329

С. В. ЖИТОМИРСКАЯ

К ИСТОРИИ МЕМУАРНОГО НАСЛЕДИЯ
А. О. СМИРНОВОЙ-РОССЕТ

К архивам сложной судьбы, история которых, будто нарочно, так неясна, запутана и с таким трудом поддается объяснению, что надолго остается цепью загадок, принадлежит архив А. О. Смирновой-Россет. Это тем более удивительно, что материалы из своего архива начала публиковать сама Александра Осиповна, отдав их П. И. Бартеневу еще в конце 1860-х годов.1 Другие части ее мемуаров и письма печатались в течение нескольких десятилетии после ее смерти, пока те из них, подлинность которых не вызывала сомнения, не были сведены и перепечатаны в одной книге Л. В. Крестовой.2 К 1931 г., когда была опубликована «Автобиография» А. О. Смирновой,3 проблема издания и изучения ее наследия казалась полностью исчерпанной.

Вернуться к этой проблеме заставила лишь необходимость заново описать ту часть ее архива, которая отложилась в фондах отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Возникшая при этом естественная потребность разобраться в истории архива и одновременно в истории публикации мемуарного и эпистолярного наследия А. О. Смирновой привела нас к несколько неожиданному выводу — о необходимости нового обращения к проблеме в целом. Стала ясной вместе с тем и сложность ее решения с точки зрения нынешних источниковедческих и текстологических представлений, и необходимость поэтапного ее осуществления. Итоги первоначального этапа и подводит настоящая работа.

Следует напомнить прежде всего некоторые основные факты. Как сказано выше, первые публикации отрывков из мемуаров А. О. Смирновой были осуществлены еще при ее жизни в «Русском архиве». Посылая в 1877 г. в Россию (вернее всего И. С. Аксакову) свои воспоминания о Гоголе, она тоже имела намерение напечатать их в этом журнале. В конце рукописи воспоминаний она приписывала: «Теперь вопрос, где печатать эту меморию и как назвать ее. Я думаю, что как ни пакостен Бартенев, надобно поддержать его „Архив“ ради того, что он первый собрал много историко-анекдотических сокровищ. Выручка в пользу славянской братии. Это будет моя первая лепта».4 Публикация эта тогда не состоялась — возможно, вследствие близости содержания воспоминаний с уже опубликованными Кулишем рассказами Смирновой о Гоголе.5

330

Часть материалов Смирновой Бартенев, по договоренности с ее сыном М. Н. Смирновым и старшей дочерью О. Н. Смирновой, продолжал публиковать и позже, в 1890-х годах.6

Почти в то же время, в 1893 г., в «Северном вестнике» начали печататься «Записки А. О. Смирновой. (Из записных книжек 1826—1845 гг.)», изданные затем (1895) отдельной книгой. Текст их, полученный издательницей журнала Л. Я. Гуревич от О. Н. Смирновой, жившей в то время в Париже, был на французском языке и переписан для издания переписчицей. В редакции журнала он переводился на русский язык.

Едва вышли в свет первые номера журнала с «Записками А. О. Смирновой», как читатели начали обнаруживать в них некоторые странности, в особенности анахронизмы. С течением времени большинство ученых склонилось к мысли о полной или частичной апокрифичности этих записок. Наиболее убедительно это показали В. Д. Спасович в своей рецензии на книгу «Вечные спутники» Д. С. Мережковского, восхищавшегося «Записками»,7 и В. В. Каллаш.8

В полемике по поводу обнаружившихся в «Записках» несообразностей успела еще принять участие сама О. Н. Смирнова (она умерла в конце 1893 г.), попытавшаяся защитить подлинность печатаемых ею материалов матери; вся ее переписка с Л. Я. Гуревич по этому поводу была впервые проанализирована в неопубликованной, к сожалению, монографии П. Е. Рейнбота о мемуарном наследии А. О. Смирновой.9 В том же 1895 г., когда «Записки А. О. Смирновой», печатавшиеся в «Северном вестнике», были изданы отдельной книгой, в «Русском архиве» появился совсем другой текст «Записок А. О. Смирновой», извлеченный Бартеневым из альбома Смирновой, принадлежавшего ее сыну, и решительно отличавшийся от изданного в «Северном вестнике».10 Это лишь усложнило ситуацию, хотя и не сразу было понято.

Споры вокруг «Записок А. О. Смирновой» продолжались, то затухая, то снова возобновляясь, еще в течение тридцати лет, пока итог их не был подведен в известном исследовании Л. В. Крестовой, опубликованном как приложение к изданию дневника, воспоминаний и писем Смирновой.11

Рассмотрев подробно историю многолетней полемики, проанализировав сами «Записки», напечатанные О. Н. Смирновой, сравнив их с другими, несомненно подлинными произведениями ее матери и с творчеством самой О. Н. Смирновой, Л. В. Крестова не только пришла к выводу о подложности «Записок», но и попыталась разрешить все вопросы, возникавшие в течение тридцатилетнего их обсуждения.

Приведя слова П. Е. Щеголева, писавшего: «Нельзя не пожалеть, что до сих пор нет работы, устанавливающей настоящую цену „Записок“ Смирновой как исторического источника. Только отсутствием такой работы

331

и можно объяснить, что кое-кто из исследователей все еще считается с сообщениями этих „Записок“»,12 Л. В. Крестова завершила свою работу окончательным выводом — ответом на это пожелание Щеголева: «Историкам литературы вообще, а пушкинистам в частности необходимо поэтому навсегда и решительно отказаться от какого бы то ни было пользования этим фальсифицированным документом, не подвергая его более никакой экспертизе».13

Не подвергая сомнению общий вывод Л. В. Крестовой о том, что «Записки», напечатанные О. Н. Смирновой, не являются воспроизведением некогда существовавшей собственноручной рукописи А. О. Смирновой, а составлены ее дочерью из разных источников, попробуем вернуться еще раз к рассмотрению связанных с этим более частных вопросов.

