408

С. С. ЛАНДА

А. С. ПУШКИН В ПЕЧАТИ ПОЛЬСКОЙ НАРОДНОЙ
РЕСПУБЛИКИ В 1949—1954 годах

Значение Пушкина в истории русско-польских культурных отношений исключительно велико. Друг декабристов и А. Мицкевича, Пушкин еще при жизни вошел в польскую культуру как гениальный русский поэт, отразивший в своем творчестве целый период исторического бытия своего народа. Имя Пушкина всегда было дорого передовым представителям польского общества, нередко становилось знаменем в их борьбе за революционные идеалы, являлось символом общности славянских культур. Деятельность польских переводчиков произведений Пушкина, не ослабевавшая даже в самых неблагоприятных условиях политического развития Польши, также свидетельствует о постоянной силе и жизненности интереса к его творчеству, всегда существовавшего в Польше.1

Однако только в Польской Народной Республике были созданы условия для всестороннего изучения пушкинского наследия и наиболее полного его художественного усвоения. В наши дни уже можно говорить о подлинно всенародном признании в Польше творчества великого русского поэта. Интерес к Пушкину в Польской Народной Республике проявляется в самых разнообразных формах: переводы его произведений выходят в свет массовыми тиражами, драматургия поэта прочно вошла в репертуар польских театров, широко отмечаются по всей стране пушкинские юбилейные даты. В Польше выросла новая школа литературоведов-пушкинистов, плодотворно работающих над изучением его жизни и творческого наследия. Но особенно значительна неутомимая деятельность переводчиков русского поэта, благодаря которой польский читатель получил в настоящее время возможность читать почти все произведения Пушкина в полных, точных и художественных переводах на своем родном языке. С общей характеристики этих переводов мы и начнем наш обзор.2

1

Возрождение интереса польских поэтов и переводчиков к творчеству Пушкина в немалой степени связано с именем выдающегося деятеля польской литературы Юлиана Тувима. Последние десятилетия своей жизни (ум.

409

в 1953 году) он не только сам много трудился над переводами произведений Пушкина, но сумел увлечь своим примером и многих других поэтов и переводчиков. Первые переводы Ю. Тувима из Пушкина относятся еще к концу 20-х годов; в 1932 году он опубликовал полный перевод «Медного всадника», а в 1937 году «Лиру Пушкина» («Lutnia Puszkina»; в эти книгу включены многие лучшие образцы пушкинской лирики, мастерски воссозданные польской стихотворной речью. Незадолго до окончания второй мировой войны, в 1945 году, в Варшаве вышло в свет второе издание этой книги, ставшей для многих образцом переводческого искусства, проникновения в шедевры пушкинской поэзии. «Юлиан Тувим знал иностранные языки, любил поэзию Франции, Англии. Но его подлинной любовью была русская поэзия, — писал И. Эренбург в некрологе польского поэта. — Много лет своей жизни он посвятил трудной и высокой цели: перевести стихи Пушкина на язык Мицкевича. Близость языков не уменьшает, а увеличивает трудности. Но Тувим победил. Когда он читал свои переводы, слышен был ритм „Медного всадника“».3

Действительно, в переводах Тувима пушкинская поэзия в польской литературе впервые после Мицкевича была воссоздана с таким мастерством. Хотя сам Тувим очень строго оценивал свои переводы, многие из них являются настоящими шедеврами художественного воплощения русской поэзии на польском языке. В «Медном всаднике», например, несмотря на специфические особенности польского силлабического стиха, располагающего ограниченным числом мужских рифм, Тувим сумел все же передать энергический характер пушкинского ямба, сохранив при этом почти все мужские рифмы и, что особенно трудно, стараясь при этом воспроизвести даже интонации пушкинского стиха и его звуковые сочетания:

Na brzegu, nad pustkowiem fal,
Stał ON — i z wielką patrzał w dal
Zadumą. Przed nim — toń rozłegła
Spienionej rzeki. Nędzna łódź
Samotnie z prądem nurtu biegła,
A na wybrzeża grząskim mchu
Czerniły się i tam, i tu
Chaty — ubogi schron Czuchońca,
I w krąg posępnie szumiał mu
Las, który nie znał blasków słońca,
Skrytego w mgle.4

В предвоенной Польше переводы Тувима из Пушкина были явлением не только литературного, но и общественного значения. Польское буржуазно-шляхетское литературоведение либо вообще отказывалось от изучения Пушкина, либо старалось его представить поэтом «чистого искусства», далеким от общественно-политической борьбы. Между тем уже в первом издании «Лиры Пушкина» были опубликованы в переводах такие стихотворения и фрагменты его произведений, по которым можно составить себе достаточно полное представление о развитии общественно-политических взглядов великого русского поэта.5 Большинство переводов Тувима верно передает пушкинскую

410

мысль и слово; лишь иногда, в полемических целях, переводчик несколько усиливает отдельные политические акценты текста сравнительно с русским подлинником (так, в «Памятнике» слова «главою непокорной» переведены как «мятежным челом» — łeb buntowniczy»).

Переводы Тувима пользовались большою популярностью у польского читателя, и многие из них, преимущественно переводы политических стихотворений Пушкина — «Вольность», «Послание в Сибирь», «Памятник» и др., неоднократно перепечатывались в различных польских изданиях. «Впервые я познакомился с произведениями Пушкина в переводах Тувима», — вспоминает видный польский литературовед Ян Котт в статье «Поэт нашей молодости».6 Не менее интересно свидетельство белорусского поэта М. Танка, жившего в 30-е годы в Польше.

«Примечательно, — пишет М. Танк, — что в тогдашней Польше, в период увлечения разными формалистическими и декадентскими школками, всё наиболее здоровое, народное обращалось к живительному источнику — к пушкинскому творчеству. Словно свежим ветром повеяло, когда появился целый том лирики Пушкина, переведенный на польский язык одним из выдающихся современных поэтов Юлианом Тувимом».7

Характерно для буржуазной Польши также то, что книга Тувима вызвала здесь ожесточенные нападки реакционной прессы, усмотревшей в переводческой деятельности поэта одно из ярких проявлений глубокого интереса и уважения, которые испытывал польский народ к культурной и политической жизни Советского Союза.8

В послевоенные годы Ю. Тувим продолжал работать над переводами на польский язык произведений русских поэтов. В центре его интересов попрежнему находилась поэзия Пушкина, а также Лермонтова и Маяковского. В конце 40-х годов, в связи с приближавшимся 150-летним юбилеем со дня рождения Пушкина, он перевел несколько малоизвестных в то время в Польше политических стохитворений Пушкина, ряд эпиграмм и другие произведения. Особенно удачными были его переводы «Сказки о рыбаке и рыбке» и «Сказки о попе и работнике его Балде», опубликованные в 1949 году. Перевод «Сказки о попе и работнике его Балде» появился в польской литературе

411

впервые, так как в старой Польше антиклерикальная сказка Пушкина никогда не переводилась. С 1946 года Тувим начал печатать в еженедельнике «Odrodzenie» («Возрождение») отрывки из «Евгения Онегина», но задуманный им полный перевод стихотворного романа Пушкина он так и не успел завершить. Его сборник «Лира Пушкина» вышел в пяти изданиях (1937—1954). Пятое издание было подготовлено к печати еще при жизни Ю. Тувима. Преждевременная смерть оборвала замечательную деятельность выдающегося польского поэта.

На переводах Ю. Тувима, которого польский поэт Ян Бжехва метко назвал «наместником Пушкина в польской речи»,9 воспитывались и воспитываются поколения польских читателей; в то же время они побудили видных мастеров польского художественного слова к борьбе за всё более совершенный и современный перевод. Польские поэты Адам Важик, Мечислав Яструн, Северин Полляк, Влодзимир Слободник и другие трудятся над переводами произведений Пушкина на польский язык.

Высокую оценку в польской критике и признание в читательских массах получили талантливые переводы М. Яструна. В 1946 году он перевел стихотворение «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», а в 1949 году выступил в польской печати с переводами стихотворений Пушкина, среди которых высокими поэтическими достоинствами отмечены: «Песнь о вещем Олеге», «Кинжал», «Из письма к Гнедичу», «Для берегов отчизны дальной...», «Под небом голубым страны своей родной...» и др. Собрание переводов М. Яструна из Пушкина вышло в 1951 году отдельной книгой под названием: «А. С. Пушкин. Избранная лирика» и было положительно встречено польской критикой, которая признала книгу переводов Яструна существенным дополнением к «Лире Пушкина» Ю. Тувима.10

В 1947 году впервые на польском языке были опубликованы полностью «Борис Годунов» и все «маленькие трагедии» в переводах С. Полляка; они были сделаны значительно раньше, в годы фашистской оккупации Польши, и чудом уцелели во время восстания в Варшаве. «Трудно передать, — пишет С. Полляк, — как помогла мне выдержать мрачную гитлеровскую ночь та работа, которую я начал тогда над Пушкиным. Это были единственные минуты покоя и... перенесения в мир, где царит высшая человеческая справедливость».11 В своих переводах С. Полляк стремился с максимальной точностью передать все особенности оригинала, но спустя десять лет пересмотрел свое отношение к переводам из русской поэзии и вновь перевел драмы Пушкина, на этот раз применив не пушкинский пятистопный ямб, а польский одиннадцатисложный силлабический стих, традиционный в польской драматургии. Кроме того, Полляк перевел почти всю пушкинскую прозу с не переведеными до тех пор «Барышней-крестьянкой» и «Историей села Горюхина». В области лирики Пушкина перевод Полляка стихотворения «Я помню чудное мгновенье...», по мнению М. Топоровского, является одним из лучших в польской поэзии.12

Заслуживают внимания также переводы из Пушкина, принадлежащие перу Тадеуша Стемпневского. Писатель старшего поколения (род.

412

в 1873 году), он начал переводить Пушкина в юности, но на опубликование своих переводов решился лишь в народно-демократической Польше. В 1946 году в познанском еженедельнике «Życie literackie» он поместил переводы стихотворений: «Анчар», «Обвал», «Птичка», «Редеет облаков летучая гряда...», «Я помню чудное мгновенье...», «Напрасно я бегу к сионским высотам», «Кто при звездах и при луне...» (из «Полтавы»), пролог к «Руслану и Людмиле», а в 1947 году в книге переводов из Пушкина и Тютчева он, помимо указанных переводов, напечатал: отрывки из «Полтавы», «Нереида», «Пред испанкой благородной...», «Я здесь, Инезилья...», «Конь» (из «Песен западных славян»), «Туча», «Клеопатра». Ему же принадлежит перевод «Капитанской дочки» (1948). Полный перевод «Деревни» был сделан Станиславом Струмп-Войткевичем в 1949 году; существовавший до этого перевод был сделан по сильно искаженному цензурой тексту.13 В 1949 году польский поэт В. Слободник перевел ряд пушкинских лирических стихотворений: «Калмычке», «Вертоград моей сестры...», «С Гомером долго ты беседовал один...», «Зима. Что делать нам в деревне?..», «Нереида», «Царское Село», «Виноград», «Простите, верные дубравы!..», «Для берегов отчизны дальной...» и др. На страницах польского сатирического журнала «Szpilki» за 1949 год были напечатаны многочисленные пушкинские эпиграммы и сатиры в переводах Я. Бжехвы, Б. Алапина, А. Стерна, Я. Минкевича. Вслед за Тувимом к пушкинским сказкам обратились и другие польские поэты. В. Гродзеньска перевела «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях» (1949; отдельное издание — 1952), В. Себыла — «Сказку о царе Салтане» (1949). Над этой же сказкой работал Ян Бжехва в 1952 году. Последний перевод вызвал положительный отклик Ю. Тувима.14 Отрывки из пушкинских записок и набросков перевел А. Земный и опубликовал их в 1949 году в еженедельном литературном приложении к газете «Słowo polskie» под названием «Пушкин о себе». Кроме того, в эти же годы появились переводы из Пушкина Л. Подгорского-Окулова, М. Пехаля, А. Хоецкого, В. Е. Касинского, А. Кашубского, Е. Морского, Е. Быковской, М. Бехчиц-Рудницкой, А. Цезажа, С. Цесельчика, Е. Помяновского, В. Радецкого, Я. Круша, Р. Квятковского, Я. Тшинадловского, Г. Андерса, Л. Флашена и др.

Из беглого перечня имен переводчиков и заглавий переведенных произведений видно, как широко и многогранно представлено пушкинское творчество в новых польских переводах. «Никогда раньше столько талантливых переводчиков одновременно не переводили Пушкина, — пишет М. Топоровский. — Теперь можно даже говорить о поэтической группе переводчиков-пушкинистов».15 Прекрасным итогом более чем вековой деятельности польских переводчиков произведений Пушкина является вышедшее в 1953—1954 годах шеститомное издание «Избранных произведений» поэта на польском языке, в котором собраны лучшие переводы из Пушкина не только современных польских поэтов, но и поэтов XIX века.16

Переводческая деятельность послевоенных лет вызвала серьезный пересмотр методов перевода Пушкина на польский язык на основе научного анализа специфики польской поэтической речи. Еще до появления книги

413

А. Важика «Мицкевич и народное стихосложение»,17 — с тезисами о характерном для польской поэтической речи амфибрахийно-трохеическом размере, в отличие от русской поэзии, в которой чаще применяется ямбический, — многие переводчики, в том числе М. Яструн и С. Полляк, стали отказываться от точной передачи русского стихотворного размера с частым употреблением мужских рифм. В польском языке, с постоянным ударением на предпоследнем слоге и незначительным количеством односложных слов, попытки сохранить все мелодические особенности русского стиха, если не считать замечательных опытов Ю. Тувима, как правило, оказывались безуспешными и влекли за собой разрушение естественного движения польского стихотворного размера, а также почти неизбежные смысловые искажения.

В 1945 году появились переводы А. Важика, в которых, восстанавливая классические традиции А. Мицкевича и лучших польских переводчиков XIX века, он передал русский силлабо-тонический стих польским силлабическим с заменой мужских рифм женскими.18 Но особенно полно новаторство Важика было раскрыто в его переводе «Евгения Онегина». Отрывки из этого перевода начали появляться в журнале «Twórczość» с 1949 года, а полный текст был издан в конце 1952 года. Высказывая пожелание, чтобы стиль поэтического перевода проявлялся в языковой системе, которая требует не формального, а функционального соответствия, Важик обосновал необходимость создания польской строфы, наиболее приближенной к онегинской. При этом Важик исходил из того, что Пушкин создал онегинскую строфу из наиболее типичных сочетаний русского четырехстопного ямба, и в своем переводе применил аналогичную четырнадцатистрочную строфу из типичных сочетаний польского девятисложника, сохранив из восьми мужских рифм лишь две. Размер онегинской строфы, как он передан в переводе Важика, признан в польской критике лучшим из существующих опытов в этом роде и наиболее полно передающим мелодику пушкинской речи. Перевод Важика вызвал большую дискуссию об основных принципах переводов русской поэзии, которая еще продолжается и, несомненно, будет способствовать общему росту переводческого мастерства.19

2

Выдающимся событием в польской культурной жизни были пушкинские юбилейные торжества 1949 года, которые вылились в могучую демонстрацию уважения и любви к памяти гениального русского поэта, утверждавшего

414

в своем творчестве свободолюбивые народные и общечеловеческие идеалы. В подготовке и проведении пушкинского юбилея приняли участие польские государственные деятели, передовые представители польской культуры и науки, студенты, школьники, представители всех слоев польского общества. По всей стране, не только в крупных городах, но и в заводских и рыбачьих поселках, в отдаленных деревнях организованы были юбилейные вечера, пушкинские чтения, выставки и т. п. Крупнейшие польские театры выезжали на гастроли в небольшие города и районные центры, где показывали пушкинские драмы и инсценировки пушкинских произведений.

Значительную роль в популяризации творчества Пушкина сыграла печать народно-демократической Польши. Главные литературные журналы — «Twórczośc»,«Kuźnica», «Odrodzenie», сатирический журнал «Szpilki», еженедельник «Wieś» («Деревня»), органы Общества польско-советской дружбы «Przyjaźn» («Дружба») и «Wiadomości świetlicowe» («Вестник народных читален») — посвятили Пушкину специальные номера. Двадцать пять выходящих в Польше ежедневных газет и еженедельников опубликовали статьи, посвященные Пушкину. Был создан Польский пушкинский комитет, с его помощью были переведены и распространены через прессу около двухсот статей о Пушкине, заимствованных из советской печати.

Кроме того, в 1949 году в польской печати появилось свыше двухсот статей критического и исследовательского характера, специально посвященных Пушкину. Общее число сообщений и разного рода корреспонденций и заметок о пушкинских торжествах превысило 1500.1 Трудно назвать другого поэта, за исключением Мицкевича и Словацкого, чье творчество получило бы в Польше такое действительно всенародное признание, какое получило здесь творчество Пушкина. Чувства польского народа нашли прекрасное выражение в речи Леона Кручковского на юбилейных пушкинских торжествах в Москве.

«Для нас, для польского народа, идущего сегодня совместно с народами Советского Союза к общей цели, — говорил Л. Кручковский, — Пушкин особенно близок и любим. Не только потому, что его гений преодолевал границы эпохи, но и потому, что он был одним из тех, кто переходил границы между народами. Бывает дружба более слабая, более умеренная — такова дружба счастливых людей и довольных собой народов. Но бывает и дружба, полная глубокого драматизма, разделяющая общую долю и недолю, дружба со взлетами и падениями, любовью и болью, — такова была дружба двух гениев, двух славянских поэтов-ровесников, Пушкина и Мицкевича, двух сыновей народов, угнетенных одними и теми же враждебными силами... Это была такая дружба, которая оставляет отпечаток в истории народов и воспламеняет дух будущих поколений. Это была дружба гениев, обращенная к силам завтрашнего дня — к созревающим силам, которые в грядущей борьбе были призваны отстоять общую свободу, общее счастье...

«Вот почему Пушкин сегодня нам, полякам, особенно дорог».2

415

Юбилейный «пушкинский» 1949 год в Польше был отмечен значительными успехами в изучении великого русского поэта, его жизни и творческого наследия. Марксистско-ленинская методология в оценке литературных явлений и широкое использование достижений советского пушкиноведения позволили польским исследователям правильно осветить основные вопросы творчества Пушкина, которые в польской литературе раньше не рассматривались или подвергались фальсификации. Творческому пути гениального русского поэта, его реализму и народности, влиянию на русскую и мировую литературы были посвящены статьи Л. Гомолицкого, И. Михальского, Г. Маркевича, Ю. Спинка, К. Заводзинского3 и др.

Современные польские литературоведы справедливо отказались от старых определений народности, которые прежде сводились преимущественно к выявлению тех или иных фольклорных мотивов и образов в отдельных произведениях писателей. Народность Пушкина определяется историческим значением его творчества, отразившего в себе революционные и прогрессивные движения его времени, — таков главный тезис в статье литературоведа-марксиста С. Жулкевского «Пушкин и мы». Приведя слова Герцена о могучей воспитательной роли, которую поэзия Пушкина играла в русском обществе в тяжелые годы, наступившие после поражения декабрьского восстания, Жулкевский отмечает, что никто лучше не доказывает подлинной народности произведений Пушкина, как их великая историческая роль, их влияние на прогрессивных деятелей той поры. В поэзии Пушкина, по его словам, «народной была радость жизни и глубокий, мудрый, несгибаемый оптимизм. Народным было содержание, полное жизненной правды о роли и значении народных масс, крестьянских движений. Народной была его борьба с оковами феодализма и гневное осуждение им капитализма и мещанской демократии на Западе со всеми появляющимися в них противоречиями. Народной была солидарность с международной борьбой за свободу — при всей неизбежной ограниченности, свойственной эпохе и общественному положению поэта. Народным было познание человека, его возможностей, величия, красоты, народными были замечательные этические нормы поэта — защитника „благородных чувств“. Народным, наконец, было свойственное поэзии Пушкина единство пламенного патриотизма и революционности».4

На таких же позициях стоит А. Совинский, который видит народность Пушкина не только в выражении самых прекрасных, но и «наиболее конкретных прогрессивных стремлений своего времени». В статье Совинского сделана интересная попытка раскрыть идейный смысл стиля пушкинской прозы, которая реалистически изобразила все жестокости и несправедливости феодально-крепостнической России и тем самым вынесла им свой беспощадный приговор. «Если в лирике, — пишет Совинский, — Пушкин дал новый образ повторяющегося на протяжении всей истории человечества протеста поэтов против рабства и угнетения человека человеком, то в его прозе свободолюбие становится уже чем-то рациональным, становится рациональной критикой существующего порядка вещей и ясным голосом новых общественных сил, называвшихся в то время народом».5

416

О реализме пушкинской прозы и ее идейных корнях писали в юбилейные дни 1949 года в Польше также В. Бацевичувна, Л. Гомолицкий, В. Якубовский.6

Проблема народности в творчестве Пушкина была центральной и в ряде статей, посвященных драматургии Пушкина: Р. Шидловского, В. Фишера, М. Пехаля, Г. Тимофеева, К. Заводзинского и др.7 В предисловии к изданию драм Пушкина в переводах С. Полляка Л. Гомолицкий особо останавливается на вопросе о новаторстве Пушкина в области драматургии и усматривает его в том, что в его драмах народ выступает как главная и решающая сила истории. С. Подгорская-Околув опубликовала в журнале «Teatr» (1949, № 6) статью «Воля народа в „Борис Годунове“ Пушкина», в которой она дает оценку литературно-общественного значения драмы Пушкина. В интересной статье Ю. Кшижановского «Драматургия Пушкина», опубликованной в том же номере журнала «Teatr», исследователь указывает на художественное своеобразие «Маленьких трагедий» Пушкина, которые он сопоставляет с «Повестями Белкина». Пушкин, утверждает Кшижановский, развил в себе удивительные способности мастера неожиданной и меткой эпиграммы, стихотворной шутки, острой ситуационной концовки (pointe). В области прозы это дает новеллу, то, что Пушкин называл «повестью» («Повести Белкина»), а в области драмы «драматические опыты»: «Скупого рыцаря» или «Моцарта и Сальери». И эта особая сжатость, лаконизм «опытов», — черта, характерная и присущая, может быть, исключительно Пушкину, — в немалой степени определяет их художественную ценность: «...здесь всё подчинено строгому требованию простоты, всё отличается классической ясностью, всё с математической точностью стремится к неожиданному и ослепительному окончанию».8 К сожалению, статья польского ученого не лишена существенных недостатков. Ю. Кшижановский не рассматривает сложного и во многом противоречивого развития взглядов Мицкевича на драму и, в частности, на драматургию Пушкина и несколько прямолинейно связывает формулу Мицкевича о славянской драме, высказанную им в лекциях о славянских литературах, с идейно-художественным своеобразием «Бориса Годунова». Между тем известно, что сам Мицкевич специально не обращался в своих лекциях к этой драме и указывал, что ее анализ он уже сделал в другом месте.9

Польское буржуазное литературоведение в свое время немало потрудилось над тем, чтобы отделить Пушкина от революционных и прогрессивных движений эпохи, представить его чуть ли не выразителем идей монархической государственности. Особенно много легенд было создано

417

вокруг отношений Пушкина к декабристам. В сжатой и насыщенной большим фактическим материалом статье видного польского историка Г. Мосцицкого «Пушкин и декабристы» полностью отметается легенда о мнимом отходе Пушкина от революционных и прогрессивных убеждений после разгрома восстания декабристов. Опираясь на работы советских исследователей, Г. Мосьцицкий раскрывает огромное значение первых русских дворянских революционеров для формирования мировоззрения поэта. Для советского пушкиноведения интерес представляет та часть статьи Г. Мосцицкого, в которой идет речь о проникновении произведений Пушкина в Польшу еще при жизни поэта. «Эхо революционной поэзии Пушкина доходило и до Польши», — пишет Г. Мосцицкий. Обращая внимание на дружеские связи Мицкевича с Бестужевым-Марлинским, Бестужевым-Рюминым и Рылеевым, на польские симпатии Кюхельбекера, Мосцицкий продолжает: они «находились в близких отношениях с лучшими представителями польского общества и часто в секретных переговорах с ними приводили произведения автора оды „Вольность“ или его резкие политические эпиграммы... Пламенная поэзия Пушкина, тесно связанная с освободительными движениями и с дальнейшим развитием благороднейших начал прогрессивной русской мысли, крепила веру в триумф справедливости, была мостом соединения всех людей и всех народов».10

В новой польской литературе о Пушкине 1949 года нашли свое отражение и такие важные проблемы пушкиноведения, как значение Пушкина в истории русского литературного языка, отношение великих революционных демократов к творчеству поэта, Пушкин в музыке, кино и др.11

3

Как и следовало ожидать, главное внимание польских исследователей обратилось на традиционные для польской литературы вопросы об отношениях между Пушкиным и Мицкевичем. За последние годы в общей и специальной польской печати вопросам личного и творческого общения русского и польского национальных поэтов посвящено едва ли не наибольшее количество работ; некоторые из них представляют несомненный интерес для советского пушкиноведения. Остановимся прежде всего на тех работах, которые подвергают общей переоценке взаимоотношения Пушкина и Мицкевича.

