Т. Г. ЦЯВЛОВСКАЯ

АВТОГРАФ СТИХОТВОРЕНИЯ «К МОРЮ»

1

Автографы Пушкина, тем более содержащие новые данные текстологического характера, чрезвычайно важны не только для окончательного установления подлинного авторского текста, но и для выяснения истории создания данного произведения. Сопоставление всех существующих автографов и списков, тщательное изучение сделанных поэтом поправок или изменений приводят иной раз к существенным выводам, меняют установившееся общее представление о данном произведении и его датировку. Всё это всецело может быть отнесено и к новооткрытому автографу одного из известнейших и замечательных стихотворений Пушкина «К морю».

До сих пор были известны три печатных текста стихотворения и автографы: беловой с поправками — первой редакции (сильно отличающейся от последней редакции) и черновики отдельных строф.1 Эти тексты написаны в так называемой «второй масонской тетради»2 поэта. Беловым же автографом окончательного текста стихотворения пушкиноведение не располагало. (Та рукопись, которая в дореволюционном академическом издании сочинений Пушкина называлась беловым автографом,3 на самом деле представляет собой копию, снятую И. И. Пущиным,4 почерк которого долгое время смешивали с почерком Пушкина). Между тем беловой автограф был необходим для установления текста одной из строф, которую Пушкин не мог напечатать полностью.

Известно было, что еще один автограф стихотворения уцелел до наших дней. Первые сведения о нем в печати появились в 1925 году, в заметке М. А. <М. П. Алексеева> «Автографы Пушкина в Одессе». Там сообщалось, что автограф стихотворения «К морю» «в 1921 году был приобретен в Одессе проф. П. А. Михайловым и находится теперь у владельца в Париже».5 Затем автограф принадлежал С. П. Дягилеву,6 а после его смерти (в 1929 г.) — Сергею Лифарю.

188

В настоящее время снимки с этого автографа присланы в Академию Наук СССР из Парижа.7

История нового автографа проясняется в какой-то мере сертификатом, приложенным (в снимке) к фотокопии, полученной из Парижа. На отдельном приложенном к автографу Пушкина листке написано: «25 мая 1918 года мною Е. А. Малиновской был продан автограф А. С. Пушкина стихотворение „К морю“, подаренное Пушкиным прадеду моему И. В. Лисенко в бытность его на Кавказе. Е. Малиновская».8

Итак, Е. А. Малиновская продала автограф, подаренный Пушкиным ее прадеду, «в бытность его на Кавказе». Это могло быть только во время второй поездки Пушкина на Кавказ, в 1829 году; в 1820 году, когда поэт впервые был на Кавказе, стихотворение «К морю» еще не существовало; оно написано в связи с отъездом Пушкина из Одессы в Михайловское, из одной ссылки в другую, в 1824 году.

Кто же этот И. В. Лисенко, которому Пушкин будто бы сделал такой подарок? Среди знакомых Пушкина мы такого лица не знаем. У нас есть достаточные основания предположить, что Е. А. Малиновская ошиблась, называя И. В. Лисенко первым владельцем пушкинской рукописи.

Пушкин действительно расстался с автографом стихотворения «К морю» на Кавказе в 1829 году, но подарил он его не Лисенко, а М. В. Юзефовичу. Не смешала ли Е. А. Малиновская двух своих прадедов?9

Михаил Владимирович Юзефович (1802—1889) был боевым товарищем брата Пушкина, Льва Сергеевича. В 1829 году Юзефович, в звании штабс-ротмистра Чугуевского уланского полка, состоял адъютантом друга Пушкина, Николая Николаевича Раевского (младшего), и принимал участие в военных действиях на Кавказе, где виделся с ним и Пушкин, мельком упомянувший Юзефовича («поэт Ю.») в своем «Путешествии в Арзрум».10

Знакомство с Пушкиным, с которым он виделся ежедневно во всё время пребывания Пушкина при армии, оставило в памяти Юзефовича глубокий след. Биограф Юзефовича свидетельствует, что впоследствии «предметом любимейших воспоминаний» его служили «продолжительные, оживленные беседы, центром и душою которых был А. С. Пушкин».11 Этими воспоминаниями

189

Юзефович делился со многими лицами. В 1866 году в письме к П. И. Бартеневу, рассказывая о Пушкине, Юзефович упоминал, что он не оставляет намерения собрать и изложить всё то, что сохранилось в его памяти о встречах и беседах с Пушкиным.12 Известно далее, что на вечере у Ф. И. Тютчева (1870) Юзефович «умно и живо» рассказывал о прошлом: «Он говорил, что Пушкину очень хотелось побывать под ядрами неприятельских пушек и, особенно, слышать их свист. Желание его исполнилось, ядра, однако, не испугали его, несмотря на то, что одно из них упало очень близко».13

В позднем своем послании «Князю П. А. Вяземскому» Юзефович вспоминает:

Стих новый Пушкина встречали,
Как пиршество, бывало, мы.14

В середине семидесятых годов Юзефович опубликовал неизвестное дотоле стихотворение Пушкина «Надеждой сладостной младенчески дыша...»,15 затем сообщил заслуживающие внимания слова Пушкина о том, почему он не впал в подражание ни Жуковскому, ни Батюшкову даже на школьной скамье; по свидетельству Юзефовича, Пушкин говорил: «Я этим обязан Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным».16