Анализируя источники «Записок», изданных О. Н. Смирновой, Л. В. Крестова задала себе естественный и важнейший вопрос: были ли в руках О. Н. Смирновой подлинные дневники ее матери и пользовалась ли она ими? «Очень вероятно, — писала она, отвечая на этот вопрос, — что помимо вышеприведенного дневника (т. е. дневника 1845 г., печатавшегося Л. В. Крестовой в этом же издании, — С. Ж.) существовали короткие записи А. О. ».14 В подтверждение этого приводилось письмо О. Н. Смирновой сестре, Н. Н. Сорен, от 18 (30) сентября 1882 г., где сказано, что она отдала И. С. Аксакову «несколько тетрадей maman», и давалась глухая ссылка на Бартенева, будто бы получившего от Ольги Николаевны 67 тетрадей. «Но что заключалось в этих тетрадях, нам неизвестно, — писала далее Л. В. Крестова, — очень вероятно, что это был материал, почему-либо непригодный для напечатания. Чем объяснить иначе, что Бартенев, так старательно добивавшийся от А. О. ее записок, нигде не обнародовал эти дневники?».15

То, что это рассуждение ошибочно, было ясно еще до обнаружения подлинных тетрадей А. О. Смирновой: оно вполне опровергалось документами, хорошо известными самой Л. В. Крестовой. Еще в 1899 г. Ю. П. Бартенев напечатал в «Русском архиве» заметку, где цитировал письмо О. Н. Смирновой к его отцу от 16 сентября 1882 г.: «Мы встретились с Иваном Сергеевичем в четыре часа. Я ему оставила 67 тетрадей моей матери и белый конверт с отдельными листами» (из этого текста и родилась, несомненно, упомянутая глухая ссылка на Бартенева и 67 тетрадей). Но важно подчеркнуть, что дальнейший текст заметки Ю. П. Бартенева был посвящен как раз исчезновению этих тетрадей. Из него явствовало, что тетради оставались у Аксакова до его смерти (1886) и, возможно, были возвращены О. Н. Смирновой в Париж, но среди бумаг, присланных оттуда после ее кончины к ее сестре Н. Н. Сорен, их не оказалось. «Где они?», — спрашивал Ю. П. Бартенев.16

Таким образом, и тогда было очевидно, что речь идет не о «коротких записях», а об обширных дневниках или воспоминаниях и что П. И. Бартенев не напечатал их не вследствие «непригодности», а просто потому, что местонахождение тетрадей уже в конце XIX в. было ему неизвестно.

О том, что эти тетради с начала 1920-х годов находятся в отделе рукописей Библиотеки им. В. И. Ленина, Л. В. Крестова узнала так поздно, что ей удалось лишь вставить в почти готовую книгу примечание об этом открытии и о своем намерении немедленно приступить к публикации найденных тетрадей.17 Первая публикация Л. В. Крестовой вышла в свет в 1929 г., а уже в ноябре того же года, как можно судить по дате введения

332

к следующему изданию, подготовка тетрадей к печати была закончена.18 Очевидно, что, осуществляя в таком темпе публикацию столь сложного источника, как «Автобиография» А. О. Смирновой, потребовавшего к тому же еще и перевода на русский язык, Л. В. Крестова не располагала временем для нового осмысления всего, вытекавшего из этой важнейшей находки. Эта поспешность не только отрицательно сказалась на качестве издания и помешала выяснению всех проблем, связанных с мемуарным наследием А. О. Смирновой, но, создав иллюзию ясности, надолго отодвинула их решение. Источниковедческие выводы из знакомства с тетрадями А. О. Смирновой были сведены по существу к обнаружению ultima ratio в пользу подложности записок, изданных О. Н. Смирновой.19

Обладая теперь подлинными записками А. О. Смирновой, Л. В. Крестова не вернулась к вопросу об источниковедческом значении публикации О. Н. Смирновой, считая его исчерпанным своею предыдущей работой. Л. В. Крестова сделала в ней, как известно, попытку гипотетически наметить круг источников работы О. Н. Смирновой: существовавшие некогда части дневников А. О. Смирновой, сделанные О. Н. Смирновой записи рассказов матери и, наконец, собственные дневники дочери. Анализ этот отличался, однако, значительной неполнотой, очевидной и до знакомства с подлинными тетрадями записок А. О. Смирновой. Не было проведено последовательное сравнение опубликованной в «Русском архиве» части «Автобиографии» с публикацией О. Н. Смирновой. Цитаты из дневников А. О. Смирновой 1830—1831 гг., имеющиеся в очерках ее дочери «Etudes et souvenirs. Pouchkine et Gogol», Л. В. Крестова сличала с соответствующим текстом «Записок», изданных О. Н. Смирновой, но лишь для доказательства неточности их воспроизведения.20 Между тем с точки зрения истории этого текста главное значение имеют вовсе не некоторые различия, а, наоборот, значительное совпадение в обоих текстах выдержек из дневников. Компилируя свое произведение из различных источников, О. Н. Смирнова могла бы вообще создавать заново любые нужные ей тексты; совпадение же указывает на наличие какого-то реального протографа, лишь отредактированного по-разному. На наличие неких подлинных записей А. О. Смирновой указывает и разная степень апокрифичности изданных ее дочерью «Записок»; даже при самом беглом знакомстве кое-где бросается в глаза разница в характере записей. Так, заметки 1840-х годов, помещенные в конце «Записок», по всей вероятности, представляют собою простое — редкое в этом тексте — воспроизведение подлинных отрывочных записей А. О. Смирновой.21

В наибольшей степени к подлинному дневнику восходит глава «Дневник Екатерининского института», хотя и в этом случае отредактированная и дополненная О. Н. Смирновой. Сравнение ее с аналогичными по содержанию местами «Автобиографии» также обнаруживает, что оба текста опираются на какие-то общие для них по содержанию первоначальные записи самой Александры Осиповны.22 Обращает на себя внимание и наивная откровенность, с которой сама О. Н. Смирнова в примечании к этой главе подчеркивает подлинность данного отрывка.

