 года. «Почти от 53 градуса широты, к югу, сухая весна и знойное лето иссушили пастбища и засеянные поля. Скот на юге гиб стадами... Рожь дошла у нас к концу 1833 года до 28 рублей» за четверть против 5 р. 50 к.—8 руб. в 1830 году и 14 руб. в конце 1832 года.22

- 226 -

«Северная пчела» в специальных прибавлениях печатала советы помещикам: «О веществах, удобозаменяющих для народа ныне существующий недостаток в хлебе» — как приготовлять для прокормления голодающих крестьян хлеб из соломы, барды, дубовых желудей и пр.23 В январе 1834 года был обнародован манифест Николая I о выпуске специального займа на сумму 40 млн руб.

Голодало, однако, лишь одно крестьянство. Жизнь царского двора и дворянского общества шла своим чередом. «Праздников будет на полмиллиона. Что скажет народ, умирающий с голода?» — записывал Пушкин в своем дневнике в марте 1834 года, имея в виду сверхщедрые ассигнования из государственных средств на придворные балы в честь совершеннолетия наследника (XII, 322).

Напряженной была и внешнеполитическая обстановка. Газеты и журналы уделяли исключительное внимание политической жизни на Западе: лионским событиям 1831 года,24 движению сен-симонистов во Франции,25 волнениям в Бельгии и Ирландии,26 колониалистской деятельности английской Ост-Индской торговой компании,27 состоянию общества в Соединенных Штатах Америки и рабству американских негров28 и в особенности рабочему движению в Англии и положению английских и французских рабочих в условиях роста фабричного производства.

«Московский телеграф» в 1833 году в статье, перепечатанной, как указывалось, «из английского журнала», рисовал тяжелую картину положения английских ткачей: «Лондон будет долго помнить торжественное шествие спитафильдских ткачей, несколько лет тому оставивших свою родную землю и отправившихся в Нижний парламент требовать правосудия, т. е. хлеба. Эта армия бедных пигмеев в лохмотьях, эти лица, истощенные и преждевременно дряхлые, эта общая худоба, этот цвет лиц, страшный, свинцовый, были гораздо красноречивее, нежели когда-нибудь будут все речи наших сплетателей фраз».29

Чрезвычайно сложным было и собственное общественное положение Пушкина в 1833—1835 годах, накладывавшее свой отпечаток на многие его действия и начинания этих лет.

Искусственно раздувавшаяся некоторыми русскими и зарубежными, в особенности эмигрантско-польскими, кругами близость Пушкина ко двору, приравнивавшаяся чуть ли не к ренегатству, на деле оборачивалась откровенной неприязнью к поэту со стороны правящих кругов и полицейским надзором за каждым его шагом.

Недоверие к Пушкину и настороженность в отношении каждого его шага сказались, например, даже на поведении внешне расположенного к поэту М. М. Сперанского в вопросе о разрешении выпуска из типографии II Отделения собственной е. и. в. канцелярии тиража полностью отпечатанной «Истории Пугачевского бунта». 16 декабря 1834 года Бенкендорф направляет Сперанскому просьбу о выпуске книги из типографии. Однако уже на следующий день Пушкин сообщает Бенкендорфу о последовавшем

- 227 -

отказе Сперанского выполнить эту просьбу. 18 декабря А. Н. Мордвинов подтверждает разрешение выпуска книги. Несмотря на это, Сперанский уведомляет А. Н. Мордвинова, что до выпуска книги из типографии следует еще сверить печатный текст с рукописным оригиналом, читанным самим Николаем I. И только после личного указания царя Сперанский решился, наконец, выпустить из типографии тираж пушкинской книги о Пугачеве.30 Конечно, в этом эпизоде отчетливо сказалось и то обстоятельство, что умный и осторожный Сперанский уже тогда разглядел в исследовании Пушкина то, чего не увидели ни сам Николай I, ни его приближенные.

Несомненно, что атмосфера этого недоверия и настороженности, окружавшая Пушкина, сказывалась и на отдельных его действиях тех лет. В этом отношении, например, следует обратить внимание на нарочитый характер некоторых материалов, печатавшихся Пушкиным в его «Современнике», и понять смысл действий поэта. В № 1 «Современника» Пушкин помещает отзыв о собрании сочинений Георгия Конисского, архиепископа Белорусского, изданном протоиереем Иоанном Григоровичем. В № 3 печатается пушкинский отзыв о «Словаре о святых, прославленных в российской церкви, и о некоторых сподвижниках благочестия местно-чтимых». Примечательна пушкинская характеристика последнего издания, печатавшегося в той же типографии, что и его книга об истории Пугачева:

«Издатель „Словаря о святых“ оказал важную услугу истории. Между тем книга его имеет и общую занимательность: есть люди, не имеющие никакого понятия о жизни того св. угодника, чье имя носят они от купели до могилы и чью память празднуют ежегодно. Не дозволяя себе никакой укоризны, не можем, по крайней мере, не дивиться крайнему их нелюбопытству.

«Наконец, и библиофилы будут благодарны за типографическую изящность издания: „Словарь“ напечатан в большую осьмушку на лучшей веленевой бумаге, и есть отличное произведение типографии Второго отделения собственной канцелярии е. и. в.» (XII, 102—103).

Во второй половине 1833 года Пушкин совершил большое путешествие почти по всей центральной России — в Нижегородскую, Казанскую, Симбирскую и Оренбургскую губернии, причем непрерывная полицейская слежка сопутствовала ему на всем протяжении этого путешествия.

На обратном пути поэт около полутора месяцев прожил в нижегородском имении Пушкиных — Болдине, почти полностью разоренном хозяйничаньем Сергея Львовича и его ставленника М. И. Калашникова. О степени разорения болдинских крестьян дает достаточное представление их прошение, поданное ими Пушкину во время его пребывания в Болдине: «Осмеливаемся донести вашей милости в том, что присланный от вашего родителя милостивого государя Сергея Львовича человек в его имении управляющим Михайла Иванов, от которого мы, батюшка Александр Сергеевич, в великое разорение пришли... Когда Михайла Иванов вступил во управление имения, стал заводить барщину незаконну..., пришли старики к Михайле Иванову просить, чтобы он нас допустил к господину милостивому государю Сергею Львовичу дойти лично просить от него милости, и Михайла Иванов нам позволил и дал нам бумагу в том, чтобы идти в С. Питербург. — А после того на другой день Михайла Иванов призвал к себе стариков и взял от них им данную бумагу назад и сказал,

- 228 -

что не ходите вы старики к барину, а мы ему сказали, что мы пойдем. Михайла Иванов опять мужиков собрал к себе и сказал им, что вы бунтовщики, я на вас попрошу городскую команду, чтобы нас наказать. А после того Михайла Иванов послал своего сына Гаврилу за исправником, чтобы наказать стариков секуцей командой — и наказали стариков розгами» (XV, 91—92).

В первой половине ноября 1833 года Пушкин выехал из Болдина с законченными «Историей Пугачева» и «Медным всадником» и, прожив неделю в Москве, 20 ноября был уже в Петербурге. Через несколько дней по возвращении он принимается за работу над «Путешествием из Москвы в Петербург». Первая хронологическая дата в рукописях «Путешествия» — «2 дек<абря> 1833 С. П. Б.» стоит в конце вводной главы «Шоссе» после слов: «...заставил Рад<ищева> путешествовать со мною из М<осквы> в П<етербург>» (XI, 458).

Тяжелые впечатления от болдинской действительности и от поездки по России в соединении с мыслями о только что законченной истории Пугачевского восстания и о Радищеве, естественными в связи с недавним приобретением уникального экземпляра радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву»,31 того самого, который побывал в Тайной канцелярии, легли в основу этого произведения Пушкина, который, как бы выполняя пожелание Радищева, высказанное им читателю в конце книги — «подождать его у околицы», чтобы вновь «повидаться на возвратном пути», «начал книгу с последней главы» и тем самым действительно заставил Радищева путешествовать с ним из Москвы в Петербург.

3

В чем состояла основная, очень сложная и в высшей степени своеобразная задача, какую ставил перед собой, хотя и не до конца выполнил Пушкин в этом незаконченном произведении, так легко и естественно принявшем впоследствии приданное ему позднейшими публикаторами — по прямой аналогии с радищевским «Путешествием из Петербурга в Москву» — название: «Путешествие из Москвы в Петербург»?

Конечно, не в том, чтобы просто напомнить русскому обществу имя Радищева и перепечатать некоторые страницы из его уничтоженной книги под завесой якобы притворной полемики с ним, как думали некоторые исследователи, и не в том, чтобы вступать с автором «Путешествия из Петербурга в Москву» в подлинную полемику с каких-то новых, якобы «антирадищевских», позиций последекабрьского времени, как думали другие.32

Более серьезные и общественно важные задачи ставил перед собой Пушкин в этом своем совершенно беспрецедентном опыте.

- 229 -

В этом отношении необходимо в первую очередь установить самый характер высказываний Пушкина о Радищеве как в этом произведении, так и в близкой ему по материалу и времени написания статье «Александр Радищев».

В самом начале главки о Ломоносове своего «Путешествия» Пушкин пишет: Радищев «более традцати страниц наполнил пошлыми похвалами стихотворцу, ритору и грамматику, чтоб в конце своего слова поместить следующие мятежные строки:

«„Мы желаем показать, что в отношении российской словесности тот, кто путь ко храму славы проложил, есть первый виновник в приобретении славы, хотя бы он войти во храм не мог... Недостойны разве признательности мужественные писатели, восстающие на губительство и всесилие, для того, что не могли избавить человечества из оков и пленения? и мы не почтем Ломоносова, для того, что не разумел правил позорищного стихотворения и томился в эпопеи, что чужд был в стихах чувствительности, что не всегда проницателен в суждениях и что в самых одах своих вмещал иногда более слов, нежели мыслей“» (XI, 248—249).

Прежде всего останавливают внимание слова: «мятежные строки». Какие строки в приведенной им цитате из Радищева Пушкин называет «мятежными»? В нарочито выделенных самим Пушкиным словах Радищева о Ломоносове нет, разумеется, ничего «мятежного». Почти так же думал о Ломоносове и сам Пушкин, который тут же писал, что «в Ломоносове нет ни чувства, ни воображения» (XI, 249). Остается предположить, что, выделив несколько совершенно безобидных строк, Пушкин сделал это, может быть, и для того, чтобы отвести внимание от непосредственно предшествующих строк, являющихся действительно «мятежными» со всех точек зрения: «Недостойны разве признательности мужественные писатели, восстающие на губительство и всесилие, для того, что не могли избавить человечества из оков и пленения?». Кстати, на полях против этих слов в пушкинском экземпляре радищевского «Путешествия» имеется отметка красным карандашом.

Нет особой нужды доказывать, что эти строки Радищева едва ли относились к Ломоносову, которого, несмотря на его гениальность, вряд ли можно назвать писателем, «восстающим на губительство и всесилие» для того, чтобы «избавить человечество из оков и пленения». Не вдаваясь здесь в исследование вопроса, к кому именно отнесены эти слова под пером Радищева, отмечу, что для меня нет никакого сомнения в том, что Пушкин под словами «мятежные строки» имел в виду именно эту фразу Радищева, и предполагаю, что с этой фразой в сознании Пушкина связывалось представление и о самом Радищеве.

О необходимости раскрывать для современников значение выдающихся писателей прошлого Пушкин писал еще в 1830 году в заметке о журнальной критике: «Не говоря уже о живых писателях, Ломоносов, Державин, Фон-Визин ожидают еще египетского суда. Высокопарные прозвища, безусловные похвалы, пошлые восклицания уже не могут удовлетворить людей здравомыслящих (XI, 89). В приведенном Пушкиным списке старых писателей, ожидающих своей справедливой оценки, он, еще в 1823 году упрекавший А. А. Бестужева в том, что тот в статье о русской словесности забыл Радищева («кого же мы будем помнить?» — писал Пушкин; XIII, 64), безусловно, поставил бы и имя автора «Путешествия из Петербурга в Москву», если бы это было возможно по цензурным условиям.

Такую попытку в отношении Радищева Пушкин сделал в глубоко знаменательном эпиграфе к своей статье «Александр Радищев»: «Il ne faut pas

- 230 -

qu’un honnête homme mérite d’être pendu.33 Слова Карамзина в 1819 году» (XII, 30). Легализованное высоким авторитетом Карамзина,34 это суждение о Радищеве утверждало его моральное право на общественное уважение.

Показательно, что именно так этот эпиграф и понял цензор А. Л. Крылов, которому Пушкин послал в 1836 году на рассмотрение рукопись статьи. Статья была возвращена Пушкину с запретительной надписью А. Л. Крылова, написанной чернилами, причем эпиграф был подчеркнут карандашом цензора и сбоку подписано карандашом же: «А. Кр<ылов>».

Истинное отношение Пушкина к Радищеву этих лет проступает из следующей завуалированной его характеристики в той же статье: «Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а Путешествие в Москву весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нем не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию» (XII, 32—33).

Если отбросить некоторые слова, привнесенные сюда явно по цензурным соображениям («казался нам преступлением», «весьма посредственною книгою», «заблуждающегося конечно»), то всё остальное отчетливо раскрывает подлинное отношение Пушкина к Радищеву: и немыслимая в рамках охранительной идеологии постановка вопроса о том, является или нет Радищев великим человеком, и признание в нем человека «с духом необыкновенным», «действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию». Напомним в этой связи устойчивый у Пушкина в целом ряде характеристик Радищева этого времени эпитет «горький» («горькие возмутительные сатиры», «горькие полуистины»), в данном контексте ассоциирующийся с дополнением: «но справедливый» (ср.: «горькая правда»).

Истинное отношение Пушкина к Радищеву сквозит и в следующей знаменательной фразе: «Не станем укорять Радищева в слабости и непостоянстве характера... Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют» (XII, 34). Разберемся в существе этой фразы. Укорять кого-либо в данном контексте можно лишь за отход от верного и правильного. За отход от ложного и ошибочного, наоборот, надо только приветствовать. Таким образом, в этой фразе заключено утверждение истинности дела Радищева, за которое он пострадал.

Реминисценции из Радищева особенно часты у Пушкина именно в эти годы. Возможно, что самый характер пушкинской публикации отдельных строф и отрывков из «Путешествия Онегина» в какой-то мере был подсказан аналогичной публикацией строф и отрывков радищевской оды «Вольность» в сопровождении прозаических связывающих пояснений к ним в «Путешествии из Петербурга в Москву».

В судьбе Радищева Пушкин неоднократно отмечал сходство со своей и

- 231 -

даже, как уже было отмечено выше, довольно открыто намекал на возможность некоторых многозначительных автобиографических параллелей.

В то же время отношение Пушкина к книге Радищева в целом было достаточно сложным. Признавая в ней многое практически полезным и нужным, Пушкин считал, что это общественно полезное у Радищева показано в столь резкой форме и в таких неприемлемых «для верховной власти» (по словам Пушкина) выражениях, что этим самым почти полностью парализуется и возможность принесения пользы книгой.

«Какую цель имел Радищев?.. — спрашивает Пушкин в конце статьи «Александр Радищев». — Все прочли его книгу и забыли ее, несмотря на то, что в ней есть несколько благоразумных мыслей, несколько благонамеренных предположений, которые не имели никакой нужды быть облечены в бранчивые и напыщенные выражения... Они принесли бы истинную пользу, будучи представлены с большей искренностию и благоволением; ибо нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви» (XII, 36).

Здесь же Пушкин продуманно, подробно и точно излагает свои мысли о том, как бы должен был поступить Радищев, дабы сделать свою книгу практически общественно полезной, не поступаясь основными положениями ее. Он пишет: Радищев «как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель». «Всё это, — добавляет Пушкин, — было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна» (XII, 36).

В этом, по-видимому, и состояла одна из характерных особенностей интереснейшего замысла Пушкина, поскольку можно судить об этом по незаконченному произведению: взяв из книги Радищева всё полезное и нужное, что сохранило значение для современности, сделать его достоянием общества, не производя, по выражению Пушкина, «ни шума, ни соблазна» и внося в те или иные положения радищевского труда необходимые коррективы, вызванные разностью общественного содержания эпох.

Отсюда и довольно легко выделяющиеся опорные пункты содержания пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург»: о путях развития России, о судьбах крепостного крестьянства, о свободе печати и о цензуре.

В своей работе над «Путешествием» Пушкин следовал довольно точно за основным содержанием и последовательностью глав радищевской книги в обратном их порядке (Пушкин прекратил работу на главе «Шлюзы», соответствующей главе «Вышний Волочок» — одиннадцатой по счету с конца из двадцати шести глав радищевского «Путешествия»), однако не связывая себя кругом вопросов, поставленных Радищевым, выделяя некоторые, с его точки зрения, наиболее важные проблемы, что нашло отражение в названиях глав, которые у Пушкина озаглавлены не по названиям станций, как у Радищева, а по проблемам, в них разрабатываемым: «Браки», «Русская изба», «Рекрутство», «Рабство», «О ценсуре» и др.

В относительной свободе повествования, какую Пушкин принял в этом произведении, он, по-видимому, сознательно следовал за манерой Радищева, которую охарактеризовал так: «Радищев написал несколько отрывков, дав каждому в заглавие название одной из станций, находящихся на дороге из Петербурга в Москву. В них излил он свои мысли безо всякой связи и порядка» (XI, 245).