Уже в предвоенные годы в польской науке появились ценные в фактическом отношении исследования польских пушкинистов. Некоторые из

418

них не были лишены серьезных методологических ошибок и неверных оценок, устранение которых сделалось одной из очередных задач польского литературоведения.1 Такую именно задачу поставил себе Л. Гомолицкий в серии статей о Мицкевиче и Пушкине.2

Написанные в острой публицистической манере, статьи Л. Гомолицкого рассматривают вопрос о взаимоотношениях обоих поэтов в свете истории польской общественной мысли. Критически относясь к старым польским работам на эту тему, удачно вскрывая их реакционные тенденции, а порой даже принципиальный антиисторизм, Л. Гомолицкий пытается разрешить эту проблему с более правильных методологических позиций и на основании довольно широкого знакомства с русской литературой вопроса.

Центральным эпизодом в истории взаимоотношений Пушкина и Мицкевича для польских исследователей всегда являлся поэтический рассказ об «общем плаще», под которым стояли когда-то оба поэта перед памятником Петру I. Этот эпизод в дореволюционной русской и особенно польской литературе нередко получал искаженное и тенденциозное истолкование. Достаточно напомнить здесь об интерпретации В. Д. Спасовича, пытавшегося представить Пушкина выразителем идей русского монархизма и «былым противником» польского народа.

Реакционная концепция Спасовича, подхваченная официальной прессой, вызвала резкие протесты. В 1899 году в изданной анонимно в Кракове брошюре «Мицкевич и Пушкин, польское и русское общество»3 В. М. Козловский писал, что примирение с царской Россией было бы «национальным самоубийством», что нужно бороться с Россией кнута и самодержавия, как к этому призывали Мицкевич и Пушкин. «Под одним плащом» только свободная Россия может протянуть руку Мицкевичу, и каждый поляк пожмет ее без стыда.

Другой оппонент В. Спасовича, Т. Еж (З. Милковский), в статье «Мицкевич и соглашательство» в пылу полемики с официальным культом Пушкина выступил против толкования третьей части «Дзядов», в которой Мицкевич изобразил двух поэтов под «одним плащом». По мнению Т. Ежа, «русским поэтом», названным в «Памятнике», был не Пушкин, а Рылеев.4 Это предположение вызвало оживленную дискуссию в польской критике довоенных лет.5 А. Гомолицкий считает, что этот старый спор до сих пор

419

нельзя считать окончательно решенным, и аргументирует свою точку зрения следующими соображениями. Если принять хронологию «Дороги в Россию», то сам Мицкевич связывал встречу у памятника с первым своим петербургским периодом, о чем говорит действие «Отрывка», развивающееся во время большого наводнения в конце 1824 года. Но в это время, осенью 1824 года, когда «на дожде стояли» два поэта, в Петербурге из известных поэтов той поры находился один Грибоедов, Пушкин был в ссылке в Михайловском, а Рылеев, к которому можно было бы отнести определение «поэта, славного песнями по всему Северу», вернулся в столицу в середине декабря, уже после наводнения. Во втором петербургском периоде (1828), когда Мицкевич встречался с Пушкиным в Петербурге, последний создавал «Полтаву», апофеоз Петра I, что находится в противоречии с критическим отношением «русского поэта» к этому царю, как это изображает Мицкевич в «Памятнике».

С этими соображениями польского исследователя трудно согласиться хотя бы потому, что Мицкевич вовсе не был обязан точно воспроизвести в своей поэме конкретную встречу с Пушкиным и беседу с ним. В поэтическом образе двух поэтов, закрывшихся «одним плащом», Мицкевич высказал свое дружественное отношение к Пушкину, сочувствие его свободолюбивой и гуманистической поэзии. Впрочем, сам Л. Гомолицкий признает недостаточность своих замечаний и делает вывод, что, независимо от того, произошла ли или нет беседа Пушкина и Мицкевича на Сенатской площади, главным является тот факт, что «в творческой памяти Мицкевича образ Пушкина соединился с этим историческим местом, залитым кровью первых русских революционеров-декабристов, и что в его уста он вложил свои сокровенные мечты».6

Интересные данные и заслуживающие внимания соображения более частного характера мы находим также в ряде работ, появившихся в Польше в том же 1949 году. В заметке «Загадочные произведения Пушкина», напечатанной в журнале «Kuźnica», М. Топоровский на основании записи в дневнике друга Мицкевича, Франтишка Малевского, определил, что стихотворный отрывок Пушкина, опубликованный еще в 1857 году П. В. Анненковым под заглавием «Начало повести» («В еврейской хижине лампада...»), представляет собой фрагмент неосуществленного замысла об Агасфере, относящийся к 1828 году.7

420

Интересную гипотезу о генетической связи стихотворения Пушкина «Он между нами жил...» с драмой Ю. Словацкого «Кордиан» обосновывает М. Якубец в статье «Словацкий в кругу поэтических интересов Пушкина».8 Автор оспаривает установившееся в литературе о Пушкине и Мицкевиче мнение, что последние строки указанного стихотворения Пушкина представляют собой ответ на стихотворение Мицкевича «К русским друзьям», опубликованное в 1833 году в четвертом томе произведений Мицкевича (этот том был прислан Пушкину С. А. Соболевским из Парижа в том же году). По мнению М. Якубца, энергичный и резкий тон заключительной части стихотворения Пушкина, написанного в 1834 году, не мог быть откликом на стихотворение Мицкевича, ставшее ему известным за год до написания его отклика. Пушкин, действительно, говорит о настоящем времени:

                                                                      ...теперь
Наш мирный гость нам стал врагом — и ядом
Стихи свои, в угоду черни буйной,
Он напояет. Издали до нас
Доходит голос злобного поэта,
Знакомый голос!..

Мнение М. Якубца кажется нам тем более правдоподобным, что Пушкин, как известно, уже в «Медном всаднике» ответил своему польскому другу и вряд ли имел необходимость возвращаться к вопросам, затронутым Мицкевичем в третьей части «Дзядов». Слова Пушкина должны были быть вызваны каким-либо другим поводом, более близким по времени к дате создания стихотворения «Он между нами жил...». Польский исследователь высказывает догадку, что таким поводом явилось для Пушкина впечатление его от драмы Юлиуша Словацкого «Кордиан», изданной анонимно в Париже в 1834 году; в польских кругах многие считали автором ее Мицкевича. Пушкину была известна эта драма Ю. Словацкого, так как экземпляр ее находился в его библиотеке и был им разрезан.9 Но и он мог не знать действительного автора драмы или догадываться о принадлежности ее перу Мицкевича, а не Словацкого. Гипотезу М. Якубца следует признать интересной, но, как признает и сам автор, она безусловно нуждается еще в дополнительной, более обоснованной аргументации.

Несколько ранее тот же иследователь опубликовал статью «Над автографом воспоминания Мицкевича о Пушкине»,10 представляющую несомненный интерес и сообщающую новые данные, заслуживающие внимания. Речь идет здесь о некрологе Пушкина, помещенном Мицкевичем спустя несколько месяцев после смерти поэта в парижском журнале «Le Globe.

421

Revue des arts, des sciences et des lettres» (№ 1 от 25 мая 1837 года). Эта статья Мицкевича, написанная по-французски, подписана: «Один из друзей Пушкина».

В русской литературе о Пушкине эта знаменитая некрологическая статья Мицкевича изучена мало, хотя она давно известна в различных русских переводах.11 В польской литературе о Пушкине и Мицкевиче эта статья польского поэта также хорошо известна,12 но ее изучение было ограничено тем, что большинство исследователей до недавнего времени пользовалось неточным текстом этой некрологической статьи, опубликованным сыном поэта, Владиславом Мицкевичем, еще в 1872 году.

Новый перевод некрологической статьи Мицкевича о Пушкине с французского оригинала на польский язык сделан был Артуром Гурским для так называемого «сеймового» издания сочинений Мицкевича на основе текста статьи, проверенного и установленного профессором Пигонем. Но и этот перевод, значительно более точный в сравнении с предшествующими, не дает всё же полного представления об интересных вариантах подлинной автографической рукописи данной статьи Мицкевича, тем более ценных, что эта рукопись (она сохранилась в фондах Института Оссолинских) является черновиком; изучение ее бросает свет на процесс работы над нею автора, в частности, показывает, как добивался Мицкевич лучшего выражения своих мыслей о Пушкине, преодолевая в то же время языковые и стилистические трудности. Описанная М. Якубцом рукопись (Архив Института Оссолинских, 3770/II, 81—84) состоит из четырех листков (формат 262×200 мм), исписанных с обеих сторон. Заглавие в рукописи отсутствует, как и подпись; и то и другое было дописано уже в беловой редакции.

Из особенностей данной рукописи, отмеченных М. Якубцом, для нас представляют интерес некоторые сокращения, сделанные Мицкевичем в тексте. Таковы прежде всего сокращения, относящиеся к тому разделу статьи, в котором речь шла о декабристах. Мицкевич, в частности, вычеркнул в тексте две фразы: «Между тем, в эпоху, о которой идет речь, несколько молодых людей — дворян и военных — рассуждали, как этот иностранец. Они плохо знали свою страну, <так как> они вышли из школы и

422

гарнизона...».13 То, что эти фразы были вычеркнуты из окончательного текста, заставляет предположить, что первоначально Мицкевич собирался уделить в своей статье большее внимание революционному движению в России, но затем отказался от этого намерения. Те места статьи, в которых идет речь о «Евгении Онегине» и «Борисе Годунове», изложены Мицкевичем свободно и почти без всяких поправок. Стоит особо подчеркнуть, что драме «Борис Годунов» Мицкевич отводит здесь наибольшее место сравнительно со всеми другими произведениями Пушкина; это наводит на мысль, что впечатление от этого произведения у Мицкевича было особенно сильным и удержалось во всей своей первоначальной свежести. Напомним, что Мицкевич был одним из тех, кто, по некоторым сведениям, присутствовал при первых чтениях Пушкиным «Бориса Годунова» в Москве,14 а затем и в Петербурге.15 Так, В. П. Гаевский пишет о чтении «Бориса Годунова» у А. А. Дельвига:

«В один из таких вечеров Пушкин читал... «Комедию о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве»... При чтении присутствовал и М<ицкевич>...

По совету Дельвига и М<ицкевича> Пушкин исключил из своей трагедии сцену между Григорием и злым чернецом... Исключенная сцена, по мнению обоих поэтов, ослабляла впечатление, производимое рассказом Пимена...».16

Советский исследователь Б. П. Городецкий предполагает, что Мицкевич мог слушать «Бориса Годунова» и на чтении у Перовского.17 Всё это позволяет утверждать, что сказанное Мицкевичем о драме Пушкина и в особенности о сцене в келье Чудова монастыря может иметь в данном случае значение своего рода документального свидетельства..

Драма «Борис Годунов», — пишет Мицкевич, — имеет подробности и даже сцены великолепные. Особенно пролог мне кажется таким оригинальным и таким возвышенным, что я не колеблюсь признать его единственным в своем роде и не могу удержаться, чтобы не посвятить ему несколько слов.

«После смерти царя <Ивана> Жестокого или Грозного Борис Годунов захватил московский трон, убрав сына своего предшественника. Вскоре после этого претендент, выдававший себя за законного наследника престола, приблизился с польской армией к Москве, занял ее и правил в ней некоторое время под именем Димитрия. Это составляет основу драмы. Действие развивается во времена царствования Годунова. Пролог начинается в келье монастыря. Старый монах заканчивает летопись предшествующего царствования. О важности своей работы он отдает себе отчет с энтузиазмом писателя и серьезностью монаха. В эту минуту молодой послушник, погруженный в сон у ног летописца, начинает метаться под тяжестью страшного кошмара. Он называет сквозь сон странные имена,

423

упоминает о событиях, которых не мог знать. Пробудившись наконец, он рассказывает о видениях битв, революций, переворотов. Повесть его, значение которой он сам не понимает, дополняет летопись монаха; она позволяет предвидеть будущее и становится пророческим символом всей драмы. Мы догадываемся, что этот послушник — будущий претендент на престол, Дмитрий Самозванец».18

Мицкевич ошибочно называет сцену в монастыре «прологом» к драме Пушкина; в его статье встречаются и некоторые другие неточности, что было вызвано, повидимому, отсутствием у Мицкевича впервые опубликованного в 1831 году полного текста «Бориса Годунова»: польскому поэту приходилось, очевидно, восстанавливать свои воспоминания десятилетней давности. Но именно в этом и заключается их ценность. И, разумеется, нельзя сводить содержание этой сцены в интерпретации Мицкевича лишь к «ошибкам памяти», как это делает Г. Батовский в своей во многих отношениях ценной монографии «Мицкевич и славяне до 1840 года».19

Все поправки, сделанные Мицкевичем в тексте его статьи, крайне незначительны и носят почти исключительно стилистический характер. Исходя из этого, М. Якубец делает вполне обоснованный вывод, что к моменту написания некролога Мицкевич уже имел сложившееся мнение «о поэте далекого Севера», которое изложил в статье почти без черновой работы над своей рукописью.

Ряд замечаний вызывают некоторые утверждения польского исследователя о причинах, которые вызвали появление статьи Мицкевича во французском журнале «Le Globe». М. Якубец предполагает, что Мицкевича привлекла в данном случае политическая «нейтральность» данного журнала, так как он вынужден был считаться с настроениями польского общества, якобы «бойкотировавшего» Пушкина после восстания 1830—1831 годов.20 Действительно ли с начала 30-х годов XIX века Пушкина старались не замечать и не говорить о нем польские литературные и общественные деятели? Справедливо ли, что в польских кругах той поры организован был своего рода «заговор молчания», вызванный якобы так называемыми «антипольскими» стихами Пушкина? Нам этот вопрос представляется настолько существенным для правильной оценки статьи Мицкевича о Пушкине 1837 года, что мы остановимся на нем несколько подробнее, чем это позволяли бы тесные рамки настоящего критико-библиографического обзора. Немало относящихся сюда данных собрано уже в упоминавшейся выше книге М. Топоровского («Пушкин в Польше»), но и он учел далеко не все факты, которые можно было привести по данному поводу.

В тяжелые годы, наступившие после поражения польского восстания 1830—1831 годов, творчество Пушкина продолжало вызывать отклики не только в русской Польше, но и на остальных польских землях, и в среде польской эмиграции в Париже. В 1832—1837 годах произведения Пушкина продолжали появляться в польских переводах, и притом не в малом числе. Так, в Познани и Кракове напечатаны были переводы А. Одынца («Черная шаль») и А. Ходзьки («Черкесская песня» под заглавием «Чеченец»,21

424

«Татарская песня»22); в Познани и Варшаве появились новый перевод «Бахчисарайского фонтана», сделанный Витковским, переводы «Кирджали», элегии «Желание славы», переводы И. Зеновича стихотворений «Воспоминание», «Когда твои младые лета...»; в Вильне Л. Юцевич впервые перевел прозой «Полтаву» (1834); в эти же годы были также опубликованы польские переводы таких стихотворений Пушкина, как «Дар напрасный, дар случайный...», элегия «Безумных лет угасшее веселье...» и др. Несколько раз было перепечатано (в Вильне и Кракове) «Воспоминание» в переводе Мицкевича.23

Польские журналы и газеты живо интересовались творчеством Пушкина. В 1833 году «Tygodnik petersburski» в статье о современных польских поэтах писал, что многие русские «для понимания Мицкевича изучили польский язык, так же как многие поляки из любви к Крылову, Пушкину, Карамзину научились читать по-русски».24 «Gazeta lwowska» в приложении «Rozmaitości» («Всякая всячина», 1834), рассказывая о предпринятой издательством Смирдина «Библиотеке русских классиков», с удивлением писала об отсутствии в планах этого издания произведений Пушкина. Несколько позже в той же газете появилось упоминание, что «знаменитый русский поэт» в настоящее время работает над «Историей Петра Великого». Львовские любители литературы уже давно внимательно следили за творческим развитием русского поэта. Еще в 1824 году в литературном приложении к «Gazecie lwowskiej» появился первый в польской литературе подробный критический отзыв о произведениях Пушкина, принадлежащий, вероятно, С. Яшовскому. Автор статьи восторженно писал о «молодом, гениальном русском поэте», творце «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана» и других произведений, которые являются «сокровищницей русского Парнаса» и «отмечены чертами подлинной самобытности», что, по мнению критика, особенно ценно «в наше время», полное подражательной поэзии. В конце статьи выражалось пожелание, чтобы «Пушкин, одаренный таким исключительным талантом, пожелал создать что-то большее..., по-настоящему эпическое».25

Незадолго до смерти Пушкина во Львове вышли сонеты С. Яшовского, посвященные знаменитым славянам. Среди них есть сонет в честь Пушкина. Приводим его полностью, так как он мало известен в русской литературе:

Puszkin

W krainie lodu, z sercem walkami wrzącym,
Martwych słuchaczy budzisz ognistymi słowy
I w dzikich puszczach prorok pojawiony nowy,
Stepy śnieżyste duszy roztapiasz gorącem.

Rozpływasz po kurhanach czuciem bolejącym,
Echa puszcz z uniesieniem słuchają twej mowy,
A pieśń twoja raz słodkiej czarownej osnowy,
To znowu zgrozą nieszczęść igra z sercem drżącym.

Czyta cię Piotrogradu salonowy panek,
Czyta kupiec wiodący do Chin karawany,
I Baszkir zbrojny łukiem, i Tatar nabrzmiały;

425

Czyta cię w smętnej chacie u podnóża skały
Kamczadalin, futrami soboli odziany,
Tranem ryby samotny nalawszy kaganek.26

Приведенный сонет С. Яшовского, как легко заметить, заключает в себе явные и прямые отклики на ряд пушкинских стихотворений. В частности, едва ли может вызвать сомнение связь данного сонета с «Пророком» Пушкина; кроме того, оба трехстишия второй половины сонета кажутся парафразой соответствующих стихов из «Памятника». Заметим, однако, что напрашивающееся само собой предположение, не был ли известен Яшовскому пушкинский «Памятник», дошедший до него в том или ином списке или пересказе, наталкивается на серьезные затруднения, так как это стихотворение Пушкина при жизни поэта не распространялось, было известно лишь узкому кругу близких к поэту людей и впервые опубликовано было Жуковским только в 1841 году. Тем интереснее для нас данная в сонете Яшовского высокая оценка Пушкина как поэта, значение которого далеко выходит за пределы одной лишь русской национальной литературы.

Примерно в это же время во Вроцлаве посвятил Пушкину стихотворение другой польский поэт, Петр Дальман.27 Участник варшавского восстания 1830—1831 годов и сотрудник познанского радикального издания «Tygodnik literacki», П. Дальман видел в Пушкине поэта, чей гений «огненными стихами от Немана до Камчатки пробуждал от сна народы», «стонущие под ярмом неволи». Дальман называет Пушкина «быстролетным гением» и предвидит его бессмертие рядом «с пламенным Байроном» и «великим польским поэтом» Мицкевичем. В данном стихотворении есть прямые намеки на третью часть «Дзядов» Мицкевича, изданную в начале 1833 года в Париже. Драматическая поэма Мицкевича получила в 30-е годы самую широкую известность. Этот факт для нас особенно важен, так как в напечатанном вместе с нею «Отрывке» (в «Памятнике Петру Великому») Мицкевич с дружественным сочувствием нарисовал образ свободолюбивого «поэта русского народа, славного песнями по всему Северу».

Все вышеизложенное, думается нам, полностью снимает утверждение, что о Пушкине в Польше и в польских эмигрантских кругах в 30-е годы «почти совершенно не писали» и что известная речь Лелевеля (1834)

426

является лишь «исключением» в общем «заговоре молчания» вокруг имени русского поэта. Если статья Мицкевича являлась самым значительным из всего, что было написано польскими писателями под непосредственным впечатлением гибели Пушкина, то она всё же не была единственным откликом по этому поводу. Эту статью Мицкевича иногда рассматривали прежде всего как дань дружеской памяти перед свежей могилой поэта; недаром она и подписана Мицкевичем: «Один из друзей Пушкина». Однако высокая оценка гения русской поэзии разделялась, как мы видели, и другими польскими современниками Мицкевича, не связанными с ним узами личной дружбы: такая оценка уже в конце 30-х годов прошлого века была среди польских литературных деятелей и сложившейся, и бесспорной.

Трудно также согласиться и с другим утверждением М. Якубца, высказанным им в той же работе, что будто бы некролог Пушкина был направлен Мицкевичем в «Le Globe» по той причине, что журнал этот отличался «политической нейтральностью». Известно, что до своего прекращения в 1832 году «Le Globe» являлся органом сенсимонистов и фурьеристов. Через пять лет издание «Le Globe» возобновилось, и в первом же номере возрожденного журнала напечатана была статья Мицкевича о Пушкине. Вопрос о личных связях Мицкевича с редакцией возобновленного французского журнала требует особых разысканий, но трудно предположить, что Мицкевич ничего не знал о прежней идейной направленности «Le Globe» или, напротив, что он заранее был предупрежден о более умеренных позициях его новой редакции. Этому противоречит прежде всего идейная направленность самой статьи Мицкевича. Трудно отделаться от впечатления, что Мицкевич не только знал о том, что «Le Globe» был в свое время рупором сенсимонистских и фурьеристских идей, но что, имея это в виду, он поместил в своей статье интересные и всё еще не до конца истолкованные строки о Пушкине: «Что пробуждалось в его душе?.. Может быть, его воображение работало над тем, чтобы воплотить в себе мысли в духе Сен-Симона или Фурье?».

Тем не менее статья М. Якубца об автографическом тексте некролога Пушкина, написанного Мицкевичем, несомненно, вызовет интерес пушкинистов к этому еще далеко не оцененному в полной мере замечательному во всех отношениях историко-литературному документу.

Из новых документальных материалов о Мицкевиче и Пушкине, опубликованных в Польше за последние годы, внимание пушкинистов привлекут к себе прежде всего работы С. Фишмана, сообщающие новые и очень существенные данные о личных и литературных взаимоотношениях двух великих славянских поэтов.28 С. Фишман заново обследовал письма Мицкевича к П. А. Вяземскому, поставил вопрос, с польского ли языка непосредственно переводил Мицкевича Пушкин, и в том же 1949 году отдельной книгой опубликовал исследование о Мицкевиче в России, заключающее в себе немало новых и важных для пушкиноведения соображений и архивных разысканий. В одном из московских архивов С. Фишману удалось обнаружить рукопись статьи Мицкевича о польских переводах произведений И. И. Дмитриева и Пушкина, которая была опубликована в 1827 году без подписи в журнале Н. Полевого «Московский телеграф». Сообщая о появлении переводов на польский язык «Бахчисарайского фонтана» Пушкина и «Апологов» Дмитриева, редактор журнала предварил напечатанную им рецензию

427

следующим замечанием: «Не доверяя себе, мы просили людей, более нас сведущих в польском языке, сказать нам: успешно ли исполнено это предприятие? Мнение их как о переводе поэмы Пушкина, так и о переводе «Апологов» Дмитриева читатели и увидят помещенными ниже».29 За этим (на стр. 317—321) следовала самая рецензия. Дружественные отношения между Мицкевичем и Н. Полевым, о которых рассказывает К. Полевой в своих воспоминаниях, ссылки на то, что редакция журнала желала знать мнение людей, хорошо знающих польский язык, и, наконец, найденная черновая рукопись этой статьи неопровержимо свидетельствует о том, что автором ее был Мицкевич.30 Эту статью следует назвать первым компетентным критическим отзывом о переводах из Пушкина на польский язык, тем более интересным, что здесь, в частности, были четко сформулированы основные принципы, которыми должны руководствоваться польские переводчики произведений Пушкина. Несколько позже, в 1829 году, сам Мицкевич блестяще подтвердил на практике свои теоретические рассуждения, переводя отрывок из стихотворения Пушкина «Воспоминание». Новонайденная рукопись Мицкевича дает текст, несколько отличный от того, который был опубликован Н. Полевым в «Московском телеграфе». Она написана в более доброжелательных к переводчику тонах. Приводим, в переводе, отрывок из указанной рукописи Мицкевича, именно то ее место, которое относится к Пушкину:

«Всё, что мы говорили о переводе „Апологов“ <Дмитриева>, можно было бы применить и к переводу „Бахчисарайского фонтана“ Пушкина. Хотя переводчик <А. Рогальский> скрыл свое имя, видно, однако, что это произведение также начинающего, но смелого писателя. Творение Пушкина — одно из прекраснейших в новой русской литературе — представляет трудности иного рода, чем „Апологи“ Дмитриева. Поэма Пушкина требует в переводчике еще более таланта и вдохновения. Сила слога, богатство выражений, гармония стиха подлинника исчезли в переводе, достаточно плавном, но слабом и часто неверном. Не будем приводить многочисленных примеров, возьмем лишь две строки, описывающие прелести Заремы:

Ujmujące twoje oczy
W lubym spojrzeniu figlarne.