Существование подлинных дневников А. О. Смирновой (объем и хронологические рамки которых нам не известны) доказывается не только упомянутыми извлечениями из них, помещенными в работе О. Н. Смирновой «Etudes et souvenirs» под заглавием «Выдержки из дневников m-me Смирновой, урожд. де Россет» и включенными — в несколько иной редакции — в текст «Записок». Как известно, сохранился ее дневник за

333

один месяц 1845 г.23 Помимо того, что для людей ее времени ведение дневника было обычной жизненной нормой, трудно поверить, что в течение своей богатой событиями и встречами жизни она вела дневник лишь в течение этого ничем не замечательного месяца. Конечно, нет возможности пока восстановить достоверно историю исчезновения дневников. Весьма симптоматичен, однако, тот факт, что о дневниках матери нет упоминаний в письме О. Н. Смирновой к сестре от 18 (30) сентября 1882 г., где говорится: «Многие вещи или сожжены или потеряны во время пребывания maman в Москве или Богданове».24

Несомненно наличие у О. Н. Смирновой в период ее работы над произведением, изданным в качестве записок А. О. Смирновой, сделанных ею самою в разные годы записей рассказов матери. В том же письме к сестре, Н. Н. Сорен, от 18 (30) сентября 1882 г. она писала: «Так как я в течение долгих годов всегда записывала то, что maman рассказывала интересного, я обещала прислать эти заметки Аксакову и Бартеневу, в „Старину“ и „Архив“». Приведя в своей работе это письмо, Л. В. Крестова не обратила внимания на самую существенную его сторону: если бы утверждение о многолетней письменной фиксации рассказов матери не соответствовало действительности, О. Н. Смирнова никогда не решилась бы упоминать об этом в письме к сестре, несомненно более всех осведомленной в истинности или ложности подобного утверждения. Эти слова О. Н. Смирновой, сказанные в личном письме, точно совпадают с ее заявлением, сделанным в предисловии к «Запискам»: «Если я когда-нибудь издам рассказы моей матери, то я это сделаю по моим собственным заметкам, накопившимся в течение многих лет».25 Нет сомнения в том, что записи О. Н. Смирновой, дойди они в какой-либо форме до нас, не уступали бы в своем значении историко-литературного источника давно вошедшим в науку записям рассказов А. О. Смирновой, сделанным другими лицами.26 Наконец, вряд ли можно усомниться в наличии у О. Н. Смирновой ее собственных дневников. Одна из тетрадей сохранилась в ее архиве;27 да и весь ее архив говорит о свойственной ей непрерывной фиксации мыслей, фактов, впечатлений. То, что ведение дневника входило в ее повседневный обиход, отмечалось ее современниками (правда, по ее собственному утверждению).28

Очевидно, с другой стороны, что к числу источников, которыми пользовалась О. Н. Смирнова, работая над «Записками», совсем не принадлежали подлинные автобиографические записки ее матери. Этот поразительный на первый взгляд факт объясняется тем, что в период работы над «Записками А. О. Смирновой» она просто не имела у себя подлинных записок матери. До 1886 г. они несомненно находились у Аксакова, а к моменту его смерти «Записки А. О. Смирновой» уже были закончены. 15(27) октября 1887 г. О. Н. Смирнова писала П. И. Бартеневу: «... а еще у меня Записки моей матери <...> хотите, я вам их перепишу для „Архива“, из них я извлекла для моей книги sur la Russie, они по-французски, вроде записной книги Пушкина, факты, разговоры и анекдоты sans commentaires, et très concis et simples,29 хотите их печатать?».30

334

Более того, она считала эти тетради утраченными: в предисловии к «Запискам» для «Северного вестника» она писала: «Я очень жалею, что не сохранилось тетради, где моя мать описала свое детство, Одессу, Малороссию и свою бабушку Екатерину Евсеевну Лорер, урожд. княжну Цицианову».31 Как мы покажем далее, есть и другие аргументы в пользу того, что тетради, отданные Аксакову, более в Париж не вернулись.

Уже сам характер источников, на которых были построены изданные О. Н. Смирновой «Записки», делает очевидным, что доказательство их неподлинности было не концом, а лишь началом их изучения. Осталась нерешенной другая, более важная и более трудная задача: попытаться обнаружить в «Записках» эти источники с тем, чтобы использовать их в науке. А для этого надо прежде всего отказаться от зачеркивающего их вообще вывода Л. В. Крестовой и вернуться к изучению мемуарного наследия А. О. Смирновой в целом.

Да и самое замечание П. Е. Щеголева, в связи с которым был построен этот вывод, иначе разъясняется его собственным интереснейшим письмом к Л. Я. Гуревич, сохранившимся в ее архиве.

Не зная еще о подлинных автобиографических записках А. О. Смирновой и их характере, ученый не только ясно представил себе сложную структуру и историю создания ее мемуаров, но и наметил весь ход их исследования, до сих пор не осуществленного. «На мой взгляд, — писал он, — Записки представляют результат целого ряда последовательных наслоений; исключительно ценны лишь первые, основные пласты. Но отделить эти первоисточники Записок (т. е. дневные записи, современные событиям) можно было бы или после анализа рукописных материалов Смирновского архива, или, что труднее, после критического и систематического их изучения, которого до сих пор не сделано». Объяснив далее, в каком виде ему представляется последовательность работы А. О. Смирновой: сперва дневник, который она вела, внося туда не только события, но и собственные размышления («вела не систематично, с перерывами, иногда без хронологических дат»), затем несколько попыток, «пользуясь отчасти своими записями и, главное, воспоминаниями, писать записки». «Но компиляция Записок не была закончена самой А<лександрой> О<сиповной>, — заканчивает П. Е. Щеголев свое построение, — завершила ее О<льга> Н<иколаевна>; несомненно она (совершенно бессознательно) внесла в Записки матери данные своего опыта, своих знаний и чтений <...>. Таким образом, чтобы извлекать из Записок достоверные свидетельства, надо выделить из них работу О. Н. Смирновой, затем вторичную работу самой А. О. и определить современные событиям записи А. О. Тут первостепенное значение для дела имеют рукописи и весь архив Смирновых, который, пожалуй, ценнее рукописей».32

