- 101 -

Т. Г. ЦЯВЛОВСКАЯ

«ВЛЮБЛЕННЫЙ БЕС»

(Неосуществленный замысел Пушкина)

Пошло второе столетие с тех пор, как в печать проскользнуло известие о том, что Пушкин задумывал драматическое произведение на тему «Влюбленный бес». Сведение это потонуло в изобилии интереснейших данных о поэте, новых стихов его и прозаических текстов, опубликованных П. В. Анненковым в его замечательной биографии великого поэта.1 Оно осталось незамеченным.

Понадобилось открытие двух новых документов,2 спустя более полувека, заставивших вспомнить сообщение Анненкова. Интерес к замыслу пробудился, появились две группы работ, связанных с этим замыслом Пушкина, и ряд отдельных высказываний. Однако ясных точек зрения по этому вопросу, ни даже общепринятой датировки замысла не утвердилось.

Вне круга внимания исследователей остался при этом материал первостепенного значения, авторский, находящийся в черновых тетрадях поэта. Материал этот, в подавляющем большинстве, не литературный, не словесный. Я говорю о графике поэта.

Изучение рисунков Пушкина находится еще в младенческом состоянии. Литературоведы высказывали о них лишь единичные соображения, обычно по отдельным частным случаям, и далеко не всегда ценные. Искусствоведение же, которому без споров уступалось дело изучения рисунков Пушкина, решало вопросы нередко в отрыве от литературного творчества великого поэта.

Попытка рассмотрения графических композиций Пушкина не разобщенно, а в едином аспекте с его литературными текстами привела меня к давно оставленному пушкиноведением замыслу «Влюбленного беса».3

1

Самый ранний след замысла о влюбленном бесе обнаруживается в рукописях весны 1821 года.

Только что закончивший «Кавказского пленника», полный творческой силы поэт обдумывал тему для новой поэмы. Он сам писал об этом Дельвигу

- 102 -

(23 марта 1821 года): «Что до меня, моя радость, скажу тебе, что кончил я новую поэму — Кавказский Пленник, которую надеюсь скоро вам прислать. Ты ею не совсем будешь доволен и будешь прав; еще скажу тебе, что у меня в голове бродят еще поэмы, но что теперь ничего не пишу. Я перевариваю воспоминания» (XIII, 26).4

Одни замыслы записывались в виде планов, другие выливались в стихи. Среди них находим мы фантастическую поэму на тему из древней русской истории, героем которой должен был быть князь Мстислав Тьмутараканский (V, 157—158),5 поэму о восстании новгородского князя Вадима против самодержавия Рюрика,6 поэму о современном освободительном движении греческого народа (V, 153),7 поэму об атамане разбойников и двух его любовницах, отрывок которой уцелел в виде «Братьев разбойников» (IV, 372—374),8 а сюжетное положение перешло в «Бахчисарайский фонтан»;9 эта последняя поэма начата была тоже весной 1821 года, но временно затем отложена.10 Вероятно, тогда же были начаты «Актеон» и «Бова» (V, 154, 155—156).11

Но, оставив все эти едва начатые замыслы, Пушкин увлекся поэмой, направленной против придворного мистицизма, «Гавриилиадой», в которой одним из действующих лиц является бес, соблазняющий Марию.

Среди рукописей, относящихся к этой буйно цветущей весне двадцатидвухлетнего поэта, наше внимание привлекают несколько рисунков, находящихся в первой кишиневской тетради поэта.

Прежде всего мы видим большую композицию, занимающую весь лист тетради: в задумчивой позе у жаровни сидит бес, над ним реет видение женщины (рис. 1). «Интерьер» композиции и образ мечтателя настолько выразительны и очевидны, что едва ли найдется скептик, который будет сомневаться в том, что перед нами автоиллюстрация Пушкина к его замыслу на тему о влюбленном бесе.12

- 103 -

Рис. 1. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

- 104 -

Рисунок этот является одним лишь звеном цепи, в которую входят и рисунки и стихотворные тексты. Все они находятся тут же.

На том же листе, но в другом направлении зарисованы силуэты танцующего черта с ведьмой, сделаны наброски ведьмы на помеле и фигура человека или черта в напряженном движении: не вращает ли он орудие пытки?

Догадка о том, что большой рисунок связывается с темой «Влюбленного беса», заставляет нас внимательнее вчитаться в черновые строки поэтического текста, написанные непосредственно перед этим рисунком на том же листе, на его лицевой стороне.

В Геенне праздник

*

   во тьме кромешной
Есть отдаленный уголок

*

В аду

*

[Вдали тех пропастей глубоких,
Где в муках вечных и жестоких]

———

Где слез во мраке льются реки,
Откуда изгнаны навеки
Надежда, мир, любовь и сон,
Где море адское клокочет,
Где, [грешника] внимая стон,
Ужасный сатана хохочет...

Есть еще один вычеркнутый стих:

Где свищут адские бичи...13

     (II, 2, 989; II, 1, 469).

Это текст, называвшийся когда-то редакторами «Адской поэмой». Написан он на одном листе со стихами из начала «Бахчисарайского фонтана».

С сугубым вниманием слушаем мы эти давно известные стихи, с невольным волнением задерживаемся на словах:

Откуда изгнаны навеки
Надежда, мир, любовь и сон...

Мы уже готовы узнать в этих словах то чеховское «ружье», выстрел которого подготовляется писателем с первых же строк.

Но, полно! не увлекаемся ли мы? Ведь в стихах этих не видно еще никакой перспективы сюжета. Здесь можно говорить лишь о поисках начала какого-то произведения, о том, что замысел был эпический, что поэтом начиналась новая романтическая поэма, что действие ее протекало в аду... и — больше ничего.

Можно ли, однако, серьезно допустить мысль, чтобы художник работал одновременно над двумя произведениями, которые оба были бы романтическими поэмами (иллюстрация не допускает иной возможности), в обоих

- 105 -

изображался бы ад с его обитателями, но их сюжеты были бы различны?! Нелепость такого построения очевидна. Подобная постановка вопроса показывает со всей ясностью, что попытка разделения текста «В Геенне праздник» и рисунка «Влюбленный бес» не плодотворна. Текст и рисунок — элементы одного и того же замысла — романтической поэмы «Влюбленный бес».

Между тем нам никогда не пришла бы в голову мысль, что стихи «В Геенне праздник» представляют собой начало поэмы о влюбленном бесе, если бы перед нами не было совершенно очевидной «портретной» зарисовки образа главного героя этой поэмы, рисунка, сделанного непосредственно вслед за приведенным текстом.

Гипотеза эта, предложенная без демонстрации рисунка, была бы заведомо обречена на провал. Теперь же я выдвигаю свое утверждение без всяких колебаний.14

Догадка о связи текста с замыслом «Влюбленного беса» заставляет нас внимательнее рассмотреть и другие рисунки, находящиеся на листе, смежном с приведенным текстом.

Перед нами рисунок — сложная композиция, состоящая из ряда сцен (рис. 2). Первая являет ужасную фантасмагорию. Путник в шляпе и с дорожным посохом сидит на камне под деревом, на котором висит повешенный человек.

Вторая сцена. Какое-то дикое человекоподобное чудовище, с птичьей головой, одетое в балахон, выволакивает как будто из могилы лежащий навзничь скелет человека. По другую сторону могилы изображены орудия пыток — виселица или дыба и колесо (все эти рисунки обильно штрихованы).

Выше в овале на белом фоне изображены силуэтом ведьма и три черта; они танцуют под игру на скрипке четвертого черта. Ведьма в женском платье. Волосы ее развеваются. Черти не одеты. Одна лишь фигура скрипача производит впечатление одетой — может быть, во что-то вроде фрака.15

- 106 -

Вариант фигуры черта, тянущего скелет (из большой композиции), повторен на смежном листе, на котором написан текст приведенных стихов.

Но изображен здесь черт один, без скелета; нет на нем и балахона; движение его энергичнее; яснее обозначена несколько птичья голова его. Выше сделан изящный рисунок беса, танцующего с цепью, внизу зарисовка ведьмы верхом на помеле (рис. 3).16

Так как рис. 1 безусловно является автоиллюстрацией к «Влюбленному бесу», а рис. 2 и 3 сделаны в одно время с ним, так сказать, в едином творческом порыве, то естественно думать, что вся сюита иллюстрирует этот замысел Пушкина.

Вместе с тем некоторые рисунки в сложной композиции (рис. 2) напоминают эпизоды другого литературного произведения.

Роман известного немецкого писателя XVIII века Фридриха Клингера «Жизнь, деяния и гибель Фауста» Пушкин мог читать или перечитывать, вероятно, уже в ссылке.17

Особенное впечатление должны были на него произвести последние главы книги. Разочарованный в своих безнадежных странствиях по свету в поисках идеала, в конце своего жизненного пути, возвращается Фауст на родину. Подъезжая к своему родному городу, Фауст видит виселицу, на которой висит... его сын. Дьявольская сила не дает ему выйти из-под виселицы (кн. V, гл. 4—6).18

Этот страшный рассказ мы узнаем в пушкинском рисунке — в ситуации путника, сидящего под трупом повешенного. Изображение орудий пыток в правой части композиции навеяно, вероятно, также рассказом Клингера о колесованном, спасенном и предавшем своего спасителя преступнике, вновь приговоренном к колесованию (кн. IV, гл. 4).

Может быть, и танцующие фигуры в овале — реминисценция празднества у Сатаны в романе Клингера (кн. I, гл. 4—7). Среди других увеселений на этом празднестве, данном по случаю изобретения книгопечатания, исполнялся балет, в котором «Мораль вели под руку Добродетель и Порок, и она танцевала с ними трио. Голый дикарь играл при этом на

- 107 -

флейте из тростника, европейский философ — на скрипке, а азиат бил в барабан».19

Центральный рисунок внизу композиции — дьявол, вытаскивающий из могилы человеческий скелет, — не приурочивается к роману Клингера.

Как же понимать связь рисунков Пушкина с «Фаустом» Клингера? Имеем ли мы дело с иллюстрациями чужого произведения? Чем тогда объяснить посторонние Клингеру сцены в той же композиции? Или же можно высказать предположение, что из длинного немецкого романа в прозе Пушкин думал ввести в свою романтическую поэму взволновавшие его воображение некоторые яркие картины и отдельные ситуации?