«Выражение „фиглярный“, добавленное переводчиком, употребляется только в бурлескном стиле или в низкосортной (niższej) комедии, и уже оно одно может испортить весь образ.

«Помимо недостаточной ясности и четкости выражений, всё построение стихов весьма небрежно, рифмы слишком свободны и очень часто падают на прилагательные, чего хорошие стихотворцы должны избегать.

«Всё же, несмотря на многочисленные упущения, нельзя отказать переводчику в таланте; некоторые стихи, даже целые строфы прекрасно переданы. Например:

Aż dotąd miękkością dyszą
Puste gmachy i ogrody,
Róże płoną, szumią wody,
Bujne winogrona wiszą,
I złotem ściany jaśnieją.
Widziałem okna kratowe,
Te schronienia niedostępne,
Gdzie rozstawszy się z nadzieją,
Niżąc ziarna bursztynowe
Wzdychały żony posępne.

428

«Мы видим, что при трудолюбии и больших навыках в сочинительстве переводчик может обогатить польскую литературу хорошими переводами».31

Оценка перевода А. Рогальского в журнале Н. Полевого оказалась более строгой, чем в рукописи Мицкевича. Укажем на расхождения в текстах между рукописью статьи и ее печатным текстом в «Московском телеграфе». Редактор журнала опустил сочувственные замечания рецензента относительно «плавного» стиха и талантливости переводчика, примеры удачного перевода им отдельных стихов и целых строф. В то же время в печатном тексте значительно увеличилось число приводимых здесь отрицательных примеров, сопровождаемых к тому же характерными восклицаниями: «страшимся переписывать стихи, изображающие сию сцену», и т. п. В конце рецензии сделан вывод, совершенно противоположный тому, который был в рукописи:

«Встречаются однако ж в сем переводе стихи иногда хорошие, по пяти и по шести в одном месте, но ими не спасется переводчик от негодования читателя, даже не знакомого с красотами подлинника».32

Трудно судить, были ли вызваны эти расхождения между печатной и рукописной редакцией статьи изменением взглядов Мицкевича на перевод Рогальского или они явились следствием критического отношения Н. Полевого к переводу «Бахчисарайского фонтана» на польский язык. Последнее предположение нам кажется более вероятным. Возможно, что и редактор «Московского телеграфа» приложил свою руку к статье Мицкевича, внеся в нее собственные добавления и изменения, не ограничившись ее переводом на русский язык. Статья-рецензия Мицкевича была для него прежде всего мнением людей, хорошо знающих польскую литературу, выраженным к тому же, может быть, не только в письменной форме, но и в устном разговоре. Всё это Н. Полевой изложил на страницах своего журнала в обработанном для печати виде, не устранившись от внесения в статью элементов личной оценки.

Укажем далее еще на одну любопытную находку, значение которой впервые раскрыто было С. Фишманом: речь идет о первом печатном отзыве Мицкевича о Пушкине, относящемся еще к 1827 году. В 1947 году анонимный корреспондент журнала «Kuźnica» перепечатал в этом журнале забытый «отрывок из частного письма», напечатанный в газете «Kurjer warszawski» в 1827 году33 без обозначения автора этого письма, а также лица, к которому оно было адресовано. Сравнение текста этого «отрывка из письма», напечатанного в варшавской газете, с известным письмом Мицкевича к Одынцу, датируемым мартом 1827 года, произведенное С. Фишманом в особой статье,34 не оставляет сомнения, что автором его был А. Мицкевич. Несмотря на значительное сходство указанного отрывка с подлинным письмом к Одынцу,35 в газетной его редакции имеются и существенные отличительные особенности, которые делают особенно интересным этот первый опубликованный в печати отзыв Мицкевича о Пушкине.

Приводим напечатанный в газете «Kurjer warszawski» отрывок из письма Мицкевича (перевод):

«В начале этого года начал выходить „Московский вестник“. Почти все местные молодые поэты и писатели входят в редакцию. Главный труженик „Вестника“ — Погодин, но сильнейшей опорой „Вестника“ является молодой

429

поэт Пушкин. Не знаю точно числа подписчиков этого журнала, но об этом можно судить по тому, что только Пушкин за доставление в каждый номер поэзии получает в год 10 000 рубл. асс. Пушкину 28 лет, в беседе он очень остроумен и порывист; в совершенстве знает современную литературу, о поэзии имеет чистые и возвышенные понятия. Сейчас он написал историческую трагедию „Борис Годунов“. Я читал из нее отрывки; общая идея сильно задумана, отрывки прекрасны».36

Ю. Кляйнер вслед за Ю. Уейским придерживается мнения, что отрывок из письма Мицкевича был опубликован в несколько измененном виде в «Kurjerze warszawskiem» по инициативе Одынца.37 Однако между письмом к Одынцу и газетным сообщением, несмотря на значительное сходство, имеются и существенные разночтения, которые говорят скорее о двух близких по содержанию, но вполне самостоятельных письмах, чем о редакционных изменениях. К таким разночтениям относится, например, сообщение Мицкевича о сумме гонорара, получаемого Пушкиным, отсутствующее в письме к Одынцу. Наконец, сам Мицкевич в письме к последнему указывает еще на одно свое письмо, содержащее аналогичные сведения о литературной жизни в Москве: «Но погоди, мне кажется, что я уже писал об этом тебе или кому-то другому». Этот «кто-то другой» и был адресатом не дошедшего до нас письма Мицкевича, которое было опубликовано на страницах «Kurjera warszawskiego».38

Приведенный выше отрывок из письма Мицкевича имеет первостепенное значение, так как число дошедших до нас отзывов современников об отношениях между Пушкиным и Мицкевичем крайне незначительно; к тому же они не всегда достоверны. К последним относятся полный вымыслов и шляхетски ограниченный «калейдоскоп воспоминаний» Ю. Пшецлавского39 и проникнутые недружелюбным отношением к Пушкину «Записки» К. Полевого, в которых ясно видна тенденция возвеличить Мицкевича за счет принижения Пушкина. Пшецлавский, например, пытался представить Пушкина в пору его полного творческого расцвета, когда он стоял в просвещении «с веком наравне», робким учеником, скромно выслушивающим от Мицкевича рассуждения о пользе... английского языка и необходимости его изучения. Мицкевич, по утверждению того же мемуариста, чуть ли не «первым» познакомил Пушкина с Байроном и т. д. Эти явно тенденциозные и полные фактических ошибок воспоминания имели в свое время самое широкое хождение в польском буржуазном литературоведении.40 В действительности в дружбе двух величайших славянских поэтов не было ничего похожего на менторство с чьей-либо стороны. Именно об этом говорит краткая, но очень выразительная характеристика Пушкина, которую Мицкевич дважды и в очень сходной форме сообщил в письмах к своим друзьям.

Наряду с изучением литературных и личных отношений Пушкина и Мицкевича (а эта тема всё еще остается наиболее важной в польском пушкиноведении) внимание польских исследователей привлекают к себе более частные вопросы о значении творчества Пушкина и для других польских писателей.

430

В польской литературе уже давно отмечалась близость некоторых ситуаций и мотивов романа Г. Сенкевича «Огнем и мечом» к «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке» Пушкина.41 Этот же вопрос затронут в статье Ю. Кшижановского «Сенкевич и русская литература».42 Автор статьи указывает на общие для Сенкевича и Пушкина темы в художественном изображении казацко-крестьянских бунтов. Хотя в статье нет достаточно четкого определения исторически прогрессивных взглядов Пушкина на природу крестьянских восстаний, в отличие от в общем консервативной и националистической программы Сенкевича, сам факт обращения последнего к творчеству Пушкина не вызывает сомнений. Вполне убедителен также и общий вывод Кшижановского, к которому он приходит на основе сделанных им наблюдений. «Сенкевич, — пишет он, — был, несомненно, представителем литературной и духовной культуры, связанной не только с Западом, о чем мы знаем издавна, но и с Восточной Европой, о чем нам известно очень мало».

Мимо Пушкина не прошли и некоторые другие польские писатели более поздних лет. Отмечено, например, влияние «Гавриилиады» Пушкина на «Легенды» А. Немоевского (1902), сказавшееся еще в те годы, когда поэма Пушкина была в России под запретом, но распространялась в различных нелегальных зарубежных изданиях.43

Ряд статей посвящен был различным вопросам и забытым книжным данным, имеющим то или иное отношение к Пушкину. Ю. Гомулицкий напомнил о «неизвестном польском комментарии» к «Бахчисарайскому фонтану» Пушкина, имея в виду книгу Э. Хоецкого «Воспоминания о путешествии по Крыму» (1845),44 М. Топоровский — об одном из полузабытых первых переводчиков Пушкина на польский язык, Игнатии Деспоте Зеновиче,45 Б. Закшевский — о стихотворении «Пушкину», которое было опубликовано в 1841 году в Кракове в сборнике произведений П. Дальмана,46 о чем уже шла речь в настоящем обзоре. Любопытные факты о путях проникновения сказок Пушкина в польский фольклор сообщил Ю. Кшижановский в статье «Пушкин в облике народного сказочника».47 Оказывается, что в известное собрание польских сказок «Польский сказочник», изданное А. Глинским в 1853 году,48 были включены три сказки Пушкина, из которых почти дословно переведены: «Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях» и «Сказка о рыбаке и рыбке»; «Сказка о царе Салтане» дана здесь с незначительными дополнениями, взятыми, вероятно, из белорусского фольклора. В «Сказке о спящей царевне, длиннобородом карлике и голове великана» того же сборника нетрудно узнать слегка измененный в частностях сюжет

431

«Руслана и Людмилы». «Польский сказочник» Глинского пользовался неизменным успехом в Польше в самых широких читательских кругах, выдержав десять массовых изданий, что говорит о распространенности сказок Пушкина в Польше, хотя и приведенных здесь в переработках и без всякого упоминания Пушкина.49

4

До сих пор в нашем обзоре шла речь о различных статьях и исследованиях польских ученых, посвященных преимущественно отдельным вопросам изучения жизни и творчества Пушкина, а также личных и литературных связей русского поэта с представителями польской литературы. Однако в польском пушкиноведении существует и сводный, обобщающий труд о Пушкине в Польше, в котором сделана попытка дать общую картину его популярности на протяжении свыше ста лет. Нам уже приходилось выше ссылаться на некоторые страницы этого основательного и полезного труда. Мы говорим о книге М. Топоровского «Пушкин в Польше»,1 вышедшей в 1950 году в Варшаве вторым изданием. Первый раз труд М. Топоровского увидел свет еще в 1939 году во втором томе юбилейного пушкинского сборника, изданного в Кракове.2 Однако это издание почти полностью погибло в годы войны и является в настоящее время библиографической редкостью. Новое издание книги М. Топоровского значительно дополнено: в нем приведено около пятисот новых названий. И это не только материалы последнего десятилетия, но и данные, относящиеся к XIX веку, среди которых находятся забытые переводы пушкинских произведений, воспоминания, различные отзывы и даже архивные материалы. Автор стремился собрать в своей библиографии всё относящееся к Пушкину в Польше. В книге приведены отдельные переводы и отрывки из польских статей о поэте, библиограф сообщает также сведения о рукописях, письмах, газетных упоминаниях, конкурсах, юбилейных торжествах, выставках, о пушкинской тематике в польской графике, литературе, музыке, на сцене и экране, — словом, о всех областях, в которых проявился интерес польского общества к личности русского поэта.

Большое число вновь собранных фактов давало возможность изменить композицию книги, классифицировать собранный материал, но автор предпочел сохранить старый хронологический порядок изложения для того, чтобы полнее раскрыть значение Пушкина в польской культуре в исторической перспективе. К библиографии приложены подробный предметный указатель, указатели переводчиков, авторов и всех переводов Пушкина на польский язык. В книге даются пояснения, являются ли переводы произведений Пушкина полными или фрагментарными, впервые ли они публикуются и т. д. Выросла и описательная часть книги. Помимо обобщающего вступления, в котором

432

М. Топоровский очень сжато освещает историю отношения к Пушкину в Польше, многие названия сопровождаются подробным библиографическим описанием и нередко критической оценкой того нового, что вносит в польскую литературу данный материал. В то же время в книге широко приводятся выдержки из наиболее интересных переводов, политических характеристик, резюме исследовательских работ, критических статей, что значительно расширяет рамки библиографического труда обычного типа. То, что автор выступил в своей книге не только в роли библиографа, но и в качестве сведущего историка литературы, повышает ее ценность. Значение приводимых Топоровским отрывков из польских переводов произведений Пушкина станет для нас ясным, если мы учтем, что многие из них являются библиографической редкостью, что иные подверглись уничтожению в годы войны и сохранились лишь в копиях и записях исследователя. Автор делится с читателем итогами своих многолетних разысканий, раскрывает содержание фактов, представляющих принципиальное значение для изучения развития польской критики и науки о Пушкине, истории роста мастерства переводов его произведений, значения и роли Пушкина в польской культуре.3 Таким образом, сохраняя серьезные научные достоинства библиографии, книга Топоровского становится чем-то вроде «малой энциклопедии» польской пушкинианы, что особенно важно не только для польского читателя, но и для советского пушкиниста, которому в силу ряда причин доступны далеко не все польские источники.

Отметим прежде всего пушкинские рукописи, которые находились или находятся в польских музеях. В основном они хранятся в Музее Адама Мицкевича в Париже (Muzeum Adama Mickiewicza w Paryżu). В каталоге рукописей музея, изданном Адамом Леваком в 1931 году,4 перечислены пять пушкинских текстов, из них три автографа Пушкина и два списка. Приводим их перечень:

1) Запись Пушкина в альбоме Марии Шимановской от 1 марта 1828 года — «Из наслаждений жизни...» (стихи из II сцены «Каменного гостя»). Автограф. Шифр музея А. Мицкевича № 971 (Мария Шимановская. Альбом стихотворений, сентенций, рисунков и литографий... 1822—1831, стр. 323).

2) Письмо Пушкина к Марии Шимановской 1828 или 1829 года (Изд. Академии Наук СССР, т. XIV, № 403). Автограф. Шифр: 969 (Мария Шимановская. Альбом автографов. 1733—1833, автограф № 67).

3) Письмо Пушкина к С. С. Хлюстину от 25 мая 1835 (?) года (Изд. Академии Наук СССР, т. XVI, № 1062). Автограф. Шифр: 1012 (Письма разных лиц. 1829—1856).

4) Стихотворения Пушкина «Он между нами жил...» (1834). Список. Шифр: № 796 (из бумаг А. Мицкевича).

5) Неизвестный текст Пушкина. Шифр: № 780 (стихи в честь Адама Мицкевича, а также подаренные ему; 1824—1898; из бумаг А. Мицкевича).

Почти все указанные рукописи Пушкина известны в русской литературе. Записка Пушкина к С. С. Хлюстину от 25 мая 1835 (?) года по фотокопии, полученной из Музея Адама Мицкевича в Париже, опубликована Л. Б. Модзалевским в «Летописях Государственного литературного музея» (кн. I, «Пушкин», М., 1936, стр. 336—337); она была известна и ранее, хотя и не вполне в исправном виде. Письмо Пушкина к М. Шимановской (июль—

433

август 1828 года или январь—февраль 1829 года) по фотокопии, полученной из того же музея, напечатано полностью Н. В. Измайловым (там же, стр. 327), а впервые было приведено П. Д. Эттингером в журнале «Красная нива» (1929, № 24, стр. 12). Три стиха, вошедшие позже во вторую сцену «Каменного гостя» («Из наслаждений жизни...»), напечатал еще Н. О. Лернер по копии, сообщенной ему из Парижа А. Ф. Онегиным, в журнале «Исторический вестник» (1905, № 7, стр. 319). История того, как попали пушкинские рукописи и списки в Музей Мицкевича в Париже, еще недостаточно ясна. Записка поэта С. С. Хлюстину могла попасть к Мицкевичу от самого Хлюстина или от его сестры Анастасии Семеновны, в замужестве Сиркур. С ними Мицкевич был близок в 30-е и 40-е годы.5 Не вызывают сомнения автографы Пушкина в альбомах М. Шимановской, на младшей дочери которой был женат польский поэт.6 Сложнее обстоит дело со стихотворениями Пушкина, рукописи которых якобы находятся в бумагах Адама Мицкевича. М. А. Цявловский определил по фотокопии, полученной из Парижа, что рукопись стихотворения Пушкина «Он между нами жил...» (№ 796 по каталогу А. Левака) не является автографом поэта, и высказал предположение, что она была сделана рукой И. С. (sic!) Тургенева.7 Теперь представляется возможность выяснить судьбу этого списка и в то же время раскрыть один из интересных фактов в истории русско-польских литературных и общественных отношений. Известно, что лекции Мицкевича о славянских литературах, читанные им в Париже в 1841—1844 годах, вызвали огромный интерес среди славянской общественности. Нередко их посещали русские, приезжавшие в Париж или там жившие, о чем известно из разных источников.8 Постоянным слушателем лекций Мицкевича был и А. И. Тургенев, который в своих письмах из Парижа к П. А. Вяземскому в 1842 и 1843 годах регулярно сообщал сведения о содержании курса Мицкевича и даже присылал рукописи отдельных лекций.9 Именно ему принадлежал список стихотворения Пушкина, обнаруженный в бумагах Мицкевича. О том, как этот список попал к Мицкевичу, рассказывает сам А. И. Тургенев в письме к Вяземскому от 25/13 февраля 1842 года: «Сообщаю Вам три [а может быть и четыре] лекции Мицкевича, мною слышанные. В последнюю — положил я на его кафедру стихи к нему («Голос с того света») Пушкина к М<ицкевичу>, о коих он не знал, ибо не читал недавно изданных трех частей нашего друга — Поэта. Вы заметите теперь совсем иное направление в духе лекций его: он как бы услышал молитву Поэта:

«И мир опять в его душе».10

Речь идет о копии стихотворения Пушкина «Он между нами жил...», которое впервые было напечатано под заглавием «М*» в 1841 году В. А. Жуковским в дополнительном, девятом томе посмертного издания сочинений Пушкина (стр. 171). Под «новым направлением» в лекциях Мицкевича А. И. Тургенев, вероятно, подразумевает высокую оценку, которую дал Мицкевич творчеству Державина и русской литературе XVIII века в лекции, читанной

434

12 февраля 1842 года,11 т. е. непосредственно перед написанием письма. В поэтической характеристике Мицкевича в письме А. И. Тургенева: «И мир опять в его душе» мы видим как бы ответ на известные строки Пушкина из стихотворения, посвященного польскому поэту, которое мы цитируем по изданию 1841 года:

                                     ... Издалека
Знакомый голос злобного поэта
Доходит к нам!.. О боже! Возврати
Твой мир в его озлобленную душу.

Ничего неизвестно нам о рукописи стихотворения Пушкина, отмеченной в каталоге А. Левака под № 780. Следует также отметить, что в библиографии М. Топоровского не указан подлинник письма Пушкина к отцу (конец декабря 1836 года), который хранился в библиотеке Института Оссолинских во Львове под № 1379, куда поступил в 1845 году от графа Г. Любомирского. В 1940 году письмо было вновь сверено по подлиннику для академического издания Д. Д. Благим. Любопытно, где оно сейчас находится?

Достоинством работы М. Топоровского является то, что он на большом фактическом материале раскрывает борьбу за Пушкина в Польше между силами прогресса и реакции.

Книга М. Топоровского всем своим содержанием уничтожает буржуазно-шляхетскую легенду о незначительной распространенности произведений Пушкина в Польше. Когда читатель знакомится с разделом переводов, его прежде всего поражает их огромное количество, широкий охват пушкинского творчества, постоянное совершенствование мастерства его переводчиков. Только в XIX веке в Польше перевели сто произведений Пушкина, но и это число не дает представления о распространенности и популярности здесь творчества Пушкина, так как многие произведения переводились дважды и более; всего в XIX веке Пушкина переводили в Польше около двухсот раз. К 1950 году это число выросло до шестисот, полностью переведено двести пятьдесят больших и малых творений гениального русского поэта, в том числе такие произведения, как «Братья разбойники», «Бахчисарайский фонтан», «Кавказский пленник», «Цыганы» и «Евгений Онегин», переводившиеся пять, шесть и семь раз. В 1938 году союз польских писателей объявил конкурс на перевод одного указанного в условиях конкурса произведения французской, немецкой, английской и русской литератур. Наибольший отклик соревнующихся вызвало очень трудное для перевода стихотворение Пушкина «Я помню чудное мгновенье...». В жюри комиссии поступило двести двадцать переводов! Свыше ста шестидесяти поэтов и переводчиков обращались к пушкинскому творчеству. Ни одна зарубежная литература не может похвалиться таким размахом переводческой работы, такой полнотой воссоздания пушкинского гения в иноязычной речи.12

Пушкин вошел в польскую культуру как гениальный поэт, с наибольшей силой и полнотой отразивший революционные, прогрессивные, гуманистические настроения русского народа. Дружба Пушкина с А. Мицкевичем стала

435

символом нерушимой дружбы и братства русского и польского народов. Именно эти черты революционного патриотизма и народности вызывали постоянный и глубокий интерес к творчеству Пушкина. Еще при жизни поэта были переведены «Кавказский пленник», «Цыганы», «Полтава», «Кирджали» и другие произведения, три раза переводился «Бахчисарайский фонтан». Но числом переводов не измерить значения пушкинского слова в Польше по той простой причине, что многие поляки, жившие в пределах Российской империи, втянутые в орбиту экономической и культурной жизни России, хорошо владели русским языком и могли непосредственно обращаться к произведениям поэта в оригиналах. Революционная поэзия Пушкина проникала в Польшу также через декабристов, связанных с лучшими представителями польских революционных кругов. В среде революционно настроенной молодежи мы встречаем первое известное упоминание о Пушкине. С 1819 года в Петербурге жил знакомый Мицкевича Пелчиньский,13 принятый заочно (в 1820 году) в Общество филаретов, который информировал своих виленских друзей о наиболее значительных политических событиях. В письмах к филомату Ю. Ежовскому среди сообщений об убийстве герцога Беррийского (вследствие чего «страх охватил правителей, особенно тех, у кого совесть нечиста»), о революции в Испании и т. п. он говорит также о Пушкине, впрочем, не называя его по имени. Несмотря на отдельные фактические неточности, Пелчиньский очень ясно представляет себе политическую позицию молодого русского поэта: «Здесь появился немалый талант к поэзии в одном девятнадцатилетнем юноше, несколько отрывков которого и одна небольшая поэма <Руслан и Людмила> очень удались, прекрасно и сильно написаны; но так как его Муза не знала хорошо указов, его выслали за это на границу Персии...». Любопытно, что в этом же письме Пелчиньский дает высокую оценку Мицкевичу: «...на него возложены великие обязанности и надежды родины, и он не может их не оправдать».14 Так впервые встретились в переписке филоматов Пушкин и Мицкевич.

