ФЭБ: Измайлов. Лирические циклы в поэзии Пушкина 30-х годов.

Н. В. ИЗМАЙЛОВ

ЛИРИЧЕСКИЕ ЦИКЛЫ В ПОЭЗИИ ПУШКИНА 30-х ГОДОВ

Лирическая и лирико-эпическая поэзия Пушкина 30-х годов представляет собой один из наименее изученных разделов не только в истории всего его творчества, но и в сравнительно мало разработанной истории его лирической поэзии или, вернее, тех поэтических произведений, которые не очень точно объединяются обозначением «мелкие стихотворения». Внимание исследователей Пушкина привлекали и привлекают прежде всего его крупные поэтические произведения — поэмы и стихотворные повести, драматургия, роман в стихах (хотя нельзя сказать, чтобы «Евгений Онегин» был изучен достаточно глубоко и всесторонне), далее — политическая лирика 10—20-х годов и произведения 20-х годов, связанные с народно-песенным творчеством; ряд работ посвящен изучению прозы Пушкина — художественной, исторической, публицистической; здесь в центре внимания исследователей находятся «История Пугачева», «Капитанская дочка», повести, мемуары, наконец, в последние годы — «История Петра».

Что касается «мелких стихотворений» 30-х годов (т. е. за шестилетие 1831—1836, составляющее последний, петербургский период жизни Пушкина), то здесь подвергались изучению лишь отдельные произведения и отдельные вопросы. Общие линии творческого развития Пушкина-лирика этих лет остаются неясными и не вскрытыми. Между тем этот период — едва ли не самый значительный во всем лирическом творчестве Пушкина по совершенству форм, глубине мысли, широте идейно-тематического охвата — требует особенно пристального внимания.

Развитие лирического (в собственном смысле) творчества Пушкина, т. е. поэзии, воплощающей прежде всего личное отношение поэта к окружающему миру, его личные восприятия и суждения о нем, его переживания и раздумья, — еще с начала 20-х годов шло в направлении освобождения от жанровых разграничений к созданию новой поэзии, чуждой всяких условностей, свободной по форме, всеобъемлющей по содержанию, определяющейся лишь тем, что в нее вложены размышления поэта о важнейших вопросах его личной и общественной жизни, в их взаимоотношениях и глубочайших связях. Отсюда следуют постоянные, характерные для Пушкина искания новых форм лирической поэзии, с наибольшей простотой выражающих самое сложное и значительное содержание, и вместе с тем искания новых принципов составления лирических сборников; последнее имеет важное значение для раскрытия содержания лирических

стихотворений и их внутренних связей, подсказывая читателю определенное понимание авторских замыслов.

Первый сборник лирики, изданный Пушкиным, — «Стихотворения» 1826 года, суммировавший его лирическое творчество от лицейского времени до половины 20-х годов (1815—1825), построен по традиционному жанровому делению, идущему от XVIII века и проведенному в изданиях двух крупнейших поэтов, старших современников и наставников Пушкина — Жуковского и Батюшкова. Пушкин, разумеется, не следовал буквально принятой тем или иным из этих поэтов классификации, так как его творчество в нее не укладывалось,1 но, создавая свою собственную, сохранял важнейший, основной, жанровый принцип.

Сборник «Стихотворений Александра Пушкина» 1826 года составлен из пяти основных разделов: «Элегии», «Разные стихотворения», «Эпиграммы и надписи», «Подражания древним», «Послания»; особо выделены «Подражания Корану».

Распределение стихотворений по этим разделам показывает, однако, что уже в это время формальное понятие жанра не имело для Пушкина существенного и решающего значения.2 Самым крупным и едва ли не самым значительным по содержанию разделом являются «Разные стихотворения», но они включают и типичное послание («К Овидию»), и элегии («Гроб Анакреона», «Фонтану Бахчисарайского дворца», «Певец», «Уединение», «К морю»), и баллады («Русалка», «Песнь о вещем Олеге», «Прозерпина»), и такое «лирическое» (в смысле, применяемом Жуковским) стихотворение, как «Наполеон». То же — в той или иной степени — относится и к другим разделам: твердых и точных границ между ними нет.3 Нет, однако, и точно соблюдаемой хронологии внутри разделов, и

если в предисловии «От издателей», написанном П. А. Плетневым, выражено желание, «чтобы на собрание наше смотрели, как на историю поэтических его ‹т. е. Пушкина› досугов в первое десятилетие авторской жизни», то в расположении материала исторический принцип не выдержан, и лишь годы, проставленные в оглавлении при заглавии каждого произведения, напоминают о нем. Но отсутствие четкой хронологической последовательности в сборнике не противоречит тому, что Пушкин, формально следуя распределению материала по жанрам, по существу уже здесь не считался с ним в полной мере.4

Наблюдаемый, таким образом, с половины 20-х годов отход Пушкина от установленных лирических жанров как основы классификации требовал создания иной системы расположения и преподнесения читателю всей массы новой лирической поэзии, создаваемой поэтом в 20-х годах, особенно начиная с 1824 года. Отказ от жанрового распределения был подчеркнут в двух частях «Стихотворений Александра Пушкина», изданных в 1829 году, почти механически проведенным хронологическим расположением стихотворений по годам, от 1815 до начала 1829, с выделением лишь некоторых, по преимуществу мелких, вещей (эпиграмм, альбомных и дружеских записей и т. п.) в отдел «Разных годов». Внутри каждого года материал расположен без соблюдения хронологии (что едва ли было бы и возможно для самого автора, исключая некоторые случаи, тем более, что даже отнесение к тому или иному году дает ряд нарушений, вольных и невольных, подлинной хронологии). Но, помимо хронологического распределения по годам, осуществившего пожелание, выраженное в предисловии издателей к сборнику 1826 года, — видеть в издании «историю поэтических его досугов», — в сборниках 1829 года проведена, хотя и непоследовательно, другая система, основанная на идейно-тематическом значении важнейших, определяющих и опорных произведений, выделенных почти в каждом году.

Первая часть издания открывается посланием 1815 года «Лицинию» — крупнейшим общественно-политическим выступлением Пушкина лицейского времени; 1817 год начат большим стихотворением «Торжество Вакха»; 1820 — элегией «Погасло дневное светило...», начинающей новый период в творчестве поэта; 1822 — балладой нового типа, противопоставленной балладному творчеству Жуковского — «Песнь о вещем Олеге»; сборник заканчивается «Подражаниями Корану» (1824). Намеченная система проведена здесь, как сказано, далеко не последовательно. Многие годы открываются далеко не самыми значительными стихотворениями, принадлежащими к ним, а наиболее крупные по значению иногда спрятаны в середину года. Так, послание «К Овидию» и элегическая ода «Наполеон» занимают VI и VII места 1821 года; элегия «К морю» —

III место среди стихотворений 1824 года. Но то, что почти каждый из этих годов открывается произведением характерного для всего периода жанра — любовно-медитативной элегией, представляет само по себе не случайность, но также систему: 1821 год начинается элегией «Мой друг, забыты мной следы минувших лет...»; 1823 — элегией «Простишь ли мне ревнивые мечты...», 1824 — элегией антологического типа «Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает...». Отсутствие заглавий у этих и многих других подобных элегий подчеркивает их медитативное содержание и отсутствие темы, поддающейся конкретной формулировке.

Вторая часть «Стихотворений» 1829 года открывается важнейшим программным стихотворением 1825 года (т. е. перед 14 декабря) — элегией «Андрей Шенье»; следующие годы начинаются — каждый — столь же программными для своего, последекабрьского времени произведениями: 1826 — декларативной одой «Пророк», 1827 — «Стансами» («В надежде славы и добра...»), 1828 — важнейшим общественно-теоретическим заявлением «Чернь» («Поэт и толпа»). Последний в сборнике 1829 год содержит лишь одно стихотворение — послание альбомного характера и вполне нейтрального значения к Е. Н. Ушаковой («Вы избалованы природой...»). Зато заключающий сборник раздел «Разные годы» открывается внешне сентиментальным, а для посвященных в биографию поэта — многозначительным стихотворением «Птичка» («В чужбине свято наблюдаю...»), относящимся к периоду кишиневской ссылки поэта. Во всем этом чувствуется продуманная система, только не проведенная до конца; во всяком случае, эта система не имеет ничего общего с прежним и традиционным распределением стихов по формальному жанровому признаку.

Стремление к группировке стихотворений, к их объединению не по жанровым, а по внутренним признакам возрастает и определяется после 1830 года. Здесь, в сборниках и публикациях 30-х годов, можно проследить, как мы полагаем, определенные идейно-тематические, а вместе с тем (хотя и не всегда) формально-художественные единства, составляющие более или менее оформленные «циклы» (если понимать этот термин в его широком смысле). Выяснение существования этих единств, их состава, их смысла и значения составляет основную задачу предлагаемой работы.

Обратимся прежде всего к рассмотрению сборника стихотворений, изданного Пушкиным весною 1832 года, — «Стихотворения Александра Пушкина. Третья часть». Сборник этот, содержащий в хронологическом порядке, по годам, стихотворения 1829, 1830, 1831 годов и, в отделе «Разные годы», несколько более ранних произведений, служит продолжением и завершением двух первых частей и подводит итоги творчеству поэта до 1830 года включительно (немногие стихотворения 1831 года являются своего рода концовкой хронологического ряда).

Изданию сборника предшествовало двукратное составление списков стихотворений, предназначенных для включения в него. Эти списки и представляют для нас особый интерес.

Первый список,5 черновой, был начат не ранее середины апреля

1830 года и постепенно пополнялся в 1830—1831 годах, вплоть до начала сентября 1831 года. Последнее по времени написания внесенное в него стихотворение — «Бородинская годовщина», помеченное в печати «5 сентября 1831 г.». После «Бородинской годовщины» добавлено в списке «Эхо», датировка которого этим, однако, не определяется.6

Второй список7 представляет собой беловой текст, переписанный, с некоторыми изменениями, с первого. Составление его относится к первой половине сентября 1831 года — точнее, по весьма убедительному определению Б. В. Томашевского, ко времени между 5 и 14 числами этого месяца.

Хронологическая последовательность отсутствует в том и в другом списках. Но если в первом из них порядок стихотворений почти сплошь случайный, так как список составлялся постепенно и дополнялся по памяти, то второй список намечает некоторые тематические группы, пусть и не очень выдержанные, но всё же определяемые внутренними, идейно-тематическими признаками.

Вслед за стихотворением большого философского содержания — «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», намеченным как вступительное к сборнику, идет ряд произведений любовного характера или, по крайней мере, связанных с отношениями поэта к женщинам: «Я вас узнал, о мой оракул...», «Приметы» («Я ехал к вам: живые сны...»), «Что в имени тебе моем?..» («Собаньской»), «Когда твои младые лета...». За ними — три сонета 1830 года («Сонет», «Поэту», «Мадона»). Далее, однако, порядок теряется. Произведения большого общественно-политического, философского и психологического значения — «Олегов щит», «К вельможе», «Анчар», «19 октября 1827» («Бог помочь вам, друзья мои...»), «26 мая 1828» («Дар напрасный, дар случайный...»), «Арион», «Бесы», «Аквилон», наконец, «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...») — перемежаются эпиграммами, стихотворениями любовно-психологического содержания и некоторыми из стихотворений, вызванных кавказским путешествием 1829 года («Фаргат-Беку», «Делибаш», «Дон»); среди этого, несомненно рассчитанного, «беспорядка» записаны подряд три стихотворения из того же «кавказского» цикла: «Кавказ», «Монастырь на Казбеке», «Обвал»; в отдельную группу собраны пять антологических стихотворений, объединенных формально-метрическим признаком — гекзаметром8 (и поэтому обозначенных в списке заголовком «Экзам.‹етры›»): «К Дельвигу» («Кто на снегах возрастил...»), «Труд», «Статуя» (т. е. «Царскосельская статуя»), «Рифма», «Рыбак» (т. е. «Отрок» — «Невод рыбак расстилал...»; наконец, объединены вместе три стихотворения 1830 года,

которые можно определить как «прощальные»: «В последний раз твой образ милый...» («Прощание»), «Заклинание», «Для берегов отчизны дальной...». Два стихотворения 1831 года, посвященные Польскому восстанию — «Клеветникам России» и «На взятие Варшавы» (т. е. «Бородинская годовщина»), — записаны, естественно, рядом; за ними следует еще одна пьеса 1831 года — «Эхо» — и заключающее список стихотворение «Каков я прежде был, таков и ныне я...» 1828 года, поставленное здесь, быть может, случайно.

Наблюдаемые в списке тематические группы стихотворений остаются, однако, только намеченными. В самом сборнике 1832 года распределение материала проведено иным образом — в хронологическом порядке, по годам, с исключением некоторых стихотворений списка и добавлением других, в нем не бывших. Нам важно отметить при этом, что, во-первых, расположение стихотворений внутри каждого года отнюдь не хаотично, а строго обдумано и имеет глубокий внутренний смысл; во-вторых, что, как сказано, ряд произведений, вошедших в список, не включен в сборник, и их исключение также, несомненно, мотивировано. Нужно рассмотреть и то и другое.

Первый год сборника — 1829 — начинается тематически единым «Кавказским» циклом, открывающимся таким декларативным, обобщающим, программным стихотворением, как «Кавказ». В порядке стихотворений почти выдержаны этапы путешествия Пушкина через горы — до «лагеря при Евфрате» («Не пленяйся бранной славой...») — и обратно в Россию («Дон»). Не вполне оправданное положение занимает «На холмах Грузии...» (между «Делибашем» и «Не пленяйся бранной славой») — для того, быть может, чтобы ослабить и затушевать очень интимное, любовное значение стихотворения, обращенного к оставленному в Москве предмету любви — Н. Н. Гончаровой.9 «Кавказский» цикл замыкается стихотворением «Олегов щит», оканчивающим собой всю тему войны 1828—1829 годов. В нем поэт наружно-комплиментарно, но достаточно ясно выразил свое отрицательное отношение к этой бесплодной и не блестящей кампании и к ее лжегероям — Паскевичу, Дибичу и самому Николаю.10 Отдельно от этих «кавказских» стихотворений помещено лишь обращение «Калмычке» («Прощай, любезная калмычка!..»), носящее иронический, почти сатирический характер по адресу дам петербургского общества. Его иронический тон, очевидно, и явился причиной исключения из «кавказской» сюиты, так же как и исключения «Дорожных жалоб», помещенных с ним рядом. Лишь позднее, планируя в конце 1836 года первый сборник своих стихотворений (об этом ниже), Пушкин ввел, по-видимому, все «кавказские» стихотворения (кроме «Олегова щита», не связанного с поездкой в армию), а также «Дорожные жалобы» и «Калмычке» в один общий раздел «Стихов, сочиненных во время путешествия (1829)».

1829 год в сборнике 1832 года заканчивается стихотворением «Брожу ли я вдоль улиц шумных...». Это не только хронологически точно (стихотворение написано 26 декабря 1829 года), но и дает философский итог тридцатого года жизни поэта — мудрое признание закономерности вечного движения, смены поколений, отмирания старого и нарождения нового — и оптимистическое утверждение вечной жизни природы, жизни, освещенной сознанием и чувством человека.

Следующий, 1830 год открывается стихотворением «В часы забав иль праздной скуки...», обращенным, как известно, к московскому митрополиту Филарету в ответ на его стихотворную полемику с пушкинской элегией «26 мая 1828» («Дар напрасный, дар случайный...»); последняя помещена в конце сборника, в разделе «Разные годы». Помещение обоих стихотворений напоминало осведомленным читателям о выступлении митрополита против скептического и «безбожного» поэта: Пушкин, включая «26 мая», не отказывался от выраженных в нем мыслей; а между тем обращение к Филарету, возглавившее годовой раздел, принимало иной, обобщенный смысл, уже не относящийся к Филарету, — смысл обращения поэта к своему гению-руководителю, воплощающему в себе моральное чувство; оно близко по мысли к «Пророку» 1826 года и относится, конечно, к ряду произведений на тему о назначении поэта, образующих в творчестве Пушкина такой внутренне единый, хотя внешне и не объединенный цикл.

За обращением к Филарету следует послание «К вельможе» — проникновенное, картинное и удивительно «умное» изображение этапов мировой истории от кануна французской революции 1789 года до современности, вместе с тем — глубокая и сильная критика буржуазного порядка, установившегося после «вчерашнего паденья»; это — своего рода введение к будущим занятиям Пушкина историей французской революции, но введение, написанное за три месяца до июльской революции 1830 года и, словно в предчувствии ее близкого взрыва, заканчивающееся картиной недолгой тишины в последние годы реставрации.

Два следующих стихотворения тесно связаны по смыслу между собой — «Поэту» (сонет 1830 года) и «Ответ анониму»: оба имеют темой разрыв между поэтом и обществом, одиночество поэта и непонимание окружающими его душевной жизни. К той же теме о положении и назначении поэта относятся в сборнике такие значительные произведения, как «Моцарт и Сальери», «Эхо» (последнее начинает собой произведения 1831 года), также полулюбовное, полумедитативное стихотворение «Приметы», заканчивающее всю книгу и говорящее о «мечтанье вечном», которому предаются поэты, и, может быть, «Бесы» — пьеса, которую нельзя понимать только как балладу о путнике, попавшем в метель и под влиянием суеверного ямщика видящем вокруг себя рои бесов: угнетенное состояние

путника в какой-то мере выражает ощущения человека, поэта, одинокого и захваченного вихрем пустой и мертвящей жизни; здесь не символика (которую видел М. О. Гершензон, но которая вовсе не свойственна Пушкину), но образное воплощение психологического состояния, имеющего глубокие общественные основания.

