- 293 -

Г. А. ЛАПКИНА

К ИСТОРИИ СОЗДАНИЯ «АРАПА ПЕТРА ВЕЛИКОГО»

Роман Пушкина «Арап Петра Великого» был важной вехой в истории русской литературы. С его появлением начался новый этап в развитии русского исторического романа. По словам Белинского, главы этого неоконченного произведения Пушкина, «из которых одна упредила все исторические романы гг. Загоскина и Лажечникова», оказались «неизмеримо выше и лучше всякого исторического русского романа, порознь взятого, и всех их, вместе взятых».1 А между тем это замечательное произведение, заслуживающее самого глубокого и пристального изучения, исследовано всё еще недостаточно. Хотя критическому истолкованию «Арап Петра Великого» подвергается уже более столетия и в литературе о Пушкине накопилось немало ценных фактических данных и существенных соображений об этом романе, но некоторые вопросы истории его создания остаются до сих пор недостаточно проясненными.

Замечания исследователей пушкинской прозы по этому поводу носили по преимуществу попутный характер, нередко содержали в себе разного рода противоречия и не были сведены в обобщающей работе.2

- 294 -

1

Следует думать, что к июлю 1827 года, когда Пушкин выехал в Михайловское, у него не только вполне сложился замысел «Арапа Петра Великого», но и был выработан четкий план всего произведения. Это видно из того, что работа над романом была начата в первые же дни после приезда в Михайловское. Уже 31 июля Пушкин писал А. А. Дельвигу: «Я в деревне и надеюсь много писать, в конце осени буду у Вас; вдохновенья еще нет, покамест принялся я за прозу» (XIII, 334).3 Этой прозой и был «Арап Петра Великого».

До нас дошли две редакции романа — обе не в полном виде: черновая, находящаяся в двух тетрадях, и беловая.4 Основная часть черновой рукописи находится в тетради ПД № 836 (ЛБ № 2368); в тетради ПД № 833 (ЛБ № 2367) сохранился лишь отрывок второй главы с частью письма Ибрагима к графине. Начало седьмой главы сохранилось лишь в черновом наброске, на отдельном листке бумаги.

В тетради ПД № 836 текст романа перебивается черновыми набросками к шестой и седьмой главам «Евгения Онегина», черновиками стихотворений «Послание Дельвигу» и «Акафист Е. Н. Карамзиной». Наличие в тетради ПД № 833, где находится почти вся вторая глава романа, прозаической вставки к стихотворению «Послание Дельвигу» и набросков к статье «Отрывки из писем, мысли и замечания», фрагменты из которых есть и в тетради ПД № 836, указывают на то, что Пушкин пользовался сразу обеими тетрадями. Очевидно также, что Пушкин работал одновременно над тремя самостоятельными произведениями различных жанров: над романом в стихах, романом в прозе и публицистической статьей.

Беловая рукопись романа «Арап Петра Великого» находится в тетради ПД № 837 (ЛБ № 2378). Часть четвертой главы, от слов «День был праздничный...», кончая словами «за его хлеб-соль», была вырезана Пушкиным из тетради и отослана Дельвигу для напечатания в «Северных цветах». Вырезанные листы дошли до нас не полностью.5

Беловая рукопись не дает прямых указаний для определения времени работы Пушкина над романом. Но в текстах, писавшихся одновременно

- 295 -

с его черновиками, есть несколько дат, которые могут помочь уточнить время создания «Арапа». Так, среди черновиков первой главы романа мы находим дату: «31 июля 1827 Мих‹айловское›», относящуюся к «Акафисту Е. Н. Карамзиной».6 Стихотворению предшествовало несколько начальных страниц романа, вырезанных самим Пушкиным. Окончание утраченного текста (всего два слова) записано над текстом «Акафиста», а на обороте того же листа следует непосредственное продолжение текста романа (см. VIII, 2, 521). Очевидно, начало главы было написано раньше, чем «Акафист Е. Н. Карамзиной», т. е. до 31-го (это подтверждается и цитированным выше письмом Пушкина к Дельвигу), а продолжение — после «Акафиста».

Следующая дата (10 августа), имеющаяся в рукописи, относится к XLIII—XLV строфам шестой главы «Евгения Онегина». Строфы эти расположены среди черновых набросков третьей главы романа о Петре (на л. 24 об.) (см. VI, 408—410; VIII, 2, 524—525).

Таким образом, можно предположить, что к середине августа были написаны три главы. Когда 15 сентября 1827 года А. Н. Вульф навестил Пушкина, он нашел поэта за его рабочим столом, «на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды; дружно также на нем лежали Montesquieu с Bibliothèque de campagne и „Журналом Петра I“; виден был также Alfieri, ежемесячники Карамзина и изъяснение снов, скрывшееся в полдюжине русских альманахов; наконец, две тетради в черном сафьяне остановили мое внимание на себе: мрачная их наружность заставила меня ожидать что-нибудь таинственного, заключенного в них, особливо, когда на большей из них я заметил полустертый масонский треугольник. Естественно, что я думал видеть летописи какой-нибудь ложи; но Пушкин, заметив внимание мое к этой книге, окончил все мои предположения, сказав мне, что она была счетною книгой такого общества, а теперь пишет он в ней стихи; в другой же книге показал он мне только что написанные первые две главы романа в прозе, где главное лицо представляет его прадед Ганнибал, сын абиссинского эмира, похищенный турками, а из Константинополя русским посланником присланный в подарок Петру I, который его сам воспитывал и очень любил. Главная завязка этого романа будет — как Пушкин говорит — неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь».7

Вульф сделал свою запись на другой день после посещения Пушкина; следовательно, разговор с поэтом был еще свеж в его памяти, и он мог записать всё достаточно точно. Он, несомненно, правильно перечислил находившиеся у Пушкина на столе книги. В «Bibliothèque de campagne» была помещена история Беральда Савойского, извлечение из которой Пушкин записал в одной тетради с черновиками романа; в «Журнале Петра I» Пушкин, вероятно, искал дополнительных сведений, которые могли бы ему помочь в работе над образом царя в романе.

Основная часть первоначальной (черновой) редакции романа находится в тетради с масонским треугольником на переплете. Однако, по словам Вульфа, виденный им текст романа находился как раз не в «масонской тетради». При этом Вульф совершенно точно указывает, что он видел две первые главы романа. Между тем в черновой редакции еще нет разделения романа на главы. Какую же рукопись мог видеть Вульф

- 296 -

15 сентября? Очевидно, Пушкин показывал ему уже беловую редакцию начальных глав. В этом предположении нет ничего невероятного.

Судя по рукописям романа, можно думать, что все шесть глав были начерно написаны еще в августе. Работа над «Отрывками из писем, мыслями и замечаниями», наброски которых следуют непосредственно за страницами с текстом романа, падает в основном на август—сентябрь 1827 года. При этом рукопись романа обрывается значительно раньше, чем появляются произведения, написанные в сентябре. Не исключена возможность, что работа над беловой редакцией романа шла одновременно с созданием чернового текста. Во всяком случае, роман не был переписан набело сразу; это доказывает неоднократное изменение оттенка чернил и почерка. И как раз переписка третьей главы была начата после некоторого перерыва. Правда, беловая рукопись романа находится не в черной кожаной тетради, а в большом альбоме в темном бумажном переплете. Но возможно, что именно в этой детали Вульф допустил неточность в своем описании.

