Н. К. ПИКСАНОВ

ПУШКИН И ПЕТЕРБУРГСКАЯ БЕДНОТА1

В связи с 250-летним юбилеем Ленинграда Девятая Всесоюзная Пушкинская конференция посвящена была теме: «Пушкин и Петербург». Эта тема необычайно популярна. Напечатано множество статей и даже целые книги на эту тему. Напомню только одну: «Пушкинский Петербург», вышедшую к юбилею 1949 года под редакцией Б. В. Томашевского.

В своей статье я ставлю вопрос, не разработанный в пушкиноведении и даже не поставленный со всею остротой и принципиальностью, — «Пушкин и петербургская беднота».

1

Поразителен неугасимый интерес Пушкина к Петербургу и любовь поэта к великому городу.

В 1834 году, т. е. почти через четверть века после того, как Пушкин-лицеист впервые увидел столицу, печатая Вступление к «Медному всаднику» и подводя итоги своим впечатлениям и размышлениям, поэт писал:

Люблю тебя, Петра творенье...

И в ближайших строфах, без особого логизированного плана, но в едином лирическом подъеме, Пушкин дает характеристику Петербурга.

Поэт воспевал зримую красоту города:

Полнощных стран краса и диво...
Вознесся пышно, горделиво...
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный...
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен...

Со всею силою слова и убеждения поэт говорит о «кумире» — монументе Петра I, гениальном создании Фальконета, «Медном всаднике» — зодческом центре города.

Поэт мыслит Петербург как оплот военной мощи страны:

Люблю, военная столица,
Твоей твердыни дым и гром,

175

когда

...победу над врагом
Россия снова торжествует...
Люблю воинственную живость
Потешных Марсовых полей...
Лоскутья сих знамен победных,
Сиянье шапок этих медных,
Насквозь простреленных в бою.

Поэта пленяет пышный столичный барский быт —

И блеск, и шум, и говор балов,
А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.

Поэта радует богатство города, мысль, что в русскую столицу корабли

Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся...

Пушкин охвачен высокой мыслью, что с основанием северной столицы Родине суждено

В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море

— тем самым утвердить свое всемирно-историческое значение.

В патриотическом одушевлении поэт обращается к великому городу:

   Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия...

2

В этой патетической характеристике, созданной в пору наибольшей зрелости разума и гения, — всё ли сказал Пушкин, что мог и хотел бы сказать о Петербурге?

Ответ нетруден: поэт сказал далеко не всё, что мог и что хотел бы сказать. До 1833 года, когда Пушкин писал «Медного всадника», до 1835 года, когда он смог провести через цензуру в печать Вступление к поэме, он успел сказать многое такое, что никак не вместилось бы в печатный текст после уже состоявшегося однажды цензорского вмешательства царя Николая.

Ведь еще в Лицее, в 1815 году, было написано замечательное стихотворение «Лицинию» — первое произведение декабристской поэзии, где о царской столице, условно именуемой Римом, было сказано:

    О Рим, о гордый край разврата, злодеянья!
Придет ужасный день, день мщенья, наказанья...
Свободой Рим возрос, а рабством погублен.

В оде «Вольность» (1817) Пушкин вспоминает одну из архитектурных ценностей Петербурга — Михайловский (Инженерный) замок —

Пустынный памятник тирана,
Забвенью брошенный дворец,

где «погиб увенчанный злодей» — царь Павел.

176

Пушкину, конечно, памятно было его послание «К Чаадаеву» 1818 года, созданное как живой отклик на современное политическое движение; здесь ярко сказались тогдашние антицаристские настроения Пушкина, в результате которых вскоре он оказался надолго оторванным от любимого города.

Поэту не менее памятно было десятилетие (1815—1825), когда возникло и развивалось в Петербурге революционное движение декабристов, окончившееся попыткой восстания на площади у Медного всадника; это движение дворянских революционеров многообразно и многократно отобразилось в творчестве Пушкина.

Поэт с увлечением говорит о пышном петербургском великосветском быте и пирушках так называемой «золотой молодежи». В «Онегине» об этом сказано еще ярче и горячее. Тяга к аристократии, к ее роскошному артистическому быту с его «книгохранилищами, кумирами, картинами и стройными садами» («К вельможе», 1830) явственно ощутима в настроениях Пушкина. Отзвуки личных связей с придворным, великосветским бытом слышатся и в «Медном всаднике»; Пушкин не забывает упомянуть салюты с Петропавловской крепости,

Когда полнощная царица,
Дарует сына в царский дом...

Переходя к описанию наводнения 1824 года, Пушкин упоминает об Александре I:

        В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил.

И не преминет поэт отметить, что царь Александр в день наводнения распорядился, чтобы его генералы (граф Милорадович и Бенкендорф) пустились спасать «страхом обуялый» народ (хотя ясно, что вместо двух придворных генералов этим делом лучше бы заняться брандмейстерам и полицейским чинам). Допустим, что такая учтивость поэта вынуждена тем, что печатаемый текст будет опять читать коронованный цензор, царь Николай I. Но и в таком случае остается фактом влияние царистского Петербурга на поэтический текст.

Историческая объективность требует сказать, что Пушкин долгие годы, с лицейской поры, испытывал обаяние и власть «державного», царского Петербурга, мощной феодальной аристократии.

3

Однако с той же объективностью следует тотчас оговориться, что с давних же времен в социально-политическом и поэтическом сознании Пушкина возникала и зрела вражда к этому миру. Здесь сказались внутренние противоречия в Пушкине, имевшие объективные, исторические основания в противоречивости самой социальной структуры тогдашнего общества.

Выше сказано, какие дерзновенные, суровые инвективы обращал Пушкин к царизму. Напомню теперь обличения, направленные поэтом-гражданином против аристократии.