В том же разделе 1830 года даны вместе, под №№ IX—XIII, пять антологических стихотворений в античных формах — гекзаметрах и пентаметрах, образующих элегические дистихи, по два, три и четыре двустишия. Античные размеры, до тех пор у Пушкина встречающиеся очень редко («Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий...» — перевод из А. Шенье, 1823; «В роще Карийской, любезной ловцам, таится пещера...» — по-видимому, набросок перевода из Овидия,11 1827, — тот и другой гекзаметрами; «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы...» — Дельвигу, 1829, элегический дистих), именно в 1830 году входят в его поэзию как размеры антологических стихотворений; в 30-х годах они встречаются уже систематически. Возможно, что здесь сказалось и впечатление от выхода в свет перевода «Илиады», выполненного Гнедичем и изданного в 1829 году. Подтверждение этому можно видеть в том, что обращенное к Дельвигу стихотворение «При посылке бронзового сфинкса», в предварительном списке входящее в пять «гекзаметров», перенесено в 1829 год, а здесь, в 1830 — заменено двустишием «На перевод Илиады».

Заключительным стихотворением 1830 года в сборнике помещен сонет «Мадона», посвященный Н. Н. Гончаровой, тогда невесте Пушкина. Обращение к ней, замыкающее именно 1830 год, имеет, очевидно, скрытый и глубокий смысл, подчеркивающий завершение целого периода жизни поэта, особенно в сочетании с предшествующими ему в том же году стихотворениями — «В часы забав иль праздной скуки...», «Ответ анониму», «Цыганы» — с их мотивами отказа от былых увлечений в преддверии новой жизни.

Отдел произведений 1831 года невелик, потому что и лирическое творчество Пушкина в этом году было небогато. Он открывается стихотворением «Эхо», возвращающим читателей, как уже было сказано, к теме о положении и назначении поэта, о его широком и отзывчивом восприятии действительности и о его одиночестве в мире, где он не находит себе отзыва. За ним идут два стихотворения, посвященных проблемам Польского восстания и западноевропейской интервенции, — «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина», — два важнейших общественно-политических выступления Пушкина этой эпохи, вместе с тем воплощающих в себе мысль, высказанную в стихотворении «Эхо», о широкой и мгновенной отзывчивости поэта на самые злободневные и волнующие явления современности.

Последний раздел сборника — стихотворения разных годов — построен также, по нашему мнению, глубоко обдуманно. Он обнимает стихотворения с 1822 («Узник») до 1829 года («Подъезжая под Ижоры...», «Собрание насекомых», «Приметы»), расположенные в хронологическом порядке, но отобранные так, что в них чередуются мотивы социально-политического протеста («Узник», «Анчар»), напоминания о декабристах («19 октября 1827»), воспоминания о своей собственной ссылке («К Языкову»,

«Зимний вечер»), скептическое отрицание окружающей поэта бессмысленной жизни («26 мая 1828») — с мотивами нежной и задумчивой полулюбовной лирики («Каков я прежде был...», «Подъезжая под Ижоры...», «Приметы»), маскирующей политические и философские темы своим интимным тоном, но заключающей в себе и мысли о психологии поэтического творчества («Приметы»). Включенная сюда же литературная эпиграмма «Собрание насекомых» благодаря своей анонимности лишена персональной направленности, давая возможность читателям гадать о предметах насмешки автора.

Таково содержание сборника, на первый взгляд механически расположенное, по существу же — строго обдуманное. Но, как было сказано выше, имеет значение не только то, что и в каком порядке в нем помещено: характерно и то, что в него не вошло из списка, составленного в 1831 году, т. е. то, что исключено и по каким мотивам.

Сравнивая второй, беловой список, составленный в сентябре 1831 года,12 со сборником 1832 года, мы видим, что при издании исключены, во-первых, почти все эпиграммы, входившие в список: две эпиграммы на Булгарина 1830 года («Не то беда, Авдей Флюгарин...» и «Не то беда, что ты поляк...»), одна на Надеждина (или «Сапожник», или «Мальчишка Фебу гимн поднес...», или «Надеясь на мое презренье...» — все три 1829 года), а также внесенная особо в список эпиграмма «Седой Свистов (Хв. ‹остов›)! ты царствовал со славой...» (1829), относящаяся к тому же Надеждину; одна из трех эпиграмм на Каченовского («Там, где древний Кочерговский...» или «Журналами обиженный жестоко...» — обе 1829 года). Оставлены были в сборнике, из намеченных в списке семи, лишь две эпиграммы, направленные в свое время на того же Каченовского — «Литературное известие» и «Как сатирой безымянной...» (обе 1829 года), но ко времени составления сборника обе они, сохраняя сатирическую соль, потеряли, однако, персональное значение — особенно потому, что журнал Каченовского «Вестник Европы» прекратился с 1830 года и полемика с ним отошла в прошлое. Все остальные эпиграммы Пушкин исключил, не желая возобновлять в собрании стихотворений мелкой журнальной полемики ни с Булгариным, только что заклейменным двумя статьями Феофилакта Косичкина, ни с Надеждиным, отношения с которым в конце 1831 года изменились настолько, что статьи Ф. Косичкина против общего врага — Булгарина — печатались в «Телескопе». Не были помещены и эпиграммы на Каченовского, носившие слишком резкий характер и отзывавшиеся на определенные, конкретные события журнальной борьбы: в сборнике, подводившем итог целому периоду, таким полемическим выступлениям не могло быть места, тем более, что с прекращением «Литературной газеты» и после статей Феофилакта Косичкина Пушкин вообще, по-видимому, решил на время отказаться от полемики — впредь до начала издания задуманной им в 1832 году газеты.

Помимо эпиграмм, в сборник 1832 года не вошло несколько лирических стихотворений большого значения, внесенных в предварительный список. Это прежде всего два стихотворения, антологических по форме, но политических по смыслу — «Арион» (1827) и «Аквилон» (помеченный, быть может намеренно, 1824 годом, но написанный, вероятно, позднее и отделанный в 1830 году), — оба связанные с крушением декабристов и с участием Пушкина в движении («Арион» — несомненно, «Аквилон» — весьма

вероятно); Пушкин, по-видимому, не хотел вводить в сборник, где были и «Анчар», и «19 октября 1827», еще два произведения, которые бы могли вызвать подозрения властей напоминанием о пережитых политических бурях.

Исключена — по причинам, для нас неясным, — «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...»); стихотворение напечатано два года спустя в «Библиотеке для чтения» и введено затем в IV часть «Стихотворений Александра Пушкина» 1835 года.

Не введено в сборник 1832 года стихотворение, обозначенное в первом списке (ПД № 515) «Осень 1 окт.», а во втором (ПД № 716) — «Осень в деревне 1830». Что это за стихотворение? Напечатавший впервые списки П. О. Морозов оставил его без объяснения и не раскрыл сокращения «1 окт.».13 Б. В. Томашевский,14 а вслед за ним и М. А. Цявловский15 читали сокращение «1 окт.» как «Первые октавы» и в сопоставлении с названием второго списка «Осень в деревне» считали, что оба они означают стихотворение «Осень» («Октябрь уж наступил. Уж роща отряхает...»), написанное в октавах, относя, таким образом, создание его — или, по крайней мере, создание его начальных октав — к 1830 году. Последнему, однако, противоречит то, что все черновые тексты «Осени», находящиеся в тетради бывш. ЛБ № 2371 (теперь ИРЛИ (ПД), ф. 244, оп. 1, № 838) и известные нам полностью — с первых набросков и до конца, написаны несомненно в 1833 году, во вторую, а не в первую «Болдинскую осень», и никаких следов работы 1830 года нельзя обнаружить.16 Очевидно, нужно искать другое решение. По нашему убеждению, сокращенное обозначение «Осень 1 окт.» нужно читать «Осень 1 октября», и обозначенное так стихотворение — это «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...», помеченное в беловой рукописи (как эпиграфом-заголовком, подобным «26 мая, 1828»): «1 окт.‹ября› 1830 Болд.‹ино›»,17 а на обороте, после конца всего текста: «10 окт.‹ября›». Стихотворение обращено к некоему, очевидно, воображаемому, самодовольному и вместе угодливому перед знатью «критику», подобному тем, с кем поэт ведет разговор в строфах «Езерского», кто требовал от него лишь «светлых» и красивых картин и воспевания героев. Данное в нем изображение русской осенней природы, русской деревни и похорон ребенка было самым решительным и сильным отрицанием всех требований как официозно-реакционной критики, так и господствующей сентиментально-романтической поэтики, возглавляемой Жуковским, с одной стороны, и эпигонами Пушкина — с другой. Никто из тогдашних поэтов, даже наиболее близких Пушкину по направлению, — ни Вяземский, ни Баратынский, ни Языков, не говоря о Дельвиге (за исключением, быть может, Полежаева), — не решился бы на такое изображение и освещение русской деревни. Написанная одновременно (осенью 1830 года) картина русской деревни в строфах «Путешествия Онегина» («Иные нужны мне картины: Люблю песчаный косогор...» и т. д.) выдержана в ином, ироническом и вместе сочувственном тоне, в мягких и легких чертах и оборвана ироническим

восклицанием: «Тьфу, прозаические бредни! Фламандской школы пестрый сор! Таков ли был я, расцветая?..». Всё это внешне очень близко к рассматриваемому стихотворению, и тем не менее в принципе отлично. Сопоставлять его можно лишь с писавшейся в то же время «Историей села Горюхина». Во всей русской поэзии не было ни до этого, ни долго после подобного изображения, и современное литературоведение по праву сопоставляет пушкинские стихи со стихами Некрасова. Недаром Жуковский, печатая в 1841 году, в IX томе посмертного издания стихотворение «Румяный критик мой...» (притом без его желчного, язвительного окончания, опубликованного лишь позднее П. В. Анненковым в качестве самостоятельного отрывка «Из записки к приятелю»),18 дал ему название, ничем не оправданное, — «Каприз»: настолько противоречило его поэтическим представлениям пушкинское изображение русской осенней деревни. И сам Пушкин, внеся стихотворение в оба списка 1830—1831 годов, внеся его затем вновь в список 1836 года (о чем придется говорить ниже), так и не напечатал его, хотя, очевидно, им дорожил. Может быть, здесь влияли цензурные соображения: данное Жуковским название «Каприз» объясняется, вероятно, опасениями вмешательства цензуры по поводу пушкинского изображения «религиозных чувств» народа в лице «мужичка», который

... несет подмышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

Наконец, не вошли в издание 1832 года три стихотворения исключительно важного для автора интимно-психологического значения, намеченные в списках. Это, как можно его назвать, «прощальный» лирический цикл 1830 года, посвященный образам женщин, в прошлом любимых Пушкиным, с которыми он теперь, переходя к новой жизни, прощался навеки, но которые, тем не менее, даже и после смерти одной из них, продолжали тревожить его мысли. Одно из этих стихотворений — наиболее «нейтральное» и условное «Заклинание» («О, если правда, что в ночи...») — внесено в оба списка, причем во второй — под заведомо ложной датой «1828». Другое — «Для берегов чужбины (в окончательном тексте: отчизны) дальной...» — отсутствует в первом списке, но внесено во второй также под заведомо вымышленной датой «1828». Оба стихотворения обращены, всего вероятнее, к Амалии Ризнич, предмету одесской любви Пушкина в 1823 году, умершей в 1825.19 Третье стихотворение обозначено в первом списке условным заголовком «К EW»; эти две буквы, слитые вензелем, означают, как указал Б. В. Томашевский,20 «Elise Woronzow» — графиню Е. К. Воронцову. Во втором списке оно помечено

— опять-таки неверно — 1829 годом. Эти ложные даты затушевывают происхождение и значение стихотворений, написанных (или по крайней мере отделанных — хотя это мало вероятно) в Болдине, в октябре — ноябре 1830 года. Но во втором списке (ПД № 716) они помещены все вместе как единый «прощальный» цикл, что, невзирая на разные даты, подчеркивало их психолого-биографическое единство. Ни одно из них не было напечатано ни в сборнике 1832 года, ни вообще при жизни Пушкина.21 Поэт отказался от мысли их опубликовать, даже под вымышленными или неточными датами.

Таковы возможные наблюдения относительно сборника 1832 года и истории его составления. Выводы, которые можно из них сделать, сводятся к следующему: 1) Пушкин, продолжая в сборнике хронологический порядок стихотворений, установленный в издании 1829 года, внутри годов располагал их строго обдуманно (в главных, так сказать, опорных моментах) и стремился группировать тематически и по смыслу, создавая из них своего рода «циклы» или смысловые ряды; 2) наиболее для него важные по личным и общим соображениям стихотворения — «прощальный» цикл 1830 года, «Румяный критик мой...», «Арион» — поэт, по зрелом размышлении, изъял из сборника, оставляя в нем лишь произведения, уже напечатанные22 или не могущие вызвать ни цензурно-политических, ни личных сомнений и толкований.23

Начиная с этого времени отказ от печатания стихотворений важнейшего значения — как общественного, так и чисто личного — становится для Пушкина правилом. После издания сборника 1832 года, подытоживавшего его творчество 20-х годов, Пушкин-лирик становится поэтом «для себя», за самыми редкими исключениями, объясняемыми его общественным положением и отношениями, журнальной деятельностью и другими причинами.

Последний изданный Пушкиным поэтический сборник — «Стихотворения Александра Пушкина. Часть четвертая», вышедший в свет в сентябре 1835 года, — почти ничего не прибавляет к обнародованию лирического творчества поэта. В него вошли: 1) три сказки, 2) «Песни западных славян», 3) баллады в народном духе — «Гусар» и переводы из Мицкевича, 4) некоторые из «Подражаний древним» (к этим антологическим стихотворениям можно условно отнести и «Красавицу» — «Всё в ней гармония, всё диво...»). Из чисто лирических произведений мы видим здесь только «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824), напечатанный до того уже дважды как пролог к I главе «Евгения Онегина» (в изданиях 1825 и 1829 годов), и «Элегию» («Безумных лет угасшее веселье...», 1830), предназначавшуюся еще для сборника 1832 года, но напечатанную только в «Библиотеке для чтения» в 1834 году. Введение в сборник «Разговора книгопродавца с поэтом», в свое время явившегося декларацией отказа Пушкина от романтического взгляда на сущность и задачи поэтического творчества, имело, по-видимому, теперь почти то же значение: как раз около 1835 года стало усиливаться в русской поэзии враждебное Пушкину позднеромантическое течение, возглавляемое Кукольником, Тимофеевым и Бенедиктовым, и начал выходить боевой орган московских любомудров-романтиков — «Московский наблюдатель», заявлявший себя противником «коммерческого направления» в литературе; при этом «коммерческое направление» понималось не только в смысле беспринципности «Библиотеки для чтения», но и в смысле демократических и общественных тенденций в литературе, с которыми в те годы всё более сближался Пушкин. Характерно то, что Белинский, напечатав очень суровую рецензию

на IV часть «Стихотворений Александра Пушкина»,24 использовал затем, в капитальной своей статье «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя“» цитату из «Разговора книгопродавца с поэтом» как аргумент против «светского» взгляда С. П. Шевырева на литературное творчество.25

Элегия «Безумных лет угасшее веселье...» (названная, впрочем, «элегией» лишь в силу традиции и за отсутствием другого обозначения) привлекла к себе внимание Белинского, выделившего ее в своем отрицательном вообще разборе IV части «Стихотворений» Пушкина как «одно драгоценное перло, напомнившее нам его ‹т. е. Пушкина› былую поэзию, напомнившее нам былого поэта... Да! такая элегия может выкупить не только несколько сказок, даже целую часть стихотворений!..».26 Белинский имел основание так писать потому, что «Элегия» явилась, действительно, единственным образцом медитативной, глубоко личной поэзии, единственным стихотворением-исповедью, напечатанным Пушкиным в 1832—1835 годах. Непоявление других подобных ему стихов в печати заставляло предполагать и отсутствие их вообще, т. е. предполагать отказ Пушкина от лирической (в собственном смысле) поэзии.

Таким образом, сборник 1835 года не дает материала для нашей темы — анализа лирических циклов в поэзии Пушкина 30-х годов.

Однако в сборнике есть один цикл, который нельзя не отметить, хотя он и не относится прямо к лирике, — это «Песни западных славян», объединенные самим Пушкиным по формальным и тематическим признакам именно как цикл, невзирая на их разнородное происхождение.

«Песни западных славян» принадлежат к эпосу и — в обработке Пушкина — даже пересказы и компановки Мериме приобретают значение и характер подлинно народного эпоса, не говоря о песнях, заимствованных поэтом из сборника Вука Караджича и из устных источников. Но Пушкин-поэт является по преимуществу поэтом-лириком, вкладывающим в объективное изображение действительности свое глубоко личное восприятие ее, свое субъективное отношение и субъективную оценку, сливающим воедино эти два элемента творчества — объективный и субъективный, эпический и лирический. В своих повествовательных произведениях — поэмах и стихотворных повестях, «Евгении Онегине» — он сочетает всегда эпическое и лирическое начала, и лиризм в большинстве случаев является определяющим тоном. Не изменяет он этому тону и в большинстве «Песен западных славян». В воссоздаваемый им из очень скудных материалов народно-песенный эпос балканских славян он вкладывает нередко чисто лирический элемент — взволнованное отношение поэта-певца к изображаемым событиям и героям, то пафос, то скорбь, негодование или иронию, нежность или суровую беспощадность. Лирический элемент в «Песнях западных славян» возникает из самого материала, из народной скорби и пафоса борьбы, вложенных в народное творчество; этот лирический элемент подсказывался, по-видимому, Пушкину и его интересом к «Слову о полку Игореве», в котором можно установить известную общность тона с некоторыми из «Песен западных славян» (ср. такие песни, как «Битва у Зеницы-Великой», «Воевода Милош»). Наконец, нужно иметь в виду, что, если хронология работы Пушкина над «Песнями западных

славян» неясна и начало ее или, по крайней мере, зарождение замысла на основе ритмических опытов можно, по очень вероятному предположению Б. В. Томашевского, отодвинуть к 1828 году,27 то основная работа и ее завершение падают на 1833—1834 годы, т. е. одновременны с работой над «Историей Пугачева». Пушкин не мог не сопоставлять прославленную в песнях национально-освободительную борьбу сербов с крестьянской борьбой под руководством Емельяна Пугачева; и это также один из вероятных источников взволнованного лиризма, проникающего «Песни западных славян».