Несколько позже, в конце 1821—начале 1822 года, в другом конце России, на юге, обратился с восторженным посланием к Пушкину Густав Олизар.15 Его романтическая любовь к М. Н. Раевской-Волконской была подробно описана несколько раз, в частности Л. Гроссманом.16 Менее известна общественная деятельность Олизара. Мастер киевской ложи «Соединенных славян», Олизар принадлежал к тем кругам польских революционеров, которые мечтали о создании федерации свободных славянских народов и стремились к совместной борьбе с русскими революционерами против царского самодержавия. Вероятно, под влиянием тесного общения с южными декабристами, особенно с С. И. Муравьевым-Апостолом и М. П. Бестужевым-Рюминым,

436

формировались политические и социальные взгляды Олизара, который был убежденным противником крепостного права. В июле 1821 года Олизар вместе с И. С. Швейковским и Раевскими несколько дней гостил у генерала М. Ф. Орлова в Кишиневе, где в это время находился и Пушкин. Одновременно с Раевским к Орлову приехали из Вильны члены тайного польского Патриотического общества Валевский и М. Ромер.17 Политические настроения «кишиневских декабристов» хорошо известны. Стихотворение Олизара является еще одним ценным документом о кишиневском периоде жизни Пушкина. Написанное вскоре после отъезда из Кишинева, где Олизар сблизился с Пушкиным, послание заключает в себе явные отклики дружеских споров о политике, истории, литературе, типичных для круга друзей М. Ф. Орлова.18

Олизар называет Пушкина «поэтом могучего Севера», он полон восхищения перед силой гуманизма пушкинской поэзии, которая «властвует над человеческими чувствами», открывает подлинную красоту человеческой жизни.

Быть может ты вспомнил о тех двух братьях,
Которые так умели любить друг друга!..
Люди сохранят их в своей памяти — ведь
Они хотели вместе погибнуть!

«Разбойники» — так их называли; но гений
В своем новом произведении добивается того,
Что преступление, уже преследуемое топором
Палача, преображается в добродетель!

Олизар предвидит славное будущее пушкинской поэзии:

Пушкин! Ты еще так молод! А родина твоя так
Велика! . . Еще тебя ожидают слава, награды и
Всевозможные надежды!

Подобно Рылееву и В. Ф. Раевскому, Олизар призывает Пушкина обратиться к народным, общественно-политическим темам. Уже в первых строфах послания звучит пламенный призыв к поэзии больших гражданских чувств, революционного действования:

Но искра твоего гения может состязаться
С солнечным блеском; воспользуйся ее
Творческой силой; она будет также сиять
Без конца!
И если солнце растопляет льды и освобождает
От оков шумные реки, то искра гения
Возрождает народы и переделывает
Минувшие столетия!

Этот призыв еще более энергично повторяется в конце стихотворения:

Возьми лиру и пой мужественным голосом.19

437

Декабристский смысл обращения Олизара к Пушкину не вызывает сомнения.

По понятным причинам сохранились далеко не все факты, свидетельствующие о широкой популярности поэзии Пушкина в польском обществе в 1820—1830-х годах.20 Мы пользуемся случаем сообщить еще один факт, представляющий интерес не только для польской пушкинианы. В 1857 году в журнале «Biblioteka warszawska» были напечатаны воспоминания о 1825 годе Фр. Ковальского,21 получившие анекдотическую известность. Автор воспоминаний в разделе «Одесса. Адам Мицкевич и Пушкин» рассказал о своей встрече с двумя великими поэтами, сидевшими за одним столом в одесском ресторане. Сенсационное сообщение Ковальского было быстро опровергнуто. К. Зеленецкий в «Одесском вестнике»22 убедительно доказал, что Пушкин и Мицкевич никогда не жили вместе в Одессе. Заметка Зеленецкого вынудила Ковальского снова выступить на страницах журнала «Biblioteka warszawska» с объяснением своей ошибки. Ссылаясь на преклонные годы и плохую память, Ковальский далее пишет: «... в Одессе я всегда слышал имя Мицкевича вместе с именем Пушкина, и эти имена звучали во всех домах так, что до сих пор мне кажется, будто они сами были тогда вместе».23 На этот раз память не изменила Ковальскому. Произведения Пушкина, как и Мицкевича, действительно были хорошо известны во многих польских семьях, живших в Одессе. Характерно, что аналогичная «ошибка памяти» обнаружилась и в воспоминаниях К. Качковского, который также пишет о встрече двух «орлов славянской поэзии» на берегу Черного моря.24 И Ковальский и Качковский встречались в Одессе с Мицкевичем летом 1825 года. Конечно, источники «легенды» одни и те же и подсказаны огромной популярностью поэзии Пушкина, его недавним пребыванием в Одессе, где русского поэта как бы сменил в ссылке А. Мицкевич.

Но есть и прямые факты, свидетельствующие об интересе к творчеству Пушкина в польской прогрессивной среде 1820-х годов. Среди наиболее близких друзей Мицкевича в Одессе, по воспоминаниям К. Мархоцкого, А. А. Скальковского и других современников, были Шемиоты. Именно

438

в их доме (Греческий форштат, квартал 40, № 735 и 736, дом не сохранился) читал Мицкевич первые наброски к «Конраду Валленроду». Этим и ограничиваются все сведения о Шемиотах в польской литературе.25 Частично сохранившиеся в Одесском областном архиве бумаги Шемиота позволяют по-новому осветить одно из «темных» мест в одесской биографии А. Мицкевича и сообщить новые данные о распространенности произведений Пушкина на юге России.

Викентий Леонтьевич Шемиот, выходец из Литвы, поселился в Одессе в самом начале 1800-х годов. Некоторое время он занимался торговыми операциями, но вскоре вступил в армию в чине есаула и находился при бессарабской армии до окончания Отечественной войны (1807—1812). В течение ряда лет Шемиот был начальником Аккерманской заставы, а с 1817 по 1825 год — екатеринославским вице-губернатором и гражданским губернатором. После 1825 года он был отстранен от должности гражданского губернатора и числился в отпуску до 1828 года, когда его старшему сыну Станиславу, близкому к министру финансов Канкрину, удалось выхлопотать для отца отставку и ежегодную пенсию в размере трех тысяч рублей. Умер Шемиот в Одессе в 1840 году. Материальное положение Шемиотов было не блестящим. Имение Шемиотовка в Херсонской губернии приносило больше убытков, чем доходов, о чем говорят многочисленные деловые письма, долговые расписки, настойчивые упоминания о сроках платежей, постоянно растущий долг в Государственном банке, — словом, всё то, что было типичным для разоряющегося мелкопоместного дворянина.26

Интересен круг знакомых и общественных связей Шемиота. Здесь нет и намека на какую-то выдуманную впоследствии «польскую обособленность». В доме Шемиотов часто бывали наряду с поляками В. И. Туманский, А. Г. Родзянко, М. М. Кирьяков и др.27 В воспоминаниях А. М. Фадеева указано, что с Шемиотами был знаком А. С. Пушкин.28 Сохранились письма Н. И. Гнедича к В. Л. Шемиоту, из которых видно, что они находились в дружеских отношениях. Во время приезда Гнедича в Одессу он жил в доме Шемиота; среди его книг есть «Илиада» с дарственной надписью Гнедича.29 Из друзей Шемиота особого упоминания заслуживает декабрист Д. Л. Алексеев. В одном из своих писем к Шемиоту Алексеев предлагает целый ряд мер по облегчению участи крестьян, «и без того нищих», в связи с новым единовременным обложением.30 Трудно судить об общественных взглядах Шемиота, но, вероятно, политические настроения декабристской эпохи в какой-то мере на них отразились. Об этом сохранилось

439

вполне официальное мнение малороссийского военного губернатора генерал-адъютанта князя Н. Г. Репнина (Волконского). В своем отношении от 30 января 1826 года к новороссийскому генерал-губернатору графу М. С. Воронцову он пишет следующее:

«Г. военный министр в отношении своем ко мне известил меня о высочайшей его императорского величества воле, дабы некоторые из членов бывшей в Полтаве ложи Новикова, а в числе их и Алексеев, были представлены его величеству.

«Сделав по сему надлежащее исполнение и зная из показаний взятых лиц, что к сообществу их принадлежит и губернский предводитель дворянства Екатеринославской губернии статский советник Дмитрий Алексеев, я нужным почитаю препроводить к сведению Вашего сиятельства копию означенного отношения г. военного министра, — екатеринославского же гражданского губернатора <Шемиота> не известил я о сем по той причине, что он сам, как мне известно, принадлежал к упомянутой ложе».31

Не в этих ли связях Шемиота с декабристами кроются причины его неожиданного отстранения от должности гражданского губернатора «по болезни» без пенсии?

Об интересах В. Л. Шемиота и его семьи говорят также личные бумаги «фамильного архива помещика Шемиота», среди которых находятся разнообразные выписки из следственных дел декабристов, из «философического письма» Чаадаева и списки стихотворений Пушкина, Рылеева и Державина, большая часть которых была переписана между 1823 и 1825 годами. Впоследствии, после восстания декабристов, под некоторыми из политических произведений Пушкина и Рылеева Шемиот, вероятно, в целях предосторожности, проставил «нейтральные» имена — графа Хвостова, князя Шаликова, княгини З. Волконской.32 Среди этих стихотворений привлекает внимание список последней части стихотворения Пушкина «Свободы сеятель пустынный...», находящийся рядом со стихотворением Рылеева «К временщику» и эпиграммой Державина «На сенат» — на листе бумаги с водяными знаками 1821 года.33

Список этого стихотворения Пушкина содержит некоторые разночтения по сравнению с известными текстами, что очень важно, так как список сделан лицом, лично знакомым с Пушкиным, возможно, даже во время пребывания поэта в Одессе. Кроме того, не лишено вероятия также предположение, что список Шемиота явился основой для первой публикации стихотворения в польском переводе.

Впервые на русском языке стихотворение «Свободы сеятель пустынный...» было напечатано Герценом в сборнике «Полярная звезда на 1856 год» (кн. II) в Лондоне, а в России — Бартеневым в 1866 году. Но еще задолго до того, вскоре после разгрома польского восстания в 1831 году, стихотворение Пушкина было переведено уже известным нам Ф. Ковальским.34 В те годы переводчик принимал деятельное участие в польском национально-освободительном движении и был одним из видных поэтов варшавского восстания (в 1831 году в Варшаве вышла книга революционных стихов Ф. Ковальского «Miecz i lutnia» — «Меч и лира»). Перевод был сделан Ковальским непосредственно после поражения ноябрьского восстания и прозвучал как гневное обличение европейских народов, не оказавших поддержки

440

восставшей Польше.35 Ковальский мог познакомиться с стихотворением Пушкина еще в 1825 году, когда он находился в Одессе и часто встречался с Мицкевичем в доме Шемиотов и Залеских,36 где, как он сам писал в старости, «звучали вместе» имена Пушкина и Мицкевича. Наконец, в самом переводе есть сходство со списком, находящимся в альбоме Шемиотов. Ковальский переводит не весь текст стихотворения, а лишь его завершающую строфу. Общим в списке Шемиотов и переводе Ковальского является также выражение «добрые народы» (вместо «мирные народы»).

Обратим, однако, внимание на то, что в потаенной рукописной литературе 20-х годов прошлого века получила распространение именно вторая часть указанного стихотворения Пушкина. В одном из первых донесений агента Бенкендорфа жандармского полковника И. П. Бибикова приводилось это стихотворение, как распространенное «даже в провинции».37 В 1827 году штабс-капитан Мозевский, приятель В. Ф. Раевского, был арестован и обвинен в переписке и распространении стихов Раевского и того же стихотворения Пушкина. Копия Мозевского (может быть, полученная от В. Ф. Раевского) почти полностью совпадает со списком Шемиота:

Паситесь, добрые народы,
Вас не разбудит чести клич.
На что стадам дары свободы,
Их надобно резать или стричь.
В потомство из рода в род
Ярмо с гремушками да бич!38

Перевод Ф. Ковальского отличается для своего времени высокими поэтическими достоинствами. Первое четверостишие полностью передает особенности списка, завершающие две строки стихотворения расширены Ковальским, но сохраняют пушкинский смысл. Конечно, нет точных сведений,

441

позволяющих нам утверждать, что именно список Шемиота послужил основой для перевода Ковальского, но мы можем предполагать, что в доме Шемиотов звучали не только произведения Мицкевича, но и политическая поэзия Пушкина и Рылеева. И не эти ли чтения отразились впоследствии на воспоминаниях Мицкевича, когда он в лекциях о славянских литературах говорил, что стихи Пушкина, проникнутые «духом мрачного якобинства и глубокой ненавистью к существующему строю..., распространялись от Петербурга до Одессы и Кавказа, переписывались, страстно обсуждались...».40

Так уже в 20-х годах XIX века складывался в сознании передовых кругов польского общества образ великого русского поэта, гениального выразителя революционных настроений эпохи декабризма. Этот образ был углублен и расширен в польской публицистике, литературной критике и поэзии 1830—1840-х годов. Мы уже упоминали о поэтических высказываниях А. Мицкевича, С. Яшовского, П. Дальмана; отметим лишь несколько фактов, оставшихся неизвестными М. Топоровскому и не упомянутых в его книге.

Выступление И. Лелевеля 25 января 1834 года в Брюсселе, в котором он представил Пушкина поэтическим идеологом революционной русской молодежи, привлекало внимание русских и польских исследователей.41 Но это была не единственная характеристика Пушкина в выступлениях польского историка и демократа. В речи на праздновании десятой годовщины польской революции в Брюсселе в 1840 году Лелевель снова (как и в речи 1834 года) привел для оценки положения в России приписывавшуюся им Пушкину («русскому поэту»)42 следующую «сказку»: «...однажды некий путник проходил мимо пещеры, из глубины которой доносились стоны, плач и сетования. Путник, тронутый этими муками, хотел оказать помощь несчастным, но глубокая темнота не позволила ему войти. Тогда он взял горящий факел и вошел с ним вглубь пещеры, где увидел странную и чудовищную картину: множество искалеченных людей, облитых кровью, покрытых ранами. Между ними один человек с кнутом в руке хлестал по ним направо и налево. Напрасно заслоняли матери своих детей, которых этот тиран истязал с бо́льшим, чем взрослых, наслаждением; люди в расцвете сил, такие же беспомощные, как дети, сами подставляли спины и ни один из них не знал, кто их палач. Так было в пещере до тех пор, пока там не появился свет. Тогда тиран, удваивая побои, хотел его погасить, но свет не погас и люди, освещенные им, схватили тирана и обуздали его. С тех пор прекратились стоны, измученное население пещеры отдохнуло в мире, согласии и счастье». Обращаясь к своей современности, Лелевель добавил: «Известно, что в российской пещере эта повесть всё еще остается сказкой».

Пушкин изображен в речи Лелевеля как убежденный сторонник революционных методов борьбы с царским самодержавием, как выразитель идей русского революционного движения, в развитии которого видел Лелевель будущее славянских народов. Сама «сказка» превращается в символ декабристской эпохи, и не случайно ее образы проникают в характеристику

442

международного значения восстания 1830—1831 годов. «Орудийный огонь последней польской революции, — говорил далее Лелевель, — распространил по всем углам огромной пещеры множество искр, занес горящий жар, который воспламенит великий пожар в будущем. Трудно сказать, когда он вспыхнет, но это время придет, и тогда засияет весна для Польши».43

Не менее характерен отзыв Ю. Словацкого о Пушкине в седьмой песне поэмы «Беньовский» (1840). Словацкий раскрывает значение Пушкина на широком литературном и общественно-политическом фоне. Он отмечает заслуги Жуковского, который украсил балладами русскую поэзию, но это еще «не большое достоинство», так как, по мнению польского революционного романтика, только прогрессивное содержание может представлять ценность в искусстве. Подлинно народно для Словацкого творчество Пушкина, чей «язык прекрасен, полон бриллиантов»,44 и Лермонтова, истинного виновника гибели которого предвидел польский поэт:

Теперь, я слышал, пишет Лермонтов,
     Который полжизни гостит на Кавказе —
С таким отвращением относится к нему царь,
     К нему и к лавровой поросли,
Которая, не тронутая ножом и ножницами,
Может расти ... и стать когда-нибудь — виселицей.45

С глубоким сочувствием изображая трагическую судьбу русских поэтов, которым грозят тюрьмы, ссылка на Кавказ или в Хиву, Словацкий с едким сарказмом бичует Сенковского, «полного подлости», разоблачает официально-монархический смысл «диких» трагедий Кукольника, панславистские теории, которые захватили даже «милого чеха» Ганку. Подобно Лелевелю Ю. Словацкий связывает будущее славянских народов с развитием революционного движения в России и видит в Пушкине гениального провозвестника революционных идеалов. В одном из вариантов к седьмой песне «Беньовского» Словацкий начал следующую октаву о Пушкине:

Puszkin pokazał kiedyś na latarnie
     I radził... carem Petersburg oświecić.
Sądzę, ze radził ... bardzo gospodarnie,
     Во car jest sferą gwiazd... dosyć rozniecić
Jedną, a nigdy już noc nie ogarnie
     Słowiańskich ludów...46

На то, что в этих стихах Словацкого содержится указание на четверостишие о фонаре, некогда приписывавшееся Пушкину, еще не обращалось внимания в пушкинской литературе. В 30—40-е годы XIX века это четверостишие в различных редакциях тайно ходило по рукам с именем Пушкина,

443

но, как уже указывалось не раз, едва ли принадлежат ему в действительности.47 В русском тексте оно напечатано было в первый раз как пушкинское в лондонском сборнике, изданном Н. П. Огаревым, «Русская потаенная литература XIX столетия» (1861, стр. 79):

     Фонарь

     Друзья, не лучше ли на место фонаря,
Который темен, тускл, чуть светит в непогоды, —
     Повесить нам царя?
Тогда бы стал светить луч пламенной свободы.

Другой вариант приведен в «Полярной звезде» Герцена (1862, кн. VII, вып. 1, стр. 103):

Когда бы вместо фонаря,
Что́ светит тускло в непогоду,
Повесить деспота-царя,
То заблистал бы луч свободы.

Однако уже в 1848 году в чартистском журнале «Рабочий» («Labourer». A monthly Magasine of Politics, Literature, Poetry etc.), издававшемся под редакцией известных лидеров чартистского движения Фергюса О’Коннора и Эрнеста Джонса, в статье о Пушкине, принадлежавшей, повидимому, Э. Джонсу, находится свидетельство о том же четверостишии. Оно не только приписано здесь Пушкину, но даже названо «последними словами» умиравшего поэта, «завещанными им его соотечественникам»: «Самый жалкий фонарь, светящий тусклым светом, разгорится великолепным пламенем, освещающим всё человечество, если на нем будет болтаться царь».48 Едва ли подлежит сомнению, что и Словацкий, и автор статьи о Пушкине в лондонском рабочем журнале пользовались в данном случае одним и тем же устным источником; в качестве пушкинского указанное четверостишие, несомненно, распространено было в польских эмигрантских кругах после 1831 года.

Постоянно интересовались творчеством Пушкина поэты так называемой «кавказской группы» — политические ссыльные по делу Конарского (1839). В 1855 году был напечатан перевод «Кавказского пленника», принадлежащий Т. Лада-Заблоцкому, который был сделан значительно раньше.49 В 1842 году в журнале «Biblioteka warszawska» появился перевод (поэмы «Цыганы») другого поэта «кавказской группы» Леона Янишевского. В предисловии переводчик выразил свои мысли об общенародном значении Пушкина, который коснулся «всех струн той чародейственной лютни, чье эхо было сердцем народа. Пушкин был для своей страны первым совершенно понятным, первым совершенно любимым поэтом, больше того, Пушкин стал для молодого поколения книгой поэзии, прорицанием благородства, источником духовного воспитания, указанием честных устремлений,

444

зарей прекрасных надежд, светящейся над его колыбелью, солнцем, лучи которого... проникали в самые недоступные сердца». Впервые Л. Янишевский приводит слух о том, что Мицкевич должен был вызвать на дуэль Дантеса, причем этот эпизод получает в интерпретации бывшего повстанца, конспиратора и революционера смысл большого политического обобщения: «Печальная смерть поэта в пору высшего расцвета его духовных сил... была мучительным ударом для всего народа. Небезразлична была эта потеря и нам, а всеобщий голос, называя автора Гражины мстителем за преждевременную смерть Пушкина, выразил этим искреннюю к нему симпатию, основанием которой должна была быть общая дружба двух славянских народов».50

Некоторые переводы произведений Пушкина не были по политическим или иным соображениям опубликованы и оставались в списках. К сожалению, немногие из них уцелели, хотя в свое время они переписывались и широко распространялись. Об этом свидетельствует неизвестный перевод на польский язык стихотворения Пушкина «Цветок», который нам удалось обнаружить среди революционных стихотворений и песен в альбоме Мрозовского, студента Киевского университета, деятельного участника тайного общества, руководимого Ш. Конарским. Этот альбом сохранился в следственном деле Мрозовского (1839). Последний в своих ответах показал: «стихотворения и летучие <ulotne> песни я доставал в разное время и от разных лиц».51

В литературно-библиографическом очерке М. Топоровского приводятся также материалы иного идеологического звучания: отклик на смерть Пушкина в сообщениях польских аристократов и реакционеров, трагедия поэта в преломлении С. Моравского, шовинистические выпады Дараша и Пилсудского. Но эти единичные факты не заслоняют образа поэта, как это было в довоенных исследованиях, а, напротив, подчеркивают гуманизм и свободолюбие творчества Пушкина, всем своим духом враждебного космополитизму польских магнатов и националистически настроенной шляхте и буржуазии.

В последней четверти XIX века польское буржуазно-шляхетское литературоведение под лозунгом «позитивизма» и «органического труда» начало переоценку всех культурных ценностей прошлого. Экономическое и политическое сотрудничество польской буржуазии с царизмом, страх перед растущим революционным движением в России и на польских землях выражался в отказе от революционного романтизма Мицкевича и Словацкого, в бойкоте прогрессивной русской культуры, носительницы народных и революционных идей. Именно в этих общественных условиях создавалась выдвинутая «школой» В. Спасовича и Ю. Третяка историческая и эстетическая концепция творчества Пушкина, которая почти без поправок усвоена была польским буржуазным литературоведением межвоенного двадцатилетия. К сожалению, Топоровский почти не комментировал статьи Спасовича и Третяка, но факты, приведенные в его очерке, неопровержимо свидетельствуют, что и тогда в Польше шла напряженная борьба за творчество Пушкина.

Именно к таким фактам относится критическая деятельность в области славянских литератур известного польского этнографа, археолога и журналиста А.-Г. К. Киркора (1818—1886), которая в течение многих лет оставалась почти неизвестной и лишь в последнее время постепенно начинает

445

проясняться.52 Уже в годы учебы в Дворянском институте в Вильне (1833—1837) Киркор проявляет глубокий интерес к русской литературе и Пушкину, что отразилось в его студенческих дневниках, полных восторженных высказываний о творчестве великого русского поэта.53 В своей издательской деятельности он постоянно обращался к русской литературе, помещал в издаваемых им альманахах переводы произведений русских писателей54 и даже собирался в 40-е годы издавать в Одессе газету на польском языке под названием «Odessa», которая должна была служить прекрасной цели — «знакомить поляков с русской литературой».55

Но с наибольшей полнотой Киркор высказал свои взгляды на историю русской литературы в книгах «Очерки современной русской литературы» и «Лекции о литературах родственных славянских народов», изданных в 70-е годы. В своих историко-литературных оценках Киркор находился под влиянием Белинского, Герцена, Чернышевского и других представителей русской революционно-демократической мысли.

Демократические симпатии Киркора, его глубокие познания в русской культуре позволили ему выступить с оригинальной концепцией развития русской литературы, которая, несомненно, явилась одним из высших достижений польской критической мысли XIX века. И в очерках, и в лекциях польский критик постоянно подчеркивает, что русская литература теснейшим образом связана с историей русского народа и что она развивалась и крепла в ожесточенной борьбе с силами деспотизма, сковывавшими

446

развитие народа. Киркор объясняет развитие руской литературы историей русского революционного движения, и, хотя он далек от подлинной исторической периодизации освободительного движения в России, сама постановка вопроса в ту пору была глубоко прогрессивна.

С большой симпатией отзывается Киркор о мужественном поведении русских писателей, об их гражданском подвиге, вызывая в памяти известные высказывания Герцена.