Однако самым значительным из всего, что Юзефович напечатал о Пушкине, являются его воспоминания в статье «Памяти Пушкина» (1880), в которой находится и рассказ о том, как поэт подарил ему автограф стихотворения «К морю». Талантливо и живо написанные, насыщенные интереснейшими фактами и эпизодами, воспоминания эти требуют, однако, некоторых поправок. Свободолюбивый в молодости, как вся дворянская молодежь двадцатых годов, Юзефович стал к старости ярым ретроградом.17 Поэтому его воспоминания в иных случаях затемнены или искажены его же позднейшими тенденциозными истолкованиями отдельных фактов или размышлениями, не идущими к делу. В отношении же фактических данных, относящихся к Пушкину, воспоминания Юзефовича вполне достоверны, так как могут быть подтверждены рядом других документальных свидетельств. Вот что рассказывает Юзефович о Пушкине в записи, сделанной им в июле 1880 года:

190

«Я встретился с ним в 1829 году, когда ему было уже 30 лет, и при условиях, очень благоприятных для сближения между людьми: на боевых полях Малой Азии, в кругу близких ему и мне людей, под лагерною палаткой, где все живут на распашку. Хотя время, проведенное мною с ним, было непродолжительно, всего пять-шесть недель, но за то все почти дни этих недель я с ним проводил неразлучно. Таким образом, я имел возможность узнать его хорошо и даже с ним сблизиться. Он жил с... Николаем Николаевичем Раевским <младшим>, а я жил с братом его Львом, бок-о-бок с нашим двадцатисемилетним генералом, моим однолетком, при котором мы оба были адъютантами, но не в адъютантских, а дружеских отношениях, начавшихся еще в Персии».18

Юзефович рассказывает далее о чтении Пушкиным друзьям в походной палатке «Бориса Годунова» и последней главы «Евгения Онегина», о словах поэта, что в замысел романа входило сделать Онегина декабристом; там же мы находим и рассказ о том, как попал к Юзефовичу автограф стихотворения «К морю».

«С Пушкиным был походный чемодан, дно которого было наполнено бумагами. Когда речь зашла о прочтении нам еще ненапечатанных „Бориса Годунова“ и последней песни „Онегина“, он отдал брату Льву и мне этот чемодан, чтоб мы сами отыскали в нем то, чего нам хочется. Мы и нашли там тетрадь „Бориса Годунова“ и отрывки „Онегина“, на отдельных листиках. Но мы этим разумеется не удовольствовались, а пересмотрели всё, и отрыли, между прочим, прекрасный, чистый автограф „Кавказского пленника“. Когда я показал Пушкину этот последний, говоря, что это драгоценность, он, смеясь, подарил мне его; но Раевский, попросив у меня посмотреть, объявил, что так как поэма посвящена ему, то ему принадлежит и чистый автограф ее, и Пушкин не имеет права дарить его другому. Можно себе представить мою досаду! Я бросился отнимать у Раевского, но должен был уступить его ломовой силе...19 В замен отнятого у меня подарка, Пушкин дал мне другой автограф „К морю“, тоже чистый, но с поправками и с добавлением лучшей строфы о Байроне с боку:

Твой образ был на нем означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты глубок, могуч и мрачен,
Как ты, ничем неодолим.

Этот автограф и теперь хранится у меня».20

Так писал Юзефович в 1880 году.

Не подлежит сомнению, что описываемая ниже рукопись стихотворения «К морю» и есть та самая, которая в 1829 году была подарена Пушкиным Юзефовичу. Не упоминая здесь о ряде косвенных соображений в пользу этого утверждения, укажем, что это ясно из свидетельства самого Юзефовича, давшего достаточно подробное описание внешних признаков доставшейся ему рукописи. Названная им строфа в публикуемом нами автографе написана именно на полях.

191

2

Стихотворение Пушкина «К морю» («Прощай, свободная стихия! . ») впервые увидело свет в четвертой части альманаха В. Ф. Одоевского и В. К. Кюхельбекера «Мнемозина» (1824), однако не в полном виде. Одна из его важнейших строф, следовавшая за стихами, посвященными недавней гибели «оплаканного свободой» Байрона, была в этой первой публикации, за исключением начальных слов «Мир опустел», опущена вовсе, конечно, из-за невозможности напечатать ее целиком в цензурных условиях той поры. Оберегая репутацию ссыльного поэта, издатели сопроводили сознательно сделанный ими пропуск особым примечанием, намерение которого в настоящее время раскрывается с полной ясностью; они явно прибегли к спасительной лжи для того, чтобы сохранить для себя возможность опубликования всех остальных строф стихотворения. Строфа была напечатана в следующем виде:

Мир опустел .....*

За этой строкой следовал пропуск, равный трем строкам, а под текстом дано примечание:

«* В сем месте автор поставил три с половиною строки точек. Издателям сие стихотворение доставлено кн. П. А. Вяземским в подлиннике и здесь отпечатано точно в том виде, в каком оно вышло из под пера самого Пушкина. Некоторые списки оного, ходящие по городу, изкажены нелепыми прибавлениями.

                Изд<атели>».1

Был ли пропуск допущен по уговору с Пушкиным или его друзья решились на этот шаг по собственному разумению — остается неизвестным.

Несколько месяцев спустя в первом сборнике «Стихотворений Александра Пушкина» (СПб., 1826) тринадцатая строфа появилась уже в несколько расширенном виде:

Мир опустел... Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
...........
...........