Вероятно, беловую редакцию шести первых глав романа Пушкин закончил уже в середине октября, вернувшись в Петербург. А в начале 1828 года работа над романом была совсем приостановлена. В марте того же года Пушкин читал написанные главы П. А. Вяземскому и некоторым другим друзьям. Вяземский писал об этом 24 марта 1828 года И. И. Дмитриеву: «Пушкин читал нам несколько глав романа своего в прозе: герой — дед его Аннибал; между действующими лицами рисуется богатырское лицо Петра Великого, кажется, верно и живо схваченное, судя, по крайней мере, по первым очеркам. Описание петербургского бала и обеда в царствование Петра ярко и натурально».8 В письме к А. И. Тургеневу от 18 апреля 1828 года Вяземский вновь упоминает о чтении романа, прибавляя: «Должно желать, чтобы он продолжал его».9 Друзья поэта, прослушав написанные главы, дали Пушкину совет продолжать роман. Может быть, именно после этого чтения и появился черновик начала седьмой главы (ПД № 251; в беловой редакции этого отрывка нет; следовательно, Пушкин не читал его ни Вяземскому, ни Жуковскому). Но на этом работа остановилась, и Пушкин, видимо, не собирался ее продолжать. По крайней мере, когда в конце 1828 года поэт решил напечатать в альманахе Дельвига «Северные цветы» часть четвертой главы (под названием «IV глава из исторического романа»), он, не утруждая себя перепиской, просто вырвал нужные ему листы из рукописи и отослал их Дельвигу (ПД № 250). Это показывает, что Пушкин не думал возвращаться к роману.

Ни в черновой, ни в беловой рукописях роман не имеет названия. Заголовок «Арап Петра Великого» был дан издателями его уже после смерти Пушкина.

В апреле 1837 года С. Н. Карамзина писала брату Андрею: «Joukoffsky nous a lu dernièrement un roman de Pouschkin ravissant: Ибрагим,

- 297 -

царский арап».10 Однако название «Ибрагим, царский арап» столь же условно, как и первое, ставшее уже традиционным.

2

На первой странице альбома, где находится беловая рукопись «Арапа Петра Великого», Пушкин выписал подобранные им для различных глав эпиграфы.

Сам Пушкин не распределял выписанные им эпиграфы по главам, за исключением эпиграфа к четвертой главе, помещенного в рукописи непосредственно перед текстом главы. В «Современнике» (1837, т. VI), где после смерти Пушкина впервые был полностью напечатан роман, эпиграфов в тексте не было. Их опубликовал лишь П. В. Анненков в 1855 году в примечаниях ко второму отделу пятого тома «Сочинений» Пушкина;11 при этом Анненков пропустил эпиграф, взятый Пушкиным из трагедии Кюхельбекера «Аргивяне» (текст этого эпиграфа впервые опубликовал В. Е. Якушкин,12 а источник его раскрыл Ю. Г. Оксман13). Кроме того, П. В. Анненков не указал, кому принадлежат строки: «Уж стол накрыт...» (принадлежность этих слов Баратынскому («Пиры») установлена Н. Лернером14).

Судя по расположению на листе и по различным оттенкам чернил, которыми написаны эпиграфы, Пушкин подбирал их к роману в течение длительного времени. Может быть, даже подбор их шел одновременно с перепиской романа.

Прежде всего Пушкин выписал эпиграф, который думал предпослать всему роману: «Железной волею Петра Преображенная Россия» (из поэмы Языкова «Ала»).15

Этот эпиграф расположен посредине листа и при этом несколько сдвинут вправо, к обрезу страницы. Начало стиха зашло на левую половину листа, так что здесь было невозможно поместить что-либо, не затрагивая уже начертанных строк. И действительно, когда Пушкин позже стал выписывать на этом же листе другие эпиграфы, то он вынужден был обходить эти строки.

Если бы отрывок из поэмы Баратынского «Пиры», расположенный выше, и выдержка из трагедии Кюхельбекера, находящаяся ниже текста основного эпиграфа, были занесены в тетрадь ранее его, то вряд ли

- 298 -

Пушкин оставил бы между ними такой большой промежуток, какой занимает языковская строка; они следовали бы непосредственно один за другим.

Затем Пушкин подобрал еще один эпиграф: «Я тебе жену добуду, Иль я мельником не буду» из комической оперы А. А. Аблесимова и вписал его над первым эпиграфом, с правой стороны листа. Но, не рассчитав необходимого для него места, Пушкин начал слишком низко, так что строки из оперы Аблесимова почти слились со стихами Языкова.

Эпиграф из стихотворения Державина: «Как сон, как сладкая мечта...» Пушкин вынужден был записать уже на оставшемся месте — под стихами Языкова, на правой же стороне листа. И так как больше поэт не мог поместить здесь ничего, то следующий эпиграф («Я в Париже...») он перенес на другую страницу.

Если предположить, что эпиграф из поэмы Языкова был просто выбран раньше других, но не был задуман как эпиграф ко всему роману, то его расположение на самой середине листа совершенно необъяснимо. То, что строки Языкова заняли всю страницу, можно объяснить лишь тем, что Пушкин специально выписал эти стихи таким образом, чтобы подчеркнуть их значение. В тот момент Пушкин не предполагал заполнять этот лист еще чем-либо. И лишь потом, когда по мере работы над беловым текстом подыскивались остальные эпиграфы, он приписывал их там же, не имея другого места (он ведь не знал, на какой странице будет закончен весь роман, и не мог поэтому записать их на других листах тетради). Эпиграф

Железной волею Петра
Преображенная Россия

подчеркивал самое главное, основное в идейном замысле романа. Не семейная история Ганнибала, не любовная тема, а тема государственная, тема преобразования страны выдвигалась этим эпиграфом на первый план. Он давал ключ к пониманию романа. Характерно, что, подбирая эпиграф ко всему роману, Пушкин ищет не строк, подходящих к образу Ибрагима, а упоминает прежде всего Петра. Именно образ Петра является идейным центром романа, — это был прежде всего роман о Петре и его деятельности; тема Ибрагима, проблема дворянства была связана с петровской темой и зависела от разрешения последней.

Нельзя с уверенностью сказать, что, записав эпиграф: «Я в Париже; Я начал жить, а не дышать» на оборотной стороне первого листа, Пушкин действительно хотел предпослать его первой главе, начало которой находится во втором листе. Пушкин мог бы поместить его и непосредственно перед началом главы, — место для него там имеется.16

Эпиграф этот был взят из шуточного стихотворения И. И. Дмитриева «Журнал путешественника», где высмеивалась галломания В. Л. Пушкина, и по вызываемым им литературным ассоциациям он более подходил к первой части третьей главы, где появляется Корсаков, только что приехавший из Парижа и возмущающийся «варварским» образом жизни в России.