«Среди толпы прислужников, прихлебателей, ничтожных людей, — пишет Киркор, — которые видели в литературе только возможности личного обогащения и карьеры..., появились люди больших достоинств; это были мученики, ибо почти каждый из них пал жертвой правительственных преследований, но их мысли, их идеи не умирали; напротив, они находили всегда новых сторонников и новые жертвы.

«Не знаем, есть ли хотя бы один народ, который имел бы столь многочисленную когорту мучеников за свободу мысли, за независимое положение литературы, как русский народ. Благороднейшие и возвышенные устремления многих и многих тружеников литературы... часто приводили их к виселице, к тачкам в рудниках, в подземные казематы, к гибели в заснеженных полях Сибири, либо в вынужденных сражениях в горах Кавказа или среди оренбургских степей».56

В свете высокого общественного назначения русской литературы польский автор подходит к оценке литературной деятельности русских писателей и поэтов. Он пишет «о самых выдающихся и благороднейших ученых и мыслителях» XVIII века, Радищеве и Новикове, которые пали жертвами мести «либеральной и просвещенной Екатерины II, этого друга Вольтера и Руссо!», о Рылееве — «замечательном поэте и благородном патриоте»,57 поэмы «Войнаровский» и «Гражданское мужество» которого говорят о «высоком таланте и гражданских устремлениях»58 и др. Но главное внимание Киркор уделяет творчеству Пушкина, в котором, по мнению критика, ярко отразились основные черты русской литературы, ее героический характер, свободолюбие, связь с народными массами, стремление к независимости и самостоятельности. Особенный интерес представляют высказывания Киркора об отношении Пушкина к декабристскому движению и придворным кругам, которые намного переросли современное ему литературоведение и не потеряли своего значения и в наши дни. Прекрасно ориентируясь в архивных публикациях, Киркор утверждает, что «Пушкин находился в приятельских отношениях не только с Рылеевым и Бестужевым, но и с Пестелем, с которым встречался в Кишиневе, а также с Николаем Муравьевым,59 Якушкиным, М. Орловым, Охотниковым, В. Давыдовым, Раевским, Пущиным и многими другими заговорщиками. В письме к Жуковскому сам Пушкин признает, что был связан с большинством заговорщиков».60 Польский исследователь делает вполне обоснованный вывод, что Пушкин «если и не принадлежал, то, несомненно, знал о заговоре и находился под влиянием заговорщиков».61 Утверждая близость Пушкина к декабристскому движению, Киркор энергично защищает его перед обвинениями реакционной критики в якобы имевшем место поправении поэта

447

после поражения восстания декабристов в 1825 году. «Пушкин, приняв титул камер-юнкера, не изменил себе, не стал предателем. Чувствовал, как раньше. Слишком свежими были раны, смерть Рылеева, страдания в рудниках Бестужева, чтобы он мог забыть своих друзей, отказаться от убеждений молодости». После сочувственного описания действительных отношений Пушкина с царским двором, когда поэт вынужден был издавать свои произведения под надзором «свирепой и произвольной цензуры», Киркор с негодованием отзывается о тех, кто «еще имеет смелость упрекать этого поэта-узника, которого одной рукой усмиряли, а другой — украшали лавровыми венками... Пушкин не унизился, не стал придворным по собственному желанию, не льстил никому; напротив, многих бичевал едкими эпиграммами».62

Подробно рассматривает польский критик творчество Пушкина, обнаруживая при этом глубокое знание русской литературы, тонкий вкус и меткость оценок. Анализируя «южные» поэмы Пушкина, критик отмечает то новое, что внесли они в русскую литературу.

«Первые три поэмы дают поэтический образ Кавказа, Крыма и бессарабских степей, жизнь горцев и бродячих цыган. Кроме поэтических достоинств, в этих описаниях такая точность и, главное, такая простота, что эти поэмы стали на высоту, какой еще ни один русский поэт не достиг. Эти три поэмы отмечены главной мыслью автора — определить характер героя».63 Исключительно интересны наблюдения Киркора над реализмом «Евгения Онегина», в которых он подчеркивает энциклопедичность романа Пушкина, его прогрессивное общественное значение. «Кажется, что автор не имел даже намерения коснуться важнейших жизненных вопросов, — а сколько, однако, он их затронул незаметно для себя, затронул, глубоко убедительно, изображая те или иные стороны быта, связанного в своих лучших стремлениях народа, лишенного средств для их полного проявления. Произведение это заставляет задумываться над собою, над жизнью, над общественным строем».64

Не останавливаясь более на отношении Киркора к русской литературе, — это выходит за пределы данной статьи, — можно сделать вывод, что очерки и лекции Киркора, в которых впервые после Адама Мицкевича с прогрессивных позиций была рассмотрена история русской литературы, займут видное место в истории польской критической мысли.

Выступление Киркора не было одиноким. В эти же годы (1869—1879) переводит Пушкина революционер Бронислав Шварце, член Центрального народного комитета в 1863 году и редактор его органа «Ruch» («Движение»). Арестованный за несколько дней до начала восстания, Шварце был приговорен к смертной казни, но впоследствии помилован и после семилетнего заключения в Шлиссельбургской крепости сослан на поселение в город Верный.

Шварце переводил политическую свободолюбивую поэзию Пушкина, Лермонтова и Некрасова. В его переводах поражает сила политической страсти, не подавленная испытаниями тюрьмы и ссылки.

Против официального, окрашенного в монархические цвета культа Пушкина выступил в 1899 году прогрессивный польский публицист В. М. Козловский. Характерно, что в это же время появился польский перевод стихотворения русского революционера, этнографа и политического ссыльного

448

В. Г. Богораза (Тана) «А. С. Пушкину», в котором автор гневно заклеймил попытки реакционеров представить Пушкина верноподданным приверженцем самодержавия. Стихотворение Тана было переведено известным польским поэтом Лео Бельмонтом под заглавием «Разбойникам пера».65 Своим переводом польский поэт выступил против польской реакционной прессы, стремившейся превратить пушкинский юбилей в изъявление верноподданнических чувств.

Эти и им подобные факты борьбы за прогрессивное и демократическое наследие великого русского поэта являются главными в истории Пушкина в Польше, но она была бы не полна без учета художественного освоения творчества Пушкина, без анализа переводов произведений поэта на польский язык.

М. Топоровский сообщает почти исчерпывающие сведения о польских переводах произведений Пушкина, указывает на их историческое своеобразие и литературные достоинства. От первого, совершенно беспомощного, интересного лишь временем своего появления перевода Линде («К портрету Жуковского») до замечательных переводов Тувима и блестящих образцов пушкинской лирики в стихотворных переводах С. Полляка, М. Яструна, А. Важика и др. — таков путь совершенствования польских переводов из Пушкина, представленный в книге Топоровского (в разделе о переводах) многочисленными и характерными цитатами. Читатель имеет возможность не только познакомиться с отдельными образцами переводческого мастерства, но и сравнить одно и то же произведение (например, начало «Цыган», «Евгения Онегина», «Послание в Сибирь», «Пророк») в переводах нескольких авторов. Так, наряду с отличающимися высокими художественными достоинствами переводами «Евгения Онегина» Тувима и Важика приводятся отрывки из лучшего перевода того же произведения в XIX веке Якуба Юркевича (Бенедикта Доленги). Отмечаются также переводы А. Плуга и В. Гомулицкого. Даже графоманские опыты Сикорского и Станкевича неожиданно получают дополнительное «освещение», как факты глубокой и постоянной любви к творчеству Пушкина в Польше. В поэтическом обращении к Пушкину, художественно очень слабом, но трогательном по своей искренности, Станкевич объясняет причины, побудившие его приступить к переводу «Евгения Онегина»:

О, родственного племени гениальный поэт!
Еще под гимназическим мундиром дрожало
Мое сердце от сочувствия и восторга —
Как теперь ... только в зрелом возрасте с меньшей силой —
При чтении Твоих творений, в слезах восхищения ...
От мысли присвоения Твоего идеала
Своему языку я не мог уже отказаться.

Сообщая краткие сведения о происхождении и качестве перевода, М. Топоровский обращает наше внимание на старые, ныне забытые, но в свое время пользовавшиеся значительной известностью переводы, нередко восстанавливает имена неизвестных переводчиков. Примером могут служить талантливые переводы И. Д. Зеновича; к тому же они являются наиболее ранними. Читатель узнает о том, что друг Шевченко, Эдвард Желиговский (Антони Сова), перевел в 1858 году пушкинского «Пророка», об оставшихся в рукописях переводах Юлиана Бартошевича («Борис Годунов», «Каменный гость»), Юлиана Добровольского («Медный всадник»),

449

Зигмунда Грохольского («Борис Годунов») и др. Некоторые цитаты, сообщаемые Топоровским, имеют теперь значение единственных первоисточников. Таков отрывок из незаконченного замечательного перевода Е. Либерта «Моцарт и Сальери», рукопись которого погибла в 1944 году.66 Трагично сложилась судьба одного из переводов Л. Янишевского, политического ссыльного на Кавказе. Радикальный журнал «Pamietnik naukowo-literacki», в котором в 1851 году Янишевский печатал отрывки из «Кавказского пленника» вместе с эпилогом и своими дополнениями, был конфискован цензурой, а его редактор Р. Подбереский, подозреваемый в связях с «Демократическим обществом», вскоре был арестован и сослан в Архангельск. Полиция обратила внимание на политическую «неблагонадежность» одной из статей Янишевского и разыскивала его в Варшаве, не зная, что он уже находился в ссылке на Кавказе. Тем временем в Варшаве появился в отдельном издании перевод Янишевского тиражом в пятьсот экземпляров. Это издание также подверглось конфискации. Перед войной М. Топоровскому удалось обнаружить в Варшавской публичной библиотеке единственный уцелевший экземпляр этого издания, но и он сейчас не существует, так как книгохранилище библиотеки было сожжено гитлеровцами в 1944 году. Сохранился лишь отрывок («Черкесская песня»), переписанный перед войной Топоровским, который приводится им в разделе переводов.67

В исторической перспективе проблематика перевода не сводится к вопросам формы и интерпретации содержания, она включает в себе такие важные моменты, как распространенность перевода, его общественное звучание и т. п. И в этой области книга М. Топоровского отмечает ряд любопытных фактов. Не только в переводах Мицкевича,68 Одынца, Кондратовича и других видных поэтов становилась известной поэзия Пушкина польскому читателю; она проникала и менее заметными, но более многочисленными путями в польскую культуру. Вот почему мы с интересом читаем названия альманахов и литературных сборников, в которых печатались теперь безнадежно устаревшие, но сохранившие, как справедливо пишет М. Топоровский, «очарование изменчивых вкусов эпохи» переводы пушкинских произведений. Из очень редкого издания «Драматический букет»69 мы узнаем о первых театральных постановках пушкинских пьес в Польше. Составитель сборника, провинциальный актер и писатель Кароль Гоффман, среди различных драматических отрывков поместил в своем «букете» сцену из «Бориса Годунова» — «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» и драматизированную в трех картинах поэму «Цыганы» в переводах К. Гоффмана и М. Добжанского. Отрывки сопровождаются постановочными указаниями. Так, для усиления эффекта сцены в монастыре, по мнению Гоффмана, «может быть использована мелодрама... Мотивом

450

мелодрамы должна быть какая-нибудь мелодия вроде церковной или гимна». Среди необходимых реквизитов указаны также... бенгальский огонь и магний.

Любопытные факты сообщает М. Топоровский о переводах на польский язык драматических произведений Пушкина. Из них чаще всего переводили «Моцарта и Сальери». Первый перевод был сделан в 1844 году Б. Доленгой (Я. Юркевичем).70 В 1872 году вышел перевод А. Колянковского.71 Этот перевод вошел также в его сборник стихотворений, изданный в 1875 году.72 О малой известности этих переводов говорит тот факт, что в 1912 году польский поэт Лео Бельмонт счел нужным сопроводить свой перевод «Моцарта и Сальери» следующим замечанием: «Из непереведенных произведений Пушкина».73 Помимо указанных переводов, в 1928 году «Моцарт и Сальери» был переведен на польский язык П. Машинским, а в 1935 году В. Слободником. М. Шимановский в 1843 году перевел вторую сцену из «Скупого рыцаря», а полный перевод был сделан М. Бежинским в очень редком издании — «Tydzień Piotrkowski», 1878, rocznik VI, №№ 6—8. Песнь председателя из «Пира во время чумы» переводилась дважды: Ю. Тувимом в 1937 году и С. Полляком в 1947 году. «Борис Годунов» был известен в польских переводах лишь отдельными фрагментами, хотя существует указание В. Пшиборовского, что Ю. Бартошевич оставил в рукописи полные переводы «Бориса Годунова» и «Каменного гостя».74

Несмотря на относительно большое число пушкинских переводов в XIX веке, интерес к творчеству поэта значительно опережал творческую практику. В год трагической смерти Пушкина, вызвавшей в Польше многочисленные отклики, переводчик некролога, написанного Н. Полевым, отмечал, что «никто не будет возражать против той истины, что, хотя нам были мало известны его произведения, с именем этого поэта мы были очень хорошо знакомы. Пушкин и у нас был у всех на устах...».75

Не всегда формальные достоинства перевода определяли его распространенность и читаемость. Вышедший в 1902 году первый полный перевод «Евгения Онегина» Лео Бельмонта оставлял желать много лучшего. В обширной статье В. Наконечного76 путем сопоставления оригинала и перевода убедительно доказывается произвол, искусственность, банальность и штамп в переводе Бельмонта, на котором отразилось влияние польского «позитивизма» и настроений декаданса. Тем не менее перевод Бельмонта выдержал несколько изданий, пользовался постоянным вниманием читателя и даже вызвал полное энтузиазма и восторга стихотворное послание Ч. Янковского к Бельмонту, тем более интересное, что этот образованный литератор прекрасно знал «Евгения Онегина» в оригинале:

Pańskiego czytam „Oniegina“...
(Wybaczy nawet Puszkin sam
Że Panu prym dziś przed nim dam)

451

Panskiego czytam «Oniegina».
Czytam go, jak poemat nowy...
I nie przychodzi mi do głowy,
Żem to już kiedyś czytał gdzieś;
Tak mnie zajmuje wszystko w nim...77

Таких примеров немало в библиографии М. Топоровского, но и они по-своему характерны, так как бросают дополнительный свет на популярность пушкинского творчества в Польше. Глубокий и постоянно растущий интерес к Пушкину, в котором отражались прогрессивные русско-польские культурные связи, никогда не ослабевал, даже в самых неблагоприятных политических условиях. Так, в годы санации, когда правящие круги буржуазной Польши стремились помешать знакомству поляков с творчеством Пушкина, в Польше резко усилилась переводческая деятельность, в которой нельзя не видеть искреннего внимания и любви польского общества к культурным ценностям советского народа. В наши дни, когда польский народ, освобожденный от буржуазного рабства, строит новое, социалистическое общество, наступил новый расцвет пушкинской поэзии в Польше.

Мы остановились далеко не на всех вопросах, освещенных в книге М. Топоровского, которая раскрывает образ того исключительно благородного и большого явления, каким вошел Пушкин в польскую культуру. Но даже немногие факты, перечисленные нами, говорят о серьезном интересе, который вызовет книга польского исследователя у советского пушкиниста и историка русско-польских общественных и литературных отношений.

Может быть, настоящий обзор новейшей польской пушкинианы окажется не полным, хотя мы и стремились отметить здесь всё существенное и заслуживающее внимания советских литературоведов. Но приведенные в данной статье перечни книг, статей и заметок, посвященных Пушкину в печати Польской Народной Республики, а также переводов его произведений, неопровержимо свидетельствуют, что польское пушкиноведение находится в настоящее время на подъеме и что мы вправе ожидать в недалеком будущем многих других исследовательских и переводческих работ, которые с признательностью встречены будут и советскими исследователями жизни и творчества великого русского поэта.

БИБЛИОГРАФИЯ ПЕРЕВОДОВ ПРОИЗВЕДЕНИЙ А. С. ПУШКИНА
И ЛИТЕРАТУРЫ О НЕМ НА ПОЛЬСКОМ ЯЗЫКЕ ЗА 1945—1954 ГОДЫ

Переводы

Бахчисарайский фонтан и мелкие произведения

Fontanna Bakczysaraju i drobne utwory. [Переводчик] Kazimierz Chyliński Łódź, „Poligrafika“, 1947, 51 str.

Содержание. Бахчисарайский фонтан. — Послание в Сибирь. — Восстань, о Греция, восстань. — Брожу ли я вдоль улиц шумных. — Делибаш. — Ты и вы. — Прозаик и поэт. — Супругою твоей я так пленился. — Зимнее утро. — Зимний вечер. — Зимняя дорога. — Руслан и Людмила: Пролог. — Бесы. — Утопленник. — Песнь о вещем Олеге. — Евгений Онегин: Сон Татьяны (глава V, строфы XI—XXI).

452

Драмы

Dramaty. [Переводчик] Seweryn Pollak. Łódź, «Książka», 1947, 251 str.

Содержание. Борис Годунов. — Скупой рыцарь. — Моцарт и Сальери. — Каменный гость. — Пир во время чумы.

Dramaty. [Переводчик] Seweryn Pollak. Wydanie 2, Warszawa, «Książka i wiedza», 1950, 211 str.

Избранная лирика

Liryki wybrane. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. Warszawa, Państwowy instytut wydawniczy, 1950, 111 str.

Избранная поэзия

Wybór poezyj. [Составитель] Seweryn Pollak. Warszawa, Państwowy instytut wydawniczy, 1950, 151 str.

Wybór poezyj. [Составитель] Mieczysław Jastrun. Warszawa, «Czytelnik», 1951, 227 str.

Избранные произведения

Utwory wybrane. [Редакторы] Ziemowit Fedecki, Adam Ważyk. Warszawa—Kraków, «Czytelnik—Książka i wiedza», 1950, 508 str.

Избранные произведения, тт. I—VI

Dzieła wybrane. Warszawa, Państwowy instytut wydawniczy, tt. I—VI, 1953—1954.

Tom I. Wiersze [Стихотворения. Переводчики] A. Mickiewicz, J. Tuwim, M. Jastrun и др. 1953, 415 str.

Tom II. Poematy i baśnie [Поэмы и сказки. Переводчики] J. Brzechwa, M. Jastrun, S. Pollak, J. Tuwim и др. 1954, 318 str.

Tom III. Eugeniusz Oniegin [Евгений Онегин. Переводчик] Adam Ważyk. 239 str.

Tom IV. Utwory dramatyczne [Драматические произведения. Переводчики] S. Pollak, A. Stern, M. Toporowski. 1954, 273 str.

Tom V. Opowieści [Повести. Переводчик] S. Pollak. 1954, 362 str.

Tom VI. Córka kapitana [Капитанская дочка. Пероводчик] T. Stępniewski. 1954, 143 str.

[Избранные стихотворения в сборниках]

Dwa wieki poezji rosyjskiej. Antologia [Два века русской поэзии. Антология]. Ułożyli i opracowali Mieczysław Jastrun i Seweryn Pollak. Warszawa, «Czytelnik», 1947, XII + 487 str.

Стр. 36—85: Евгений Онегин — глава VI, 2 строфы VII-й главы и часть эпилога (переводчик Лео Бельмонт). — Брожу ли я вдоль улиц шумных (переводчик Мечислав Яструн). — Воспоминание (переводчик Адам Мицкевич). — Песня из «Пира во время чумы», отрывок из «Вольности» (переводчик Северин Полляк). — Узник (переводчик Владислав Сырокомля) — Подражания Корану — I, V, VI, Зимний вечер, Пророк, Послание в Сибирь, Поэт, Блажен в златом кругу вельмож, Анчар, Дорожные жалобы, Приметы, Бесы, Заклинание, Сонет, Разлука, В часы забав иль праздной скуки, О муза пламенной сатиры!, Не дай мне бог сойти с ума, Он между нами жил, Мирская власть, из оды «Вольность», Памятник, Евгений Онегин — глава I, Медный всадник — Вступление (переводчик Юлиан Тувим). — Редеет облаков летучая гряда, Наперсница волшебной старины, Буря (пореводчик Адам Важик).

Dwa wieki poezji rosyjskiej. Antologia [Два века русской поэзии. Антология]. Ułożyli i opracowali Mieczysław Jastrun i Seweryn Pollak. Wydanie drugie, Warszawa, «Czytelnik», 1951, 621 str.

Стр. 57—144: Воспоминание (переводчик Адам Мицкевич). — Из оды «Вольность», Деревня, песня председателя из «Пира во время чумы» («Когда могущая зима...») (переводчик Северин Полляк). — Из оды «Вольность», О муза пламенной сатиры, К Чаадаеву («Любви, надежды, тихой славы..»), Подражания Корану — I, V, VI, Зимний вечер, Пророк, Послание в Сибирь, Поэт, Блажен в златом кругу вельмож, Анчар, Дорожные жалобы, Приметы, Бесы, Заклинание, Сонет, Разлука, В часы забав иль праздной скуки, Он между нами жил, Мирская власть, Памятник, Евгений Онегин — глава II, строфы IV—XXVI, глава VIII, строфы I—XV, Медный всадник — Вступление (переводчик Юлиан Тувим). — Редеет облаков летучая гряда, Наперсница волшебной старины, Буря, Евгений Онегин — глава I, строфы XVI—LX (переводчик Адам Важик). —

453

Песнь о вещем Олеге, Воспоминание (продолжение стихотворения «Я вижу в праздности, в неистовых пирах...»), Брожу ли я вдоль улиц шумных (переводчик Мечислав Яструн). — Восстань, о Греция, восстань (переводчик Ян Тшинадловский). — Напрасно я бегу к сионским высотам (переводчик Тадеуш Стемпневский). — Евгений Онегин — глава VI, строфы XX—XXXII, глава VII, строфы VI, VII, Отрывки из путешествия Онегина — «Воображенью край священный...» (переводчик Лео Бельмонт).

Lodwich-Ledwa Ewald (Adam Kaszubski). «Przyjacielu mój, bracie!» [«Друг мой, брат!»]. Przekłady liryki rosyjskiej. Działdowo, «Oświata», 1947, 64 str.

Стр. 48—59: Зимний вечер. — Конь. — Если жизнь тебя обманет. — Брожу ли я вдоль улиц шумных. — Я думал сердце позабыло. — Туча. — Я помню чудное мгновенье. — Бесы. — Отрывки: Любопытный, Эпиграмма на смерть стихотворца, Нет ни в чем вам благодати, На Воронцова, Всегда так будет, как бывало, Экспромт на Огареву («В молчаньи пред тобой сижу...»). — Узник. — В поле чистом серебрится. — Золото и булат. — Что можем наскоро стихами молвить ей. — Ты и вы. — Цветы последние милей.

A. S. Puszkin — T. J. Tiutczew. Wvbór liryk [Избранная лирика]. W przekładzie Tadeusza Stępniewskiego. Łódź—Wrocław, wyd. Wł. Bąka, 1947, 81 str.

Из Пушкина: Нереида. — Редеет облаков летучая гряда. — Птичка. — Я помню чудное мгновенье. — У лукоморья дуб зеленый. — Анчар. — Отрывки из „Полтавы“. — Пред испанкой благородной. — Я здесь, Инезилья. — Напрасно я бегу к сионским высотам. — Обвал. — Конь. — Туча. — Клеопатра.

Повести

Opowieści. [Переводчики] Seweryn Pollak i Stanisław Strumph-Wojtkiewicz. Warszawa, „Książka i wiedza“, 1949, 416 str.

Содержание. Арап Петра Великого, Повести Белкина, История села Горюхина, Дубровский, Пиковая дама, Кирджали (переводчик Северин Полляк). — Капитанская дочка (переводчик Станислав Струмф-Войткевич).

Стихотворения

Lutnia Puszkina [Лира Пушкина. Переводчик] Julian Tuwim. Wydanie drugie, Warszawa—Kraków, «Czytelnik», 1945, 153 str.

Lutnia Puszkina [Лира Пушкина. Переводчик] Julian Tuwim. Wydanie trzecie uzupełnione, Warszawa, «Czytelnik», 1949, 254 str.