В том же романе «Евгений Онегин», где Пушкин так нарядно изображает высший свет, вдруг неожиданно поэт обращается к своему вдохновению с мольбой:

177

Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоеньи света,
Среди бездушных гордецов,
Среди блистательных глупцов,
Среди лукавых, малодушных,
Шальных, балованных детей,
Злодеев и смешных и скучных,
Тупых, привязчивых судей,
Среди кокеток богомольных,
Среди холопьев добровольных...

(Первоначальное заключение шестой главы).

В стихотворении «Когда твои младые лета» (1829) о высшем свете сказано:

Достойны равного презренья
Его тщеславная любовь
И лицемерные гоненья...

4

Так проявляется у Пушкина «борьба противоположностей» в мыслях, настроениях, образах, оценках; борьба скажется и на тех двух поэмах, какие будут предметом моего анализа.

Но контрастность, антагонистичность, противоречивость наличествовали не только в сознании Пушкина, но и в самой петербургской действительности.

В восьмистишии 1828 года Пушкин сказал:

Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид...

Богатство и бедность, красота и неволя — таковы антиномии большого, мирового города. Пушкин видел их своим зорким взглядом, чувствовал своим большим сердцем. Он много думал о них, и ему предстояло не раз стать на ту или другую сторону.

В дальнейшем я попытаюсь раскрыть пушкинскую тему «города бедного», тему петербургской бедноты.

5

Считают, что первым замыслом Пушкина создать повесть о бедных людях Петербурга был его изустный фантастический рассказ в доме Карамзиных в 1828 году, с бытовыми подробностями, с местом действия в домике бедной вдовы чиновника, живущей с дочерью; эту сказку напечатал в своем пересказе В. П. Титов («Уединенный домик на Васильевском») в «Северных цветах» (1829).

Но если принять за бесспорное, что в комплекс Большого Петербурга тогда включались и окраины, и пригороды, и такие города, как Царское Село, Петергоф, Гатчина — подобно тому, как теперь в Большой Ленинград включается, скажем, Курортный район, — то вереницу образов бедных, простых людей Петербурга у Пушкина следует начинать с лицейской поры.

Поразительно, как рано мысль лицеиста-поэта уже останавливается на изображении и осмыслении образов простых, бедных людей Царского Села — той царской резиденции, где в двух шагах от Лицея возвышался

178

пышный дворец. В 1815 году лицеист Пушкин собирался написать «Картину Царского Села», куда шестой главой включал тему «Жители Сарского Села». Юноша набрасывает в прозе портрет лицейского гувернера А. Н. Иконникова:

«Вчера провел я вечер с Иконниковым.

Хотите ли видеть странного человека, чудака, — посмотрите на Иконникова». Он «говорит о своем бедном положении. Он не имеет ни денег, ни места, ни покровительства, ходит пешком из Петербурга в Царское Село, чтобы осведомиться о каком-то месте, которое обещал ему какой-то шарлатан. Он беден, горд и дерзок, рассыпается в благодареньях за ничтожную услугу или простую учтивость, неблагодарен и даже сердится за благодеянье, ему оказанное... Его любят — иногда, смешит он часто, а жалок почти всегда» (XII, 298, 301, 302).

В том же 1815 году Пушкин пишет прославленный «Городок», где много книжных условностей, отзвуков классицизма, сентиментализма, литературной злободневности и где, однако, неожиданно блеснет реалистическая зарисовка простой «добренькой старушки», которая угостит чайком и «вестей... пропасть наболтает», — это предшественница старушки — матери Параши из «Домика в Коломне».

В том же «Городке» с теплотой охарактеризован «добрый... сосед, семидесяти лет», «майором отставным» «уволенный от службы», «с очаковской медалью на раненой груди» — прообраз капитана Миронова.

Для лицейской поэзии Пушкина очень характерен образ бедного поэта. Он мелькает в послании «К сестре» (1814); в более обширной характеристике он дан в послании «К другу стихотворцу» (1814). Здесь читаем:

Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Ни чистым золотом набиты сундуки:
Лачужка под землей, высоки чердаки —
Вот пышны их дворцы, великолепны залы.

Пушкинисты находят, что в этих двух стихотворениях образ бедного поэта условен, традиционен, восходит к западным (например, французским) и русским образцам (у Карамзина, у Жуковского, Батюшкова, Милонова). Но характерно уже и то, что молодой поэт прочно включил в свой репертуар литературный образ бедного поэта. Однако надо учесть, что Пушкин веско говорит о подлинных исторических лицах.

Родился наг и наг ступает в гроб Руссо;
Камоэнс с нищими постелю разделяет...

А затем пятнадцатилетний Пушкин говорит уже о русском писателе XVIII века Кострове, из крестьян:

Костров на чердаке безвестно умирает,
Руками чуждыми могиле предан он...

Такие суждения и образы укрепляли в юноше сочувствие к бедным, простым людям, растили в нем гуманизм и демократизм.

И совершенно не случайно, что создаются Пушкиным две поэмы с образами петербургских бедняков — «Домик в Коломне» (1830) и «Медный всадник» (1833). В обоих произведениях имеются аристократические образы и образы плебейские; последним автор отдает преимущественное внимание. На них и мы сосредоточимся.

«Домик в Коломне» написан в Болдине, в 1830 году, но напечатан Пушкиным только в 1833 году (в альманахе «Новоселье»), т. е. в том году, когда писался «Медный всадник»; перепечатан «Домик» в 1835 году, т. е.

179

вскоре после того, как было опубликовано Пушкиным Вступление к «Всаднику». Таким образом, обе поэмы неизбежно передумывались автором одновременно, в одном идейно-художественном комплексе.

6

«Домик в Коломне» принадлежит к жанру «шутливых поэм» (сам Пушкин сказал: «шуточных»), и этот стиль последовательно осуществлялся во всем произведении: и во вступительных рассуждениях об октавах, и в отступлениях (порою интимно-лирических), и в самом сюжете. В основу сюжета положен анекдот о мужчине-любовнике, переодетом женщиной (мотив, известный и до Пушкина в европейской литературе). Эта скользкая тема (трактованная впрочем с большой сдержанностью) может дезориентировать читателя и исследователя, может обеднить подлинное значение поэмы. И надо сразу заявить, что не следует придавать любовному элементу в сюжете «Домика» большого веса.

