Е. М. ХМЕЛЕВСКАЯ

ИЗ ДНЕВНИКА ГРАФИНИ Д. Ф. ФИКЕЛЬМОН

(Новый документ о дуэли и смерти Пушкина)

Отрывок из дневника графини Д. Ф. Фикельмон публикуется по копии, присланной в Институт русской литературы (Пушкинский Дом) Академии Наук СССР в 1946 году (ф. 244, оп. № 18, № 232) Н. А. Раевским, который получил ее из Чехословакии (замок Теплиц-Шенау) от правнука Д. Ф. Фикельмон, князя Альфонса Кляри-и-Альдринген (Alphonse Clary et Aldringen). В сопроводительном письме к Н. А. Раевскому от 14 мая 1943 года (на французском языке) Кляри пишет, что дневник Д. Ф. Фикельмон написан в простой тетради в картонном переплете. На первой странице надпись: «Pétersbourg 1832—1833—1834—1835—1836—1837».1 Автор дневника, Дарья Федоровна Фикельмон (1804—1863), была младшей дочерью Елизаветы Михайловны Хитрово (1783—1839), дочери М. И. Кутузова, от первого брака ее с флигель-адъютантом графом Федором Ивановичем Тизенгаузеном (1782—1805).

Вступив в 1821 году в брак с австрийским генералом Карлом-Людвигом Фикельмоном (1777—1857), Дарья Федоровна, когда муж ее в 1829 году получил пост австрийского посланника в России, поселилась вместе с своей матерью в Петербурге. В их доме (ныне Дворцовая набережная, дом № 4) был открыт один из самых интересных и блестящих салонов столицы. П. А. Вяземский писал о доме Фикельмон-Хитрово: «Утра ее <Е. М. Хитрово> (впрочем продолжавшиеся от часу до четырех пополудни) и вечера дочери ее, графини Фикельмон, неизгладимо врезаны в памяти тех, которые имели счастие в них участвовать. Вся животрепещущая жизнь европейская и русская, политическая, литературная и общественная, имела верные отголоски в этих двух родственных салонах. Не нужно было читать газеты... В двух этих салонах можно было запастись сведениями о всех вопросах дня, начиная от политической брошюры и парламентской речи французского или английского оратора и кончая романом или драматическим творением одного из любимцев той литературной эпохи».2

Современники оставили об авторе дневника самые восторженные отзывы. «...Нашу старушку <т. е. Москву> вскружила Фикельмон, — писал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу. — Все бегают за ней; в саду дамы и мужчины толпятся вокруг нее...».3 Сестра Пушкина, О. С. Павлищева, ставила ее наряду с красивейшими женщинами столицы и считала, что Дарья Федоровна «не хуже» (n’est pas plus mal) самой Наталии Николаевны Пушкиной.4 Можно привести немало подобных отзывов.

344

Одно из писем Фикельмон к Вяземскому отчасти характеризует ее внутренний облик: «Как я ненавижу это суетное, легкомысленное, несправедливое, равнодушное создание, которое называют обществом!.. Оно так тяготеет над нами, его глухое влияние так могуче, что оно немедля перерабатывает нас в общую форму... Чтобы дать вам понятие о наших балах, я скажу лишь, что мы пляшем мазурку на все революционные арии последнего времени, и поверите ли вы мне, что я не нашла ни единой особы, которая бы остановилась на этой мысли? Ожидаю вас, чтобы сообщить мои размышления по этому поводу».5

Пушкин познакомился с графиней Фикельмон в 1829 году и стал частым посетителем ее гостиной. Салон Хитрово-Фикельмон был интересен поэту как своеобразный политический центр, в котором он мог узнавать не пропускавшиеся в русскую печать заграничные политические новости, в частности о французской революции 1830 года, польском восстании и т. д.6

Быть принятым в салоне Хитрово-Фикельмон значило хорошо начать светскую карьеру. Еще до женитьбы Пушкина Е. М. Хитрово обещала поэту покровительство своих дочерей при первых выездах в свет его будущей жены. «Долли и Катрин просят передать вам, что вы можете рассчитывать на них, чтобы ввести вашу Натали в свет»,7 — писала она поэту 9 мая 1830 года. На это Пушкин ответил в письме от 18 мая того же года: «... покровительницы, которых вы так любезно мне обещаете, слишком блестящи для моей скромной Натали».8