192

Не пытался ли Пушкин, через голову цензуры, дать этим понять своим внимательным читателям, уже видевшим данное стихотворение в «Мнемозине», что примечанию Одоевского и Кюхельбекера верить не следует, что строфа в подлинном авторском тексте существует, но что напечатать ее он может лишь в сильно урезанном виде?

В третьем прижизненном авторском издании стихотворения тринадцатая строфа, хоть и не зияла белым пятном, как в «Мнемозине», но заменена была тремя с половиной строками многоточий.2 В таком виде пропуск производил впечатление задуманной выразительной паузы, и строфа выглядела поэтичнее.

Однако идею стихотворения лучше всего выражал горький афоризм именно в той строфе, которая не могла быть напечатана по цензурным соображениям. И строфа, рожденная вольной мыслью поэта, стала известна его почитателям, — она распространилась в списках и зажила на долгие годы подпольной жизнью.

Пушкин послал стихотворение в день окончания «Цыган» (8 или 10 октября 1824 года) Вяземскому. Текст этот до нас не дошел, но, судя по словам А. И. Тургенева, он заключал в себе полностью и строфу тринадцатую, нелегальную: «Постараюсь прислать его <Пушкина> послание к морю, — писал он брату Николаю за границу (6 ноября 1824 года). — Прелесть; но долго, долго останется в его портфеле».3

Восторги первых читателей стихотворение вызвало еще в рукописи. А. И. Тургенев всего лишь несколькими восклицаниями передает свое восхищение в наспех набросанной записке (6 ноября 1824 года) к В. Ф. Вяземской, снявшей для него копию стихотворения «К морю»; «Ah! quels vers!4

Глубок, могущ и мрачен... неукротим».5

Вяземский отозвался на эти стихи в письме к А. И. Тургеневу от 27 октября 1824 года: «Пушкин прислал мне прелестные стихи: „Прощание с морем“. Жена их спишет для тебя, хотя ты того и не стоишь».6

Самому поэту Вяземский писал о том же (6 ноября 1824 года) более пространно и горячо: «Твое Море прелестно! Я затвердил его наизусть тот час, а это по мне великая примета. Вообще стихи потеряли для меня это очарование, это очаровательство невыразимое. Прежде стихи действовали на меня почти физически, щекотали чувства, les sens; теперь надобно им задеть струны моего ума и сокровенные струны души, чтобы отозваться во мне. Ты играешь на мне на старый лад. Спасибо, мой милый виртуоз!» (XIII, 117).

Заинтересовало оно и далекий от Пушкина круг любителей литературы, среди которых был цензор И. М. Снегирев; в его присутствии новое стихотворение поэта было прочитано в кружке, состоявшем из пяти человек.7

Недели через три И. Снегирев отметил в своем дневнике, что он подписал разрешение печатать стихотворение «К морю», о чем просил его Кюхельбекер,

193

подготовлявший в это время четвертую часть альманаха «Мнемозина».8

Через два месяца после разрешения печатать стихотворение «К морю» в Москву приехал из Михайловского Пущин, ездивший проведать Пушкина в ссылке. Он мог привезти от него не одних «Цыган», о которых упоминает и сам поэт,9 но и некоторые новые стихотворения, а среди них, быть может, и «К морю», поскольку в бумагах Пущина отыскался список этого стихотворения, относящийся к этому времени. Не исключена, впрочем, и другая возможность, что Пущин списал это стихотворение у П. А. Вяземского.

В это время и распространились по Москве копии стихотворения «К морю» в полном тексте.

3

Тринадцатая строфа стихотворения «К морю» увидела свет только после смерти Николая I. Текст ее был почти полный. Не хватало только одного слова: тиран. Строфа была напечатана по списку, принадлежавшему И. И. Пущину.

Публикация была сделана Е. И. Якушкиным (1826—1905), сыном декабриста, известным впоследствии юристом и этнографом. Как известно, его инициативе мы обязаны появлением таких важных источников для истории русской литературы и освободительного движения, как «Записки о Пушкине» И. И. Пущина, «Записки» Н. В. Басаргина, «Воспоминания о К. Ф. Рылееве» Е. П. Оболенского и др. Приехав в Сибирь осенью 1855 года, для второго свидания с жившим здесь на поселении отцом, декабристом И. Д. Якушкиным, Е. И. Якушкин горячо уговаривал друзей отца писать воспоминания. На первых порах они сопротивлялись этому. Однако, уступая настояниям сына близкого своего приятеля, Пущин «принялся за старину» и изложил на бумаге свои «Записки о Пушкине».1 Со своей стороны, молодой Якушкин обещал Пущину собрать, по возможности, все произведения великого поэта, сохранявшиеся в рукописях, но еще не напечатанные, и с рвением занялся этим делом.2

194

Когда после амнистии 1856 года И. И. Пущин вместе с другими декабристами, еще остававшимися в живых, вернулся из ссылки, молодой Якушкин продолжал поддерживать с ним личные отношения и переписку. «Скоро ли вы будете к нам, — писал Якушкин из Москвы в Царское Село Пущину, — я готовлю к вашему приезду полный экземпляр сочинений Пушкина, — работы за ним еще много, но в мае кончу. В этом экземпляре будет многое, чего не будет и в 7 томе,3 словом, этим трудом вы останетесь довольны. Как видите, я не забыл данного мною обещания два года тому назад».4

Составленное Е. И. Якушкиным рукописное собрание пушкинских текстов чрезвычайно обогатилось благодаря счастливому обстоятельству.