Сравнивая «Записки», изданные О. Н. Смирновой, с напечатанными в «Русском архиве» Бартеневым, Щеголев предположил, что характер изложения в первых более всего восходит все же к подлинным записям А. О. Смирновой. Сам того не подозревая, он исчерпывающе описал не столько особенности ее текстов, сколько текстов, написанных О. Н. Смирновой: «Она нередко перемешивала продукты своих впечатлений и оценок с фактической действительностью. Она была так убеждена в точности и непреложности своих представлений о людях и событиях, представлений, созданных уже не непосредственным их созерцанием, а всем жизненным опытом, что, по всей вероятности, удивилась бы, если бы ей сказали, что того-то и того-то, таких-то бесед не было и не могло быть. В ее представлении все эти вещи так соответствовали впечатлениям о прошлом, ее впечатлениям, что воспринимались как реально бывшие. Она много читала, вычитывала, к примеру, разные историко-литературные

335

оценки и вкладывала их в уста Пушкину и другим: так они соответствовали ее впечатлению о прошлом. Вообще беседы, записанные ею, по большей части похожи на речи исторических лиц у Фукидида и других греческих историков. Эти речи не были сказаны, но, конечно, могли бы быть сказаны».33

К этой глубоко справедливой характеристике следует добавить некоторые наблюдения над особенностями работы О. Н. Смирновой над своей публикацией в «Северном вестнике», сделанные в результате знакомства с обширным кругом ее рукописей и писем, сохранившихся в архиве Л. Я. Гуревич. Среди них прежде всего та рукопись части «Записок», по которой работали в редакции журнала — с многочисленными поправками и вставками О. Н. Смирновой, не учтенными при публикации.34 Достаточно взглянуть на характер текста в этих вставках, чтобы убедиться, что он не воспроизводит некий протограф А. О. Смирновой, а является черновой авторской рукописью О. Н. Смирновой. Но самое существенное наблюдение, возникающее при знакомстве с этой рукописью, с многочисленными замечаниями и поправками, присылавшимися Ольгой Николаевной в редакцию журнала по ходу печатания «Записок», состоит в том, что она вовсе не осознавала их как фальсификацию, не сомневалась в своем праве исправлять как угодно текст, делать в него вставки «от себя», не оговаривая их, и вполне откровенно декларировала поставленные перед собою цели.

В одной из таких заметок она добавляет к ранее отосланной в редакцию части «Записок» беседу Пушкина со Смирновой о «Руслане и Людмиле», сообщая, что выписала ее из своей книги «Pouchkine et Gogol».35 В другой вставке она пишет: «Я должна сказать еще несколько слов о нашей детской дружбе к Н. В. Гоголю».36 Особенно же любопытен в этом отношении текст заявления, направленного О. Н. Смирновой для публикации в журнале в связи с появлением в печати первых заметок об анахронизмах в «Записках», в частности об имеющемся в них отзыве Пушкина о романе Дюма «Три мушкетера» (вышел в свет после смерти поэта).37 О. Н. Смирнова предлагала редакции напечатать в журнале такой текст: «О. Н. Смирнова сочла полезным дать некоторые детали об этой эпохе во Франции, что должно было объяснить интерес, который питали к ней наши писатели, сами уже в то время столь в малой степени романтики».38 Как видим, она и не думала скрывать ни от редакции, ни от читающей публики свое авторское отношение к тексту «Записок», не замечая, как это противоречит ее же неоднократным заявлениям в примечаниях о печатаемых ею подлинных манускриптах матери.39

В письмах, адресованных Л. Я. Гуревич и В. И. Шенроку после появления в печати первых скептических отзывов о «Записках», О. Н. Смирнова столь же откровенно формулировала и свой идейный замысел. «Тем лучше, что они сердятся, — писала она, — мы с вами, дай бог, докажем, что без христианства, религии и даже мистицизма нет настоящего chef d’oeuvre <...> Наша задача — доказывать, что от безверия, материализма люди тупеют <...> Наш луч света — вовсе не луч Белинского, Добролюбова, Писарева, Чернышевского».40 Пытаясь все же объяснить хронологические несообразности, она замечала в письме к В. И. Шенроку: «У меня у самой кипы листов, книжек, куда я записывала все, что слышала, разговоры

336

и события разные, они точно так же интересны, без года и числа».41

С другой стороны, письма О. Н. Смирновой в редакцию «Северного вестника» убедительно показывают, что присланный ею текст «Записок» подвергся значительным изменениям в самой редакции, о чем совершенно умолчала Л. Я. Гуревич и в своем предисловии к отдельному изданию «Записок», и в статье «История „Северного вестника“».42 Изменения коснулись прежде всего последовательности расположения отдельных частей текста43 и выразились также в многочисленных погрешностях перевода, в ряде случаев искажавших смысл, и в опечатках; длинные списки замечаний такого рода О. Н. Смирнова присылала в редакцию после выхода каждого номера.

Очевидно, что все данные об изменении первоначально присланного О. Н. Смирновой текста должны быть учтены при исследовании «Записок».

Для понимания и их текста, этого причудливого сочетания разнообразных источников, и методов работы О. Н. Смирновой первостепенное значение имеет сохранившаяся в том же архиве Л. Я. Гуревич рукопись, озаглавленная в описи архива как «Воспоминания О. Н. Смирновой».44 Эта рукопись — автограф на французском языке без начала, имеющий авторскую нумерацию двойных листов от л. 11 до л. 55 и написанный в несколько приемов в конце 1892 г., причем каждая часть переходит как бы в письмо, обращенное, как выясняется из помет на рукописи и переписки, сохранившейся в архиве, к С. де Бове, той самой парижской знакомой Л. Я. Гуревич, которая свела ее с О. Н. Смирновой. Последнее из этих писем датировано 20 декабря 1892 г.45 Это вряд ли воспоминания в точном смысле слова — скорее, занесенный на бумагу поток сознания, где в одном ассоциативном ряду оказываются рассказы матери, собственные воспоминания, политическое и эстетическое кредо автора, ее религиозно-философские размышления. Она сама пишет на первом из сохранившихся листов: «Я вам пишу всякий вздор без церемоний, je suis comme les très-agés, je vois tout le passé,46 я бывалая...».47 Судя по письмам С. де Бове к Л. Я. Гуревич, О. Н. Смирнова писала все это по просьбе де Бове, познакомившейся уже к этому времени с написанными Ольгой Николаевной «Записками», характер которых, несмотря на различие формы, диктовавшееся особым назначением «Записок», очень близок к указанной рукописи.48

Становится ясным, таким образом, что тот анализ «Записок», изданных О. Н. Смирновой, о котором мечтал в 1911 г. П. Е. Щеголев, возможен лишь при исследовании в совокупности: во-первых, всех материалов, проливающих свет на историю их создания и публикации (сохранившихся, к счастью, в значительном количестве и до сих пор фактически не учтенных в науке); во-вторых, всего подлинного мемуарного и эпистолярного

337

наследия А. О. Смирновой, представление о котором должно было бы в значительной степени измениться после обнаружения подлинной «Автобиографии».

