В. Г. БОГОЛЮБОВА

ЕЩЕ РАЗ ОБ ИСТОЧНИКАХ «АНЧАРА»

О стихотворении Пушкина «Анчар, древо яда» (1828) и его возможных источниках существует, как известно, довольно обширная литература. К этому стихотворению с давних пор указывались многочисленные параллели в различных сочинениях западноевропейских писателей и ученых; в обсуждении вопроса о том, откуда Пушкин мог знать об «упасе-анчаре» и что натолкнуло его на мысль создать это произведение, приняли участие как филологи-пушкиноведы, историки русской и зарубежных литератур, так и ученые-естествоиспытатели. Тем не менее, несмотря на обильное количество уже собранных данных по этому поводу и связанных с ними интересных наблюдений и соображений, вопрос этот представляется нам недостаточно проясненным и доныне. Ни один из называвшихся до настоящего времени в пушкинской литературе печатных источников сведений об анчаре и его ядовитом соке, по нашему мнению, не мог являться непосредственным поводом для создания «Анчара» Пушкина; все указанные доныне предполагаемые источники этого стихотворения — книги, статьи ученого характера, произведения художественной литературы и т. д. — представляют только известные аналогии пушкинскому стихотворению и, в лучшем случае, свидетельствуют лишь о популярности темы о ядовитых древовидных растениях в научной и художественной литературе в конце XVIII и начале XIX века. Настоящая заметка имеет в виду указать дополнительно на некоторые данные об анчаре, опубликованные в первой четверти XIX века и еще не отмеченные в пушкиноведческой литературе, притом на такие, которые с большей вероятностью могли быть известны Пушкину, чем большинство из указанных ранее.

Нет необходимости напоминать здесь все названные до сих пор возможные источники стихотворения Пушкина, так как они недавно были перечислены заново в статье Д. Д. Благого.1 В этой статье Д. Д. Благой, полемизируя с предшествующими исследователями, которые, по его словам, не указывали на «тесную и непосредственную связь его ‹«Анчара» Пушкина› с конкретной русской общественно-политической действительностью» и отрывали его «от русской литературной традиции»,2 пришел к заключению, что основной источник сведений Пушкина о «древе яда» был уже найден и указан в свое время и что дальнейшие поиски в этом направлении являются и бесполезными, и излишними. Источником, из которого Пушкин извлек, по мнению Д. Д. Благого, всю сумму сведений

311

о «древе яда» и который, в этой связи, действительно чаще всего упоминается доныне в пушкиноведческой литературе, является заметка «О некотором ядовитом дереве, находящемся на острове Яве, в Ост-Индии», напечатанная в «Детском чтении для сердца и разума» 1786 года (ч. VII)3 и повторенная десять лет спустя в другом русском журнале «Муза», в 1796 году, под заглавием «Нечто о дереве богон-упас» (ч. III, стр. 183—186). Эта заметка представляет собой сокращенный перевод статьи голландского врача Ф. Фурша, напечатанной в декабрьском номере английского журнала «London Magazine» за 1783 год.

Приведя большую выдержку из этой статьи по тексту «Детского чтения», Д. Д. Благой замечает: «Сходство между пушкинским „Анчаром“ и сообщением Фурша (в особенности в описании «древа яда») так несомненно и велико, что нет решительно никакой необходимости при изучении пушкинского стихотворения заниматься, как это предлагал Н. В. Измайлов, поисками каких-то „звеньев предшествующих или промежуточных“ в западноевропейской литературе» (стр. 101). Далее Д. Д. Благой подчеркивает вновь: «... совершенно несомненно..., что действительным источником „Анчара“ явилась вовсе не какая-то неведомая „восточная легенда“, притом еще непременно прошедшая через обработку западноевропейской поэзией, а своего рода гео-ботанический „документ“ — сообщение доктора Фурша» (стр. 102). На той же странице Д. Д. Благой еще раз упоминает о том, что, по его мнению, Пушкин дал поэтическое описание анчара «в точном соответствии с рассказом Фурша» (стр. 102).