Эпиграф из трагедии Кюхельбекера:

                                   Как облака на небе,
Так мысли в нас меняют легкий образ,
Что любим днесь, то завтра ненавидим —

- 299 -

в Академическом издании предваряет третью главу. Однако он может быть соотнесен лишь с небольшой частью ее, с той, где речь идет о письме графини и о ее измене Ибрагиму. И с не меньшим основанием этот эпиграф мог бы быть предпослан шестой главе романа, в которой симпатии старших представителей семейства Ржевских переходят на сторону арапа, а сам Ибрагим, «отказавшись навек от милых заблуждений» искренней любви, готовится жениться на Наташе.

Первоначально, видимо, Пушкин хотел предпослать четвертой главе, изображающей обед у Ржевского, эпиграф из «Пиров» Баратынского. Но позже, при переделке этой главы, Пушкин вписал туда другой эпиграф, из собственной поэмы. Слегка насмешливые строки «Руслана и Людмилы» больше отвечали общей оценке Пушкина представителей консервативного боярства, цепляющихся за старые обычаи, тяжеловесных и в мыслях и в образе жизни. В то же время строки пушкинской поэмы лучше передавали и тот патриархально-торжественный дух, который царил на обеде у Ржевского.

Пушкин не закончил подбор эпиграфов, так же как не закончил и весь роман; и не исключена возможность, что для написанных уже глав он подобрал бы позже совершенно иные эпиграфы, а некоторые из найденных ранее остались бы без употребления.

3

С давних пор исследователи творчества Пушкина относили к роману о Петре ряд набросков и отрывков, написанных поэтом в разное время. Основанием для такого рода утверждений служило наличие в этих набросках сходства с отдельными сюжетными ситуациями романа. Многие высказанные предположения о связи того или иного фрагмента с «Арапом Петра Великого» почти не подвергались дальнейшему изучению. А между тем лишь то обстоятельство, что история создания и идейный замысел романа были до последнего времени изучены недостаточно, позволило связывать с ним ряд других неоконченных произведений и планов. Так, например, по поводу стихотворного наброска «Как жениться задумал царский арап», который еще П. О. Морозов связывал с «Арапом Петра Великого»,17 Н. О. Лернер замечал, что «сложенная Пушкиным песенка», «по всей вероятности, должна была относиться к роману» и что ее, «может быть, поэт намеревался вложить в уста девушек-наперсниц боярышни, выдаваемой по царскому приказу за ненавистного арапа».18 Однако упоминаемый Н. О. Лернером отрывок был написан Пушкиным в 1824 году, задолго до того, как поэт начал работать над романом.

В. И. Чернышев, подробно проанализировав этот черновой набросок, пришел к заключению, что он никак не мог войти в окончательный текст «Арапа Петра Великого». При этом Чернышев обратил внимание на то, что в этом стихотворном отрывке «положение „Арапа“ представлено совсем иначе, чем в повести. Там арап не думает о женитьбе, ему находит невесту Петр I и сам устраивает сватовство. В данном стихотворении Ибрагиму самому приписывается выбор невесты». Очевидно, заключает

- 300 -

отсюда Чернышев, «во время написания этого отрывка Пушкин воображал иной план рассказа и другую обрисовку положений».19

Появление этого песенного отрывка в 1824 году может лишь служить свидетельством глубокого и длительного интереса Пушкина к судьбе Ганнибала и, в частности, к его семейной истории, которая затем легла в основу сюжета «Арапа Петра Великого».

Б. Л. Модзалевский в описании рукописей Пушкина, хранившихся ранее в музее А. Ф. Онегина в Париже, высказал предположение, что к черновикам «Арапа Петра Великого» можно отнести набросок «Часто думал я об этом ужасном семейственном романе...»20 Ю. Г. Оксман, комментируя этот набросок, писал, что Пушкин предназначал его, «вероятно, для предисловия к „Арапу Петра Великого“».21

Н. В. Измайлов, впервые издавший этот отрывок, справедливо отметил, что его «вряд ли можно включить... в роман о царском арапе. Он носит чисто личный, лирический оттенок размышления, а не повествования («часто думал я ... воображал» и т. д.). Таких размышлений нет в романе, который ведется строго эпически».22

Добавим к этому, что указанный отрывок, вероятнее всего, был написан около 1833 года, так как текст его находится на золотообрезной «гончаровской» бумаге, которую Пушкин употреблял в 1832—1835 годах. Следовательно, этот фрагмент нельзя считать ни черновиком к написанным ранее главам романа, ни наброском предисловия к нему, так как Пушкин в 30-е годы уже совсем оставил работу над рукописью романа и не собирался издавать его. К тому же, набросок этот касается лишь частной жизни Ганнибала, тогда как роман был задуман как широкое историческое полотно, как произведение об эпохе Петра, в котором общественное положение Ибрагима, его участие в преобразовании страны были важнее интимных событий в его судьбе. Если бы поэт действительно предпослал роману какое-то предисловие, то речь в нем шла бы о значении деятельности Петра и его сподвижников или же о путях развития русского исторического романа (ведь именно такого рода предисловием собирался Пушкин предварить издание «Бориса Годунова»). Предисловие же, написанное в духе наброска «Часто думал я...», могло бы лишь исказить значение романа, ограничить повествование рамками узко биографическими. Отрывок этот свидетельствует опять-таки об устойчивости интереса поэта к жизни прадеда. Появление же отрывка в начале 30-х годов вполне объяснимо и без соотнесения с «Арапом Петра Великого». Именно в это время Пушкин работал над автобиографией, в одном из набросков которой он писал:

«В семейственной жизни прадед мой Ганибал так же был несчастлив, как и прадед мой Пушкин. Первая жена его, красавица, родом гречанка, родила ему белую дочь» (XII, 313).

Эти слова показывают, что Пушкин в этот период много думал о Ганнибале и о его жизни. (Вспомним, что в 1830 году создано стихотворение «Моя родословная», в которой несколько строф посвящено тому же Ганнибалу.) В связи с этим мог появиться и отрывок «Часто думал я...»