Приступая к подобному исследованию, необходимо начать, на наш взгляд, с восстановления с возможной полнотой истории архива Смирновых. Материал для нее еще далеко не весь выявлен нами в обширной переписке современников, однако и на этом этапе изучения можно построить некую общую картину.

Единственным человеком, хоть частично ознакомившимся с архивом О. Н. Смирновой, включавшим в себя архив ее матери, — в том состоянии, в каком он был в последний год ее жизни, — была Л. Я. Гуревич, специально ездившая в 1893 г. для этого в Париж. Она дважды описала свои впечатления: в упомянутой уже статье «История „Северного вестника“» и — значительно подробнее — в письме к П. Е. Щеголеву от 31 января 1911 г.

«У нее хранился огромный семейный архив, — писала она в этом письме, — в котором Записки ее матери составляли одну незначительную часть. Кроме этих Записок, там было огромное количество писем к матери разных ее современников, в том числе масса писем, относящихся к смерти Пушкина; собственноручные письма к Алекс. Осип. Смирновой Николая I, брата его Михаила и др. Масса писем разных иностранных знаменитостей, напр<имер> Карлейля, к Алекс<андре> Осип<овне>, переписка А<лександры> О<сиповны> со славянофилами; наконец, дневник самой Ольги Николаевны, кот<орый> она вела с ранней юности до поздних годов и в кот<ором> было много материалов о Гоголе, Тургеневе, славянофилах и т. п. <...> Весь этот архив хранился у нее в квартире. Записки ее матери были ко времени моего приезда уже переписаны ее собственной рукою <...> а часть переписанного ею была вторично переписана — уже с ее рукописи — переписчицею. Она показывала мне образчики оригинала — разные клочки, написанные частью карандашом, иногда на отрывках бумаги, даже на счетах».49

В декабре 1893 г. О. Н. Смирнова умерла. 28 февраля 1894 г. Л. Я. Гуревич писала ее сестре, Н. Н. Сорен, жившей в Москве: «Я имею с разных сторон совершенно различные сведения о том, каково содержание завещания покойной Ольги Николаевны. Comtesse de Beauregard, находившаяся в Париже в последние месяцы и дни жизни Ольги Николаевны, решительно утверждает, что Ольга Николаевна назначила своею legataire universelle50 lady Metcalf, находящуюся в настоящее время на мысе Доброй Надежды». Далее в том же письме говорилось: «В. Соловьев говорил мне, что рукописи завещаны отчасти в музей, отчасти в его полную собственность, остальное же наследство, по-видимому, в пользу lady Metcalf. Вы сообщаете мне, что наследниками Ольги Николаевны являются ее племянники».51 В заключение Л. Я. Гуревич обращалась к Н. Н. Сорен с горячим призывом «соединиться в дружном усилии как можно скорее отделить истину от наносных элементов» в труде О. Н. Смирновой. «Подлинные документы, — писала она, — оставшиеся после Вашей матери, должны быть пересмотрены и по ним должны быть восстановлены эти Записки».

Однако та, к кому были обращены эти призывы, весьма мало способна была понять и оценить их. О. ее отношении к архиву сестры и матери достаточно красноречиво свидетельствуют ее письма к А. Ф. Онегину, сохранившиеся в его архиве. Последний после смерти Ольги Николаевны предложил, по-видимому, взять на себя разбор ее архива. Н. Н. Сорен отвечала ему 1 (13) февраля 1894 г.: «Вы просто ангел, что берете на себя

338

этот труд. По-моему так: все письма, чьи бы ни были, сжечь. Все остальное мне прислать. Я видела дневник брата, très curieux».52

Предложение Онегина не было реализовано, так как бумаги О. Н. Смирновой были к этому времени уже опечатаны и перевезены в русское консульство в Париже. Через год Н. Н. Сорен снова сообщала Онегину: «... в консульстве находятся, говорят, ящики с бумагами, и я еще не решила, что с ними делать. Предложение консула продать — немыслимо. Чужих писем не продают. Сжечь — кто же возьмется?».53 Только в 1897 г. ящики эти были, наконец, присланы из Парижа в Москву. Вскоре Н. Н. Сорен писала П. И. Бартеневу, с которым она к этому времени сблизилась, разрешив ему публикацию отрывков из записок А. О. Смирновой:54 «Бумаги не разбирала еще, да если найдутся Ваших писем, Вам их отдам. Многие просили свои сжечь — экономия дров, печку согрею: одна дама мне пишет, что фантомы прошлого в форме старых писем она не любит получать — жгу».55 Начав все же разбирать парижские бумаги, Н. Н. Сорен привлекла к этой работе сына П. И. Бартенева Юрия Петровича. Последний потом писал об этом к сыну и наследнику Н. Н. Сорен А. В. Сорену: «Все она отдавала в „Русский архив“, и я с нею разбирал сундуки».56 Как явствует из переписки Н. Н. Сорен с П. И. Бартеневым, вскоре после этого между ними произошел разрыв, так как они не сошлись в цене за продававшееся Н. Н. Сорен имение.57 К дальнейшей судьбе архива Бартеневы уже не имели отношения. Очевидно лишь, что в ходе этого разбора, а следовательно, в парижском архиве О. Н. Смирновой, не обнаружились тетради ее матери, некогда отданные О. Н. Смирновой Аксакову.