Другим циклом своего рода являются антологические стихотворения в античном роде, начинающиеся (как сказано было выше) гекзаметрической группой 1830 года, вошедшей в III часть «Стихотворений»; эти «подражания древним» — переводы и переложения из Анакреона, Афинея, Горация и других греческих и римских поэтов — частью напечатаны в сборнике 1835 года, большей же частью остались в рукописях, относящихся преимущественно к 1833, 1835 и 1836 годам. Составляя в самом конце 1836 года рукопись нового (неосуществившегося) собрания своих стихотворений, Пушкин внес в него все напечатанные в четырех сборниках 1829—1835 годов мелкие стихотворения в античном роде, разделив их на «Подражания древним» и «Эпиграммы и надписи».28 Необходимо, однако, отметить, что этот «античный цикл» не может входить в состав того лирического творчества Пушкина, которое нас непосредственно интересует.

Итак, начиная с 1832 года, когда было закончено собрание стихотворений за все предшествующие годы, с 1815 по 1831, публикация Пушкиным своих лирических (в собственном смысле) стихотворений почти прекращается — настолько, что и читающая публика, и критика (включая Белинского) стали смотреть на него, как на писателя, совершенно отказавшегося от поэзии, в особенности лирической.29

Причины молчания Пушкина-лирика в 30-х годах разнообразны и сложны. Прежде всего влияло то охлаждение к нему читателей и критики, которое наметилось, начиная с «Полтавы» и VII главы «Евгения Онегина», а углубилось после «Бориса Годунова»: Пушкин переставал быть понимаемым, он уходил вперед, а современникам казалось, что он остановился на месте и даже деградирует. Сборник 1835 года был встречен

недоумением и подтверждал, казалось, мнение о том, что Пушкин как поэт-лирик кончил свой путь, и это мнение подкреплялось изданиями «Истории Пугачева» и прозаических «Повестей». О том, что Пушкин как поэт-лирик более не существует, писал неоднократно и Белинский, начиная с «Литературных мечтаний»; молодой критик с тревогой замечал, что на первые места в русской поэзии незаконно выдвигаются поэты — эпигоны романтизма, враждебные пушкинскому направлению. Бенедиктов, издавший в 1835 году сборник своих стихотворений и объявленный Шевыревым первым в русской поэзии «поэтом мысли»,30 стал в глазах реакционной части критики и массового читателя поэтом, призванным не только заменить, но и превзойти умолкнувшего Пушкина.

Последний, не имея собственного или близкого по духу печатного органа, занятый притом усиленными и крупными работами — сначала «Историей Пугачева», позднее историей Петра I, отвлекавшими его от участия в журналах, был чрезвычайно стеснен в возможностях появляться в печати, если бы даже того и хотел. Открывшаяся, казалось, в 1834 году возможность участвовать в новом журнале — «Библиотеке для чтения» — могла быть использована лишь для помещения нейтральных, по преимуществу эпических произведений — сказок, «Песен западных славян», баллад и т. д.: дух и направление нового журнала были Пушкину совершенно чужды, помещать в нем произведения субъективной философско-психологической лирики было невозможно, а с усилением в редакции журнала влияния Сенковского участие в нем Пушкина прекратилось.31

Между тем лирическое творчество поэта не прекращалось. В 1833—1835 годах он создал ряд чрезвычайно значительных произведений медитативной лирики, посвященных по преимуществу одной общей теме, в разных ее аспектах: положению в обществе мыслящего и чувствующего человека, ведущему его к неизбежному столкновению с окружающим миром. Тема эта рассматривается Пушкиным как в морально-философском, так и в социально-политическом плане в форме исповеди, размышления, воспоминания, часто — в историческом или литературном образе, не имеющем, казалось бы, никакого непосредственного к нему отношения («Странник», «Полководец», «Мирская власть»), но на самом деле глубоко личного значения. При этом, что очень важно отметить, общественная атмосфера, в которой живет Пушкин в 30-е годы, его собственное личное и общественное положение таковы, что лирические признания этого времени принимают всё более скорбный характер, доходящий до пессимизма, из которого выходом могут служить лишь художественное творчество («Вновь я посетил...») или мысль о всенародном признании в далеком будущем («Я памятник себе воздвиг...»). Такого характера произведения никак не могли появляться в случайных журналах или таких чуждых ему, как «Библиотека для чтения» или «Московский наблюдатель». Характерно то, что большую часть стихотворений этих лет общественно-философского порядка Пушкин даже не доводит до окончательной обработки и оставляет в получерновых или совершенно неотделанных черновых рукописях. Так продолжается до 1836 года.

1836 год приносит новое положение. Пушкин начинает издавать свой печатный орган — если не журнал, то, по крайней мере, трехмесячный сборник — «Современник», в котором, конечно, является и возможность помещать свои лирические стихотворения — даже самые глубоко личные. Выбор собственных стихотворений, помещенных Пушкиным в «Современнике» 1836 года, представляет значительный интерес, но до сих пор недостаточно оценен и проанализирован (кроме отдельных случаев) исследователями пушкинского журнала.32 Столь же интересен выбор стихотворений, предназначенных, по-видимому, для следующих томов «Современника», но следует отметить, что именно летом 1836 года пишется (и доводится до окончательной отделки) ряд важных, очень значительных стихотворений общественно-философского содержания, а некоторые, написанные раньше, переписываются набело (например, «Странник», вчерне написанный в 1835 году). К этим группам стихотворений, — напечатанных и предназначенных к печати, — мы и должны обратиться.

Пушкин поместил в «Современнике» очень немного своих стихотворений; но эти немногие стихотворения выбраны строго обдуманно, и в них прослеживаются некоторые общие идейно-тематические линии.

Напечатанное в I томе стихотворение «Пир Петра Первого» открывает собой пушкинский «Современник» и, как признано давно комментаторами, является своего рода программой, декларативным произведением, сочетающим историческую картину с публицистическим обращением к современности.

Петр Первый — предмет размышлений и трудов Пушкина в последние годы его жизни — дан здесь в том же аспекте, в каком поэт уже раньше изображал его в «Арапе Петра Великого» и в «Полтаве»: и там и здесь подчеркнуты его самые положительные (в личном плане) черты — великодушие, человечность, широкий взгляд на вещи.33 Но это, однако, не иконописный, идеализованный и стилизованный образ: он согласовался с той общей концепцией развития личности и деятельности Петра, которую составил себе Пушкин, — развития от «вспыльчивости» и деспотической необузданности в молодости до «снисходительности его в возмужалости», когда благоразумие «с малой примесью самовластия» сочетались «с тою вольною системою, коей ознаменовано последнее время царствования Петра».34 Подчеркивая эти стороны в личности своего героя, Пушкин указывал современному царю на необходимость великодушия в самодержце; он повторял мысль, высказанную уже в 1830 году в стихотворении «Герой» («Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран...») и, как можно думать, по тому же поводу — как призыв быть великодушным к побежденным врагам — декабристам: стихотворение «Пир Петра Первого» написано в конце 1835 года, когда, в связи с десятилетием восшествия Николая на престол (иными словами — с десятилетием восстания 14 декабря), можно было ожидать амнистии декабристам. Печатая стихотворение в «Современнике», уже весной 1836 года, Пушкин переносил, вероятно, неосуществившееся в декабре ожидание амнистии на десятую годовщину приговора — 13 июля 1826—1836 годов. Вместе с тем образ Петра и картина его созидательной деятельности были программой для самого «Современника» — идти путем Петра, отстаивать просвещение, основы которого были им заложены, бороться против всяких попыток остановить развитие просвещения и изолировать Россию от западноевропейской культуры (напомним статью Пушкина «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», напечатанную в III томе «Современника», и спор с Чаадаевым об исторических судьбах России в октябре того же 1836 года).35

Выпустив II том «Современника» почти без своего редакторского наблюдения и без своих стихотворений, Пушкин поместил в III томе три произведения, написанные в разное время и, казалось бы, очень несхожие по тематике, жанрам и назначению. Это — «Полководец», стихотворение, написанное в 1835 году, «Родословная моего героя» (т. е. извлечение, в переработанном виде, восьми строф из написанного в 1833 году начала поэмы или повести в стихах, известной под названием «Езерский») и эпиграмма, или «притча» «Сапожник», написанная еще в 1829 году.

Помещение в «Современнике» стихотворения «Полководец» внешним образом объясняется тем, что в 1836 году — за год до двадцатипятилетнего юбилея Отечественной войны — воспоминания о ней оживились и вопрос о роли обоих главнокомандующих — М. Б. Барклая-де-Толли и М. И. Кузутова — стал вновь предметом обсуждения; отсюда та острая реакция, которую вызвало стихотворение в общественных кругах.36 Но «Полководец» имел и другую, глубоко скрытую и очень личную сторону, отзываясь на переживания самого поэта. Этой другой, субъективной стороной стихотворение входит в ряд лирических медитаций, написанных в 30-е годы, начиная с «Ответа анониму» (1830), «Эхо» (1831) и других, где ставилась тема, глубоко и постоянно волновавшая Пушкина, об отношении поэта, а в более общем смысле — выдающейся мыслящей личности к окружающему его обществу, о месте этой личности в историческом процессе, о непонимании обществом значения и роли одинокой личности — будь это полководец, поэт, политический деятель, как Радищев, или непризнанный пророк, изображенный в «Страннике», т. е. тот же одинокий борец против тяготящих его общественных условий. Ряд подобных образов составляет в поэзии Пушкина 30-х годов своеобразный «цикл», частично оформившийся в том же 1836 году и к которому придется еще вернуться.

По существу та же тема, но в совершенно иных формах, затемняющих сопоставление, выражена и в «Родословной моего героя», и в притче «Сапожник».

Обе публикации вызваны вполне злободневными обстоятельствами журнальной борьбы 1836 года. Оба стихотворения отзываются на те нападения, которым подвергся со стороны враждебного журналистского лагеря «Современник» еще до выхода в свет I тома в полных инсинуаций статьях Сенковского, и особенно после напечатания в I томе статьи Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году» — в злобных статьях Булгарина в «Северной пчеле» (№№ 127, 128, 129, — 6, 8 и 9 июня). Вне полемики, возгоревшейся вокруг пушкинского журнала, невозможно объяснить и понять появление в нем этих стихотворений.

Эпиграмма или «притча» «Сапожник» при написании в 1829 году была направлена против Н. И. Надеждина и ближайшим образом против его статей в «Вестнике Европы» о «Полтаве» и о «Графе Нулине». Тогда она не была напечатана — зачем же Пушкин напомнил о ней через семь лет, когда его отношения с Надеждиным, издателем «Телескопа», давно уже приобрели совершенно иной, почти союзнический характер? Очевидно, изменился адресат эпиграммы, но не изменилось положение, создавшееся в 1829—1830 годах, в эпоху «Литературной газеты», возобновлением которой, по мнению враждебных Пушкину журналистов и по собственному заявлению издателя в том же третьем томе журнала, был «Современник». Теперь эпиграмма направлена была против этих противников пушкинского журнала, в частности против Сенковского и «Библиотеки для чтения», а равно и Булгарина, и «Северной пчелы». В последних словах эпиграммы («Но чорт его несет судить о свете: Попробуй он судить о сапогах!») с полным правом перенесена на Булгарина (в меньшей степени — на Сенковского) насмешка над притязаниями журналистов на

«светскость» и нападками их на «аристократизм» редакции «Современника», возобновлявшими былые нападки на «Литературную газету».

Тот же смысл — борьбы против Булгарина и Сенковского — имело и помещение в «Современнике» «Родословной моего героя». Разумеется, содержание стихотворения шире и выходит далеко за рамки журнальной полемики: иронически изложенное родословие Езерских, обращение к читателю, который пренебрегает историческим прошлым своего рода, а вместе с тем и историческим прошлым своей страны (а Пушкин считал неуважение к предкам и к прошлому признаком дикости), но гордится «звездой двоюродного дяди»,37 грустно-ироническая оценка измельчания, материального и морального падения старого барства, — всё это было направлено против современного чиновного дворянства и против новой, придворной аристократии.38 Пушкин писал о той «жадной толпе», «стоящей у трона», к которой через несколько месяцев пришлось с таким гневом и негодованием обращаться Лермонтову.

За три года, прошедшие между работой Пушкина над повестью (или романом) в стихах о бедном чиновнике Езерском и опубликованием в «Современнике» «Родословной моего героя», расстановка сил в литературе и журналистике существенно изменилась, а вместе с тем изменился и адрес пушкинской сатиры. В 1833 году еще свежи были в памяти перипетии журнальной борьбы «Литературной газеты», и перед Пушкиным стояли два основных противника, участвовавших в битвах 1830 года: Булгарин с «Северной пчелой» и Полевой с «Московским телеграфом». Первый был прямо назван в «Езерском» (строфа VIII) под его известной эпиграмматической кличкой:

Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух,
Что их поносит шут Фиглярин...

и это упоминание сохранилось в «Родословной моего героя», так как сохранился объект сатирического нападения Пушкина:

Мне жаль...
Что их поносит и Фиглярин...

Второй был прямо и недвусмысленно обозначен в черновых набросках к «Езерскому»:

(Мне жаль...
Что геральдического льва)

а.	Лягает бешеным копытом Какой-то журнал Ушами славный либерал
б.	Лягает немощным копытом Демократический журнал Четвероногий либерал.
в.	В журналах немощным копытом Лягает бешеный осел: Дух века вот куда зашел!39

Это прямое обозначение Полевого и его журнала в другом черновом наброске к «Езерскому» дано в ином, более обобщенном виде, относящемся ко всему «торгашескому» направлению в журналистике, к которому Пушкин в первую очередь и справедливо относил Булгарина, но причислял (с гораздо меньшим основанием) и Полевого:

Мне жаль, что шайка торгашей
дворянство прежних дней
Лягает в плоских эпиграммах...40

Приведенные выше варианты а—в дают в последнем чтении текст, где упоминание о журналистике устранено и заменено более общим определением:

Мне жаль...
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Лягает ныне и осел:
Дух века вот куда зашел!41

Эта редакция с одним незначительным исправлением — «У нас лягает и осел» — вошла в беловой текст «Езерского», а затем, вновь исправленная в том же стихе («Теперь лягает и осел»), была напечатана в «Родословной моего героя».

Лжедемократизму Булгарина и Сенковского — основных врагов Пушкина и его «Современника» в 1836 году — здесь противопоставлен демократизм самого поэта, иронически заявленный в форме напоминания о «Моей родословной», но, тем не менее, вполне серьезный (чего не захотел понять в своем разборе Белинский, неправильно расценивавший «аристократизм» и дворянскую «спесь» Пушкина):

Я сам — хоть в книжках и словесно
Собратья надо мной трунят —
Я мещанин, как вам известно,
И в этом смысле демократ...

Наконец, в нескольких стихах VII строфы «Родословной» (составленной из частей VIII и IX строф «Езерского») содержится намек на одну из постоянных мыслей Пушкина, связанную с его размышлениями о положении, роли и задачах дворянства в России, с одной стороны, и о независимости и свободе поэтического творчества, опирающегося на родную, народную почву, с другой: мысль о необходимости, ради душевного спокойствия и плодотворного труда, вернуться «на землю», где

... в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава...

В тексте «Езерского» эта мысль выражена гораздо полнее и сильнее, однако с оттенком такой симпатии к дворянскому поместному быту, который

может привести к очень ошибочным «социологическим» заключениям, если понимать сентенции Пушкина прямолинейно и формально:

Мне жаль, что мы, руке наемной
Дозволя грабить свой доход,
С трудом ярем заботы темной
Влачим в столице круглый год,
Что не живем семьею дружной
В довольстве, в тишине досужной,
Старея близ могил родных
В своих поместьях родовых,
Где в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава...42

Эта мысль неоднократно выражалась Пушкиным в письмах и произведениях начиная с конца 20-х годов: в «Романе в письмах» (1829), «Осени» (1833), «Пора, мой друг, пора!..» (1834?), «Вновь я посетил...» (1835) и других.

Таким образом, «Родословная моего героя», несмотря на неполноту и известную недосказанность формулировок, сравнительно с полным текстом «Езерского», представляет собой один из важнейших программных документов, напечатанных Пушкиным в «Современнике»: стихотворение входит целиком в литературную борьбу Пушкина этого времени и выражает его взгляды несравненно сильнее и полемически более остро, чем это могло быть сделано в журнальных статьях, требовавших спокойствия и осмотрительности.43

Таковы важнейшие стихотворения Пушкина, помещенные им в «Современнике».44 Число их невелико, но подбор многозначителен и характерен, и ни один исследователь пушкинского «Современника» не должен пройти мимо них.

Стихотворения эти были, однако, лишь единичным опытом обнародования разнородных по темам и жанрам произведений, в которых известная общность их внутренней направленности была незаметна и непонятна читателю. Особенно непонятной оказалась, как говорилось выше, «Родословная моего героя».

Но Пушкин, имея в своем распоряжении журнал, который должен был быть не только борцом за просвещение и распространителем передовых литературно-эстетических, научных и, по возможности, общественных взглядов, но и органом, где можно было печатать даже наиболее личные, субъективные художественные произведения поэта-издателя, — не переставал стремиться к осуществлению этой последней задачи. Он хотел, по-видимому, использовать «Современник» для помещения своих остававшихся до тех пор под спудом важнейших стихотворений, написанных в последние годы. Следом этих намерений остались: нумерация, частично сохранившаяся на рукописях некоторых произведений 1836 года, и список предположенных к печати стихотворений 1830—1836 годов, — то и другое, по-видимому, было связано с «Современником».