- 301 -

Но это отнюдь не было продолжением работы над «Арапом Петра Великого», от которого данный набросок резко отличается по стилю изложения; это был либо замысел нового художественного произведения, либо фрагмент автобиографических записок.23

Появление в романе в качестве одного из активных его героев стрелецкого сына, сироты Валериана, и запись планов повести о стрельце в той же тетради, где находится беловая рукопись «Арапа», натолкнули некоторых исследователей на мысль, что планы эти имеют непосредственное отношение к роману. Так, Н. Л. Бродский видел в них проекты окончания «Арапа Петра Великого» и считал, что с ними в повествование «ворвалась новая тема о стрелецком бунте, которая потребовала перестройки всей композиции романа».24 Еще более уверенно говорит о принадлежности планов повести о стрельце к роману В. Шкловский, который пишет: «Роман по своей тематике связан с восстанием. Развязкой такого романа являлась глава, которая должна была бы напоминать своим строением „Пир Петра Великого“».25

Действительно, тема стрелецких бунтов занимала воображение Пушкина. Стрелецкие восстания интересовали поэта главным образом как проявление мятежного начала в народных массах. Именно так подходили к ним и другие представители передового дворянства. Как одно из проявлений народного движения против самодержавия привлекли они внимание Грибоедова, отметившего это в «Замечаниях, касающихся истории Петра». Мятежность стрельцов, их упорство в борьбе с Петром, воспринимаемой как борьба с самовластием, привлекали к стрелецким бунтам и мысли А. А. Бестужева. «Стрельцы!.. — пишет он. — Эпоха великих характеров: это великаны старинной Руси, которые отстаивают не одни свои бороды в борьбе с великаном нового века. Это бой на смерть. Стрельцы!.. громкое имя, привлекательное не для одних книгопродавцев..., в них замерла последняя народность».26

Однако, работая над «Арапом», Пушкин, видимо, не собирался касаться тех или иных массовых выступлений против деятельности Петра. Это противоречило бы всему замыслу романа, в котором реформы Петра изображались как средство разрешения многих общественных противоречий. Кроме того, тема стрелецкого бунта не могла стать одной из основных в романе и потому, что стрелецкие мятежи относились к началу петровского царствования, а в описываемый Пушкиным период стрельцы никакой роли не играли, и движение их было давно и совершенно подавлено.27

- 302 -

Описание стрелецкого бунта, его характеристика могли быть введены в роман в виде воспоминаний Ржевского, которому отец Валериана именно во время стрелецкого бунта спас жизнь, либо тема эта могла возникнуть в ходе размышлений и воспоминаний самого Валериана.

Ржевский, упоминая о стрелецком бунте, не говорит ни о каких конкретных признаках, по которым можно было бы определить, о каком именно бунте идет речь. Возможно, что в 1827 году Пушкин еще не разграничивал строго обстоятельств первого и второго стрелецких бунтов.

В задуманном Пушкиным романе тема стрелецких мятежей могла быть важна не сама по себе, а скорее как средство еще яснее раскрыть прогрессивный характер деятельности Петра и силу побеждающего «нового порядка вещей», показать постепенный переход враждебных ранее Петру элементов на сторону царя-преобразователя, формирование нового социального слоя, поддерживающего Петра в его борьбе со старинным консервативным боярством.

В этой связи становится яснее и функция образа Валериана в романе. Валериан — сын стрельца, может быть казненного по приказанию Петра (в романе нет никаких указаний на то, что отец Валериана был казнен, это лишь можно предполагать); поэтому Валериан, казалось, должен был бы стать врагом царя и вводимых им новшеств. В этом случае он нашел бы много общего с реакционными представителями боярства. Но стрелецкий сирота принадлежал к той общественной группе, интересы которой всегда были резко противоположны интересам крупной аристократии, и Ржевский верно почувствовал враждебность Валериана и потому назвал его «проклятым волчонком». Для бояр Валериан всегда оставался бы существом низшей породы. Реформы Петра, поставившие ум, личные достоинства выше знатности, давали «волчонку» возможность выдвинуться. И Пушкин, создавая образ потомка мятежных стрельцов, рисует его не как противника царя, а как воина петровской армии, куда он пошел добровольно («тому два года, по его просьбе, записали его в полк»).

Вряд ли при этом Валериан преследовал цели личной мести, вернее всего, им руководило именно желание добиться успеха своими силами и из неизвестного, живущего из милости сироты сделаться офицером, может быть, даже влиятельным человеком. Примеров подобных превращений он мог немало видеть вокруг себя. К тому же для Валериана это была единственная возможность добиться согласия Ржевского на брак стрелецкого сироты с Наташей.

- 303 -

То, что даже потомок сословия, враждебного Петру и его делу, оказался в рядах защитников его преобразований, наглядно показывало историческую правоту Петра, торжество новых принципов жизни. В 1822 году Пушкин писал, что «новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу более привыкало к выгодам просвещения» (XI, 14). Мысль эта нашла конкретное воплощение в судьбе Валериана.

Н. К. Пиксанов высказал мысль, что «следует устранить ходячий предрассудок, будто героем этой неоконченной повести ‹«Арапа Петра Великого»› является Ганнибал. Нет, героем задуман Пушкиным сын мятежного стрельца, „волчонок“, опасный для русского боярства».28

Если считать главным героем лицо, в котором наиболее полно выразилась основная идея произведения, лицо, от воли и деятельности которого зависят судьба и действия других персонажей, то следует признать первую часть утверждения Н. К. Пиксанова до известной степени справедливой: Ибрагим таким героем не является.29 Но еще в меньшей степени может быть назван главным героем стрелецкий сирота Валериан. Очень трудно сказать, какое место занял бы в дальнейшем развитии сюжета этот персонаж. Может быть, его роль была бы весьма значительна, но она ни в коем случае не могла бы быть главной. Ни стрелецкие бунты, ни переход их участников на сторону Петра не являлись основными темами романа Пушкина.

Кроме того, композиция и развитие сюжета в написанных шести главах произведения не позволяют предположить, что стрелецкий сирота был задуман как главный герой романа. Трудно допустить, что в этом случае Пушкин на протяжении значительной части романа оставлял бы Валериана в тени, заняв внимание читателя другими, второстепенными персонажами. Валериан появляется в романе уже тогда, когда определилась завязка романа, стал достаточно ясен характер конфликта, лежащего в его основе, когда наметились взаимоотношения почти всех действующих лиц.

Очевидно, Ибрагим должен был, по замыслу Пушкина, играть гораздо более значительную роль в содержании произведения, чем Валериан. Образ арапа раскрыт автором более глубоко и подробно, нежели образы всех остальных героев, тогда как образ стрелецкого сына едва намечен. Если главным героем должен был быть Валериан, то необъяснимо, почему все первые главы произведения посвящены столь детальному изображению характера Ибрагима и его жизни в Париже и в Петербурге. Вряд ли Пушкин ввел бы в этом случае роман Ибрагима с графиней Д., описанию которого отведено целых две главы и который не имеет прямого отношения к содержанию романа; автор не стал бы посвящать читателя в личные отношения между Петром и его крестником, если бы не предполагал, что именно личность и характер Ибрагима, а не Валериана будет иметь особенно важное значение для развития сюжета и раскрытия идейного замысла произведения.

Но если стрелецкая тема не могла играть в романе существенной роли, если Валериан, этот стрелецкий сын, не был главным героем произведения, то каким образом планы повести, целиком посвященной эпохе стрелецких мятежей, могут быть связаны с романом? Изучение планов показывает, что никакой непосредственной связи между ними и романом о Петре нет.

- 304 -

Прежде всего планы эти были написаны Пушкиным много позже окончания работы над романом, написаны на листах, сложенных вдвое так, чтобы их было удобно вырвать из тетради. Уже одно это обстоятельство говорит о том, что Пушкин не связывал их с неоконченным романом.