С этими утверждениями Д. Д. Благого трудно согласиться по многим основаниям. Важнейшее из них то, что в заметке Фурша нет еще названия «анчар», дважды упоминаемого в тексте стихотворения Пушкина и не случайно, конечно, вынесенного самим поэтом и в заглавие его стихотворения. Фурш приводит другое название дерева — «богон-упас» — и говорит только о нем; нет названия «анчар» и в других описаниях этого дерева, появившихся в XVIII веке. Представляется совершенно невероятным, чтобы Пушкин мог вдохновиться сообщением Фурша, дать свое поэтическое описание экзотического «древа яда» «в точном соответствии с рассказом Фурша» и заменить при этом название этого дерева, приведенное в голландском источнике, другим, позднее установившимся в ботанической литературе. Название этого дерева, описание которого вызвало ряд поэтических образов и ассоциаций, Пушкин должен был удержать в своей памяти в полном соответствии с тем источником, из которого он впервые узнал об этом дереве. Не только Пушкин, но и никакой другой поэт не стал бы производить никаких специальных разысканий в ботанической терминологии для того лишь, чтобы назвать заинтересовавшее его дерево в соответствии с ботаническими знаниями своего времени, при условии, что все остальные сведения об этом дереве уже были извлечены им из другого, более старого источника: экзотическое название экзотического дерева должно было быть удержано поэтом в полном соответствии с тем источником, из которого он узнал о нем, или заменено парафрастически его русским истолкованием или наименованием («древо яда»), если данное в этом источнике название не устраивало поэта по фонетическим, ритмическим или каким-либо иным соображениям. В подобных случаях наименование, данное в первоисточнике, играет особую роль: именно оно вызывает целый комплекс ассоциаций о данном предмете и не так легко и свободно заменяется другим. В силу этого представляется психологически

312

вовсе неправдоподобным, чтобы Пушкин, получив все сведения о «древе яда» из заметки Фурша в старом русском переводе, воспроизвел их в своем стихотворении, в собственном поэтическом истолковании, но исключив при этом лишь одну подробность — приведенное Фуршем название «древа яда». Уже одно это соображение могло, казалось бы, засвидетельствовать необходимость искать те самые «предшествующие или промежуточные» звенья рассказов об анчаре в западноевропейской литературе (не обязательно художественной), на чем, в свое время, и совершенно справедливо, настаивал Н. В. Измайлов и против чего, по непонятным для нас побуждениям, протестует ныне Д. Д. Благой, кстати сказать, также отметивший в своей статье, что названия анчара «нет ни у Фурша, ни у западных писателей, упоминающих о смертоносном древе» (стр. 102).4 Стремясь обосновать положение, что известие Фурша было для Пушкина первоисточником сведений о «погон-упасе», Д. Д. Благой явно преувеличивает значение статьи в «Детском чтении»; так, он считает, что сообщение Фурша «о дереве яда, растущем на острове Ява», напечатанное в лондонском журнале в 1783 году, было «сенсационным» (?), что оно якобы «получило широкое распространение и обошло почти всю (!) тогдашнюю европейскую печать» (стр. 99), и т. д. На самом деле сведения об этом дереве появились в западноевропейских сочинениях гораздо раньше — еще в XVII веке5 и Фурш вовсе не был первым его описателем. Гораздо более интенсивный интерес к этому дереву возник в Западной Европе в начале XIX века, а затем обновился, как увидим

313

ниже, после 1825 года, благодаря особым историческим обстоятельствам на острове Яве, т. е. незадолго до того, как Пушкин создал свое стихотворение (в 1828 году).

Изучение анчара как с ботанической, так и с токсикологической стороны тесно связано с именем знаменитого французского путешественника и естествоиспытателя начала XIX века Лешено да ла Тура. Этот ученый описал анчар на основании собственных своих наблюдений над этим деревом, производившихся им на острове Яве, определил его родовые и видовые свойства, подверг специальному анализу выделяемый им яд, рассказал о способе его добывания и дал новое научное название ядовитому дереву; поэтому в ботанической литературе имя Лешено присвоено анчару, и доныне называющемуся: Antiaris toxicaria Lesch‹enault›.6

Так как у нас есть все основания предполагать, что сведения, послужившие Пушкину для создания образа «Анчара», были почерпнуты им, начиная с названия «древа яда», не из статьи Фурша, применявшего лишь термин «богон-упас», но из трудов Лешено, имя которого еще не называлось в пушкинской литературе, — необходимо подробнее остановиться и на этих трудах, и на их авторе.