После смерти в 1899 г. Н. Н. Сорен несколько раз делались попытки выяснить дальнейшую судьбу архива. Об одной из них рассказывается в уже упоминавшемся письме Л. Я. Гуревич к Щеголеву: «Когда в мае 1899 г. Н. Н. Сорен умерла, я надеялась, что „блюстителем“ архива остался Шенрок. Когда же он сошел с ума, у меня оборвалась последняя нить к архиву <...> Через причетника церкви, где отпевали Сорен, удалось узнать еще, что жила она на Пресне и что дом, в котором она жила, был разрушен во время вооруженного восстания в Москве».58 Оказывается, однако, что гибель значительной части смирновского архива предшествовала драматическим событиям революции 1905 г. После смерти Н. Н. Сорен А. Ф. Онегин дважды пробовал узнать о судьбе ее семейных бумаг. Первый раз еще в 1899 г., обратившись к А. В. Сорену. Последний отвечал ему: «Если бы это не вызывало большого расхода, я бы отослал обратно письма покойной моей тетки Ольги и другие письма, ей принадлежавшие (их оказалось два ящика), чтобы вы могли распорядиться ими по вашему усмотрению. Я их уничтожил, не желая их уступать Бартенену».59

Позже, в 1909 г., до Онегина дошла другая версия: будто бумаги все же сохранились, были проданы дворником букинисту, а от него уже попали в музей П. И. Щукина. Для проверки ее Онегин написал Г. С. Степанову — бывшему крепостному Смирновых, впоследствии близкому другу Н. Н. Сорен, прожившему с ней последние годы жизни. Ответ не

339

оставлял никакой надежды: «Дело обстояло очень просто, — писал Степанов, — по получении из Парижа Н. Н. разбирала вместе с Ю. Бартеневым, и, не нашедши ничего интересного, первый ящик был уничтожен, сожжен. После смерти Н. Н. 2-й ящик сожжен при мне и из пепла не мог обновиться».60

Тем не менее в версии, дошедшей до Онегина, было некое рациональное зерно: сравнительно небольшая часть архива О. Н. Смирновой действительно оказалась в музее Щукина, откуда уже в советское время попала в Исторический музей, а из музея была передана в ЦГАЛИ, где и хранится поныне. По-видимому, Н. Н. Сорен, одобрявшая собирательскую деятельность Щукина, отобрав до сожжения первого ящика эту часть материалов, продала ее Щукину. «Кто знает, после моей смерти, что может быть, положим, что я бы на случай смерти оставила бы их для помещения в музей», — писала она Бартеневу.61

Даже то немногое, что известно о составе постепенно утраченного архива, свидетельствует о значительной потере в нем для науки.

Одним из важных частных выводов, которые следует сделать из всего изложенного выше, является тот факт, что 67 тетрадей собственноручных записок А. О. Смирновой не было среди бумаг, полученных в Москве после смерти Ольги Николаевны. Ясно, что Ю. П. Бартенев, сам разбиравший с Н. Н. Сорен парижские бумаги, не стал бы вслед за этим задавать в печати вопрос об их местонахождении. С другой стороны, Н. Н. Сорен, найди она их, несомненно включила бы эти тетради в число материалов, отобранных для музея Щукина. Можно утверждать, впрочем, что там была по крайней мере одна тетрадь из многочисленных, как будет показано ниже, вариантов «Баденского романа» — та самая, с которой снял копию Бартенев и которую он так низко оценил, опираясь, без сомнения, на слова Н. Н. Сорен — вполне возможно, уничтожившей потом оригинал вместе с другими бумагами. Полного аналога этой тетради нет среди автографов «Автобиографии», хранящихся в ГБЛ.

Эти тетради снова возникают из небытия только в 1920 г., когда С. Д. Самарин предложил рукописному отделению Румянцевского музея приобрести их у него (однако не 67 тетрадей, а только 63). Сохранился протокол оценочной комиссии от 1 апреля 1920 г. и счет Самарина музею: «За проданные мною отделу рукописей собственноручные записки Александры Осиповны Смирновой, современницы Пушкина и Гоголя, причитается мне получить денег 20 000 рублей. 4 апр. 20 г.».62

То, что записки эти оказались в конце концов у С. Д. Самарина, заставляет предположить, что после смерти Аксакова они оставались в близкой к нему славянофильской среде, по неизвестным нам причинам хранившей упорное молчание о них в течение долгих лет полемики вокруг мемуаров Смирновой. К числу вероятных промежуточных обладателей ее тетрадей можно отнести и Самариных и В. С. Соловьева, о котором Л. Я. Гуревич писала к Н. Н. Сорен 28 февраля 1894 г.: «В. Соловьев говорил мне, что рукописи завещаны отчасти в музей, отчасти в его полную собственность».63 Нельзя не отметить также, что письма Гоголя к Смирновой, задолго до этого опубликованные,64 в 1935 г. были переданы в отдел рукописей Библиотеки им. В. И. Ленина из Абрамцева и, следовательно, хранились в той же семье Аксаковых. Небольшая часть писем Гоголя была и среди бумаг, полученных Н. Н. Сорен из Парижа, о чем сообщал А. Ф. Онегину Г. С. Степанов в письме от 5 (17) июля 1899 г.65

340

Из его же писем мы узнаем, что несколько писем Гоголя попали в музей Щукина.66

Как видим, судьба того немногого, что уцелело до наших дней из некогда обширного семейного архива Смирновых, чрезвычайно сложна; реконструировать состав этого архива по тому, что о нем известно из различных источников, и точно выявить дошедшее до нас и распылившееся по разным хранилищам (ЦГАЛИ, ИРЛИ, ГБЛ) — это, очевидно, особая задача.67

Попытаемся же для начала рассмотреть, из чего состоит то сохранившееся мемуарное наследие А. С. Смирновой, принадлежность которого ее перу бесспорна, что известно о самих рукописях и о том, как они публиковались.

Сохранилась одна тетрадь дневника А. О. Смирновой и довольно много рукописей ее воспоминаний.

Дневник охватывает период 26 февраля — 22 марта 1845 г. Это 17 листов автографа А. О. Смирновой, которыми пользовались издававшие его в разное время П. И. Бартенев и В. В. Каллаш (наборная рукопись с их пометами). Текст был издан до сих пор три раза: 1) в «Русском архиве», с пропусками и неразобранными словами — в том же томе, где и дневник Н. М. Смирнова, что, вероятно, указывает на получение их Бартеневым из общего источника (1882, № 1, с. 206—219); 2) в сборнике «Николаевская эпоха» (М., 1910), где следующий публикатор В. В. Каллаш также не все смог прочесть; 3) в издании Л. В. Крестовой 1929 г. — по тексту Каллаша (подлинник оставался в собрании Каллаша, откуда перешел уже в советское время к коллекционеру Гиммеру, и Л. В. Крестовой не мог быть известен; в 1937 г. был приобретен отделом рукописей Библиотеки им. В. И. Ленина у Гиммера и хранится теперь под шифром: ф. 474, 1.1).