- 232 -

Не лишено интереса любопытное свидетельство Гоголя о работе Пушкина над некоторыми своими статьями. В письме к С. Т. Аксакову 1844 года, давая советы К. С. Аксакову, как лучше писать статьи, Гоголь говорил: «...нужно, чтобы они писаны были слишком просто и в таком же порядке, как у него выходили изустно в разговоре, без всякой мысли о том, чтобы дать им целость и полноту..., словом, как делал Пушкин, который, нарезавши из бумаги ярлыков, писал на каждом по заглавию, о чем когда-либо потом ему хотелось припомнить. На одном писал: Русская изба, на другом: Державин, на третьем имя тоже какого-нибудь замечательного предмета, и так далее. Все эти ярлыки накладывал он целою кучею в вазу, которая стояла на его рабочем столе, и потом, когда случалось ему свободное время, он вынимал на удачу первый билет; при имени, на нем написанном, он вспоминал вдруг всё, что у него соединялось в памяти с этим именем, и записывал о нем тут же, на том же билете всё, что знал. Из этого составились те статьи, которые напечатались потом в посмертном издании его сочинений и которые так интересны именно тем, что всякая мысль его там осталась живьем, как вышла из головы».35 В 1833—1835 годах Гоголь особенно часто общался с Пушкиным. Упоминая о статье под названием «Русская изба», Гоголь имел в виду, как он сам сказал, «те статьи, которые напечатались потом в посмертном издании его сочинений», т. е. отдельные главы «Путешествия из Москвы в Петербург», открывающие XI том посмертного собрания сочинений Пушкина: «Шоссе» (стр. 3—9), «Москва» (стр. 11—18), «Ломоносов» (стр. 19—37), «О ценсуре» (стр. 39—44), «Русская изба» (стр. 45—50) и «Этикет» (стр. 51—54). Если это свидетельство Гоголя и не характеризует всю работу Пушкина над «Путешествием из Москвы в Петербург», то всё же полностью игнорировать его также нельзя.

По замыслу Пушкина, повествование в его «Путешествии», в окончательной редакции, должно было быть объединено образом рассказчика-путешественника. Однако в связи с тем, что Пушкин не только не довел начатого произведения до окончательной редакции, но и оставил большинство глав в форме самых первоначальных, неразработанных и весьма кратких заметок-набросков (см., например, «Браки», «Слепой», «Рекрутство», «Медное (Рабство)», «Этикет» и др.), образ этого пушкинского путешественника-рассказчика присутствует еще не во всех главах. Явным образом (хотя далеко не везде с одинаковой полнотой) он заметен в главах «Шоссе», «Москва» и «О ценсуре». Это простоватый, но отнюдь не невежественный московский дворянин, старожил и домосед, к тому же большой любитель отечественной словесности, от лица которого и начинается неторопливый рассказ о выезде из Москвы.

Самый первый набросок этого очень цельного и своеобразного образа Пушкин дал еще в 1827 году в небольшом критическом отрывке: «Если звание любителя отечественной литературы само по себе достойно уважения и что-нибудь да значит, то и я во мнении публики, не взирая на убожество дарований, имею право на некоторое ее внимание... Успехи нашей словесности всегда радовали мое сердце и я не мог без негодования слышать в нынешних журналах нападки, столь же безумные, как и несправедливые, на произведения писателей, делающих честь не только России, но и всему человечеству, и вообще на состояние просвещения в любезнейшем нашем отечестве... Сии-то несправедливые и безумные нападения

- 233 -

принудили меня в первый раз выступить на поприще писателей, надеясь быть полезен любезным моим соотечественникам» (XI, 62—63).

Спустя некоторое время от этого первоначального образа, отнюдь не умаляя его самостоятельности и цельности, отпочковались образы незабвенного Ивана Петровича Белкина (1830) и отважного Феофилакта Косичкина (1831), столь самоотверженно выступившего на защиту почтенного Александра Анфимовича Орлова от нападок Булгарина.

Впоследствии этот образ претерпел еще некоторые изменения. Одновременно с «Путешествием из Москвы в Петербург» Пушкин пишет в 1835 году и «Путешествие в Арзрум». Рассказчика, от лица которого ведется повествование (и одновременно героя произведения), Ю. Н. Тынянов метко охарактеризовал следующим образом:

«Герой „Путешествия в Арзрум“, авторское лицо, от имени которого ведутся записки, — никак не „поэт“, а русский дворянин, путешествующий по архаическому праву „вольности дворянской“ и вовсе не собирающийся „воспевать“ чьи бы то ни было подвиги».36

От органического соединения первоначального образа простоватого москвича-домоседа, любителя отечественной словесности, с образом просвещенного русского неслужилого дворянина, путешествующего не по «казенной надобности», но «по архаическому праву „вольности дворянской“», и создавался образ рассказчика пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург».

На всем протяжении чернового текста «Путешествия» заметно сознательное и настойчивое стремление Пушкина, в соответствии с характером вымышленного повествователя, усилить впечатление о суровом осуждении рассказчиком антиправительственных нападок Радищева. Так, в главе о Ломоносове, написав: «Достойно замечания и то, что Радищев... обошелся со славою Ломоносова гораздо осторожнее, нежели с Верховной властию», — Пушкин приписывает на полях: «на которую напал с такой безумной дерзостию» (XI, 225, 458). В главе «Москва» сначала было написано: «Москва! Москва!.. восклицает Радищев в конце своей книги и бросает перо», затем появляется вставка: «желчью напитанное» (XI, 238, 478).

Предпринимая эту рискованную и совершенно беспрецедентную попытку вторичного, после трагического опыта Радищева, введения в общественный обиход «нескольких благоразумных мыслей» и «благонамеренных предположений», Пушкин, по существу, делал это почти открыто, проводя и в данном случае свою постоянную тактику воздействия на верховную власть путем убеждения ее в политической целесообразности и пользе большего внимания к голосу общественности, и в особенности к голосу просвещенных и честных писателей. Призывая к этому современное ему правительство, Пушкин — не совсем, впрочем, обоснованно — ставил в качестве примера и образца Екатерину II, при которой, по его словам, «само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но еще требовало их соучастия, вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы — чувствовало нужду в содействии людей просвещенных и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью» (XII, 36).

Что Пушкин здесь явно лукавил и что приведенный им пример «мягких нравов» царствования Екатерины II, отнюдь не отражая подлинных

- 234 -

его взглядов,37 играл чисто служебную роль своеобразного «урока царям», свидетельствует его ранняя убийственная характеристика «любви» Екатерины II к просвещению и писателям. В своих «Заметках по русской истории XVIII века» Пушкин писал еще в 1822 году: «...Екатерина любила просвещение, а Новиков, распространивший первый лучи его, перешел из рук Шишковского38 в темницу, где и находился до самой ее смерти. Радищев был сослан в Сибирь; Княжнин умер под розгами — и Фон-Визин, которого она боялась, не избегнул бы той же участи, если б не чрезвычайная его известность» (XI, 16).

4

Первая главка пушкинского «Путешествия» («Шоссе») соответствует аналогичной главке («Выезд») у Радищева. Она вводит в повествование образ москвича-путешественника и впервые называет имя Радищева в качестве «дорожного товарища».39 Эта вступительная главка «Путешествия» в пушкинской литературе, как справедливо указал М. П. Алексеев,40 почти не подвергалась комментированию.

Начиная от имени своего путешественника-москвича неторопливый рассказ об обстоятельствах его выезда из Москвы, Пушкин широко использует многочисленные официозные высказывания о высоких качествах только что открытого московского шоссе, начатого еще по повелению Александра I, и о роли частной инициативы в его эксплуатации.

«Катаясь по гладкому шоссе, в спокойном экипаже», — так начинает пушкинский путешественник свой рассказ, почти в точности перефразируя соответствующее место из напечатанного в том же 1833 году в «Северной пчеле» очерка Н. И. Греча «Поездка в Москву». «Я выехал из Петербурга... в дилижансе..., — пишет Н. Греч. — Лошадей переменяли мигом, и мы, как из лука стрела, летели по прекрасному шоссе».41 «Путешествие по гладкому шоссе невыразимо приятно», — соглашается с ними обоими и автор «Путеводителя от Москвы до С.-Петербурга и обратно».42

«Великолепное московское шоссе начато по повелению императора Александра», — напоминает читателю пушкинский путешественник (XI, 244). «Московское шоссе..., — восклицает и Н. И. Греч, — должно съездить в Москву, чтоб вполне почувствовать всю цену сего... благодеяния, оказанного Александром Первым своему народу».43

«Так должно быть и во всем: правительство открывает дорогу: частные люди находят удобнейшие способы ею пользоваться», — размышляет пушкинский путешественник (XI, 244). «Правительство сделало и делает в пользу проезжих всё, что можно, — полностью соглашается с ним

- 235 -

Н. И. Греч, — но улучшения, требуемые удобством и прихотями роскоши, зависят от умножения числа жителей, от усиления проезду и от соревнования промышляющих»44 и т. д.

Все эти сопоставления приведены только для того, чтобы подчеркнуть сознательное стремление Пушкина всемерно усилить впечатление общности суждений своего путешественника с суждениями самых «благонамеренных» общественных кругов. Что это именно так, доказывается рядом разительных противоречий в оценках вымышленного пушкинского путешественника и собственных, пушкинских (особенно в его письмах к жене), по вопросу о скорости и качестве езды в «поспешных дилижансах».45

Наибольшие трудности для исследователей, писавших о «Путешествии из Москвы в Петербург», представляло, как известно, следующее суждение:

«Не могу не заметить, что со времен восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и не охотно» (XI, 244).

В том, что данное суждение вложено Пушкиным в уста своего путешественника, не может быть сомнения, ибо всё повествование этой первой главы от начальной фразы ее и до самой последней ведется от первого лица.

Однако вопрос этот сложнее, чем представляется, уже по одному тому, что подобные суждения о «передовой роли» русского правительства неоднократно высказывались в те годы многими видными деятелями русской культуры, о которых никак нельзя сказать, что они полностью разделяли правительственную точку зрения. Так, например, В. Ф. Одоевский в статье «Петербургские письма», напечатанной в «Московском наблюдателе» в 1835 году, писал: «...у нас нет врожденного, непроизвольного стремления к просвещению. — Скажи, кто у нас заводит школы? правительство; кто заводит фабрики, машины? правительство; кто дает ход открытиям? правительство; кто поддерживает компании? правительство и одно правительство».46 Высказывал подобные суждения и сам Пушкин, при этом в записях, не предназначавшихся к опубликованию. Так, в 1836 году в черновых заметках при чтении «Нестора» Шлецера он писал: «Екатерина II много сделала для истории, но Академия ничего. Доказательство, как правительство у нас всегда впереди» (XII, 208). В том же году молодой Герцен, комментируя какое-то неизвестное нам сочинение по истории русского законодательства, писал: «В гражданском обществе (dans le fait social) прогрессивное начало есть правительство, а не народ. Правительство есть формула движения (du progrès), выражение идеи общества, форма его историческая, факт непреложный. Нигде правительство не становилось настолько перед народом, как в России; может, от этого оно не всегда было исторически справедливо».47

Представляется вероятным, что в приведенных выше утверждениях Пушкина и молодого Герцена общим и для того и для другого источником этих идеализирующих роль русского самодержавного правления суждений являлась преувеличенная оценка значения реформаторской деятельности

- 236 -

Петра I и влияния идей великого преобразователя на действия его наследников.

К этой мысли об исключительном значении петровского положительного начала в деятельности его «ничтожных наследников» Пушкин пришел еще в начале 20-х годов, когда писал в уже цитированных «Заметках по русской истории XVIII века»:

«По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, всё еще продолжалось в огромных составах государства преобразованного... Ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностию подражали ему во всем, что только не требовало нового вдохновения. Таким образом действия правительства были выше собственной его образованности и добро производилось ненарочно, между тем как азиатское невежество обитало при дворе» (XI, 14).

Не избежал, как известно, преувеличения роли правительства в деле распространения просвещения в России и молодой разночинец Белинский, заканчивая в 1834 году свои «Литературные мечтания».48

Таким образом, вкладывая в уста своего путешественника эту оценку роли правительства «на поприще образованности и просвещения», Пушкин отнюдь не преследовал при этом цели представить его ярым и махровым реакционером вроде Булгарина. Нет, это опять тот же образ просвещенного и обеспеченного московского дворянина-домоседа, путешествующего не по «казенной надобности», типичнейшего представителя неслужилого дворянства («людей независимых, беспечных, страстных к безвредному злоречию»; XI, 246), уважающего правительство, что не исключает и достаточно критического отношения к нему, когда это бывает надо, и непугающегося опальной книжки Радищева, случайно попавшей ему в руки.

5

В главе «Москва» Пушкин с исключительной исторической проницательностью характеризует процесс постепенного превращения Москвы из центра и средоточия российского дворянства в центр и средоточие российской промышленности и российского купечества.

В «Статистической записке о Москве» В. Андросова говорится: «Москва перестает быть сборным местом провинциального дворянства, куда оно съезжалось некогда проживать зимы; а с этим вместе мало-помалу теряет и старинный свой характер».49 Достаточно сравнить этот отрывок с соответствующими строками Пушкина в главе «Москва» («...некогда Москва была сборным местом для всего русского дворянства, которое изо всех провинций съезжалось в нее на зиму»; XI, 246), чтобы стало очевидным прекрасное знакомство Пушкина с литературой вопроса, а также возможный круг использованных им материалов.50

Вместе с тем, воссоздавая образ Москвы прежней и Москвы новой, Пушкин широко привлекал и свои собственные впечатления, вынесенные из многократных посещений старой столицы в 1830—1835 годах. В письмах Пушкина к жене мы то и дело встречаем отдельные черты московской

- 237 -

жизни, отдельные наблюдения, которые потом войдут составными частями в чудесную картину «присмиревшей» Москвы.

«Однако скучна Москва, пуста Москва, бедна Москва. Даже извозчиком мало на ее скучных улицах», — пишет Пушкин в письме в августе 1833 года. Та же картина запустения наблюдается и в дворянских поместьях. «Назад тому 5 лет, — пишет Пушкин в другом письме, — Павловское, Малинники и Берново наполнены были уланами и барышнями; но уланы переведены, а барышни разъехались..., в Малинниках вместо всех Анет, Евпраксий, Саш, Маш etc. живет управитель... Рейхман». «Красавец Безобразов, — пишет Пушкин в третьем письме о московских балах, — кружит здешние головки, причесанные à la Ninon домашними парикмахерами» (XV, 75, 72, 34).

Эти отдельные штрихи жизни, схваченные острым глазом художника, найдут свое место в общей картине «присмиревшей» Москвы: «Улицы мертвы; редко по мостовой раздается стук кареты... Подмосковные деревни также пусты и печальны... Во флигеле живет немец управитель и хлопочет о проволочном заводе... Московские балы... Увы! посмотрите на эти домашние прически» (XI, 246—247).

Кроме управителя Рейхмана, которого Пушкин застал живущим в Малинниках, вместо всех уланов и барышень в его поле зрения в эти годы попадали и другие «немцы управители» типа гончаровских отца и сына Штольцев, являвшихся характерным знамением времени. Одному из них — механику и купцу второй гильдии А. X. Кнерцеру Пушкин даже помогал в приобретении для его предприятия участка земли в Туфилях под Москвой (см. XV, 5—6, №№ 723, 725, 726).51

Характерную деталь, свидетельствующую о пристальном внимании Пушкина к процессу промышленного развития России, дает один из черновых набросков главы «Москва», из которого видно, что пушкинский «немец управитель» первоначально хлопотал о «полотняном» заводе. «Полотняный» завод Пушкин заменил «проволочным», вероятно потому, что первое определение слишком напоминало Полотняный завод Гончаровых.

Несомненно под воздействием личных впечатлений Пушкина создавались и картины упадка подмосковных имений. Варварская вырубка заповедных рощ и парков дворянского Подмосковья началась еще в 30-х годах XIX века и привлекала внимание всех проезжавших по московскому шоссе. Обратил на это внимание и Н. И. Греч, совершивший уже отмеченную нами поездку в 1833 году по только что открытому московскому шоссе из Петербурга в Москву. «Подъезжая к Москве, — пишет Н. И. Греч, — увидел я влево от дороги громады древесных ветвей на большом пространстве, и между ими кучи дров. Это что? спросил я. — „Здесь, отвечали мне, стояла до нынешнего года заповедная роща, принадлежавшая к подмосковному селению Петровскому-Разумовскому. Помещик продал ее... и варвар вырубил ее на дрова!!!“».52 Процесс упадка подмосковных дворянских усадеб, и в частности отмеченного Н. И. Гречем имения графа Л. К. Разумовского Петровское,53 специально освещен и в «Путеводителе

- 238 -

от Москвы до С.-Петербурга и обратно»: «...направо село Петровское, принадлежавшее графу Л. К. Разумовскому, а ныне г-ну Шульцу. В Петровское, как и в Кусково..., недавно, лет за 15, съезжалась вся Москва на великолепное гулянье, памятное вельможескою роскошью и угощением, привлекательное сельским устройством, регулярным садом, цветниками, фейерверками, оранжереями, прудами и проч.... С большой дороги сквозь редеющие деревья вы увидите Петровское-Разумовское, вздохнете о прежнем его великолепии и пожалеете об истреблении заповедной рощи, вырубленной и вырубаемой на дрова».54

Великолепная пушкинская характеристика упадка российского дворянства и разорения родовых помещичьих гнезд намечала тему огромной значимости для последующей русской литературы. Вот нарисованная Пушкиным картина оскудения дворянских помещичьих семей, намечающая пути к изображению звериного быта вконец опустившегося поместного дворянства в «Господах Головлевых» и других произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина: «...обеднение Москвы есть доказательство обеднения русского дворянства, происшедшее от раздробления имений, исчезающих с ужасной быстротою..., правнук богача делается бедняком потому только, что дед его имел четверо сыновей, а отец его сколько же. Он уже не может жить в этом огромном доме (в Москве, — Б. Г.), который не в состоянии он освещать даже и отапливать. Он продает его в казну или отдает за бесценок старым заимодавцам и едет в свою деревушку — заложенную и перезаложенную, где живет в скуке и в нужде, мало заботясь о судьбе детей, которых на досуге рожает ему жена и которые будут совершенно нищими» (XI, 241).55

Вот другая пушкинская картина, намечающая пути к изображению уходящей пышной дворянской культуры и скудеющих дворянских гнезд в творчестве Тургенева, Бунина и А. Н. Толстого: «Ныне в присмиревшей Москве огромные боярские дома стоят печально между широким двором, заросшим травою, и садом, запущенным и одичалым... Подмосковные деревни также пусты и печальны. Роговая музыка не гремит в рощах Свирлова и Останкина; плошки и цветные фонари не освещают английских дорожек, ныне заросших травою, а бывало уставленных миртовыми и померанцевыми деревьями. Пыльные кулисы домашнего театра тлеют в зале, оставленной после последнего представления французской комедии. Барский дом дряхлеет» (XI, 246).