Lutnia Puszkina [Лира Пушкина. Переводчик] Julian Tuwim. Wydanie 4 uzupełnione, Warszawa, «Czytelnik», 1952, 257 str. Lutnia Puszkina [Лира Пушкина. Переводчик] Julian Tuwim. Wydanie 5, Warszawa, «Czytelnik», 1954, 260 str.

Стихотворения

Z liryki Aleksandra Puszkina. [Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Nowe widnokręgi, 1945, № 21—22.

Стихотворения и отрывки

Wiersze i fragmenty. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Życie literackie, 1952, № 7.

Анекдоты

Anegdoty. [Переводчик] Jan Brzechwa. — В газете: Express wieczorny, 1949, z 9 sierpnia.

Анчар

Anczar. [Переводчик] T. Liszniewicz. — В кн.: T. Liszniewicz. Gwiazdy nad otchłanią Bałtyku. Poezje pomorskie. Bydgoszcz, 1946, str. 14.

Anczar. [Переводчик] Tadeusz Stępniewski. — В журнале: Życie literackie, Poznań, 1946, № 9.

Аптеку позабудь ты для венков лавровых

Na doktora piszącego wiersze [На доктора, пишущего стихи. Переводчик] L. Lewin. — В журнале: Szpilki, 1952, № 6.

Арион

Arion. [Переводчик] L. Flaszen. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 42.

Arion. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 27.

454

Барышня-крестьянка

Panna-włościanka. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Nowiny literackie, 1948, № 47.

Бахчисарайский фонтан (отрывок «Поклонник Муз, поклонник мира...»)

Dokoła urwisk Ajudahu. [Переводчик] J. Górski. — В журнале: Dzis̄ i jutro, 1952, № 8.

Безумных лет угасшее веселье

«Szalonych lat...». [Переводчик] T. Liszniewicz. — В книге: T. Liszniewicz. Gwiazdy nad otchłanią Bałtyku. Poezje pomorskie. Bydgoszcz, 1946.

Брожу ли я вдоль улиц шумных

«Gdy błądze po ulicach szumnych...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В газетах: Robotnik, 1946, № 40; Trybuna wolności, 1949, № 23.

Буря

Burza. [Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Rolnik polskí, 1947, № 25, str. 10.

В еврейской хижине лампада

«W żydowskiej chacie płomyk lampki...». [Переводчик] Jerzy Jędrzejewicz. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 33.

В степи мирской, печальной и безбрежной

«W pustyni ziemskiej, smutnej i bezbrzeżnej...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

В твою светлицу, друг мой нежный

«W komnatę twą przychodzę w gości...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

Вакхическая песня

Pieśń bachiczna. [Переводчик] Stanisław Ciesielczuk. — В журнале: Wieś, 1949, № 22.

Вертоград моей сестры

«Tam ogrojec siostry mojej...». [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Виноград

Winograd. [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 23.

Вновь я посетил

«Otom odwiedził znów...». [Переводчик] Władisław Jerzy Kasiński. — В журнале: Twórczość, 1949, zesz. 7.

Во глубине сибирских руд

«We wnętrzach syberyjskich rud...». [Переводчик] Włodzimierz Weber. — В журнале: Pracownik państwowy, Warszawa, 1949, № 7.

Вольность (отрывок)

Z ody «Wolność» (fragment). [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Płomień. Czasopismo dla młodzieży, 1947, № 3.

Z ody «Wolność» (fragment). [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1947, № 24.

Z ody «Wolność». [Переводчик] Julian Tuwim. — В приложении к журналу: Dodatek do numeru 7—8 «Życia słowiańskiego», 1949, str. 485.

Воротился ночью мельник (отрывок из «Сцен из рыцарских времен»)

Młynarz wrócił późną nocą. [Переводчик] Marian Toporowski. — В журнале: Szpilki, 1952, № 6.

455

Воспоминание (продолжение стихотворения «Я вижу в праздности, в неистовых пирах...»)

«Widzę w straceńczych uczt uciechach i w próżniactwie...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 28.

Воспоминания в Царском Селе (отрывки)

Wspomnienia w Carskim Siole (fragmenty). [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 41.

Восстань, о Греция, восстань

«Powstań, o Grecjo, powstań...». [Переводчик] Jan Trzynadłowski. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 41.

Всё в жертву памяти твоей

«Wszystko pamięci twej na pastwę...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Всегда так будет, как бывало

«Na świecie zawsze tak bywało...». [Переводчик] Jan Brzechwa. — В газете: Express wieczorny, 1949, z 26 czerwca.

Выстрел

Strzał. [Переводчик] Jan Krusz. — В газете: Rzeczpospolita, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Wystrzał. [Переводчик не указан]. Warszawa, «Czytelnik», 1950, 35 str.

Глухой глухого звал к суду судьи глухого

«Głuchego głuchy ...». [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

Гречанке

Do Greczynki [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 28.

Гробовщик

Trumniarz. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Przekrój, 1948, № 188.

Движение

Ruch. [Переводчик] Bolesław Ałapin. — В журнале: Szpilki, 1949, № 24, z 12 czerwca.

Деревня

Wieś. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 41.

Wieś. [Переводчик] Stanisław Strumph-Wojtkiewicz. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Десятая заповедь

Dziesiąte przykazanie. [Переводчик] W. Nakonieczny. — В журнале: Szpilki, 1952, № 6.

Для берегов отчизны дальней

«Dla brzegów pod ojczystym niebem ...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

«Dla brzegów swej dalekiej ziemi ...». [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Wieś, 1949, № 22.

Домик в Коломне

Domek w Kolomnie. [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Szpilki, 1949, №№ 23, 24.

Дубровский

Dubrowski. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Dziennik literacki, 1948, №№ 23—32.

Dubrowski. [Переводчик] Seweryn Pollak. Warszawa, «Książka i wiedza», 1950, 133 str.

456

Дубровский (инсценировка)

Dubrowski. Widowisko sceniczne w 3 aktach. Przełożył i wskaźowki inscenizacyjne według wydania radzieckiego opracował Jakub Szechter. Warszawa, 1949, 39 str.

Евгений Онегин

Eugeniusz Oniegin. [Переводчик] Adam Ważyk. Warszawa, «Książka i wiedza», 1952, 429 str.

Eugeniusz Oniegin. [Переводчик] Adam Ważyk. Wydanie 2, Warszawa, Państwowy, Instytut wydawniczy, 1954, 200 str.

Евгений Онегин (отрывки)

Eugeniusz Oniegin (z rozdiału I, strofy I—XXII) [Глава I, строфы I—XXII. Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Eugeniusz Oniegin (z rozdiału I, strofy XXIII—XXXVIII) [глава I, строфы XXIII—XXXVIII. Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23.

Eugeniusz Oniegin (rozdiały I i II) [главы I и II. Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1946, №№ 14, 27.

Eugeniusz Oniegin (z księgi I, strofy I—XVII) [глава I, строфы I—XVII. Переводчик] Julian Tuwim. — В приложении к журналу: Dodatek do numeru 7—8 «Życia słowiańskiego», 1949, str. 488—491.

Eugeniusz Oniegin (z rozdziału III, strofy I—XV) [глава III, строфы I—XV. Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 35.

Eugeniusz Oniegin (księga V, strofy I—II, IV) [глава V, строфы I—II, IV. Переводчик] Henryk Anders. — В приложении к газете: Panorama. Ilustrowany dodatek «Dziennika łódzkiego», 1949, № 32.

«On skinie — wszystko idzie w ruch ...». [«Он знак подаст: и все холопочут ...» — четверостишие из XXVIII строфы V главы. Переводчик] Jerzy Pomianowski. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

Eugeniusz Oniegin (rozdział VI, strofy XXVI—XXXV) [глава VI, строфы XXVI—XXXV. Переводчик] Jerzy Władysław Kasiński. — В журнале: Kuźnica, 1946, № 40.

Album Oniegina [Альбом Онегина — из XXI строфы VII главы. Переводчик] Władysław Jerzy Kasiński. — В журнале; Twórczość, 1949, zesz. 7.

Eugeniusz Oniegin (początek rozdziału VIII, strofy I—XV) [глава VIII, строфы I—XV. Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 27.

Eugeniusz Oniegin (fragment z części ósmej, strofy XLI—XLVII) [глава VIII, строфы XLI—XLVII. Переводчик] Andrzej Cezarz. — В газете: Wolność, 1949, № 117, z 27 maja.

Urywki z podrózy Oniegina [Отрывки из путешествия Онегина. Переводчик] Władysław Jerzy Kasiński. — В журнале: Twórczość, 1949, zesz. 7.

Египетские ночи

Noce egipskie. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Еще одной высокой, важной песни

«Wysokiej, jeszcze jednej ważnej pieśni ...» [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 27.

Жил на свете рыцарь бедный

«Żył na świecie rycerz biedny ...». [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1947, № 40.

Заклинание

Zaklęcie. [Переводчик] Julian Tuwim. — В приложении к журналу: Dodatek do numeru 7—8 «Życia słowiańskiego», 1949, str. 497—498.

Земля и море

Ziemia i morze. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

Зима. Что делать нам в деревне?

«Zima. Cóż robić na wsi?...». [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

457

Зимнее утро

Zimowy poranek. [Переводчик] Helena Bychowska. — В газете: Gazeta pomorska, 1949, z 3 lipca.

Zimowy ranek. [Переводчик] J. Kawecki. — В газете: Głos powszechny, 1952, № 47.

Зимний вечер

Wieczór zimowy. [Переводчик] Włodzimierz Weber. — В журнале: Pracownik państwowy, Warszawa, 1949, № 7.

Зимняя дорога

Zimowa droga. [Переводчик] J. Kawecki. — В газете: Głos powszechny, 1952, № 47.

Зорю бьют ... из рук моих

«Gra pobudka ...». [Переводчик] L. Flaszen. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 42.

«Capstrzyk grają ... z dłoni mých ...» [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Из письма к Гнедичу

Z listu do Gniedicza. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 28.

История села Горюхина

Historia wsi Goriuchino. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Wieś, 1948, № 26.

История села Горюхина (отрывок «Баснословные времена. Староста Трифон»)

Z „Historii wsi Goriuchino“ — Czasy bajeczne. Wójt Trifon. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В газете: Głos robotniczy, Łódź, 1948, № 210.

Истина

Prawda. [Переводчик] Marian Toporowski. — В журнале: Szpilki, 1952, № 6.

К *** («Я помню чудное мгновенье ...»)

Do A. P. Kern. [Переводчик] Maria Bechczyc-Rudnicka. — В журнале: Kamena, 1949, № 1—2.

Do A. P. Kern. [Переводчик] Eugeniusz Morski. — В журнале: Arkona, 1948, № 10/12.

Do A. P. Kern («Pamiętam nagłe zachwycenie ...»). [Переводчик] Marian Piechal. — В приложении к газете: Panorama. Ilustrowany dodatek niedzielny «Dziennika łódzkiego», 1949, № 23, z 5 czerwca.

Do A. P. Kern. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Do A. P. Kern. [Переводчик] Tadeusz Stępniewski. — В журнале: Życie literackie, Poznań, 1946, № 13.

К Лицинию

Do Licyniusza. [Переводчик] L. Lewin. — В журнале: Przyjaźń, 1952, № 4.

К портрету Чаадаева

«Wyrokiem niebios, jak to u nas zwykle ...». [Переводчик] Stanisław Strumph-Wojtkiewicz. — В книге: A. Winogradow. Trzy barwy czasu. Warszawa, «Książka i wiedza», 1949, str. 208.

Na portret Czaadaejewa. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

К Чаадаеву

Do Czaadajewa. [Переводчик] L. Lewin. — В журнале: Przyjaźń, 1952, № 4.

Do Czaadajewa. [Переводчик] Stanisław Strumph-Wojtkiewicz. — В газете: Rzeczpospolita, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Do Czaadajewa. [Переводчик] Julian Tuwim. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 153, z 5 czerwca.

458

Какая ночь, Мороз трескучий

«О, jaka noc ...». [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23, z 5 czerwca.

Калмычке

Do kałmuczki. [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Капитанская дочка

Córka kapitána. [Переводчик] Tadeusz Stępniewski. Łódź, wyd. W. Bąką, 1948, 187 str.

Капитанская дочка (отрывок)

Bunt w forcie [Бунт в крепости]. Fragment z «Córki kapitana». [Переводчик] Stanisław Strumph-Wojtkiewicz. — В газете: Trybuna wolności, 1949, № 23, z 8—14 czerwca.

Кинжал

Sztylet. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

Do sztyletu. [Переводчик] Br. Szwarce. — В журнале: Świat, 1952, № 6.

Когда за городом задумчив я брожу

«Gdy się za miastem nieraz błąkam ...». [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23, z 5 czerwca.

Колокольчики звенят

Cyganeczka. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, z 7 sierpnia.

Красавице, которая нюхала табак

Do piękności, która zażywała tabakę. [Переводчик] Artur Chojecki. — В журнале: Arkona, 1948, grudzień, № 10/12.

Кто, волны, вас остановил

«Kto, fale, wasz powstrzymał bieg ...». [Переводчик] Maria Bechczyc-Rudnicka. — В газете: Sztandar ludu, 1949, № 194.

Люблю ваш сумрак неизвестный

«Kocham nieznane wasze zmierzchy ...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Моя эпитафия

Mój nagrobek. [Переводчик] Jan Brzechwa. — В газете: Express wieczorny, 1949, z 26 czerwca.

Mój nagrobek. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

Муза

Muza. [Переводчик] L. Lewin. — В журнале: Przyjaźń, 1952, № 4.

Мятель

Zamieć. [Переводчик] Jan Krusz. — В газете: Życie Warszawy, 1949, № 153, z 5—6 czerwca.

Zamieć. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Twórczość, 1948, № 6.

На Александра I

Na Aleksandra I. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

459

На Аракчеева

Na Arakczejewa. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 51/52.

Na Arakczejewa. [Переводчик] L. Lewin. — В журнале: Szpilki, 1952, № 6.

На Булгарина

Na Bułgarina. [Переводчик] Br. Szwarce. — В журнале: Szpilki, 1952, № 6.

На Карамзина («Напялив на себя придворную ливрею ...»)78

Na Karamzina («Założywszy na siebe lokajską obrożę ...»). [Переводчик] Anatol Stern. — В журнале: Szpilki, 1949, № 24.

На Фотия

Na Focjusza. [Переводчик] Jan Brzechwa. — В газете: Express wieczorny, 1949, z 26 czerwca.

Na Focjusza. [Переводчик] Jan Brzechwa. — В журнале: Szpilki, 1952, № 6.

На холмах Грузии лежит ночная мгла

«Na wzgórzach Gruzji...». [Переводчик] Andrzej Cesarz. — В газете: Wolność, 1949, № 126, z 9 czerwca.

Urywek [«Na chołmach Gruzji...»]. [Переводчик] Leonard Podhorski-Okołów. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 36.

На цензоров

Na cenzorów. [Переводчик] L. Lewin. — В журнале: Szpilki, 1952, № 6.

На это скажут мне с улыбкою неверной

«Powiedzą na to mi z uśmiechem jadowitym...». [Переводчик] Anatol Stern. — В журнале: Szpilki, 1949, № 24.

Надеждой сладостной младенчески дыша

«Jak młodzieniec, co słodką nadzieją się wzrusza...». [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Наперсник

Powiernik. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949. № 38.

Наперсница волшебной старины

«О powiernico urody zamierzchłej...». [Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Kuźnica, 1945, № 13.

«О powiernico urody zamierzchłej...». [Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Twórczość, 1945, zesz. 3.

Напрасно я бегу к сионским высотам

«Daremnie wzlecieć chcę na gór syjońskich szczyty...». [Переводчик] Tadeusz Stępniewski. — В журнале: Życie literackie, Poznań, 1946, № 13.

«Daremnie biegnę w skrusze pod Syjon podobłoczny...», [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, z 7 sierpnia.

Не пой, красавица, при мне

«Nie śpiewaj przy mnie urodziwa...». [Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Kuźnica, 1945, № 13.

Ненастный день потух

«Dzień słotny zwolna zgasł...». [Переводчик] Mieczystław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Нереида

Nereida. [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

460

Ночь

Noc. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Няне

Do piastunki. [Переводчик] Leonard Podhorski-Okołów. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 36.

О дева-роза, я в оковах

«О, dziewo-różo ...». [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23, z 5 czerwca.

О муза пламенной сатиры

«О muzo gniewu ...». [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

Обвал

Lawina. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Lawina. [Переводчик] Tadeusz Stępniewski. — В журнале: Życie literackie, Poznań, 1946, № 9.

Ответ анониму

Odpowiedź anonimowi. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23, z 5 czerwca.

Отрывки из писем, мысли и замечания

Fragmenty szkiców i notatek. [Переводчик] Aleksander Ziemny. — В приложении к газете: Panorama. Ilustrowany dodatek niedzielny «Dziennika łódzkiego», 1949, № 23, z 5 czerwca.

Fragmenty szkićow i notatek Puszkina. — В газете: Rzeczpospolita, 1949, № 153, z 5 czerwca.

П. А. О *** [Осиповой] («Быть может, уж недолго мне ...»)

Do P. A. Osipowei. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

Певец

Pieśniarz. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

Песнь о вещем Олеге

Pieśń o wieszczym Olegu. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 14.

Пиковая дама

Dama pikowa. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 17.

Под небом голубым страны своей родной

«Pod lazurowym niebem krainy szczęśliwej ...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Полтава

Połtawa. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. Warszawa, «Książka i wiedza», 1952, 88 str.

Полтава (отрывок „Кто при звездах и при луне ...“)

Goniec (z poematu „Połtawa“). [Переводчик] Tadeusz Stępniewski. — В журнале: Życie literackie, Poznań, 1946, № 16.

Портрет

Portret. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, z 7 sierpnia.

461

Приметы («Старайся наблюдать различные приметы»...)

Znaki. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 51/52.

Znaki. [Переводчик] L. Lewin. — В журнале: Przyjaźń, 1952, № 4.

Пробуждение

Przebudzenie. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23, z 5 czerwca.

Прозерпина

Prozerpina. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 51/52.

Пророк

Prorok. [Переводчик] T. Liszniewicz. — В книге: T. Liszniewicz. Gwiazdy nad otchłanią Bałtyku. Poezje pomorskie. Bydgoszcz, 1946, str. 15.

Простите, верные дубравы!

«Żegnaj, beztroskie, ciche pole ...». [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Wieś, 1949, № 22.

Простишь ли мне ревнивые мечты

«Czy mi wybaczysz moje zazdrosne rojenia ...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

Путешествие из Москвы в Петербург (отрывок из черновой редакции главы «Подсолнечная»)

Rozmowa z Anglikiem o rosyjskich chłopach [Разговор с англичанином о русских крестьянах. Переводчик] Józef Bielicki. — В журнале: Odra, Wrocław, 1949, № 21, z 12 czerwca.

[Пушкин о себе]

Puszkin o sobie. [Переводчик] Aleksander Ziemny. — В приложении к газете: Zwierciadło. Dodatek niedzielny «Słowa polskiego», 1949, № 23, z 12 czerwca.

В. Ф. Раевскому («Ты прав, мой друг — напрасно я презрел ...», строфы I, III—VII)

«Tak, przyjacielu, na próżno przejrzałem ...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 38.

Разговор книгопродавца с поэтом

Rozmowa księgarza z poetą. [Переводчик]. Remigiusz Kwiatkowski. — В журнале: Przyjaźń, 1949, № 36.

Редеет облаков летучая гряда

Elegia («Na niebios rzedną tle obłoków lotne stada...»). [Переводчик] Tadeus Stępniewski. — В журнале: Życie literackie, Poznań, 1946, № 13.

«Pierzcha lotnych obłoków gromada niesforna...». [Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Kuźnica, 1945, № 13.

«Pierzcha lotnych obłoków gromada niesforna...». [Переводчик] Adam Ważyk. — В журнале: Twórczość, 1945, zesz. 3.

Рифма

Rym. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 27.

Румяный критик мой, насмешник толстопузый

«Krytyku mój rumiany ...». [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23, z 5 czerwca.

Руслан и Людмила

Rusłan i Ludmiła. [Переводчик] Jan Brzechwa. Wydanie 2, Warszawa, Państwowy instytut wydawniczy, 1954, 98 str.

Руслан и Людмила (отрывок «У лукоморья дуб зеленый...»)

Wstęp do «Rusłana i Ludmiły». [Переводчик] Artur Chojecki. — В журнале Nauka i sztuka, 1945, № 2/3, str. 204—205.

462

Na brzegu morza. Wstęp do poematu «Rusłan i Ludmiła». [Переводчик] Wanda Grodzieńska. — В приложении к газете: Rejsy. Ilustrowany dodatek «Dziennika bałtyckiego», 1949, № 23, z 5 czerwca.

Wstęp do Rusłana i Ludmiły. [Переводчик] Eugeniusz Morski. — В приложении к газете: Świat. Ilustrowany dodatek tygodniowy «Głosu wielkopolskiego», Poznań, 1949, № 23, z 5 czerwca.

Prolog do «Rusłana i Ludmiły». [Переводчик] Tadeusz Stępniewski. — В журнале: Życie literackie, 1946, № 16.

С Гомером долго ты беседовал один

«Z Homerem na wyżynie długo w samotności ...». [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

«Z Homerem wiele lat...». [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23, z 5 czerwca.

Сапожник

Szewc. [Переводчик] Jerzy Pomianowski. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

Сказали раз царю, что наконец

Pochlebcy. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях (отрывок)

Bajka o umarłej carewnie i o siedmiu bohaterach. Fragment. [Переводчик] Wanda Grodzieńska. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 41.

Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях

Bajka o śpiącej królewnie i siedmiu junakach. [Переводчик] Wanda Grodzieńska. Warszawa, «Nasza księgarnia», 1951, 37 str.

Bajka o śpiącej królewnie i siedmiu junakach. [Переводчик] Wanda Grodzieńska. Wydanie 2, Warszawa, «Nasza księgarnia», 1952, 35 str.

Сказка о попе и его работнике Балде

Bajka o popie i jego parobku Jołopie. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 40.

Bajka o popie i jego parobku Jołopie. [Переводчик] Julian Tuwim. Warszawa, «Nasza księgarnia», 1951, 32 str.

Bajka o popie i jego parobku Jołopie. [Переводчик] Julian Tuwim. Wydanie 3, Warszawa, «Nasza księgarnia», 1954, 28 str.

Bajka o popie i jego parobku Osiłku. [Переводчик] Wanda Grodzieńska. Warszawa, «Nasza księgarnia», 1951, 32 str.

Bajka o popie i jego parobku Osiłku. [Переводчик] Wanda Grodzieńska. Wydanie 3, Warszawa, «Nasza księgarnia», 1954, 28 str.

Сказка о рыбаке и рыбке

Bajka o rybaku i rybce. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Świerszczyk, Łódź, 1948, №№ 41, 42, 43.

Bajka o rybaku i rybce. [Переводчик] Julian Tuwim. Warszawa, «Książka i wiedza», 1949, 23 str.

Bajka o rybaku i rybce. [Переводчик] Julian Tuwim. Warszawa, «Książka i wiedza», 1952, 30 str.

Bajka o rybaku i o złotej rybce. [Переводчик] Julian Tuwim. Inscenizacja Marii Rososzowej. Warszawa, «Nasza księgarnia», 1950, 31 str.

Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди

Bajka o królu Sałtanie, jego synu sławnym i notężnym Gwidonie Sałtanowiczu i o przepięknej królewnie-łabędziu. [Переводчик] Władysław Sebyła. — В книге: Aleksander Puszkin. Materiały do obchodów szkolnych dla uczczenia 150 rocznicy urodzin. Warszawa, «Nasza księgarnia», 1949, str. 114—140.

Bajka o carze Sałtanie, o jego synu sławnym i potężnym bohaterze księciu Gwidonie Sałtanowiczu i o pięknej księżniczce Łabędzicy. [Переводчик] J. S. Brzechwa. Wydanie 2, Warszawa, «Nasza księgarnia», 1952, 59 str.

463

Сказки (инсценировки)

Baśnie Puszkina na scenie. Inscenizacje opracowała Anna Buterlewicz. (Przekłady z jęz. ros. WandyGrodzieńskiej, Władysława Sebyły и др.). Warszawa, «Nasza księgarnia», 1951, 172 str.

Сказки. Noël

Bajki (Noël). [Переводчик] Marian Toporowski. — В журнале: Nowa kultura, 1953, № 10.

Станционный смотритель

Poczmistrz. [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Twórczość, 1948, № 6.