Таким образом, несмотря на три издания, эта единственная дошедшая до нас в подлиннике тетрадь дневника А. О. Смирновой ни разу не была воспроизведена полностью.

Рукописи воспоминаний Смирновой делятся на две части: 1) тот текст записок, который впервые был напечатан еще в 1895 г. в «Русском архиве»; 2) тетради, которые были изданы Л. В. Крестовой в 1931 г. и названы «Автобиографией».

Первый текст записок находится в альбоме, принадлежавшем М. Н. Смирнову и подробно описанном Л. В. Крестовой.68 Записки вписаны в альбом самой А. О. Смирновой на л. 12—82. Точная датировка этого текста пока не сделана; ясно только, что он написан не ранее 1870-х годов — и по почерку, совпадающему с первыми вариантами «Автобиографии» (около 1877 г.), и по упоминанию о поездке вел. кн. Алексея Александровича в Константинополь в 1871 г.69 О предположительном месте этого текста среди сохранившихся рукописей воспоминаний мы скажем несколько позже; пока укажем лишь, что этот сравнительно

341

краткий текст отредактирован автором тщательнее всех остальных, мог считаться ею в какой-то момент завершенным и именно поэтому был переписан в альбом, на котором сама Александра Осиповна сделала помету: «Мише отдать после моей смерти».70

Этот текст тоже публиковался трижды: 1) в «Русском архиве» (1895, № 5—9) с изменениями (опущены резкие характеристики придворных, упоминания о ситуациях, касающихся царской семьи; текст редактировался Бартеневым стилистически, и, наконец, в нем остались не прочитанные издателем места); 2) отрывки, исключенные Бартеневым, были впоследствии воспроизведены В. В. Каллашем в сборнике «Ветвь» (М., 1917); 3) Л. В. Крестова напечатала его исправнее всех по подлиннику, однако некоторые слова не разобрала и она (Смирнова, 1929, с. 163—271).

И, наконец, обратимся к тетрадям, поступившим в 1920 г. в Румянцевский музей и хранившимся в нем ранее в составе так называемого Музейного собрания под шифром М 4612. 1—63. В настоящее время они входят в состав фонда А. О. Смирновой (ГБЛ, ф. 474), включающего в себя, кроме них, следующие материалы, ранее тоже разбросанные по Музейному собранию: письма разных лиц к Смирновой (старый шифр — М 3304), поступившие в 1900 г. как дар директора Музея М. А. Веневитинова (не А. В. Сорен ли продал их Веневитинову после смерти матери в 1899 г.?), упоминавшиеся уже письма Гоголя, переданные в 1935 г. из Абрамцева (старый шифр — М 8329) и дневник А. О. Смирновой, поступивший от Гиммера (старый шифр — М 8344. 21).

Следует еще раз обратить внимание на то обстоятельство, что в Румянцевский музей в 1920 г. поступили лишь 63 тетради из 67, отданных некогда И. С. Аксакову. Что содержалось в остальных четырех тетрадях и где они? Скорее всего еще несколько вариантов тех же воспоминаний или переводы, но, может быть, дневниковые записи? Не было ли среди этих тетрадей, например, подлинного текста того дневника матери А. О. Смирновой, Н. И. Арнольди, который она переписала в текст своей «Автобиографии», но который отсутствует во всех частях архива?71 Будем надеяться, что и эти недостающие тетради еще обнаружатся.

63 тетради могут быть сгруппированы следующим образом:

1) 27 тетрадей содержат так называемую автобиографию (ГБЛ, ф. 474, 1. 2—26, 2. 1—2), отрывок ее есть также в одной из тетрадей переводов (2. 8);

2) 1 тетрадь содержит «Воспоминания о Гоголе» (2. 3);

3) 2 тетради — воспоминания о царской семье (2. 6, 7);

4) 1 тетрадь — воспоминания о митрополите Филарете (2. 4);

5) наконец, есть тетрадь, озаглавленная «Скандалиозная история вел. кн. Елены Павловны» и содержащая незаконченные наброски воспоминаний (2. 5).

Всего, таким образом, мемуарные материалы занимают 32 тетради. В остальных — многочисленные переводы А. О. Смирновой с разных языков, наброски литературных произведений и списки прозы и стихов. Среди них находится много черновиков ее писем к Александру III и высшим сановникам начала 1880-х годов, проекты манифестов от его имени — все это сочинялось А. О. Смирновой уже полубольной, под впечатлением событий 1 марта 1881 г.

Воспоминания, занимающие первые 27 тетрадей, были изданы Л. В. Крестовой в 1931 г. под названием «Автобиография», вошедшим с тех пор в науку. Сведения об источнике публикации были изложены частично во введении (с. 14), частично — в археографическом вступлении к примечаниям (с. 312—313). К сожалению, на основании и тех и других

342

кратких замечаний читателю весьма трудно составить себе представление и о количестве тетрадей (во введении называется 67, в археографическом вступлении указан шифр 4612. 1—63, отражающий истинное количество тетрадей — 63), и о их содержании. Публикатор разбивает тетради с «Автобиографией» на две группы: воспоминания о детстве и юности (по ее подсчету — 8 тетрадей) и «Баденский роман» (17 тетрадей). Таким образом, 2 тетради ею вовсе не учтены; не сделана и попытка разбить тетради по редакциям или вариантам и установить хотя бы приблизительную хронологию работы А. О. Смирновой над ними.72 Текст был издан на русском языке с примечанием: «Ввиду того что текст „Автобиографии“ написан то по-русски, то по-французски (лишь «Воспоминания о Гоголе» написаны сплошь по-русски), не представлялось возможным всякий раз оговаривать перевод».73 Приемы публикации в сущности не были раскрыты в этом археографическом вступлении. Между тем при публикации такого сложного в текстологическом отношении памятника именно здесь требовались предельная точность и щепетильность, в особенности с учетом сложившегося за годы дискуссии о «Записках» Смирновой скепсиса и прямого недоверия к ее мемуарному наследию. Вместо этого читатель, обращающийся к «Автобиографии», находит лишь одно указание: «Особенности материалов заставили редактора распределить его по отдельным главам, построенным, насколько то было возможно, в хронологическом порядке. Вместе с тем он считал возможным выбросить наиболее сходные варианты и многочисленные отступления Смирновой».74