Но, охарактеризовав с таким совершенством упадок дворянской Москвы и дворянского Подмосковья, Пушкин с таким же блеском характеризует и другую сторону московской жизни своего времени: «...Москва, утратившая свой блеск аристократический, процветает в других отношениях: промышленность, сильно покровительствуемая, в ней оживилась и развилась с необыкновенною силою» (XI, 247). Когда Пушкин писал эти строки, были еще свежи в памяти впечатления от московской промышленной и мануфактурной выставки 1831 года.56 «Москва, — писал П. А. Вяземский в статье того же года «Взгляд на московскую выставку», — более

- 239 -

нежели когда-нибудь столица мануфактурная».57 «Промышленность, — продолжает он, — как и все науки и художества, не может оставаться неподвижною: она должна подвигаться или отступать, возвышаться или падать... Разноцветность, блеск, обилие шелковых изделий придают радужную яркость зале, содержащей в себе богатства фабрик князя Юсупова, Кондрашева, Майкова-Доброхотова, Щеглова, Рогожиных... Зала, обставленная фарфорами с императорского С.-Петербургского завода, с заводов Попова, братьев Гарднеров, хрусталями с императорских стеклянных заводов, с заводов Мальцевых, Орлова, цветными стеклами Амелунга, переносит воображение в область волшебства, застроенную чертогами зеркальными и хрустальными».58

Показательна в этом отношении и другая статья П. А. Вяземского 1834 года — «Тариф 1822 года, или: поощрение развития промышленности в отношении к благосостоянию государств и особенно России». Эта статья — настоящий гимн промышленному развитию России.

«Промышленность, — пишет Вяземский, — водружает свое благовещающее знамя: под сению его разгорается светильник полезных сведений, образуется общежитие, возникает просвещение, развиваются умственные силы человека и указывается им цель, достойная их испытаний и стремлений. В сем отношении действует она и на самую нравственность общества, признавшего власть ее...

«Промышленность есть наука преимущественно общественная и человеколюбивая. В ней частная польза есть неотдельное звено пользы общей, рычаг, которым можно действовать на благосостояние народное».59

Более того, в этой же статье утверждается не только право, но и обязанность России быть страной не только земледельческой, но и промышленной:

«Вопрос: такой-то державе не лучше ли быть исключительно земледельческою, другой мануфактурною, третьей торговою? — давно разрешен на деле... Во всяком случае сей вопрос уже никак нейдет к России. В ней есть время и место для всего, определительные, готовые системы ей, благодарение богу, не по росту. Как ни растягивай их, они ее не обхватят. Все с какого-нибудь края, но выдается она из положенной мерки. Земледельческая в одной полосе своей, мануфактурная в другой, торговая по рубежам своим, сухопутным и водяным, опоясывающим полмира, она стоит лицом на все четыре стороны, сеет и жнет, кует и тчет в обе руки и, сидя у моря, ждет ветра, куда послать свои запасы».60

Эта точка зрения резко расходилась с мнением наиболее реакционных кругов правящей верхушки, заключавшимся в том, что Россия была, есть и останется навсегда державой военной и земледельческой. Взгляды этих кругов наиболее откровенно были высказаны «Северной пчелой» в статье Булгарина «Несколько мыслей о деле общем».

«Первая выставка отечественных изделий разбудила нас..., — писал Булгарин. — Все мы, публика и журналы, заговорили мануфактурным языком! Если извлечь результат из всего того, что было говорено и писано о сем предмете со времени первой61 до последней выставки, то должно заключить, что всё богатство России основано на мануфактурной промышленности и что она должна быть краеугольным камнем нашего нравственного

- 240 -

существования. Я не того мнения».62 И далее: «Может ли быть Россия мануфактурною державою? — Никогда! Россия, по географическом своему положению, есть держава военная и земледельческая. Мануфактурною державою может быть только то государство, которое избыточествует народонаселением, которое не обширно в объеме и многими пунктами прикасается к морю, открытому во все времена года».63

В последней фразе подразумевалась Англия. Утверждение за Англией преимущественно промышленного значения — в противовес России, страны исключительно земледельческой, усиленно насаждалось в печати тех лет. «Не надобно забывать, что Англия не Россия, — писал И. Сабуров, — механизм сил Англии, богатства ее и благосостояния поддерживаются не хлебопашеством, а фабричною промышленностию. Не надобно забывать, что там фабричное народонаселение одною третью превышает хлебопашцев».64

В этой полемике о путях развития России Пушкин занимал самую прогрессивную в то время позицию. Он приветствовал московскую промышленность, которая «оживилась и развилась с необыкновенною силою» (XI, 247). Как естественное следствие этого процесса он отмечал оживление всех сторон русской жизни, в том числе просвещения, литературы и науки, особенно свободно развивавшихся именно в Москве, и утверждал, что по сравнению с официальным и чиновным Петербургом «ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы» (XI, 247—248).

Противопоставление Москвы Петербургу у Пушкина объективно имело глубочайший смысл, так как тот процесс обновления всех сторон русской жизни, какой Пушкин наблюдал именно в Москве 30-х годов, являлся закономерным следствием важных исторических особенностей последекабрьского периода.

Этот процесс особенно сильно давал себя знать именно в Москве, которая после окончания Отечественной войны всё более и более становилась подлинным центром хозяйственной, общественной и культурной жизни России, ее народной столицей в отличие от официальной военной столицы — Петербурга. «Народ догадался, — писал Герцен, — по боли, которую чувствовал, при вести о ее занятии неприятелем, о своей кровной связи с Москвой. С тех пор началась для нее новая эпоха. В ней университет больше и больше становился средоточием русского образования. Все условия для его развития были соединены — историческое значение, географическое положение и отсутствие царя».65

Процесс экономического и культурного развития Москвы стал особенно бурным в последекабрьский период. Основной удар реакции после 14 декабря был нанесен по Петербургу, и общественно-культурная жизнь в военной столице была надолго парализована.

«Сильно возбужденная деятельность ума в Петербурге, после Павла, мрачно замкнулась 14 декабря, — писал Герцен. — Явился Николай с пятью виселицами, с каторжной работой, белым ремнем и голубым Бенкендорфом.

«Всё пошло назад, кровь бросилась к сердцу, деятельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри. Московский университет устоял и начал первый вырезываться из-за всеобщего тумана».66

- 241 -

Именно в Москве происходил интенсивный рост кадров разночинной демократической интеллигенции. В 1824 году переехали из Курска в Москву братья Н. А. и К. А. Полевые. В 1828 году из Серпухова — купцы Солодовниковы. В 1835 году приписался к московскому купечеству житомирский купец Г. Рубинштейн — отец двух композиторов. В том же году в Москву из Зарайска переехали купцы Бахрушины и т. д.67 В этот последекабрьский период особенно заметно развертывается литературно-общественная, журнальная и критическая деятельность блестящего отряда московских литераторов-разночинцев в лице братьев Н. А. и К. А. Полевых, М. П. Погодина, Н. И. Надеждина, В. Г. Белинского и многих других. Именно об этом процессе качественного и количественного роста московской разночинной журналистики писал Пушкин в своем «Путешествии», сравнивая в главе «Москва» журнализм московский и петербургский.

«Литераторы петербургские, — писал он, — по большей части, не литераторы, но предприимчивые и смышленые литературные откупщики. Ученость, любовь к искусству и таланты неоспоримо на стороне Москвы. Московский журнализм убьет журнализм петербургской.

«Московская критика с честию отличается от петербургской» (XI, 247—248).68

Поэтому далеко не случайным является и тот факт, что в борьбе с петербургскими реакционными грече-булгаринскими журналами «Сын отечества» и «Северная пчела» Пушкин в 1831 году нашел возможным опереться именно на московский журнал разночинца Надеждина «Телескоп», где и появились его статьи «Торжество дружбы, или оправданный Александр Анфимович Орлов» и «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем». Не случайно то обстоятельство, что именно московская журналистика выдвинула разночинца Белинского, которому Пушкин в последний свой приезд в Москву в 1836 году послал «тихонько от Наблюдателей» экземпляр своего «Современника».

Теряя надежду на правительство и на тех представителей передового дворянства, которые уцелели после катастрофы 1825 года, в отношении скорого освобождения крестьян и возможности других общественных преобразований Пушкин пытливо и напряженно всматривался в этот новый общественный слой, всё более и более крепнувший в связи с складывавшимися в стране новыми экономическими и общественными отношениями, пытаясь угадать в нем силу, какая окажется способной возглавить движение общества по пути прогресса.

- 242 -

Отмечая пока еще относительную немногочисленность «писателей, не принадлежащих к дворянскому сословию», Пушкин вместе с тем констатировал, что, «несмотря на то, их деятельность овладела всеми отраслями литературы, у нас существующими», и утверждал, что «это есть важный признак и непременно будет иметь важные последствия» (XI, 229).

Пушкин еще в 1830 году приветствовал эту «дружину ученых и писателей, какого б <рода?> они ни были», которая «всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах образованности» (XI, 163). Этой «аристокрации» независимой мысли и смелой деятельности во имя общественного развития он в своем «Путешествии» отдавал безусловное предпочтение перед «аристокрацией породы и богатства». «Никакое богатство, — утверждал он, — не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда» (XI, 264). Ту же точку зрения на исключительную важность культурного и экономического обновления России Пушкин будет проводить и в своем журнале «Современник».

6

Острейшему в то время вопросу о судьбах русского крепостного крестьянства посвящены основные главы пушкинского «Путешествия»: «Браки», «Русская изба», «Слепой», «Рекрутство» и «Медное (Рабство)».

Примечательно сходство суждений о русском крестьянине Пушкина (1833—1835) и Герцена (1849).

«Он многое перенес, — писал Герцен о русском крестьянине, — многое выстрадал, он сильно страдает и теперь, но он остался самим собой..., вот почему, несмотря на свое положение, русский крестьянин обладает такой силой, такой ловкостью, таким умом и красотой, что возбудил в этом отношении изумление Кюстина и Гакстгаузена.

«Все путешественники отдают должное русским крестьянам».69

«Взгляните на русского крестьянина, — пишет Пушкин в главе «Русская изба», — есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия» (XI, 258).

О смышлености русского крестьянина Пушкин заговорил еще в первой главе «Путешествия» — «Шоссе», в связи с наблюдениями над состоянием дорог в России. «Возьмите первого мужика, хотя крошечку смышленого, — говорит Пушкин, — и заставьте его провести новую дорогу: он начнет, вероятно, с того, что пророет два параллельные рва для стечения дождевой воды. Лет 40 тому назад один воевода, вместо рвов, поделал парапеты, так что дороги сделались ящиками для грязи.70 Летом дороги прекрасны; но весной и осенью путешественники принуждены ездить по пашням и полям, потому что экипажи вязнут и тонут на большой дороге71... Таких воевод на Руси весьма довольно» (XI, 243—244). Смысл

- 243 -

всего этого таков, что мужик умнее губернаторов72 и всех прочих «мудрых воевод». Тема, непосредственно подготовляющая щедринские иносказания об умном мужике и глупых генералах.

О путешественниках-иностранцах, которые «ездят из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски», и не испытывают при этом какого-либо затруднения, Пушкин мог слышать от Александра Гумбольдта, путешествовавшего по России в конце 20-х годов и очень интересовавшегося русским языком. В «Литературной газете» за 1830 год в публикации о Гумбольдте в связи с его интересом к русскому языку говорилось: «Язык, сие живое знамение бытия народа..., должен был обратить на себя внимание ученого путешественника..., в краткое пребывание свое у нас он учился ему».73 Весьма вероятны личные встречи Пушкина с А. Гумбольдтом в 1829 году.74 Возможно, что аналогичные сведения Пушкин мог услышать в 1831 году и от английского капитана Кольвиля Фрэнкленда.75

Так высоко расценив личные духовные и физические качества русского крестьянина, Пушкин, разумеется, решительно расходился с официозной точкой зрения на существующее положение крестьянства в России.

Картина повседневной жизни русского крепостного крестьянина под пером официозных литераторов рисовалась всегда в самых радужных тонах, например: «Посмотрите: здесь святки и масленица; гулянье и маскарад; золотые кички, разноцветные сарафаны и вывороченные наизнанку шубы и тулупы... Жизнь русского поселянина от рождения до кончины — богатый источник для искусного пера: сколько живописных, образцовых картин для наблюдательного ума и сердца! Изображение одних забав, трудов и забот, свойственных разным возрастам поселянина, — достаточно для эпопеи! одна печь дымной избы, по уверению П. П. Свиньина, может составить поэму!.. всё показывает вид довольства и благосостояния».76

Так рисовалась жизнь русского крепостного крестьянства с официозной точки зрения. Совершенно иной — тяжелой, скудной и голодной — она была на самом деле. О крестьянской избе и печи в ней, которая, по словам П. П. Свиньина, одна «может составить поэму», Радищев писал: «Четыре стены, до половины покрытые, так как и весь потолок, сажею; пол в щелях, на вершок по крайней мере поросшей грязью; печь без трубы... и дым, всякое утро зимою и летом наполняющей избу... Корыто кормить свиней, или телят, будет есть, спать с ними вместе, глотая воздух, в коем горящая свеча как будто в тумане или за завесою кажется».77 Приведя полностью

- 244 -

эту выписку из Радищева, Пушкин как бы вскользь заметил, что «наружный вид русской избы мало переменился со времен Мейерберга... Ничто так не похоже на русскую деревню в 1662 году, как русская деревня в 1833 году..., ничто, кажется, не изменилось» (XI, 256). О некоторых незначительных улучшениях внутри изб Пушкин говорит с такими оговорками, которые, по существу, полностью снимают какое бы то ни было значение этих улучшений для характеристики жизни русского крестьянства в целом: «Внутри жилищ, думаю, произошли улучшения, по крайней мере на больших дорогах» (XI, 256, 489).

Замечательны это осторожное «думаю» и знаменательная оговорка, что не везде, но «по крайней мере на больших дорогах», т. е. только в наиболее благоприятных условиях, способствующих некоторым мелким заработкам за оказываемые проезжающим те или иные незначительные дорожные услуги — постой, мелкий кузнечный ремонт экипажей, ковка лошадей, торговля немудреным продовольствием и пр.

Слово comfort, каким Пушкин определяет эти улучшения в крестьянском быту («труба в каждой избе; стекла заменили натянутый пузырь; вообще более чистоты, удобства, того, что англичане называют comfort»; XI, 256), звучит явно нарочито. Оно лишь резче подчеркивает разительное несоответствие между этим словом, рожденным для характеристики условий жизни обеспеченной английской буржуазной среды, и убогостью быта русского крепостного крестьянина. Впечатление этой нарочитости усугубляется тут же приведенными радищевскими строками о «кадке с квасом, на уксус похожим», и о «бане, в коей, коли не парятся, то спит скотина», как наиболее характерных вершинах «довольства» крестьянской жизни. И наконец, последняя фраза Пушкина этого абзаца полностью снимает все возможные сомнения в умышленной нарочитости пушкинских оценок.

Пушкин пишет: «Замечательно78 и то, что Радищев, заставив свою хозяйку жаловаться на голод и неурожай, оканчивает картину нужды и бедствия сею чертою: и начала сажать хлебы в печь» (XI, 256—257).

Но какие хлебы? Приведем эти слова о хлебах, которые хозяйка сажает в печь, в радищевском же контексте: «Не слезы ли ты крестьян своих пьешь, когда они едят такой же хлеб, как и мы? — Говоря сие, показывала она мне состав своего хлеба. Он состоял из трех четвертей мякины и одной части несеяной муки... У многих соседей наших, и того хуже... Ребята мрут, мрут и взрослые. Но как быть, потужишь, потужишь, а делай то, что господин велит. — И начала сажать хлебы в печь» (стр. 377).