Позднее Пушкин оказал протекцию брату Наталии Николаевны, Ивану Николаевичу Гончарову, представив его Хитрово и Фикельмон. Об этом он писал Елизавете Михайловне в январе 1832 года, видимо, отвечая на ее письмо: «Конечно, я не забуду про бал у посланницы <Д. Ф. Фикельмон> и прошу вашего разрешения представить на нем моего шурина Гончарова».9

Имя Дарьи Федоровны Фикельмон довольно часто встречается в дневниках и письмах Пушкина. Существует мнение, идущее от П. В. Нащокина, что между Пушкиным и ею еще до женитьбы поэта существовали более близкие отношения, чем просто светское знакомство.10

В салоне графини Фикельмон в 1834 году начал свою светскую карьеру Дантес. Секундант Пушкина К. К. Данзас в своих воспоминаниях о последних днях поэта пишет: «Снабженный множеством рекомендательных писем, молодой Дантес приехал в Россию с намерением вступить в нашу военную службу. В числе этих писем было одно к графине Фикельмон, пользовавшейся особенным расположением покойной императрицы. Этой-то даме Дантес обязан началом своих успехов в России».11 Впоследствии, при обострившихся отношениях между Пушкиным и Дантесом, графиня Фикельмон была целиком на стороне Пушкина. По свидетельству П. И. Бартенева, Д. Ф. Фикельмон, «по примеру матери своей, высоко ценила и горячо любила гениального поэта».12

345

Мы располагаем всего одним письмом Пушкина к Дарье Федоровне от 25 апреля 1830 года13 и одной запиской от нее к поэту.14

Публикуемые выдержки из дневника Фикельмон представляют интерес как еще одно воспоминание о поэте, хотя, быть может, не всё в этом дневнике правильно освещено.

Подобно большинству людей своего круга, Фикельмон объясняла смерть Пушкина исключительно как семейную драму. Ее записки рассказывают только о внешних событиях, которым она нередко была свидетельницей. По словам В. А. Соллогуба,15 именно на рауте у Фикельмон произошло столкновение Пушкина с Дантесом в ноябре 1836 года. Еще тогда это столкновение должно было окончиться дуэлью, которая не состоялась только благодаря женитьбе Дантеса на Екатерине Николаевне Гончаровой.

Первая, наиболее интересная часть публикуемого отрывка из дневника посвящена событиям, происходившим до дуэли. В этой части особого внимания заслуживают строки, в которых Фикельмон пишет о пренебрежительном отношении Пушкина к так называемому «большому свету». Фикельмон, сама представительница этого света, признает, что «десятки других петербургских обществ» были в его глазах гораздо значительнее и он дорожил мнением людей, принадлежавших только к «этим обществам», а не к «большому свету», и перед ними должен был защитить честь своей жены. Об этом «втором обществе» искренних почитателей поэта говорится и в письме Софии Николаевны Карамзиной к ее брату Андрею, написанном после смерти Пушкина: «... это второе общество проявляет столько энтузиазма, столько сожаления, сочувствия, что душа Пушкина должна радоваться, если хотя бы отголосок земной жизни доходит туда, где он сейчас. Более того: против убийцы Пушкина подымается волна возмущения и гнева, раздаются угрозы — но всё это в том же втором обществе, среди молодежи, тогда как в нашем у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина — это всего возмутительнее и просто непонято — немало ожесточенных обвинителей».16

Вторая часть дневника, где говорится о дуэли и смерти Пушкина, не представляет большого интереса. Не будучи сама свидетельницей кончины поэта, Дарья Федоровна только повторила услышанный от Жуковского рассказ, впоследствии изложенный им в письме к Сергею Львовичу Пушкину от 15 февраля 1837 года.

Легенда о «примирении» Пушкина с царем и о его якобы «верноподданнической» кончине исходила от Жуковского.17

Преувеличенно восторженный тон дневника в тех местах, где говорится о поведении Николая в последние дни жизни поэта, характерен для большинства мемуаристов, писавших о смерти Пушкина.

Ответственность Николая I за гибель поэта ощущалась всеми. Это превосходно понимал и сам царь. «Благонамеренные» мемуаристы, говоря о «великодушии» Николая к Пушкину, о заботах царя об умирающем поэте и участии к его семье, старались скрыть причастность царя к смерти поэта, оправдать Николая перед историей. Но для современников ответственность Николая I за гибель Пушкина была очевидна. Недаром стихи Лермонтова

346

«Смерть поэта» нашли полное, горячее признание со стороны передовых слоев русского общества и возбудили страх и злобу против автора со стороны царя и придворной аристократии.