Воздав хвалу октавам с их «тройным созвучием», Пушкин в том же шутливом тоне ставит тему об угасании классицизма: «Пегас стар», «порос крапивою Парнас», «в отставке Феб живет», «старушки музы уж не прельщают нас» и, наконец, договаривает шутливо, но значительно:

И табор свой с классических вершинок
Перенесли мы на толкучий рынок.

Так делается заявка на бытовой реализм.

Поэт в соседней же строфе начинает осуществлять свою заявку:

     Жила-была вдова,
Тому лет восемь, бедная старушка,
С одною дочерью. У Покрова
Стояла их смиренная лачужка...

И дальше следует образец реалистической живописи:

   Старушка (я стократ видал точь-в-точь
В картинах Рембрандта такие лица)
Носила чепчик и очки.

Прерву изложение и на минуту остановлюсь на упоминании о Рембрандте. Оно как-то не вызвало внимания комментаторов «Домика в Коломне». Между тем оно существенно. Знакомство Пушкина с картинами Рембрандта в Эрмитаже несомненно («я стократ видал», — утверждает он сам), значит — несомненно и влияние на творческую мысль поэта великого реализма Рембрандта, его гуманизма, его правдивых и ярких изображений бытовых сцен и типов, картин народной жизни, тенденций его демократизма.2 Та теплота, с какою Рембрандт изображал старческие лица, отозвалась и у Пушкина. Читаем:

   Старушка мать, бывало, под окном
Сидела; днем она чулок вязала,
А вечерком за маленьким столом
Раскладывала карты и гадала.

С замечательной правдивостью языка и интонаций Пушкин передает размышления и разговоры вдовы-старушки:

180

Старушка кличет дочь: «Параша!» — «Я!»
— «Где взять кухарку? сведай у соседки,
Не знает ли. Дешевые так редки». —

Разговор с новой кухаркой:

«А как зовут?» — «А Маврой» — «Ну, Мавруша,
Живи у нас; ты молода, мой свет;
Гоняй мужчин. Покойница Феклуша
Служила мне в кухарках десять лет...
Усердна будь; присчитывать не смей».

Вот размышления о Мавруше в церкви, во время воскресной службы:

«Не вздумала ль она нас обокрасть
Да улизнуть? Вот будем мы с обновкой
Для праздника! Ахти, какая страсть!»

А про прежнюю кухарку Феклушу и ее отношения с хозяйкой и Парашей Пушкин пишет:

Стряпуха Фекла, добрая старуха,
Давно лишенная чутья и слуха.

И дальше:

   Но горе вдруг их посетило дом:
Стряпуха, возвратясь из бани жаркой,
Слегла. Напрасно чаем и вином,
И уксусом, и мятною припаркой
Ее лечили. В ночь пред рождеством
Она скончалась. С бедною кухаркой
Они простились...
Об ней жалели в доме...

Так тепло говорит поэт не только о хозяйке, но и о стряпухе; они обе —«бедные»; мать, дочь и кухарка сливаются в одну семейную группу.

7

Но из этой группы выделяется юная Параша, героиня поэмы. О ней Пушкин пишет с особой теплотой. Читателям может показаться преувеличением, но я всё же скажу: почти с такой же теплотой, как о Татьяне Лариной. Вот цитаты. О Татьяне: «Простите мне: я так люблю Татьяну милую мою!». О Параше: «Простая, добрая моя Параша».

И еще раз повторю: пусть нас не сбивает с толку любовный финал поэмы: он неожидан после всего, что сказано о Параше, он кажется внешним придатком, какой-то отрыжкой традиции XVIII века, и кончается этот анекдотический эпизод как-то неясно, словно автору не хотелось довести его до конца:

...но Маврушки
С тех пор как не было, — простыл и след!
Ушла, не взяв в уплату ни полушки
И не успев наделать важных бед.
У красной девушки и у старушки
Кто заступил Маврушу? признаюсь,
Не ведаю и кончить тороплюсь.

Зато сама Параша охарактеризована подробно, с явным сочувствием и даже с лиризмом:

                  Но дочь
Была, ей-ей, прекрасная девица:
Глаза и брови — темные как ночь,
Сама бела, нежна, как голубица...

181

Коса змией на гребне роговом,
Из-за ушей змиею кудри русы,
Косыночка крест-накрест иль узлом,
На тонкой шее восковые бусы —
Наряд простой...

И дальше, опять прибегая к шутливому тону, принятому для поэмы, но с бытовой правдивостью, Пушкин продолжает:

В ней вкус был образованный. Она
Читала сочиненья Эмина,
Играть умела также на гитаре
И пела: Стонет сизый голубок,
И Выду ль я, и то, что уж постаре,
Всё, что у печки в зимний вечерок,
Иль скучной осенью при самоваре,
Или весною, обходя лесок,
Поет уныло русская девица,
Как музы наши грустная певица.

Следует прославленная строфа XV, вовсе не шутливая, очень искренняя и лиричная, о том, что

Печалию согрета
Гармония и наших муз и дев,
Но нравится их жалобный напев.

Дальше продолжается простая, правдивая, без прикрас, бытовая и психологическая характеристика Параши. Она

Умела мыть и гладить, шить и плесть;
Всем домом правила одна Параша,
Поручено ей было счеты весть,
При ней варилась гречневая каша...
Дочь, между тем, весь обегала дом,
То у окна, то на дворе мелькала,
И кто бы ни проехал иль ни шел,
Всё успевала видеть (зоркий пол!).