Здесь мы подходим к одному чрезвычайно сложному и важному моменту работы Пушкина над «Путешествием». Дело в том, что непосредственно после только что приведенных слов «и начала сажать хлебы в печь» у Пушкина и в черновом и в беловом вариантах следуют размышления о положении русского крепостного крестьянина сравнительно с положением французского земледельца и особенно английского рабочего. Разница между черновой и беловой редакциями настолько существенна, что именно это место может служить наиболее ярким примером особенного характера работы Пушкина над «Путешествием из Москвы в Петербург». В черновой редакции Пушкин воспроизводит разговор своего вымышленного путешественника с вымышленным же соседом его по карете — англичанином. Явные совпадения некоторых из суждений этого пушкинского англичанина с записями впечатлений от трех бесед с Пушкиным в мае 1831 года в Москве английского капитана Кольвиля Фрэнкленда свидетельствуют,

- 245 -

как это впервые установил опубликовавший в 1936 году выдержки из книги Фрэнкленда Б. В. Казанский,79 что, набрасывая разговор своего путешественника с вымышленным соседом-англичанином, Пушкин воспроизводил некоторые фрэнклендовские оценки русской действительности, вкладывая их в уста своего англичанина. Книга Фрэнкленда о посещении им в 1830—1831 годах Швеции и России вышла в свет в Лондоне в 1832 году и, по-видимому, вскоре же поступила в библиотеку Пушкина.

Важно отметить, что Фрэнкленд отнюдь не может быть назван сторонником передовых, прогрессивных воззрений на крестьянство, наоборот, его суждения о судьбе русского крестьянина полностью соответствуют общепринятым взглядам русских реакционных кругов.

Консервативный характер этих суждений и оценок и воспроизведен Пушкиным в ответах дорожного английского соседа на взволнованные вопросы русского собеседника о положении крестьян в России. Например: «Вообще повинности в России не очень тягостны для народа... Оброк не разорителен... Во всей России помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать оный, как и где он хочет... [И это называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано более простору действовать]» (XI, 231—232).

Именно поэтому при переходе от чернового текста к беловому варианту в связи с переработкой данного места из диалогической в монологическую форму оказались естественно уничтоженными краткие вопросы русского собеседника и остались лишь сведенными воедино распространенные ответы на них. Между тем подлинное отношение Пушкина к положению и судьбе русского крестьянина заключено было именно в этих вопросах, задававшихся русским собеседником англичанину в черновой редакции и отсутствующих в беловом тексте. Характер этих вопросов не оставляет в том никакого сомнения: «что может быть несчастнее русского крестьянина?»; «Как? Свободный англичанин, по вашему мнению, несчастнее русского раба?»; «неужто вы русского крестьянина почитаете свободным?» и т. д. (XI, 231, 232). Особенно остро поставлен и четко сформулирован вопрос: «что может быть несчастнее русского крестьянина?.. несчастнее русского раба?».

Содержание и характер этих вопросов почти в точности соответствуют вопросу Радищева в главе «Хотилов»: «Можно ли назвать блаженным гражданские положение крестьянина в России? Ненасытец кровей один скажет, что он блажен» (стр. 315). Это место в пушкинском экземпляре радищевского «Путешествия» отмечено красным карандашом двумя чертами и тремя крестами по обе стороны текста.

Примечательно, что глава пушкинского «Путешествия» «Медное» — единственная глава, сохраняющая радищевское наименование, — сопровождена у Пушкина отсутствующим у Радищева подзаголовком, заключенным в скобки и раскрывающим подлинное содержание главы: «Рабство». Это и есть подлинная пушкинская формула, соответствующая состоянию крестьян в России того времени. Сказанное подтверждается и пушкинской концовкой, завершающей эту главу. Выписав из радищевского «Путешествия» известное описание продажи крепостных с аукционного торга, Пушкин заканчивает эту выписку словами:

«Следует картина, ужасная тем, что она правдоподобна. Не стану теряться вслед за Радищевым в его надутых, но искренних мечтаниях..., с которыми на сей раз соглашаюсь поневоле» (XI, 263).

- 246 -

Для того чтобы установить, с какими «искренними мечтаниями» Радищева Пушкин «соглашался поневоле», необходимо сделать довольно длинную выписку, содержащую заключительные строки радищевской главы «Медное», чтобы интересующее нас место привести в соответствующем контексте. После описания результатов аукционного торга, когда «четверо нещастных узнали свою участь — слезы, рыдание, стон пронзили уши всего собрания», повествователь рассказывает: «Сердце мое столь было стеснено, что, выскочив из среды собрания и отдав нещастным последню гривну из кошелька, побежал вон. На лестнице встретился мне один чужестранец, мой друг. — Что тебе сделалось? ты плачешь! Возвратись, сказал я ему; не будь свидетелем срамного позорища. Ты проклинал некогда обычай, варварской в продаже черных невольников в отдаленных селениях твоего отечества; возвратись, повторил я, не будь свидетелем нашего затмения, и да не возвестиши стыда нашего твоим согражданам, беседуя с ними о наших нравах. — Не могу сему я верить, сказал мне мой друг; невозможно, что бы там, где мыслить и верить дозволяется всякому, кто как хочет, столь постыдное существовало обыкновение. — Не дивись, сказал я ему, установление свободы в исповедании обидит одних попов и чернецов, да и те скорее пожелают приобрести себе овцу, нежели овцу во Христово стадо. Но свобода сельских жителей обидит, как то говорят, право собственности. А все те, кто бы мог свободе поборствовать, все великие отчинники, и свободы не от их советов ожидать должно, но от самой тяжести порабощения» (стр. 351—352. Курсив мой, — Б. Г.).

Смысл выделенных слов не может быть истолкован двояко. Закрепощенному крестьянству никоим образом нельзя ожидать освобождения от своих владельцев — помещиков-отчинников; ему необходимо рассчитывать только на свои собственные силы, приумноженные «тяжестию порабощения», причем невозможность освобождения крестьян самими помещиками Радищев обосновывает правом собственности последних над крестьянами, т. е. прямым ущемлением их имущественных интересов.

Продумывая вопрос о соотношении взглядов Радищева на коренное противоречие интересов помещиков и крестьянства со взглядами Пушкина 1833—1835 годов, не следует забывать, что к работе над «Путешествием из Москвы в Петербург» Пушкин приступил почти тотчас же после завершения «Истории Пугачева».80 Следует учитывать и то, что в самый разгар работы над «Путешествием» Пушкин в декабре 1834 года пишет Николаю I свои «Замечания о бунте», в которых четко и недвусмысленно говорит о непримиримом противоречии интересов дворянства и крестьянства. «Весь черный народ, — пишет он, — был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало, не только попы и монахи, но и архимандриты и архиереи. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противуположны» (IX, 1, 375).

Пушкин был современником и свидетелем продажи крепостных крестьян с аукционного торга не только в годы своей юности, когда эти факты были бытовым явлением. Например, П. А. Вяземский писал А. И. Тургеневу 7 января 1824 года из Москвы: «Кстати о девстве: рязанский Ржевский привез сюда на продажу дюжины две (девственниц; у Вяземского несколько иное слово, — Б. Г.) и к тому же танцовщиц. Они пляшут здесь

- 247 -

на показ на итальянском театре: Россини и Россияда вместе! Хорошо, если купила бы их императорская дирекция».81

Отвратительные гримасы крепостничества глядели на Пушкина и из письма его бывшей крепостной возлюбленной Ольги Калашниковой, в замужестве Ключаревой, писавшей Пушкину в январе 1833 года из Болдина: «Теперича срок наступил в продаже, с аукционного торгу, крестьян моего мужа, за которых должно мне взнести 2000 тысячи (sic!) рублей, за 15-ть душ мужеска пола... Одна только и есть надежда на Вас, милостивый государь, Александр Сергеевич... Могу Вас смело уверить, тем, что есть свято, когда я их выкуплю на свое имя, потому что мой муж отдал их мне в полное распоряжение, и когда Вам случится надобность в деньгах, то я тогда их заложу в Опекунский совет и, получа деньги, могу Вам с благодарностию доставить» (Пушкин, XV, 41).

Противопоставление русского крепостного крестьянина английскому свободному рабочему было чрезвычайно распространено в журналистике того времени, преимущественно в целях ограждения от нападок и критики русской правительственной системы, при этом всячески восхвалялось якобы безбедное существование русских крестьян и, наоборот, в самых черных красках изображалось действительно тяжелое положение английских рабочих.82

Вот как выглядела русская крестьянская жизнь в официозном ее освещении: «У всех лица веселые, ни одного угрюмого, ни одного нищего — ничего прячущегося: нет никаких признаков несчастия, удручения и зломыслия... Русские живут в спокойствии, в избытке, а от избытка глаголят уста их радость и веселие».83

А вот картина жизни английских ткачей, как она представлена в 1833 году в лучшем журнале того времени — «Московском телеграфе»:

«Я тридцать лет прожил около Гейд-Парка, и во всё это время нога моя не бывала вблизи Спитафильда, части города, обитаемой ремесленниками и людьми бедными. Наконец, мне припала охота совершить путешествие в эти австральные, неведомые земли... Прежде всего меня поразили уменьшенные размеры этих людей: они были мелки, тщедушны, изнурены, болезненны, безобразны... Непомерная работа и бедность сгибают в Спитафильде под рановременною старостью молодого, двадцатилетнего человека, который кажется сорокалетним. Там вы не увидите старика не изувеченного, не искривленного, у которого к дряхлости лет не присоединялось бы какое-нибудь отвратительное уродство: это горбуны с выдавшимися плечами, это чудовища с дугообразными ногами и длинными руками, это люди, у которых голова, долго приклонявшаяся к груди, сохраняет облическое положение. Таковы следствия рабочей жизни! Несчастные сгорбились над ткацким станком своим, истинным орудием мучения, которое едва дает им хлеб и уничтожает их с первого возраста».84

- 248 -

Нечто похожее появлялось в те годы и в русской жизни. В своем дневнике за 1818 год Н. И. Тургенев подробно описывает свое посещение родового имения Тургенево Симбирской губернии, куда он приехал 21 июля 1818 года. 24 июля Н. И. Тургенев записывает в своем дневнике: «Девки, работающие на фабрике,85 были сегодня посланы на сенокос: они рады были перемене их работы. Все жалуются, т. е. не хвалят фабрику; и подлинно нельзя не жаловаться. Многие из девок не выдаются замуж, потому что фабрика требует их работы... Работа фабричная изнуряет людей еще в самом младенчестве. Мальчиков и девочек бьют, когда учат. Некоторые из них, и все принадлежащие к ткачам, носят на лицах своих доказательство трудной, сидячей работы. Бледность есть расписка в доходе... Фабрика лежит у меня на сердце, и я заплачу большой долг моей совести в тот день, когда фабрика уничтожится».86

Положение английских рабочих действительно казалось Пушкину почти безнадежным. Но из этого отнюдь не следовало его представление об идиллии русского крепостничества. В этом отношении следует иметь в виду, что в «Путешествии из Москвы в Петербург» собственно пушкинская оценка положения русского крестьянина почти всегда, как правило, замаскирована, она как бы просвечивает сквозь явно реакционные суждения о крестьянстве его вымышленного путешественника.

Достаточно сравнить хотя бы прекрасно известные Пушкину действительные обстоятельства жизни болдинских крестьян с высказываниями его воображаемого путешественника, чтобы стало очевидным, где Пушкин высказывает собственные мысли и где он вкладывает в уста своего путешественника суждения, соответствующие официозной точке зрения.

О повинностях, барщине и оброке воображаемый пушкинский путешественник говорит так: «Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен» (XI, 257).

Повседневная же действительность болдинского имения, где Пушкин подолгу жил и в 1830, и в 1833, и в 1834 годах и которую он прекрасно знал, представляла разительно противоположную картину. Во время пребывания Пушкина в Болдине в сентябре 1834 года крестьяне подали ему челобитную, в которой просили перевести их с ежедневной на трехдневную барщину. Крестьяне писали: «...у нас барщина находится ежедневная, потому что у нас крестьяне многи не имеют лошадей, а у которых крестьян свои лошади имеют на барщине, тем очень тягостно. — Батюшка Александр Сергеевич, припадаем к стопам ног ваших и просим вас сердечно в том, чтобы вы нас определили на тридневную барщину, потому чтобы мы стали иметь дни для засеву во время своей земли и для заработования казенного платежа, а мы теперь имеем на себе подушную недоимку от того, что заработать некогда» (Пушкин, XV, 191).

Очевидно, что, приводя слова своего путешественника о барщине, «определенной законом», Пушкин вкладывал в его уста суждение, не соответствовавшее действительному положению вещей. Так же обстоит дело и с вопросом об оброке.

«Оброк не разорителен», — заявляет пушкинский путешественник. Официальными данными о размерах оброка пользовался уже упомянутый выше английский капитан Фрэнкленд, писавший в своей книге: «Оброк ни в каком случае не превышает двадцати пяти рублей в год, а в большинстве случаев бесконечно ниже этой суммы».87

- 249 -

Как же обстояло дело с размером оброка и выполнением его в болдинском имении Пушкиных?88 В 1833 году в Болдине 140 тягол было на барщине и 103 — на оброке. В Кистеневе в связи с малоземельем все были на оброке (116 тягол).89 В декабре 1833 года управляющий Болдина И. М. Пеньковский доносил С. Л. Пушкину: «Оброчные крестьяне, которые ходят на заработки в Уральск, являются без денег или очень мало приносят, от многих я получил вместо 60 руб. 10 р. и 20 р. — за весь год, на первый случай строго поступил с этими для примеру другим. Очень многие крестьяне не имеют ни зерна хлеба».90

Учитывая малую прибыльность оброчной системы, И. М. Пеньковский обращается к Пушкину, уже принявшему на себя управление всем имением, с планом перевода всех болдинских крестьян с оброка на барщину. В письме от 9 апреля 1835 года он пишет: «Позвольте Александр Сергеевич Вам предложить на счет барщины, по моему мнению гораздо полезней было бы для Вас, если бы в селе Болдине совсем уничтожить оброчные тяглы, а всех определить на барщину» (Пушкин, XVI, 17).

Разительные противоречия между утверждениями пушкинского путешественника о том, что «судьба крестьянина улучшается со дня на день», и реальной действительностью в том же болдинском имении выявляются всё глубже и обнаженнее по мере ознакомления с документальным материалом.

«В России, — заявляет пушкинский путешественник, — нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу» (XI, 258). Это утверждение решительно противоречило фактам болдинской жизни, прекрасно известным Пушкину именно в период его работы над «Путешествием из Москвы в Петербург». В сентябре 1834 года кистеневские крестьяне лично подали ему челобитную, в которой говорилось о бездомности и нищете крестьянской жизни: «Еще просим вашего высокоблагородия, — писали крестьяне, — старосту и земского от должности отменить, потому они нас до того довели, в одну избу сходятся по две семьи жить и которые продали свои дома и ушли жить на сторону..., многие пошли по миру» (Пушкин, XV, 194).

«Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности», — так утверждает пушкинский путешественник (XI, 258). По подворной же описи на 1 января 1834 года в Болдине из 152 семейств числились бескоровными 62 семейства, т. е. 40%.91 По Кистеневу по той же описи из 80 семейств числились бескоровными 28 семейств, т. е. 30%.92 Что же касается лошадей, то по Болдину числилось 25% безлошадных семейств (39 из 152), а по Кистеневу — 40% (32 из 80).93

Хлеба у многих крестьянских семейств не было совсем. По данным той же описи, на 1 января 1834 года совсем без хлеба числилось по Болдину около 30% семейств (41 из 152) и по Кистеневу — 20% (17 из 80).94 Зерна не было даже и на засев полей весной этого года, что создавало

- 250 -

чрезвычайно мрачные перспективы на будущее. В январе 1834 года И. М. Пеньковский по этому поводу писал С. Л. Пушкину: «Я Вам истинно доношу, что в будущее лето надо опять ожидать неурожаю, по причине той, поля крестьян многих не засеяны, по большей части запроданы чужим крестьянам и своим... за самую малую цену».95

В следующем письме Пеньковский уточняет сведения о продаже беднейшими крестьянами своей земли, на что они, конечно, не имели права. «Я в моем донесении... ошибся, что крестьяне чужим землю продают в вечное владение, — разъяснял он, — они только продают на один год и не делают никаких крепостей».96 Так в болдинском имении Пушкиных давало себя знать начавшееся расслоение деревни, процесс обнищания части крестьян за счет скупки у них права на засев их земли зажиточными крестьянами, будущими кулаками — своими и чужими.