Появление нового замысла повести о стрелецких бунтах в начале 30-х годов вполне объяснимо. В 1832 году Пушкин начал работать над подготовкой «Истории Петра». Эпоха, которой он когда-то хотел посвятить роман, вновь вставала перед ним со всеми ее острыми политическими конфликтами, с ее своеобразным бытовым укладом. Но Пушкина привлекал теперь не только тот период, когда петровские реформы уже оказали свое влияние на жизнь русского государства, но и эпоха, предшествующая этим реформам, подготовившая их, время, когда явственно обнаружилась необходимость преобразования. Пушкин-историк уделял теперь большое внимание началу петровского царствования, времени наиболее острой борьбы между старым и новым.

Известно, что именно в эти годы Пушкин интересовался центральными и местными учреждениями Московского государства (которые Петру предстояло преобразовать), соколиной охотой (как одной из бытовых черт эпохи) и стрелецко-боярской враждой к Петру. В частности, его очень занимал образ полковника Цыклера, возглавлявшего один из заговоров против Петра. Так, в начале 1833 года в черновиках поэмы «Езерский» появились строки о связи предков героя с стрелецким движением:

Один из них был четвертован
За староверцев и стрельцов

(в более ранних вариантах читаем: «За связь с стрельцами...» или «За бунт стрелецкий...»; V, 400).

Пушкин внимательно изучал исторические документы, освещающие историю стрелецких мятежей.30

Как раз в 1833—1834 годах, когда были записаны планы повести о стрельце, Пушкин работал над первой главой «Истории Петра», в которой речь должна была идти именно о стрелецком бунте 1682 года. Материал, с которым теперь познакомился Пушкин, мог лечь в основу новой повести.

Всего существует пять набросков планов повести о стрельце. И только три из них находятся в одной тетради с «Арапом Петра Великого». Четвертый набросок находится в тетради ПД № 831 (ЛБ № 2365) и пятый — на отдельном листке — в тетради ПД № 278.

Анализ первых трех планов показывает, что в основе их лежал совершенно самостоятельный замысел, при осуществлении которого материал, собранный для романа, мог найти крайне незначительное применение. События, отраженные в этих планах, относятся к бунту 1682 года; при этом Пушкин, видимо, колебался, к какому моменту бунта следует отнести действие. Первоначальная формула «Софья в монастыре» в первом плане указывает на тот период, когда царевна Софья и ее сторонники, потеряв возможность управлять стрелецким бунтом, укрылись возле Троицкого монастыря в селе Воздвиженском. (Во время бунта 1698 года, когда Софья была уже заключена в монастырь, она, очевидно, не могла быть ничьей свахой.) Перемена (во втором плане) местопребывания Софьи — «во дворце» — означает и перемену времени действия, приурочивая его теперь

- 305 -

к первой стадии бунта. В первом плане мы находим имя Ржевской, но план этот связан с личностью стрелецкого полковника (может быть, Цыклера).

Третий план — «Стрелец влюбляется в Ржевскую, сватается, получает отказ...» — сближают с «Арапом Петра Великого» наличие имени Ржевской и то обстоятельство, что отца героини во время бунта спасает стрелец. Впрочем, Пушкин в процессе работы несколько раз меняет план повести, и в одном из вариантов мать должна была выдать Ржевскую не за стрельца, а за боярина или думного дворянина.

Ничего нового не вносит в наше представление о предполагаемом содержании повести и четвертый план, находящийся в тетради ПД № 831. Ни в одном из этих четырех планов не упоминается имя Петра и нет никаких других намеков на петровскую тему. Лишь пятый план существенно отличается от предыдущих (ПД № 278). В нем возникает образ сына казненного стрельца, который, подобно Валериану, воспитывается в чужом доме, но не у боярина, а у вдовы. Однако в остальном и в этой предполагаемой повести нельзя найти и тени сходства с романом, хотя время действия здесь отнесено к царствованию Петра, к периоду Прутского похода.

Отдельные моменты, которые внешне связывают планы повести о стрельце с романом, не имеют, в сущности, значения. Действие задуманной Пушкиным повести, судя по четырем первым планам, должно было относиться к периоду гораздо более раннему, чем тот, в который развертывались события в романе, и образ сына казненного стрельца должен был существенно отличаться от образа Валериана, ибо характер его сформировался в другой период. Только последний план повести позволял ввести в нее образ Петра-преобразователя, ибо первые планы относились к тому времени, когда Петр был еще ребенком. Следовательно, самая тема и идея повести должна была быть совершенно иной. В центре повести вставала не тема борьбы прогрессивных начинаний Петра с вековой косностью и реакционностью крупного русского боярства, не преобразование России, а борьба двух боярских партий за власть в государстве и роль народа в этой борьбе.

В романе большую роль играет судьба Ибрагима, в образе которого воплощались черты лучших людей Петровской эпохи. Деятельность Ибрагима позволяла поставить вопрос о роли просвещенного дворянства в деле переустройства страны. Ничего этого не могло быть в повести о стрельце или стрелецком сыне. В планах не только не упоминается Ибрагим, но нет персонажа, аналогичного ему по общественному положению.

В романе основными героями были Петр и Ибрагим, в повести такими героями могли быть только Софья и стрелец, которые олицетворяли совершенно противоположные политические силы.

Трудно согласиться с Ю. Г. Оксманом, что планы повести о стрельце являются «попыткой частичного использования глав романа с устранением из них всех материалов о Ганнибале».31

Какими же материалами мог воспользоваться Пушкин в повести о стрельце, изъяв всё, касающееся Ибрагима, т. е. всё, что составляло основу сюжета романа, отнеся действие к другой исторической эпохе? Пушкин мог бы перенести из романа лишь какие-то незначительные бытовые детали. Поэт в 30-e годы, как показывает его работа над «Историей Петра», уже хорошо понимал, что время правления Софьи и стрелецких бунтов сильно отличалось от конца царствования Петра не только расстановкой

- 306 -

социальных сил, но и бытовым укладом жизни. И быт и нравы боярства изменились под влиянием петровских преобразований.

Даже в повести, написанной по плану, в котором речь шла о Петре и его Прутском походе, предполагался совершенно иной сюжет, с другими героями и ситуациями. К тому же те две части романа, в которых отразились характеристические черты эпохи («Ассамблея» и «Обед у старого боярина») и которые могли бы каким-то образом войти в новую повесть, были уже опубликованы Пушкиным в виде самостоятельных отрывков.

Таким образом, следует считать, что планы повести о стрельце были планами совершенно самостоятельного произведения, не связанного с замыслом и содержанием неоконченного романа о Петре и Ибрагиме.32

4

Оставив в 1828 году роман о Петре и Ибрагиме, Пушкин больше уже не возвращался к нему. Исследователей давно привлекал вопрос о том, почему это произведение, начатое так блестяще и писавшееся, по-видимому, так легко и быстро, было не закончено Пушкиным. Решить до конца этот вопрос сейчас чрезвычайно трудно, если не невозможно.