А еще дальше, в духе «фламандской школы», — черточки мещанского быта:

   Зимою ставни закрывались рано,
Но летом до́ ночи растворено
Всё было в доме...
Бывало, мать давным-давно храпела,
А дочка — на луну еще смотрела
И слушала мяуканье котов...
Да стражи дальный крик, да бой часов...
По воскресеньям, летом и зимою,
Вдова ходила с нею к Покрову
И становилася перед толпою
У крылоса налево.

А дальше — авторская лирема:

      Я живу
Теперь не там, но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову — и в воскресенье
Там слушать русское богослуженье.

182

8

Отсюда начинается многозначительный поворот сюжета: сопоставление, вернее — противопоставление бедной Параши знатной графине:

   Туда, я помню, ездила всегда
Графиня... (звали как, не помню, право)
Она была богата, молода;
Входила в церковь с шумом, величаво;
Молилась гордо (где была горда!)...
                  Параша перед ней
Казалась, бедная, еще бедней.
Порой графиня на нее небрежно
Бросала важный взор свой. Но она
Молилась богу тихо и прилежно
И не казалась им развлечена.
Смиренье в ней изображалось нежно;
Графиня же была погружена
В самой себе, в волшебстве моды новой,
В своей красе надменной и суровой.
Она казалась хладный идеал
Тщеславия.

«Жизнь ее текла в роскошной неге», «была подвластна фортуна ей», «мода ей несла свой фимиам».

Так смелой, твердой рукой поэт набрасывает характеристику знатной, надменной аристократки. Это было ему привычно. Ведь около того времени, когда создавался и потом печатался «Домик в Коломне», сам Пушкин вновь после ссылки вошел в петербургский свет. Есть целый цикл стихотворений, посвященных поэтом великосветским красавицам. Он воспевает фрейлин Александру Россет и А. А. Оленину. У него мы находим такие стихотворения, как «Княгине З. А. Волконской», «Княжне С. А. Урусовой». В черновой XXVIа строфе VIII главы «Онегина» дается яркий образ одной из светских львиц Нины Воронской.

Увлечение этим миром сказалось у Пушкина и в «Домике в Коломне». Описав появление в церкви графини, поэт продолжает:

Бывало, грешен! всё гляжу направо,
Всё на нее.

Поэт раскрывает перед читателем не только внешнюю красоту и барственный облик своей героини, но и ее внутреннюю драму:

Но сквозь надменность эту я читал
Иную повесть: долгие печали,
Смиренье жалоб... В них-то я вникал...
Она страдала, хоть была прекрасна...
                 ...она была несчастна.

Однако и при такой существенной оговорке поэт оставляет в силе всю суровую социально-психологическую характеристику аристократки: гордость, властность, тщеславие, надменность — все те черты характера и воли, какие накоплялись целыми поколениями в представителях «правящего сословия», в феодальной аристократии, и враждебно обращались к простым, бедным людям.

Так возникает в поэме социальная антитеза. Поэма перестает быть «шутливой». От традиции она переходит к новаторству, становится предшественницей литературы «натуральной школы». Б. В. Томашевский, детально изучивший влияние «Домика в Коломне» на позднейшую литературу, утверждает, что «ни одна из поэм Пушкина не отразилась так в русской

183

литературе, как „Домик в Коломне“».3 Исследователь называет Лермонтова, Фета, А. Майкова, Огарева, Полонского, А. К. Толстого и других. Правда, продолжателей Пушкина, поэтов (как и некоторых литературоведов) пугала шутливость, анекдотичность в пушкинской поэме; так, Б. В. Томашевский отмечает, что поэма Тургенева «Поп» «обнажена до анекдота, не вполне благопристойного». Но социальная тема и реалистический метод «Домика» восприняты и освоены были в демократической литературе 40-х и позднейших годов в таких изданиях, как «Физиология Петербурга», «Петербургский сборник». Достоевский, напечатавший в «Петербургском сборнике» (1846) свою повесть «Бедные люди», впоследствии (в 1876 году) сделал замечательное признание: «У нас всё ведь от Пушкина. Поворот его к народу в столь раннюю пору его деятельности до того был беспримерен и удивителен, представляя для того времени до того неожиданное новое слово, что объяснить его можно лишь если не чудом, то необычайною великостью гения».4

Следует лишь оговориться, что в этом определении Достоевский разумел, конечно, не только «Домик в Коломне», но и «Станционного смотрителя», которого так высоко ценил. Учтем и мы, что и поэма о Параше, и повесть о Вырине созданы Пушкиным в том же 1830 году, в одном творческом подъеме. Кстати, напомню, что действие в повести о станционном смотрителе происходит частью в том же Петербурге (Измайловский полк, Демутов трактир, Литейная).

Я далек от мысли преувеличивать полноту, сложность и глубину социальной тематики «Домика в Коломне». И компактная форма стихотворной поэмы, и ее «шутливый» жанр, и ее неорганический придаток — любовный эпизод, — всё это связывало поэта. Будь это прозаический рассказ, освободи автор композицию от указанного эпизода, произведение могло бы стать на уровень «Станционного смотрителя», написанного в те же дни.

Показательно, что ту же тему коломенской бедноты вскоре затронул ближайший ученик и последователь Пушкина Гоголь. В конце 1832 года, т. е. года через два после написания «Домика», Гоголь писал «Портрет», а напечатал его в 1835 году (в первой части «Арабесок»), т. е. в те дни, когда в руках читателей уже был «Домик в Коломне». Трудно отрицать известное влияние «Домика» на «Портрет» в эпизоде описания старой петербургской Коломны. Но Гоголь, который в свои молодые петербургские годы так же, как Пушкин, натерпелся нужды и связанных с нею унижений, сам знал подлинную Коломну, многое писал с натуры. Во второй части «Портрета» устами молодого живописца Гоголь говорил о Коломне: «Тут всё непохоже на другие части Петербурга... Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди..., выслужившиеся кухарки..., забирающие каждый день на пять копеек кофею да на четыре сахару... Сюда можно причислить отставных театральных капельдинеров, отставных титулярных советников, отставных питомцев Марса с выколотым глазом и раздутою губою... Квартиру можно сыскать за пять рублей в месяц даже с кофеем поутру... Тут есть старухи, которые молятся; старухи, которые пьянствуют; старухи, которые и молятся и пьянствуют вместе; старухи, которые перебиваются непостижимыми средствами..., словом, часто самый несчастный осадок человечества...»