Жан Лешено де ла Тур (Jean-Baptiste-Louis Leschenault de la Tour, 1773—1826) еще совсем молодым человеком принял участие во французской научной экспедиции, снаряженной для исследования берегов Новой Голландии. Экспедиция эта отплыла из Франции в 1799 году на корабле «Географ» во главе с Николя Боденом; Лешено состоял при ней в качестве главного ботаника. Работы его при экспедиции продолжались до 1803 года, когда, вследствие постигшей его болезни, он оставлен был в Тиморе. Как только здоровье его восстановилось, он самостоятельно отправился на остров Яву, где и провел несколько лет. Во Францию Лешено возвратился лишь в 1807 году, после восьмилетних странствований, привезя с собой богатейшие и ценнейшие ботанические коллекции. Ближайшие за этим годы Лешено посвятил приведению в порядок своих записей, систематизации собранного им гербария и научным исследованиям. В 1816 году Лешено предпринял новое путешествие — в Индию и на Цейлон, продолжавшееся шесть лет, затем ненадолго вернулся во Францию и снова отправился в путешествие — на этот раз в Бразилию и Голландскую Гвиану. Умер Лешено в 1826 году, завоевав широкую популярность в ученом мире своими многочисленными ботаническими трудами, публиковавшимися

314

в последнее пятнадцатилетие в различных научных периодических изданиях.7

Одна из работ Лешено, посвященная наблюдениям его над анчаром, представляет для нас особый интерес. Она озаглавлена: «Записка о Strychnos tieute и Antiaris toxicaria, ядовитых растениях острова Явы, соком которых туземцы отравляют свои стрелы...», и напечатана в 1810 году в шестнадцатом томе «Анналов» парижского Музея естественной истории.8

В этой статье Лешено рассказывает, что интерес к древовидным ядовитым растениям Явы существовал уже давно, возбужденный рассказами путешественников, и что натуралисты Европы в течение многих лет тщетно пытались узнать правду о природе выделяемых ими ядов; с этой целью производились изыскания и на Яве, но все они «были мало плодотворны, вследствие того, что туземцы сохраняли свою тайну» (стр. 466). Лешено упоминает и о старой статье «некоего голландского доктора по имени Фурш», который собрал баснословные сведения об этих деревьях, а также о тех возражениях, которые были сделаны ему европейскими, в частности французскими, ботаниками. Последние «опровергли сказки, пущенные им в оборот, но не узнали правды о том, что существовало в действительности» (там же). Первым французским естествоиспытателем, который писал до Лешено о «погон-упасе», называя его при этом его туземным именем «анчар», был Л. А. Дешан, участник экспедиции д’Антрекато, посланной в 1791 году для поисков пропавшей без вести экспедиции Лаперуза. Дешан видел на Яве «упас-анчар» (l’upas antiar); заметка его об этом дереве содержит довольно точные сведения, но в ней отсутствуют подробности. «Дешан, — пишет Лешено, — говорит с полным основанием, что жители Явы делают секрет из приготовления этого яда, и сознается, что ему не удалось проникнуть в этот секрет» (стр. 470).9

«Когда я отправился в путешествие для открытия южных земель, — рассказывает далее Лешено, — уважаемый ученый, профессор Жюссьё посоветовал мне в том случае, если я высажусь на Яве, собрать по этому поводу, по возможности, более подробные сведения. Мне очень хотелось разрешить этот вопрос. Счастливые случайности и некоторая настойчивость, с какой я вел свои изыскания, доставили мне эти сведения, и в настоящее время я в состоянии говорить об этом с полной уверенностью. Я раздобыл не только два вида ядов, или упасов,10 которые добываются и изготовляются на Яве, но также и яды с островов Борнео и Макассара. Я привез с собой в Европу большое количество этих ядов, благодаря которым мой друг, г. Делиль, состоявший ботаником при египетской экспедиции,

315

а также г. Маженди произвели множество интересных опытов, позволяющих определить силу и действие этих ядов на живой организм. Эти опыты, произведенные столь же разумно, как и тщательно, послужили темой для двух докладов, читанных в Институте, а также диссертации, представленной медицинскому факультету в Париже и защищенной здесь г. Делилем» (стр. 467).