Уже Белинский, с восторгом отозвавшийся о написанных главах романа, писал: «Не понимаем, почему Пушкин не продолжил этого романа. Он имел время кончить его, потому что IV глава написана им была еще прежде 1829 года».33

Решение этого вопроса должно быть связано с общим пониманием центральной темы романа и его идейного замысла. Впервые на него попытался ответить С. Ауслендер во вступительной статье к роману в издании сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова. Для С. Ауслендера в центре романа стоит тема фамильного сходства между самим Пушкиным и его экзотическим прадедом. Ганнибал, по мнению Ауслендера, интересовал Пушкина главным образом своей необычностью, своеобразием «принца, соединившего в себе всю яркость востока, французского XVIII века и странную пестроту Петровской эпохи».34

В силу этого фамильного сходства, как полагал Ауслендер, Пушкин начал писать роман о Ганнибале, и по столь же сугубо личным мотивам он его бросил. В конце 20-х годов Пушкиным овладела «усталость», он стремился к «спокойной обыкновенности... семьянина», но не мог ее достичь (его сватовство к С. Пушкиной, А. Олениной и отношения с Е. Ушаковой окончились неудачей). Всё это, как полагал Ауслендер, и было причиной того, что Пушкину не хотелось браться за свою «печальную, семейно-роковую повесть».35 Такое объяснение отхода Пушкина от романа неудовлетворительно, тем более, что и «усталость» Пушкина зависела в гораздо большей степени от сложности и тягостности его общественного положения,

- 307 -

от всё более явно ощущавшегося гнета правительства, чем от неудачного исхода его не слишком глубоких увлечений.

Ю. Г. Оксман высказал мысль, что роман был не окончен по многим причинам. Во-первых, что «роман отложен был сперва только на время» (хотя исследователь так и не объяснил, почему же все-таки был отложен роман), а затем Пушкин был отвлечен темой «Полтавы», после которой он перешел к более «актуальным... повестям из современного быта».36 Действительно, «Полтава» была начата Пушкиным 5 апреля 1828 года. Но ведь именно в это время Пушкин читал Вяземскому и Жуковскому главы своего романа и, следовательно, еще не вполне отошел от мыслей о нем. Тема «Полтавы» была во многом сходной с темой «Арапа Петра Великого», и если она казалась актуальной в поэме, то почему ее актуальность терялась в романе? Внимание именно к военной стороне деятельности Петра могло быть связано с начавшейся русско-турецкой войной, но ведь идейный замысел поэмы не исчерпывался одним восхвалением военных побед Петра, а был гораздо шире. Почему же работа над романом не могла идти параллельно созданию поэмы, которая писалась с большими перерывами? Ведь работал же Пушкин одновременно над романом в прозе о Петре и романом в стихах на современную тему — «Евгением Онегиным». Тема Петра представлялась Пушкину, очевидно, не менее важной, чем темы, взятые из современной жизни, и если эти современные темы не мешали ему до этого писать исторический роман, то почему они стали его «отвлекать» в 1828 году?

Во-вторых, Ю. Г. Оксман предполагает, что одной из причин, по которым роман остался неоконченным, был выход в свет «Юрия Милославского» Загоскина: «Между тем проблема создания оригинального русского исторического романа в жанре В. Скотта была разрешена „Юрием Милославским“ Загоскина».37 Но роман Загоскина отнюдь не разрешил проблемы создания русского реалистического исторического романа, к которому стремился Пушкин. К тому же роман Загоскина появился в 1829 году, когда Пушкин уже оставил работу над своим романом. После этого появились и другие исторические романы — Загоскина, Лажечникова, Булгарина и пр., но это не помешало Пушкину начать работу над «Рославлевым» и написать «Капитанскую дочку». Очевидно, появление весьма слабого в художественном отношении и чуждого по идейной направленности романа Загоскина не могло повлиять на Пушкина.

Разумеется, Ю. Г. Оксман совершенно прав, что после того, как «осенью 1830 года в одном из выступлений Булгарина против Пушкина в „Северной пчеле“ была задета и грубо высмеяна самая тема о Ганнибале, как предке Пушкина..., об окончании „Арапа Петра Великого“... не могло быть и речи...»38 Но роман был оставлен Пушкиным задолго до начала полемики с Булгариным и вне зависимости от нее.

Трудно согласиться с утверждением В. Шкловского, что «роман задержался благодаря тому, что новые планы (планы повести о стрельце, — Г. Л.) требовали переделки старых глав, уже напечатанных».39 Это не верно уже потому, что планы повести о стрельце возникли значительно позже, в 1832—1834 годах, и не могли служить препятствием для продолжения работы над романом в 1828 году.

- 308 -

К мнению В. Шкловского присоединился и Н. Л. Бродский, объяснивший незавершенность романа тем, что в него «ворвалась новая тема о стрелецком бунте». Другая причина могла, как считает Н. Л. Бродский, заключаться в том, что Пушкину «представилось художественно не интересным повторение в дальнейшем ходе романа сюжетной ситуации об измене жены: графиня родила черного ребенка, жена арапа родила белого».40 Однако повторение сюжетных ситуаций, которое кажется «неинтересным» исследователю, было как раз характерно для композиции «Арапа Петра Великого» и было предусмотрено с самого начала работы над романом. Если же замысел Пушкина и изменился (о чем у нас нет никаких свидетельств), то что могло помешать ему иначе окончить роман? Менял же поэт несколько раз план построения романа в ходе работы над «Капитанской дочкой».

С. М. Петров высказал мысль, что роман не был окончен потому, что «тема Петра теряет для Пушкина не общий, конечно, интерес, а политическую актуальность» и что «с 1829 года особенно настойчивой в творческих замыслах Пушкина становится другая тема, связанная не с временем Петра, а с декабристами».41 Действительно, восстание декабристов и их дальнейшая судьба были предметом постоянных серьезных размышлений Пушкина. Но эти размышления были тесно связаны с думами его о вопросах развития и преобразования России. В период создания «Арапа Петра Великого» историзм был уже одной из важнейших составных частей мировоззрения Пушкина. И поэт настоящее положение вещей стремился объяснить на основе анализа всего предшествующего исторического процесса. Именно поэтому он и обратился к эпохе Петра. Потому вряд ли правильно противопоставлять декабристскую тему или, точнее, круг вопросов, возникших в связи с этой темой, теме Петра.

Тема Петра в 1828—1829 годах не потеряла для Пушкина политической актуальности, что доказывается созданием «Полтавы», а позже «Медного всадника» и последующей работой над «Историей Петра»; однако та интерпретация, которую он давал этой теме в романе, перестала отвечать создавшимся условиям общественной жизни и изменившимся взглядам самого Пушкина.

1828 год был периодом, когда Пушкин окончательно разочаровался в Николае I. Он не мог больше верить, что Николай I станет подобным «пращуру» и действительно преобразует Россию. Поэт видел, что царь не только не может, но и не хочет вносить в современное положение какие-либо существенные изменения, что все его обещания — только лицемерное прикрытие реакционной политики. Личный опыт Пушкина подтверждал это весьма убедительно. В июне 1828 года было окончено дело об «Андрее Шенье», после которого над Пушкиным был учрежден секретный надзор, ощущавшийся им на каждом шагу. В июне того же года возникло дело о принадлежности Пушкину поэмы «Гавриилиада», причем обстановка

- 309 -

складывалась так, что поэт опасался новой и, быть может, гораздо более суровой ссылки. Он писал 1 сентября 1828 года Вяземскому: «Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее,

Прямо, прямо, на восток».