184

Приведенные цитаты как бы восполняют беглые, сжатые строки «Домика в Коломне». Вот еще одна, близкая к поэме Пушкина: «Вдовы, получающие пенсион, тут самые аристократические фамилии; они ведут себя хорошо, метут часто свою комнату, толкуют с приятельницами о дороговизне говядины и капусты; при них часто бывает молоденькая дочь, молчаливое, безгласное, иногда миловидное существо».

Но дальше идут строки, каких не найдем в пушкинской поэме; упомянув о «самом несчастном осадке человечества», Гоголь продолжает: «часто этот народ находится в необходимости искать одной только внезапной, временной помощи, прибегать к займам, и тогда поселяются между ними особого рода ростовщики, снабжающие небольшими суммами под заклады и за большие проценты. Эти небольшие ростовщики бывают в несколько раз бесчувственней всяких больших, потому что возникают среди бедности и ярко выказываемых нищенских лохмотьев».5

Но и у Гоголя тема «бледной нищеты» оказалась только поставленной, но не раскрытой. Писателя увлекала иная тема: фантастика, изображение таинственных сил, вмешивающихся в судьбу человека (тема, раздражавшая Белинского). Более глубоко судьбу бедного человека Гоголь раскроет позже, в «Шинели» — тоже «петербургской повести», где, кроме прославленного образа Акакия Акакиевича, создан замечательный образ портного для бедных Петровича.

9

Теперь обратимся к другой поэме Пушкина — «Медный всадник».

Так же, как относительно «Домика в Коломне», необходимо сразу отвести некоторые неправильности в понимании «Медного всадника». Для «Домика в Коломне» неорганичен эпизод с гвардейцем, переряженным кухаркою. Для «Медного всадника» следует признать неорганичными те стихи, где автор говорит о генеалогии своего героя Евгения:

Прозванья нам его не нужно.
Хотя в минувши времена
Оно, быть может, и блистало
И под пером Карамзина
В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой
Оно забыто.

И дальше: «Наш герой... не тужит ни о почиющей родне, ни о забытой старине».

Темой о происхождении Евгения поэма «Медный всадник» связана с другой поэмой — «Езерский» (1832—1833) — и с обособившейся из этой последней «Родословной моего героя»; к этой же теме примыкает «Моя родословная» (1830), как и целый ряд высказываний Пушкина о своем «шестисотлетнем дворянстве». Это целый литературно-идеологический цикл.

Он имеет огромное значение для понимания социально-политических воззрений и колебаний Пушкина. Но не следует преувеличивать значения генеалогической темы в идейной концепции «Медного всадника». Среди литературоведов под влиянием сопоставлений с названным циклом укоренилось понимание героя поэмы, Евгения, как «деклассированного дворянина»,

185

именно этой деклассацией обреченного на гибель (Б. В. Томашевский, Л. Н. Назарова). Между тем приведенные выше стихи о генеалогии Евгения — просто осколок, омертвелый рудимент совсем иной концепции — из цикла о распре между шестисотлетним дворянином и новой знатью.

В «Медном всаднике» возгласы Евгения:

«Добро, строитель чудотворный!..
Ужо тебе!..»

являются неорганическим рефлексом из темы о «деклассированном дворянине». У бедного, темного Евгения это — просто бессодержательная угроза, бессвязный ропот страдания. Евгений — разночинец, бедный мелкий чиновник, простой человек, лишенный политической сознательности. Такого понимания требует сам текст поэмы.

Правда, выработка окончательного текста «Медного всадника» давалась поэту не без труда — и именно там, где речь шла о Евгении. Случалось, что ранний вариант заменялся новым, явно ухудшенным. В дальнейшем изложении мы будем пользоваться разновременными вариантами: они отличаются лишь во второстепенном, в частностях, но исходят из одного целостного в замысле образа.

Впрочем, был один момент в творческой предыстории поэмы, когда мысль автора сделала крутой поворот.

В одном из автографов предшествовавшего «Медному всаднику» произведения, условно называемого «Езерским», начало его изложено так:

В своем роскошном кабинете
В то время Рулин молодой
Сидел один при бледном свете
Одной лампады — вихря вой,
Волненье города глухое
Да бой дождя в окно двойное,
Всё мысли усыпляло в нем.
Согретый дремлющим огнем,
Он перед бронзовым камином
Потупя голову мечтал.
Косматый Барс его лежал
Лениво перед господином.

Приведя этот текст, Н. В. Измайлов правильно утверждает: «...всё описание обстановки подчеркивает, что герой — светский человек, богатый и независимый, далекий от мелочных тревог. Перед нами начало „светской повести“».6 Но вот создается иной вариант:

Порой сей поздней и печальной
(В том доме, где стоял и я)
Один при свете свечки сальной
В конурке пятого жилья
Писал младой чиновник — смело
Перо привычное скрипело —
Как видно малый был делец —
Работу конча наконец
Он встал и начал раздеваться,
Задул огарок — лег в постель
Под заслуженную шинель
И стал мечтать...

186

Сальная свеча-огарок, конурка пятого этажа, привычная переписка канцелярских бумаг (как у Акакия Акакиевича), старая шинель вместо одеяла — этот образ контрастен образу молодого барина Рулина.