Живя на Яве в течение нескольких лет, Лешено всячески старался собрать сведения о «погон-упасе», или анчаре, как это дерево стало называться в европейской ботанической литературе после опубликования его исследований. «В Суракарте (Soura-carta), резиденции Сусунана, или императора Явы (Sousounan ou empereur de Java), — пишет Лешено, — мне сказали, что упас существует в провинции Банья-Ванньи (Bagnia-Vangni), местности, которую я посетил в конце июля 1805 года» (стр. 471). После многих усилий Лешено удалось, наконец, обнаружить в этой местности великолепный экземпляр дикорастущего анчара и установить, что эманации его ядовитого сока «опасны в особенности для тех лиц, кожный покров которых или общая конституция организма более способны впитывать эти эманации»; на других же эманации анчара не производят столь сильного действия.

Справедливость этого утверждения, по словам Лешено, доказывается следующими случаями, свидетелями которых был он сам. «Дерево, от которого я получил привезенные мной образчики (les échantillons) растения и его яд (l’upas), имело более 100 футов высоты и около 18 футов в окружности у своего основания. Один яванец, которого я послал достать мне несколько ветвей с зелеными листьями этого дерева (des branches fleuries de cet arbre), был принужден, чтобы подняться на него, сделать зарубки. Едва достигнув высоты 25 футов, он почувствовал себя плохо и принужден был спуститься. Он опух и был болен в течение нескольких дней, испытывая головокружения, тошноту и рвоту. В то же время другой яванец, который добрался до верхушки дерева и принес мне то, что я желал, не почувствовал никакого недомогания» (стр. 477).

Напомним, в связи с этой частью рассказа Лешено, что и Пушкин, создавая свое стихотворение, испытывал известные колебания, как изобразить человека, исполняющего поручение и приблизившегося к анчару. В последней редакции, оставленной в окончательном тексте, посланный за «смертной смолой» анчара человек поражен его эманациями:

Принес он смертную смолу
Да ветвь с увядшими листами,
И пот по бледному челу
Струился хладными ручьями;

Принес — и ослабел и лег
Под сводом шалаша на лыки,
И умер бедный раб у ног
Непобедимого владыки.

Однако в промежуточной редакции было:

Но человека человек
Послал к Анчару самовластно

316

И тот за ядом в путь потек —
И возвратился безопасно.

В первоначальных вариантах наше внимание могут привлечь также и следующие стихи:

Но человек
К Анчару страшному подходит —

Или:

Но человека человек
В пустыню                      посылает

Или:

Но человека человек
Послал к смерт‹ельному› ‹?› анчару
Ступай, мне нужен яд, он рек
И смелый

Или:

Но человека человек
Послал к Анчару властным словом
И тот безумно в путь потек —
И возвратился с ядом новым

Или:

Но человека человек
Послал к Анчару равнодушно
И тот за ядом в путь потек
И возвратился с ним послушно11

Эти первоначальные варианты наводят на предположение, что Пушкину был известен рассказ Лешено о том, как яванцы добывали для него яд анчара: поэта поразил рассказ о смертельной опасности, о подвиге, предпринятом человеком ради целей, ему неведомых, по «властному слову» другого человека, которому «нужен яд». Сам Лешено, энтузиаст науки, не раз подвергал ради нее свою жизнь смертельной опасности. Отсюда может быть понятно и его «властное слово», и то, что он посылает человека за ядом «равнодушно», не думая о его судьбе (тем более, что этот человек — «туземец», пожертвовать которым для научного открытия казалось естественным европейскому ученому, даже такому просвещенному, каким был Лешено). Принесенная посланным в стихотворении Пушкина «ветвь с увядшими листами» заставляет вспомнить, самой конкретностью образа, ветви, покрытые зеленой листвой (des branches fleuries) в рассказе Лешено. У нас нет данных, чтобы утверждать, что в первоначальном замысле Пушкина отсутствовал образ князя, владыки, и был на его месте и в его функции ученый, естествоиспытатель, которому нужно было достать и исследовать анчарный яд; но можно с большим вероятием предполагать, что замысел поэта возник и формировался под влиянием рассказа ученого, и его образ отразился в черновых вариантах «Анчара».