Рис. 2. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

Думается, что именно о поэме, посвященной аду, или, как мы теперь можем называть ее, о поэме «Влюбленный бес» рассказывал московским знакомым Денис Давыдов, вернувшись из Киева, где он в начале 1821 года встретился с Пушкиным на так называемых «контрактах», т. е. на ежегодной ярмарке.20 Можно предположить, что поэт говорил Давыдову о своем замысле, может быть, показывал ему отрывки. На это наводит запись М. П. Погодина со слов Давыдова: «Пишет стихи заприсест, однако марает много» (он говорил о писательской манере Пушкина, которую он, значит, имел случай близко видеть). «Который час, спрашивают адских теней — вечность», — записал далее Погодин,21 очевидно, приводя в передаче Дениса Давыдова какую-то цитату из Пушкина. Не думал

- 108 -

ли Пушкин ввести этот образ бесконечности в свою поэму об адском мире? В другом произведении Пушкина черти в аду играют в карты «не из денег, А только б вечность проводить!» (<Наброски к замыслу о Фаусте>; II, 1, 382).22

Итак, перед нами наброски текста и несомненно связанные с ними рисунки — разрозненные части единого целого. Мы должны со всей осторожностью попробовать произвести опыт реконструкции, хотя бы приблизительной и неполной, хотя бы только в схеме, замысла поэмы Пушкина или части ее.

Вчитаемся в написанные Пушкиным стихи:

[Вдали тех пропастей глубоких,
Где в муках вечных и жестоких]

———

Где слез во мраке льются реки,
Откуда изгнаны навеки
Надежда, мир, любовь и сон,
Где море адское клокочет,
Где, [грешника] внимая стон,
Ужасный сатана хохочет...

(II, 1, 469).

Мы понимаем, что многократные «где» ведут, напряженно и неуклонно, к чему-то более важному, что должно поразить воображение читателя. Но он уже находится под впечатлением этих ужасающих картин ада. Что еще может затмить силу и яркость этих поэтических описаний ада?

По законам искусства — только контраст, картина, внезапно сменяющая ужасы, доведенные до предела, что-то тихое, мирное и неожиданное.

И эту картину поэт нарисовал, он только еще не выразил ее словами, картину поэзии предварил авторский рисунок. Но именно эта картина, и только она, может разрешить ту дисгармонию, которая овладела душой читателя.

Образ беса, не лукавого, искушающего, не жестокого, мучающего свою жертву, а затихшего, погруженного в себя, мечтательного, пораженного чувством любви. Вот то неожиданное, что заставляет нас мгновенно оторваться от страшного зрелища преисподней и со всей свежестью восприятия переключиться на новые впечатления.

Попробуем восстановить мысль поэта, ход ее, представить себе последовательность развития текста:

Вдали тех пропастей глубоких...
Где слез во мраке льются реки...

- 109 -

Рис. 3. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

- 110 -

Следует описание ужасов ада.

И далее поэт должен был, по-видимому, вернуться к записанному первоначально наброску:

во тьме кромешной
Есть отдаленный уголок...

Далее текст стихов оборван, но мы можем на основании рисунков угадать смысл продолжения: «Есть отдаленный уголок», в котором уединяется бес, впервые познавший чувство любви. Он погружен в свои мечтанья, он равно далек от мрачной жизни ада с муками грешников и от развлечений чертей — бала, устроенного для них повелителем их, Сатаной (бал тоже изображен на рисунке).

Это — начало поэмы, не написанное, но обдуманное, с запечатлевшимся в рисунке образом героя, предваряющим стихи, только незначительная часть которых была поэтом написана.

2

Параллельно с романтическими поэмами, которые Пушкин с таким подъемом писал в кишиневские годы своей жизни, он думал и о том, чтобы попробовать заняться прозой. «С прозой — беда! — вспоминал слова Пушкина И. П. Липранди. — Хочу попробовать этот первый опыт».23 (Речь шла о двух молдавских преданиях, записанных Пушкиным, но до сих пор не отысканных в архивах).24

К 1822 году следует отнести и план повести, намечавшейся, по-видимому, в прозе.25

- 111 -

Приведем текст плана (VIII, 1, 429):

<Влюбленный бес>

Москва в 1811 году.

Старуха, две дочери, одна невинная, другая романическая — два приятеля к ним ходят. Один развратный; другой В<любленный> б<ес>. В<любленный> б<ес> любит меньшую и хочет погубить молодого человека — Он достает ему деньги, водит его повсюду — [бордель]. Наст<асья> — вдова ч<ертовка> <?>. Ночь. Извозчик. Молод<ой> челов<ек>. Ссорится с ним — старшая дочь сходит с ума от любви к В<любленному > б<есу>.26

Название «Влюбленный бес» является переводом заглавия известной повести Ж. Казотта «Le diable amoureux» (1772).27 Судя по плану Пушкина, его замысел не имел ничего общего с повестью Казотта, кроме одного основного момента: и здесь и там изображался действующий на земле бес и его любовь к смертному человеку (у Казотта — бесовка, влюбленная в мужчину).

Уже по приведенному плану мы видим, как круто повернул Пушкин — за один год — поэтическую систему, форму трактовки темы о влюбленном бесе. Вместо страшной картины преисподней, «Где море адское клокочет, Где, грешника внимая стон, Ужасный сатана хохочет», мы видим обыденный человеческий мир, с картинами русской действительности, ограниченными определенными историческими рамками: «Москва в 1811 году», «деньги», «бордель» (это французское слово зачеркнуто и заменено русским именем: «Настасья»), «извозчик».

О повести Пушкина, о сюжете ее мы имеем возможность довольно точно судить по косвенным данным, в передаче А. П. Керн и В. П. Титова.

«Когда же он решался быть любезным, — вспоминала о Пушкине А. П. Керн, — то ничто не могло сравниться с блеском, остротою и увлекательностию его речи. В одном из таких настроений он, собравши нас в кружок, рассказал сказку про черта, который ездил на извозчике на Васильевский остров».28

- 112 -

Керн заканчивает свое воспоминание о рассказе Пушкина следующим сообщением: «Эту сказку с его же слов записал некто Титов29 и поместил, кажется, в „Подснежнике “».

Как известно, А. П. Керн имела в виду повесть «Уединенный домик на Васильевском», напечатанную в альманахе «Северные цветы на 1829 год» с подписью-псевдонимом «Тит Космократов».30

Подробнее рассказал много позднее всю историю о повести, напечатанной им, сам Титов:

«В строгом историческом смысле это вовсе не продукт Космократова, а Александра Сергеевича Пушкина, мастерски рассказавшего всю эту чертовщину уединенного домика на Васильевском острове, поздно вечером, у Карамзиных, к тайному трепету всех дам и в том числе обожаемой тогда самим Пушкиным и всеми нами Екат<ерины> Никол<аевны>, позже бывшей женою кн. Петра Ив<ановича> Мещерского. Апокалипсическое число 666, игроки-черти, метавшие на карту сотнями душ, с рогами, зачесанными под высокие парики, — честь всех этих вымыслов и главной нити рассказа принадлежит Пушкину. Сидевший в той же комнате Космократов подслушал, воротясь домой, не мог заснуть почти всю ночь и несколько времени спустя положил с памяти на бумагу. Не желая, однако, быть ослушником ветхозаветной заповеди „не укради“, пошел с тетрадью к Пушкину в гостиницу Демут, убедил его прослушать от начала до конца, воспользовался многими, поныне очень памятными его поправками, и потом, по настоятельному желанию Дельвига, отдал в „Северные цветы“».31

Напомним фабулу повести.

Молодой человек, Павел, ведет в Петербурге распутный образ жизни, вовлекаемый в него своим приятелем Варфоломеем, бесом, принявшим образ человека. Родственница Павла, старая вдова, живет в «уединенном домике на Васильевском» вместе с дочерью Верой. За девушкой начинает ухаживать Павел, но Варфоломей добивается от него, чтобы тот ввел его в дом вдовы, и постепенно увлекает Веру. Сам же знакомит Павла с красавицей графиней, молодой вдовой, у которой собирается по вечерам общество, играющее в карты на человеческие души. Позднее выясняется, что вдова-графиня — чертовка, а ее гости — общество чертей. Забыв Веру, Павел влюбляется в графиню. Он вымаливает у нее любовное свидание. Последнее не удается — его трижды прерывает являющийся за Павлом и тут же исчезающий человек. Павел гонится за ним и оказывается на пустынной окраине города, в глубоком снегу, один. Неожиданно появляется извозчик. Павел нанимает его. Едут долго и выезжают за город. При

- 113 -

лунном свете Павел всматривается в жестяной билет извозчика. На нем «не было означено ни части, ни квартала; но крупными цифрами странной формы и отлива написан был № 666, число Апокалипсиса». Павел взывает к страшному извозчику, тот оборачивается, и — вместо живого лица Павел видит череп. «Ты не с своим братом связался», — произносит он. Эти слова Павел уже слышал — от Варфоломея. Он крестится. Раздается дикий хохот, проносится вихрь. Извозчик исчезает, и Павел остается один в снегу... Павел лежит больной. Он мечется, бредит Верой, зовет на помощь, никого не узнает. Во время начинающегося выздоровления ему сообщают о смерти вериной матери, о пожаре в ее доме, о болезни Веры. Старуха умерла без причастия — из-за козней Варфоломея. Страстно влюбленный в Веру Варфоломей покушался соблазнить ее. Дьявольской властью он заставил покойницу махнуть Вере рукой в его сторону. Тут Вера поняла, с кем имеет дело. «Да воскреснет бог! и ты исчезни, окаянный!» — восклицает она и теряет сознание. В доме вспыхивает огонь. Пожарному, пытавшемуся спасти тело умершей, является в пламени «образина сатанинская... со хвостом, рогами и большим горбатым носом, которым он раздувал полымя, как мехами в кузнице». Подозрение в поджоге падает на Варфоломея, но он исчез. Кончается повесть описанием смерти постепенно угасающей Веры и состояния Павла, близкого к умопомешательству.

Самый замысел и ряд деталей, несомненно, принадлежат Пушкину, они повторяются и в воспоминаниях А. П. Керн.32 Но о более или менее серьезном участии Пушкина в исправлении текста и даже развитии сюжета повести Титова нет никаких точных данных. С стремительной, лаконичной прозой Пушкина, развивающейся всегда неожиданными и быстрыми поворотами, не вяжется длинная и вялая повесть Титова, и недаром осудил Жуковский ее слабость в художественном отношении.