Данные подворных описей дают возможность выявить наличие таких крестьян-богатеев и в Болдине и в Кистеневе. В Болдине, например, крестьяне Игнатий Сягин, Михайла Васильев, Кузьма Сергеев, Михайла Иванов имели каждый по 5—6 лошадей, от 2 до 4 коров, по 10—15 овец и по 2—6 свиней. В Кистеневе крестьянин Гаврила Яковлев имел 8 лошадей, 2 коровы, 16 овец, 4 свиньи.97 Нередки были случаи, что такие крестьяне-богатеи предоставляли довольно крупные денежные займы своим же помещикам. Так, в письме к С. Л. Пушкину И. М. Пеньковский писал в 1834 году: «...занято Михаилом Ивановым (т. е. Калашниковым, — Б. Г.) у Вашего крестьянина кистеневского Михайлы Гаврилова 700 руб. монетою в уплату процентов в Опекунский совет; он же крестьянин многократно у меня требует своей суммы».98

В то же время всё более и более нараставшими темпами шел неоднократно отмечавшийся Пушкиным процесс катастрофического разорения самих дворянских поместий. В этих условиях утверждение пушкинского путешественника о том, что «благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков» (XI, 258), являлось не чем иным, как прямым и почти дословным повторением официозной точки зрения, усердно распространявшейся правительством, крайне обеспокоенным состоянием дворянских имений. Так, в статье «Об обязанностях российских дворян в отношении к их имениям» «Северная пчела» писала в 1834 году:

«При таковом гражданском учреждении России, когда миллионы людей вверены отеческому попечению дворянства, — когда взаимные их отношения так тесно соединены между собою, что от довольства или бедности крестьян зависит благосостояние или бедствие помещиков, позволительно ли управление имений оставлять на произвол часто корыстолюбивых и неопытных наемников или невежественных управляющих из дворовых людей и крестьян!».99 И далее: «...ясно видно, что выгоды российских дворян тесно соединены с выгодами их крестьян и что благосостояние сих последних есть богатство первых».100

Между тем утверждение пушкинского путешественника о том, что «судьба крестьянина улучшается со дня на день» в связи с тем, что «благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков», да еще

- 251 -

с оговоркой, что «это очевидно для всякого», в контексте пушкинского «Путешествия» было совсем не таким безобидным, как это может показаться с первого взгляда. Своей оговоркой Пушкин придал совершенно иную тональность всему утверждению, ибо говорить в те годы, что благосостояние помещиков вообще способно как-то улучшаться, значило утверждать факты, явно не соответствовавшие действительности. Процесс непоправимого упадка дворянских поместий, происходивший на глазах у всех, был той реальностью, какая свидетельствовала о неумолимом ходе истории, о чем с такой проницательностью говорил Пушкин в черновом варианте «Путешествия», рассматривая разорение дворянства как тяжелое, но неотвратимое следствие процесса социально-экономического развития России.

7

В беловом списке «Путешествия» глава «Русская изба» завершается следующим утверждением по вопросу о сроках и возможностях освобождения крестьян: «Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества» (XI, 258).

Это место всегда давало повод к наибольшему количеству спорных суждений о характере мировоззрения Пушкина 30-х годов.

Конечно, самым простым ответом на этот вопрос было бы утверждение, что данные слова вложены Пушкиным в уста своего воображаемого путешественника, а автор, как неоднократно говорил о том сам Пушкин, не ответственен за мысли, речи и действия своих героев. Однако аналогичное приведенному утверждение имеется и в тексте «Капитанской дочки».101 И там и тут речь идет о путях, возможностях и сроках освобождения крестьян в России.

Уже для Радищева была очевидна малая производительность подневольного труда, являвшаяся основной экономической предпосылкой социальной необходимости раскрепощения крестьян. В своем «Проекте в будущем» («Хотилов») он писал:

«Человек, в начинаниях своих двигаемый корыстию, предприемлет то, что ему служить может на пользу, ближайшую или дальную, и удаляется того, в чем он не обретает пользы, ближайшей или дальновидной. Следуя сему естественному побуждению, всё начинаемое для себя, всё, что делаем без принуждения, делаем с прилежанием, рачением, хорошо. Напротив того, всё то, на что несвободно подвизаемся, всё то, что не для своей совершаем пользы, делаем оплошно, лениво, косо и криво. Таковых находим мы земледелателей в государстве нашем. Нива у них чуждая, плод оныя им не принадлежит. И для того обрабатывают ее лениво; и не радеют о том, не запустеет ли среди делания...

«Но если принужденная работа дает меньше плода, то не достигающие своея цели земные произведения, толико же препятствуют размножению народа. Где есть нечего, там хотя бы и было кому есть, не будет; умрут от истощения. Тако нива рабства, не полный давая плод, мертвит граждан, им же определены были природою избытки ея» (стр. 318—319).

- 252 -

Вслед за Радищевым и Пушкин разделял эти воззрения. В главе «Шлюзы» он писал:

«В Вышнем Волочке Радищев любуется шлюзами..., он видит тут истинное земли изобилие, избытки земледелателя и во всем его блеске мощного пробудителя человеческих деяний, корыстолюбие» (XI, 265, 266).

Установив неэффективность подневольного труда, Радищев в том же «Проекте в будущем» утверждает не только закономерность, но и неизбежность в дальнейшем следующих после Пугачевского восстания попыток крестьянства к освобождению, отчетливо сознавая, что чем мучительнее гнет, тем сильнее разгорается желание освобождения. Он пишет: «Поток, загражденный в стремлении своем, тем сильнее становится, чем тверже находит противустояние. Прорвав оплот единожды, ничто уже в разлитии его противиться ему не возможет. Таковы суть братия наши, во узах нами содержимые. Ждут случая и часа. Колокол ударяет» (стр. 320).

Однако Радищев отнюдь не закрывает глаза на то, что это стихийное крестьянское восстание, неся с собой освобождение рабов, будет страшно для остальной части общества своей разрушительной силой. Описывая характер возможного будущего крестьянского восстания, он говорил:

«И се пагуба зверства разливается быстротечно. Мы узрим окрест нас меч и отраву. Смерть и пожигание нам будет посул за нашу суровость и бесчеловечие. И чем медлительнее и упорнее мы были в разрешении их уз, тем стремительнее они будут во мщении своем. Приведите себе на память прежние повествования. Даже обольщение, колико яростных сотворило рабов на погубление господ своих! Прельщенные грубым самозванцем, текут ему во след и ничего толико не желают, как освободиться от ига своих властителей; в невежестве своем другого средства к тому не умыслили, как их умерщвление. Не щадили они ни пола, ни возраста. Они искали паче веселие мщения, нежели пользу сотрясения уз.

«Вот что нам предстоит, вот чего нам ожидать должно. Гибель возносится горе́ постепенно, и опасность уже вращается над главами нашими. Уже время, вознесши косу, ждет часа удобности, и первый льстец или любитель человечества, возникший на пробуждение нещастных, ускорит его мах. Блюдитеся» (стр. 320—321).

Нарисовав такую страшную для дворянства картину будущих общественных потрясений, которые явятся неизбежным и обязательным последствием исторически оправданной будущей борьбы крестьянства за свое раскрепощение, Радищев призывает помещиков, дабы избежать всех этих потрясений, добровольно освободить своих крестьян. Он пишет:

«Но если ужас гибели и опасность потрясения стяжаний подвигнуть может слабого из вас, неужели не будем мы толико мужественны в побеждении наших предрассуждений, в попрании нашего корыстолюбия и не освободим братию нашу из оков рабства, и не восстановим природное всех равенство?.. Не медлите, возлюбленные мои» (стр. 321).

Радищев стремился к полному раскрепощению крестьянства, утверждая историческую неизбежность этого и полностью оправдывая все возможные последствия крестьянского восстания вплоть до насильственного умерщвления значительной части дворянства. «О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, — писал он, — яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени» (стр. 368).

- 253 -

Страстный призыв Радищева весь устремлен в будущее («Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие»; стр. 368—369), до которого сам автор может быть и не доживет. «О! горестная участь многих миллионов! — восклицает он, — конец твой сокрыт еще от взора и внучат моих» (стр. 379).

Теперь же — и не медля ни одного часа — необходимо положить хотя бы начало освобождению крестьян любыми средствами. При этом Радищев отнюдь не преуменьшал трудностей этого дела. Он знал, что на пути осуществления его идеи стоит страшная в своей слепой мощи сила — «чудище обло, озорно, огромно, стозевно, и лаяй» (стр. 227).

Об этих самых первых шагах, которые уже теперь положили бы начало раскрепощению крестьянства, Радищев и размышлял, разбирая на станции «Хотилов» доставшиеся ему бумаги «искреннего его друга», содержащие знаменитый «Проект в будущем». «Везде я обретал расположения человеколюбивого сердца, везде видел гражданина будущих времен..., — писал он об этих бумагах. — Целая связка бумаг и начертаний законоположений, относилася к уничтожению рабства в России. Но друг мой, ведая, что высшая власть недостаточна в силах своих на претворение мнений мгновенно, начертал путь повремянным законоположениям к постепенному освобождению земледельцев в России. Я здесь покажу шествие его мыслей. Первое положение относится к разделению сельского рабства и рабства домашнего. Сие последнее уничтожается прежде всего, и запрещается поселян и всех, по деревням в ревизии написанных, брать в домы. Буде помещик возьмет земледельца в дом свой для услуг или работы, то земледелец становится свободен. Дозволить крестьянам вступать в супружество, не требуя на то согласия своего господина... Второе положение относится к собственности и защите земледельцев. Удел в земле, ими обрабатываемой, должны они иметь собственностию... Восстановление земледельца во звании гражданина... Дозволить крестьянину приобретать недвижимое имение, то есть покупать землю. Дозволить невозбранное приобретение вольности, платя господину за отпускную известную сумму. Запретить произвольное наказание без суда. — Исчезни варварское обыкновение, разрушься власть тигров! вещает наш законодатель... За сим следует совершенное уничтожение рабства» (стр. 322).

В глухую пору последекабрьской реакции, когда вся крепостная Россия была «забита и неподвижна»,102 Пушкин, признавая по-прежнему полное раскрепощение крестьянства назревшей исторической потребностью, не видел в русской действительности общественной силы, которая способна была бы возглавить борьбу за освобождение крестьян; тем более не возлагал он никаких надежд и на усилия в этом отношении передовых людей из дворян, переживших вместе с ним страшную катастрофу 1825 года.

В этих условиях наиболее реальным ему должен был казаться «путь повременных законоположений к постепенному освобождению земледельцев в России», начертанный рукой «гражданина будущих времен» и «искреннего друга» Радищева в «Проекте в будущем» радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву».

Следует учесть, что о неизбежности в будущем освобождения крестьян говорили почти открыто в дворянских кругах, не ставя, однако, этого вопроса в повестку сегодняшнего дня, и искренно не веря в возможность скорого

- 254 -

его разрешения, так как претворение его в жизнь непосредственно затрагивало имущественные интересы помещиков.

Основным, с точки зрения дворянства, препятствием к освобождению крестьян было наделение их хотя бы минимальным количеством земли, отрезаемой от помещичьей земельной собственности. Это условие казалось помещикам не только не выполнимым, но и вообще невозможным. Оно и повлекло за собой то, что безрезультатные разговоры об освобождении крестьян велись вплоть до того времени, когда сложившаяся в конце 50-х — начале 60-х годов революционная ситуация вырвала из рук крепостников эту реформу, обезображенную и урезанную до минимума крепостническим правительством.

Общеизвестна чрезвычайная осведомленность Пушкина во всех основных государственных, политических и общественных вопросах его времени. «Мы знаем, — писал П. В. Анненков о среде, в которой вращался Пушкин в 1833—1835 годах, — что в это время находился он в сношениях почти со всеми знаменитостями светского, дипломатического, военного и административного круга».103

Пушкин знал, что вопрос о некоторых предварительных мероприятиях, связанных с возможным в будущем освобождением крестьян, уже привлекал к себе внимание высших правительственных сфер, но он отдавал себе полный отчет в трудности этого дела и не обольщался в сроках его осуществления.

Насколько этот вопрос широко дебатировался в высших правительственных кругах и до какой степени осторожно к нему подходили, свидетельствует, например, то, что А. X. Бенкендорф в своем очередном политическом докладе Николаю I за 1834 год доносил:

«Благомыслящие люди... понимают всю трудность сего дела и с какою крайнею осмотрительностью надлежит в сем случае действовать, дабы не возбудить пагубного между крестьянами волнения, ибо крестьянин наш не имеет точного еще понятия о свободе и волю смешивает с своевольством. А потому, сколько, с одной стороны, признается необходимым, дабы правительство исподволь приближалось к цели освобождения крестьян от крепостного владения, столько, с другой, все уверены, что всякая неосторожность, слишком поспешная в сем деле мера, должна иметь вредные последствия для общественного спокойствия. Многие, размышляющие о сем предмете, полагают самым лучшим средством — дать делу сему такое направление, чтобы освобождение крестьян происходило от самих помещиков. Впрочем, высшее наблюдение имело обязанность указать лишь на сие обстоятельство, важное для будущего счастья России, но какими мерами может быть достигнута благотворная цель уничтожения крепостного права, — это подлежит уже соображениям мудрого правительства».104

Однако то обстоятельство, что в самых высших сферах уже признавалось необходимым, «дабы правительство исподволь приближалось к цели освобождения крестьян от крепостного владения», ставило Пушкина, при исключительной его осведомленности, в необходимость, подготовляя к печати ответственнейшее свое выступление об основных общеполитических задачах своего времени, завершить раздел о современном состоянии вопроса об освобождении крестьян осторожными словами, что «должны еще произойти великие перемены», что «не должно торопить времени и без

- 255 -

того уже довольно деятельного» и что «лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества» (XI, 258), тем более, что эти слова он вкладывал в уста своего путешественника, для которого они были вполне естественны. Насколько Пушкин был осторожен в этом своем шаге и до какой степени он отдавал себе отчет в ответственности подобных утверждений и возможности всяческих нежелательных кривотолков, какие они могли, несомненно, вызвать в обществе и близких к нему кругах, говорит то, что он сильно колебался, включать ли данные строки в окончательный текст главы. Сначала он решительно вычеркнул всё это место (от слов «Но не должно торопить времени» до конца) сплошной чернильной чертой сверху вниз и лишь в последний момент, просматривая рукопись перед отдачей ее переписчику, восстановил зачеркнутое, приписав сбоку карандашом: «Переписать».105

Что же касается до возникавших в некоторых либеральных кругах предположений о том, что сам по себе процесс упадка и раздробления дворянских поместий может явиться естественной предпосылкой улучшения положения крестьян, так как заложенные и не выкупленные помещиками крестьяне могут быть переводимы правительством в вольные хлебопашцы, то Пушкин считал эти предположения решительно несостоятельными, как он об этом писал в черновой редакции «Путешествия».

«Но, говорят некоторые, — писал Пушкин, — раздробление имений способствует к освобождению крестьян. Помещики, не получая достаточных доходов, принуждены заложить своих крестьян в Опекунский Совет, и разорив их, приходят в невозможность платить проценты. Имение тогда поступает в ведомство правительства, которое может их обратить в вольные хлебопашцы или в экономические крестьяне. Расчет ошибочный. Помещик, пришедший в крайность, поспешает продать своих крестьян, на что всегда найдет охотников, а долг дворянства связывает руки правительству, и не допускает его освободить крестьян — ибо в таком случае дворянство справедливо почтет свой долг угашенным уничтожением залога» (XI, 241—242).

Несомненным и недвусмысленным ответом Пушкина на всевозможные проекты возложения инициативы в деле улучшения судьбы крестьян на самих помещиков, что, кстати говоря, нашло отражение и в цитированном выше «Обозрении» Бенкендорфа, является история помещика-«филантропа», рассказанная Пушкиным в конце главы «Шлюзы» и полностью соответствующая серьезным предостережениям Радищева в адрес дворянства, не желавшего расстаться со своими крепостническими правами.

История помещика-«филантропа», завершающая весь известный нам текст пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург», кончается — в полном соответствии с предостережениями Радищева — убийством этого помещика его же собственными крестьянами. Помещик этот, пишет Пушкин, «имел виды филантропические. Приучив своих крестьян к нужде, терпению и труду, он думал постепенно их обогатить, возвратить им их собственность, даровать им права! — Судьба не позволила ему исполнить его предначертания. Он был убит своими крестьянами во время пожара» (XI, 267).106

- 256 -

8

Небольшая главка «Рекрутство» производит впечатление явно недоработанного наброска. Она начинается длинной выпиской из главы «Городня» радищевского «Путешествия», занимающей более половины всего пушкинского текста; далее идет запись ряда мыслей и положений, имеющих характер скорее заготовок для последующей разработки данной темы.

Уже первая фраза выписки из Радищева дает тон всему последующему тексту:

«Городня. — Въезжая в сию деревню, пишет Радищев, не стихотворческим пением слух мой был ударяем, но пронзающим сердца воплем жен, детей и старцев. Встав из моей кибитки, отпустил я ее к почтовому двору, любопытствуя узнать причину приметного на улице смятения.

«Подошед к одной куче, узнал я, что рекрутской набор был причиною рыдания и слез многих толпящихся» (XI, 259).

Рекрутская повинность была введена Петром I как средство создания большой, однородной по национальному составу, подготовленной и дисциплинированной армии, необходимой для борьбы с внешними врагами. Рекрутская система носила явно выраженный классовый характер, преследуя цель создания послушной и оторванной от народа армии, способной в случае необходимости выступать и против так называемых «внутренних врагов».

Всей своей тяжестью рекрутчина ложилась на крепостное крестьянство. Введенная в 1705 году, она до 1793 года предусматривала для рекрутов пожизненную солдатскую службу. В 1793 году срок солдатской службы был сокращен до двадцати пяти лет. Двадцатипятилетний срок службы просуществовал до 1834 года, когда был заменен двадцатилетним, и т. д.

С военной точки зрения русская рекрутская система была для того времени несравненно более совершенной, чем западноевропейские наемно-вербовочные системы. Она обеспечивала постоянную и широкую базу для комплектования большой армии достаточным количеством однородного личного состава и в высокой степени способствовала усилению военной и политической мощи России.

Пышная и торжественная литература русского классицизма XVIII века в бесчисленных одах и высказываниях прославляла блеск российского самодержавия и военную мощь непобедимой монархии. Отзвуками этого было еще полно и начало XIX века.