Особенно важны в этом отношении два из первоначальных вариантов стихотворения: посланный, во-первых, «возвратился с ядом новым» и, во-вторых, «возвратился безопасно». Яд анчара был «новым» для европейских ученых, но никак не для жителей Явы и их «владык», давно и широко пользовавшихся упасом; до исследований Лешено и его ученых друзей, которых он впервые снабдил соком анчара для опытов, природа этого яда была совершенно неизвестной; «безопасное» же возвращение посланного не могло возникнуть у Пушкина ни из какого источника сведений об анчаре, напечатанного до исследований Лешено, впервые точно

317

установившего, что эманации анчара не обязательно являются смертельными.

Рассказав о различном состоянии двух яванцев, лазивших на дерево за ядом (см. выше, стр. 315), Лешено продолжает: «После этого, приказав срубить одно из этих деревьев, имевшее около 4 футов в окружности, я ходил среди сломанных ветвей, мои руки и даже лицо были покрыты смолой, которая капала на меня, но я не испытывал никаких болезненных явлений: правда, я из предосторожности тотчас же вымылся. Приближение к анчару не вредно для животных, я видел ящериц и насекомых на его стволе и птиц, сидящих на его ветвях» (стр. 477).

Вместе с тем Лешено установил, что «упас» анчара имеет смертоносную силу только в соприкосновении с кровью человека или животного, когда даже легкое ранение влечет за собой неизбежную смерть. Именно этим и пользовались яванцы. Они добывали «смолу», или, вернее, «сок», анчара, делая зарубки на коре дерева, и отравляли этим соком маленькие стрелы. Обобщая литературные данные, в том числе заимствованные из исследований Лешено, С. Городецкий в цитированной выше диссертации об анчаре рассказывает об этом следующее: «... „Upas Antjar“ играл немаловажную роль в первоначальной борьбе туземцев Малайского Архипелага с голландцами, когда исключительным оружием аборигенов служили лишь копья и стрелы, пускаемые из духовых трубок, так называемых сарбаканов. Как известно, оружие последнего рода представляет собой сквозную трубку бамбукового ствола, в которую кладется тоненькая и маленькая в 8—12 центиметров деревянная стрелка с отравленным острием... Стрелка производит обыкновенно лишь поверхностную ранку, или же дело ограничивается простою царапиной, но при отравлении острия ядом „Upas Antjar“... быстрая смерть от этой ничтожной раны неизбежна...; при первоначальных завоеваниях Голландии, во второй половине XVII и в XVIII столетиях, войскам ее приходилось очень плохо в партизанской войне с туземцами Малайского архипелага, скрытно и без малейшего шума поражавшими солдат в лесных чащах отравленными стрелами, причем враг оставался постоянно невидимым и неуязвимым».12

В своих исследованиях Лешено стремился к тому, чтобы разрушить многие фантастические вымыслы и легенды, окружавшие «древо яда»; однако он всё же должен был признать, что по сообщениям, которые получены были им самим во время его пребывания на Яве, где-то на этом острове, во владениях некоего местного властителя, отдаленных от более населенных местностей и где ему самому побывать не пришлось, действительно рос анчар, «губящий дыханьем», к которому опасно было приближаться. По данным, собранным Лешено, анчары этого вида, яд которых был более силен, чем у других, известных ему, в то время встречались на Яве уже гораздо реже, чем в прежние годы; исчезновение этих растений засвидетельствовано и более поздними исследователями.13

318

Лешено рассказывает об этом так: «Яванцы, жители тех самых мест, где добывается упас, не преувеличивают его силы, но в Bragnia-vangni (sic) утверждают, что анчары (les antiar) в прежние годы давали яд более активный, чем в настоящее время, и что и сейчас еще в Bali проживает некий царь, или „густи“ (un roi ou gousti),14 обладающий в своих владениях анчаром, упас которого настолько силен, что люди умирают даже от вдыхания его испарений. Я поручил написать этому царьку (à ce petit roi) страны, называемой Karan-assam, чтобы раздобыть для себя и этот предполагаемый яд, но моя просьба осталась напрасной» (стр. 480).