Дневник Д. Ф. Фикельмон не вносит каких-либо новых фактов в историю дуэли и смерти Пушкина, но дает ряд дополнений к уже ранее известным обстоятельствам. Дневник рисует гнетущую атмосферу сплетен, интриг и холодного любопытства, которая окружала поэта в последние месяцы его жизни.

Запись в дневнике помечена 29 января, т. е. датой смерти поэта. Известны следующие документы, датированные этим же числом: три письма А. И. Тургенева из квартиры Пушкина (А. И. Нефедьевой, неизвестному и А. Я. Булгакову),18 запись в дневнике А. И. Тургенева,19 «Записка В. А. Жуковского имп. Николаю Павловичу о милостях семье Пушкина» (черновик)20 и донесение баварскому королю посланника Лерхенфельда.21

Дневник Фикельмон дополняет этот перечень.

le 29 janvier <1837>

...Aujourd’hui la Russie a perdu son poète chéri, bien-aimé Pouschkin, ce beau talent, plein de grâce et de force. Et quelle triste et douloureuse catastrophe est venue éteindre ce beau flambeau brillant qui semblait destiné à éclairer de plus en plus tout ce qui l’entourait et qui paraissait avoir de si longues années devant soi.

Alexandre Pouschkin, contre l’avis de tous ses amis, s’était marié il y a 5 ans et avait épousé Nathalie Gontcharoff toute jeune, sans fortune et d’une admirable beauté. Toute poétique de figure, mais simple d’esprit et de caractère, elle prit tout d’abord dans le monde la place qui est due à une aussi incontestable beauté — beaucoup d’hommages furent portés à ses pieds, mais elle semblait heureuse dans son intérieur et aimait son mari. Elle s’amusait de bonne foi et sans coquetterie, lorsqu’un Français, nommé baron Georges Heckeren-d’Anthès, officier aux chevaliers-garde et adopté comme fils par Heckeren, ministre de Hollande, se mit à lui faire la cour — il fut amoureux pendant un an, comme il est permis à tout jeune homme de l’être, l’admirant vivement, mais se conduisant avec mesure et sans aller dans la maison — mais la voyant sans cesse dans le monde et bientôt dans le cercle plus intime de ses amis, son amour se montra plus ouvertement. Une sœur de Madame Pouschkine eut le malheur de s’engouer de lui et, entraînée peut-être par son cœur, a oublié tout ce qui pouvait en résulter pour sa sœur; cette jeune personne multipliait les occasions de rencontrer d’Anthès. — Enfin nous avons tous vu croître et grandir ce funeste orage, soit que la vanité seule de Madame Pouschkin aît été flattée et excitée, soit qu’il aît véritablement ému et troublé son cœur, le fait est qu’elle ne savait point repousser ou arrêter les marques de cet amour désordonné. — Bientôt d’Anthès oubliant toutes les délicatesses d’un homme bien pensant, blessant toutes les convenances sociales, fit éclater aux yeux de toute la société des signes d’admiration qu’il n’est point permis d’adresser à une femme mariée — elle paraissait alors pâlir et trembler sous son regard, mais, évidemment elle avait perdu tout pouvoir de maîtriser cet homme et il avait décidé à la pousser à bout. Pouschkin alors commettait la grande