Вопрос о «цикле» 1836 года, определяемом цифрами, поставленными на рукописях некоторых стихотворений, был нами рассмотрен в недавнее время.45 Но он требует и некоторых дополнительных замечаний и некоторых поправок к его разрешению. Напомним основные данные.

Беловые (или перебеленные, с поправками) автографы некоторых стихотворений Пушкина, написанных (или, по крайней мере, доработанных и отделанных) летом 1836 года, носят на себе римские цифры, поставленные в качестве заголовков; до последнего времени они не обращали на себя внимания исследователей и не были прокомментированы. В настоящее время известно четыре таких порядковых номера: II, III, IV, VI; I и V — а может быть, и VII и следующие — остаются неизвестными. Располагаются они так:

I — не известно.

II — «Отцы пустынники и жены непорочны». Дата — 22 июля (или: июня, но скорее июля) 1836 года. Датировка июлем принята и в Академическом издании (автограф ПД № 951, бывш. ГПБ № 32, из бумаг кн. В. Ф. Одоевского, репродуцированный в «Современнике», 1837, т. V, и до недавнего времени считавшийся утраченным).

III — «(Подражание италиянскому)» («Как с древа сорвался предатель ученик...»). Дата — 22 июня 1836 года (автограф — ПД № 235).

IV — «Мирская власть» («Когда великое свершалось торжество...»). Дата — 5 июля ‹1836 года›, переправленная из «5 июня»46 (автограф был в Париже; снимок в ИРЛИ (ПД), ф. 244, оп. 1, № 1747).

V — не известно.

VI — «Из Пиндемонти» (первоначально было «Из Alfred Musset» — «Недорого ценю я громкие права...»). Дата — 5 июля ‹1836 года› (автограф ПД № 236).

Итак, два места — I и V — остаются пока незаполненными: стихотворения, занимавшие их, нам не известны, и только будущие находки — как видно, не невозможные — помогут их заполнить. Публикуя вновь найденный автограф «Мирской власти», мы высказали предположение, что отсутствующими стихотворениями могут быть: на I месте — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», на V — «Когда за городом, задумчив,

я брожу...». Это предположение и теперь представляется нам наиболее вероятным. Действительно, все четыре известных нам стихотворения написаны (или, по крайней мере, отделаны) Пушкиным летом (в июне — июле) 1836 года, когда он жил на даче под Петербургом, на Каменном острове. Тогда же, несколько позднее прочих, написаны и оба предполагаемых нами стихотворения: «Когда за городом...» датировано в автографе (ПД № 238) «14 авг.‹уста› 1836. Кам.‹енный› остр.‹ов›»; «Я памятник себе...» носит дату (на перебеленном автографе в тетради бывш. ЛБ № 2384, теперь ПД № 846, л. 57₂) «1836 авг.‹уста› 21. Кам.‹енный› остр.‹ов›». Отсутствие римских цифр над этими перебеленными текстами можно объяснить тем, что стихотворения не были еще доработаны (это особенно относится к «Я памятник себе воздвиг...», переписанному в тетради, а не на отдельном листе, как прочие). С формальной стороны оба стихотворения почти не отличаются от известных четырех. Последние написаны шестистопными ямбами с парной — поочередно мужской и женской — рифмовкой и с цезурой после третьей стопы, т. е. «александрийским» стихом, в котором, впрочем, цезура ощущается слабо, часто совершенно не чувствуется, что придает стиху замечательную гибкость, простоту, свободу и разнообразие. Таким же александрийским стихом написано «Когда за городом, задумчив, я брожу...». Что касается стихотворения о памятнике, то оно написано также шестистопным ямбом, но четырехстишными строфами с перекрестными рифмами и усеченным (четырехстопным) четвертым стихом. Здесь строфичности требовала давняя горацианско-державинская традиция, которой следовал Пушкин; усечение же последнего стиха каждой строфы, в отличие от Горация и Державина, введено им, очевидно, чтобы подчеркнуть смысловые концовки, столь значительные в этом стихотворении («Александрийского столпа», «И милость к падшим призывал», «И не оспоривай глупца»).

По смыслу, как будет показано дальше, оба стихотворения вполне подходят к остальным четырем. Если же их отвести, придется искать им замены среди стихотворений других годов, что мало вероятно.

Основной для нас вопрос — это, конечно, вопрос о смысле и значении рассматриваемого «цикла». То, что перед нами не случайный подбор стихотворений, но глубоко обдуманная сюита — не вызывает сомнений.47 Четыре известных нам стихотворения написаны, как сказано, летом (в июне—июле) 1836 года и собраны в цикл, вероятно, в августе (до переезда, в начале сентября, с Каменного острова в город); если признать принадлежность к циклу двух названных выше стихотворений — то в самом конце августа.

Это было время, чрезвычайно трудное, тяжелое и мучительное для Пушкина. Издание «Современника» доставляло много хлопот, бесконечные огорчения и досады. Пушкина жестоко теснила подозрительная и придирчивая цензура, руководимая его личным врагом, клевретом С. С. Уварова, М. А. Дондуковым-Корсаковым. С ними обоими Пушкину приходилось бороться не только за содержание и направление, но и за самое существование журнала. 26 августа была запрещена Главным управлением цензуры статья Пушкина «Александр Радищев»; искажались и портились «Письма из Парижа» А. И. Тургенева, смелые, критические

статьи Д. В. Давыдова о войнах 1812—1814 годов; вызывали придирки статьи Пушкина «Российская академия», «Мнение М. Е. Лобанова», «Вольтер», стихи Ф. И. Тютчева, позднее — «Капитанская дочка» и пр.48

С другой стороны, противники и конкуренты Пушкина в журналистике — Булгарин в «Северной пчеле», Сенковский в «Библиотеке для чтения» — вели против «Современника» неустанную и яростную борьбу, которую правильнее назвать травлей. Как явствует из недавно опубликованных писем Карамзиных к Андрею Н. Карамзину, последняя строфа стихотворения Пушкина «Я памятник себе воздвиг...», говорящая о равнодушии поэта к клевете, бесстрашии к обидам, отказе от спора с глупцом, — эта строфа являлась не только декларацией общего характера, но и ответом на выступления враждебной критики и на толки публики, в особенности — на выпады Булгарина в «Северной пчеле».49 Стихотворение, вызванное прежде всего желанием Пушкина в поэтической форме подвести итог своему творческому пути, определялось вместе с тем и конкретными обстоятельствами сложной журнально-литературной борьбы, в которых находился Пушкин в период издания «Современника».

Тяжесть положения Пушкина усугублялась тем, что Гоголь, который мог бы быть ценнейшим ему помощником в журнале, уехал в июне за границу. Старые литературные друзья — П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский, помогавшие Пушкину в издании «Современника», расходились с ним всё более во взглядах и — особенно Вяземский — старались направлять журнал совсем не в ту сторону, в какую хотел вести его Пушкин. Статьи Вяземского во II томе «Современника» вызвали, как известно, крайне резкий отзыв Белинского50 об «аристократическом» и «салонном» характере пушкинского журнала — отзыв, который не мог не взволновать Пушкина. В. Ф. Одоевский, бывший значительно ближе к Пушкину по взглядам, чем был в это время Вяземский, не мог, тем не менее, удовлетворять требованиям Пушкина к журналу и укрепить его положение. А молодой литературный делец А. А. Краевский, начинавший около Пушкина свою журналистскую карьеру, уже обдумывал предательство «Современника» и организацию нового журнала, в котором бы Пушкин не имел решающего влияния. Вести в таких условиях литературную, а тем более журнальную работу становилось для Пушкина почти невозможным, а его желание опереться

на новую силу — взять в «Современник» Белинского, которого он распознал по его первым статьям, не могло в то время осуществиться.

Не меньше, чем журнальная борьба вокруг «Современника», волновали Пушкина его положение в отношении Николая I и его ближайших помощников — Бенкендорфа и Уварова, его положение в петербургском обществе, наконец, его имущественное положение. И то, и другое, и третье в 1836 году всё более осложнялось. Пушкин — писатель, гражданин и глава семьи — всё сильнее чувствовал окружающую его ненависть «света», ощущал всё явственнее сжимающееся вокруг него и его жены кольцо интриг, клеветы и предательства. Происшедшие в этом году столкновения, едва не кончившиеся дуэлями, с В. А. Соллогубом, С. С. Хлюстиным, Н. Г. Репниным, достаточно показывают его напряженное состояние. Всё более задыхаясь в тягостной зависимости от русского самодержавия и в удушающей атмосфере петербургского высшего общества, в которой принужден был жить, он не мог вместе с тем получить разрешение ни на поездку за границу, ни на отставку и отъезд на житье в деревню.51 Всё это было источником тяжелых раздумий поэта о своем положении в настоящем и в будущем, об отношении к самодержавной власти и к обществу, о свободе творчества и свободе мысли, стесненных и попираемых современным общественным строем. В неотправленном письме к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 года, подводя итог своим взглядам на прошлое и на современность России, он писал: «Quoique personnellement attaché de coeur à l’Empereur, je suis loin d’admirer tout ce que je vois autour de moi; comme homme de lettre, je suis aigri; comme homme à préjugés, je suis froissé...».52

Не будет преувеличением сказать, что Пушкин в 1836 году чувствовал себя в большем одиночестве, чем за десять лет до того, тотчас после разгрома декабристов — его «друзей, братьев, товарищей»: тогда, в 1826 году, он живо ощущал восторженное сочувствие общества, широкого круга читателей; теперь «общество» было ему враждебно, а сочувствие читателей он перестал ощущать и не мог его вызвать ни последними сборниками своих сочинений, ни «Пугачевым», ни «Современником».

В таких условиях создавались стихотворения, отразившие в себе, с разных сторон и в разных формах, настроения и раздумья поэта и объединенные им, для будущей публикации, в своего рода если не тематический, то смысловой и формально-художественный цикл.

Три из этих стихотворений — «Отцы пустынники и жены непорочны...», «Подражание италиянскому» и «Мирская власть» — облечены в формы церковно-религиозной поэзии: евангельской легенды и христианской молитвы. Это обстоятельство давало повод многим дореволюционным биографам и комментаторам Пушкина писать о глубокой и искренней религиозности Пушкина в последние годы его жизни, о его успокоенности и примирении с действительностью. Это, конечно, не так, но вопрос не решается просто и прямолинейно, а представляет две стороны. Несомненно,

что Пушкин как мыслитель всегда тяготел к материализму, хотя бы и стихийному, и был атеистом, т. е. отрицал необходимость и возможность существования какого-либо сверхчувственного, духовного начала. Но несомненно и то, что в последние годы жизни Пушкин нередко обращался к мотивам и образам, связанным с религиозными представлениями, и обращался к ним не только как к художественным фикциям, к элементам поэзии, но и видя в них воплощения известных моральных требований и истин, соответствующих его этическим воззрениям. Размышления о бурной молодости, о совершенных им ошибках, свойственные зрелому Пушкину, принимают нередко характер «покаяния». Таково «Воспоминание» (1828), где носителями возмездия за прошлые грехи выступают

Две тени милые, два данные судьбой
Мне ангела во дни былые —
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом,
И стерегут — и мстят мне оба...53

Мотив покаяния слышится и в ответе поэта митрополиту Филарету — «В часы забав иль праздной скуки...» (1830), совершенно независимо от личного отношения Пушкина к этому лицемерному и бездушному иерарху, которое не могло не быть отрицательным. В глубоко интимном и искреннем обращении к жене — «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» (1834?) — мечтая о «побеге» «В обитель дальную трудов и чистых нег», он пишет план продолжения, где мы читаем: «О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».54

В 1835 году он обращается к сочинению Джона Бениана ((John Bunyan, 1628—1688) «The Pilgrim’s Progress» («Странствие паломника») и сжато перекладывает в стихи, с очень значительной переработкой, ее первые главы (стихотворение «Странник», о котором придется еще говорить).55 Книга сурового проповедника-пуританина, борца против режима реставрации Стюартов, написанная им в тюрьме, привлекла Пушкина прежде всего своим страстным протестом против общественного строя, под гнетом которого, при видимости внешнего благополучия, задыхается осознавший себя и свое положение человек; отсюда может быть лишь один выход — полный разрыв с «обществом» и уход из него; но Пушкина привлекал и

звучащий в книге мотив покаяния, самообличения и очищения от прошлых грехов, сродный отдельным моментам в его собственной биографии, когда он мучительно задумывался о своей жизни.

Одновременно со стихотворением «Из Пиндемонти» (на том же листе, где его черновик, — ПД № 237) сделан набросок, оставшийся неоконченным и неотделанным:

Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам...

Он близок по теме и образности к «Страннику», близок вместе с тем и к стихотворениям, его окружающим, на евангельские и религиозные темы, особенно к «Молитве» — «Отцы пустынники и жены непорочны...», поскольку последнее является выражением чувств «падшего», которого молитва «крепит неведомою силой». Отсюда нужно заключить, что три рассматриваемых стихотворения («Отцы пустынники и жены непорочны...», «Подражание италиянскому», «Мирская власть») не являются ни случайностью в творчестве Пушкина, ни только формально-художественным использованием чуждых ему понятий и образов. В них вложено много глубоко личного и очень значительного.

Несомненно, однако, и то, что идейное содержание этих стихотворений много шире и глубже их прямого смысла.

В стихотворении II — «Отцы пустынники и жены непорочны...» — Пушкин, перекладывая стихами молитву Ефрема Сирина, пользуется ее фразеологией, чтобы поставить перед собой (а следовательно, и перед читателями его стихов) некий этический идеал человека, сформулированный раннехристианским аскетом, всем известный и вместе с тем нимало не соответствующий понятиям окружающих автора людей. Пожелания «смирения, терпения и любви», содержащиеся в стихотворении, не должны вызывать недоумения. Во-первых, Пушкин здесь точно воспроизводил слова молитвы; во-вторых, не следует отождествлять значения этих христианских понятий с этическими понятиями Пушкина. Пушкин, окруженный врагами, в непрестанной борьбе, мог временами, в моменты тяжелых раздумий о своей жизни, желать покоя, желать себе сил и способностей переносить свое положение и стать выше его. В этом, как кажется, смысл рассматриваемого стихотворения.56

Третье по порядковому номеру стихотворение «Подражание италиянскому» («Как с древа сорвался предатель ученик...») представляет собой, как известно, вольное переложение сонета Франческо Джанни (Fr. Gianni, 1760—1822) «Sopra Giuda», известного Пушкину во французском переводе.57 Его содержание основано на евангельской легенде о самоубийстве

предателя Христа — Иуды; Пушкина привлекло в нем изображение казни предателя, а предательство, клевета, измена — особенно предательство со стороны друга — были в глазах поэта тягчайшим из возможных преступлений; к осуждению предательства или клеветы он возвращался не раз в своей поэзии (ср. «Коварность», 1824; «Желание славы», 1825; «Так море, древний душегубец...», 1826; «Воспоминание», 1828; некоторые из «Песен западных славян» — «Видение короля», «Битва у Зеницы-Великой», «Песня о Георгии Черном», «Сестра и братья», 1834; «На Испанию родную...», 1835; выпущенные отрывки из «Вновь я посетил...», 1835, и пр.).

Четвертое стихотворение — «Мирская власть», каков бы ни был конкретный (но еще не раскрытый) повод к его созданию, представляет собой произведение с несомненно очень сложным, многогранным содержанием. Уже его заглавие — «Мирская власть» — содержит в себе противопоставление «мирской», т. е. гражданской, государственной власти, действующей насилием — власти моральной, духовной (не в церковном смысле, так как для поэта важен не ритуальный, а именно моральный смысл изображаемого им евангельского предания). И эта «мирская» власть, грубо вмешивающаяся в область духовных, моральных переживаний, решительно им осуждается. С негодованием осмеивается мнимая, показная религиозность «мирской» власти:

Или распятие казенная поклажа
И вы боитеся воров или мышей?..

С еще бо́льшим негодованием осуждается антинародный характер этой «мирской власти»:

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ.58

Официальная «мирская власть» николаевской империи рассматривала религию и церковь как единственный источник воспитания и образования народа в духе смирения и подчинения. Но сама эта власть решительно запирала доступ народу даже к церковным обрядам, там, где опасалась умаления сословных привилегий «гуляющих господ». Стихотворение Пушкина, опирающееся на драматическое евангельское предание, оказывалось направленным против бесчеловечной и антинародной «мирской власти». Этим вполне объясняется то, что стихотворение, не пропущенное цензурой (или не включенное Жуковским, из опасения цензуры) в посмертное издание, увидело свет впервые в герценовской «Полярной звезде» на 1856 год: и русская цензура, и Герцен — обе стороны одинаково сознавали большой общественный смысл, политическую остроту и демократическое направление написанного на религиозную тему пушкинского стихотворения.