Указанное место исследования Лешено представляет для нас особый интерес. Как видим, несмотря на всю ученую трезвость автора, рассказ всё же оставлял простор для поэтических истолкований «древа яда» и даже в известной степени подтверждал реальную основу всех легенд, сложившихся о нем ранее. Все рассказы Лешено о произведенных им исследованиях легко могли служить импульсами для поэтического переосмысления и истолкования. Упоминаемый им властитель, во владениях которого, не доступных для путешественников, произрастает губительный анчар, также получает свое значение в общем комплексе сообщенных им данных: характерно, что Лешено не знает, как его именовать — «царем» или «царьком» («roi» или «petit roi»), или «великим», «владыкой» («gousti»), что могло предопределить и колебания Пушкина (упоминаемые в «Анчаре» царь или князь), и созданный им образ царя в «шалаше», на «постланных лыках», — образ, способный вызвать недоумение читателя, если не помнить о «яванском» колорите стихотворения и о его источниках.15

Указанная работа Лешено может вообще объяснить многие такие подробности в процессе сложения «Анчара», помимо указанных выше, какие могли бы показаться случайными в различных вариантах чернового текста стихотворения. Так, например, в начале своей статьи Лешено объясняет, что растительные яды распространены в обоих полушариях и что яды эти содержатся как в корнях, так и в стеблях растений. У Пушкина:

Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.

Лешено приводит также некоторые подробности относительно ядовитых растений Африки, соком которых туземцы отравляют свои стрелы. Может быть, именно этими данными объясняется находящийся в черновой рукописи Пушкина вариант этих стихов:

Природа Африки моей
Его в день гнева породила

319

И жилы мощные корней
Могучим ядом напоила.16

Тем не менее, пока в нашем распоряжении не имеется точных свидетельств относительно того, что в руках Пушкина был шестнадцатый том «Анналов» Музея естественной истории, изданный в Париже в 1810 году, где напечатана указанная статья Лешено, мы можем говорить об этом лишь предположительно. Пушкин мог пользоваться и самым текстом этой статьи и какими-либо ее изложениями;17 во всяком случае, не подлежит никакому сомнению, что его источники не восходят только к XVIII веку, что они относятся и к более позднему времени и что прямо или косвенно основной источник находится в связи с исследованиями об анчаре Лешено.18

Исследования Лешено об анчаре появились еще в первые десятилетия XIX века, но они пользовались известностью и на них постоянно ссылались все, писавшие об анчаре после него.19 Смерть Лешено в 1826 году заставила вспомнить о них и в печати, в посвященных ему некрологических статьях. Однако немалую роль в оживлении любопытства к яванскому «древу яда» сыграли обстоятельства другого рода.

В 1825 году на Яве вспыхнуло мощное народное восстание против колонизаторов-голландцев, так называемая «яванская война», охватившая ряд провинций страны и продолжавшаяся до 1830 года, самое крупное восстание против голландского владычества в XIX веке. Голландцы принимали самые суровые меры против яванских повстанцев; они пытались подавить восстание военной силой и самыми жестокими расправами с «мятежниками», не гнушались также и подкупами яванских феодалов. Но все эти меры были тщетными в течение многих лет, настолько мощными были народные силы, крепнувшие с каждым годом, и ненависть яванцев к своим унетателям. Только через пять лет, в 1830 году, восстание было подавлено. Именно в эти годы оживились рассказы о Яве и различных яванских диковинках, в том числе и рассказы о ядовитых стрелах, некогда внушавших панический страх голландским регулярным войскам; вместе с тем обновился интерес и к смертоносному дереву — анчару, из которого добывался яд.

Русская печать того времени также не прошла мимо восстания на Яве 1825—1830 годов. В «Северной пчеле» начиная с первых месяцев 1826 года начали мелькать довольно подробные сообщения о восстании на Яве и о тех военных неудачах, которые сопровождали действия голландских колониальных войск. Так, например, уже в № 15 от 4 февраля 1826 года «Северная пчела» писала: «Сообщают в английских газетах о восстании яванцев на нидерландское правительство: „Родиндепоро, родственник