Сцены из рыцарских времен

Sceny z czasów rycerskich. [Переводчик] Marian Toporowski. — В журнале: Teatr, 1952, № 5.

Сцены из рыцарских времен (отрывок, см. Воротился ночью мельник)

Талисман

Talizman. [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Телега жизни

Wóz życia. [Переводчик] Julian Tuwim. — В журнале: Szpiłki, 1949, № 23.

Труд

Praca. [Переводчик] L. Flaszen. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 42.

Узник

Więzień. [Переводчик] Leonard Podhorski-Okołów. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 36.

Царское Село

Carskie Sioło. [Переводчик] Włodzimierz Słobodnik. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 23.

Цыганы (отрывок «Над лесистыми брегами ...»)

Cyganie. [Переводчик] Wł. Radecki. — В газете: Ilustrowany Kurier polski, Bydgoszcz, 1949, z 27 czerwca.

Эпиграмма на смерть стихотворца

Nagrobek. [Переводчик] Jan Brzechwa. — В газете: Express wieczorny, 1949, z 26 czerwca.

Nagrobek poety. [Переводчик] Janusz Minkiewicz. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

Эпиграммы

Epigramaty. [Переводчик] L. Lewin. — В журнале: Szpilki, 1952, № 36.

Я здесь, Инезилья

«Jam tu, Inezyllo ...». [Переводчик] Seweryn Pollak. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 27.

Я видел Азии бесплодные пределы

«Widziałem granic Azji jałową dziedzinę ...». [Переводчик] Mieczysław Jastrun. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 51/52.

Я пережил свои желанья

«Wygasły dawno me pragnienia ...». [Переводчик] Marian Piechal. — В приложении к газете: Panorama. Ilustrowany dodatek niedzielny «Dziennika łódzkiego», 1949, № 23, z 5 czerwca.

Table-talk

Table-talk. [Переводчик] Jerzy Pomianowski. — В журнале: Szpilki, 1949, № 23.

464

Литература о Пушкине

A. G. Tę wystawę muszą obejrzeć wszyscy [Эту выставку должны увидеть все]. — В приложении к газете: Dodatek tygodniowy «Dziennika zachodniego», 1949, № 26, z 3 lipca.

A. G. Wystawa Mickiewicza i Puszkina w Muzeum narodowym [Выставка Мицкевича и Пушкина в Народном музее]. — В газете: Polska zbrojna, 1949, № 187, z 21 czerwca.

Akademia puszkinowska w Warszawie [Пушкинский академический вечер в Варшаве]. — В журнале: Teatr, 1949, № 6, str. 34.

Antologia dramatu rosyjskiego. I. Fonwizin, Gribojedow, Puszkin, Lermontow, Gogol, Ostrowski, A. Tołstoj [Антология русской драмы. I. Фонвизин, Грибоедов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь Островский, А. Толстой]. Warszawa, «Czytelnik», 1952, 757 str.

Bacewiczówna Wanda. Proza puszkinowska [Проза Пушкина]. — В журнале: Odra, Wrocław, 1949, № 21, z 12 czerwca.

Bagricki Edward. Puszkin. Przełożył K. A. Jaworski [Пушкин. Перевел К. А. Яворский]. — В журнале: Dziennik literacki, 1948, № 52.

Bagricki Edward. A. S. Puszkin. Tłumaczył Mieczysław Jastrun [А. С. Пушкин. Перевел М. Яструн]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 40.

Balicki Stanisław Witold. Melodramat о Puszkinie [Мелодрама о Пушкине]. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 14.

Barcikowski Wacław. Puszkin [Пушкин]. — В приложении к журналу: Dodatek do numeru 7—8 «Życia słowiańskiego», 1949, str. 419—428.

Bart. Mickiewicz i Puszkin [Мицкевич и Пушкин]. — В газете: Dziennik ludowy, 1949, № 156.

Belinskij V. G. Wybór pism o Puszkinie. Opracował Jan Tszynadłowski [Избранные произведения о Пушкине. Подготовил к печати Я. Тшинадловский]. Wrocław, Zakład im. Ossolińskich, 1953, 248 str.

Beylin Karolina. Droga Puszkina przez Polskę [Путь Пушкина по Польше]. — В газете: Echo Krakowa, 1949, № 150, z 7 czerwca.

Beyl[in] Kar[olina]. Stopięćdziesiąt lat temu urodził się Puszkin [Сто пятьдесят лет назад родился Пушкин]. — В газете: Inwalida, Warszawa, 1949, № 21—22.

Beylin Stefania. Wystawa mickiewiczowska i puszkinowska w Muzeum narodowym [Выставка Мицкевича и Пушкина в Народном Музее]. — В газете: Kobieta, 1949, № 27.

Beyl[inówna] Kar[olina]. Pamiątki po wielkich wieszczach zgromadzone na interesującej wystawie [Материалы о великих поэтах, собранные на интересной выставке]. — В газете: Express wieczorny, 1949, № 171, z 21 czerwca.

Bielczykow M. Ludowy poeta. Rewolucjoniści-demokraci o Puszkinie [Народный поэт. Революционные демократы о Пушкине]. — В газете: Wolność, 1949, № 123.

Bieliński W. Genialny pisarz ziemi rosyjskiej [Гениальный писатель русской земли]. — В газете: Gazeta robotnicza, 1949, № 132.

Błagoj D. D. Aleksander Puszkin. Przekład autoryzowany Seweryna Pollaka [Александр Пушкин. Авторизованный перевод С. Полляка]. Warszawa, Państwowy instytut wydawniczy, 1951, 153 str.

Błagoj D. Człowiek, który sławił wolność [Человек, который славил свободу]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Błok Aleksander. Dom Puszkina. Tłumaczył Mieczysław Jastrun [Пушкинскому Дому. Перевел М. Яструн]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 40.

Bodnicki Władysław. «Córka kapitana» Puszkina [«Капитанская дочка» Пушкина]. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 13.

Borzęcki M. «Eugeniusz Oniegin» [Евгений Онегин]. — В газете: Rzeczpospolita, 1949, № 187.

Brevis H. «Opowieści» Puszkina [«Повести» Пушкина]. — В журнале: Przyjaźń, 1949, № 22.

Brodzki N. Puszkin a twórczość ludowa [Пушкин и народное творчество]. — В журнале: Wieś, 1949, № 26, z 26 czerwca.

Brzechwa Jan. Żal bezbrzeżny [Бескрайняя печаль]. — В журнале: Nowa kultura, 1954, № 2, str. 5.

Brzeziński Stanisław. Film o Puszkinie («Puszkin») [Фильм о Пушкине («Пушкин»)]. — В приложении к газете: Kurier szczeciński. Dodatek ilustrowany, 1949, № 24.

Bułhakow M. Aleksander Puszkin. Sztuka w 4 aktach, 10 odsłonach. Przekład Aleksandra Bachracha [Александр Пушкин. Пьеса в 4 актах, 10 картинах. Перевод А. Бахраха]. Warszawa, «Współpraca», 1949, 85 str.

Cejtlin Aleksander. Życie i twórczość Puszkina [Жизнь и творчество Пушкина]. — В газете: Rzeczpospolita, 1949, № 146, z 29 maja.

Centralna wystawa mickiewiczowska i puszkinowska [Центральная выставка Мицкевича и Пушкина]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 156, z 9 czerwca. Polski dział na Wystawie puszkinowskiej w Moskwie [Польский отдел на Пушкинской выставке в Москве]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 154, z 7 czerwca.

465

Dąbkowska Zofia. Bieliński o Puszkinie [Белинский о Пушкине]. — В журнале: Odrodzenie, 1949, №№ 23, 24.

Doniecki W. Przyjaźń wieszczów [Дружба поэтов]. — В газете: Wolność, 1949, № 125, z 6 czerwca.

Dudziński Bolesław. Aleksander Puszkin. Dramaty, w przekładzie S. Pollaka [Александр Пушкин. Драмы, в переводе С. Полляка]. — В газете: Głos ludu, 1947, № 253, z 14 września.

Dudziński Bolesław. Jak i dlaczego zginąl Puszkin [Как и почему погиб Пушкин]. — В газете: Głos ludu, 1947, № 183, str. 5.

Dudziński B. Nowe książki о Puszkinie [Новые книги о Пушкине]. — В газете: Głos szczeciński, 1952, № 10.

Dudziński Bolesław. «Opowieści» Puszkina [«Повести» Пушкина]. — В газете: Trybuna wolności, 1949, № 25, z 22—26 czerwca.

D[udziński] B. Puszkin i dekabryści [Пушкин и декабристы]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 153, z 5 czerwca.

D[udziński] B. Rok puszkinowski: Gorki o Puszkinie [Пушкинский год: Горький о Пушкине]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 156, z 9 czerwca.

Dudziński B. Z życia wielkiego poety [Из жизни великого поэта]. — В газете: Głos robotniczy, 1952, № 21.

Dzierżawin Konstanty. Bliski sercu wszystkich słowiam [Близкий сердцу всех славян]. — В газете: Wolność, 1949, № 138, z 24 czerwca.

E. S. Opowieść о Aleksandrze Puszkinie [Повесть об Александре Пушкине]. — В газете: Ilustrowany Kurier polski, Bydgoszcz, 1949, № 147, z 30 maja.

«Eugeniusz Oniegin» Czajkowskiego na scenie Opery stołecznej [«Евгений Онегин» Чайковского на сцене столичной оперы]. — В газете: Gazeta ludowa, 1949, № 147, z 23 czerwca.

«Eugeniusz Oniegin» w Operze warszawskiej [«Евгений Онегин» в Варшавской опере]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 33.

«Eugeniusz Oniegin» w Teatrze rapsodycznym [«Евгений Онегин» в Театре рапсодий]. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 23.

F. M. Geniusz poezji rosyjskiej [Гений русской поэзии]: — В газете: Życie Warszawy, 1949, № 143, z 26 maja.

Fiszer Włodzimierz. Dramaty Puszkina [Драмы Пушкина]. — В журнале: Nowiny literackie, 1949, № 34.

Fiszman Samuel. Czy Puszkin tłumaczył Mickiewicza z oryginału? [Переводил ли Пушкин Мицкевича с оригинала?]. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 13.

Fiszman Samuel. Listy Adama Mickiewicza do Piotra Wiazjemskiego [Письма Адама Мицкевича к Петру Вяземскому]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Fiszman Samuel. Mickiewicz w Rosji [Мицкевич в России]. Warszawa, PIW, 1949, 115 str.

Fiszman Samuel. Nie ktoś nieznany, lecz Mickiewicz [Не неизвестный, а Мицкевич]. — В журнале: Kuźnica, 1947, № 47.

Fiszman Samuel. Pokłosie mickiewiczowskie z archiwów moskiewskich [Материалы о Мицкевиче в московских архивах]. — В журнале: Twórczość, 1947, № 3, str. 5—24.

Flaszen L. «Oniegin» na nowo przełożony [«Онегин» в новом переводе]. — В журнале: Życie literackie, 1952, № 23.

Garnysz Krystyna. Poeta i carat [Поэт и царизм]. — В журнале: Razem, 1949, № 22.

Gildina Z. Mickiewicz po rosyjsku [Мицкевич на русском языке]. — В журнале: Nowe widnokręgi, 1945, № 21—22.

Gocławska Cecylia. Mickiewicz i Puszkin [Мицкевич и Пушкин]. — В журнале: Płomień, 1947, № 3.

Gomolicki Leon. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Gomolicki Leon. Aleksander Puszkin (Z okazji stopięćdziesiątej rocznicy urodzin wielkiego poety) [Александр Пушкин (По поводу 150-й годовщины со дня рождения великого поэта)]. Warszawa, «Współpraca», 1949, 31 str.

Gomolicki Leon. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — Warszawa, «Wiedza powszechna», 1953, 83 str.

Gomolicki Leon. Dziennik pobytu Adama Mickiewicza w Rosji. 1824—1829 [Дневник пребывания Адама Мицкевича в России]. Warszawa, «Książka i wiedza», 1949, str. 16—17.

Gomolicki Leon. Kwarantanna bołdinowska [Болдинский карантин]. — В журнале: Kuźnica, 1947, № 1.

Gomolicki Leon. Mickiewicz w Moskwie [Мицкевич в Москве]. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 29.

466

Gomolicki Leon. Mickiewicz wśród rosjan [Мицкевич среди русских]. Warszawa, «Książka i wiedza», 1950, 164 str.

Gomolicki Leon. Mickiewicz wśród rysunków Puszkina [Мицкевич среди рисунков Пушкина]. — В журнале: Przekrój, 1949, № 221.

Gomolicki Leon. Nie napisany rozdział «Oniegina» [Ненаписанная глава «Онегина»]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 33.

Gomolicki Leon. Pierwsi rosyjscy tłumacze Mickiewicza [Первые русские переводчики Мицкевича]. — В журнале: Zeszyty wrocławskie, 1948, № 4.

Gomolicki Leon. Pod jednym płaszczem [Под одним плащом]. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 37.

Gomolicki Leon. Proza Puszkina [Проза Пушкина]. — В журнале: Kuźnica, 1948, №№ 17, 18.

Gomolicki Leon. Rysopis Puszkina [Рисунки Пушкина]. — В журнале: Świat, 1953, № 6.

Gomolicki Leon. Wielki realista Aleksander Puszkin [Великий реалист Александр Пушкин]. Warszawa, PIW, 1954, 236 str.

Gomolicki Leon. «Wojnarowski»(Fragment pracy o Mickiewiczu) [«Войнаровский» (Фрагмент книги о Мицкевиче)]. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 28.

Gomolicki Leon. Wojnarowski [Войнаровский]. Wallenrod [Валленрод]. Połtawa [Полтава]. — В журнале: Twórczość, 1949, № 6.

Gomolicki Leon. Z badań nad rosyjskim okresem życia Mickiewicza [Из исследований о русском периоде жизни Мицкевича]. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 52.

Gomolicki Leon. Z historii puszkinologii polskiej. — В книге: Prace polonistyczne, seria XI. Wrocław, Zakład imenia Ossolińskich, 1953, str. 341—354.

Gomulicki Juliusz. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — В газете: Gazeta poznańska, 1949, № 154.

Gomulicki Juliusz. Nieznany polski komentarz do Fontanny Bakczysarajskiej [Неизвестный польский комментарий к Бахчисарайскому фонтану]. — В газете: Kurier codzienny, 1949, № 153.

Gorodyński W. Puszkin i muzyka rosyjska [Пушкин и русская музыка]. — В газете: Kurier codzienny, 1949, № 172.

Grabowski Tadeusz Stanisław. Jeszcze raz о Puszkinie w Polsce [Еще раз о Пушкине в Польше]. — В журнале: Życie słowiańskie, 1946, № 7—8, str. 213—215.

Gruszczyński Krzysztof. W świecie polszczyzny [О польском языке в переводах Ю. Тувима]. — В журнале: Kuźnica, 1946, № 17.

Grzegorczyk Piotr. A. S. Puszkin i F. J. Tiutczew. Wybór liryk w przekładzie T. Stępniewskiego [А. С. Пушкин и Ф. И. Тютчев. Избранная лирика, в переводе Т. Стемпневского]. — В журнале: Tygodnik powszechny, 1948, № 33.

Grzegorczyk Piotr. Puszkin w Polsce [Пушкин в Польше]. — В журнале: Pamiętnik literacki, t. 39, Warszawa, 1950, str. 422—428.

Grzegorczyk Piotr. Wiersze rosyjskie po polsku [Русские стихи на польском языке]. — В журнале: Tygodnik powszechny, 1948, № 4.

J. D. Wystawa mickiewiczowska i puszkinowska w Muzeum narodowym [Выставка Мицкевича и Пушкина в Народном музее]. — В газете: Kurier codzienny, 1949, № 186, z 19 czerwca.

J. K. Bogaty program obchodu stopięćdziesiątej rocznicy urodzin Puszkina [Богатая программа проведения 150-й годовщины со дня рождения Пушкина]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 145, z 28 maja.

Jackiewicz Aleksander. Zapiski d’Archiaca [Записки д’Аршиака]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Jakóbiec Marian. Literatura rosyjska wśród polaków w okresie pozytywizmu [Русская литература среди поляков в период позитивизма]. — В книге: Studia historyczno-literacki, t. II, Pozytywizm, część I, Wrocław, 1950, str. 322—325.

Jakóbiec Marian. Nad autografem mickiewiczowskiego wspomnienia o Puszkinie [Над автографом воспоминания Мицкевича о Пушкине]. Wrocław, Zakład narodowy im. Ossolińskich, 1948, 27 str.

Jakóbiec Marian. Puszkin i Mickiewicz. [Пушкин и Мицкевич]. В приложении к журналу: Dodatek do numeru 7—8 «Życia słowiańskiego», 1949, str. 455—461.

Jakóbiec Marian. Słowacki w kręgu poetyckim Puszkina [Словацкий в поэтическом окружении Пушкина]. — В журнале: Zeszyty wrocławskie, 1949, № 1—2, str. 3—12.

Jakubiszyn Anna. Przed wystawą Mickiewicza i Puszkina w Muzeum narodowym [Перед выставкой Мицкевича и Пушкина в Народном музее]. — В приложении к газете: Kultura i życie. Dodatek tygodniowy do dziennika «Polska zbrojna», 1949, № 23.

Janowski Jarosław. Godzina szczerości [Час откровенности]. — В журнале: Warszawa, 1946, № 6, z 29 września.

Jastrun Mieczysław. Mickiewicz [Мицкевич]. Warszawa, PIW, 1949, str. 105—136, 185, 187.

467

Katalog Wystawy jubileuszowej. 1799—1949 [Каталог юбилейной выставки. 1799—1949]. Warszawa, Ogólnopolski komitet uczczenia 150-tej rocznicy urodzin Aleksandra Puszkina, 1949, 53 str.

Kawska N. Na tropach Puszkina [На пушкинских тропах]. — В приложении к газете: Rejsy. Dodatek «Dziennika bałtyckiego», 1949, № 24.

Kerner S. Tu spędzał dzieciństwo Puszkin [Здесь проводил детство Пушкин]. — В газете: Głos ludu, 1947, № 192.

Ki. О hołdzie dla Aleksandra Puszkina i o tym, jak go u nas przekładają [Об уважении к Александру Пушкину и о том, как его у нас переводят]. — В журнале: Odra, Wrocław, 1949, № 22, z 19 czerwca.

Kiełdysz J. Glinka i Puszkin [Глинка и Пушкин]. — В газете: Głos kutnowski, 1949, № 193, z 18 lipca.

Klominek Andrzej. Dwie wzorowe wystawy: Mickiewiczowska i Puszkinowska [Две образцовые выставки: Мицкевича и Пушкина]. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 27, z 3 lipca.

Koczorowski Stanisław Piotr. Wystawa puszkinowska w Warszawie [Пушкинская выставка в Варшаве]. — В журнале: Bibliotekarz, 1949, rocznik XVI, № 7—8, str. 13.

Kolbuszewski Stanisław. Aleksander Puszkin. O niektórych rysach jego poezji [Александр Пушкин. О некоторых чертах его поэзии]. — В газете: Polska zachodnia, Poznań, 1949, № 22—23, z 5—12 czerwca.

Kolbuszewski Stanisław. Puszkin a romantyzm [Пушкин и романтизм]. — В газете: Dziś i jutro, 1949, № 50.

Konkurs na pracę o Puszkinie [Конкурс на книгу о Пушкине]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 154, z 7 czerwca.

Korzeniewska Ewa. Śmierć poety [Смерть поэта]. — В журнале: Kuźnica, ,1947, № 41.

Kowalski Tadeusz. «Słuch pójdzie o mnie w dal przez całą Ruś...» [«Слух обо мне пройдет по всей Руси...»]. — В журнале: Pokolenie, 1949, № 28, z 5 czerwca.

Kowalski Władysław. Žródła wielkości Puszkina:[Источники величия Пушкина]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Kozakow M. Ostatnie mieszkanie wielkiego poety [Последнее жилище великого поэта]. — В газете: Wolność, 1949, № 117, z 27 maja.

Kozłowski Jastrzębiec Czecław. Z notatek Puszkina [Из пушкинских заметок]. — В газете: Odra, 1946, № l, str. 4—5.

Kr. Zb. Nauka polska czci Aleksandra Puszkina [Польская наука чтит Александра Пушкина]. — В газете: Dziennik polski, 1949, № 329, z 30 listopada.

Kragen Wanda. Puszkin, twórca nowoczesnej powieści rosyjskiej [Пушкин — творец современной русской повести]. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 23.

Kronika puszkinowska [Пушкинская хроника]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Kruczkowski Leon. Na puszkinowskim szlaku [На пушкинском пути]. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 27.

Kruczkowski Leon. Puszkin z nami [Пушкин с нами]. — В газете: Trybuna Iudu, 1949, № 156, z 9 czerwca.

Kruczkowski Leon. O uroczystościach puszkinowskich w Moskwie [О пушкинских торжествах в Москве]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 154, z 7 czerwca.

Krzyżanowski Julian. Dramaturgia Puszkina [Драматургия Пушкина]. — В журнале: Teatr, 1949, № 6, str. 4—7.

Krzyżanowski Julian. Puszkin w świtce bajarza ludowego [Пушкин в облике народного сказочника]. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23.

Krzyżanowski Julian. Sienkiewicz a literatura rosyjska [Сенкевич и русская литература]. — В журнале: Nauka i sztuka, 1946, № 5—6; отдельный оттиск: Jelenia Góra, 1946, 16 str.

Kudliński Tadeusz. Teatr rapsodyczny. Eugeniusz Oniegin Al. Puszkina [Театр рапсодий. Евгений Онегин Ал. Пушкина]. — В журнале: Tygodnik powszechny, 1948, № 10.

Kulisiewicz Aleksander. Pod jednym płaszczem dwaj młodzieńce [Mickiewicz i Puszkin]. [Под одним плащом двое юношей (Мицкевич и Пушкин)]. — В журнале: Młoda rzeczpospolita, Kraków, 1947, № 7.

Ku czci Mickiewicza i Puszkina [К юбилею Мицкевича и Пушкина]. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 28, z 10 lipca.

Kuryluk Jerzy. Piotr Czajkowski i jego «Oniegin» [Петр Чайковский и его «Онегин»]. — В журнале: Przyjaźń, 1949, № 27.

Kuryluk Jerzy. Puszkinowskie widowisko w Teatrze polskim (w Warszawie) [Пушкинский вечер в Польском театре (в Варшаве)]. — В газете: Dziennik ludowy, 1949, № 161, z 16 czerwca.

Kurzawa T. Puszkin-prozaik [Пушкин-прозаик]. — В журнале: Pokolenie, 1952, № 6.

468

Kwiatkowska Jadwiga. Jubileusz Puszkina w Polsce [Юбилей Пушкина в Польше]. — В приложениях к журналу: Dodatek do numeru 7—8 «Życia słowiańskiego», 1949, str. 501—506.

Lehr-Spławiński Tadeusz. Puszkin w dziejach rosyjskiego języka literackiego [Пушкин в истории русского литературного языка]. — В журнале: Język rosyjski, Warszawa, 1949, część II, № 3, str. 23—30.

Lermontow M. Na śmierć Puszkina. Tłumaczył Wiesław Karczewski [Смерть поэта. Перевел В. Карчевский]. — В газете: Wolność, 1949, № 125, z 6 czerwca.

Liewszowa S. Puszkin — wielki rosyjski poeta narodowy [Пушкин — великий поэт русского народа]. — В газете: Rzeczpospolita, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Lissa Zofia. Poezja Puszkina w muzyce rosyjskiej i radzieckiej [Поэзия Пушкина в русской и советской музыке]. — В приложении к журналу: Dodatek do numeru 7—8 «Życia słowiańskiego», 1949, str. 472—477.

Lissa Zofia. Puszkin a muzyka rosyjska [Пушкин и русская музыка]. — В газете: Trybuna Wolności, 1949, № 23, z 8—14 czerwca.

Lissa Zofia. Puszkiniana muzyczna [Музыкальная пушкиниана]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Łubieński Henryk. Mickiewicz i przyjaciele Rosjanie [Мицкевич и русские друзья]. — В газете: Czerwony sztandar, Lwów, 1945, № 233.

Lubowicz Z. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — В газете: Nowa wieś, 1949, № 24.

m. List z Moskwy z r. 1827 [Письмо из Москвы в 1827 году]. — В журнале: Kuźnica, 1947, № 42.