Пятое в цикле стихотворение, как сказано, не известно. Шестое озаглавлено было Пушкиным сначала «Из Alfred Musset», потом имя французского поэта заменено именем итальянского «Из Пиндемонти». То и другое имя — маскировка, примененная из цензурных соображений:59

стихотворение целиком пушкинское, одно из наиболее откровенных и глубоко субъективных в его поздней лирике. В отличие от трех рассмотренных нами, оно построено не на церковно-религиозной тематике и фразеологии, но на понятиях и терминах современной публицистики, выражающих совершенно четко политическую мысль автора. Применение классического образа («Я не ропщу о том, что отказали боги...») еще подчеркивает горькую иронию и презрение к предмету рассуждения — буржуазному парламентаризму, а цитата из «Гамлета» показывает близость настроений Пушкина к настроениям шекспировского героя, глубоко презирающего и отрицающего ненавистный ему придворно-феодальный мир. Первая часть стихотворения (стихи 1—13) заключает суждение о двух основных системах государственного управления того времени: о самодержавной монархии, которая лишь названа («Зависеть от царя...»),60 но в определении даже не нуждается (это определение дано в помеченной тем же днем «Мирской власти»), и о буржуазной парламентской «демократии» — безразлично, в форме ли конституционной монархии или республики («зависеть от народа»): обе они одинаково отвергаются («Не всё ли нам равно? Бог с ними»). Русскую самодержавную власть Пушкин хорошо знал по своему двадцатилетнему жизненному опыту (со времени окончания Лицея), а в 30-х годах, особенно с 1834, пришел к принципиальному и полному отрицанию ее, даже при условии признания некоторых положительных черт в ее носителе Николае I. Западноевропейский и американский парламентаризм он внимательно изучал, в особенности с 1831 года, намереваясь писать историю французской революции от ее истоков — борьбы городов и крестьянства против феодалов в средние века; результатом этих изучений явились резко отрицательные изображения современных буржуазных демократий: английской в «Путешествии из Москвы в Петербург», американской в «Джоне Теннере», а в историческом плане — изображение классовой борьбы в период упадка феодализма в «Сценах из рыцарских времен». Отвергнув обе эти системы, Пушкин противопоставляет им, однако, не какую-либо третью (потому что третьей системы он не мог видеть в то время), но полную свободу мыслящей человеческой личности — в данном случае, личности поэта — от всякой системы и всякой власти, — противопоставляет независимость, доходящую до индивидуализма, высокое сознание своего личного человеческого достоинства, доведенное до отрицания всяких общественных обязанностей. Было бы ошибкой понимать подобное настроение, как анархический индивидуализм, как отказ от служения народу и обществу: в гражданском служении Пушкин всегда видел свое писательское призвание. Но здесь сказывается тяжелое состояние поэта, сохранившего декабристские

идеалы и ясно сознающего между тем невозможность общественной деятельности и борьбы в условиях 30-х годов — в период высшего торжества и могущества николаевской монархии, — в той общественной и литературной обстановке, о которой говорено выше. Пушкин задыхался — и стихотворение «Из Пиндемонти» звучит, как вопль человека, задыхающегося и ищущего хоть глотка чистого воздуха.

В этом смысле — стремления к свободе во что бы то ни стало — можно, как кажется, сопоставить «Из Пиндемонти» с двумя другими стихотворениями, выражающими те же настроения, и прежде всего с отрывком, начинающимся стихом «Не дай мне бог сойти с ума». Стихотворение это принято датировать 1833 годом — по давней традиции, идущей от Анненкова,61 но которая не имеет твердых оснований, кроме сближающей его будто бы с «Медным всадником» темы сумасшествия. Правильнее, быть может, отнести его к 1835—1836 годам, сопоставляя со стихотворениями «Странник» и «Из Пиндемонти»: безумным, «чья речь и дикий плач Докучны и кому суровый нужен врач», считают «ближние» Странника, осмелившегося порвать с привычным укладом жизни во имя внутренней и внешней свободы; «сильным и вольным» мог бы быть сумасшедший, если бы его «оставили на воле». Воля безумного безгранична, и ее проявления («Я пел бы в пламенном бреду..., заслушивался волн..., глядел бы, счастья полн, в пустые небеса...») близко совпадают с желаниями поэта, отрешающегося от «громких прав», «От коих не одна кружится голова», чтобы иметь возможность «Никому отчета не давать... По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам...». Разница здесь в том, что в одном случае освобождение достигается ценой безумия, воля бессознательна, — и это приводит человека вновь к порабощению; в другом — орудием освобождения является разум, возвышенное самосознание человека, нераздельное от свободы, но самая эта свобода, отрицающая современное общество, остается мечтой, несбыточность которой горько сознается поэтом. Трагический и безысходный круг, составляемый этими тремя стихотворениями, с несравненной глубиной и силой выражает положение мыслящего человека «с душою и талантом» в условиях николаевской монархии 30-х годов.

Таковы четыре известных нам стихотворения из задуманного в августе (?) 1836 года цикла. Если верно высказанное нами предположение о возможности заполнения двух пустующих мест, то на первом месте нужно поставить «Я памятник себе воздвиг...», написанное 21 августа 1836 года. Это одновременно и утверждение поэтом своего значения в русской исторической и национальной жизни, своего места в настоящем и будущем России (строфы 1—3), и декларация своих прав на бессмертие, т. е. своего взгляда на то, чем должен быть истинный народный поэт, и, в последней строфе, заявление о своем отношении к временным и мелким явлениям литературного «быта». Если сообщение Ал. Н. Карамзина, отмеченное выше, и справедливо по отношению к этой последней строфе, то первые четыре выходят по смыслу далеко за пределы журнальной полемики 1836 года и представляют широчайшее обобщение, подсказанное поэту не соображениями полемики, но всей общественно-политической и литературной обстановкой 30-х годов. В этом обобщении — значение стихотворения, и оно-то позволяет предположительно включить его в цикл «самораскрытий» Пушкина, о котором идет речь.

Пустующее пятое место, по нашему мнению, должно занимать стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу...», написанное 14 августа. Оно по форме представляет такое же размышление, монолог для себя, как «Из Пиндемонти», «Мирская власть», «Отцы пустынники...», как и более ранние «Вновь я посетил...» или «Полководец». В нем, как и в некоторых других, характер размышления, внутреннего монолога, выхваченного из целого потока мыслей и переживаний, подчеркивается обрывом последнего стиха:

Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя...

То же — в стихотворении «Из Пиндемонти», а также в более раннем «Вновь я посетил...».62 Стихотворение построено на противопоставлении двух кладбищ: городского, как образа неволи, пошлости, антихудожественности, унижения человека, — и деревенского (вернее, усадебного), как воплощения воли, покоя, широты, поэтичности, близости к природе. Это не руссоистское противопоставление города и природы, выраженное, например, в «Цыганах»: это выражение того глубоко выстраданного Пушкиным стремления к свободе мысли и творчества, свободе от условностей и деспотической опеки, какое мы видим в ряде его писем к жене 30-х годов, в ряде стихотворений («Пора, мой друг, пора...», «Странник», «Вновь я посетил...», «Из Пиндемонти»; в более раннее время — в 1830 году — в строфе XLVI восьмой главы «Онегина», в словах, обращенных к герою Татьяной). Вместе с тем чувствуется здесь и не раз повторяющийся в творчестве Пушкина — особенно в 30-х годах — мотив возвращения к земле, в родную усадьбу, о чем мы уже говорили в связи с «Родословной моего героя». Действительно, кладбище, изображенное в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу...» — не крестьянское, сельское кладбище (напомним набросок «Стою печален на кладбище...» 1834 года, а также картину похорон ребенка в стихотворении «Румяный критик мой...»), но усадебное, помещичье («кладбище родовое, Где дремлют мертвые в торжественном покое»; ср. «Старея близ могил родных В своих поместьях родовых» — в «Езерском»). Стихотворение, таким образом, связано с целым комплексом сложных социальных размышлений Пушкина о положении, роли и судьбе дворянства — и это показывает, насколько большое значение имели для него высказанные в нем мысли. Но необходимо при этом помнить, что мысль о народе, о его подневольном положении, о необходимости для поэта сближаться с ним — этими размышлениями не только не исключается, но, наоборот, в них подразумевается. Доказательством этому, помимо всех произведений 30-х годов, посвященных изображению крепостничества, крестьянской

борьбы, Пугачевского восстания, помимо работ о Радищеве, являются строфы так называемого «Памятника», писанного почти одновременно со стихами о кладбище.63

Таков этот лирический цикл 1836 года. Мы имеем право называть этот ряд «циклом», так как известная общность мысли, целенаправленность, наконец, общность художественной формы сообщают ему внутреннее (а отчасти и внешнее) единство. В то же время стихотворения этого цикла многими нитями связаны с другими важнейшими произведениями медитативной лирики, с раздумьями-монологами, столь характерными для поэзии Пушкина 30-х годов.

Другой вопрос — насколько мог бы Пушкин напечатать — в «Современнике» или иначе — этот важный для него цикл. В этом приходится очень сомневаться. Известно, что первое (по нашему предположению) стихотворение — «Я памятник себе воздвиг...» — было напечатано после смерти Пушкина в искаженной редакции, обработанной для приспособления к цензуре Жуковским, и эта редакция просуществовала до 1881 года; «Мирская власть» увидела свет полностью лишь в герценовской «Полярной звезде», а в России — в издании Геннади 1870 года; пятое (предполагаемое) стихотворение — «Когда за городом, задумчив, я брожу...», не включенное в посмертное издание по цензурным соображениям, напечатано было полностью Анненковым в VII, дополнительном томе его издания (1857); шестое — «Из Пиндемонти» — опубликовано впервые с большими цензурными изъятиями в том же дополнительном томе 1857 года, а полностью, без цензурных изъятий, напечатано лишь в первом издании под редакцией П. А. Ефремова, 1880 года.

«Посмертная» история шести стихотворений показывает, что только два из них были напечатаны беспрепятственно, а четыре (или два, если считать только известные) — испытали долгие цензурные мытарства. Отсюда можно предположить, что сугубо внимательная, подозрительная и придирчивая к «Современнику» цензура не пропустила бы их, по крайней мере без изменений, и при жизни Пушкина. Это обстоятельство отчетливо характеризует общественное значение пушкинского лирического цикла 1836 года.

Сомневаясь, быть может, в возможности напечатать намеченный цикл целиком, Пушкин составил — вероятно, осенью того же 1836 года — другой список, в который включил два (или три — если верно наше предположение) стихотворения из первого цикла и добавил к ним еще пять

других, взятых из разных годов. Список дает новый намеченный цикл, тематически и формально не единый, но объединенный общими настроениями, вложенными в них. Обратимся к этому списку.

Список, о котором идет речь, находится на обороте согнутого вдвое листа,64 на трех других страницах которого написан беловой с поправками текст первых 42 стихов стихотворения «Странник». Текст списка таков (первое заглавие — «Из Bunyan» — надписано после остального текста):

Из Bunyan
Кладбище
Мне не спится
Молитва
Сосны
Осень в деревне
Не дорого ценю
Зачем ты бурный Акв‹илон›
Последняя туча

Последняя строчка зачеркнута. Далее начата еще строчка — вероятно, «Мн‹е не спится›», и тотчас зачеркнута как начатая вторично по ошибке. Сбоку записана и зачеркнута дата: «1825».

Список прокомментирован в свое время М. А. Цявловским,65 но в комментарий его нужно внести некоторые поправки и дополнения.

Датировка списка не очень точно определяется, но пределы ее не вызывают сомнений: список составлен после 14 августа 1836 года (даты написания стихотворения «Когда за городом, задумчив, я брожу...», обозначенного в списке как «Кладбище») и до конца декабря того же года (так как «Аквилон» напечатан в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» 2 января 1837 года), — вернее всего, осенью (в сентябре — октябре) 1836 года. Почти все стихотворения легко устанавливаются.

«Из Bunyan» — «Странник», стихотворение, писавшееся в июне или июле 1835 года (дата на перебеленной рукописи «26 ию 1835» не может быть установлена в отношении месяца), но переписывавшееся набело, вероятно, позднее — немногим ранее или одновременно с рассматриваемым списком, так как последний находится на обороте перебеленного текста начала «Странника».

«Кладбище» — «Когда за городом, задумчив, я брожу...», написанное 14 августа 1836 года, или (что менее вероятно) «Стою печален на кладбище...», дошедшее до нас лишь в черновом автографе 1833—1834 годов; не известно, было ли оно перебелено; но, недоработанное и брошенное, оно едва ли могло войти в список.66

«Мне не спится» — «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы...», стихотворение, написанное в октябре 1830 года, но переписанное и обработанное, по-видимому, в 1835 году.

«Молитва» — очевидно, «Отцы пустынники и жены непорочны...», беловая рукопись которого помечена «22 июля (или: июня) 1836».

«Сосны» — несомненно, «Вновь я посетил...», стихотворение, помеченное «26 сентября 1835».

«Осень в деревне» — по мнению М. А. Цявловского, основанному на списках стихотворений, приготовленных для издания 1832 года, — «Осень» («Октябрь уж наступил...»), написанная в октябре—начале ноября 1833 года, а начатая, как предполагалось, осенью 1830 года. Но, как было показано выше, списки 1830—1831 годов имеют в виду не «Осень», тогда еще не существовавшую, но «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...» — стихотворение, помеченное 1 и 10 октября 1830 года. Вероятно, и рассматриваемый список под обозначением «Осень в деревне» имеет в виду то же самое стихотворение, которое так названо во втором списке к изданию 1832 года.67

«Не дорого ценю» — «Из Пиндемонти», помеченное 5 июля 1836 года.

«Зачем ты, бурный Акв‹илон›» — стихотворение «Аквилон», помеченное в беловом автографе, а затем в печати, 1824 годом; как говорилось выше, эта дата едва ли соответствует действительности; отделано и закончено оно было, согласно помете на том же беловом автографе, в Болдине, 7 сентября 1830 года. «Аквилон», как и «Осень в деревне», входит в рассмотренные выше списки стихотворений, предназначенных для издания 1832 года.

«Последняя туча» — стихотворение «Туча» («Последняя туча рассеянной бури...»), датируемое по утраченной теперь рукописи 13 апреля 1835 года (или, во всяком случае, написанное не позднее середины июня 1835 года). Как заметил М. А. Цявловский, Пушкин, вспомнив, что стихотворение уже напечатано,68 вычеркнул его.

Таким образом, в небольшой этот список вошли только не напечатанные к осени 1836 года стихотворения 1830, 1833 (?), 1835 и 1836 годов; это показывает, что составлен он был не для сборника стихотворений, но именно для журнальной публикации новых, неизданных вещей. Отбор их позволяет сделать некоторые наблюдения.

В список вошло несколько произведений очень важного для Пушкина значения. Разнообразные по тематике, поэтическому стилю и стиховой форме, они объединяются общим характером — своей медитативностью, сочетанием глубоко личного начала с широкими обобщениями философского,

этического, общественно-политического содержания. С формальной точки зрения трудно, конечно, назвать эти восемь стихотворений циклом, но по существу они объединены глубокой внутренней связью, позволяющей видеть в них объединение циклического типа.

О значении некоторых из них — «Из Bunyan» («Странник»), «Кладбище» («Когда за городом, задумчив, я брожу...»), «Молитва» («Отцы пустынники и жены непорочны...»), «Осень в деревне» («Румяный критик мой, насмешник толстопузый...»),69 «Не дорого ценю» («Из Пиндемонти»), «Зачем ты, бурный Акв‹илон›» («Аквилон») — уже говорилось раньше, и нет надобности к ним возвращаться. Новые произведения, не включавшиеся раньше в проекты изданий, характеризуются теми же свойствами.

«Последняя туча рассеянной бури...» — одновременно и объективная картина природы, и выражение субъективного состояния поэта после пронесшейся над ним «бури» — его столкновения с царем и Бенкендорфом, или еще шире — выражение страстного желания поэта получить свободу и покой от всего, что многие годы тревожило и тяготило его жизнь. Напечатанное одиноко и случайно в «Московском наблюдателе», оно воспринималось только как картина природы, особенно потому, что «Московский наблюдатель» был совершенно чужд воззрениям и настроениям Пушкина. Введенное же в контекст, поставленное рядом с «Аквилоном», оно получило бы совершенно иной смысл, иное звучание, настойчиво напоминало бы читателю о бурях, проносившихся в последнее десятилетие не только над жизнью поэта, но и над общественно-политической жизнью России вообще. Поэтому исключение «Тучи» из списка нужно объяснять не только тем, что она уже была напечатана, но и другими вероятными соображениями, одновременно эстетическими и политическими: два стихотворения рядом или почти рядом на одинаковую тему создавали впечатление художественного однообразия — и этим, быть может, слишком явно подсказывался читателю скрытый смысл обоих произведений.

«Мне не спится, нет огня...» («Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы») — написано в Болдине в октябре 1830 года, а переписано и отделано значительно позже, по-видимому в 1835 году.70 Стихотворение это — одно из наиболее значительных «раздумий» в лирике Пушкина; созданное в Болдинскую осень, в переломный момент жизни поэта, оно отражает и чувство глубокого одиночества, в котором он находился, и сознание бессмысленности жизни, тяготеющей над ним, и возмущение этой бессмысленностью, и желание во что бы то ни стало овладеть внутренней логикой жизни:

Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу...

Рационалистическое, характерное для Пушкина заключение становится еще яснее и выразительнее при сопоставлении его с поправкой, внесенной Жуковским в последнюю строку при печатании стихотворения в посмертном издании:

Я понять тебя хочу,
Темный твой язык учу...71

Поправка имеет целью не только «улучшение рифмы» (как полагает редактор Академического издания), но и замену пушкинского рационализма

— признанием мистической темноты бытия, свойственным Жуковскому.

Наконец, «Сосны» — так условно названо стихотворение «Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел...», написанное 26 сентября 1835 года в Михайловском (может быть, впрочем, это не только обозначение, но Пушкин думал так озаглавить стихотворение в печати, и это заглавие следовало бы ввести в основной текст). Для этого углубленного в себя, медленно текущего ряда размышлений о своем прошлом и о будущем, связанного с картинами любимых им мест, Пушкин выбрал необычный и, казалось бы, не лирический размер — драматический белый пятистопный ямб, без цезур; такой стих придал стихотворению характер внутреннего монолога, перемежающегося паузами, меняющего тон в зависимости от места, где находится и которое рассматривает поэт: каждое место в усадьбе и вокруг нее вызывает разного рода воспоминания, эмоции и размышления. Обрабатывая стихотворение, Пушкин не только сократил его, устранив длинноты и излишние, по его мнению, подробности, но изъял целые отрывки, представлявшиеся ему слишком откровенными и слишком интимными, оставляя лишь то, что имеет общее значение и носит сдержанно-спокойный характер. Самое откровенное и трагическое признание, бывшее в конце чернового текста стихотворения и потом изъятое (от «я еще Был молод, но уже судьба и страсти» до «И ненависть и грезы мести бледной»),72 по смыслу очень близко ко второй (также изъятой при публикации) половине «Воспоминания» (1828). Но к скорбному воспоминанию о печальной, мучительной юности в размышлении 1835 года присоединяется новая и важнейшая мысль — о спасительном влиянии поэзии, благодаря которому он прошел через тяжкое испытание и «воскрес душой»: это признание совершенно точно характеризует переживания Пушкина и его творчество в Михайловском зимой 1824—1825 годов.73

Сдержанно-грустные размышления о прошлом, подводящие итог жизни поэта почти за двадцать лет (с 1817 года, когда он впервые приехал в Михайловское), сменяются в конце стихотворения мыслью о будущем, о новых поколениях, т. е. о вечном движении и развитии в природе и в человеческом обществе, — с характерным для Пушкина оптимистическим обращением: «Здравствуй, племя Младое, незнакомое!» и т. д. Среди лирических стихотворений последних лет жизни поэта «Сосны» являются одним из важнейших по мысли, по содержанию и одним из своеобразнейших и совершеннейших по художественной форме.