А более поздний текст в начале «Медного всадника» гласил:

   Итак, домой пришед, Евгений
Позвал слугу, разделся, лег,
Но долго он заснуть не мог
В волненьи тайных размышлений.
О чем же мыслил он: о том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь,
Что мог бы бог ему прибавить
Ума и денег, что ведь есть
На свете гордые счастливцы,
Вельможи, богачи, ленивцы,
Которым жизнь куда легка...
Что может быть через полгода
Он чин получит...

В этом варианте за Евгением еще сохраняется барская черта: позвал слугу, очевидно, с его помощью разделся. Но роскошный кабинет с бронзовым камином уже не упоминается, наоборот: неожиданно оказывается, что Евгений беден, что он должен трудиться, что он нуждается в деньгах, что он только через полгода получит чин, что он вовсе не таков, как богачи-ленивцы. После этого упоминание о слуге-камердинере становится непонятным.

В одном из вариантов еще сказано про Евгения:

Он был [чиновник] небогатый,
Безродный, круглый [сирота,]
Собою бледен, рябоватый...7

Так начинается «повесть о бедном чиновнике», — справедливо говорит Н. В. Измайлов.

Борение двух образов, как бы их состязание в творческом сознании поэта, засвидетельствовано еще некоторыми вариантами рукописей; приводить их излишне, ибо и того, что сказано, достаточно, чтобы сделать вывод: победа осталась за образом бедного человека.

И уже не следует осложнять этот победивший образ чертами «деклассированного дворянина», фатально обреченного на гибель. Это пусть отойдет в комплекс темы Езерского.

10

Что же касается Евгения, то, наоборот, следует выбрать из текста «Медного всадника» и осознать всё то, что там говорится в противопоставление Евгения богатым людям.

Выше уже цитировался тот вариант, где ясно недоброжелательство Евгения к гордым вельможам, богачам, ленивцам, к их легкой жизни.

В окончательном тексте несколько иначе, но в сущности то же:

         ...есть
Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!

187

Там же про Евгения сказано:

Живет в Коломне; где-то служит,
Дичится знатных...

Из вариантов добавим, что в своих мечтах о женитьбе на бедной девушке Евгений с ропотом думал:

Ужель одним лишь богачам
Жениться можно...

Роптание Евгения напоминает нам Макара Девушкина из «Бедных людей» Достоевского.

Жениться Евгений мечтал на Параше, про которую знал, что — «у Параши нет именья», что «она бедна». Жениться — думал Евгений:

«Оно и тяжело, конечно;
Но что ж, я молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Уж кое-как себе устрою
Приют смиренный и простой
И в нем Парашу успокою».

И дальше мечталось «препоручить» Параше «воспитание ребят» —

«И станем жить, и так до гроба
Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят...»

Образ невесты Евгения, Параши, не разработан в «Медном всаднике» сравнительно с образом героя или хотя бы с образом Параши из «Домика в Коломне». Но ясно, что Пушкин мыслил в каком-то бытовом и психологическом единстве парные и родственные образы двух поэм: две Параши и две матери-вдовы; это такие же бедные люди, как и Евгений. Если в «Домике» говорится о «лачужке» в бедняцкой Коломне, где живут мать и дочь, то и во «Всаднике» Евгений думает о том, что

...близехонько к волнам,
Почти у самого залива —
Забор некрашеный да ива
И ветхий домик: там оне,
Вдова и дочь, его Параша...

«У залива» — это в самой отдаленной, самой бедной части Галерной гавани, где ютилась неприкрытая петербургская беднота. Парашин «домишко бедный», сообщает потом автор, был снесен наводнением, и вместе с ним погибли мать и дочь.

Больше ничего в поэме не сказано о Параше и ее матери. Зато сам Евгений в своих душевных переживаниях охарактеризован щедро и с замечательной теплотой.

11

Мы знаем, с какой самоотверженностью готов был Евгений устроить свою трудовую жизнь, обеспечить спокойный, хотя бы скромный, быт любимой жены, воспитывать детей. Но вот случилось стихийное бедствие — наводнение; после вечерних мечтаний о семейном счастье наутро появляется

188

Евгений «на площади Петровой», вблизи от Медного всадника, «недвижный, страшно бледный».

Он страшился, бедный,
Не за себя. Он не слыхал,
Как подымался жадный вал,
Ему подошвы подмывая,
Как дождь ему в лицо хлестал,
Как ветер, буйно завывая,
С него и шляпу вдруг сорвал.
Его отчаянные взоры
На край один наведены
Недвижно были...
                       ...там оне,
Вдова и дочь, его Параша,
Его мечта... Или во сне
Он это видит? иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?

Наверно, Евгений в тот момент не думал именно такими словами о жизни, земле и небе. Но важно и знаменательно, что эта лирема как-то сближает автора и героя.

На другой день Евгений бросается в Гавань на поиски Параши:

    Несчастный
Знакомой улицей бежит
В места знакомые. Глядит,
Узнать не может. Вид ужасный!
Всё перед ним завалено...
                                 кругом.
Как будто в поле боевом,
Тела валяются. Евгений
Стремглав, не помня ничего,
Изнемогая от мучений,
Бежит туда, где ждет его
Судьба...
                               Где же дом?
И, полон сумрачной заботы,
Всё ходит, ходит он кругом,
Толкует громко сам с собою —
И вдруг, ударя в лоб рукою,
Захохотал.

Евгений сходит с ума. С теплотой, с каким-то нравственным проникновением, с человечностью Пушкин воссоздает душевное состояние своего героя:

   Но бедный, бедный мой Евгений...
Увы! его смятенный ум
Против ужасных потрясений
Не устоял...
                      Ужасных дум
Безмолвно полон, он скитался,
Его терзал какой-то сон.

Евгений

весь день бродил пешком,
А спал на пристани; питался
В окошко поданным куском.
Одежда ветхая на нем
Рвалась и тлела...
                        Он оглушен
Был шумом внутренней тревоги.
И так он свой несчастный век
Влачил, ни зверь ни человек...