Осенью 1857 года Пущин получил от П. А. Вяземского свой старый портфель с бумагами, сохранявшийся им многие годы. В сознание читателей прочно вошел рассказ об этом портфеле, многократно повторявшийся в печати. Он передается постоянно и теперь без всякой критики. Между тем он грешит серьезными искажениями действительности. Вот этот рассказ.

«Пущин, 8 декабря 1825 года, приехал из Москвы в Петербург. Он присутствовал на последних совещаниях членов тайного общества и 14 декабря был на Сенатской площади, где собрались заговорщики и возмущенные ими войска. Когда восстание было подавлено, Пущин одним из последних ушел с площади, в шинели, пробитой во многих местах картечью.

195

«Рано утром, 15 декабря, к нему приехал его лицейский товарищ князь Горчаков. Он привез ему заграничный паспорт и умолял его ехать немедленно за границу, обещаясь доставить его на иностранный корабль, готовый к отплытию. Пущин не согласился уехать; он считал постыдным избавиться бегством от той участи, которая ожидает других членов тайного общества: действуя с ними вместе, он хотел разделить и их судьбу. В то же утро заехал к Пущину кн. П. А. Вяземский и спросил его: не может ли он быть ему чем-нибудь полезен. Пущин просил его взять на сохранение портфель с бумагами; в портфеле этом было несколько стихотворений Пушкина, Дельвига и Рылеева, а также несколько записок по разным общественным вопросам. Все эти бумаги, если бы они и были взяты при обыске, не могли служить к отягчению участи Пущина; он потому только отдал их кн. Вяземскому, что желал сохранить их, так как они были связаны с дорогими для него воспоминаниями. Князь Вяземский обещал сберечь этот портфель и возвратить его Пущину при первом с ним свидании. И действительно, в 1857 году, в первый же день приезда Пущина в Петербург, кн. Вяземский привез ему портфель, взятый им на сохранение 32 года тому назад».5

Кстати о Горчакове. Не доверять самому факту, что успешно продвигающийся по службе первый ученик в Лицее, будущий известный дипломат, министр иностранных дел и государственный канцлер князь Александр Михайлович Горчаков не отступил от дружбы и предложил руку помощи своему близкому приятелю по Лицею Пущину после восстания на Сенатской площади, у нас нет оснований. (К тому же, служащий коллегии иностранных дел, вероятно, имел возможность достать заграничный паспорт). Не забудем и того, что Пушкин приятельствовал с Горчаковым в Лицее, что он написал ему три стихотворных послания.

Вызывает, однако, недоумение одно некритически повторяемое обстоятельство. Какой иностранный корабль мог быть готов к отплытию зимой, 15 декабря, из Петербурга, хотя бы из Кронштадта?! Навигации по Финскому заливу зимой не было.

И эта ложная деталь и, в особенности, критическое рассмотрение дальнейшего рассказа заставляют относиться к сообщению Якушкина о Горчакове с сугубой осторожностью.

Рассказ же о Вяземском, пришедшем после восстания к Пущину с предложением помощи, несомненно является легендой: Вяземского в это время в Петербурге не было. Известно его письмо, написанное 13 декабря 1825 года из его подмосковной усадьбы Остафьево. Поэтому быть в Петербурге ни 14, ни 15 декабря он не мог.

Эти несообразности исследователи пытались примирить тем, что будто бы «Пущин передал Вяземскому свой портфель в Москве», «незадолго до 14 декабря».6

Между тем один прошедший мимо внимания историков документ полностью опровергает весь рассказ Якушкина о Вяземском.

196

«допотопный твой портфель спрашивай у Вяземского, которому он еще в 41 году отдан мною на сохранение», — так писал И. И. Пущину его брат Михаил 22 апреля 1857 г. из Кларана близ Женевы.7

Итак, с прекрасной легендой о том, что Вяземский, рискуя свободой, явился после восстания к Пущину, чтобы предложить обреченному другу помощь, приходится расстаться.

Вторая часть легенды о том, что Вяземский принес декабристу портфель в день его возвращения из Сибири, тоже несколько приукрашена.

Когда после смерти Николая I декабристы вернулись из ссылки, Пущин, приехавший на первых порах в Петербург, напомнил жившему там Вяземскому о своем портфеле. Сразу Вяземский не мог его отыскать. Только после четырехмесячных хлопот Пущина портфель вернулся к нему.8

Авторитетность источника (Е. И. Якушкин рассказывал со слов Пущина) не допускала сомнений в истине рассказа, который был принят на веру и утвердился в литературе.9 Рассказ же этот — характерный плод затемнения памяти состарившегося мемуариста. Якушкин сообщал этот эпизод в семидесятитрехлетнем возрасте, восстанавливая по памяти рассказ, слышанный им за сорок с лишним лет до этого.

Получив портфель со своими бумагами от Вяземского, Пущин передал молодому Якушкину все находившиеся там произведения Пушкина.10 Среди них оказались списки неопубликованных стихотворений, а также стихотворений, которые раньше печатались не полностью.