Как видно, небольшой список стихотворений, рассматриваемый нами, очень значителен и разнообразен в смысле тем, образов, мыслей и художественных средств. Осуществление его в печати при жизни Пушкина раскрыло бы ряд чрезвычайно важных, неизвестных читателям и критике моментов его лирического творчества и показало бы всю несостоятельность широко распространенных тогда суждений о том, что Пушкин как поэт-лирик

исчерпал себя, окончил свой путь и представляет явление прошлого. Но Пушкин не успел напечатать ни цикла, обозначенного номерами, ни стихотворений, входящих в последний список. Эти вершинные произведения его зрелой лирики увидели свет лишь в посмертном «Современнике» или в дополнительных томах посмертного издания, а некоторые — через много лет после смерти поэта. Лирика 30-х годов осталась при жизни Пушкина скрытым от читателей творчеством «для себя».

В самом конце 1836 года (или даже в начале января 1837 года) Пушкин заключил договор с книгопродавцем Плюшаром на издание сборника своих стихотворений.74 В архиве Пушкина сохранилась заготовленная для сборника рукопись в виде писарских копий с печатных текстов, размещенных по отделам в обложках с заголовками, надписанными рукой Пушкина.75 На этой рукописи необходимо остановиться.

Полное суждение о предположенном Пушкиным издании стихотворений затруднительно потому, что рукопись сборника сохранилась не полностью — или составление ее не было закончено Пушкиным; состав и порядок стихотворений в отделах, несомненно, спутан — уже после смерти Пушкина, и тексты сложены случайно, в полном беспорядке, с нарушением нумерации; часть материалов, возможно, использована для посмертного издания 1838—1841 годов.76 То, что сохранилось, представляет следующие особенности.

В рукопись вошли только те стихотворения, которые уже были напечатаны в «Стихотворениях Александра Пушкина» (части I—IV, 1829, 1832 и 1835); ни одно стихотворение, отсутствующее в этих четырех частях, сюда не введено или, по крайней мере, не сохранилось.

Сборник разделен на отделы, объединяющие стихотворения по жанровым признакам и частично повторяющие отделы издания 1826 года, с прибавлением новых, соответственно новым жанрам, возникшим в поэзии Пушкина после 1825 года, и отчасти — соответственно практике изданий других поэтов, в особенности четвертого издания стихотворений Жуковского 1835—1836 годов. Мы видим в сборнике обложки следующих отделов, надписанные рукой Пушкина:

Стихотворения лирические, т. е., по-видимому, декламационного, ораторского типа; ср. в издании Жуковского.

Подражания древним. Ср. сборник 1826 года; состав отдела, видимо, сохранился не полностью.

Послания. Ср. сборник 1826 года.

Эпиграммы, надписи и пр. Ср. сборник 1826 года; возможно, что сюда теперь перенесена часть материала из отдела «Подражания древним».

Баллады и песни. Ср. в издании Жуковского: 1) «Романсы и песни», 2) «Баллады», выделенные как вполне определенный жанр. У Пушкина понятие баллады более широко и свободно; из «песен» в этом отделе «Певец» 1816 года, но состав отдела, быть может, и спутан.

Сонеты. Здесь, однако, кроме трех сонетов 1830 года, находятся стихотворения разных жанров, разного стиля и содержания, внесенные, быть может, Жуковским, который написал и второе заглавие: «Песни. Стансы. Сонеты»; но «Анчар», например, не подходит ни под одно из этих определений, если только не рассматривать его как «стансы».

Стихи, сочиненные во время путешествия (1829). Здесь, в последовательности поездки в армию и обратно (кроме, однако, «На холмах Грузии...») собран весь цикл «кавказских» стихотворений.

Песни западных славян. Последние два отдела, действительно, обладают тематическим, а второй — и жанровым единством и составляют «циклы» в собственном смысле.

Вольные подражания восточным стихотворениям. Сюда, кроме «Подражаний Корану» и стихов на библейские мотивы, входят «Пророк» и «Ангел».

Простонародные сказки. Здесь отсутствует напечатанная в III части стихотворений «Сказка о царе Салтане»; «Жених», которого Пушкин определял как «простонародную сказку» (см. список, опубликованный в сборнике «Рукою Пушкина», стр. 266, № 20), перенесен в отдел «Баллад и песен», в чем, вероятно, нужно видеть вмешательство Жуковского после смерти Пушкина.

Разные стихотворения. Первоначально отдел назван «Смесь» (ср. в четвертом издании стихотворений Жуковского 1835—1836 годов); сюда вошли и «Поэт и толпа», и «Разговор книгопродавца с поэтом» — вместе с тем «Прозерпина», перевод из «Конрада Валленрода» и пр.

Последний раздел — без пушкинского заглавия, с надписью Жуковского: «Разговорн‹ые›» (т. е. драматические произведения?), куда входят «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Сцена из Фауста». Последняя, впрочем, носит № XX, т. е. перенесена из какого-то другого отдела.

Как видно, в числе отделов нет ни «элегий», ни отдела, посвященного лирическим произведениям медитативного рода и крупного значения — или они должны были раствориться в отделе «Разных стихотворений»; но подобного рода произведения вообще отсутствуют или не сохранились в рукописи; достаточно назвать такие, вошедшие в первые две части «Стихотворений», как «Погасло дневное светило...», «К Овидию», «Демон», «К морю», «А. Шенье», «19 октября» (1825), «Воспоминание» и почти всю любовную лирику 20-х годов.77

Возможно, что все они должны были войти в другие, не осуществленные отделы; возможно и то, что часть рукописи, содержавшая эти

стихотворения, затеряна или была использована при подготовке посмертного издания.78

Как бы то ни было, рукопись 1836 года дает слишком зыбкий материал для окончательных суждений. Мы можем лишь сказать, что Пушкин в этом последнем, предположенном сборнике хотел отменить хронологический порядок первых трех частей «Стихотворений» (нарушенный уже там наличием отдела стихотворений «Разных годов») и сгруппировать материал частично по внутренне-тематическим признакам (например, кавказские стихотворения 1829 года), совпадающим в иных случаях с жанровыми («Песни западных славян», «Простонародные сказки», «Подражания восточным стихотворениям», «Подражания древним», драматические произведения, «Сонеты»). Некоторые отделы, однако, образованы по жанровому признаку в его классическом, чисто формальном понимании («Лирические стихотворения», «Послания»), другие же крайне расплывчаты («Баллады и песни», «Эпиграммы и надписи» — в особенности раздел, быть может, и не принадлежащий выбору Пушкина, которому Жуковский дал название «Песни, стансы, сонеты»). Важнейший же для Пушкина в 30-х годах род лирики — выражающий отношение поэта к миру, содержащий его переживания и размышления, т. е. то, что принято называть медитативной лирикой, не находит себе в сборнике определенного места. Здесь требовались иные принципы группировки или циклизации стихотворений, но в сохранившейся рукописи (содержание которой дано выше) отсутствуют как соответствующие разделы, так и самый материал; нет, как сказано, ни одного стихотворения 1830—1836 годов, не бывшего до тех пор в печати, более того, нет ни одного, не вошедшего в сборники 1829—1835 годов, и недостает многих, бывших в этих сборниках.

Чем же объяснить то странное явление, что Пушкин, с половины 20-х годов отрицавший жанровое деление лирики, стремившийся в 1829 и 1832 годах представить читателю картину своего творчества в его хронологии,

т. е. в его историческом развитии, теперь, подводя итог своей более чем двадцатилетней деятельности, решительно отказывается от историзма и возвращается, хотя и не в полной мере, к устарелой для него и для русской поэзии вообще жанровой классификации? Ответ, как кажется, может быть дан такой.

Проект издания стихотворений 1836 года, составленный в то время, когда Пушкин находился в мучительно тяжелом положении — и моральном, и материальном, был вызван в значительной мере денежными соображениями. Совет «книгопродавца» «поэту», выраженный некогда в многозначительной формуле:

Не продается вдохновенье,
Но можно рукопись продать, —

не только не утратил для поэта своего смысла, но был еще оживлен литературно-журнальной борьбой 1835—1836 годов, и Пушкин сознательно ему следовал. Но для того чтобы скоро реализовать сборник, нужно было и подготовить его быстро, без затраты времени и нового труда, лишь с самой поверхностной правкой,79 обеспечив максимально-безболезненное прохождение его через цензуру. А этого можно было достичь, перенеся в новое издание готовый, процензурованный материал прежних сборников, без добавления чего-либо нового, неизданного, что могло смутить цензуру или требовало творческой художественной отделки. Но сборник не должен был быть и точным повторением прежних, а совсем новым, притом — замкнутым в себе, отдельным изданием. Он не был и подведением итогов всего творческого пути поэта — поскольку в него не входило почти ничего из произведений последних пяти лет (1832—1836). В лучшем случае он мог считаться итогом — да и то неполным — предшествующего периода — от первых шагов Пушкина-лицеиста (1815) до начала 30-х годов (1831). В этих условиях не было оснований сохранять хронологический принцип первых трех сборников: хронологическое размещение стихотворений имело бы смысл лишь в том случае, если бы сборник был пополнен неизданными произведениями последних пяти лет или входил в число других томов собрания сочинений Пушкина. Теперь же погодное расположение материала, заканчивающееся 1831 годом, только подчеркивало бы отсутствие произведений последних лет, т. е. мнимое иссякновение творческих сил поэта-лирика, о чем так много писали в журналах и говорили среди читателей. В этих соображениях, как кажется, нужно искать оснований отказа Пушкина от хронологического принципа в пользу жанрово-тематического.80

Следует отметить, однако, что и выпуск сборника в том виде, в каком он был предположен, и в том составе, в каком он нам известен, не дал бы читателям ничего нового и не раскрыл бы перед ними лирической поэзии Пушкина последнего периода. Пушкин оставался бы в глазах критиков и читателей (даже критиков-друзей, подобных Белинскому) тем, чем он сделался для них к середине 30-х годов, — поэтом прошлого, явлением почти историческим (в смысле его несовременности), и сборник лишь подтвердил бы сложившееся убеждение в том, что поэтический голос любимого некогда поэта-лирика навеки умолкнул. Только в случае продолжения «Современника», — а вопреки мнению издателя, такая возможность была очень сомнительна, так как Бенкендорф считал, что разрешение издать «4 тома статей чисто литературных... на подобие английских трехмесячных Reviews»81 дано Пушкину только на один 1836 год и не распространяется на будущее, — только в дальнейших томах «Современника», предположенных на 1837 год, мог Пушкин осуществить свое желание — раскрыть перед читателями последние и важнейшие произведения своей лирической поэзии, и раскрыть притом в известной системе, в объединенных внутренними связями циклах, два проекта которых, намеченные в 1836 году, рассмотрены выше.

Но намерениям Пушкина не суждено было осуществиться. Его творчество 30-х годов стало известно русскому обществу лишь из публикаций в посмертном «Современнике», в некоторых альманахах и журналах, и — еще через четыре года — в дополнительных томах посмертного издания.

Спустя полтора месяца после смерти Пушкина представитель близкой к поэту семьи Карамзиных, Александр Карамзин, писал в Париж своему брату Андрею:82 «Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии. Однако же нашлись у него многие поэмы и мелкие стихотворения. Я читал некоторые, прекрасные до нельзя. Вообще в его поэзии сделалась большая перемена, прежде главные достоиства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений et une grace infinie, jointe à beaucoup de sentiment et de chaleur;83 в последних же произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения».84

Этот отзыв внимательного и дружески настроенного современника дает замечательно верную, проникновенную оценку лирической поэзии Пушкина 30-х годов.

Сноски

Сноски к стр. 8

¹ «Стихотворения В. Жуковского» в третьем издании (тт. I—III, СПб., 1824), наиболее полном и наиболее близком по времени к изданию «Стихотворений Александра Пушкина», делятся на «Лирические стихотворения» (т. е. имеющие общественно-политическое, одическое значение), «Романсы и песни», «Послания», «Элегии», «Смесь» (куда входят отдельным циклом «Сельские стихотворения» — из Гебеля), «Баллады»; вне этих разделов помещены: в начале I тома, перед «Лирическими стихотворениями» — «Орлеанская дева», в конце III тома, после баллад — поэмы и повести в стихах, а также последняя баллада «Замок Смальгольм», только что разрешенная тогда цензурой. «Опыты в стихах и прозе К. Батюшкова» (1817) распадаются на «Элегии», «Послания», «Смесь» (к которой присоединены «Эпиграммы, надписи и пр.»).

² Понятие жанра, в его существенном, а не формальном смысле, никогда не отрицалось Пушкиным: содержание лирических стихотворений в ряде очень значительных произведений определяет их композицию и заставляет относить к тому или иному жанру; но это не влияет на формальные определения и на распределение стихотворений в сборниках. Так, одно из значительнейших произведений лирики зрелого периода — «К вельможе» (1830) — является, конечно, посланием, и так оно названо в беловой рукописи и в первопечатном тексте, хотя Пушкин не включал его в особый раздел «посланий», потому что самое деление на подобные рубрики исчезло из его сборников. Посланием по форме является и сатира «На выздоровление Лукулла» (1835) — и эта форма без сомнения очень традиционна для античной поэзии и для сатирической поэзии эпохи классицизма (в XVII—XVIII веках). Однако Пушкин не назвал своей сатиры посланием, ограничившись мистифицирующим подзаголовком — «Подражание латинскому». Лирические жанры, таким образом, продолжали жить в его поэзии, но проявлялись лишь в определенных случаях, когда того требовало идейно-тематическое содержание стихотворения.

³ Нарушение жанрового распределения вызвало недоуменное замечание П. А. Плетнева в письме к Пушкину от 26 сентября 1825 года (Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XIII, Изд. Академии наук СССР, 1937, стр. 234; ссылки на это издание в дальнейшем даются сокращенно: Акад., том, страница). Пушкин не отозвался на это замечание, хотя состав сборника, сообщенный ему Плетневым, был им пересмотрен и кое в чем изменен.

Сноски к стр. 9

⁴ Самый термин «поэтические досуги», употребленный Плетневым, представлял дань старой традиции, рассматривавшей поэзию как плод «легкого» вдохновения: сам Пушкин смотрел на нее иначе — как на результат напряженного труда и работы мысли; в посвящении Плетневу четвертой и пятой глав «Евгения Онегина» (1828), определяя свой роман как

Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений, —

он тут же раскрывает истинный смысл этого определения, заставляя читателя видеть под «небрежными» и «легкими» формами романа его сущность как результат

Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.

Сноски к стр. 10

⁵ ИРЛИ (ПД) № 515 (Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском Доме. Научное описание, Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1937, стр. 201). Список написан на обороте черновика письма Пушкина к С. Л. и Н. О. Пушкиным от 6—11 апреля 1830 года (Акад., т. XIV, стр. 77, № 462); опубликован П. О. Морозовым (Пушкин и его современники, вып. XVI, 1913, стр. 120—121) неполно и неточно; в исправленном виде напечатан и прокомментирован Б. В. Томашевским в его книге: Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л., 1925, стр. 114—115; ср. сборник «Рукою Пушкина», изд. «Academia», М.—Л., 1935, стр. 256—257, № 16, с подробным комментарием на стр. 257—260.

Сноски к стр. 11

⁶ В Акад., т. III, 2, стр. 1233, датировано «1831 г., предположительно 5 сентября — 9 октября»; в беловом списке (см. ниже) стихотворение помечено «1829», что явно не соответствует действительности.

⁷ ИРЛИ (ПД) № 716 (Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский, ук. соч., стр. 255); опубликован П. О. Морозовым (Пушкин и его современники, вып. XVI, стр. 117); в исправленном виде Б. В. Томашевским в ук. соч., стр. 116, с комментариями; ср.: Рукою Пушкина, стр. 260, № 17, с комментариями на стр. 261—263.

⁸ Или, точнее, элегическим дистихом, которым написаны все эти пьесы.

Сноски к стр. 12

⁹ См. статью М. П. Султан-Шах «М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830—1832 годов» (Пушкин. Исследования и материалы, т. I, Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1956, стр. 262—267), а также комментарий Б. В. Томашевского к стихотворению «На холмах Грузии» в издании: А. С. Пушкин. Стихотворения, т. 3. Библиотека поэта, Большая серия, изд. 2-е, Л., 1955, стр. 836—837.