320

королевской фамилии Югера Карлера, предводительствуя значительною силою, начал мятеж. Он принудил голландцев запереться в крепости Соло, но, не употребив достаточной силы, дал время генералу де Коку собрать войско. Родиндепоро поныне еще не побежден; сомневаются, однако же, чтобы он мог противостоять армии генерала де Кока“» и т. д. В той же «почти официальной» петербургской газете следующих лет (1827—1828) помещались уже более угрожающие известия о яванском восстании — о численном росте повстанческих отрядов, об их искусной тактике, о больших потерях в голландских войсках и т. д.; в этих сообщениях назывался по имени главный руководитель восставших Дипо Негоро, проявлявший неистощимую энергию, воинское искусство и личную храбрость, глубоко чтимый и в настоящее время в Индонезии как один из важнейших вдохновителей национально-освободительной борьбы яванцев против колонизаторов.20 Сошлемся, например, на «Северную пчелу» от 15 марта 1828 года (№ 32), где сообщалось: «Из Батавии получены известия..., неблагоприятные для Нидерландов. Льстили себя надеждою, что главный предводитель инсургентов, Диепо-Негаро (sic) заключит мир и покорится, но тщетно. Война возобновилась по-прежнему; неприятели являются толпами в 200—600 человек. Нидерландские колонны оставляют лагерь, идут навстречу туземцам, делают несколько выстрелов из пушек и ружей и неприятели рассыпаются столь поспешно, что редко удается коннице настигнуть их и почти никогда не бывает пленных; еще реже оставляют яванцы убитых на поле сражения и посему никогда не можно определить их потери...» и т. д.

Трудно предположить, чтобы Пушкин не знал о восстании на Яве, поскольку известия о ходе военных действий на этом острове часто встречались на страницах многих иностранных и русских газет и журналов второй половины 20-х годов. Очень вероятно, что ему было известно и имя Дипо Негоро.21 Во всяком случае, в своем «Анчаре» — стихотворении, безусловно написанном на «яванскую» тему, он с полным основанием мог говорить о «князе», о «непобедимом владыке» (вместо «непобедимого» первоначально было написано «самодержавного»), посылавшем «смерть пернатую» — напитанные ядом «послушливые» (или «губительные», «догадливые») стрелы — в «чуждые пределы» к «соседам»: трудно удержаться от предположения, что, создавая эти стихи, Пушкин по ассоциации мог вспоминать о яванской национально-освободительной войне с иноземными угнетателями; но образ «князя», «владыки» был при этом коренным образом переосмыслен и наполнен иным содержанием.

Следует также иметь в виду, что яванское восстание 1825—1830 годов было одной из причин, способствоваших возбуждению в европейском обществе интереса к географии и истории Явы, к природе и климатическим особенностям этой страны, к ее городам и жителям и т. д. В эти годы, например, на различных европейских языках появлялись переводы и извлечения из замечательного труда о Яве, принадлежавшего перу англичанина

321

Томаса Стемфорда Рафльза, впервые изданного в Лондоне в 1817 году и переизданного там же в 1830 году, уже после смерти автора.22 Труд Рафльза в переводе на французский язык был издан в Брюсселе в 1824 году, под заглавием «Описание острова Явы» («Description de l’Isle de Java»); именно из этого перевода заимствована была и опубликованная в «Северной пчеле» от 9 июля 1825 года одна глава — «О литературе и нравах жителей острова Явы». Переводы, извлечения и пересказы из труда Рафльза делались в то время во многих западноевропейских изданиях. Любопытно подчеркнуть в связи с этим, что в книге Рафльза имеется и особая рубрика, названная «Упас, или дерево яда» («Upas, or poison-tree),23 очень подкрепившая интерес к анчару в 20—30-е годы. Очень вероятно, например, что в тесной зависимости от книги Рафльза находится очерк Бальзака «Путешествие на Яву», опубликованный в 1832 году, с включенным в него рассказом об «упасе — дереве смерти», который уже приводили в качестве параллели к стихотворению Пушкина.24

322

Несколько позже, в 1835 году, появились в журнале А. Н. Очкина «Детская библиотека» два коротких рассказа, помещенных в отделе «Путешествий»: один — «Остров Суматра» с описанием «ужасного дерева», на которое «клевещут»,25 другой — «Заразительная долина на Яве», где описывается долина, называемая «Гюэпо-упас», лежащая «при подошве высокой горы» и покрытая костями «тигров, оленей»; здесь же упоминается о гибели «тех мятежников, которые во время последних войн, скрываясь от гнавшихся за ними солдат, искали убежища в Гюэпо-упас, не зная судьбы, какая их ожидала там».26 Рассказы эти во многом примечательны.