Был среди них и список стихотворения «К морю».11

197

Вместе с посланиями Пушкина в Сибирь — декабристам и Пущину (полученными в свое время Якушкиным тоже от Пущина) эти списки и составили главный фонд новых и очень важных текстов додекабрьских стихотворений великого поэта.

И если собиравшийся Якушкиным «полный экземпляр Пушкина» поневоле должен был оставаться рукописным, — об издании всего написанного Пушкиным в то время и помышлять еще нельзя было, — то теперь, после получения собрания Пущина, Якушкин решился на публикацию некоторых текстов.

Лицейские и юношеские стихотворения Пушкина могли ему служить своего рода прикрытием вольнолюбивой поэзии Пушкина. Соблюдая осторожность, хитроумие и ловкость, можно было попытаться провести в печать хотя бы кое-что из «запретных» в политическом отношении произведений Пушкина. И Якушкин, действительно, попытался это сделать.

Во вновь основанном в 1858 году журнале «Библиографические записки», скрывшись под инициалами Е. Я., Якушкин напечатал статью «По поводу последнего издания сочинений А. С. Пушкина», в которой он впервые опубликовал неизвестные фрагменты и варианты стихотворных текстов Пушкина.12 Как в этой, так и в другой статье, появившейся в том же журнале в следующем году, в которой приведены были фрагменты из прозаических текстов Пушкина,13 Якушкин явно стремился к тому, чтобы показать подлинное политическое лицо Пушкина. Обе эти статьи насыщены цитациями из таких произведений поэта, которые не могли в свое время увидеть свет. Широко пользуясь «эзоповской манерой», умолчаниями или зашифровкой, Якушкин не побоялся дать читателям довольно ясное представление о многих «вольнолюбивых» произведениях Пушкина и весьма ответственных по своему политическому звучанию записях из его личных бумаг. Так, например, он намекнул на оду «Вольность», привел два стиха из послания декабристам в Сибирь, напечатал запись Пушкина о беседе его с П. И. Пестелем (скрытым под буквою П., но достаточно прозрачно разъясненным в сноске), план «Русского Пелама» с именами декабристов и пр. и пр.

Наряду с этими фрагментами рукописей, препарированными с большим искусством и тактической ловкостью, Якушкин привел полностью и ряд таких стихотворений поэта (неизвестных или известных в иных редакциях), которые были безгрешны в политическом отношении: эти публикации маскировали общую направленность его статьи, имея в то же время и самостоятельную фактическую ценность.

Многие места из статьи Якушкина утверждают нас в мысли, что первая попытка печатной пропаганды политической лирики Пушкина в России после смерти Николая I исходила из стана декабристов, вернувшихся из Сибири (за границей этим были заняты в те же годы Герцен и Огарев). Это были те же самые декабристы, которые были первыми читателями, переписчиками и распространителями вольной поэзии Пушкина за тридцать пять — сорок лет до того.

В этой статье Е. И. Якушкина и увидела впервые свет тринадцатая строфа стихотворения Пушкина «К морю».

198

«В списках этого стихотворения, — писал Якушкин, — есть пять ненапечатанных стихов, обозначенных в издании г. Анненкова точками:

Мир опустел. — Теперь куда же
Меня б ты вынес океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где капля блага, там на страже —
Непросвещенье иль ......14

Не воспроизведенное в печати слово «тиран» прямо подсказывалось читателю рифмой и шестью точками по числу букв (считая и твердый знак), предусмотрительно поставленными Якушкиным. Впрочем, и это слово уже через полгода появилось в печати — в тех же «Библиографических записках»: здесь были опубликованы варианты к текстам Пушкина по копии с рукописного сборника, принадлежавшего «покойному Кольцову».

К усеченному стиху, напечатанному Якушкиным:

Непросвещенье иль ......

автор заметки сообщил вариант:

Иль суеверье, иль тиран.15

Оба варианта стиха существенны своим заключительным словом «тиран». Первая же часть стиха — это различные «исправления» переписчиками непонятного для них в данном контексте пушкинского выражения «Иль просвещенье».

Об этом уже писал Н. О. Лернер, давший сводку разночтений этого стиха, встречающихся в рукописях и изданиях:

Стоит неистовый тиран

или

Непросвещенье иль тиран

или

Коварство, злоба и ...... <тиран>

или

Иль суеверье, иль тиран

или

Иль самовластье, иль тиран.

Искажениям этого стиха Лернер дает совершенно справедливое объяснение: «Переписчикам стихотворения хотелось как можно ярче усилить, „революционизировать“ текст. Между тем мысль Пушкина очень ясна: в ней отразилась старая романтическая идея: „просвещенье“, т. е. внешнюю культуру, сотканную из лжи и условностей, поэт считает не менее враждебной благу истинной, естественной свободы, чем тирания. Эта мысль была вполне в духе

199

оплакиваемого Пушкиным великого английского поэта. То же поет Алеко сыну:

Под сенью мирного забвенья
Пускай цыгана бедный внук
Не знает неги, просвещенья
И пышной суеты наук...16

После публикации Якушкина тринадцатая строфа стихотворения «К морю» была включена в текст, помещавшийся в собраниях сочинений Пушкина (начиная с издания Г. Геннади 1859 года), но от издания к изданию редакторы вносили в строфу некоторые изменения, обычно без указания источника.