¹⁰ Ср. с этим стихотворением набросок двух вступительных строф к «Домику в Коломне» — «Пока меня без милости бранят...» (Акад., т. V, стр. 371), где так язвительно поминаются «русские Камиллы, Аннибалы»; план к полемическим строфам повести в стихах — так называемого «Езерского»: «Зачем ничтожных героев? Что делать — я видел Ипс‹иланти›, Паске‹вича›, Ермолова» (Акад., т. V, стр. 410); скрыто иронические строки о Паскевиче в «Предисловии» к «Путешествию в Арзрум» (Акад., т. VIII, 1, стр. 443—444; 2, стр. 1021—1027), наконец, оставшееся в черновике восторженное приветствие освобожденной Греции («Восстань, о Греция, восстань...» — Акад., т. III, 1, стр. 169). Следует отметить, что другой черновой набросок — «Опять увенчаны мы славой...», написанный на одном листе с обращением к Греции (ПД № 160) и напечатанный в Акад. изд. (т. III, 1, стр. 168) как отдельное стихотворение, рассматривается Б. В. Томашевским как начало (первые две строфы) стихотворения, обращенного к Греции (см.: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в десяти томах, т. III, Изд. Академии наук СССР, М.—Л., 1949, стр. 146; А. С. Пушкин. Стихотворения, т. 3. Библиотека поэта, Большая серия, изд. 2-е, Л., 1955, стр. 491). Но такое объединение, как и композиция стихотворения «Восстань, о Греция, восстань...», представляется очень спорным. Для нас же важно то, что попытка Пушкина писать о минувшей войне в хвалебном, одическом тоне была брошена в самом начале работы над черновиком.

Сноски к стр. 14

¹¹ См.: Д. П. Якубович. К стихотворению «Таится пещера» (Пушкин и Овидий). Пушкинский сборник памяти проф. С. А. Венгерова (Пушкинист IV), М. — Пгр., 1922, стр. 282—294.

Сноски к стр. 15

¹² ПД № 716; см. о нем выше.

Сноски к стр. 16

¹³ Пушкин и его современники, вып. XVI, 1913, стр. 117—121.

¹⁴ Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения, стр. 115.

¹⁵ Рукою Пушкина, стр. 259.

¹⁶ См. черновые тексты и варианты «Осени» в Акад., т. III, 2, стр. 916—937. В примечании к стихотворению (стр. 1248) отмечено отсутствие всяких следов перебелки рукописей 1833 года с какой-либо предшествующей им рукописи 1830 года, нам неизвестной.

¹⁷ Рукопись ПД № 131. См.: Акад., т. III, 2, стр. 844, с факсимиле (между стр. 848—849).

Сноски к стр. 17

¹⁸ См.: Акад., т. III, 2, стр. 1215. Можно, однако, предполагать, что в имеющейся перебеленной рукописи записан не весь текст стихотворения, но с пропуском, и какая-то его часть, между стихами 22 («И песенкою нас веселой позабавить?») и 23 («Куда же ты? — В Москву» и т. д.), отсутствует и нам не известна, так как здесь чувствуется логический пропуск.

¹⁹ Соображения П. Е. Щеголева (Из жизни и творчества Пушкина, изд. 3-е, М.—Л., 1931, стр. 260—261, 273—275, в статье «Амалия Ризнич в поэзии Пушкина»), отвергающего отнесение этих стихотворений к А. Ризнич, устарели по материалу и не убедительны по своему чисто психологическому методу.

²⁰ Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения, стр. 115, 117. Сомнения М. А. Цявловского (Рукою Пушкина, стр. 261) не имеют достаточных оснований. В примечании к стихотворению («Прощание»; Акад., т. III. 2, стр. 1214—1215) Т. Г. Зенгер допускает вероятность отождествления стихотворений «К EW» и «В последний раз».

Сноски к стр. 18

²¹ Исключение составляет, быть может, стихотворение «В последний раз твой образ милый...», положенное на музыку, под заглавием «Прощание», знакомым Пушкину молодым композитором А. П. Есауловым. Ноты этого романса были отпечатаны отдельным изданием. Известен единственный его экземпляр, теперь хранящийся в Пушкинском Доме (см. о нем статью С. С. Попова «Забытый романс А. Есаулова на текст Пушкина»: «Советская музыка», 1937, № 5, май, стр. 81—85, с нотным текстом романса на стр. 76—80; биографический очерк об А. П. Есаулове, того же автора — стр. 86—89). На нотной тетради романса нет никаких выходных данных, которые бы позволили уточнить хронологию; возможно, что это — корректурный экземпляр и ноты не были выпущены в свет. Между тем Пушкин в письме к П. В. Нащокину от 3 августа 1831 года из Царского Села запрашивал своего московского друга: «Что ж не присылаешь ты Есауловского романса, исправленного во втором издании? Мы бы его в моду пустили между фрейлинами» (Акад., т. XIV, стр. 204, № 650; см. также стр. 179, № 617 и стр. 181, № 619; ср. в издании: Пушкин. Письма, т. III. Под редакцией Л. Б. Модзалевского, М.—Л., 1935, стр. 307—310 и по указателю). О каком романсе — очевидно, на слова Пушкина — идет здесь речь? Трудно допустить, чтобы такое глубоко интимное лирическое стихотворение, как «В последний раз...», притом еще неизданное, могло быть «пущено» Пушкиным «в моду между фрейлинами». Свои неизданные стихи поэт, во всяком случае, не склонен был давать какому бы то ни было композитору. Известен и другой романс Есаулова на слова Пушкина: «Ночной зефир», напечатанный в 1834 году под заглавием «Гишпанская песня» в музыкальном журнале А. Варламова «Эолова арфа» (см.: Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати. 1814—1837. Изд. 2-е, М., 1938, стр. 111—112, № 1005; указанную статью С. С. Попова; статью С. К. Булича «Пушкин и русская музыка» в сборнике Петербургского университета «Памяти А. С. Пушкина», 1900, стр. 52—54, и отдельный оттиск, стр. 18—21). Романс был выпущен и отдельно. По предположению С. К. Булича, об этом издании идет речь в переписке Пушкина с Нащокиным (и к «Гишпанской песне», конечно, гораздо более подходит намерение Пушкина «пустить его в моду между фрейлинами»). С. С. Попов, напротив, доказывает, — и с серьезными основаниями, — что публикация «Эоловой арфы» 1834 года была первой, сделанной ранее отдельного издания или одновременно с ним, и к 1831 году отдельное издание относиться не может. Вопрос, казалось бы решенный С. С. Поповым, аргументацию которого приняли последующие редакторы стихотворений Пушкина, представляется нам, однако, далеко не ясным и требующим для разрешения дополнительных данных, пока неизвестных.

²² Из ненапечатанных ранее произведений помещено всего три: «Узник» (1822), «Каков я прежде был...» (вольное переложение из Андрея Шенье, 1828) и «Сказка о царе Салтане» (1831).

²³ Цензурные сомнения могло вызвать — и вызвало действительно — стихотворение «Анчар»: Пушкин рассчитывал, очевидно, что его недавняя публикация в «Северных цветах» автоматически обеспечит и разрешение на помещение в сборник. Но стихотворение обратило на себя внимание III Отделения и Бенкендорфа и стало предметом неприятных для Пушкина объяснений. Идя навстречу цензурным придиркам, поэт в тексте сборника заменил слово «царь», бывшее в последней строфе публикации «Северных цветов», на слово «князь», возвращаясь, таким образом, к тексту обеих рукописей стихотворения, где термин «царь» вовсе не встречается. Следует отметить, однако, что Д. Д. Благой, выступивший недавно (в статье «„Анчар“ Пушкина» в сборнике «Академику В. В. Виноградову к его шестидесятилетию», М., 1956, стр. 94—116) с критикой некоторых мнений автора настоящей статьи, высказанных тридцать лет назад («Из истории пушкинского текста. „Анчар, древо яда“». — «Пушкин и его современники», вып. XXXI—XXXII, 1927, стр. 3—14), придает этой замене излишнее значение: антимонархический политический смысл стихотворения должен был быть понятен читателю в обоих случаях. С другой стороны, помещаемая ниже в настоящем сборнике статья В. Г. Боголюбовой «Еще раз об источниках „Анчара“» убедительно показывает, с каким вниманием относился Пушкин к естественно-научной литературе об анчаре (хорошо, по-видимому, ему известной) и как силен в его стихотворении реальный «яванский» колорит; последняя черта определяет возможность — как художественную, так и идейную — замены «царя» «князем» без ущерба для смысла стихотворения.

Сноски к стр. 20

²⁴ В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. II, Изд. Академии наук СССР, М., 1953, стр. 82—84.

²⁵ Там же, стр. 129.

²⁶ Там же, стр. 84.

Сноски к стр. 21

²⁷ См. его статью «Генезис „Песен западных славян“»: «Атеней. Историко-литературный временник», кн. III, Л., 1926, стр. 35—45.

²⁸ Распределение материала по этим двум разделам в точности неизвестно. Но можно предположить, что в первый вошли все переложения из античных поэтов и антологические (в собственном смысле) стихотворения, а во второй — мелкие стихотворения, не носящие античного характера. О сборнике 1836 года см. ниже.

²⁹ Стихотворение «Туча», напечатанное в 1835 году в новом журнале московских любомудров-романтиков «Московский наблюдатель», стремившемся восстановить традиции «Московского вестника», было лишь любезностью по адресу прежних товарищей по этому журналу и могло быть воспринято лишь как картина природы вполне объективного, почти антологического характера, без отношения к переживаниям поэта. Другое стихотворение, помещенное в том же «Московском наблюдателе», — «На выздоровление Лукулла» (1835, ч. IV, сентябрь, кн. II, вышедшая в конце декабря), будучи сильнейшим политическим выступлением Пушкина этого времени, было вызвано определенными общественными причинами, а напечатано было в единственном журнале, связанном в это время с Пушкиным старыми личными связями его издателей и не враждебном ему (вспомним, что в 1835 году «Телескоп» занимал по отношению к Пушкину очень сдержанную, если не отрицательную позицию, а выступать в беспринципном журнале Сенковского «Библиотека для чтения» он не считал более возможным).

Сноски к стр. 22

³⁰ «Московский наблюдатель», 1835, ч. III, август, кн. 1, стр. 439—459, и в особенности стр. 442—444, 446, 458.

³¹ Последним произведением, напечатанным здесь, была «Сказка о рыбаке и рыбке» — в томе X журнала, вышедшем в свет 1 мая 1835 года. См.: Н. Синявский и М. Цявловский. Пушкин в печати. 1814—1837. Изд. 2-е, М., 1938, стр. 121, № 1047.

Сноски к стр. 23

³² Ни в одной работе, посвященной пушкинскому «Современнику», нет полного и детального анализа стихотворений Пушкина, помещенных в журнале. Д. Е. Максимов (в статье «„Современник“ Пушкина (1836—1837 гг.)», составляющей приложение к исследованию В. Евгеньева-Максимова «„Современник“ в 40—50 гг., от Белинского до Чернышевского», Изд. писателей в Ленинграде, 1934, стр. 369—418) касается вскользь «Родословной моего героя» для подкрепления некоторых социологических положений, большей частью очень спорных; автор притом неправомерно объединяет пушкинский «Современник» 1836 года с посмертным, 1837 года, что очень затемняет его выводы. Столь же сжато говорит о художественном материале «Современника» Н. Л. Степанов (статья о «Современнике» в книге: Очерки по истории русской журналистики и критики, т. I. Изд. Ленинградского государственного университета, Л., 1950, гл. XVII, стр. 402—414); но его очерк содержит верное замечание о том, что «помещение Пушкиным в журнале „Родословной моего героя“ было ответом на булгаринскую демагогию» (стр. 406). Две кандидатские диссертации, посвященные «Современнику», — М. П. Еремина и В. В. Ерофеева (насколько можно о них судить по авторефератам) — не дают анализов стихотворений Пушкина, помещенных в журнале, как лирических произведений. М. П. Еремин («Журнал А. С. Пушкина „Современник“ (1836 год)». Московский государственный педагогический институт имени В. И. Ленина, М., 1950) вообще не касается этого вопроса; В. В. Ерофеев («„Современник“ Пушкина в журнально-литературном движении 30-х годов XIX века». Академия наук СССР, Институт русской литературы (Пушкинский Дом), Л., 1952) выделяет стихотворение «Полководец» как отражение борьбы Пушкина с реакционной историографией и «Пир Петра Первого» как «обсуждение темы о Петре I, строителе сильного русского государства» и «призыв Пушкина к прощению декабристов» (стр. 16). Но эпиграмма «Сапожник» и, в сущности, «Родословная моего героя» остаются неразъясненными, так же как и личное, эмоциональное значение «Полководца». Старые работы дореволюционного времени (статьи Б. Б. Глинского «Загробный журнал Пушкина» — «Исторический вестник», 1897, т. LXVII, январь, стр. 241—279, — и И. Евдокимова «„Современник“ Александра Пушкина» — «Русский библиофил», 1915, кн. II, стр. 61—77) ничего не содержат для нашей темы; не рассматривает ее и чисто библиографическая работа Н. В. Здобнова (История русской библиографии до начала XX века. Изд. 2-е, Изд. Академии наук СССР, М., 1951, стр. 189—195).

Сноски к стр. 24

³³ Ср. в III песни «Полтавы» описание пира Петра на поле Полтавской битвы, после победы, когда он «славных пленников ласкает И за учителей своих Заздравный кубок подымает».

³⁴ См.: И. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина. Изд. «Советский писатель», М., 1955, стр. 20—21, 43—44 и сл.

³⁵ Помещенное в том же томе «Современника», в пятой главе «Путешествия в Арзрум», стихотворение «Стамбул гяуры нынче славят...», определенное здесь как «начало сатирической поэмы, сочиненной янычаром Амином-Оглу», представляет собой своеобразное развитие той же темы о борьбе между старым и новым, которая занимала Пушкина в связи с работой о Петре. Самый текст «Путешествия в Арзрум», наполненный именами сосланных на Кавказ декабристов (данными в печати начальными буквами), показывает направление мыслей издателя «Современника». Помещенная в I томе журнала, трагедия «Скупой рыцарь» входит в широкий контекст размышлений Пушкина о феодализме и о судьбах дворянства в истории; в ней можно видеть и чисто личные реминисценции; но она не относится прямо к нашей теме.

Сноски к стр. 25

³⁶ См.: В. А. Мануйлов и Л. Б. Модзалевский. «Полководец» Пушкина. Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4—5, М.—Л., 1939, стр. 125—164, в особенности стр. 149—162.

Сноски к стр. 26

³⁷ Ср. слова «русского» в разговоре с «испанцем» в третьем отрывке начатой вчерне повести «Гости съезжались на дачу...» (Акад., т. VIII, 1, стр. 42; Полное собрание сочинений в десяти томах, т. VI, Изд. Академии наук СССР, М., 1949, стр. 569): «Мы гордимся не славою предков, но чином какого-нибудь дяди или балами двоюродной сестры. Заметьте, что неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности». В этих словах — как бы конспект, развернутый затем в строфах «Езерского». Отрывок датируется, не очень точно, концом 1829 — началом 1830 года (последнее вернее, по связи с полемикой «Литературной газеты»); строфы «Езерского» писались в конце 1832 — первой половине 1833 года.

³⁸ Но не против современных принципов демократизма и равенства людей, как ошибочно считал Белинский, посвятивший десять лет спустя, в XI статье о Пушкине (1846), несколько страниц страстному и возмущенному разбору «Родословной» (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VII, Изд. Академии наук СССР, М., 1955, стр. 536—541): критик-демократ, верно почувствовав связь между стихотворением и былой полемикой «Литературной газеты», гневно осудил «Родословную» за ее мнимый аристократизм, защиту дворянской спеси и феодальных начал, — так, как можно было бы писать о самом злободневном явлении литературы; это уже показывает, насколько велика была сатирическая и полемическая сила стихотворения; но Белинский, разбирая его, ошибался в определении адреса «Родословной».

Сноски к стр. 27

³⁹ Акад., т. V, стр. 414.

⁴⁰ Там же, стр. 408.

⁴¹ Там же, стр. 414.

Сноски к стр. 28

⁴² Акад., т. V, стр. 100—101; ср. т. III, 1, стр. 427—428, а также черновые тексты в т. V, стр. 407—409, 415—418, где поместный и «феодальный» характер этих размышлений еще определеннее выражен («Мне жаль... Что мы в свободе беспечальной Не знаем жизни феодальной В своих владеньях родовых, Среди подручников своих» — стр. 409).

⁴³ Основная мысль введения к повести в стихах, известной теперь под названием «Езерский», никак не отразилась в извлеченной из него «Родословной моего героя», так как Пушкин обрывает последнюю именно на социальной характеристике «героя, о ком затеял свой рассказ», перемещая тем самым центр тяжести с проблемы литературной к проблеме социальной. Литературная же проблема, ставшая для нас ясной лишь после исследования и опубликования всех сохранившихся материалов «Езерского», заключается в выдвижении нового, «ничтожного» героя — коллежского регистратора, мелкого петербургского чиновника из обедневших дворян, — на смену героям романтической поэзии и герою «онегинского типа» («Хоть человек он не военный, Не второклассный Дон Жуан, Не демон — даже не цыган...» — Акад., т. V, стр. 103; в черновиках к этой строфе отрицательная часть определения героя еще ярче и полнее — см. там же, стр. 411—412, а также 417). С этим связано и утверждение любимой Пушкиным мысли — о свободе поэтического творчества, независимого от чьего бы то ни было давления — власти, критики или «толпы» (строфы XI—XV «Езерского», не вошедшие в «Родословную моего героя»).

⁴⁴ Кроме указанных выше, Пушкин поместил в «Современнике» антологическое стихотворение «Из А. Шенье» («Покров, упитанный язвительною кровью...», 1835, в I томе) и отрывок стихотворения о Кутузове («Перед гробницею святой...», 1831) в тексте «Объяснения» по поводу «Полководца» (в IV томе).

Сноски к стр. 29

⁴⁵ Н. В. Измайлов. Стихотворение Пушкина «Мирская власть» (Вновь найденный автограф). «Известия Академии наук СССР. Отделение литературы и языка», 1954, т. XIII, вып. 6, стр. 548—556.

⁴⁶ Там же, стр. 553, и репродукция между стр. 548 и 549.

Сноски к стр. 30

⁴⁷ Т. Г. Цявловская сделала наблюдение, что римская цифра «IV» над «Мирской властью» переправлена из написанной сначала «V». Это очень вероятно, хотя и не несомненно, и подчеркивает еще более обдуманность цикла.