189

И далее Пушкин приводит читателя к последнему акту, к финалу драмы. Повредившийся в уме Евгений однажды «вспомнил живо... прошлый ужас», «прояснились в нем... мысли». Они обратились к тому,

Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой...

И дальше — новая лирема, в которой как-то своеобразно переплетаются мысли и чувства автора и героя:

О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?

Опять очевидно, что бедный, темный, ныне уже сумасшедший Евгений не мог так думать о Медном всаднике, о царе Петре I, о Петербурге, о России, о будущности родины. Так думал автор, великий поэт Пушкин. Это он избрал монумент царя Петра, «державца полумира», символом новой русской государственности. Это автор погружался в глубокие думы об исторической закономерности строительства Петербурга как оплота новой государственности, это он ставил и решал проблему о соотношении судеб народных и судеб человеческих. Он решал эту тяжбу в пользу государственности, в интересах судеб народных.

И если поэт символизировал судьбы государственные в образе «строителя чудотворного царя Петра», то ему предстояло избрать еще некий образ как символ, как представительство судеб человеческих.

12

Мы знаем, поэт колебался в выборе. Ему одно время представлялось возможным избрать героем-символом богатого молодого аристократа. Это как будто имело основания. Почти ровно через год после наводнения 7 ноября 1824 года, 14 декабря 1825 года, на той же Петровской площади произойдет восстание дворянских революционеров-декабристов против царистской государственности. И в пушкиноведении была попытка связать поэму с декабристами (Д. Д. Благой). Однако подлинный текст «Медного всадника» не поддается такому истолкованию.8

Но и в более узком, так сказать, бытовом круге, в подлинных житейских, фактических условиях петербургского наводнения сделать богатого аристократа жертвою наводнения и вызвать его ропот было неправдоподобно, нереально. Ведь от наводнения непосредственно пострадала именно петербургская беднота, обитатели окраин, нижних и подвальных этажей. Рисуя широкую картину наводнения и причиненных им бедствий, Пушкин нигде не упоминает о богатых жителях, об обитателях бельэтажей, барских особняков. Но много раз говорит о бедноте: в предместьях «скривились домики, другие совсем обрушились», «тела валяются», «ограблены подвалы», по улицам плывут «пожитки бледной нищеты», народ в ужасе «казни ждет».

Увы! всё гибнет: кров и пища!
Где будет взять?

190

Гибель «ветхого домишки» и Параши с матерью — только эпизод в тех бедствиях, какие пережила тогда петербургская беднота.

Здесь разрешу себе один вспомогательный литературно-исторический экскурс. В 1824 году Пушкин не жил в Петербурге; наводнение 7 ноября он описывает по заимствованиям «из тогдашних журналов», по данным книги В. Н. Берха, по рассказам современников; только «дар ясновидения» помог поэту шире и глубже понять и изобразить народное бедствие.

Но случилось, что в дни наводнения в Петербурге жил другой поэт, единомышленник и соратник Пушкина — Грибоедов. До нас дошла его статья «Частные случаи петербургского наводнения»; она опубликована только в 1859 году, но написана вслед за наводнением со всею живостью впечатлений очевидца.

Грибоедов не берется создать полную картину наводнения; он описывает только «частные случаи». Но он сообщает факты, укрепляющие формулу «народное бедствие». Говоря о положении на Торговой улице (всё в той же Коломне) в первый день наводнения, Грибоедов пишет: «Гибнущих людей я не видал, но... узнал, что пятнадцать детей, цепляясь, перелезали по кровлям и еще неопрокинутым загородкам, спаслись в людскую, к хозяину дома, в форточку, также одна <девушка>, которая на этот раз одарена была необыкновенною упругостию членов. Всё это осиротело. Где отцы их, матери!!». В районе Невы «суда гибли и с ними люди, иные истощавшие последние силы поверх зыбей, другие на деревьях бульвара висели над клокочущей бездною». В другом месте, под кровельными досками — «скот домашний и люди мертвые». На Мясной, в нижнем этаже одного дома, Грибоедов видел трех покойников: «...пожилая женщина и девочка с открытыми глазами, с оскаленными белыми зубами... До третьего тела я не мог добраться от ужаснейшей наносной грязи». В заключительных замечаниях читаем: «Я наскоро собрал некоторые черты, поразившие меня наиболее в картине гнева рассвирепевшей природы и гибели человеков... Но бедствия народа уже получают возможное уврачевание; впечатления ужаса мало-помалу ослабевают...»9

Итак, Грибоедов говорит о «бедствиях народа», о «гибели человеков».

Возвращаясь к «Медному всаднику» и к выбору героя, устанавливаем, что Пушкин отверг образ богатого аристократа и избрал образ бедняка.

Теряет ли в таком случае силу сопоставление образа строителя Петербурга, царя Петра, с образом петербургского бедняка, пострадавшего от наводнения?

Нет, не теряет.

При некоторых известных нам колебаниях Пушкина в оценке Петра I та высокая оценка его, какая дана во Вступлении к поэме, — оценка зрелая, убежденная, исполненная глубокого историзма. По Пушкину, было исторически закономерно, неизбежно построить новую столицу Петербург, «в Европу прорубить окно, ногою твердой стать при море», создать новый этап военной, экономической, политической истории.

Пушкин знал, какой дорогой ценой куплено было строительство новой столицы «из тьмы лесов, из топи блат», сколько страданий принесло оно трудовому народу. Одно из этих бедствий — наводнение 1824 года — Пушкин взял мерилом для проверки исторического значения новой, северной столицы. Следует принять, что в «Медном всаднике» изображено бедствие не только одного Евгения. Пушкин говорит о петербургской бедноте: гибнут «пожитки бледной нищеты», тонет «страхом обуялый» народ,

191

беднота в отчаянии: «Увы! всё гибнет: кров и пища! Где будет взять?».10

И всё же строительство Петербурга, по Пушкину, закономерно, исторически необходимо, неизбежно.