Они написаны, по-видимому, на основании данных «Истории Суматры» Марсдена, на которые опирался Т. Рафльз, а может быть, и по материалам труда самого Рафльза. Можно предполагать, что оба рассказа принадлежат одному автору, и подпись под одним из них «А. И.» позволяет с большим основанием видеть в авторе Александру Осиповну Ишимову (1804—1881) — талантливую детскую писательницу и переводчицу, которую Пушкин очень ценил (последние строки, написанные им перед дуэлью 27 января 1837 года, являются, как известно, письмом литературного содержания к А. О. Ишимовой). Некоторые детали рассказов заставляют вспомнить черновые рукописи пушкинского «Анчара», где мы видим такие варианты:

В пустыню смерти забежав
Гонимый тигр падет и бьется —
Ол‹ень›  ‹?›

*

Не смеет лань

*

И тигр, в пустыню забежав,
В мученьях быстрых издыхает,
Паря над ней, орел стремглав,
Кружась, безжизненный, спадает.27

Среди этих и других вариантов набросаны рисунки, относящиеся, очевидно, к стихотворению: дерево, растущее на крутом склоне горы; стремглав несущийся олень с закинутыми рогами;28 человек со связанными за спиной руками, идущий понурив голову. Всё это заставляет думать, что и «Анчар» Пушкина, и рассказы в «Детской библиотеке» восходят к одним и тем же источникам — к трудам Рафльза, Марсдена и Лешено. Во всяком случае, рассказы Ишимовой, напечатанные при жизни Пушкина, дают наиболее близкие аналогии к некоторым черновым вариантам «Анчара», которых писательница, разумеется, не могла знать из его рукописей.29

323

Подведем некоторые итоги. Все приведенные в настоящем сообщении данные, думается, заставляют пересмотреть заново вопрос о том, какими источниками сведений об анчаре пользовался Пушкин, создавая свое стихотворение. Мы полагаем, что нет никакой необходимости придерживаться ставшего уже традиционным утверждения, что единственным источником поэта было старое сообщение Фурша, извлеченное им из «Детского чтения». Источники Пушкина были гораздо более новыми и животрепещущими. Данные об анчаре входили в тот комплекс сведений о Яве, который приобрел особую актуальность во второй половине 20-х годов, в период «яванской войны»; Пушкин написал свое стихотворение в 1828 году, в тот самый год, когда яванское восстание приняло особенно сильный размах. К его «Анчару» и надо прежде всего подходить как к стихотворению на яванскую тему, написанному в яванском духе и по материалам, непосредственно ведущим нас к описаниям этого острова и к трудам по его истории, появлявшимся в 20-е годы, в которых нередко встречались и имя Лешено, и сведения о его ботанических изысканиях на Яве; не исключена, однако, возможность, что Пушкину могла быть известна и статья об анчаре Лешено 1810 года. «Яванский» колорит стихотворения объясняет и делает естественным повторяемый в рукописях и в последнем печатном тексте термин «князь», вызвавший долгие и, кажется, беспредметные споры.

Это, разумеется, не умаляет общественно-политического значения пушкинского «Анчара»; стихотворение не только допускает многообразные аллюзии и даже весьма конкретные применения высказанных в нем мыслей к русской действительности того времени, но неизбежно подсказывает и внушает их читателю. Вскрытие данных, послуживших Пушкину источниками и материалом при создании «Анчара», даже усиливает указанное значение стихотворения в истории развития общественно-политической проблематики в творчестве Пушкина. Лишь прослеживая все этапы творческой истории этого стихотворения, начиная от самого первого момента зарождения его замысла, мы можем понять, какой художественной силы достиг поэт в своих социально-философских обобщениях. Именно эта художественная сила резко выделила «Анчар» из всех произведений на тему о «древе смерти», написанных и до и после стихотворения Пушкина, которое, как и изображенное им «древо», возвышается одиноко «во всей вселенной», среди всех литератур мира.

————