Сноски к стр. 31

⁴⁸ В августе 1836 года Пушкин писал Д. В. Давыдову по поводу рассмотрения его статьи о партизанской войне в военной цензуре: «Тяжело, нечего сказать. И с одною цензурою напляшешься; каково же зависить от целых четырех? Не знаю, чем провинились русские писатели, которые не только смирны, но даже сами от себя согласны с духом правительства. Но знаю, что никогда не бывали они притеснены, как нынче: даже и в последнее пятилетие царствования покойного императора, когда вся литература сделалась рукописною благодаря Красовскому и Бирукову» (Акад., т. XVI, стр. 160, № 1251).

⁴⁹ См.: Ираклий Андроников. Тагильская находка. «Новый мир», 1956, № 1, стр. 168, сообщение Александра Карамзина в письме от 31 августа 1836 года, со слов Н. А. Муханова: «Пушкин показал ему только что написанное им стихотворение, в котором он жалуется на неблагодарную и ветреную публику и напоминает свои заслуги перед ней. Муханов говорит, что эта пьеса прекрасна». Булгарин незадолго до того поместил в «Северной пчеле» (№№ 127, 128 и 129, 6, 8 и 9 июня) три большие статьи — «Мнение о литературном журнале „Современник“», — наполненные злобными обвинениями, иронией, инсинуациями и угрозами по адресу Пушкина, по поводу статьи «О движении журнальной литературы», написанной Гоголем, но сочтенной за пушкинскую программу «Современника».

⁵⁰ «Молва», 1836, ч. XII, № 13, вышедший в начале августа; см.: В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. II, Изд. Академии наук СССР, М., 1953, стр. 233—238.

Сноски к стр. 32

⁵¹ В письме Пушкина к отцу, С. Л. Пушкину, от 20 октября 1836 года мы читаем: «J’avais compté aller à Михайловское; je n’ai pas pu. Ça va encore me déranger pour un an, au moins. A la campagne j’aurais beaucoup travaillé: ici je ne fais rien, que de la bile» («Я рассчитывал поехать в Михайловское — и не мог. Это расстроит мои дела, по меньшей мере, еще на год. В деревне я бы много работал; здесь я ничего не произвожу, кроме желчи»; Акад., т. XVI, стр. 173, № 1268).

⁵² «Хотя я лично сердечно предан императору, я далек от того, чтобы восторгаться всем, что вижу вокруг себя; как литератор — я раздражен; как человек с предрассудками — оскорблен...» (Акад., т. XVI, стр. 172, № 1267).

Сноски к стр. 33

⁵³ Акад., т. III, 2, стр. 654—655.

⁵⁴ Там же, стр. 941. С. М. Бонди в личной беседе высказывал мнение, что этот «план» может быть программой перевода какого-то — вероятно, английского стихотворения. Если это даже и так, что нужно еще установить, то самый выбор темы и ее формулировка не теряют своего значения. Датировка стихотворения и программы — предположительная и основана на соответствии его содержания настроениям, переживавшимся Пушкиным в июне 1834 года, в момент «ссоры» его с царем и Бенкендорфом, и выраженным в письмах этого времени к Н. Н. Пушкиной.

⁵⁵ Книга Бениана была широко известна не только в Англии, но и в других странах, в том числе и в России, где, в переводе на русский язык, выдержала несколько изданий в начале XIX века, в годы распространенности мистических верований и деятельности Библейского общества. В библиотеке Пушкина сохранилось третье издание перевода «Сочинений Иоанна Бюниана», Москва, в типографии С. Селивановского, 1819, четыре части в трех переплетах (Б. Л. Модзалевский. Библиотека А. С. Пушкина. Библиографическое описание. Пушкин и его современники, вып. IX—X, 1910, стр. 17, № 59). Возможно, что Пушкин пользовался и одним из английских изданий. Часть первая издания занята «Путешествием христианина к блаженной вечности». В своем вольном переложении Пушкин использовал стр. 11—16, при этом ослабляя морально-религиозные тенденции автора и значительно усиливая мотивы «скорби» странника и разрыва его с обществом. Изменена и вся композиция отрывка (сон заменен рассказом о себе).

Сноски к стр. 34

⁵⁶ Характерно то, что критик консервативного и ортодоксально-религиозного направления Н. И. Черняев, разбирая стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...», назвал первую его часть «поистине гениальным вступлением», но самое переложение молитвы Ефрема Сирина признал «несравненно ниже оригинала», стихи — «водянистыми и бледными»: Пушкин, перекладывая молитву, «оказался бессильным передать ее красоту» и, хотя был, по мнению критика, «в последние годы жизни человеком бесспорно верующим и религиозным», у него, «несмотря на его гений, чего-то недоставало для того, чтобы писать переложения... молитв и священного писания» (Н. И. Черняев. «Пророк» Пушкина в связи с его же «Подражаниями Корану». Харьков, 1898, стр. 44—46). Критик верно почувствовал отсутствие у поэта подлинной религиозности — но не мог этого прямо признать.

⁵⁷ См. статью Б. В. Томашевского «Источник стихотворения „Как с древа сорвался предатель-ученик“»: Пушкин и его современники, вып. XXXVIII—XXXIX, 1930, стр. 78—81.

Сноски к стр. 35

⁵⁸ Курсив наш, — Н. И.

⁵⁹ Академик М. Н. Розанов в обстоятельной статье «Об источниках стихотворения Пушкина „Из Пиндемонте“» (Пушкин. Сборник второй (Пушкинская комиссия Общества любителей российской словесности). Редакция Н. К. Пиксанова, ГИЗ, М.—Л., 1930, стр. 111—142) утверждает наличие реальных оснований для обоих подзаголовков — «Из Alfred Musset» и «Из Пиндемонти», однако собранный им материал не решает вопроса: сходство стихотворения Пушкина с произведениями этих поэтов ограничивается общими для поэзии эпохи романтизма мотивами свободолюбия, освобождения личности от гнета общественных условий; но о зависимости Пушкина от Мюссе или Пиндемонти не может быть и речи.

Сноски к стр. 36

⁶⁰ Форма белового автографа (установленная последним вариантом чернового) «Зависеть от властей» представляет собой попытку цензурного приспособления текста и ошибочно введена в основной текст Академического издания (т. III, 1, стр. 420; ср. т. III, 2, стр. 1031—1032); в последующих изданиях справедливо восстановлено первоначальное чтение: «Зависеть от царя, зависеть от народа». Форма «властей» разрушает противопоставление: «от царя — от народа», так как и в том и в другом случаях понимается «власть».

Сноски к стр. 37

⁶¹ Пушкин, Сочинения, т. III, изд. П. В. Анненкова, СПб., 1855, стр. 39.

Сноски к стр. 38

⁶² Вероятно, таким же намеренным обрывом мысли является последняя строка стихотворения на 19 октября 1836 года — «Была пора: наш праздник молодой...», оборванного на воспоминании о восстании 14 декабря:

И над землей сошлися новы тучи,
И ураган их...

То, что стихотворение не должно было иметь продолжения, доказывается, как кажется, тем, что и черновой автограф его оборван на том же воспоминании — на последнем полном стихе белового текста:

Над сходились новы тучи

(Акад., т. III, 2, стр. 1045).

Сноски к стр. 39

⁶³ Вопрос о том, какие стихотворения занимали I и V места в разбираемом ряде, нашими предположениями, конечно, не решается окончательно и остается открытым. Какие, однако, стихотворения могут быть названы вместо «Я памятник себе воздвиг...» и «Когда за городом...»? Из написанных в 1836 году очень близок — и тематически, и по форме — к другим стихотворениям нашего ряда черновой набросок «Напрасно я бегу к сионским высотам...» (Акад., т. III, 1, стр. 419, и 2, стр. 1029), но стихотворение лишь начато, и мы не можем судить о том, во что бы оно вылилось. Из стихотворений 1835 года подходят по своему медитативному характеру, большим философским мыслям, вложенным в них, наконец, по метрической форме — «Полководец» и «Странник», а также — написанное в иной форме «Вновь я посетил...»; но первое (так же как и «Туча») было только что напечатано; третье — слишком нарушало бы метрическое единство ряда; остается «Странник», и очень возможно, что именно он должен был входить на одно из пустых мест ряда или продолжить его. В предшествующие годы — 1832—1834 — трудно указать произведения, соответствующие характеру известных нам под номерами: ни «Осень», ни «Французских рифмачей суровый судия...» такими не могут считаться. Обращенное к жене стихотворение 1834 (?) года «Пора, мой друг, пора...», по-видимому, далеко не закончено, да и слишком интимно для цикла произведений обобщенно-философского значения.

Сноски к стр. 40

⁶⁴ Рукопись бывш. ЛБ № 2377А, № 3, теперь ПД, ф. 244, оп. 1, № 941. Полный фабричный лист почтовой бумаги, с водяным знаком: АГ 1834; жандармские цифры: 4 и 48 (бумага № 155). Список на листе 42. Текст «Странника», написанный на нем, — Акад., т. III, 2, стр. 987—988.

⁶⁵ Рукою Пушкина, стр. 285—286.

⁶⁶ Если принять это последнее предположение, т. е. считать, что «Кладбище» — это «Стою печален...», то в таком случае начальная дата составления списка немного отодвигается — до 22 июля (или июня) 1836 года, когда написано стихотворение «Отцы пустынники и жены непорочны...».

Сноски к стр. 41

⁶⁷ Следует заметить, что раскрытие обозначения «Осень в деревне» в списке 1836 года как стихотворения «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...», быть может, и не является бесспорным. Если в списках 1830—1831 годов обозначения «Осень в деревне» и «Осень. 1 окт.‹ября›», несомненно, соответствуют этому произведению, то в списке 1836 года Пушкин под тем же названием «Осень в деревне», — возможно, ошибочным, — мог иметь в виду другое, позднейшее — «Осень», написанную октавами в Болдине в 1833 году («Октябрь уж наступил — уж роща отряхает...»). Поставленная рядом с «Вновь я посетил...», «Осень» составила бы с ним пару, связанную по теме, разработанной в двух разных аспектах (глубокое внутреннее единство с «Осенью» еще сильнее чувствуется в черновых текстах «Вновь я посетил...»). Включение «Осени» в этот список вполне естественно; отсутствие же в нем (и в других объединениях) такого важного, крупного и вполне законченного стихотворения представляется необъяснимым.

⁶⁸ В журнале «Московский наблюдатель» (1835, ч. II, май, кн. II, стр. 175); книжка прошла цензуру 15 июля 1835 года. Ср. письмо Пушкина к А. А. Краевскому от 18 июня 1836 года (Акад., т. XVI, стр. 36, № 1073).

Сноски к стр. 42

⁶⁹ Ср. выше прим. 67.

⁷⁰ Акад., т. III, 2, стр. 860—862 и 1220—1221.

⁷¹ Том IX, СПб., 1841, стр. 163.

Сноски к стр. 43

⁷² Акад., т. III, 2, стр. 996 и 1003—1005.

⁷³ Напомним испытанный в это время поэтом сильнейший прилив творческих сил, выразившийся в работе над «Борисом Годуновым», в создании таких утверждающих, активных произведений, как «Андрей Шенье», «Вакхическая песня», «Желание славы», в гордом признании, высказанном в письме к Н. Н. Раевскому от второй половины июля 1825 года: «Je sens que mon âme s’est tout-à-fait développée, je puis créer» («Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить» — Акад., т. XIII, стр. 198).

Сноски к стр. 44

⁷⁴ Письма А. А. Плюшара к Пушкину от 23 декабря 1836 года и Пушкина к Плюшару от 29 декабря см.: Акад., т. XVI, стр. 204, № 1316; стр. 206, № 1321. Ср.: Пушкин и его современники, вып. XIII, 1910, стр. 109, 125—127, и ниже заметку Р. Б. Заборовой о подлиннике письма Пушкина к Плюшару (стр. 224—228).

⁷⁵ Рукопись бывш. ЛБ № 2393, теперь ИРЛИ (ПД), ф. 244, оп. 1, №№ 1169—1179 bis. В. Е. Якушкин, составляя описание рукописей Пушкина, принял поправки и заглавия на обертках, сделанные Пушкиным, за принадлежащие руке Жуковского (с вопросом); он описал рукопись очень кратко («Русская старина», 1884, т. XLIV, декабрь, стр. 574, XXX), и она выпала из поля зрения позднейших исследователей, почему не вошла и в сборник «Рукою Пушкина» (1935). См. статью Л. Б. Модзалевского «Новое о неосуществленном издании стихотворений Пушкина 1836 г.» («Книжные новости», 1936, 10 марта, № 7, стр. 19—21) и его же заметку «Неопубликованные записи Пушкина» (Временник Пушкинской комиссии, вып. 3, 1937, стр. 18).

⁷⁶ Однако же в переплетенный сборник копий (бывш. ЛБ № 2395, теперь ИРЛИ (ПД), ф. 244, оп. 8, № 93), служивших для подготовки посмертного издания, не вошел ни один лист из рукописи бывш. ЛБ № 2393: это ясно по бумаге и почерку переписчиков, различных в той и другой рукописях.

Сноски к стр. 45

⁷⁷ Стихотворения, включенные в III и IV части «Стихотворений» (1832 и 1835), должны были, по-видимому, войти в сборник целиком. Экземпляр этих двух частей, переплетенных вместе и прошедших вновь цензуру 2 декабря 1836 года, сохранился в библиотеке Пушкина (Пушкин и его современники, вып. IX—X, 1910, стр. 83, № 308). Однако многие стихотворения, напечатанные там, в рукописи отсутствуют.

Сноски к стр. 46

⁷⁸ К тому же времени — ноябрю—декабрю 1836 года — относится другой план издания стихотворных произведений, очень краткий и суммарный, составленный, по-видимому, ранее или параллельно проекту сборника, рассмотренному выше, как предположение иного распределения материала. План таков:

Лирические стихотворения
Элегии
Сказки (простонародные стихотворения)
Смесь

К слову «Элегии» приписано карандашом «8», однако из этой цифры трудно сделать какие-либо выводы. «Лирические стихотворения» здесь, быть может, понимаются в более широком смысле, чем в проекте сборника; но остается еще ряд стихотворений, не укладывающихся в четыре раздела плана. На том же листе, ниже плана, записаны вычисления, представляющие, по-видимому, расчет размеров сборника, составленный из сложения количества страниц в «Стихотворениях» 1829—1835 годов по частям, с вычетом первых четырех (не занятых) страниц каждой части, в таком порядке: 206 (т. е. часть III, 1832: 210—4); 188 (т. е. часть IV, 1835: 192—4); 220 (т. е. часть I, 1829: 224—4); 172 (т. е. часть II, 1829: 176—4). Сумма 206 + 188 + 220 + 172 = 786 округлена до 700 (страниц) и делением на 16 получен размер сборника: 43¾ печатного листа. Расчет, конечно, грубый и приблизительный, но он характерен как показатель того, как арифметически подходил Пушкин к составлению этого «коммерческого» сборника. План и вычисления записаны на обороте счета от книгопродавца — по-видимому, Я. В. Матюшина (см. ниже в статье Г. Г. Ариель-Залесской); счет не имеет даты, но заканчивается на покупке 17 октября 1836 года (см. указанные выше публикации Л. Б. Модзалевского во «Временнике Пушкинской комиссии», вып. 3, 1937, и в «Книжных новостях», 1936, № 7).

Сноски к стр. 47

⁷⁹ Некоторые исправления имеют существенное значение, например перемена заглавия стихотворения «Чернь» на «Поэт и толпа», — но почти все они относятся к заглавиям и подзаголовкам. Исправления в тексте случайны, и даже явные ошибки переписчика не устранены.

⁸⁰ Л. Б. Модзалевский в указанной выше статье («Книжные новости», 1936, № 7, стр. 20) справедливо отмечал, что «Жуковский, давая в посмертном издании жанровую систему пушкинской лирики, следовал в этом отношении желанию самого Пушкина», т. е. воспроизвел в посмертном издании жанровые рубрики сборника 1836 года (с некоторыми отступлениями), почему «посмертное издание... не является в этом отношении (т. е. в распределении материала лирики, — Н. И.) худшим, как это было принято считать до сих пор». Но Л. Б. Модзалевский напрасно был склонен определять систему расположения сборника (а не только его поправки) как «последнюю творческую волю Пушкина» и сожалеть о том, что «мы теперь не имеем возможности полностью восстановить его жанровую систему в отношении лирики, испорченной Жуковским, и напечатать издание стихотворений поэта в одном томе в том виде, какой ему хотел придать сам Пушкин накануне смерти...» (стр. 21). Не говоря о том, что, как было выше показано, состав и расположение сборника нам далеко не во всем известны, и посмертное издание в этом отношении не может нам помочь, — за пределами сборника 1836 года остается такое множество (и важнейших!) произведений, что современный редактор, пожелавший распределить издание лирики Пушкина по жанровым и тематическим рубрикам, был бы поставлен в безвыходное положение. В этом отношении именно посмертное издание наглядно показывает неприменимость жанровой схемы сборника 1836 года к полному собранию стихотворений Пушкина. Нет оснований считать расположение лирики в сборнике 1836 года последней авторской волей поэта: жанровая система в нем вызвана обстоятельствами издания.

Сноски к стр. 48

⁸¹ Письмо Пушкина к А. Х. Бенкендорфу от 31 декабря 1835 года. Акад., т. XVI, стр. 69, № 1116.

⁸² Письмо от 13 марта 1837 года.

⁸³ И бесконечное изящество, соединенное с большим чувством и жаром (франц.).

⁸⁴ Цитируется по подлиннику: ИРЛИ (ПД), ф. 244, оп. 18, № 265. Ср. публикацию Ир. Андроникова «Тагильская находка» («Новый мир», 1956, № 1, стр. 200), с неточностью в переводе французской фразы, где «une grace infinie» («бесконечное изящество») передано как «беспощадность».