     О громкий век военных споров,
     Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
     Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров героям песнь бряцали
     Струнами громозвучных лир —

писал Пушкин в «Воспоминаниях в Царском Селе» (1814).

Утверждением военного могущества России была полна передовая литература и пушкинского времени. За этой поэтизацией военной славы России, находившей разнообразное выражение — от «Певца во стане русских воинов» Жуковского до обаятельных образов забубенных гусар-рубак — офицеров и солдат — в поэзии Дениса Давыдова, — более приглушенно давало себя знать то, что вся эта военная слава и мощь куплены ценой тягчайшей рекрутчины.

- 257 -

В то же время тяжесть рекрутчины была ясна всем — от деятелей тайных декабристских организаций до самого Александра I, лицемерно оправдывавшего, как известно, введение военных поселений желанием отменить рекрутскую систему.107

Уничтожение рекрутчины и преобразование армии на новых началах было одним из важных предположений декабристских организаций. В проекте «Манифеста к русскому народу», составленном К. Ф. Рылеевым и С. П. Трубецким108 и предназначавшемся для обнародования в случае благоприятного исхода восстания, предусматривалось «уничтожение рекрутства и военных поселений», «убавление срока службы военной для нижних чинов», «уравнение рекрутской повинности между всеми сословиями», «отставка всех без изъятия нижних чинов, прослуживших 15 лет», т. е. немедленное после победы восстания сокращение срока службы на десять лет.109

Критикуя совершенно абсурдное заявление Александра I о возможности уничтожения тяжкой рекрутчины посредством несравненно более тяжких для крестьянства военных поселений, деятели декабризма выдвигали в качестве единственно возможного, впредь до полного уничтожения рекрутской повинности, средства облегчения солдатской службы значительное сокращение ее срока. Суммируя воззрения по этому вопросу декабристов, А. Д. Боровков писал в своем «Своде показаний членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии государства»: «Насильственная мера водворения поселений принята была с изумлением и ропотом. Потом объявлена цель их — освобождение России от тяжкой рекрутской повинности. Но уменьшение срока службы до 8 или 12 лет удовлетворило бы сей цели справедливее, прочнее и безопаснее, ибо тогда во всей России разлился бы дух военный, а крестьяне столь же легко стали бы расставаться с детьми, как дворяне. Возвратившиеся в семейство могли бы жениться, заниматься крестьянским бытом и, наживая детей, воспитывали бы их заранее быть солдатами, а сами были бы готовые ландверы».110

Правительство, может быть, и пошло бы на эту меру. Дело в том, что содержание в мирное время весьма значительной армии тяжело отзывалось на государственном бюджете и военное министерство несколько раз делало попытки создания запаса обученных резервов путем того или иного сокращения срока службы. Однако каждый раз эти попытки встречали решительное сопротивление помещиков, не желавших принимать в свои деревни возвращавшихся в запас солдат, рассматривая их в качестве возможных зачинщиков крестьянских волнений. Следует иметь в виду, что отдача в рекруты была немаловажным средством борьбы помещиков с нежелательными им элементами из среды крестьянства.

Случаи расправы помещиков с возвращавшимися из армии неугодными им людьми были нередки. Об одном из них рассказывает Н. И. Тургенев:

- 258 -

«Один отставной солдат после 30 лет службы возвратился на родину, был избит своим бывшим барином..., помещик хотел выжить солдата из деревни и для того велел разломать печь в его доме».111

Опасения помещиков имели под собой известные основания. Возвращавшиеся солдаты вносили много нового в жизнь деревни. Тот же Н. И. Тургенев записывал в дневнике: «Я иногда удивляюсь, и с некоторою жалостию, ограниченности познаний крестьян касательно всего, что происходит за околицею... Пусть подумают после сего о средствах распространения идей и вообще образованности. Возвратившиеся ратники однако же, думаю, впустили в оборот много идей».112

Об особой роли возвращавшихся в свои деревни из армии солдат писал и Герцен в конце 40-х годов: «...правительство глядит с унылым беспокойством на мрачное и зловещее настроение своих полков, не зная, как поправить дело. Если оно уменьшит численность армии, оно не сможет более удержать страну; если оно сократит непомерный срок службы и будет отправлять ежегодно в деревню множество молодых людей, владеющих оружием, крестьяне подымутся сплошной массой, это будет сигналом к Жакерии».113

Именно это объединение солдат с народом против правительства имел в виду Пушкин в главе «Рекрутство», основываясь на материалах своих изучений истории французской революции.114 «Конскрипция, — писал Пушкин в черновом тексте этой главы, — по краткости времени службы в течение 15 лет, делает из всего народа одних солдатов, и тогда смотрите, что делается во Франции во время народных мятежей. Мещане дерутся, как солдаты, а солдаты рассуждают, как мещане. Обе стороны, одна с другой тесно связанные, вскоре мирятся и обнимаются, и обращаются противу правительства» (XI, 233).

Случаи единения солдат с крестьянами неоднократно имели место и в самой России во время холерных бунтов 1830—1831 годов, когда, например, в новгородских военных поселениях, как о том писал сам Пушкин П. А. Вяземскому, «действовали мужики, которым полки выдали своих начальников» (XIV, 205).115

- 259 -

Видимо, учитывая и русский опыт в этом отношении, Пушкин в беловом варианте значительно обобщает приведенную выше фразу чернового текста, выбрасывает из нее ссылку на Францию и устанавливает тем самым некую общую закономерность: «Конскрипция по кратковременности службы, в течение 15 лет, делает изо всего народа одних солдат. В случае народных мятежей, мещане бьются, как солдаты; солдаты плачут и толкуют, как мещане. Обе стороны одна с другой тесно связаны» (XI, 260).

Однако, устанавливая эту закономерность, Пушкин тотчас же становится на общегосударственную точку зрения. Полностью признавая тяжесть для народа рекрутской повинности, но в то же время учитывая сложные внешние и внутренние обстоятельства, в которых в то время находилась Россия, он решительно отрицает целесообразность в данный момент каких-либо изменений, если они повлекут за собой ослабление обороноспособности страны. При этом Пушкин поднимается до очень больших философских обобщений, связывая воедино государственные и народные общенациональные интересы.

«Рекрутство наше тяжело; лицемерить нечего, — записывает он в черновом тексте главы, — довольно упомянуть о законах противу крестьян, изувечивающихся во избежание оного. По крайней мере представляет оно выгоды правительству, следственно и народу» (XI, 233). Эта фраза в беловом тексте заменена более обобщенной: «Но может ли государство обойтиться без постоянного войска? Полумеры ни к чему доброму не ведут» (XI, 260).

В то же время сложность общественно-политических позиций Пушкина 30-х годов особенно ярко выявилась в следующих фразах, характеризующих самый процесс рекрутчины и возвращения солдата в родную деревню после завершения полного срока службы. «Русский солдат, — пишет Пушкин, — на 24 года отторженный от среды своих сограждан, делается чужд всему, кроме своему долгу. Он возвращается на родину уже в старости. Самое его возвращение уже есть порука за его добрую нравственность; ибо отставка дается только за беспорочную службу. Он жаждет одного спокойствия. На родине находит он только несколько знакомых стариков. Новое поколение его не знает и с ним не братается» (XI, 260—261).

Не кажется ли это описание судьбы ставшего солдатом крестьянина страшной картиной духовной и гражданской смерти человека еще при его жизни? Весь эмоциональный пафос этого чрезвычайно сильного в своей простоте и скупости отрывка направлен в сторону протеста против условий и обстоятельств, так калечащих человека. О той же «чудовищной несправедливости» писал позднее (1849) и Герцен:

«Русский солдат вынужден служить пятнадцать и даже семнадцать лет, и этим хотят добиться того, чтоб он перестал быть человеком, сделался орудием в руках правительства. Он начинает однако понимать эту чудовищную несправедливость».116

Следующая в черновом тексте и выброшенная в беловом варианте фраза говорит о сложности и трудности проведения в деревнях рекрутских наборов, для успеха в выполнении которых необходимо вмешательство в это дело власти помещика.

- 260 -

«Власть помещиков, — пишет Пушкин, — в том виде, какова она теперь существует, необходима для рекрутства. Без нее правительство в губернии не могло бы собрать и четвертой доли требуемого числа рекрут. Вот одна из тысячи причин, повелевающих нам присутствовать в наших деревнях, а не разоряться в столицах под предлогом усердия к службе, но в самом деле из единой детской любви к рассеяниям и к чинам» (XI, 234).117

Замечательна эта пушкинская оговорка о помещичьей власти: «в том виде, какова она теперь существует». Привычки и обычаи помещиков в отношении своих крестьян и в 30-е годы оставались теми же, какими показал их Пушкин в своей «Деревне». Признание того, что без власти крепостников невозможно существование и рекрутской системы, неизбежно влечет за собой признание незаконности и несправедливости всей рекрутской системы, как незаконна и несправедлива вся крепостническая система в целом.

Что же касается до утверждения желательности постоянного пребывания помещиков в своих деревнях, дабы они могли вкладывать и свою долю участия в проведение рекрутских наборов, без чего «правительство в губернии не могло бы собрать и четвертой доли требуемого числа рекрут», то это заявление имеет как бы две стороны. То, что присутствие помещика, как бы хорош он ни был, неизбежно влечет за собой, в силу самого существа крепостнической системы, возможность неограниченного господского произвола и что поэтому крестьянам лучше жить одним, отметил еще Н. И. Тургенев, посетивший летом 1818 года свое родовое имение Тургенево в Симбирской губернии.

«Я заметил..., — записывает он в дневнике, — что присутствие в деревне даже одного грамотного человека полезно для крестьян, защищая их от нечестивых подьячих и солдат, проезжающих на подводах. Сколь полезнее было бы присутствие истинно хорошего помещика? Но не тут то было! Кажется, что крестьянам лучше жить совсем без защиты, нежели с защитою помещиков, которая, конечно, действительна против приказных, но не против произвола господского».118

С другой стороны, в условиях продолжавшего существовать крепостничества как системы, лишавшей крестьян каких бы то ни было, даже самых элементарных прав и оставлявшей их совершенно беззащитными и перед лицом закона и от притеснений всякого рода, сами крестьяне порой имели нужду в какой-то защите, исходившей даже и от помещика, если он был в достаточной степени справедлив. О подобном случае рассказывает в своих «Записках» декабрист И. Д. Якушкин.

«В 19-м году, — пишет он, — поехав из Москвы повидаться с своими, я заехал в смоленское свое имение. Крестьяне, собравшись, стали просить меня, что так как я не служу и ничего не делаю, то мне бы приехать пожить с ними, и уверяли, что я буду им уже тем полезен, что при мне будут менее притеснять их. Я убедился, что в словах их много правды, и переехал на житье в деревню...

«Вскоре по приезде моем в Жуково я пришел в столкновение с земской полицией».119

Именно поэтому не следует слишком прямолинейно понимать суждение

- 261 -

в главе «Рекрутство» пушкинского «Путешествия» о нецелесообразности, «пока существуют наши дворянские права», совсем не вмешиваться в практику проведения рекрутских наборов, руководствуясь только установленной очередью. Весь этот абзац в черновом тексте отличается значительной эмоциональностью: «Очередь в рекрутстве, которой придерживаются некоторые слабоумные филантропы, не должна существовать, пока существуют наши дворянские права. Преступная леность! детское легкомыслие! Не лучше ли употребить сии права в пользу ваших крестьян, удаляя от среды их вредных негодяев, людей, заслуживших наказание, и делая из них полезных членов обществу?» (XI, 234). В беловом тексте эти мысли изложены более спокойно: «Очередь, к которой придерживаются некоторые помещики-филантропы, не должна существовать, пока существуют наши дворянские права. Лучше...» и т. д. (XI, 261). В основном речь здесь идет о случаях внеочередной отдачи в рекруты.

В письме к С. Л. Пушкину И. М. Пеньковский в 1833 году передавал следующую просьбу стариков села Болдина: «...все старики села Болдина лично меня просили отнестись к Вам, милостивый государь Сергей Львович, дабы их избавить от людей дурного поведения, которые разоряют лучших хозяев, и что многие, по несколько раз окраденные, пришли до нищеты... Я ничего не мог предпринять без Вашего повеления, если Вам угодно будет освободить своих крестьян от разорителей. — Средство одно, которое может послужить в пример другим, — повелеть без зачету отдать в солдаты».120

Во время пребывания самого Пушкина в Болдине в октябре—ноябре того же года болдинские крестьяне подали ему прошение такого же характера: «При сем прошении представляем вам, милостивый государь батюшка Александр Сергеевич, 5 человек лично, которые не способны при вотчине находиться, воры именно — 1-й Тимофей Пядашев, 2-й Ефим Захаров, 3-й Агафон Солдатов, 4-й Егор Иванов, 5-й Яков Семенов, которого вы лично приказали управляющему Иосифу Матвееву <Пеньковскому> отдать в солдаты» (Пушкин, XV, 92).

И. М. Пеньковскому не удалось отдать в солдаты Якова Семенова по причине родства последнего с М. И. Калашниковым, вследствие чего, как писал Пеньковский Пушкину в августе 1834 года, пришлось отдать в рекруты парня «из хорошего дому» (XV, 188). Дабы избежать в дальнейшем подобных случаев, Пушкин, уже принявший на себя управление болдинским имением, в официальной доверенности на имя Пеньковского специально оговаривал: «...буде окажутся дурного поведения и вредные вотчине крестьяне и дворовые люди, таковых отдавать во всякое время в зачет будущего рекрутства; если окажутся неспособными, то отдавать без зачету, предварительно меня о том уведомив» (XV, 212).

В этих действиях Пушкина не было ничего предосудительного даже с декабристской точки зрения. Так же поступали до 1825 года многие члены тайных обществ, владевшие крестьянами. Упомянутый выше Н. И. Тургенев на другой день по своем приезде в Тургенево записывает в дневнике:

«Сегодня я был у обедни. Ничто меня не веселило, потому что я не замечал на крестьянах и на дворовых людях вида благоденствия. Я беспрестанно думаю об улучшении порядка, здесь существующего... Мне пришло теперь на мысль сделать предложения, которые я могу сделать известными крестьянам предварительно, до общего нашего утверждения...

- 262 -

«14. За легкие проступки виновного заставляют исправить подводу121 ...или берется денежный штраф в пользу казны мирской.

«15. За большие преступления, как-то: озорничество, воровство..., определяется такое же наказание, и сверх того имя провинившегося вписывается в штрафную книгу.

«16. При рекрутском наборе, записанные в книге, отдаются предпочтительно другим в рекруты.

«17. Есть ли же и угрозы наказания не действуют, то управитель, по приговору выборных, представляет господину о переводе виновных в другую вотчину, или даже об отдаче в рекруты в зачет, или о сослании на поселение».122

Учитывая всё это, приходится сделать вывод, что в сложных условиях продолжавшего существовать крепостного права положения и мысли, сформулированные в главе «Рекрутство» пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург», равно как и личная практика в этом отношении самого Пушкина отнюдь не заключали в себе какого-либо оттенка реакционности, но в ряде случаев соответствовали и интересам самих крестьян.

Что же касается до возможных злоупотреблений со стороны помещиков правом отдачи в рекруты без очереди, для того чтобы избавиться от неугодных им элементов, то Пушкин ответил на это фразой англичанина в его разговоре с пушкинским путешественником в черновом тексте «Путешествия»: «Злоупотреблений везде много» (XI, 232).

Следует отметить, что глава «Рекрутство», не только в части большой цитаты из Радищева, но и в остальной своей части, не была опубликована среди некоторых других глав пушкинского «Путешествия» в посмертном собрании сочинений Пушкина.

9

Главу о свободе книгопечатания и о цензуре («Торжок») Пушкин считал «самой замечательной из всей книги Радищева» (XI, 471).

Разбирая эту главу, Пушкин писал: «В сей статье Радищев говорит, что ценсура была в первый раз установлена инквизицией. Радищев не знал, что новейшее судопроизводство основано во всей Европе по образу судопроизводства инквизиционного... Инквизиция была потребностию века. То, что в ней отвратительно, есть необходимое следствие нравов и духа времени» (XI, 238).

Проследим за ходом развития пушкинской мысли.123 Говоря о том, что инквизиция в свое время «была потребностию века», Пушкин тем самым утверждал, что сейчас она, разумеется, уже не является потребностью современности. То, что в ней было отвратительно, всецело объясняется особенностями «нравов и духа» того времени. Если же отвратительные стороны некоторых институтов, порожденных инквизицией, дают себя знать и по сие время, то

- 263 -

они суть пережитки прошлого, с которыми надо бороться. Это касается отдельных сторон и цензуры, первоначально возникшей как порождение инквизиции.

По поводу радищевской статьи о происхождении цензуры, включенной в главу «Торжок», Пушкин заметил: «Если бы вся книга была так написана, как этот отрывок, то, вероятно, она бы не навлекла грозы на автора» (XI, 238). А в заключительных строках статьи «Александр Радищев», говоря о многом справедливом и нужном, что имеется в книге Радищева, Пушкин писал: «...он <Радищев> злится на ценсуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы с одной стороны сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой — чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной? Но всё это было бы просто полезно, и не произвело бы ни шума, ни соблазна» (XII, 36).