347

faute de laisser aller dans le monde, sans lui, sa jeune et trop belle femme — sa confiance en elle était illimitée, d’autant plus qu’elle lui rendait compte de tout et lui rapportait les paroles de d’Anthès, grande et terrible imprudence. Déjà le bonheur domestique commençait à se troubler, lorsqu’une main infâme adressa au mari des lettres anonymes, outrageantes et affreuses où tous les bruits fâcheux lui étaient rapportés, et les noms de sa femme et de d’Anthès mis avec l’ironie la plus amère, la plus cruelle. Pouschkin, blessé au cœur, comprit que, tout certain, tout persuadé qu’il était, lui, de l’innocence de sa femme, elle était coupable aux yeux du public, d’un public surtout auquel son nom à lui est cher et précieux — la grande société voyait et pouvait croire que la conduite de d’Anthès même était une preuve sûre de l’innocence de M-me Pouschkin — mais les dix autres sociétés de Pétersbourg, bien plus conséquentes à ses yeux parce que c’est là q’étaient ses amis, ses collaborateurs, son public enfin, la croyaient coupable et lui jettaient la pierre. — Il écrivit à d’Anthès pour lui demander raison de son outrageante conduite, — la seule réponse qu’il obtînt fut qu’il se trompait ainsi que les autres et que tous les vœux de d’Anthès ne s’étaient adressés qu’à M-lle Gontcharoff, sa belle-sœur. Heckeren lui-même vint la demander en mariage pour son fils adoptif. La jeune personne ayant de suite accepté cette proposition, Pouschkin n’eut plus rien à dire, mais il déclara positivement qu’il ne recevrait jamais dans sa maison le mari de sa belle-sœur. La société apprit avec surprise et incrédulité ce mariage inattendu — il y eut de suite des paris de fait, qu’il n’aurait pas lieu et que cela n’était qu’un faux-fuyant. Cependant Pouschkin paraissait fort content et satisfait — il menait sa femme partout, aux bals, aux spectacles à la cour, et de ce moment la pauvre femme se trouva dans la plus fausse des positions. — N’osant adresser la parole à son futur beau-frère, n’osant lever les yeux sur lui, observée de toute la société, tremblant toujours, ne voulant pas croire à la préférence de d’Anthès pour sa soeur et dans sa naïveté ou plutôt dans son étonnante simplicité, disputant avec son mari sur la possibilité du changement dans le cœur à l’amour duquel elle tenait peut-être par vanité seulement. Pouschkin ne voulut pas assister à la noce de sa belle-sœur, ni les voir après — mais des amis communs, trop imprudents, espéraient amener une réconciliation, ou du moins un rapprochement, les réunissaient presque tous les jours, — bientôt d’Anthès quoique marié recommença le même manège, les mêmes persécutions — enfin, à un bal, il compromit tellement M-me Pouschkin, par ses regards, ses propos, que tout le monde en fut effrayé et que dès lors le parti de Pouschkin fut pris, invariablement. La coupe avait débordé, il n’y avait plus aucun moyen d’arréter le malheur. Dès le lendemain il écrivit à Heckeren père qu’il accusait de complicité, et le provoqua en termes fort injurieux — ce fut d’Anthès qui répondit, en acceptant le défi pour son père adoptif — c’était bien ce que Pouschkin voulait — dans peu d’heures tout fut arrangé entre eux. Mr. d’Archiac de l’ambassade de France fut le témoin de d’Anthès — un ancien camarade d’études de Pouschkin nommé d’Ansas fut le sien — tous les quatre se rendirent aux îles, et là, au milieu d’une neige profonde, à cinq heures de l’après-midi eut lieu ce terrible duel. D’Anthès tira le premier et Pouschkin blessé mortellement et tombé eut la force de viser quelques secondes et de tirer sur lui — il le blessa au bras, le vit chanceler et demanda: „Est-il mort?“ — non, lui dit-on. — „Eh bien, cela sera à recommencer“. On le transporta chez lui où il arriva se sentant encore assez fort — il pria sa femme qui vint à sa porte de le laisser un peu seul — on avait fait chercher les médecins — quand ils eurent

348

sondé la blessure — il voulait savoir si elle était mortelle — on lui dit qu’il n’y avait que très peu d’espoir de le conserver — alors il fit chercher ses amis intimes — Joukoffsky, Wiasemski, Tourguénieff et quelques autres — il écrivit à l’Empereur pour lui recommander sa femme et ses enfants — puis il fit entrer cette trop malheureuse femme qui <ne> voulait ni croire ni comprendre son malheur — il lui répéta mille fois et toujours avec plus de tendresse qu’il la croyait pure et innocente — qu’il avait dû venger son honneur outragé, mais que jamais il n’avait douté ni de son amour ni de sa vertu, — le prêtre venu, il fit sa confession et remplit tous ses devoirs — l’Empereur toujours grand et noble dans les occasions qui demandaient du cœur, lui écrivit ces précieuses lignes: „Je te pardonne si nous ne devons plus nous revoir sur cette terre, consoles-moi en mourant comme un chrétien et en remplissant tous les derniers devoirs. Pour ce qui regarde ta femme et tes enfants, sois tranquille, ils seront le mieux“. Pouschkin que’ on avait si souvent accusé de libéralisme, d’esprit révolutionnaire, baisa cette lettre de l’Empereur et lui fit dire qu’il mourait avec regret parce qu’il aurait aimé à vivre pour être son poète et son historien. L’agonie dura 36 heures — pendant ces terribles heures, il ne perdit pas une minute connaissance — son esprit fut toujours clair, lucide, calme — il ne parla de son duel que pour faire promettre à son témoin de ne pas le venger, et pour faire défendre de même à ses beaux-frères absents de se battre avec d’Anthès. Du reste, tout ce qu’il dit à sa femme fut doux, tendre, consolant. — Il ne voulut rien prendre que de sa main — il se tourna vers ses livres et leur dit: „Adieu, mes amis“. Il finit par s’endormir, pour ainsi dire en prononçant ces mots: „C’est fini“.22 Joukoffsky qui l’aimait comme un père et qui, pendant ces heures était assis auprès de lui, prétend que dans ce dernier instant la figure de Pouschkin fut comme éclairée d’une lumière nouvelle — et que dans l’expression sérieuse de son front il y avait comme de l’étonnement et comme s’il venait d’apercevoir quelque chose de grand, d’inattendu, de resplendissant. Cette idée toute poétique était digne de l’âme pure, innocente, profondément pieuse et sereine de Joukoffsky.