M. J. Rok puszkinowski w ZSRR [Пушкинский год в СССР]. — В журнале: Wieś, 1949, № 22.

Macierakowski Jerzy. Opera w Poznaniu [Опера в Познани]. — В газете: Nowiny literackie, 1948, № 24.

Małecki Feliks. Wybór liryk A. S. Puszkina i T. J. Tiutczewa. Przekład T. Stępniewskiego [Избранная лирика А. С. Пушкина и Ф. И. Тютчева. Перевод Т. Стемпневского]. — В журнале: Odrodzenie, 1948, № 12.

Mańska F. Geniusz poezji rosyjskiej [Гений русской поэзии]. — В газете: Kurier szczeciński, 1949, № 144.

Marciniakowa. Aleksander Puszkin — największy poeta rosyjski [Александр Пушкин — величайший русский поэт]. — В газете: Chłopska droga, 1949, № 26, z 26 czerwca.

Markiewicz Henryk. Mickiewicz w rosyjskiej szacie [Мицкевич в русской одежде]. — В журнале: Życie słowiańskie, 1948, № 6.

Markiewicz Henryk. Puszkin i Mickiewicz [Пушкин и Мицкевич]. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 23.

Markiewicz Henryk. Puszkin z blizka [Пушкин вблизи]. — В газете: Rzeczpospolita, 1949, № 116, z 19 czerwca.

Markiewicz Henryk i Kasprzycki Michał. Dzieje poety [Творчество поэта]. — В журнале: Przekrój, 1949, № 217, z 5 czerwca, str. 1—6.

Materiały świetlicowe. Niesięcznik. Numer poświęcony Aleksandrowi Puszkinowi [Юбилейные материалы. Ежемесячный номер, посвященный Александру Пушкину], 1949, maj, № 5.

Mazurkiewicz Tadeusz. Z Opery warszawskiej: «Eugeniusz Oniegin» [В варшавской опере: «Евгений Онегин»]. — В газете: Kurier codzienny, 1949, № 176, z 29 czerwca.

Michalsi H. E. Od Puszkina do Fadiejewa (Przegłąd przekładów literatury rosyjskiej na język polski) [От Пушкина до Фадеева (Обзор переводов русской литературы на польский язык). — В газете: Głos ludu, 1948, № 306.

Mickiewicz i Puszkin w Muzeum narodowym [Мицкевич и Пушкин в Народном Mysee]. — В газете: Express wieczorny, 1949, № 159, z 9 czerwca.

Mickiewicz o Puszkinie [Мицкевич о Пушкине]. — В газете: Głos robotniczy, 1947, № 204.

Mościcki Henryk. Puszkin i dekabryści [Пушкин и декабристы]. — В приложении к журналу: Dodatek do numeru 7—8 «Życia słowiańskiego», 1949, str. 437—444.

Najważniejsze daty w życiu i twórczości Aleksandra Puszkina [Важнейшие даты жизни и творчества Александра Пушкина]. — В журнале: Przyjaźń, 1949, № 22.

Naród w sercu utwierdził. W stopięćdziesiątą rocznicę Aleksandra Puszkina [Народ запечатлел его в своем сердце. 150-летие со дня рождения Александра Пушкина]. — В газете: Rolnik polski, 1949, № 67.

Natanson Wojciech. «Ту także będziesz Szekspirem ...» [«Ты также будешь Шекспиром ...»]. — В журнале: Twórczość, 1947, № 9, str. 104—106.

Niegasnące słońce literatury rosyjskiej. 115 rocznica zgonu A. S. Puszkina [Неугасимое солнце русской литературы. 115-я годовщина со дня смерти А. С. Пушкина]. — В газете: Wolność, 1952, № 33.

469

Nowa sztuka о Puszkinie [Новая пьеса о Пушкине]. — В журнале: Dziś i jutro, 1952, № 7.

Nowe materiały о Puszkinie [Новые материалы о Пушкине]. — В журнале: Dziennik literacki, 1949, № 8.

Novikov I. Aleksander Puszkin. Tłumaczyła Eleonora Mendelson [Александр Пушкин. Перевела Э. Мендельсон]. Warszawa, «Książka i wiedza», 1950, 168 str.

О życiu i twórczości Aleksandra Puszkina [О жизни и творчестве Александра Пушкина]. — В приложении к газете: Panorama. Ilustrowany dodatek niedzielny «Dziennika łódzkiego», 1949, № 23, z 5 czerwca.

Oścień Z. Mickiewicz i Puszkin [Мицкевич и Пушкин]. — В приложении к газете: Kurier szczeciński. Dodatek ilustrowany, 1949, № 25.

Ost. Dwie wystawy jubileuszowe [Две юбилейные выставки]. — В журнале: Żołnierz polski, 1949, № 28.

Ostrowski Stanisław. Aleksander Puszkin (1799—1837) [Александр Пушкин (1799—1837)]. — В журнале: Żołnierz polski, 1949, № 22, z 3—9 czerwca.

Piechal Marian. Dramaty Puszkina [Драмы Пушкина]. — В журнале: Dziennik literacki, 1947, № 2.

Piechal Marian. Nowe przekłady z Puszkina i Tiutczewa [Новые переводы из Пушкина и Тютчева]. — В журнале: Nowiny literackie, 1948, № 17.

Pietrowska A. Eugeniusz Oniegin a Pan Tadeusz [Евгений Онегин и Пан Тадеуш]. — В газете: Polska zbrojna, 1949, № 157.

Piewca wolności i swobody [Певец вольности и свободы]. — В газете: Młoda wieś, 1949, № 12.

Pistolet Puszkina [Пистолет Пушкина]. — В газете: Zicie Warszawy, 1949, № 173.

Pitera Zbigniew. Puszkin zfilmowany [Пушкин в кино]. — В журнале: Film polski, 1949, № 10, z l czerwca.

Płomieński Jerzy Eugeniusz. Śmierć poety [Смерть поэта]. — В журнале: Arkona, Bydgoszcz, 1948, № 10/12.

Podhorska-Okołów Stefania. Wola ludu w «Borysie Godunowie» Puszkina [Воля народа в «Борисе Годунове» Пушкина]. — В журнале: Teatr, 1949, № 6, str. 25—26.

Podhorski-Okołow Leonard. Duch poetycki w Muzeum narodowym [Дух Поэзии в Народном музее]. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 34.

Polanowski Jerzy. Twórczość Puszkina źródłem natchnienia kompozytorów radzieckich [Творчество Пушкина — источник вдохновения советских композиторов]. — В газете: Gazeta kujawska, Włocławek, 1949, № 132, z 15 maja.

Pollak Seweryn. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — В газете: Robotnik, 1946, № 40.

Pollak Seweryn. Krakowski «Teatr rapsodyczny» na nowej drodze [Краковский «Театр рапсодий» на новом пути]. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 20.

Pollak Seweryn. Nad nowym przekładem «Eugeniusza Oniegina» [О новом переводе «Евгения Онегина»]. — В журнале: Nowa kultura, 1952, № 50.

Pollak Seweryn. Nad tuwimowskim przekładem Puszkina [Над тувимским переводом Пушкина]. — В газете: Rzeczpospolita, 1946, № 177, z 28 czerwca.

Pollak Seweryn. Nowe przekłady poezji rosyjskiej [Новые переводы русской поэзии]. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 23.

Pollak Seweryn. «Nowe spojrzenie» na Puszkina i Lermontowa [«Новый взгляд» на Пушкина и Лермонтова]. — В журнале: Kuźnica, 1948, № 4.

Pollak Seweryn. O Aleksandrze Puszkinie [Об Александре Пушкине]. В журнале: Płomień, Warszawa, 1949, № 20.

Pollak Seweryn. О życiu i twórczości Aleksandra Puszkina [О жизни и творчестве Александра Пушкина]. — В приложении к газете: Kultura i życie. Dodatek tygodniowy do «Polski zbrojnej», 1949, № 23.

Pollak Seweryn. Puszkin a dekabryści [Пушкин и декабристы]. — В газете: Wola ludu, Warszawa, 1952, № 36.

Pollak Seweryn. Ten, który śmiał wysławiać wolność [Тот, кто смел прославлять свободу]. — В журнале: Nasza myśl, 1949, № 7—8, str. 105—108.

Pollak Seweryn. Varia puszkinowskie [Пушкиноведческие мелочи]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Polska czci pamięć wielkiego poety. Program obchodu stopięćdziesiątej rocznicy urodzin Puszkina [Польша чтит память великого поэта. Программа встречи 150-й годовщины со дня рождения Пушкина]. — В газете: Wolność, 1949, № 121, z 2 czerwca.

Pomianowski Jerzy. Uwagi o Mickiewiczu i Puszkinie [Замечания о Мицкевиче и Пушкине]. — В журнале: Wieś, 1949, № 22.

Powołowski Stefan. Akademie puszkinowskie w Łódzi [Пушкинские академические собрания в Лодзи]. — В журнале: Wolność, 1949, № 136, z 22 czerwca.

Pozdniewa Olga. Balet «Jeździec miedziany» z muzyką Gliera na tle poematu Puszkina [Балет «Медный всадник» с музыкой Глиэра на основе поэмы Пушкина]. — В газете: Kurier wielkopolski, 1949, № 205, z 28 lipca.

470

Poznań uczcił rocznicę urodzin wielkiego poety [Познань чтит годовщину рождения :великого поэта]. — В газете: Gazeta poznańska, 1949, № 178, z 4 lipca.

Poznański Marceli. Polski Puszkin [Польский Пушкин] — В журнале: Bibliotekarz, 1949, rocznik XVI, № 7—8, str. 132—134.

Poznański Marceli. Polski żywot Puszkina [Польский Пушкин]. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 36.

Preger Janina. Puszkin [Пушкин]. — В журнале: Teatr ludowy, 1949, maj.

Preger Janina. Śmierć poety [Смерть поэта]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 205, z 2 sierpnia.

Pregerówna Janina. Lutnia Puszkina [Лира Пушкина]. — В журнале: Twórczość, 1946, zesz. IV, str. 151—156.

Proksza L. Poeci-wygnańcy [Поэты-изгнанники]. — В газете: Wolność, 1946, № 33.

Puszkin Aleksander. Przewodnik po wystawie jubileuszowej [Александр Пушкин. Путеводитель по юбилейной выставке]. Warszawa, Wydawnictwo Komitetu uczczenia stopięćdziesiątej rocznicv urodzin Aleksandra Puszkina, 1946, 46 str.

Puszkin Aleksander. Z okazji stopięćdziesiątej rocznicy urodzin wielkiego poety [Александр Пушкин. По поводу 150-й годовщины со дня рождения великого поэта]. Warszawa, Wydawnictwo Towarzystwa przyjaźni polsko-radzieckiej, 1949, 10 str.

Puszkin a sport [Пушкин и спорт]. — В журнале: Przyjaźń, 1949, № 22.

Puszkin Aleksander, poeta i rewolucjonista [Александр Пушкин, поэт и революционер]. — В газете: Gazeta rolnicza — Chłopi, 1949, № 26.

Puszkin — symbolem postępu i braterstwa narodów słowiańskich. Jnauguracyjne posiedzenie komitetu uczczenia stopięćdziesiątej rocznicy urodzin Puszkina [Пушкин — символ прогресса и братства славянских народов. Торжественное заседание юбилейного комитета, посвященное 150-й годовщине со дня рождения Пушкина]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 128, z 11 maja.

Puszkin w teatrach ZSRR [Пушкин в театрах СССР]. — В газете: Kurier codzienny, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Puszkin — wiecznie żywy [Пушкин вечно жив]. — В журнале: Przyjaźń, 1949, № 22.

Rassalski St. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — В журнале: Stolica, 1949, № 26, z 26 czerwca.

Rok puszkinowski. Miejsce pisarza zawsze w awangardzie ludzkości [Пушкинский год. Место писателя всегда в авангарде человечества]. — В газете: Dziennik literacki, 1949, № 26, z 26 czerwca.

Rokoszowa Maria. Opowieść о Puszkinie. Inscenizacja świetlicowa. Wstęp H. Markiewicza [Повесть о Пушкине. Праздничная инсценировка. Предисловие Г. Маркевича]. Warszawa, «Sztuka», 1949, 75 str.

Rubach Lubomir. Aleksander Puszkin w Polsce [Александр Пушкин в Польше]. — В журнале: Przyjaźń, Warszawa, 1947, № 2.

Rubach Lubomir. Puszkin i jego utwory na ekranie [Пушкин и его произведения на экране]. — В журнале: Przyjaźń, 1949, № 25.

Rylski Maksym. Mickiewicz wśród rosyjskich przyjaciół [Мицкевич среди русских друзей]. — В газете: Głos ludu, 1947, № 267.

Ryszkiewicz Andrzej. Zapomniane polonica puszkinowskie [Забытая пушкинская полоника]. — В журнале: Odra, 1949, № 33.

Sandauer A. Nowy przekład «Eugeniusza Oniegina» [Новый перевод «Евгения Онегина»]. — В газете: Świat i ludzie, 1950, № 41.

Sokorski Włodzimierz. Aleksander Puszkin i polska kultura [Александр Пушкин и польская культура]. — В журнале: Poradnik społeczny, Warszawa, 1949, № 12—13, z 15 czerwca, str. 27—30.

Sokorski Włodzimierz. Naród polski w hołdzie Aleksandrowi Puszkinowi [Польский народ чтит Александра Пушкина]. — В газете: Gazeta robotnicza, Wrocław, 1949, № 138, z 21 maja.

Sokorski Włodzimierz. Symbol naszego braterstwa. Przed stopięćdziesiątą rocznicą urodzin Puszkina [Символ нашего братства. Перед 150-й годовщиной со дня рождения Пушкина]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, № 137, z 20 maja.

Sowiński Adolf. Dwie wystawy jubileuszowe [Mickiewiczowska i Puszkinowska] [Две юбилейные выставки [Мицкевича и Пушкина]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 27.

Sowiński Adolf. Spoirzenie na prozę Puszkina [Взгляд на прозу Пушкина]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 22.

Spink Józef. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — В газете; Dziennik bałtycki, 1949, № 143.

Spink Józef. Wpływ Puszkina na literaturę rosyjską i światową [Влияние Пушкина на русскую и мировую литературу]. — В газете: Dziennik zachodni, 1949, № 163, z 16 czerwca.

471

Sz. M. Rzeźba «Mickiewicz i Puszkin» w Moskwie [Скульптура «Мицкевич и Пушкин» в Москве]. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 2.

Szczepańska Maria. Seweryn Pollak o przekładach z poezji rosyjskiej [Северин Полляк о переводах из русской поэзии]. — В журнале: Dziennik literacki, Kraków, 1947, № 30.

Szewczyka Wilhelm. Niezrównane ogniwo kulturalnej wspólnoty. Puszkin — wielki geniusz słowiańszczyzny [Замечательное звено культурного единства. Пушкин — великий гений славянских народов]. — В приложении к газете: Świat i życie. Ilustrowany dodatek tygodniowy «Dziennika zachodniego», Katowice, 1949, № 22, z czerwca.

Szydłowski Roman. Dramaturgia Puszkina [Драматургия Пушкина]. — В газете: Trybuna wolności, 1949, № 24, z 15—21 czerwca.

Szyszko A. Droga. Fragment noweli [Дорога. Фрагмент новеллы]. — В газете: Wolność, 1949, № 126.

Świderska Alina. Przyjaciele Moskale (Fragmenty z powieści biograficznej «Adam») [Русские друзья (Фрагменты из биографической повести «Адам»)]. — В журнале: Nauka i sztuka, Warszawa — Jelenia Góra, 1946, № 3, str. 298—312.

Timofiejew Grzegorz. Aleksander Puszkin — piewca wolności i braterstwa narodów [Александр Пушкин — певец свободы и братства народов]. — В газете: Głos robotniczy, 1952, № 35.

Timofiejew Grzegorz. «Dramaty» Puszkina [«Драмы» Пушкина]. — В газете: Robotnik, 1947, № 258.

Timofiejew Grzegorz. Mickiewicz i Puszkin [Мицкевич и Пушкин]. — В газете: Dziennik łódzki, 1952, № 274.

Timofiejew Grzegorz. Mickiewicz i Puszkin. Tradycja przyjaźni polsko-radzieckiej [Мицкевич и Пушкин. Традиции польско-советской дружбы]. — В журнале: Wieś, 1952, № 47.

Timofiejew Grzegorz. Piewca wolności [Певец свободы]. — В газете: Wolność, 1949, № 122.

Timofiejew Grzegorz. Losy i twórczość geniusza pod panowaniem koronowanych despotów [Судьбы и творчество гения под властью коронованных деспотов]. — В газете: Kurier popularny, Łódź, 1947, № 32.

Timofiejew Grzegorz. О sztuce dramatycznej Puszkina [О драматургическом искусстве Пушкина]. — В газете: Polska zachodnia, 1947, № 39.

Toporowski Marian. О nieznanym poecie, który tłumaczył Puszkina... [О неизвестном поэте, переводившем Пушкина...]. — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 23, z 5 czerwca.

Toporowski Marian. O nieznanym tłumaczu Puszkina [О неизвестном переводчике Пушкина]. — Wrocław, Zakład narodowy im. Ossolińskich, 1949, 32 str.

Toporowski Marian. Puszkin, Aleksander I i sejm polski [Пушкин, Александр I и польский сейм]. — В журнале: Nowa kultura, 1953, № 10.

Toporowski Marian. Puszkin w Polsce. Zarys bibliograficzno-literacki [Пушкин в Польше. Литературно-библиографический очерк]. Warszawa, Państwowy instytut wydawniczy, 1950, 321 str.

Toporowski Marian. Puszkin w scenicznej oprawie Karola Hoffmana [Пушкин в сценической обработке Кароля Гоффмана]. — В журнале: Teatr, 1952, № 19.

Toporowski Marian. W sprawie J. D. Zenowicza (wyjaśnienie autora) [Относительно И. Д. Зеновича (выяснение автора). — В журнале: Odrodzenie, 1949, № 24, str. 8.

Toporowski Marian. Wysławiać wolność śmiał... [Прославил он свободу]. — В журнале: Swiat. 1952, № 6.

Toporowski Marian. Zagadkowy utwór Puszkina [Загадочное произведение Пушкина]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 33.

Truchanowski Kazimierz. «Pałac damy pikowej». Fantazja czy rzeczywistość? [«Дворец пиковой дзмы». Фантастика или действительность?]. — В газете: Kurier codzienny, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Truchanowski Kazimierz. Jeszcze o «Damie pikowej» [Еще о «Пиковой даме»]. — В газете: Kurier codzienny, 1949, № 158, z 11 czerwca.

Trylewicz D. «... był wieszczem ruskiego narodu». W 115 rocznicę śmierci Aleksandra Puszkina [«... он был поэтом русского народа». 115-я годовщина со дня смерти Александра Пушкина]. — В газете: Trybuna robotnicza, 1952, № 39.

Tuwim Julian. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — Trybuna ludu, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Tuwim Julian. «Cukrowana» relacja [«Сахарный» доклад]. — В журнале: Nowa kultura, 1953, № 28.

Tuwim Julian. Czterowiersz na warsztacie [Четверостишие на верстаке]. — В журнале: Problemy, 1949, № 7, str. 434—442.

472

Tuwim Julian. Nie jestem matymatykiem... [Я не математик...]. — В журнале: Przekrój, 1952, № 390, str. 5.

Uroczyste otwarcie wystaw: Mickiewiczowskiej i Puszkinowskiej [Торжественное открытие выставок: Мицкевича и Пушкина]. — В газете: Trybuna ludu, 1949, z 21 czerwca.

Uspiewski J. Cywilizacja i demokracja Zachodu w oczach Puszkina [Цивилизация и демократия Запада в глазах Пушкина]. — В газете: Polska zbrojna, 1949, № 145, z 29 maja.

W. J. G. Lutnia Puszkina [Лира Пушкина]. — В журнале: Tygodnik warszawski, 1946, № 15.

W stopięćdziesiątą rocznicę urodzin Aleksandra Puszkina. 6 VI 1799—6 VI 1949 [150-я годовщина со дня рождения Пушкина. 6 VI 1799—6 VI 1949]. Warszawa, 1949, 16 str.

Ważyk Adam. Arytmetyka i styl poetycki [Арифметика и поэтический стиль]. — В журнале: Nowa kultura, 1953, № 30.

Ważyk Adam. 2 i pół roku nad «Eugeniuszem Onieginem» [Два с половиной года над «Евгением Онегиным»]. — В газете; Życie Warszawy, 1952, 11—12 maja.

Ważyk Adam. Mickiewicz i wersyfikacja narodowa [Мицкевич и народное стихосложение]. Warszawa, «Gzytelnik», 1951, 143 str.

Ważyk Adam. Mickiewicz i wersyfikacja narodowa [Мицкевич и народное стихосложение]. Warszawa, «Czytelnik», 1954, 144 str.

Ważyk Adam. О tłumaczeniu wierszy rosyjskich [О переводах русских стихотворений]. — В журнале: Kuźnica, 1945, № 13.

Ważyk Adam. Polska strofa «Oniegina» [Польская строфа «Онегина»]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 15.

Weber Włodzimierz. Aleksander Puszkin [Александр Пушкин]. — В журнале: Pracownik państwowy, 1949, № 7.

Wolności śpiewał chwałę [Он прославлял свободу]. — В газете: Głos wielkopolski, 1952, № 36.

Wolności śpiewał chwałę. W 115 rocznicę zgonu Aleksandra Puszkina [Он прославлял свободу. 115-я годовщина со дня смерти Александра Пушкина]. — В журнале: Panorama, 1952, № 6.

wr. Wystawa w Muzeum narodowym: Puszkin — poeta wolności [Выставка в Народном музее: Пушкин — певец свободы]. — В газете: Życie Warszawy, 1949, № 170.

Z. P. Naród polski — Puszkinowi. Prace Komitetu uczczenia stopięćdziesiątej rocznicy urodzin Aleksandra Puszkina [Польский народ — Пушкину. Труды Комитета 150-летнего юбилея со дня рождения Пушкина]. — В журнале: Przyjaźń, 1949, № 22.

Zakrzewski Bordan. Nieznany wiersz polski «Do Puszkina» [Неизвестное польское стихотворение «Пушкину»]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 34.

Zawadowska J. Młodość Puszkina [Юность Пушкина]. — В газете: Dziennik ludowy, 1949, № 158.

Zawodziński K. W. Dramaturgia Puszkina w nowej szacie [Драматургия Пушкина в новом переводе]. — В журнале: Kuźnica, 1947, № 44.

Zawodziński K. W. Po jubileuszu Puszkina [После пушкинского юбилея]. — В газете: Dziś i jutro, 1949, № 46.

Zb. «Oniegin» na sekcji poezji [«Онегин» на поэтической секции]. — В журнале: Nowa kultura, 1953, № 26.

Zgorzelski Czesław. Mickiewicz w Rosji [Мицкевич в России]. — В журнале: Twórczość, 1947, № 11, str. 94—103.

Ziemny Aleksander. «Pokazał się talent niemały ...» [«Появился немалый талант ...»]. — В приложении к газете: Świat i życie. Ilustrowany dodatek tygodniowy «Dziennika zachodniego», Katowice, 1949, № 22, z 5 czerwca.

Związek Radziecki otacza opieką potomków Puszkina [Советский Союз окружает заботой потомков Пушкина]. — В газете: Kurier codzienny, 1949, № 153, z 5 czerwca.

Żółkiewski Stefan. Puszkin a my [Пушкин и мы]. — В журнале: Kuźnica, 1949, № 24; отдельный оттиск: Warszawa, Komitet słowiański w Polce, 1949, 11 str.

Żujewski Aleksander. Puszkin rewolucjonista i trybun wolności [Пушкин — революционер и трибун свободы]. — В газете: Ziemia pomorska, Bydgoszcz, 1949, № 139, z 23 maja.

Żukowski Wasyl. Do umarłego (Pamięci Aleksandra Puszkina). Przełożył S. Pollak [«Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе ...»] — В журнале: Odrodzenie, 1946, № 38.

Żywow Marek. Puskin i Mickiewiez [Пушкин и Мицкевич]. — В приложении к газете: Kultura i życie, dodatek tygodniowy do Polski Zbrojnej, 1949, № 23.

————