Начиная с издания под редакцией С. А. Венгерова, во всех последующих изданиях стал печататься один и тот же текст:

Мир опустел... Теперь куда же
Меня б ты вынес, океан?
Судьба людей повсюду та же:
Где благо, там уже на страже
Иль просвещенье, иль тиран.17

Советские текстологи, подвергнув серьезнейшей ревизии все тексты Пушкина, тринадцатую строфу стихотворения «К морю» оставили в том виде, в каком она печаталась с 1908 года.

Этот текст имел источником автограф Пушкина, сохранившийся в его рабочей тетради.18 Правда, ему противостоял текст авторитетнейших списков, которые в большинстве были тщательно изучены уже ко времени работы над приготовлением к печати академического издания.

В самых авторитетных списках, принадлежавших друзьям Пушкина — В. Ф. Вяземской, И. И. Пущину, П. П. Каверину и другим современникам поэта (например, В. Ф. Щербакову, А. Л. Энгельгардт, будущей жене Е. А. Баратынского), центральные стихи 13-й строфы читаются:

Судьба земли повсюду та же:
Где капля блага, там на страже...19

Следующий стих в копиях или не помещался вовсе, или же искажался — по догадке переписчиков.

Редакторы стихотворения «К морю» в академическом издании (Н. В. Измайлов и М. А. Цявловский) не заменили текста стихов 54 и 55 редакцией, распространявшейся в списках, так как вариант списков

Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран —

уже существовал в черновике поэта, но он зачеркнут и заменен другим, который и печатался в последних изданиях сочинений Пушкина начиная с 1908 года. У редакции академического издания были основания полагать,

200

что Пушкин изменил текст указанных стихов в тетради уже после того, как он переслал Вяземскому или передал Пущину тот текст, который и получил распространение.

На этих основаниях редакция академического издания приняла текст, утвердившийся с 1908 года.

4

Обратимся к тексту нового автографа стихотворения.1

В основе своей рукопись является характерным перебеленным автографом (текст написан отчетливым почерком, с несколькими поправками, сделанными во время переписки, ровными строками; он разбит на строфы, стихотворение подписано монограммой АП). Однако поэт продолжал работу и на этой беловой рукописи. Переработка текста превратила центральную часть в черновую.

Приводим транскрипцию автографа.2

Морю

Прощай, свободная стихія!
Въ послѣдній разъ передо мной
Ты катишь волны голубыя
И блещешь гордою красой.

Какъ друга ропотъ заунывный
Какъ зовъ его
Въ прощальный [разлученья] часъ
Твой грустный шумъ, твой шумъ призывный
Услышалъ я въ послѣдній разъ

Моей души предѣлъ желанный!
Какъ часто по брегамъ твоимъ
Бродилъ я тихій и туманный,
Завѣтнымъ умысломъ томимъ!

Какъ я любилъ твои отзывы
Глухіе звуки, бездны гласъ,
И тишину въ вечерній часъ,
И своенравные порывы!

    Смиренный
     [Безпечный] парусъ рыбарей
Твоею прихотью хранимый

                     безпечно
Скользитъ [отважно] средь зыбей....
Но ты взыгралъ, неодолимый —
        И стая тонетъ кораблей.

201

Не удалось на вѣкъ оставить
Мнѣ скучный неподвижный брегъ
Тебя восторгами поздравить
И по хребтамъ твоимъ направить
Мой поэтической побѣгъ!

Ты ждалъ, ты звалъ.... я былъ окованъ
Вотще рвалась душа моя,
Могучей страстью очарованъ
У береговъ остался я.
     О чемъ жалѣть? куда бы нынѣ
     путь отважный
Я [бѣгъ] [безпечный] устремилъ?
Одинъ предметъ въ твоей пустынѣ
Мою бы душу поразилъ,

Одна скала, гробница славы.
Тамъ погружались въ хладный сонъ
Воспоминанья величавы....
Тамъ угасалъ Наполеонъ.

Тамъ онъ почилъ среди мученій —
И въ слѣдъ за нимъ, какъ бури шумъ,
Другой отъ насъ умчался Геній,
Другой властитель нашихъ думъ...3

Изчезъ оплаканный свободой Оставя міру свой вѣнецъ + Твой образъ былъ на немъ                             означенъ — Онъ Духомъ8 создан былъ                 1             2             твоимъ Какъ ты глубокъ, могущъ9 [Онъ былъ] [как ты] [глубокъ]                                и мраченъ Какъ ты ничѣмъ неукротимъ

Реви жъ <?> [Ты]                  овалось [жъ]      Взволн[уйся], [море], непогодой                    вѣрный [Байронъ] Онъ былъ, о море [Твой] [сынъ4 любимый], твой пѣвецъ Изчезъ, оплаканный Свободой,5          [намъ] Кумиромъ избранныхъ сердцемъ +7 [Оставя] [міру] [свой] [вѣнецъ].6                                                           [увы!]                                                    [теперь]10 [меня] Міръ опустѣлъ... [и что жъ]? куда-же [Играя]                ты [Меня]11 бъ12 вынесъ, Океанъ? Судьба земли повсюду та же Гдѣ капля блага, тамъ на стражѣ Ужъ Просвѣщенье иль Тиранъ.13

202

Прощай-же, море, не забуду
Твоей торжественной красы
                           слышать
И долго, долго [помнить] буду
Твой гулъ въ вечерніе часы
                                               молчаливы
     Въ лѣса въ пустыни [отдаленны]
Перенесу тобою полнъ
Твои скалы, твои заливы
                        тѣнь
И блескъ и [шумъ] и говоръ волнъ
                                                           АП

Таков полный текст этого автографа, пропадавшего много лет в безвестности.