«Вскоре по выходе означенной книжки («Северных цветов на 1829 год», — Т. Ц.) гуляли по Невскому проспекту Жуковский и Дельвиг, — вспоминал двоюродный брат последнего А. И. Дельвиг, — им встретился Титов. Дельвиг рекомендовал его, как молодого литератора, Жуковскому, который, вслед за этой рекомендацией, не подозревая, что вышеупомянутая повесть сочинена Титовым, сказал Дельвигу: „охота тебе, любезный Дельвиг, помещать в альманах такие длинные и бездарные повести какого-то псевдонима“. Это тем более было неловко, что Жуковский отличался особым добродушием и ко всем благоволил».33

Однако то, что рассказ «Уединенный домик на Васильевском» имеет в своей основе подлинный рассказ Пушкина, косвенно, но убедительно подтверждается и рукописями поэта. В них рассеяны свидетельства, документирующие его работу и над этим вторым этапом замысла. Мы привели пушкинский план повести о «влюбленном бесе», а теперь обратимся вновь к графике Пушкина.

Не раз привлекала внимание исследователей большая, сложная композиция, занимающая весь лист большой тетради (рис. 4).34 Необычный для

- 114 -

Пушкина рисунок этот выделяется многофигурностью композиции и эксцентрическим сюжетом.

Вот попытка толкования его П. В. Анненковым:

«В одной из тетрадей поэта, принадлежащих к этой эпохе (от лицея до ссылки, — Т. Ц.), встречается замечательный рисунок карандашом, набросанный им вообще не без искусства. Рисунок изображает мужчину за столом, обремененным бутылками; вблизи какая-то женщина, имеющая подобие фурии или вакханки в последней степени винного экстаза, сбивает балетным движением ноги одну из бутылок со стола на пол; другой мужчина, отягченный винными парами, прислонясь к стене, закуривает трубку; всей группе прислуживает „смерть“ в образе старого слуги, пробирающегося осторожно между остатками пиршества. Рисунок этот имеет теперь почти что символическое значение относительно тогдашней жизни Пушкина в Петербурге, да он же, по всем вероятиям, передает и какое-либо действительное событие».

К этому примечание Анненкова: «Покойный Я. И. Сабуров, свидетель эпохи, узнавал в фигуре мужчины за столом того же Каверина, о котором сейчас говорили. Известно, что Каверин был секундантом у гусара Завадовского в дуэли, наделавшей тогда много шума и стоившей жизни противнику Завадовского — Шереметеву. Дуэль возникла из ссоры обоих соперников за танцовщицу Истомину, согласившуюся принять вечер у одного из них».35

Анненкову возражал В. Е. Якушкин: «Рисунок: кутеж, двое мужчин за столом и полураздетая женщина, пляшущая с бутылками; тут же гуляет маленький скелет в плаще и со шпагой. Г. Анненков («А. С. Пушкин», стр. 65) уверяет, что это представлены Каверин и, может быть, Завадовский и Истомина, которым служит смерть. Не могу судить о сходстве мужских лиц, но, несомненно, фигура грубой, пьяной женщины не имеет ничего общего с воздушной Истоминой, воспетой поэтом; смерть, скелет, тоже не служит, а подбоченясь идет от стола; на старого слугу этот скелет вовсе не похож».36

Поддержал Анненкова С. А. Венгеров: «Изображается характерный для периода „Зеленой лампы“ кутеж петербургской золотой молодежи. В сидящей фигуре узнавали приятеля Пушкина Каверина. Смерть, которая тут вертится, дала Анненкову повод предполагать в неистовой плясунье Истомину, из-за которой состоялась трагическая дуэль между Шереметевым и Завадовским».37

Исследователь рисунков Пушкина А. М. Эфрос, назвав композицию: «Сцена дебоша», писал о ней: «Рисунок носит полужанровый, полусимволический характер, соединяя в одной композиции реалистические фигуры (растрепанной, швыряющей графины женщины в дезабилье; сидящего за столом мужчины; прислонившегося к стене, курящего юноши) с отвлеченными образами: скелета в плаще и с саблей на боку, черепа, лежащего на полу, и т. п.

Это дает основание предположить, что рисунок представляет собой не столько воспроизведение натуры, сколько „графическую новеллу“, символический рассказ о скандальном происшествии, которое получило нормативный

- 115 -

характер в кругу, „где веселье — председатель“, по формуле молодого Пушкина.

Рис. 4. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

Этот набросок близко соприкасается с аналогичными стихотворными проявлениями пушкинской связи с „рыцарями лихими любви, свободы и вина“, героями вольнолюбивой и пьянолюбивой „Зеленой лампы“ («Здорово, молодость и счастье — Застольный кубок и б... — Где с громким смехом сладострастье — Ведет нас пьяных на постель»; «Милый мой, сегодня — Ожидает сводня — Бешеных повес»; «Мы пили и Венера с нами — Сидела прея за столом; — Когда ж вновь сядем вчетвером — с б..., вином и чубуками?» и т. п.). Фигура сидящего за столом мужчины носит, видимо, портретный характер; для точного отождествления ее данных нет, однако следует отметить указание Анненкова, что бывший лейб-гусар Сабуров „узнавал в фигуре мужчины за столом Каверина“, который был секундантом гусара Завадовского в дуэли с Шереметевым из-за танцовщицы Истоминой... Датируется рисунок приблизительно,

- 116 -

по общей совокупности листов, среди которых он расположен, — 1819 годом, в Петербурге».38

В рассматриваемом рисунке мы в свою очередь видим иное, нежели все его комментаторы; это — иллюстрация Пушкина к одному из моментов, намеченных в приведенном выше плане повести: «В<любленный> б<ес> любит меньшую и хочет погубить молодого человека. — Он достает ему деньги, водит его повсюду — [бордель]. Наст<асья>».

Рисунок изображает эту сцену: бес, приведший молодого человека к публичной женщине. Сидящий за столом с вином бес озирается через плечо. Молодой человек стоит опершись о стену и курит трубку. Пьяная полураздетая женщина руками и ногами расшибает бутылки. Забавна деталь рисунка — вылетевшая пробка от шампанского и льющееся из бутылки вино. На переднем плане скелет в плаще со шпагой, невдалеке череп. Скелет нарисован в гораздо меньшем масштабе, чем остальные фигуры, и стоит за чертой, ограничивающей место действия, т. е. непосредственно к сцене не относится. Может быть, он и не входит в композицию.

Прежние толкования рисунка были ошибочны потому, что исследователи недостаточно внимательно рассматривали центральную фигуру и поэтому не поняли, что она изображает беса: они не заметили, что из-под полы платья полуобернувшегося мужчины выбивается длинный хвост, под рисунком башмака его, кажется, была нарисована лапа с когтями или копыто.39

Как резко изменилась трактовка образа беса в новом рисунке Пушкина! Вместо прежних легких фигурок тоненьких человечков с изящными рожками и декоративными хвостами, нарисованных шаловливо, в условной манере, мы видим усталого мужчину с потасканным лицом, с зачесами волос вперед, может быть скрывающими рога, в штатском костюме, с подчеркнутой линией спинного хребта, продолжающейся хвостом. Хвост — тугой, опущенный на землю, как у иного пса, но непомерной длины и с невиданным у собаки изгибом, напоминающим змею.

Композиция исполнена в реалистической манере. Лишь символы смерти, нарисованные тут же, — череп и скелет — показывают глубоко трагический оборот простой жизни, когда в нее входят «инфернальные» силы.

Эволюция характера иллюстраций Пушкина к «Влюбленному бесу», и в первую очередь перерождение графического образа самого беса на протяжении одного года, произошла в духе эволюции литературного жанра «Влюбленного беса» — от романтической поэмы 1821 года к бытовой повести 1822 года. Новый рисунок сделан в том же ключе, как и план повести, в единой с ним художественной системе.

Переосмысление рисунка влечет за собой и ревизию датировки его; он должен быть связан с планом «Влюбленного беса» и по датам. Рисунок сделан в «Лицейской тетради» Пушкина, которой пользовался он и

- 117 -

на юге, вернувшись к ней со второй половины 1822 года. Предположительно второй половиной 1822 года мы и датируем описанный рисунок.40

Рис. 5. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

- 118 -

Рис. 6. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

- 119 -

На предыдущем листе нарисован мужчина, сидящий спиной к зрителю; это вариант фигуры беса к сцене из «Влюбленного беса» (рис. 5).41

Описанные два последних рисунка, так же как и последующие рисунки бесов, не связаны по местоположению в тетрадях с сохранившимися текстами «Влюбленного беса», как то было с первыми тремя рисунками. И сделаны они в других тетрадях. Но мы знаем, что Пушкин постоянно пользовался одновременно несколькими тетрадями; кроме того, он вырывал листы из тетрадей, и поэтому не исключено, что и в так называемой «Лицейской тетради», так же как и в первой «Масонской тетради» (ЛБ № 2369, теперь ИРЛИ (ПД) № 834), уничтожены листы, на которых могли быть и фрагменты текстов «Влюбленного беса».

Рис. 7. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

Еще четыре рисунка к этому произведению находятся возле последних строф первой главы и последних строф второй главы «Евгения Онегина» (тем самым они датируются октябрем 1823 — январем 1824 года).

На одном из этих новых рисунков (рис. 6) снова изображены пляшущие черти, ведьма на помеле, вновь появляется фигура при шпаге и в уже знакомом нам балахоне или плаще, надутом ветром; новое же здесь — реалистически нарисованный жирный старый бес, сидящий в меланхолической позе, подперев голову.42

В той же тетради (в декабре 1823 года) сделан рисунок головы беса с пышащим из ноздрей дымом, связанный, быть может, с бесом, явившимся пожарному в рассказе, записанном впоследствии Титовым (рис. 7).43

- 120 -

Рис. 8. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

- 121 -

На обороте листа с этим рисунком находятся новые зарисовки, сделанные, по-видимому, в самом конце 1823 года, и почти все относящиеся к сюжету «Влюбленного беса» (рис. 8).44 Прежде всего мы узнаем композицию 1821 года, повторенную с некоторыми вариантами: дьявол возлежит у жаровни, над которой повешен грешник в колпаке висельника; череп его искажен пытками; но дьявол не видит ни грешника, ни хлопочущего у огня беса: он поглощен видениями женщины. Поодаль Пушкин попробовал нарисовать его в измененной позе, но смазал рисунок. Здесь же зарисованы танцующие: скелет с неправильно опущенными на место таза ребрами (что, однако, не мешает большой выразительности рисунка) и черти. Один из них обращает на себя внимание тем, что у него мохнатые, покрытые шерстью бедра, плечи, копыта. В том же направлении, как и этот последний рисунок, в ином, нежели две описанные композиции, нарисован вариант позы черта, подправляющего огонь; он сделан линиями, условно передающими движение, как на втором из рисунков этой сюиты 1821 года.