Это Пушкин и делает в главе «О ценсуре», где он устами своего путешественника, с суждениями которого более часто, чем когда-либо, в этой главе сливаются и его собственные мысли, не только утверждает многое, о чем говорил в других выражениях Радищев, но и полемизирует с ним по важнейшим вопросам свободы книгопечатания и предварительной цензуры.

Радищев, как известно, настаивал на необходимости введения полной свободы книгопечатания и полного уничтожения предварительной цензуры.124

Может показаться странным, что утверждения пушкинского путешественника (ибо повествование здесь ведется от первого лица, как и в первых двух главах) о нецелесообразности введения полной свободы книгопечатания и о нежелательности уничтожения предварительной цензуры в какой-то степени разделяются и самим Пушкиным, когда-то закончившим письмо к Гнедичу (1823) фразой: «Vale, sed delenda est censura»125 (XIII, 63). Между тем такое впечатление данной главой безусловно создается. Однако не следует упрощать вопроса. Необходимо выяснить, какие нежелательные стороны и последствия полной свободы бесцензурного книгопечатания имеются здесь в виду.

Еще в 1830 году Пушкин писал: «Я заметил, что самое неосновательное суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам всё еще печатный лист кажется святым. Мы всё думаем: как может это быть глупо или несправедливо? ведь это напечатано!» (XI, 167). О необходимости борьбы с растлевающими общественное сознание безнравственными сочинениями Пушкин писал и в 1822 году в своем послании к цензору, и в 1830 году в «Опровержении на критики». В своих заготовках к «Посланию цензору» Пушкин писал (II, 2, 783):

Потребности Ума не всюду таковы,
Сегодня разреши свободу нам тисненья,
Что завтра выдет в свет: Баркова сочиненья.

- 264 -

Были мотивы и другого порядка. В 1830 году, имея в виду клеветнические выпады в печати против него Булгарина, Пушкин писал в «Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений»: «Не узнавать себя в пасквиле безыменном, но явно направленном, было бы малодушием. Тот, о котором напечатают, что человек такого-то звания, таких-то лет, таких-то примет — крадет например платки из карманов — все-таки должен отозваться и вступиться за себя, конечно не из уважения к газетчику, но из уважения к публике» (XI, 168). В том же «Опыте», имея в виду выпады Булгарина и его клики уже не только против него самого, но и против всех писателей, зачислявшихся тогда в так называемую «литературную аристократию», Пушкин с горечью писал: «Уж если существует у нас цензура, то не худо оградить и сословия, как ограждены частные лица, от явных нападений злонамеренности» (XI, 173).

Именно в данной связи, имея в виду легкость безответственной клеветы в печати, Пушкин в том же «Опыте» и говорил об этой стороне свободы книгопечатания:

«Один из великих наших сограждан126 сказал однажды мне (он удостоивал меня своего внимания и часто оспоривал мои мнения), что если у нас была бы свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь. Всё имеет свою злую сторону — и неуважение к чести граждан и удобность клеветы суть одни из главнейших невыгод свободы тиснения» (XI, 167—168).

Пушкин был решительным противником насаждения в русской журналистике и критике так называемых «американских нравов», как их тогда называли журналисты. Об этих нравах и обычаях американской печати журналы в то время упоминали довольно часто. В «Московском наблюдателе», например, за 1835 год в обзоре «Сочинения об Америке» после характеристики некоторых сторон американской жизни, говорилось: «При таких обстоятельствах нельзя дивиться и злоупотреблениям свободы книгопечатания». При этом приводилась цитата из сочинения полковника Гамильтона «Люди и нравы в Соединенных Штатах»: «Издатели этих газет знают по опыту, что человек, которого закидывают грязью, всегда хоть немного будет замаран. Никто не безопасен от их клеветы».127

Обосновывая общественную пользу полной свободы книгопечатания и безопасность уничтожения предварительной цензуры, Радищев писал: «...ценсура печатаемого принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец, или употребит листы на обвертки. Равно как ободрение феатральному сочинению дает публика, а не директор феатра. Так и выпускаемому в мир сочинению ценсор ни славы не даст, ни бесславия... Наистрожайшая полиция не возможет так запретить дряни мыслей, как негодующая на нее публика» (стр. 335).

«Нет, — возражает пушкинский путешественник, — мысль уже стала гражданином, ответствует сама за себя, как скоро она родилась и выразилась..., мысль есть уже действие книги...

«Законы (противу злоупотребления книгою) не достигают истинной цели закона, и не предупреждают зла, и не пресекают оного. Одна ценсура может исполнить то и другое» (XI, 235—236).

Поэтому основное внимание в этой главе обращено не на уничтожение цензуры, разумеется абсолютно невозможное в пушкинское время, но на

- 265 -

совершенствование цензурного дела, «дабы, — как говорилось в уже приведенной цитате, — с одной стороны сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой — чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной» (XII, 36).

Глава «О ценсуре» в черновом ее варианте гораздо более распространенна, чем беловая ее редакция (превышает последнюю более чем в два раза). При окончательной доработке главы было выброшено имевшееся в самом начале слишком прямолинейное и еще никак не мотивированное утверждение: «...долгом почитаю сказать, что я убежден в необходимости ценсуры в образованном нравственно и христианском обществе, под какими бы законами и правлением оно бы ни находилось» (XI, 235). К утверждению этого положения путешественник приходит позднее в результате обоснования его несовершенством современного ему общества. Также выброшено и рассуждение о правах и обязанностях цензора в просвещенном государстве, в основном совпадающее с первым пушкинским посланием к цензору (1822). Не вошло в беловой текст и подробное обоснование необходимости уничтожения всех слишком обременительных и стеснительных цензурных требований, мешающих нормальному развитию литературы: «Если запретительною системою будете вы мешать словесности в ее торговой промышленности, то она предастся в глухую рукописную опозицию» (XI, 237), — мысль, уже достаточно подробно обоснованная и в первом послании к цензору и в записке «О народном воспитании» (1826).

В черновом тексте утверждалась и необходимость решительного разделения «земской», т. е. обычной, светской, цензуры и «духовной»: «Что было бы верхом неприличия в книге феологической, то разве лицемер или глупец может осудить в комедии или в романе» (XI, 237).

Что касается до «светской» цензуры, то, за исключением безнравственных моментов, во всем остальном цензор должен проявлять величайшую терпимость: «Не должен он забывать, что большая часть мыслей не подлежит ответственности, как те дела человеческие, которые закон оставляет каждому на произвол его совести» (XI, 238). В другой своей статье этих же лет Пушкин проводил ту же мысль. «Нельзя требовать, — писал он, — от всех писателей стремления к одной цели. Никакой закон не может сказать: пишите именно о таких-то предметах, а не о других. Мысли, как и действия, разделяются на преступные и на неподлежащие никакой ответственности. Закон не вмешивается в привычки частного человека..., закон также не вмешивается в предметы, избираемые писателем» (XII, 69).

Полемизируя в этой статье с М. Е. Лобановым, утверждавшим, что «по множеству сочиняемых ныне безнравственных книг, цензуре предстоит непреодолимый труд проникнуть все ухищрения пишущих», Пушкин решительно возражает против этого суждения: «Вопреки мнению г. Лобанова, ценсура не должна проникать все ухищрения пишущих». В обоснование этого Пушкин приводит тут же § 6 устава о цензуре: «„Ценсура долженствует обращать особенное внимание на дух рассматриваемой книги, на видимую цель и намерение автора, и в суждениях своих принимать всегда за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону“ (Устав о Ценсуре § 6)» (XII, 73).

Возможности же превратного истолкования произведений, в те годы особенно, были весьма широки и давали себя знать на каждом шагу.

- 266 -

В письме к Бенкендорфу (черновом) от 18—24 февраля 1832 года Пушкин писал:«...обвинения в применениях и подразумениях не имеют ни границ, ни оправданий, если под словом дерево будут разуметь конституцию, а под словом стрела самодержавие» (XV, 14).

Первый цензурный устав был утвержден 9 июля 1804 года. В нем говорилось: «Ценсура в запрещении печатания или пропуска книг и сочинений руководствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся подлежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать» (статья 21).128

Такого рода цензуру129 и имел в виду Пушкин, когда писал в цитированной выше статье: «Ценсура есть установление благодетельное, а не притеснительное; она есть верный страж благоденствия частного и государственного, а не докучливая нянька, следующая по пятам шалливых ребят» (XII, 74).

В результате рассмотрения главы «О ценсуре» можно прийти к следующим выводам.

Основные мысли пушкинского путешественника о книгопечатании и цензуре, высказанные им в этой главе, в той или иной мере разделялись и самим Пушкиным.

Несмотря на содержащуюся в этой главе принципиальную полемику с Радищевым по вопросам свободы книгопечатания и предварительной цензуры, в суждениях по этим вопросам в данной главе нет ни малейшего оттенка охранительной идеологии, ибо в утверждении нецелесообразности полной свободы книгопечатания в условиях современного Пушкину социально несовершенного общества, без какого бы то ни было контроля со стороны государства, преследуется цель не только защиты индивидуальной чести и достоинства отдельных граждан от посягательств грязной клеветы, но и утверждается общенациональная и общегосударственная целесообразность.

Суждения о задачах цензуры в данной главе безусловно соответствуют самым передовым и прогрессивным позициям того времени.

Пушкинское «Путешествие из Москвы в Петербург» не могло увидеть свет при жизни автора по цензурным условиям. Однако напоминание о Радищеве и название его бессмертной книги Пушкин все-таки сумел довести до читателя, хотя и посмертно.

Как уже указывалось выше, несколько глав пушкинского «Путешествия» с цензурными изъятиями было напечатано в XI томе посмертного собрания сочинений Пушкина. Главка «Шоссе» в этой публикации кончается так: «„Постой, сказал мне **, есть у меня для тебя книжка“. С этим словом вынул он из-за полного собрания сочинений Александра Сумарокова и Михайлы Хераскова книгу, повидимому изданную в конце прошлого столетия. „Прошу беречь ее, сказал он таинственным голосом. Надеюсь,

- 267 -

что ты вполне оценишь и оправдаешь мою доверенность“. Я раскрыл ее и прочел заглавие: Путешествие из Петербурга в Москву; с эпиграфом:

Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй.

         Телемахида. Книга XVIII, стр. 514»130

Достаточно вспомнить, какой совершенно определенный смысл вкладывал Радищев в этот эпиграф, давая в нем огромной силы собирательный образ русского самодержавия, чтобы в полной мере оценить смелость подобной публикации вскоре же после гибели Пушкина.

——————

Сноски

Сноски к стр. 218

¹ В. И. Ленин, Сочинения, т. 10, стр. 230.

² Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XI, Изд. Академии наук СССР, 1949, стр. 43. В дальнейшем тексты Пушкина цитируются по этому изданию (тт. I—XVI, 1937—1949).

Сноски к стр. 220

³ А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. IX, Изд. Академии наук СССР, М., 1956, стр. 48. Герцен имеет в виду дату смерти Петра I. В действительности Петр I умер не 21 января, а 28 января 1725 года.

Сноски к стр. 221

⁴ См.: «Временник Пушкинской комиссии», т. 4—5, М.—Л., 1930, стр. 275.

⁵ А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VIII, 1956, стр. 117.

⁶ Там же, стр. 134.

⁷ См. стихотворения: «10 июля 1830 г.», «30 июля 1830 г. Париж».

⁸ Т. е. умеренные, сторонники Луи-Филиппа.

Сноски к стр. 222

⁹ Лягушки в басне Крылова «Лягушки, просящие царя» (1809) скоро привыкли к данному им в качестве царя осиновому чурбану, не возбуждавшему в них страха, и стали просить нового. Юпитер посадил им на царство Журавля, при котором «в лягушках каждый день великий недочет», и т. д.

¹⁰ Ср.: «Вольность» (1817), «Кинжал» (1821), «Андрей Шенье» (1825), «К вельможе» (1830) и др.

¹¹ А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VIII, стр. 134.

¹² См.: Большая советская энциклопедия, изд. 2, т. 33, стр. 664—665; т. 34 стр. 33.

Сноски к стр. 223

¹³ К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 4, изд. 2, стр. 492.

¹⁴ См., например, суждения по этому вопросу Н. И. Тургенева в его «Теории политики» (Архив братьев Тургеневых, вып. 5. Пгр., 1921, стр. 396—397).

¹⁵ См.: М. В. Нечкина. 1) Общество соединенных славян. ГИЗ, М.—Л., 1927; 2) Движение декабристов, т. II. Изд. академии наук СССР, М., 1955, стр. 133—182.

¹⁶ М. В. Нечкина. Движение декабристов, т. II, стр. 151. «Союз славянских республик, — пишет М. В. Нечкина, — представлялся основателям Славянского общества оживленной федерацией с бурно растущей промышленностью, кипучей торговлей, мощными торговыми портами на берегах четырех морей — Черного, Белого, Балтийского и Адриатического» (там же, стр. 149).

Сноски к стр. 224

¹⁷ «Я только что прочел ваши два стихотворения («Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», — Б. Г.) ...Вот вы, наконец, и национальный поэт» (Enfin, vous voilà poète national) (Пушкин, XIV, 228, 439).

¹⁸ «Восхищенный прекрасными, истинно народными стихами Вашими» (Пушкин, XIV, 232).

Сноски к стр. 225

¹⁹ В прошении на имя Николая I от 11 мая того же года Пушкин обязывался: «Ныне с надеждой на великодушие Вашего императорского величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противуречить моими мнениями общепринятому порядку (в чем и готов обязаться подпискою и честным словом) решился я прибегнуть к Вашему императорскому величеству со всеподданнейшею моею просьбою» (XIII, 283).

²⁰ Декабрист Н. И. Лорер со слов Л. С. Пушкина рассказывает в своих «Записках»: «...царь встретил поэта словами: „Брат мой, покойный император, сослал вас на жительство в деревню, я же освобождаю вас от этого наказания с условием ничего не писать против правительства“» (Записки декабриста Н. И. Лорера. Соцэкгиз, М., 1931, стр. 200).

²¹ Ср. аналогичные выводы Б. В. Томашевского в отношении результатов следствия по делу о «Гавриилиаде»: «Можно думать, что признание Пушкина обошлось ему не легко. „Прощение“, данное ему Николаем, было одним из звеньев той цепи, которою царь оковал поэта в последние годы его жизни» (Б. Томашевский. Пушкин, кн. I. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1956, стр. 432).

²² И. Сабуров. Взгляд на цены хлеба, бывшие в Пензенской губернии с 1830 по 1835 год, и на последствия этих цен. «Московский наблюдатель», 1835, ч. II, стр. 430—431, 429.

Сноски к стр. 226

²³ «Северная пчела», 1833, Прибавление к №№ 276, 277 и 278, 4 декабря.

²⁴ Там же, 1832, № 8, 12 января; № 27, 3 февраля, и др.

²⁵ Там же, № 1, 2 января.

²⁶ Там же, № 2, 4 января.

²⁷ Там же, 1833, № 200, 6 сентября; «Московский телеграф», 1833, ч. 53, стр. 3—31.

²⁸ «Литературная газета», 1830, т. II, №№ 45, 46, 9, 14 августа, стр. 65—68, 73—77; «Московский наблюдатель», 1835, ч. II, стр. 124—147; «Северная пчела», 1833, № 133, 16 июня, и др.

²⁹ «Московский телеграф», 1833, ч. 53, стр. 34.

Сноски к стр. 227

³⁰ См.: Дела III Отделения собственной е. и. в. канцелярии об А. С. Пушкине. СПб., 1906, стр. 141—146; Пушкин, XV, 201, 203, 331.

Сноски к стр. 228

³¹ По мнению Ю. Г. Оксмана, это приобретение состоялось «не раньше июня—июля 1833 года» (Научный ежегодник за 1954 год Саратовского государственного университета имени Н. Г. Чернышевского, Саратов, 1955, стр. 149).

³² Ср.: П. Н. Сакулин. Пушкин и Радищев. Новое решение старого вопроса. Изд. «Альциона», М., 1920. О характере различных суждений по поводу пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург» см.: Б. С. Мейлах. «Путешествие из Москвы в Петербург» Пушкина. «Известия Академии наук СССР, Отделение литературы и языка», 1949, т. VIII, вып. 3, стр. 216—217; Ю. Г. Оксман. Проблематика «Истории Пугачева» Пушкина в свете «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. «Научный ежегодник за 1954 год Саратовского государственного университета», стр. 149—154; Вл. Орлов. Радищев и русская литература. Гослитиздат, М., 1949, стр. 85—95.

Сноски к стр. 230

³³ «Не следует, чтобы честный человек заслуживал повешения» (франц.).

³⁴ Поиски этой или подобной ей фразы в сочинениях и письмах Карамзина и в воспоминаниях о нем не дали результатов. Возможно, что Пушкин слышал эту фразу в личной беседе с Карамзиным, при этом вовсе не обязательно, чтобы Карамзин говорил именно о Радищеве. Не исключена возможность и того, что Пушкин просто приписал эти слова Карамзину, наподобие того, как он это сделал с некоторыми эпиграфами к «Капитанской дочке». Ссылка на 1819 год должна была, вероятно, напомнить читателям о другом одиночном выступлении — об убийстве Августа Коцебу Карлом Зандом 11 (23) марта 1819 года. За указание на возможность последнего сопоставления приношу благодарность Н. В. Измайлову.

Сноски к стр. 232

³⁵ Н. В. Гоголь, Полное собрание сочинений, т. XII, Изд. Академии наук СССР, 1952, стр. 406—407.