История создания стихотворения «К морю» довольно сложна.

В первой редакции стихотворение было посвящено лирической теме прощания с морем.14 Кульминацией этого первоначального стихотворения (в котором было всего семь строф) была строфа четвертая, с признанием в неудавшейся мечте поэта «направить» «по зыбям» свой «поэтический побег», и строфа пятая со стихами:

   Могучей страстью очарован
   У берегов остался я.....

Это лирическое стихотворение, черновики которого до нас не дошли, было переписано Пушкиным уже в Михайловском в его «вторую масонскую тетрадь» (ЛБ, № 2370, л. 13). Здесь поэт стал вновь работать над стихотворением. Он внес в текст еще две строфы прощания с морем:

Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, мощный глас
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!

Ты тих, как сельская река,
И бедный парус рыбака,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит поверх твоих зыбей:
Но ты взыграл — неодолимый,
И тонет стая кораблей.

Мысль поэта развивается. Море вызывает в его памяти судьбы Наполеона и Байрона, двух властителей дум эпохи.

Увлекшись развитием вводной темы о Наполеоне, поэт так перегрузил стихотворение, что ему пришлось затем отсекать большие куски от этого нового сложного произведения. Отброшенные части он позднее ввел в написанную еще в 1821 году оду «Наполеон».15

Историческая тема стала, однако, уже органической частью нового творения. Она сохранилась в нем в виде нескольких строф.

203

Удовлетворенный поэт переписал стихотворение и подписал его своей монограммой.

Именно этот перебеленный текст второй редакции, уже очень близкий к окончательному тексту, печатавшемуся Пушкиным, мы и видим в новом автографе.

Здесь композиция строится следующим образом. Первые пять строф посвящены лирическому прощанию поэта с морем. Шестая и седьмая говорят о неудавшемся замысле поэта — бегстве морским путем, с выразительным объяснением:

Могучей страстью очарован
У берегов остался я.

Далее следуют строфы исторического содержания — две, посвященные Наполеону, угасающему на скале, и две строфы, оплакивающие сына моря и его певца Байрона.

Эти строфы подводят к центральной мысли произведения — к мрачной политической сентенции, окрашенной романтической разочарованностью поэта.

Завершается стихотворение двумя прощальными строфами, теми самыми, которыми заканчивалась первая редакция.

Беловой текст обнажил перед поэтом не замеченные им в черновике стилистические погрешности. И он начал новую работу по только что удовлетворявшему его и даже подписанному беловику.

Поэт освобождался от тавтологии; в стихах:

Как друга ропот заунывный
В прощальный разлученья час —

он изменяет второй стих:

Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час...

В стихах:

Беспечный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей...

он меняет эпитеты, чтобы точнее выразить свою мысль:

Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит беспечно средь зыбей...

В стихах:

О чем жалеть? Куда бы ныне
Я бег беспечный устремил? —

поэт заменяет эпитет «беспечный», который уже был употреблен выше, освободившимся там эпитетом «отважный»; тем самым устраняется и случайный звуковой повтор («бег беспечный»):

О чем жалеть? Куда бы ныне
Я путь отважный устремил?

204

В предпоследней строфе, текст которой совпадает с окончательной редакцией, напечатанной поэтом в сборнике его стихотворений, третий стих был первоначально написан в ином виде; он совпадал здесь с вариантом, напечатанным Пушкиным первоначально в альманахе «Мнемозина»:

И долго, долго помнить буду.

Исправленный текст выразительнее передает чувственное ощущение неотступного звучания моря:

И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.

Упорно добиваясь более точного выражения своей мысли, Пушкин возвращается кое-где в печатном тексте к отмененной в новом автографе расстановке эпитетов; в окончательном тексте мы читаем вновь:

Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей...

И далее:

О чем жалеть? Куда бы ныне
Я путь беспечный устремил?

Первый стих последней строфы:

В леса, в пустыни молчаливы —

первоначально заканчивался в новой рукописи иным эпитетом — «отдаленны». Этого слова не было в предыдущем тексте (тетради № 2370), откуда списывался публикуемый нами текст; он мог быть в черновике последней строфы, которого, повторяю, мы не знаем. Но в новый беловой текст он попал, может быть, случайно, — к слову «отдаленны» в строфе нет рифмы, — и на ходу заменен прежним эпитетом «молчаливы».

Первоначальное чтение последнего стиха:

И блеск, и шум, и говор волн —

так же неожиданно, как эпитет «отдаленны»: слова «шум» не было в предыдущей беловой редакции строфы, черновика же ее мы не знаем.

Стих:

Твой гул в вечерние часы —

напечатан в «Мнемозине» с вариантом, нигде более не встречающимся:

Твой шум в вечерние часы.

Не случайное ли это искажение, происходящее от небрежного прочтения
слова «гул»?

Аналогичное искажение на основании неправильного прочтения автографа «К морю» имеется и в стихе 26 в тексте, напечатанном в «Мнемозине»; этот стих дан там в следующем виде: «Мой поэтический набег» (вместо «побег»), что не имеет никакого смысла.