(XIV, 26).

Произведения Пушкина подвергались двойной цензуре, многие из них не допускались к печати. Свобода передвижения Пушкина была связана, и без специального разрешения он не мог сделать ни шага из Петербурга. Такова была оборотная сторона благосклонности царя к поэту.

Не могло быть и речи о том, чтобы люди, подобные Пушкину, могли играть какую-то значительную роль при современном правительстве. Государственная власть в лице Николая I оказывалась совершенно неспособной к осуществлению тех задач, которые считал стоящими перед ней Пушкин. В этих условиях отпадали возможные аналогии между современностью и романом, центральным моментом которого было превознесение реформ Петра I и всё содержание которого было построено на изображении судьбы одного из предков Пушкина, бывшего другом и любимцем царя. В качестве же исторического примера «Арап Петра Великого» не мог оказать на Николая и его приближенных того действия, на которое, быть может, отчасти надеялся Пушкин, приступая к созданию романа. Возможно, что эти обстоятельства и были одной из основных причин, по которой Пушкин отказался от его продолжения. Однако для того чтобы окончательно решить, почему не был закончен «Арап Петра Великого», у нас пока нет более определенных данных.

————

Сноски

Сноски к стр. 293

¹ В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VII, Изд. Академии наук СССР, М., 1955, стр. 576.

² Этих вопросов почти не коснулся, например, С. М. Петров, автор новейшей монографии об историческом романе Пушкина, в книге которого «Арапу Петра Великого» посвящена лишь небольшая глава (Исторический роман А. С. Пушкина. М., 1953, стр. 61—77); наиболее полной сводкой фактических данных об истории создания «Арапа Петра Великого» поныне остаются комментарии Ю. Г. Оксмана к IV тому «Полного собрания сочинений» А. С. Пушкина, под общей редакцией М. А. Цявловского «Academia», М.—Л., 1936, стр. 709—714); см. также его статью «Арап Петра Великого» в книге: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений, т. VI, Путеводитель по Пушкину, Приложение к журналу «Красная нива», Гослитиздат, М.—Л., 1931, стр. 40—41. В частности, в этих комментариях подробно освещен вопрос об исторических источниках романа; интересные наблюдения по этому поводу имеются также в публикации П. И. Люблинского «Из семейного прошлого предков Пушкина» (Литературный архив, т. I, Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1938, стр. 160), в статье Б. Л. Богородского «О языке и стиле романа А. С. Пушкина „Арап Петра Великого“» («Ученые записки Ленинградского государственного педагогического института им А. И. Герцена», т. 122, Кафедра русского языка, 1956, стр. 201—289) и в статье Б. Б. Кафенгауза и А. Г. Грум-Гржимайло «Декабрист А. О. Корнилович» (А. О. Корнилович. Сочинения и письма. Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1957, стр. 445—448). Подробно о знакомстве Пушкина с исторической литературой, относящейся к петровскому времени (до начала его работы над историей Петра), см. в статье Н. В. Измайлова «К вопросу об исторических источниках „Полтавы“» (Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 4—5. М.—Л., 1939, стр. 435—452). С большей частью перечисленных Н. В. Измайловым книг и других исторических источников о Петре I Пушкин был, несомненно, знаком уже в период создания «Арапа». Дополнительные данные об изучении Пушкиным материалов о Петре I см. в книге И. Фейнберга «Незавершенные работы Пушкина» (М., 1955). Многие из источников, названных И. Фейнбергом, Пушкин изучил специально в связи с подготовкой «Истории Петра». Но можно с уверенностью сказать, что взгляды на Петра I Карамзина, декабристов, а также Руссо, Дидро и Вольтера были известны Пушкину еще до 1827 года. И. Фейнберг предполагает, что со слов Чаадаева Пушкин мог знать и содержание не изданных еще в то время сочинений князя Щербатова (см.: И. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина, стр. 63—64).

Сноски к стр. 294

³ Здесь и в дальнейшем цитируется по изданию: Пушкин, Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, Изд. Академии наук СССР, 1937—1949.

⁴ Три тетради, находившиеся прежде в Государственной библиотеке СССР имени В. И. Ленина (в дальнейшем — ЛБ), значились там под №№ 2367, 2368, 2378. В настоящее время рукописи романа хранятся в Институте русской литературы (Пушкинском Доме) Академии наук СССР (в дальнейшем — ПД) — ф. 244, оп. 1, №№ 833, 836, 837. Описание тетрадей, содержащих рукописи романа, см.: В. Е. Якушкин. Рукописи Александра Сергеевича Пушкина, хранящиеся в Румянцевском музее в Москве. «Русская старина», 1884, т. XLII, май, стр. 352; июнь, стр. 536—539; т. XLIV, ноябрь, стр. 335—338. Описание отдельного листка, на котором написано начало седьмой главы романа, см.: Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание. Составили Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский, Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1937, стр. 98, № 251. Все сохранившиеся части черновых автографов романа см. VIII, 2, 521—533.

⁵ Описание вырезанных листов см.: Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме, стр. 97—98, № 250.

Сноски к стр. 295

⁶ Тетрадь ПД № 836 (ЛБ № 2368), л. 21 (см. III, 1, 598).

⁷ А. Н. Вульф. Дневники. Изд. «Федерация», M., 1929, стр. 135—136.

Сноски к стр. 296

⁸ Письма разных лиц к И. И. Дмитриеву. «Русский архив», 1866, № 11 и 12, стб. 1716.

⁹ Архив братьев Тургеневых, вып. VI, Пгр., 1921, стр. 65. М. П. Погодин, вероятно, ошибался, относя чтение романа к концу 1827 года. Погодин писал об этом уже после смерти Пушкина, в 1837 году (письмо его к П. А. Вяземскому от 29 марта 1837 года — «Звенья», сб. VI, изд. «Academia», М.—Л., 1936, стр. 153), и за протекшие десять лет успел забыть даже содержание произведения (упоминая, что Пушкин читал «семь или восемь глав», Погодин предполагал, что последняя из них «заключала представление Корсакова, кажется, Петру на корабле»).

Сноски к стр. 297

¹⁰ «Жуковский нам читал на днях роман Пушкина, восхитительный». Письмо Е. А. Карамзиной к сыну Андрею от 9 апреля 1837 года, приписка С. Н. Карамзиной помечена 14 апреля. Цитируется по подлиннику. ИРЛИ, Письма Карамзиных к Андрею Карамзину (ф. 244, оп. 18, № 265); см. также: Ираклий Андроников. Тагильская находка. «Новый мир», 1956, № 1, стр. 205.

¹¹ Пушкин, Сочинения, т. V, СПб., 1855, стр. 525—526.

¹² «Русская старина», 1884, т. XLIV, ноябрь, стр. 335.

¹³ «Атеней», кн. I—II, 1924, стр. 165.

¹⁴ Пушкин и его современники, вып. XVI, СПб., 1913, стр. 55.