Рис. 9. <Рисунок А. С. Пушкина к «Влюбленному бесу»>

Рискованно было бы утверждать, на основании некоторых из этих рисунков (рис. 6 и 8), в особенности воскрешенной композиции 1821 года, что Пушкин возвращался к мысли о романтической поэме. Отметим лишь осторожно непогасшее воспоминание поэта о его старом замысле, обогащенное творческими вариантами.

Образ ведьмы на помеле повторен позже менее схематично на полях перебеленного текста «Цыган» (около 8 октября 1824 года). Как и в предыдущих

- 122 -

изображениях, ведьма нарисована в виде женщины с развевающимися волосами, в широкой юбке.45

Едва ли не самым замечательным в художественном отношении рисунком из всех пушкинских рисунков бесов является изображение Мефистофеля в плаще и при шпаге (рис. 9).46 Однако рисунок этот (датируемый декабрем 1826 года) сделан на полях чернового текста XXVIII—XXX строф четвертой главы «Евгения Онегина» и связывается, может быть, со стихами XXX строфы:

Но вы, разрозненные томы
Из библиотеки чертей...

(VI, 86).

Не навеян ли он образом Мефистофеля в «Фаусте» Гете:

Смотри, как расфрантился я пестро,
Из кармазина с золотою ниткой
Камзол в обтяжку, на плечах накидка,
На шляпе петушиное перо,
А сбоку шпага с выгнутым эфесом.47

Впрочем, этот вид дьявола на рисунке Пушкина соответствует и тому «шутовскому костюму», который (по словам дьявола в романе Клингера) приписывают чертям монахи: «Красный плащ, отвратительная маска, огромные рога, козлиная нога и длинный хвост» (кн. III, гл. 9).48

3

Мысль о «Влюбленном бесе» не оставляла Пушкина и после отъезда с юга в Михайловское. Это заглавие читаем мы в известном списке задуманных и отчасти начатых драматических произведений, составленном поэтом:

Скупой
Ромул и Рем
Моцарт и Сальери
Д. Жуан
Иисус
Беральд Савойский
Павел I
Влюбленный бес
Димитрий и Марина
Курбский.49

- 123 -

Список этот датируется, по-видимому, августом 1826 года.50

Итак, среди ряда других драматических замыслов, Пушкин, изведавший силу трагедийных выражений идей, после создания «Бориса Годунова» обдумывал новое, более адекватное воплощение своей давнишней идеи о влюбленном бесе.

Интереснейшая попытка проникнуть в содержание задуманных и ненаписанных «небольших драматических этюдов» Пушкина, заключающихся в приведенном списке, сделана С. М. Бонди. Относительно «Влюбленного беса» исследователь высказывает очень тонкие и убедительные соображения:

«Заглавие мало что говорит. Можно почти с уверенностью утверждать только одно — что это не тот сюжет о влюбленном бесе, который рассказан был Пушкиным гостям Дельвига и пересказан с разрешения Пушкина в печати В. П. Титовым (псевдоним — Тит Космократов) под заглавием „Уединенный домик на Васильевском острове“. Нечего и говорить, что этот сюжет, чисто новеллистический, совершенно не пригоден для драматического произведения. Слова „Влюбленный бес“, вернее — инициалы этих слов («в. б.»), находятся в раннем (еще 1822 года) плане этой повести. Что у Пушкина мог быть не единственный вариант темы о влюбленном бесе, показывает его рисунок, относящийся к 1821 году и изображающий беса, сидящего в задумчивости, и в облаках над ним — витающий образ красавицы.

«Итак, если не отождествлять это заглавие списка с сюжетом „Уединенного домика“, то можно вообразить себе крайне интересный замысел драмы, находящийся, может быть, в какой-то связи с аналогичными темами Байрона, Т. Мура и А. де Виньи и близкий к лермонтовскому „Демону“».51

Пушкина влекла эта тема — любви злого духа к существу другого мира. Но не в плане чего-то запретного, чудовищного, противоестественного, как это было у того же Казотта, где искусительница-бесовка обращается в объятиях любовника в ужасного верблюда. (Вспомним, что второстепенный персонаж в повести Титова, восходящей к изустному рассказу Пушкина, чертовка, тоже соглашается на свидание с влюбившимся в нее молодым человеком, но свидание их роковым образом трижды прерывается.

- 124 -

Пушкин не опускался до дешевых ухищрений несложной фантастики французского прототипа).

Пушкина интересовала психологическая задача: что происходит в душе носителя всего злого, когда он испытывает чувство, ему чуждое, — любовь? Как раскрывается любовь (момент кульминации всех лучших чувств в человеке), когда это чувство западает в сердце исчадия ада? Как сочетаются противоречивые страсти — любовь и ненависть?

В ранних набросках поэмы будущий герой ее еще не показан. (Нет, конечно, никаких решительно оснований видеть его в образе «ужасного сатаны», хохочущего при стонах грешников).

В повести реалистического жанра «Влюбленный бес» герой является олицетворением эгоизма, коварства, бездушия, насколько можно судить по тем скромнейшим данным, которыми мы располагаем (авторский план повести и отражение ее в повести Титова).

Вслед за планом повести (1822) Пушкин в конце 1823 года написал стихотворение «Демон», в котором раскрыл характернейшие черты холодного скептицизма, охлаждающего юношеское вдохновение.

Заметка об этом стихотворении, написанная поэтом в 1825 году, развивает в прозе его мысли о влиянии на «нравственность нашего века» этих остужающих юношескую душу сомнений:

«В лучшее время жизни сердце, еще не охлажденное опытом, доступно для прекрасного. Оно легковерно и нежно. Мало по малу вечные противуречия существенности рождают в нем сомнения, чувство мучительное, но непродолжительное. Оно исчезает, уничтожив навсегда лучшие надежды и поэтические предрассудки души. Недаром великий Гете называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения? и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века» (XI, 30).52

Следующей ступенью размышлений поэта было, по-видимому, рассмотрение состояния души скептика, пораженного любовью. Именно этот психологический конфликт, столкновение чувств противоборствующих, и требовал драматургического раскрытия.

В основу движущего драму героя должны были быть, очевидно, положены черты образа стихотворения «Демон».

Самое заглавие «Влюбленный бес», помещенное Пушкиным в список задуманных им драматических произведений, органически входит в круг аналогичных заглавий так называемых «маленьких трагедий».

Антитеза понятий, трагическое столкновение несовместимых начал — вот основа драматических этюдов Пушкина: «Пир во время чумы», «Скупой рыцарь», преклонение и зависть — в «Моцарте и Сальери».

Четвертая пьеса названа «Каменный гость». Но не в противоречии этих двух несочетаемых представлений, названных в заглавии, — драматический узел пьесы. Пушкин показывает внутренний мир героя, вчера еще беспечно игравшего чувствами оставляемых им женщин и бездумно

- 125 -

убивавшего своих противников, — а сегодня полюбившего подлинной, настоящей любовью. (Пьеса и называлась в перечне 1826 года по имени героя — «Дон Жуан»). Столкновение противоборствующих, неуживающихся начал в психике человека неминуемо ведет к катастрофе.

Мы вправе поставить вопрос: не оставил ли Пушкин свой замысел драматургического осуществления «Влюбленного беса» потому, что трагическая сущность заложенного в нем конфликта после многолетних исканий нашла свое разрешение в гениальном «Каменном госте»?

Противоречивое сочетание чувства ненависти и любви в одном существе Пушкин изобразил. Но не в многообразном трагедийном раскрытии страсти, а в небольшом лирическом стихотворении-картине, где ради еще сильнейшей антитезы демон представлен полюбившим не женщину земную, а одного из антиподов своих, «чистого духа», ангела.

Стихотворение это, родившееся вместо задуманной драмы (спустя несколько месяцев после записи этой темы в списке драм), является своего рода полемикой со стихотворением «Демон», неожиданным освещением новой, контрастной, светлой стороны темного образа.

Ангел

В дверях эдема ангел нежный
Главой поникшею сиял,
А демон мрачный и мятежный
Над адской бездною летал.

Дух отрицанья, дух сомненья
На духа чистого взирал
И жар невольный умиленья
Впервые смутно познавал.

«Прости, он рек, тебя я видел,
И ты недаром мне сиял:
Не всё я в небе ненавидел,
Не всё я в мире презирал».

Как видим, тема, волновавшая Пушкина шесть лет, с 1821 года, властно требовавшая своего осуществления, завершилась картиной, статическим изображением мгновения, когда демон понял, что он полюбил и что пошатнулась основа его существа.

4

Нам следует рассмотреть вопрос о связи рассказанной Пушкиным в обществе повести с сложной историей вариаций многолетнего его замысла «Влюбленный бес».

Но прежде чем перейти к этому вопросу, я позволю себе коснуться того, как отнеслась критика к повести «Уединенный домик на Васильевском», критика, современная первой публикации (1829), и критика времени второго рождения повести (1912—1913), открытой как произведение, связанное с именем Пушкина.

Пресса пушкинского времени единодушно осудила повесть. Три рецензии, все анонимные, выступили в одном роде.

«„Уединенный домик на Васильевском острове“, — писал рецензент «Северной пчелы», — повесть соч. автора, скрывшего свое имя под вымышленным прозванием Тита Космократова. Рассказ не дурен, но с большими

- 126 -

слишком подробностями, по примеру немецких отчетистых повестей; происшествие довольно занимательно».53

«„Уединенный домик на Васильевском острове“ (Тита Космократова), — читаем мы в статье «Московского телеграфа», — повесть в роде новых немецких повестей: в ней лица русские, но нет ничего русского, да мало и складу. Признаемся, что нам и у немцев надоели все эти Fantasien-Stücke, где путают бедного черта небывальщиною, все эти шалости воображения, где не говорят ни с умом, ни с сердцем читателей».54

Наиболее подробный отзыв дала «Галатея»: «„Уединенный домик на Васильевском“, соч. Тита Космократова. Эта повесть, которую гораздо приличнее было бы назвать сказкою, показалась нам самою худшею прозаическою статьею в альманахе. Сочинитель, изучивший, как видно, все подобного рода немецкие бредни последней четверти прошедшего столетия, вздумал и у нас на Руси вывесть на сцену сатану и приманивать читателей нескладною бесовщиною. Скажем откровенно, что попытка и выдумка его самые неудачные. Изобретение вялое, не обнаруживающее в изобретателе ни тени художественного таланта, лишено всякого, даже поэтического, вероятия, и на каждой строчке бросается в глаза своими несообразностями. Способ изложения сухой и утомительный; язык неровный, педантический и часто грешный против грамматики. Заметим еще, что в этой повести попадаются выходки довольно грубые, не свойственные общепринятому тону образованного общества и которых весьма не хотелось бы встречать в одном из лучших наших альманахов. Приглашаем любопытных взглянуть на страницы 183, 186, 187: там увидят они, как отличился почтенный Тит Космократов. Но довольно о бездарном».55

Таким образом, органы Булгарина, Полевого и Раича укоряли повесть за немецкий характер ее, за длинноты, сухое изложение, педантический и неровный язык.