La pauvre femme fut à grand peine sauvée de la folie où son sombre et profond désespoir semblait l’entraîner infailliblement. L’Empereur fut magnifique dans tout ce qu’il fit pour cette infortunée famille.

Перевод23

29 января

Сегодня Россия потеряла своего дорогого, горячо любимого поэта Пушкина, этот дивный талант, полный красоты и силы. И какая печальная и мучительная катастрофа заставила угаснуть этот прекрасный, блестящий светоч, которому как будто предназначено было всё больше и больше освещать всё окружающее и который, казалось, имел перед собой еще долгие годы.

Александр Пушкин, вопреки советам всех своих друзей, вступил в брак пять лет тому назад, женившись на Наталье Гончаровой, совсем юной, без состояния, но изумительной красоты. С поэтической внешностью, но с заурядным умом и характером, она с самого начала заняла в свете место, которое должно по праву принадлежать такой неоспоримой красоте. Много поклонников повергалось к ее ногам, но она любила только своего мужа и казалась счастливой в своей семейной жизни. Она веселилась от души и без всякого кокетства, пока один француз — барон Жорж Геккерен Дантес, кавалергардский офицер, приемный сын Геккерена, голландского министра, не начал за ней ухаживать.

349

Он был влюблен в течение года, как это бывает позволительно всякому молодому человеку, живо ею восхищаясь, но ведя себя сдержанно и не бывая у них в доме. Но постоянно видя ее в свете, а вскоре и в более тесном дружеском кругу, он стал более открыто проявлять свою любовь. Одна из сестер г-жи Пушкиной24 имела несчастье влюбиться в него и, увлеченная своей любовью, не подумала о том, что может из-за этого произойти для ее сестры; эта молодая особа старалась учащать возможности встреч с Дантесом. Наконец все мы видели, как росла и увеличивалась эта гибельная гроза. То ли одно тщеславие г-жи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отталкивать или останавливать проявления этой необузданной любви. Вскоре Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, нарушая все светские приличия, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине, — она бледнела и трепетала под его взглядами, было очевидно, что она совершенно потеряла возможность обуздать этого человека, и он решил довести ее до крайности. Пушкин тогда совершал большую ошибку, разрешая своей молодой и слишком красивой жене выезжать в свет без него. Его доверие к ней было безгранично, тем более, что она давала ему во всем отчет и пересказывала слова Дантеса, — большая, ужасная неосторожность. Семейное счастье начало уже нарушаться, когда чья-то гнусная рука направила мужу анонимные письма, оскорбительные и ужасные, в которых доводились до его сведения все возмутительные слухи и имена его жены и Дантеса упоминались с самой ядовитой, самой жестокой иронией. Пушкин, пораженный в самое сердце, понял, что, как бы он лично ни был уверен и убежден в невинности своей жены, она была виновна в глазах общества, в особенности того общества, которому дорого и ценно его имя. Большой свет всё видел и мог считать, что поведение самого Дантеса было верным доказательством невинности г-жи Пушкиной, но десятки других петербургских обществ, гораздо более значительных в его глазах, потому что там были его друзья, его сотрудники и, наконец, его читатели, считали ее виновной и бросали в нее каменья. Он написал Дантесу, требуя от него объяснений по поводу его оскорбительного поведения. Единственный ответ, который он получил, заключался в том, что он ошибается, так же как и другие, и что все стремления Дантеса направлены только к девице Гончаровой, свояченице Пушкина. Геккерен сам приехал просить ее руки для своего приемного сына. Так как молодая особа сразу приняла это предложение, Пушкину нечего было больше сказать, но он положительно заявил, что никогда не примет у себя в доме мужа своей свояченицы. Общество с удивлением и недоверием узнало об этом неожиданном браке; сразу стали заключаться пари о том, что вряд ли он состоится и что это не что иное, как увертка. Однако Пушкин казался очень довольным и удовлетворенным. Он всюду вывозил свою жену: на балы, в театр, ко двору, и теперь бедная женщина оказалась в самом