Сноски к стр. 233

³⁶ Ю. Тынянов. О «Путешествии в Арзрум». «Временник Пушкинской комиссии», т. 2, 1936, стр. 67—68.

Сноски к стр. 234

³⁷ Ср.: П. Н. Берков. Пушкин и Екатерина II. «Ученые записки Ленинградского государственного университета», № 200, серия филологических наук, вып. 25, 1955.

³⁸ Домашний палач кроткой Екатерины. (Примечание Пушкина).

³⁹ Так («Дорожный товарищ») первоначально называлась вся главка (см.: ИРЛИ, ф. 244, оп. 1, № 1067 (ЛБ № 2385 Б), л. 17).

⁴⁰ См.: М. П. Алексеев. Пушкин и наука его времени. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I. Изд. Академии наук СССР, М.—Л, 1956, стр. 90.

⁴¹ «Северная пчела», 1833, № 124, 6 июня, стр. 494. Пушкин, пристально следивший за повременной печатью, мог обратить внимание на этот очерк Н. И. Греча, начинающийся эпиграфом из В. Л. Пушкина («Ах! дайте отдохнуть и с силами собраться!») и заканчивающийся (в этом номере) цитатой из «Евгения Онегина» («И заведет крещеный мир На каждой станции трактир»; VI, 153).

⁴² Путеводитель от Москвы до С.-Петербурга и обратно... Составил и издал И. Д<митриев>, М., 1839, стр. 20.

⁴³ «Северная пчела», 1833, № 124, 6 июня, стр. 494.

Сноски к стр. 235

⁴⁴ Там же, стр. 496.

⁴⁵ Ср., например, из письма Пушкина к жене о поездке в Москву на «поспешном дилижансе»: «Я приехал в Москву вчера в середу. Велосифер, по-русски поспешный дилижанс, несмотря на плеоназм, поспешал как черепаха, а иногда даже как рак» (XV, 30).

⁴⁶ «Московский наблюдатель», 1835, ч. I, стр. 57 (подпись: В. Безгласный).

⁴⁷ А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. I, 1954, стр. 320.

Сноски к стр. 236

⁴⁸ См.: В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. I, Изд. Академии наук СССР, М., 1953, стр. 102.

⁴⁹ В. Андросов. Статистическая записка о Москве. М., 1832, стр. 45—46.

⁵⁰ На близость некоторых рассуждений Андросова к отдельным местам пушкинского «Путешествия» обратила внимание В. С. Нечаева (см.: В. С. Нечаева. В. Г. Белинский. Учение в университете и работа в «Телескопе» и «Молве». 1829—1836. Изд. Академии наук СССР, М., 1954, стр. 15—16).

Сноски к стр. 237

⁵¹ Сохранилась также расписка А. X. Кнерцера от 28 января 1832 года на немецком языке о получении им «vom Hern von Puschkin Tausend Rubel Assignation» («Литературное наследство», кн. 16—18, 1934, стр. 582).

⁵² «Северная пчела», 1833, № 124, 6 июня, стр. 495.

⁵³ Имение графа Разумовского Петровское отмечено и Пушкиным в вариантах черновой редакции главы «Москва»: «Подмосковные дачи некогда оживленные, балы, театры, фейвороки... в рощах Свирлова, Марфина — Петровского, Останкина» (XI, 481—482).

Сноски к стр. 238

⁵⁴ И. Дмитриев. Путеводитель от Москвы до С.-Петербурга и обратно, стр. 16—17.

⁵⁵ Ср. те же размышления в писавшейся почти одновременно (в 1832—1833 годах) поэме, печатающейся под названием «Езерский» — строфы VIII и IX (V, 100—101; черновые — 407—410, 414—416).

⁵⁶ «Теперь в Москве, — писал В. Г. Белинский в письме к родителям в мае 1831 года, — открыта выставка произведений русских фабрик и мануфактур. Зрелище великолепное и сладостно для всякого русского!» (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. XI, 1956, стр. 54).

Сноски к стр. 239

⁵⁷ П. А. Вяземский, Полное собрание сочинений, т. II, СПб., 1879, стр. 175.

⁵⁸ Там же, стр. 177—178.

⁵⁹ Там же, стр. 189, 190.

⁶⁰ Там же, стр. 192—193.

⁶¹ 1829 года.

Сноски к стр. 240

⁶² «Северная пчела», 1833, № 267, 23 ноября, стр. 1068.

⁶³ Там же, № 268, 24 ноября, стр. 1070.

⁶⁴ «Московский наблюдатель», 1835, ч. II, стр. 440.

⁶⁵ А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VIII, стр. 106.

⁶⁶ Там же, стр. 107.

Сноски к стр. 241

⁶⁷ См.: История Москвы, т. III. Изд. Академии наук СССР, М., 1954, стр. 293.

⁶⁸ В 1836 году, уже после того как Пушкин оставил работу над своим «Путешествием», Гоголь писал в статье «Петербургские записки 1836 года», первая часть которой в рукописи озаглавлена «Петербург и Москва»: «Московские журналы говорят о Канте, Шеллинге и проч. и проч.; в петербургских журналах говорят только о публике и благонамеренности... В Москве журналы идут наряду с веком, но опаздывают книжками; в Петербурге журналы нейдут наравне с веком, но выходят аккуратно, в положенное время. В Москве литераторы проживаются, в Петербурге наживаются» (Н. В. Гоголь, Полное собрание сочинений, т. VIII, 1952, стр. 178). Вопрос о том, имеет ли в виду запись Пушкина, заканчивающая главу «Москва» («Кстати: я отыскал в моих бумагах любопытное сравнение между обеими столицами. Оно написано одним из моих приятелей, великим меланхоликом, имеющим иногда свои светлые минуты веселости. Москва и Петербург»), именно эту статью Гоголя, в настоящее время может считаться окончательно решенным в отрицательном смысле (см.: В. Гиппиус. Литературное общение Гоголя с Пушкиным. 2. Два мнимых отзыва Пушкина о Гоголе. «Ученые записки Пермского государственного университета. Отдел общественных наук», вып. II, 1931, стр. 81—89; см. также: Н. В. Гоголь. Полное собрание сочинений, т. VIII, стр. 769).

Сноски к стр. 242

⁶⁹ А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VI, 1955, стр. 172—173, 209—210.

⁷⁰ Ср. такой же рассказ и то же выражение «ящик для грязи» (une boîte à boue) в письме Пушкина к Н. Н. Гончаровой от 30 сентября 1830 года (XIV, 114, 416).

⁷¹ Ср.: «Еще в 15-м году император <Александр 1> принялся с страстью за устройство дорог..., но дороги эти так были устроены, что в последнее десятилетие его царствования ни по одной из них в скверную погоду не было проезду. В 18-м году... он назначил князя Хованского витебским генерал-губернатором и приказал ему отправиться в Ярославль поучиться у тамошнего губернатора Безобразова, как устраивать большие дороги. Император остался очень доволен дорогой в Ярославской губернии, проехавши по ней в самую сухую погоду; но Хованскому пришлось ехать по этой дороге в проливные дожди, вязнуть во многих местах; он едва дотащился до Ярославля и обратно» (И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма. Изд. Академии наук СССР, М., 1951, стр. 22).

Сноски к стр. 243

⁷² Что под словом «воевод» Пушкин имел в виду губернаторов, видно из вариантов, например: «Лет 40 тому назад один из воевод обезобразил всю свою губернию» (XI, 484).

⁷³ «Литературная газета», 1830, № 22, 16 апреля, стр. 173.

⁷⁴ См.: Л. А. Черейский. Пушкин и Александр Гумбольдт. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I, стр. 249—256.

⁷⁵ См.: Б. Казанский. Разговор с англичанином. «Временник Пушкинской комиссии», т. 2, стр. 302—314.

⁷⁶ И. Дмитриев. Путеводитель от Москвы до С.-Петербурга и обратно, стр. 47—48.

⁷⁷ А. Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. I. Изд. Академии наук СССР, 1938, стр. 377. В дальнейшем цитируется по этому изданию.

Сноски к стр. 244

⁷⁸ В черновой редакции: Забавно.

Сноски к стр. 245

⁷⁹ Б. Казанский. — «Временник Пушкинской комиссии», т. 2, стр. 302—314.

Сноски к стр. 246

⁸⁰ 2 ноября 1833 года — дата завершения работы над «Историей Пугачева». 2 декабря того же года — дата, стоящая в конце главки «Шоссе» «Путешествия из Москвы в Петербург».

Сноски к стр. 247

⁸¹ Остафьевский архив, т. III, СПб., 1899, стр. 1—2.

⁸² Этот вопрос освещен в работе Н. К. Козмина «Английский пролетариат в изображении Пушкина и его современников» («Временник Пушкинской комиссии», т. 4—5, стр. 257—299).

⁸³ И. Дмитриев. Путеводитель от Москвы до С.-Петербурга и обратно, стр. 48, 49.

⁸⁴ Физиогномия различных частей города Лондона. «Московский телеграф», 1833, ч. 53, № XVII, сентябрь, стр. 33—34. В конце очерка сделана помета: «Из английского журнала». Эта статья была также напечатана в феврале 1834 года в «Северной пчеле», №№ 40, 41, 42, с пометой: «New Monthly Magazine»; см. также: «Московский наблюдатель», 1835, ч. III, стр. 307—339 («О домах убежища и благотворительных заведениях и влиянии их на низшие классы народа»).

Сноски к стр. 248

⁸⁵ В имении Тургеневых была ткацкая фабрика.

⁸⁶ Архив братьев Тургеневых, вып. 5, стр. 140.

⁸⁷ «Временник Пушкинской комиссии», т. 2, стр. 310.

Сноски к стр. 249

⁸⁸ По восьмой ревизии к началу 1834 года по Болдину числилось 1116 человек крестьян (564 — мужского пола, 552 — женского) и по Кистеневу — 624 человека (297 — мужского пола, 327 — женского) (см.: Пушкин, XV, 148).

⁸⁹ См.: Летописи Государственного литературного музея, т. I, Пушкин, М., 1936, стр. 130, 132.

⁹⁰ Там же, стр. 117.

⁹¹ Там же, стр. 127—130.

⁹² Там же, стр. 130—132.

⁹³ Там же, стр. 127—132.

⁹⁴ Там же.

Сноски к стр. 250

⁹⁵ Там же, стр. 124.

⁹⁶ Там же, стр. 138.

⁹⁷ Там же, стр. 127—132.

⁹⁸ Там же, стр. 137.

⁹⁹ «Северная пчела», 1834, № 168, 27 июля, стр. 672.

¹⁰⁰ Там же, № 170, 30 июля, стр. 680. Ср.: «Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого» (XI, 258).

Сноски к стр. 251

¹⁰¹ Ср.: «Молодой человек! если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений» (VIII, 1, 318—319).

Сноски к стр. 253

¹⁰² В. И. Ленин, Сочинения, т. 19, стр. 294.

Сноски к стр. 254

¹⁰³ П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина. В кн.: Пушкин, Сочинения, т. I, СПб., 1855, стр. 401.

¹⁰⁴ Крестьянское движение. 1827—1869. Подготовил к печати Е. А. Мороховец, вып. I. Соцэкгиз, М., 1931, стр. 16.

Сноски к стр. 255

¹⁰⁵ ИРЛИ, ф. 244, оп. 1, № 1071, л. 5 (ЛБ № 2385Б, л. 30). В Академическом издании (XI, 490) зачеркивание и восстановление этих слов не отмечены.

¹⁰⁶ Герцен пишет, что на основании «документов, публикуемых министерством внутренних дел, видно, что ежегодно, еще до последней революции 1848 года, от 60 до 70 помещиков оказывались убитыми своими крестьянами» (А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VI, стр. 166, 203).

Сноски к стр. 257

¹⁰⁷ И. Д. Якушкин рассказывает: «...в Тульчине за обедом... император обратился к генералу Киселеву с вопросом, примиряется ли он, наконец, с военными поселениями... „Как же ты не понимаешь, — возразил император Александр, — что при теперешнем порядке всякий раз, что объявляется рекрутский набор, вся Россия плачет и рыдает; когда же окончательно устроятся военные поселения, не будет рекрутских наборов“» (И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма, стр. 15).

¹⁰⁸ См.: М. В. Нечкина. Движение декабристов, т. II, стр. 231.

¹⁰⁹ Избранные социально-политические и философские произведения декабристов, т. I. Госполитиздат, 1951, стр. 363, 364.

¹¹⁰ Там же, стр. 574.

Сноски к стр. 258

¹¹¹ Архив братьев Тургеневых, вып. 5, стр. 158. Следует напомнить, что солдат, отбывший весь срок службы и отпущенный «в чистую», выходил из крепостной зависимости и становился вольным (отсюда и выражение Н. И. Тургенева «своим бывшим барином»). Что же касается ратников ополчения, то они по окончании похода возвращались в крепостное состояние. Так было после Отечественной войны 1812 года, и на этом основана задуманная А. С. Грибоедовым драма о крепостном герое-ополченце, кончающаяся его самоубийством после возвращения к «прежним мерзостям».

¹¹² Там же, стр. 139. Н. И. Тургенев имеет здесь в виду русских солдат, возвратившихся после заграничных походов 1814—1815 годов на родину. Ср. в его книге «Россия и русские, т. I, Воспоминания изгнанника» (перевод Н. И. Соболевского, М., 1915): «Войска, возвратившиеся к своим очагам, занесли из-за границы ряд либеральных идей; казалось, в России близилось наступление новой эры» (стр. VI). И далее: «Кроме регулярных войск, большие массы народного ополчения также видели заграничные страны: эти ополченцы всех рангов, переходя границу, возвращались к своим очагам и рассказывали о том, что они видели в Европе. Сами события говорили громче, чем любой человеческий голос. Это была настоящая пропаганда» (стр. 59).

¹¹³ А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VI, стр. 228, 235—236.

¹¹⁴ См.: Б. В. Томашевский. Французские дела 1830—1831 годов в письмах Пушкина к Е. М. Хитрово. В кн.: Письма Пушкина к Е. М. Хитрово, Л., 1927, стр. 301—361.

¹¹⁵ Участие помещичьих крестьян в восстании военных поселений было, однако, незначительно и не обратилось в общее крестьянское движение. Это с удовлетворением отметил Николай I, обращаясь с речью к депутации новгородского дворянства, явившейся благодарить его после усмирения восстания: «Приятно мне было слышать, — сказал царь, — что крестьяне ваши не присоединились к моим поселянам: это доказывает ваше хорошее с ними обращение; но, к сожалению, не везде так обращаются. Я должен сказать вам, господа, что положение дел весьма нехорошо, подобно времени бывшей французской революции» («Русская старина», 1873, т. VIII, сентябрь, стр. 413).

Сноски к стр. 259

¹¹⁶ А. И. Герцен, Собрание сочинений, т. VI, стр. 228, 235.

Сноски к стр. 260

¹¹⁷ Ср. те же мысли в строфе IX и других неоконченной поэмы, известной под названием «Езерский» (V, 100—101, 407, 409, 415—416), а также в более раннем «Романе в письмах» (1829; VIII, 1, 52—53).

¹¹⁸ Архив братьев Тургеневых, вып. 5, стр. 131.

¹¹⁹ И. Д. Якушкин. Записки, статьи, письма, стр. 25.

Сноски к стр. 261

¹²⁰ Летописи Государственного литературного музея, т. I, стр. 116.

Сноски к стр. 262

¹²¹ Т. е. поехать с подводой куда-либо, выполняя внеочередную гужевую повинность.

¹²² Архив братьев Тургеневых, вып. 5, стр. 136—137. В написанном им на основании этих предварительных наметок «Приказе» (1820) соответствующий пункт сформулирован так: «Заранее должны знать каждый из крестьян, что есть ли кто подвергнется пороку в третий раз, то оштрафуется втрое противу прежнего и потом, как ненадежный к домоводству и вредный для всей вотчины поселянин, молодой отдается без очереди в рекруты, а пожилой и неспособный к солдатской службе переведется из селения в дальние места от дома, что, однако, исполнять не иначе, как с моего особенного приказания» (там же, стр. 439).

¹²³ В основном суждения в черновом тексте главы «О ценсуре» несомненно принадлежат самому Пушкину, хотя присутствует и образ путешественника.

Сноски к стр. 263

¹²⁴ «Ценсура сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного. Но где есть няньки, то следует, что есть ребята, ходят на помочах, от чего нередко бывают кривые ноги; где есть опекуны, следует, что есть малолетные, незрелые разумы, которые собою править не могут. Если же всегда пребудут няньки и опекуны, то ребенок долго ходить будет на помочах и совершенной на возрасте будет каляка» (стр. 330).

¹²⁵ «Прощайте, цензуру же должно уничтожить» (лат.).

Сноски к стр. 264

¹²⁶ Н. М. Карамзин.

¹²⁷ «Московский наблюдатель», 1835, ч. II, стр. 145, 146 (с пометой: Morgenblatt).

Сноски к стр. 266

¹²⁸ Цитируется по изданию: Сборник постановлений и распоряжений по цензуре с 1720 по 1862 год. СПб., 1862, стр. 89.

¹²⁹ Первый цензурный устав действовал до 1826 года и был заменен новым, составленным А. С. Шишковым и получившим название «чугунного». Третий устав был утвержден в 1828 году.

Сноски к стр. 267

¹³⁰ А. Пушкин, Сочинения, т. XI, СПб., 1841, стр. 9.