Выше было приведено и решительное осуждение повести большим художником — Жуковским.

Совершенно иное читаем мы в прессе начала XX века, когда целая плеяда русских писателей и литературоведов триумфально встретила появление «новой пушкинской повести». Это был ответ на сенсационное сообщение В. П. Титова о том, что его повесть «в строгом историческом смысле... вовсе не продукт Космократова, а Александра Сергеевича Пушкина».56

Все наперерыв стали писать о повести, все увидели в ней прямые связи с другими произведениями Пушкина.57

- 127 -

Н. О. Лернер отмечал, что «бытовыми чертами повесть роднится с „Домиком в Коломне“ и „Медным всадником“».58 В. Ф. Ходасевич писал уже о сходстве «Уединенного домика» с «Домиком в Коломне», «Медным всадником», «Пиковой дамой». «Основанием всей группы» он считал «Уединенный домик на Васильевском», «основной темой» их — «столкновение человека с темными силами, его окружающими».59 Но Ходасевич настолько был во власти мистических настроений определенной группы русской дореволюционной интеллигенции, что, будучи сам поэтом, он не понял, что темные силы у поэта Пушкина — образ, что большое искусство многопланно, что не «темными силами» определяются важнейшие идеи Пушкина в его «петербургских повестях».

Так обстояло дело в предреволюционном пушкиноведении. Но и позднее, уже в наши дни, исследовательница, свободная от мистических настроений, В. Писная укоряла В. Ф. Ходасевича в том, что, «обратив усиленное внимание на установление черт сходства и поиски бесовских сил в этих повестях (причем даже неизвестный молодой человек, пробравшийся под видом кухарки в «Домике в Коломне» был пожалован в бесы), Ходасевич упустил из виду различие, заключающееся в любви беса к женщине, — мотив, кстати сказать, очень излюбленный романтической литературой; у Пушкина он больше не встречается». Далее В. Писная указывает, что «сюжет дает прекрасный материал» для обработки его в драматической форме: «...здесь, как и в маленьких трагедиях, основная тема — развитие страсти, только не в человеческой, а в дьявольской душе» (!). Наконец, исследовательница приходит к выводу, что «„Домик в Коломне“ является... по отношению к „Влюбленному бесу“ тем же, чем „Повести Белкина“ в отношении маленьких трагедий: разработкой того же сюжета, только в обыденной обстановке».60 Все эти домыслы остаются лишь декларированными, но недоказанными и рушатся при более глубоком изучении материалов.

Я не собираюсь осуждать названных выше ученых и писателей за их преувеличенные оценки повести «Уединенный домик на Васильевском». Но в настоящее время, кажется мне, нужно отказаться от безоговорочных восхищений слабой повестью Тита Космократова, от мысли о включении ее в собрание сочинений Пушкина, хотя бы и в приложении,61 и удовлетвориться констатацией, что замысел повести и ряд интересных деталей ее отражают замысел молодого Пушкина и некоторые живые черты условно-

- 128 -

литературной фантастики, вплетающейся в повседневную жизнь, нарисованную реалистически.

Вернемся к вопросу о рассказанной Пушкиным новелле и о ее отношении к раннему замыслу поэта.

Новеллу о влюбленном бесе Пушкин рассказывал в обществе в период между весной 1827 и осенью 1828 года.62

Чем объяснить этот внезапный поворот творческой мысли писателя, это возвращение к давно, казалось бы, оставленному замыслу?

Отказавшись от поэмы о влюбленном бесе с романтическим изображением ужасов ада, «Где море адское клокочет, Где, грешника внимая стон, Ужасный сатана хохочет», отказавшись от бытовой повести («Москва в 1811 году...») с введением в нее «потусторонних сил», придя к решению о драматургическом изображении чувства любви у духа зла, изображении, так и оставшемся неосуществленным, как мог художник вновь вернуться к новелле с дьявольскими силами, извозчиком-скелетом, пожаром, с видением и прочей нехитрой фантастикой?

И как же объяснить факт рассказывания Пушкиным в обществе новеллы, записанной Титовым?

Напомню строки одного из ранних биографов Пушкина, писавшего со слов лиц, знавших поэта: «Прекрасная среда, его окружавшая, красота и любезность молодых хозяек действовали на нашего поэта весьма возбудительно, и он, проводя почти каждый вечер у князя Урусова, бывал весьма весел, остер и словоохотлив. В рассказах, импровизациях и шутках бывал в это время неистощим. Между прочим, он увлекал присутствовавших прелестною передачей русских сказок. Бывало, всё общество соберется вечерком кругом большого круглого стола, и Пушкин поразительно увлекательно

- 129 -

переносит слушателей своих в фантастический мир, населенный ведьмами, домовыми, лешими, русалками и всякими созданиями народного эпоса».63 (Имеется в виду почти то же время — весна 1827 года в Москве).

Так и здесь. Пушкин вдохновлялся в обществе юных слушателей и в особенности слушательниц, среди которых находилась Екатерина Николаевна Карамзина, «обожаемая» Пушкиным, по выражению Титова; именно ей, восемнадцатилетней девушке, Пушкин писал в это время свое почти молитвенное стихотворение, так и названное «Акафист Екатерине Николаевне Карамзиной».

И вот, чтобы увлечь ее, завладеть ее воображением, Пушкину нужно было рассказать что-то необыкновенно интересное. Изображение сильной страсти влюбленного беса не было написано, драмы не существовало. И для рассказа в обществе требуется другое: нужна занимательность, фантастика, врывающаяся в реальную жизнь, страшные моменты.

Импровизация Пушкину не была свойственна. Недаром еще в детстве, состязаясь с товарищами в рассказах, он пересказал изумленным своим слушателям «Громобоя» Жуковского.64

Уже вернувшись из ссылки, как мы только что видели, он рассказывал в обществе русские сказки. Точно так же и тут — у Карамзиных, у Дельвигов в обществе А. П. Керн — поэт извлек из запаса своей памяти давно сочиненную и брошенную вещь — новеллу о влюбленном бесе.65

Варианты, возникавшие в рассказе, слышанном Титовым, не говорят о том, что Пушкин вновь работал в это время над новеллой и вносил в нее исправления. Варианты, введенные по сравнению с планом повести, — лишь случайные видоизменения эпизодов, отчасти вынужденные обстановкой рассказа в обществе молодых девушек. Именно это и заставило, например, Пушкина опустить эпизод с веселой женщиной, к которому он когда-то нарисовал иллюстрацию.

Некоторые детали, появившиеся в изустном рассказе, взяты Пушкиным из другого оставленного поэтом произведения — замысла поэмы о Фаусте.66

И так легко позволил Пушкин Титову напечатать услышанную от него новеллу и даже сам прикоснулся как-то к его рукописи потому, что не жаль было поэту своей старой, брошенной вещи. Он был уже к ней равнодушен. Она не была ему больше нужна.

Несколько слов в заключение.

Первоначальной задачей моей было расширить узкий круг наших представлений об одном замысле Пушкина, от которого дошло много разрозненных текстовых материалов, путем привлечения в сферу наших изучений материалов иного рода, остававшихся до сих пор в стороне. Я говорю об авторских рисунках Пушкина, иллюстрирующих его замысел.

Литературовед, изучающий рукописи художественного произведения писателя, обычно игнорирует авторские рисунки, сопровождающие текст,

- 130 -

считая, что изучение рисунков — не его задача. Разделение это неправомерно.

Разобщенное изучение литературного произведения по рукописям, без привлечения рисунков поэта, представляется мне теперь пройденным этапом пушкиноведения, когда исследователь еще не решался думать о поэтическом творчестве Пушкина, разглядывая его рисунки; когда он считал, что его дело — изучать литературное произведение, а дело искусствоведа — изучать рисунки; когда он не отдавал себе отчета в том, что психическая творческая организация писателя едина: она создает его поэтические творения и она же направляет его руку, якобы бездумно набрасывающую рисунки.

Но пользоваться этим методом надо очень осторожно, не поддаваясь искушению безответственной фантазии, которая, как мы видели, легко может повести по ложному следу.

Мне хотелось показать, что только благодаря совместному анализу стихотворного наброска Пушкина и рисунков, сопровождающих его черновик, удается установить, что отрывок «Вдали тех пропастей глубоких» является фрагментом романтической поэмы о влюбленном бесе.

Точно так же выясняется, что известный многофигурный рисунок Пушкина, постоянно связывавшийся с жизненными впечатлениями поэта, является автоиллюстрацией к следующему этапу работы Пушкина над его замыслом, когда поэт думал осуществить «Влюбленного беса» в жанре реалистической повести.

Метод совместного изучения литературных и графических набросков поэта оказался плодотворным и существенно продвинул изучаемую тему.

Он приводит к установлению единственной в своем роде в творчестве Пушкина сюиты метаморфоз замысла в виде подступов к романтической поэме, к повести в прозе, к драматическому этюду, к лирическому стихотворению, которое было поэтом завершено и даже напечатано.

Важны и выводы об изменении художественного выражения образа героя, в существе своем оставшегося почти неизменным на протяжении многих лет, пока тема сопутствовала Пушкину.

В начале работы над замыслом Пушкин воплощал, как мы видели, образ влюбленного беса в самом первом его смысле — в виде беса (и место действия протекало в аду).

В следующем этапе герой оказывался перенесенным в обыденную реальную жизнь на земле; соответственно он принимал вид человека, но сохранял свои традиционные приметы — рога, хвост и, главное, потустороннюю дьявольскую силу; он не отрывался еще от своего первозданного образа.

Однако мысль поэта развивалась и требовала воплощения в искусстве. Поэт обращался к новой форме раскрытия своей идеи — к драматическому этюду с его богатейшими возможностями показа противоборствующих страстей — любви и ненависти — в психике героя (названного еще «влюбленным бесом»). Но и эта форма художественного выражения отпала, как отпадали предшествующие.

Замысел Пушкина ищет и обретает всё новые формы для выражения его сущности, его идеи. Но эти этапы его воплощения требуют для своего обоснования специального исследования.