фальшивом положении: не смея разговаривать с своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, под наблюдением всего общества, она постоянно трепетала; не желая верить, что Дантес предпочел ей сестру, она по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте спорила с мужем о возможности такой перемены в сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия. Пушкин не хотел ни присутствовать на свадьбе своей свояченицы, ни видеть их после нее, но общие друзья, весьма неблагоразумные, надеялись привести их к примирению или хотя бы к сближению и почти ежедневно сводили их вместе. Вскоре Дантес, хотя и женатый, возобновил прежние приемы, прежние преследования, и, наконец, на одном балу он так скомпрометировал г-жу Пушкину своими взглядами и намеками, что все ужаснулись, а решение Пушкина было с тех пор принято окончательно. Чаша переполнилась, не было никакого средства остановить несчастье. На следующий же день он написал Геккерену-отцу, обвиняя его в сообщничестве, и вызвал его в весьма оскорбительных выражениях. Ответил ему Дантес, приняв на себя вызов за своего приемного отца. Этого-то и хотел Пушкин. В несколько часов всё было устроено: г. д’Аршиак из французского посольства стал секундантом Дантеса, а старый школьный товарищ Пушкина по фамилии Данзас — его секундантом, все четверо поехали на острова, и там, среди глубокого снега, в пять часов пополудни состоялась эта ужасная дуэль. Дантес выстрелил первый, Пушкин, смертельно раненный, упал, но всё же имел силы целиться в течение нескольких секунд и выстрелить; он ранил Дантеса в руку, видел, как тот пошатнулся, и спросил: «Он убит?» — «Нет» — ответили ему. — «Ну, тогда придется начать всё снова». Его перевезли домой, куда он прибыл, чувствуя себя еще довольно крепким, попросил жену, которая подошла к двери, оставить его ненадолго одного. Послали за докторами; когда они зондировали рану, он захотел узнать, смертельная ли она; ему ответили, что на сохранение его жизни очень мало надежды. Тогда он послал за своими близкими друзьями: Жуковским, Вяземским, Тургеневым и некоторыми другими; написал императору письмо, в котором поручал ему свою жену и детей; после этого разрешил войти

350

своей глубоко несчастной жене, которая не хотела ни поверить своему горю, ни понять его. Он повторял ей тысячу раз, и всё с возрастающей нежностью, что считает ее чистой и невинной, что должен был отомстить за свою поруганную честь, но что он сам никогда не сомневался ни в ее любви, ни в ее добродетели. Когда пришел священник, он исповедовался и выполнил всё, что полагалось. Император, великодушный и благородный в делах, требующих сердечности, написал ему следующие драгоценные строки: «Я тебя прощаю; если нам не суждено больше увидеться на этой земле, утешь меня, умри христианином и выполни свой последний долг. Что касается твоей жены и детей, будь спокоен: они будут обеспечены». Пушкин, которого так часто обвиняли в либерализме и революционности, поцеловал это письмо императора и велел ему сказать, что он умирает с сожалением, так как хотел бы жить, чтоб быть его поэтом и историком. Агония продолжалась 36 часов. В течение этих ужасных часов он ни на минуту не терял сознания, его ум оставался светлым, ясным, спокойным. Он вспоминал о дуэли только для того, чтобы получить от своего секунданта обещание не мстить за него и чтобы передать своим отсутствующим шуринам25 запрещение драться с Дантесом. Всё, что он говорил своей жене, было ласково, нежно и утешительно, он ни от кого ничего не принимал, кроме как из ее рук. Обратившись к своим книгам, он сказал: «Прощайте, друзья!». Наконец, он как бы заснул, произнеся слова: «Все кончено». Жуковский, который любил его, как отец, и все эти часы сидел около него, рассказывает, что в это последнее мгновенье лицо Пушкина как бы озарилось новым светом, а в серьезном выражении его чела было словно удивление, точно он увидел нечто великое, неожиданное и прекрасное. Эта поэтичная мысль достойна чистой, невинной, глубоко верующей, ясной души Жуковского.

Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и глубокое отчаяние. Император был великолепен во всем, что он сделал для этой несчастной семьи.