13

Однако, если бы мы свели смысл «Медного всадника» к теме об исторической оценке учреждения Петербурга, мы недооценили бы всей значимости поэмы. Повествование о петербургском бедняке Евгении и о петербургской бедноте заметно обособляется в поэме, поэма приобретает содержание и значение социальное. И если некоторая, рудиментарная доля «Медного всадника» включается в тему о «деклассированном дворянине» в цикл Езерского, а Вступление — в историческую тему о Петре I, то бо́льшая доля поэмы примыкает к теме бедных людей, включается в цикл «Домика в Коломне», «Станционного смотрителя», «Гробовщика», вернее — замыкает (хронологически) этот цикл.

Тогда неизбежен следующий вопрос: как возник у Пушкина этот цикл о бедных людях? В чем здесь литературно-историческая закономерность?

Гоголь предложил замечательную формулу: «дар ясновидения» у писателя. Сильный ум, чуткое сердце великого поэта помогли ему ставить и решать новые проблемы творчества. И писатель, вышедший из богатой среды, мог изображать бедноту. Однако этот дар ясновидения может обращаться в ту или иную сторону. Почему чудесный пушкинский дар обратился в сторону бедных людей?

Горький предложил другую формулу: «личный опыт» писателя. О Пушкине Горький в каприйских лекциях сказал: «его личный опыт был шире и глубже опыта дворянского класса».

На этом необходимо остановиться. Личные переживания бедности у Пушкина были длительны, многообразны, тягостны.

В статье Д. Д. Благого «Пушкин в 1817 году»11 собраны выразительные данные о том, какую нужду испытывал в этом году молодой Пушкин. Его семья жила тогда как раз в той бедной окраинной Коломне, где жили и Параша из «Домика в Коломне», и Евгений. Дом Пушкиных в Коломне «представлял всегда какой-то хаос». Дочь-невеста, Ольга Сергеевна, для своей комнаты покупала одну сальную свечу на собственные сбережения. Самому Пушкину приходилось мерзнуть в зимние холода в нетопленной комнате. Избегая посещения знакомых, юноша скрывал от них свой адрес. Когда Пушкин, «больной, в осеннюю грязь или в трескучие морозы, брал извозчика» из центра, отец «бранился за восемьдесят копеек». Товарищ Пушкина по Лицею барон Корф свидетельствует: «Вечно он без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака».

Но 1817 год был только началом скитаний по путям бедности. В 1822 году С. И. Тургенев записывает в дневник, что, по словам полковника Липранди, Пушкин в Кишиневе «делает долги и весь в рубище». Сам Пушкин из Одессы в Кишинев пишет в 1824 году Инзову: «Я посылаю вам, генерал, 360 рублей, которые я вам должен уже так давно. Чувствую себя сконфуженным и униженным, что не мог до сих пор заплатить этого долга, причина, — что я подыхал от нищеты». В 1824 году княгиня В. Ф. Вяземская сообщает мужу из Одессы: «Пушкин сидит без гроша». В 1833 году сам Пушкин пишет жене из деревни в Петербург: «Меня

192

очень беспокоят твои обстоятельства, денег у тебя слишком мало. Того и гляди сделаешь новые долги, не расплатясь со старыми».

Обрывая этот тягостный перечень, сошлюсь еще только на свидетельство близкого знакомого Пушкина, Н. М. Смирнова, о том, что Пушкин с юности и до гроба находился вечно в стесненном материальном положении, которое «убило бы все мысли человека с менее твердым характером».

Таков был «личный опыт» поэта Пушкина.

Многочисленны автобиографические отклики переживаний бедности в творчестве Пушкина. Напомню только слова Альбера из «Скупого рыцаря»: «терпел я долго стыд горькой бедности»; еще: «О, бедность, бедность! Как унижает сердце нам она!».

Сам испытавший горькую бедность, Пушкин становится тем более чуток к бедноте. Здесь — социальная основа обширного цикла созданных им поэтических образов и целых произведений, посвященных бедным людям. И как характерно то, что в «Медном всаднике» сказано о бедняке Евгении:

Его пустынный уголок
Отдал в наймы, как вышел срок,
Хозяин бедному поэту.

14

В пушкиноведении уже установлено (назову А. М. Горького), что в изображении бедных людей, в частности петербургской бедноты, Пушкин явился предшественником и наставником Гоголя и натуральной школы. Это было великой заслугой Пушкина.

Но были известные ограничения, наложенные на творчество Пушкина его временем. Его творческое сознание осваивало жизнь бедноты обывательской, мещанской, мелкочиновничьей, крестьянской, но оно еще не охватило жизни бедноты рабочей, заводской, фабричной. А ведь Петербург при жизни Пушкина был уже опоясан заводами, и в них и вокруг них уже кипела своеобразная жизнь рабочих. В 1816 году уже имело место волнение рабочих Петербургского литейного завода. 14 декабря 1825 года строительные рабочие Исаакиевского собора, жившие в каторжных условиях, горячо поддержали войска, выступавшие на Сенатской площади.

Зато вскоре, в 40-х годах, ученик Пушкина, представитель натуральной школы, И. С. Тургенев, уже ставил задачей описать одну из петербургских фабрик. А в 1861 году Некрасов напечатал стихотворение «Плач детей», посвященное фабричным малолетним рабочим. От имени детей, закабаленных фабричной неволей, поэт говорит:

Целый день на фабриках колеса
Мы вертим — вертим — вертим! —
Колесо чугунное вертится
И гудит, и ветром обдает,
Голова пылает и кружится,
Сердце бьется, всё кругом идет...
Бесполезно плакать и молиться,
Колесо не слышит, не щадит:
Хоть умри — проклятое вертится,
Хоть умри — гудит — гудит — гудит! —

Это было новым, дальнейшим достижением русской гуманистической, демократической литературы. Но такие достижения были облегчены и предуказаны творческими завоеваниями и открытиями Пушкина.

—————