—————

Сноски

Сноски к стр. 101

¹ П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина. В кн.: Пушкин, Сочинения, т. I, СПб., 1855, стр. 284—285.

² Первый — опубликованное в 1912 году письмо В. П. Титова с сообщением, что его повесть «Уединенный домик на Васильевском» есть, в сущности, запись рассказа Пушкина. Второй — опубликованная в 1922 году программа повести Пушкина о «В. б.» (т. е. «Влюбленном бесе»). См. о них ниже.

³ Все цитаты из произведений и писем Пушкина, кроме особо оговоренных случаев, даются по Академическому изданию его сочинений, тт. I—XVI, 1937—1949, в сокращенной форме: том, страница.

Сноски к стр. 102

⁴ См. статью на эту тему Б. В. Томашевского «Незавершенные кишиневские замыслы Пушкина» в сборнике «Пушкин. Исследования и материалы. Труды Третьей Всесоюзной Пушкинской конференции» (М.—Л., 1953, стр. 171—212); то же в монографии Б. В. Томашевского «Пушкин» (кн. I, М.—Л., 1956, стр. 435—479).

⁵ См. комментарий С. М. Бонди в издании: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в шести томах, т. II, Изд. «Academia», М.—Л., 1936, стр. 604; см. также названную монографию Б. В. Томашевского, стр. 473—479.

⁶ См. названную монографию Б. В. Томашевского, стр. 435—444. Поэма о Вадиме датируется январем—февралем 1822 года (см: С. Бонди. Отчет о работе над IV томом. «Временник Пушкинской комиссии», т. II, 1936, стр. 465).

⁷ См.: Н. В. Измайлов. Поэма Пушкина о гетеристах (Из эпических замыслов кишиневского времени, 1821—1822). «Временник Пушкинской комиссии», т. III, 1937, стр. 339—348; см. также указанную монографию Б. В. Томашевского, стр. 459—466.

⁸ См. указанный комментарий С. М. Бонди, стр. 581—583; см. также указанную монографию Б. В. Томашевского, стр. 447—459.

⁹ См. указанный комментарий С. М. Бонди, стр. 583.

¹⁰ См. IV, 471 (примечание Г. О. Винокура).

¹¹ См. указанную монографию Б. В. Томашевского, стр. 469—473.

¹² Тетрадь ЛБ № 2365, теперь ИРЛИ (ПД) № 831, л. 49 об. Впервые воспроизведено во втором томе сочинений Пушкина издания Брокгауза—Ефрона (СПб., 1908, стр. 86) С. А. Венгеровым, сопроводившим публикацию рисунков заметкой (см. ее ниже), в которой он уже был близок к этой мысли. «Пригорюнившийся большой черт, может быть, страдает от любви», — писал он (стр. 87); но Венгеров не связывал своей догадки с «Влюбленным бесом», — этот замысел Пушкина еще не был замечен исследователями. Отчетливо сопоставил рисунок Пушкина с замыслом поэта С. М. Бонди: «Что у Пушкина мог быть не единственный вариант темы о влюбленном бесе, показывает его рисунок, относящийся к 1821 году и изображающий беса, сидящего в задумчивости, и в облаках над ним — витающий образ красавицы» (С. Бонди. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века. Сб. «Пушкин — родоначальник новой русской литературы». Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1941, стр. 398).

Сноски к стр. 104

¹³ Тетрадь ЛБ № 2365, теперь ИРЛИ (ПД) № 831, л. 49.

Сноски к стр. 105

¹⁴ Вполне принимая положение автора о связи рисунков и соседствующих с ними текстов с замыслом «Влюбленного беса», мы сомневаемся, однако, в правильности определения замысла как романтической (т. е. лирико-героической) поэмы. Судя по характеру рисунков, по смыслу и стилю набросков текста, это мог быть замысел сатирической поэмы, связанный в какой-то мере с «Гавриилиадой»; самый термин «бес» (а не «демон») указывает скорее на ироническую, чем на лирико-героическую трактовку сюжета. — Ред.

¹⁵ Тетрадь ЛБ № 2365, теперь ИРЛИ (ПД) № 831, л. 48 об. Впервые воспроизведено С. А. Венгеровым во втором томе сочинений Пушкина издания Брокгауза—Ефрона (стр. 87). Под текстом следует аннотация публикатора: «„Адские“, как их можно обозначить, рисунки Пушкина представляют собою существенное дополнение к тем отрывкам из „адской“ поэмы, которые помещены на стр. 85. (Под отрывками из «адской» поэмы в издании были объединены приведенный нами набросок «В Геенне праздник» и отрывки «Что козырь? — Черви. — Мне ходить», «Кто там? — Здорово, господа», «Так вот детей земных изгнанье» и «Сегодня бал у Сатаны»; эти четыре последних отрывка вместе с другими аналогичными отрывками напечатаны мною в Академическом издании в качестве набросков к замыслу о Фаусте; II, 1, 380—382, — Т. Ц.). В творческом воображении Пушкина несомненно бродило много отдельных деталей будущей поэмы, часть которых он набросал в стихотворной форме, а часть только зарисовал. Так, верхнюю половину рисунка, помещенного на настоящей странице, можно, конечно, считать иллюстрацией к теме „Сегодня бал у Сатаны“. Но загадочная нижняя часть рисунка, затем почти все рисунки на стр. 86 (рис. 1, — Т. Ц.) и некоторые другие рисунки тетради № 2365 изображают совсем другие моменты, а всё вместе указывает, что замысел был большой и сложный. Ряд ведьм на рис. страницы 86, может быть, указывает на намерение изобразить Вальпургиеву ночь, шабаш на Лысой горе; пригорюнившийся большой черт (стр. 86), может быть, страдает от любви и т. д. Довольно правдоподобно приводя в связь „сатанинское“ настроение „адской“ поэмы и „Гавриилиады“, Анненков («Пушкин в Александровскую эпоху», стр. 174) так характеризует „адские“ рисунки Пушкина: „Здесь является впервые тот цикл художнических шалостей, которому французы дают название diableries — чертовщины. Этот род изображений отличается у Пушкина, однако же, совсем, не шуткой: некоторые эскизы обнаруживают такую дикую изобретательность, такое горячечное, свирепое состояние фантазии, что приобретают просто значение симптомов какой-то душевной болезни, несомненно завладевшей их рисовальщиком“. С этой характеристикой очень трудно согласиться. В „чертовщине“ Пушкина нет ничего мрачного или патологического; за ничтожными исключениями, рисунки веселые и забавные, вольтериански-фривольные. Извлеченные нами рисунки принадлежат к лучшим образчикам несомненного художественного таланта Пушкина» и т. д.

Сноски к стр. 106

¹⁶ Тетрадь ЛБ № 2365, теперь ИРЛИ (ПД) № 831, л. 49. Впервые воспроизведено П. О. Морозовым в третьем томе сочинений Пушкина издания Академии наук (СПб., 1912, между стр. 86 и 87 второй пагинации).

¹⁷ Роман был издан на немецком языке в 1791 году. Французский перевод, по которому Пушкин, по-видимому, знакомился с романом Клингера, издан в 1802 году под заглавием «Aventures du docteur Faust et sa descente aux enfers».

¹⁸ Связь с романом Клингера пушкинских набросков сцен в аду (т. е. замысла о путешествии Фауста в ад) уже была замечена в нашем литературоведении. Она установлена независимо друг от друга Н. С. Ашукиным, которому выражаю благодарность за сообщение его наблюдения, а затем и М. Б. Загорским в книге «Пушкин и театр» (М.—Л., 1940, стр. 329). М. Б. Загорский заметил также вскользь: «Возможно, что цикл „адских рисунков“ Пушкина был сделан при чтении этого романа Клингера» (там же, стр. 328).

Сноски к стр. 107

¹⁹ Ф. М. Клингер. Жизнь, деяния и гибель Фауста. Перевод с немецкого со вступительной статьей и примечаниями А. Лютера. М., 1913, стр. 88.

²⁰ См.: М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества Пушкина, т. I. М., 1951, стр. 275, 757—758.

²¹ М. А. Цявловский. Пушкин по документам Погодинского архива. «Пушкин и его современники», вып. XIX—XX, 1914, стр. 68.

Сноски к стр. 108

²² Образ этот довольно распространен в литературе. Например, у мадам Некер (m-me Necker) в «Nouveaux mélanges» (t. II, Paris, An X — 1801, стр. 138—139): «Le père Bridène disait: le damné a sous les yeux une pendule dont le balancier répète en allant et venant: Toujours, jamais, toujours, jamais. Lorsque las de souffrir il s’écrie en soupirant: Quelle heure est-il? — on lui répond L’éternité» (Отец Бридэн говорил: у осужденного перед глазами всегда висят часы, маятник которых повторяет, идя туда и обратно: «Всегда — никогда — всегда — никогда». Когда же, истомленный страданием, он восклицает со вздохом: «Который час?» — ему отвечают: «Вечность»). У Альфреда Мюссе в «Ballade à la lune» («Балладе, обращенной к луне», 1829) находятся слова: «Qui sonne l’heure aux damnés d’enfer... Quel âge A leur éternité» (который пробил час грешникам в аду... Сколько лет их вечности). Батюшков, уже в состоянии безумия, «сам себя спрашивал», глядя на врача «с насмешливой улыбкой и делая движение, точно достает часы из кармана: „Который час?“ и сам себе отвечал: „Вечность“» (Записка доктора Антона Дитриха о душевной болезни К. Н. Батюшкова. В кн.: К. Н. Батюшков, Сочинения, т. I, кн. 1, СПб., 1887, стр. 342; подлинник на немецком языке). Эти цитаты в числе других аналогичных сообщены мне покойным Т. М. Левитом.

Сноски к стр. 110

²³ Из дневника и воспоминаний И. П. Липранди. «Русский архив», 1866, № 10, стлб. 1410.

²⁴ См.: Г. Ф. Богач. Молдавские предания, записанные Пушкиным. Сб. «Пушкин. Исследования и материалы. Труды Третьей Всесоюзной Пушкинской конференции». М.—Л., 1953, стр. 213—240, а также в указанной монографии Б. В. Томашевского, стр. 467—469.