¹⁵ В. Шкловский отнес этот эпиграф к пятой главе романа (В. Шкловский. Заметки о прозе Пушкина. Изд. «Советский писатель», M., 1937, стр. 33). Ю. Г. Оксман, редактировавший текст романа в изданиях сочинений Пушкина в 1931, 1934 и 1936 годах, также не выделял этот эпиграф. Впервые в качестве эпиграфа ко всему роману строки Языкова были напечатаны в восьмом томе Академического издания сочинений Пушкина (1938, стр. 1). Однако в этом издании, как и в академическом десятитомном издании 1949 года, отнесение этого эпиграфа ко всему роману дано без мотивировки, ввиду отсутствия развернутого текстологического комментария.

Сноски к стр. 298

¹⁶ Отнесение этого эпиграфа к первой главе в Академическом издании, как и расположение всех остальных эпиграфов, сделано предположительно.

Сноски к стр. 299

¹⁷ А. С. Пушкин, Сочинения и письма. Под редакцией П. О. Морозова, т. V, изд. «Просвещение», СПб., 1904, стр. 5.

¹⁸ Н. О. Лернер. Проза Пушкина. Изд. 2-е, изд. «Книга», Пгр. — М., 1923, стр. 31.

Сноски к стр. 300

¹⁹ В. Чернышев. Стихотворения А. С. Пушкина, написанные в стиле русских народных песен. «Slavia», 1929, ч. VIII, seš. 3, стр. 587.

²⁰ Пушкин и его современники, вып. XII, СПб., 1909, стр. 11.

²¹ А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VII, Гослитиздат, М., 1938, стр. 799.

²² Неизданный Пушкин. Изд. «Атеней», П., 1922, стр. 154.

Сноски к стр. 301

²³ И. Л. Фейнберг в своей книге «Незавершенные работы Пушкина» не упоминает об этом наброске, видимо, никак не связывая его с пушкинскими автобиографическими заметками, хотя, несомненно, текст его ближе к автобиографической прозе, чем текст «Заметок по русской истории XVIII века».

²⁴ Н. Л. Бродский. А. С. Пушкин. Биография, Гослитиздат, М., 1937, стр. 573.

²⁵ В. Шкловский. Спор о Пушкине. «Знамя», 1937, № 1, стр. 210.

²⁶ «Русский вестник», 1861, т. 32, № 3, стр. 320.

²⁷ Время действия «Арапа» относится ко второй половине царствования Петра, когда стали видны уже реальные результаты преобразований, проводимых царем. Определить более точно время действия романа затруднительно. Но, видимо, Пушкин и не желал связывать себя точными хронологическими рамками, так как стремился к некоторым историческим обобщениям. Поэтому он свободно допускал в своем произведении анахронизмы. Так, по словам Пушкина, Ибрагим вернувшись в Россию, видел Петра беседующим с Ильей Копиевичем и Феофаном Прокоповичем. Между тем Копиевич умер около 1708 года, а Прокопович только в 1716 году приехал в Петербург. С другой стороны, Пушкин, вероятно, знал, что Ибрагим попал во Францию в 1717 году и вернулся в Россию в 1722 или 1723 году (герцог Орлеанский умер в 1723 году, Ибрагим же вернулся до его смерти). По этим данным, действие романа следовало бы отнести к началу 20-х годов XVIII века. Но по описанию Петербурга в романе можно думать, что речь идет о более раннем периоде. В 1714 году Петр издал указ о том, чтобы в Петербурге строили только каменные и мазанковые дома, а деревянные строения обшивали тесом; в 1716 году — указ о мощении улиц в Петербурге. Наконец, на гравюрах знаменитого русского гравера А. Зубова, на которых изображен Петербург до 1716 года, можно видеть двух- и трехэтажные дома, деревянные набережные на Неве и некоторых каналах. Это всё несколько противоречит словам Пушкина о том, что «дома казались наскоро построены», что «каналы без набережной» (VIII, 1, 10). То, что Пушкин допускал в романе некоторые анахронизмы, доказывает, что он хотел изобразить не просто тот или иной конкретный момент царствования Петра, но стремился создать общую картину жизни России того времени, показав ее наиболее характерные особенности, типичные для эпохи в целом. Хронологические сдвиги такого рода не мешали общей исторической точности картины. Что же касается стрелецких бунтов, то это были слишком крупные явления, чтобы Пушкин мог вольно обращаться с ними, тем более, что первый и второй период царствования Петра уже сильно отличались друг от друга и по укладу общественной жизни и по расстановке социальных сил.

Сноски к стр. 303

²⁸ Н. К. Пиксанов. Пушкин и народ. «Вестник Ленинградского государственного университета», 1949, № 6, стр. 11.

²⁹ Таким героем в романе является Петр. Ибрагим же играет главную роль лишь в сюжетной ткани романа, хотя в его образе и его судьбе скрещиваются все основные тематические линии произведения.

Сноски к стр. 304

³⁰ См.: И. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина, стр. 71—72, 79—80.

Сноски к стр. 305

³¹ А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VI, Путеводитель по Пушкину, 1931, стр. 41.

Сноски к стр. 306

³² Вряд ли можно относить к роману драматическую сцену между графиней и Дорвилем, написанную в 1834—1835 годах, как это делал в свое время С. Ауслендер (Пушкин. Под редакцией С. А. Венгерова, т. IV, СПб., 1910, стр. 110). Сходство этой сцены с романом исчерпывается тем, что графиня так же, как и графиня Д. в романе, не верна мужу и ожидает ребенка. Но вся сценка написана в легком, несколько даже ироническом тоне, положение влюбленных отнюдь не кажется трагическим, тем более, что графиня тут же находит из него выход. Таким образом, аналогия с темой давно оставленного Пушкиным романа здесь очень далекая.

³³ В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VII, 1955, стр. 576.

³⁴ Пушкин. Под редакцией С. А. Венгерова, т. IV, стр. 105.

³⁵ Там же, стр. 109.

Сноски к стр. 307

³⁶ А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VI, Путеводитель по Пушкину, стр. 41.

³⁷ Там же, стр. 41.

³⁸ Там же.

³⁹ В. Шкловский. Заметки о прозе Пушкина, Изд. «Советский писатель», М., 1937, стр. 29.

Сноски к стр. 308

⁴⁰ Н. Л. Бродский. А. С. Пушкин. Биография. Гослитиздат, М., 1937, стр. 573. В известной мере точку зрения этих исследователей поддерживает и Н. Л. Степанов, который в статье «Проза Пушкина» писал: «Пушкин не закончил „Арапа Петра Великого“. Это объясняется отчасти нападками на него Булгарина, несомненно санкционированными III Отделением, но главным образом тем, что Пушкин уже изжил иллюзию о возможности подсказать царю путь „просвещения“, осуществляющегося сверху „державною рукою“. Тема „Арапа Петра Великого“ в планах и набросках романа оттесняется темой стрелецкого сына, отец которого бунтовал против Петра» («Ученые записки Московского государственного педагогического института имени В. И. Ленина», т. 70, Кафедра русской литературы, вып. 4, 1954, стр. 27—28).

⁴¹ С. М. Петров. Исторический роман Пушкина, стр. 77.