Пушкин словно предчувствовал ошибки при публикации этого стихотворения, когда писал:

«Не стыдно ли Кюхле напечатать ошибочно моего демона! моего демона! после этого он и Верую напечатает ошибочно. Не давать ему за то ни Моря, ни капли стихов от меня» (XIII, 126).

Обратимся к работе поэта над центральными строфами произведения.

205

В процессе работы над текстом одиннадцатой строфы возникали разные варианты:

а. Взволнуйся, море, непогодой

твой сын16 любимый, твой певец
Исчез, оплаканный Свободой,
Оставя миру свой венец.

б. Взволнуйся ж, море, непогодой17
                          Байрон, твой певец18
    Исчез, оплаканный Свободой,
    Кумиром избранных сердец.19

в. Исчез, оплаканный Свободой,
       Оставя миру свой венец.
Реви ж <?> взволн[уйся] непогодой.20
Он был, о море, твой певец.21

На этом варианте Пушкин и остановился. Почувствовав, может быть, что патетическая строфа «Мир опустел...» недостаточно подготовлена ходом мыслей и выражения их, поэт вводит новую строфу (она вырабатывалась уже в черновом тексте22).

Он вписывает эту строфу на полях, крестиком указывая ее место:

Твой образ был на нем означен —
Он Духом создан был твоим
Он был как ты глубок и мрачен
Как ты ничем неукротим.

Третий стих строфы был исправлен:

а. Как ты, глубок, могущ и мрачен.
б. Как ты, могущ, глубок и мрачен.

В следующей строфе Пушкин тоже исправил два первых стиха. Первоначально они читались:

Мир опустел... и что ж? куда же
Меня бы вынес Океан?

Исправления:

Мир опустел.... теперь куда же

*

Мир опустел.... увы! куда же

*

Мир опустел.... меня куда же
Играя б вынес Океан?

*

206

Мир опустел.... теперь куда же
Меня б ты вынес, Океан?

Обработав таким образом эти три строфы — XI, XII и XIII, а может быть, и до того, как была добавлена двенадцатая строфа, Пушкин отчеркнул их двумя разделительными чертами (см. снимок и транскрипцию). Не означала ли эта помета строф, которые, как предвидел поэт, не пройдут сквозь цензуру и возможность исключения которых при печатании он примеривал?

Переработанный текст нового автографа несколько отличается от текста, который был напечатан в «Мнемозине». Позднее он вновь несколько видоизменялся.

Приведу эти различия окончательного текста автографа и печатных текстов.23

Заглавие:	Морю	А
—	К морю	М СП СП1
19	Скользит беспечно средь зыбей	А СП
—	Скользит отважно средь зыбей	М СП1
21	И стая тонет кораблей	А СП СП1
—	И тонет стая кораблей24	М
26	Мой поэтической побег!	А СП СП1
—	Мой поэтический набег!25	М
29	Могучей страстью очарован	А СП СП1
—	Могущей26 страстью очарован	М
32	Я путь отважный устремил	А СП
—	Я путь беспечный устремил	М СП1
42	Сноска: Байрон26	М
45	Реви ж<?> взволн[уйся] непогодой	А
—	Реви, волнуйся27 непогодой	М
—	Шуми, взволнуйся непогодой	СП СП1
51—55	Мир опустел... теперь куда же Меня б ты вынес, Океан? Судьба земли повсюду та же Где капля блага, там на страже Уж Просвещенье иль Тиран	А
—	Мир опустел.28.........	М СП1
—	Мир опустел... Теперь куда же Меня б ты вынес, океан?	СП
58	И долго, долго помнить буду	М
	И долго, долго слышать буду	А СП СП1
59	Твой гул в вечерние часы	А СП СП1
—	Твой шум29 в вечерние часы	М

Новый автограф — беловой — показывает, что Пушкин, как это с ним часто бывало, вернулся в тринадцатой строфе к отмененным вариантам, введя лишь новое, более широкое, обобщенное и образное понятие; вместо

Судьба людей повсюду та же

207

поэт написал:

Судьба земли повсюду та же

Из черновой редакции Пушкин взял:

Где капля блага, там на страже
Уж просвещенье иль тиран,

замененные там общеизвестными стихами:

Где благо, там уже на страже
Иль просвещенье, иль тиран.

Эта редакция с усилением контраста — капля блага и тиран, — очевидно, удовлетворила поэта, потому что именно этот текст получил распространение в копиях.

———

Изучение текста нового автографа стихотворения Пушкина «К морю» проясняет историю его создания, работу поэта над композицией произведения; автограф дает и ряд новых словесных вариантов.

Этот автограф более поздний, чем автограф, бывший известным до сих пор в тетради поэта; текст публикуемого автографа еще несколько отличен от текста, который Пушкин отдал в печать. Безусловно был еще один (а может быть, и не один) автограф с тем текстом, который поэт отослал через П. А. Вяземского в «Мнемозину».

Но пока не обнаружен тот последний рукописный текст, — новый автограф является для нас последним словом поэта в отношении текста тринадцатой строфы, не напечатанной Пушкиным по цензурным условиям. Его чтение подтверждается и авторитетнейшими копиями стихотворения.

Таким образом, только теперь, на втором столетии после создания стихотворения «К морю», самая ответственная его строфа, центральная для понимания умонастроения Пушкина в 1824 году, получает, наконец, правильный текст, где трагическая идея воплощена в совершенное поэтическое выражение.

————