²⁵ Первый публикатор этого плана Н. В. Измайлов (в сборнике «Неизданный Пушкин», 1922, стр. 147) датировал его: «по всей вероятности, 1822 год» — на том основании, что он написан на обороте записки к Пушкину его кишиневского знакомого А. Балша. «С датировкой этой, однако, трудно согласиться, — писал Ю. Г. Оксман в заметке «Может ли быть раскрыт пушкинский план „Влюбленного беса“?», — если даже связывать записку Балша с Кишиневом (хотя этот кишиневский знакомый Пушкина мог разыскивать Пушкина в 1826 году в Москве), — план „Влюбленного беса“ мог быть набросан Пушкиным на записке Балша через несколько лет после ее получения, и согласнее с другими данными о хронологии произведений, вошедших в известный реестр, было бы отнести план „Влюбленного беса“ к 1826—1828 годам» («Атеней», кн. I—II, Л., 1924, стр. 167). Поддержала датировку Ю. Г. Оксмана В. Н. Писная в статье «Фабула „Уединенного домика на Васильевском“»: «...нет ничего невероятного в наброске программы на обороте случайно сохранившейся записки, долгое время спустя после ее получения. По характеру программы, скорее можно отнести ее ко второй половине двадцатых годов, именно к московскому периоду жизни Пушкина, после возвращения из Михайловского. Это период возникновения прозаических произведений, к которым по духу вполне подходит дошедший до нас отрывок. (Непонятно, что имеет в виду автор в этом глухом и категоричном утверждении, — Т. Ц.). Таким образом, первым наброском данной фабулы является программа Онегинского собрания, возникшая в 1826—27 г.» («Пушкин и его современники», вып. XXXI—XXXII, 1927, стр. 22—23). Аргументируя тем, что кишиневец А. Балш жил в 1826—1827 годах в Москве и в Петербурге, Ю. Г. Оксман писал: «Предположительная дата плана — 1826—1828 гг.» (А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в шести томах, т. IV, Изд. «Academia», М.—Л., 1936, стр. 781). С этой датировкой план входит во все собрания сочинений Пушкина, начиная с первого издания, в которое он был включен (А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в шести томах, т. IV, ГИЗ, М.—Л., 1930, стр. 535 (Приложение к журналу «Красная нива» на 1930 год)), до Академического. В последнем же, на основании настоящей работы и приняв во внимание мое определение почерка плана как раннего, «южного», Б. В. Томашевский датировал план «предположительно 1821—1823 гг.» (VIII, 2, 1062). Эта датировка оказалась, впрочем, не согласованной с датировкой записки А. Балша к Пушкину, которая в том же издании датирована: «Май 1821 г. — июнь 1823 г. Кишинев или около 10 сентября 1826 г. — 1827 г. Москва—Петербург» (XIII, 351). Первоначальную датировку плана повести 1822 годом поддержал и С. М. Бонди: «Слова „влюбленный бес“, вернее — инициалы этих слов («в. б.»), находятся в раннем (еще 1822 года) плане этой повести» (Пушкин — родоначальник новой русской литературы, стр. 398).

Сноски к стр. 111

²⁶ Расшифровка инициалов «В. б.» как «Влюбленный бес» принадлежит Ю. Г. Оксману, сопоставившему план с записью заглавия в перечне драм Пушкина, опубликованном П. В. Анненковым (см.: «Атеней», кн. I—II, 1924, стр. 166—168).

²⁷ Отмечено Ю. Г. Оксманом там же. Широко популярная повесть Казотта была, конечно, прекрасно знакома Пушкину. Отметим, что в безымянном переводе-переделке на русский язык она напечатана в 1794 году под заглавием «Влюбленный дух, или приключение дона Альвара» и включена в издание «Старая погудка на новый лад, или полное собрание древних простонародных сказок» (М., 1795). Это издание, как и четырехтомное издание Казотта на французском языке (1816—1817), имелось в библиотеке Пушкина (см.: Б. Л. Модзалевский. Библиотека Пушкина (Библиографическое описание). «Пушкин и его современники», вып. IX—X, 1910, стр. 99—100, 187, №№ 367, 716).

²⁸ <А. П. Керн>. Воспоминания о Пушкине (Сообщено П. В. Анненковым). «Библиотека для чтения», 1859, т. 154, № 4, стр. 117; то же: А. П. Керн. Воспоминания. Изд. «Academia», Л., 1929, стр. 253.

Сноски к стр. 112

²⁹ Владимир Павлович Титов (1807—1891), тогда «архивный юноша», позднее иронически выведенный Пушкиным в набросках повести о Клеопатре («Мы проводили вечер на даче...», 1835) под фамилией Вершнева (VIII, 1, 421, 980, 990). Впоследствии В. П. Титов был дипломатом, русским послом в Константинополе и членом Государственного совета (см. о нем: И. И. Бикерман. Пушкинские заметки. 1. Кто такой Вершнев? «Пушкин и его современники», вып. XIX—XX, 1914, стр. 49—55).

³⁰ Псевдоним Владимира Титова «Тит Космократов» составлен из перемещенных между собой имени и фамилии автора и перевода его имени на греческий язык. В неизданном письме к цензору альманаха К. С. Сербиновичу от 27 ноября 1828 года помощник Дельвига по редакции «Северных цветов» О. М. Сомов сообщал, что посылает «довольно большую повесть в прозе, сочиненную В. П. (в письме: В. Д., — Т. Ц.) Титовым, племянником Д. В. Дашкова», и добавлял: «Подпись под нею есть греческая перифраза его имени, или анаграмма» (ЦГИА, личный фонд К. С. Сербиновича, № 1066, оп. 1, ед. хр. 1521, л. 11).

³¹ Письмо Титова от 29 августа 1879 года к А. В. Головнину, напечатанное в приложении к второй главе «Моих воспоминаний» барона А. И. Дельвига (т. I, М., 1912, стр. 158).

Сноски к стр. 113

³² Слова А. П. Керн кое в чем противоречат передаче Титова: у нее чертом является ездок, а не извозчик. Едва ли, однако, Керн слышала иной вариант. Скорее, конечно, это было запамятованием мемуаристки, писавшей свои воспоминания лет тридцать спустя после рассказа Пушкина.

³³ Барон А. И. Дельвиг. Мои воспоминания, т. I, стр. 58.

³⁴ Рисунок этот находится в так называемой «Лицейской тетради» (ЛБ № 2364, теперь ИРЛИ (ПД) № 829, л. 54а). Впервые воспроизведен С. А. Венгеровым в первом томе сочинений Пушкина издания Брокгауза—Ефрона (1907, стр. 569). Рисунок назван здесь: «Рисунок Пушкина 1818—1819 гг.». Следует небольшая аннотация, которую мы приведем в своем месте.

Сноски к стр. 114

³⁵ П. Анненков. А. С. Пушкин в александровскую эпоху. СПб., 1874, стр. 65.

³⁶ В. Е. Якушкин. Рукописи А. С. Пушкина, хранящиеся в Румянцовском музее в Москве. «Русская старина», 1884, т. 41, март, стр. 653.

³⁷ Пушкин. Под редакцией С. А. Венгерова, т. I. СПб., 1907, стр. 569.

Сноски к стр. 116

³⁸ А. Эфрос. Рисунки поэта. Изд. «Academia», М.—Л., 1933, стр. 196—198. К Анненкову, Венгерову и Эфросу присоединился и М. Б. Загорский в своей книге «Пушкин и театр» (1940, стр. 64).

³⁹ Заметим, что и при нашей трактовке рисунка возможно, конечно, сходство центральной фигуры с Кавериным, о котором говорил Сабуров. Мы вправе допустить, что в пушкинской игре воображения, материализуемой в рисунке, бес мог воплотиться во вполне реальный образ. Но в двух известных нам портретах П. П. Каверина (см.: Ю. Н. Щербачев. Приятели Пушкина Михаил Андреевич Щербинин и Петр Павлович Каверин. М., 1912, между стр. 154 и 155) сходства с фигурой влюбленного беса в рисунке Пушкина мы не видим.

Сноски к стр. 117

⁴⁰ «Лицейская тетрадь», в которой сделан рисунок, служила Пушкину весной перед окончанием лицея для переписывания туда лучших неопубликованных стихотворений его для предполагавшегося издания. Позднее поэт обратил тетрадь в рабочую — в ней создавал он «Руслана и Людмилу», в ней записан ряд черновиков стихотворений раннепетербургского периода (1817—1820). Именно по этому-то признаку и датировали исследователи интересующий нас рисунок этим периодом. Однако рисунок сделан на листе, до которого и после которого ряд листов остался незаполненным (лишь на предыдущем листе тогда же, тоже карандашом, сделан вариант фигуры беса — рис. 5), поэтому изолированное местоположение его среди смежных листов оснований для датировки не дает. Он мог быть нарисован в свободном месте тетради в любое время. Таким образом, твердость обоснований общепринятой датировки оказывается мнимой. К тому же в тетради находятся еще и позднейшие рисунки и несколько текстов: среди них черновик одного из южных писем Пушкина времени после Гетерии, письма, предположительно обращенного к В. Л. Давыдову, датируемого июнем 1823 — июлем 1824 года (XIII, 104). Причина такого перерыва в пользовании тетрадью выясняется из рассказа И. П. Липранди о его поездке в Петербург в 1822 году. Описывая свой отъезд из столицы в Кишинев и встречи с семьей Пушкина, он сообщает: «Сергей Львович вместе с сыном <Львом> передали мне огромный пакет с письмами, с какою-то тетрадью и включавший в себе пятьсот рублей» («Русский архив», 1866, № 10, стлб. 1484). Эта тетрадь и есть «Лицейская тетрадь» (ЛБ № 2364, теперь ИРЛИ (ПД) № 829). Вернулся Липранди в Кишинев после четырехмесячной отлучки в июле 1822 года (там же, стлб. 1480). Итак, Пушкин получил оставленную в Петербурге «Лицейскую тетрадь» лишь в июле 1822 года в Кишиневе.

Сноски к стр. 119

⁴¹ Тетрадь ЛБ № 2364, теперь ИРЛИ (ПД) № 829, л. 53. Воспроизводится впервые.

⁴² Тетрадь ЛБ № 2369, теперь ИРЛИ (ПД) № 834, л. 18. Впервые воспроизведено А. М. Эфросом в его книге «Рисунки поэта» (Изд. «Федерация», М., 1930, стр. 61).

⁴³ Там же, л. 42. Впервые воспроизведено А. М. Эфросом во втором издании его книги «Рисунки поэта» (1933, стр. 189).

Сноски к стр. 121

⁴⁴ Там же, л. 42 об. Впервые воспроизведено А. М. Эфросом в его книге «Рисунки поэта» (1930, стр. 85).

Сноски к стр. 122

⁴⁵ Тетрадь ЛБ № 2368, теперь ИРЛИ (ПД) № 836, л. 7.

⁴⁶ Тетрадь ЛБ № 2370, теперь ИРЛИ (ПД) № 835, л. 74. Воспроизведено впервые А. М. Эфросом при его статье «Рисунки поэта» в журнале «Русский современник» (1924, № 2, стр. 199).

⁴⁷ Гете. Фауст. Перевод с немецкого Б. Пастернака. Гослитиздат, М., 1957, стр. 100. В подлиннике:

Bin ich als edler Junker hier,
In rotem, goldverbrämtem Kleide,
Das Mäntelchen von starrer Seide,
Die Hahnenfeder auf dem Hut,
Mit einem langen, spitzen Degen....

(Goethe. Faust, Teil I. 1938, стр. 63—64).

⁴⁸ Ф. М. Клингер. Жизнь, деяния и гибель Фауста, стр. 219.

⁴⁹ См.: П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина. В кн.: Пушкин, Сочинения, т. I, 1855, стр. 285. Традиционное толкование списка как программы драматических произведений не вызывает сомнений: все известные нам произведения из названных в списке осуществлены в драматической форме или замышлялись как драмы.

Сноски к стр. 123

⁵⁰ Список комментирован и датирован одновременно тремя исследователями: М. А. Цявловским (в сборнике «Рукою Пушкина», М.,1935, стр. 276—278), Д. П. Якубовичем (в Академическом издании сочинений Пушкина, т. VII (1-е изд.), 1935, стр. 376) и Б. В. Томашевским (там же, стр. 550). Датировали его временем после 29 июля 1826 и до 20 октября 1828 года. Уточнение датировки сделано М. А. Цявловским (в «Летописи жизни и творчества А. С. Пушкина», т. I, стр. 720), который предложил ограничить датировку июлем — августом 1826 года (под июлем следует разуметь только последние три дня месяца — после доказательств М. А. Цявловского и Б. В. Томашевского, что список составлен после 29 июля). За 1826 год говорит то, что здесь записана тема «Беральд Савойский»; выписки об этом средневековом легендарном герое Пушкин делал в июле 1826 года и больше к нему не возвращался (см.: Рукою Пушкина, стр. 497—501); о замыслах драм «Ромул и Рем», «Дон-Жуан», о Лжедмитрии и Василии Шуйском Пушкин говорил в Москве С. П. Шевыреву осенью 1826 года (см.: «Москвитянин», 1841, ч. V, № 9, стр. 245; Л. Майков. Пушкин. СПб., 1899, стр. 351); о том, что у Пушкина, кроме «Бориса», есть еще «Самозванец» и «Моцарт и Сальери», записал со слов Д. В. Веневитинова М. П. Погодин в своем дневнике 11 сентября 1826 года (см.: «Пушкин и его современники», вып. XIX—XX, 1914, стр. 73); о «трагедии Павла», наконец, говорил Пушкин в обществе Мицкевича, Дмитриева и других на вечере у Полевых 19 февраля 1827 года (см.: Т. Цявловская. Пушкин в дневнике Франтишка Малевского. «Литературное наследство», т. 58, 1952, стр. 266, 264, 268).

⁵¹ С. Бонди. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века. Сб. «Пушкин — родоначальник новой русской литературы», стр. 398—399.

Сноски к стр. 124

⁵² Заметка эта, как видно по тексту, подготовлялась к печати. Пушкин от имени постороннего писателя хотел опровергнуть распространившуюся и проникшую в печать молву о том, что в стихотворении «Демон» автор дал портрет Александра Раевского. Заметка так и начинается: «Думаю, что критик ошибся. Многие того же мнения, иные даже указывали на лицо, которое Пушкин будто бы хотел изобразить в своем странном стихотворении. Кажется, они неправы, по крайней мере вижу я в „Демоне“ цель иную, более нравственную». Возможно, что поэт хотел поручить напечатать заметку самому в ту пору близкому ему писателю — Вяземскому, за его подписью.

Сноски к стр. 126

⁵³ Новые альманахи на 1829 год. «Северная пчела», 1829, № 6, 12 января.

⁵⁴ «Московский телеграф», 1829, ч. 25, № 1, стр. 106.

⁵⁵ «Галатея», 1829, ч. I, № 5, стр. 272—273.

⁵⁶ Барон А. И. Дельвиг. Мои воспоминания, т. I, стр. 158.

⁵⁷ Повесть была тотчас же перепечатана, с предисловием П. Е. Щеголева, под заглавием «Уединенный домик на Васильевском. Рассказ А. С. Пушкина, записанный В. П. Титовым», в газете «День» (1912, №№ 81—83, 22—24 декабря). Через несколько дней повесть появилась и в первой книжке журнала «Северные записки» за 1913 год со статьей Н. О. Лернера «Забытая повесть Пушкина» (стр. 184—188). В 1914 году была написана статья В. Ф. Ходасевича «Петербургские повести Пушкина» (она была напечатана в журнале «Аполлон», 1915, № 3, стр. 33—50, и вошла в его книгу «Статьи о русской поэзии», Изд. «Эпоха», Пгр., 1922, стр. 58—96). Трижды вышла повесть и отдельными изданиями: 1) Уединенный домик на Васильевском. Рассказ А. С. Пушкина по записи В. П. Титова. С послесловием П. Е. Щеголева и Федора Сологуба, изд. товарищества писателей, СПб., 1913; 2) А. С. Пушкин. Уединенный домик на Васильевском. Повесть. Изд. «Освобождение», Пгр.—М., 1914; 3) Пушкин—Титов. Уединенный домик на Васильевском. Повесть. Вступительная статья В. Ходасевича. Изд. «Универсальная библиотека», М., 1915; изд. 2, 1916. В издании «Освобождения» не сказано ни слова о Титове, нет ни введения, ни послесловия. Это было уже предприятие спекулятивное. Наконец, повесть была даже введена в собрание сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова (т. VI, Пгр., 1915), в отдел «Новые приобретения пушкинского текста», со статьей Н. О. Лернера (стр. 192—194), почти без изменений повторяющей его статью 1913 года. Издания эти вызвали живейший отклик в рецензиях, среди которых выделяется трезвое суждение критика, подошедшего к повести Титова с точки зрения ее художественной формы: «...сквозь тяжеловесную структуру ее <записи Титова> стиля почти совсем не пробивается классически простая, изящная пушкинская речь. И до тех пор, пока наши пушкинисты не проделают над рассказом сложного стилистического анализа, пока не вскроют, что от Пушкина и что от Титова, вводить его в инвентарь пушкинских произведений было бы слишком преждевременно» (Н. Бродский. Новое о Пушкине. «Голос минувшего», 1913, № 4, стр. 271).

Сноски к стр. 127

⁵⁸ «Северные записки», 1913, № 1, стр. 187.

⁵⁹ «Аполлон», 1915, № 3, стр. 48.

⁶⁰ В. Писная. Фабула «Уединенного домика на Васильевском». «Пушкин и его современники», вып. XXXI—XXXII, 1927, стр. 24. Основной задачей автора было сравнить программу повести «Влюбленный бес» с «Уединенным домиком».

⁶¹ Рассказ «Уединенный домик на Васильевском» в советское время не перепечатывался в собраниях сочинений Пушкина вплоть до второго малого Академического издания в десяти томах (1956—1958), где редактор Б. В. Томашевский поместил рассказ в девятом томе, вышедшем уже после его кончины. Рассказ здесь дан в «Приложении» (стр. 507—540), и его включение мотивировано тем, что «данная повесть является записью устного рассказа Пушкина, просмотренною им самим; самый рассказ — не случайная импровизация, а изложение давнего замысла, над которым Пушкин, видимо, не раз размышлял» (стр. 549). Редакция настоящего сборника, соглашаясь с этой мотивировкой, считает вполне целесообразным помещение повести в приложении к полному собранию сочинений Пушкина. — Ред.

Сноски к стр. 128

⁶² Это было не ранее приезда Пушкина, впервые после ссылки, в Петербург, где он мог встречаться с В. П. Титовым у Карамзиных. Титов переехал из Москвы в Петербург в конце апреля — начале мая 1827 года (определяется письмами В. Ф. Одоевского и Титова к М. П. Погодину, хранящимися в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в Москве). Пушкин же приехал в Петербург после ссылки числа 22 мая 1827 года. Последний срок, когда Пушкин мог рассказать свою повесть, — середина октября 1828 года. 19 октября он был вечером на праздновании лицейской годовщины, откуда и уехал в Малинники. 27 ноября 1828 года повесть поступила в цензуру (см. выше), а к возвращению поэта в Петербург — в январе 1829 года — альманах с повестью «Уединенный домик на Васильевском» уже вышел в свет. Из этого периода исключается время поездки Пушкина в Михайловское в 1827 году (с конца июля по 16 октября). Таким образом, датировка эпизода рассказывания Пушкиным у Карамзиных «Влюбленного беса» сводится к двум возможным периодам: 1) с конца мая по конец июля 1827 года или 2) с конца октября 1827 по середину октября 1828 года. Мы должны были бы учесть и замечание Титова, что Екатерина Николаевна Карамзина не была еще тогда замужем (вышла она замуж 27 апреля 1828 года). Мы могли бы прибавить к этому и то соображение, что в письмах Вяземского к жене из дома Карамзиных в Петербурге, где он прожил в связи со свадьбой племянницы с 27 февраля по 6 июня 1828 года, о рассказе Пушкина упоминаний не находится, а Вяземский писал жене ежедневные подробные реляции о своем времяпрепровождении. Но на этих данных настаивать не приходится, потому что мы знаем о характернейших для мемуаристов аберрациях памяти, особенно часто сдвигающих события, фактически разделенные во времени.

Сноски к стр. 129

⁶³ М. Семевский. К биографии Пушкина. «Русский вестник», 1869, т. 84, № 11, стр. 82.

⁶⁴ См.: П. В. Анненков. Материалы для биографии А. С. Пушкина. В кн.: Пушкин, Сочинения, т. I, стр. 19.

⁶⁵ Соображение, что в 1827—1828 годах, т. е. уже после замысла драмы о влюбленном бесе, повесть с чертовщиной уже не могла жить в творческом сознании Пушкина и что рассказывание ее в обществе объясняется побуждением занять слушателей чем-то интересным, принадлежит С. М. Бонди.

⁶⁶ Связи эти двух замыслов обнаруживаются и в отдельных эпизодах текста, и в обильном иллюстрировании произведения, и в первоначальном увлечении представлением картин ада, и в постепенном освобождении поэта от «адской» темы, в переводе образа Мефистофеля — исчадия ада — в психологический тип глубокого скептика и циника.