Что же представляет собою текст «Автобиографии», опубликованный в этой книге — в издании, которым исследователи уже 48 лет пользуются как источником? Это произвольно сгруппированная композиция из разных отрывков, по выбору публикатора заимствованных из разных тетрадей. Никакого обоснования отбора тех или иных отрывков и принципов, по которым они были объединены в единый текст, в примечаниях нет. В них указано лишь (непоследовательно и в ряде случаев неточно),75 из какой тетради заимствован отрывок. Таким образом, издание представляет собою не воспроизведение в печати действительно существующего текста Смирновой, а произвольное объединение отрывков и даже отдельных фраз, действительно написанных А. О. Смирновой, но в разное время и в разных вариантах своих воспоминаний.

Рассмотрим сказанное хотя бы на одном примере. На с. 95—117 «Автобиографии» находятся главы XVII и XVIII, озаглавленные публикатором «Во дворце» и «Фрейлины Стефани Радзивилл и Александрина Россет». В примечании к обеим сказано: «Глава взята из тетради 48 <...> Тетрадь написана необычайно мелким почерком, с трудом поддается расшифровке. В ней имеются многочисленные пропуски, которые по техническим соображениям не указываются в тексте».76 В начале второго абзаца главы XVII на с. 95 начинается вставка, о которой в примечании сказано, что она заимствована из тетради 34.77 Затем в середину текста,

343

на с. 97, вставлен кусок из той же 48-й тетради, но совсем из другого места. Следующая глава, XIX, заимствована из тетради 14.78

Рассмотрим теперь, о каких тетрадях идет здесь речь. О тетради 48 (шифр теперь 2. 1) сама Л. В. Крестова пишет, что она принадлежит к периоду, когда почерк Смирновой становится все более неразборчивым, т. е. к позднейшему.79 Это верно: по произведенной нами при обработке архива группировке тетрадей по вариантам она является частью самого позднего, 12-го варианта (после 1880 г.). Тем не менее в нее спокойно вставлен отрывок из ранней тетради 34 (шифр теперь 1. 14), по нашему предположению принадлежащей ко 2-му варианту. Указание о том, что глава XIX взята из тетради 14 (шифр теперь 3. 13), просто неверно, так как она вообще не содержит мемуарного материала. Может быть, впрочем, это опечатка и речь идет о тетради 41 (шифр теперь 2. 2). Эта тетрадь содержит отдельные, с трудом поддающиеся датировке, но тоже поздние части записок.

В каком же общем соотношении находятся реальные 27 тетрадей автобиографических записок А. О. Смирновой с их единственным изданием 1931 г.? При обработке архива в 1969 г. нами была сделана попытка разбить весь текст на варианты по совокупности признаков (меняющийся почерк, бумага и внешний вид тетрадей и их сопоставление с другими, используемыми Смирновой для писем и литературных работ разных лет). При всей условности и неполной доказуемости этого деления в тексте, как оказалось, можно выявить 12 вариантов (именно вариантов, а не редакций, так как А. О. Смирнова неоднократно прекращала работу над мемуарами и всякий раз начинала их сначала).

Составленная таблица наглядно показывает соотношение текста подлинника «Автобиографии» — всех 12 вариантов — с публикацией 1931 г.

Рукописи	Смирнова, 1931
1-й вариант (ок. 1877 г.) — 8 тетрадей (ГБЛ. ф. 474, 1. 2—9) 1-я тетрадь, 36 л. (1. 2, старый № 4)
л. 1—19 л. 31—34	с. 128—136 с. 143—147
2-я тетрадь, 34 л. (1. 3, старый № 28)
л. 1—16	с. 147—162 (с пропусками)
3-я и 4-я тетради, 36 и 22 л. (1.4—5, старые № 31 и 46)	Не использованы
5-я тетрадь, 35 л. (1. 6, старый № 18)
л. 1—2, 6—7	с. 249—251 (с пропусками)
6-я тетрадь, 29 л. (1. 7, старый № 3)
л. 19—26 л. 1—3	с. 224—236 с. 251—253 (с пропусками)
7-я тетрадь, 36 л. (1. 8, старый № 17)	Не использована
8-я тетрадь, 38 л. (1. 9 старый № 21)
л. 2 об.—8 об. л. 26 об.—38	с. 33—38 с. 236—249
2-й вариант (1877) — 5 тетрадей (ГБЛ, ф. 474, 1. 10—14)
1-я тетрадь, 52 л. (1. 10, старый № 7)
л. 3—9 л. 43—49 об., 51—52 об.	с. 136—142 с. 203—214 (с пропусками)
2-я тетрадь, 48 л. (1. 11, старый № 10)
л. 1—4, 8—10, 16—17, 22—24, 32	с. 51—60, 75—77

344

3-я тетрадь, 35 л. (1. 12, старый № 51)	Не использована
4-я тетрадь, 44 л. (1. 13, старый № 11) почти вся	с. 162—203 (с пропусками)
2-й вариант (1877) — 5 тетрадей (ГБЛ, ф. 474, № 1. 10—14)
5-я тетрадь, 90 л. (1. 14, старый № 34)
л. 54 об.—58 об., 75 об.—78 об., 81—89	с. 77—89, 91—93
3—8-й варианты — все тетради (1. 15—21, старые № 9, 42, 43, 6, 5, 58, 2)	Не использованы
9-й вариант (конец 1870-х гг.)
1-я тетрадь, 97 л. (1. 22, старый № 8)	Отрывки на с. 257—267
2-я и 3-я тетради (1. 23, 24, старые № 47 и 36)	Не использованы
10-й вариант (после 1879 г.)
1-я тетрадь, 78 л. (1. 25, старый № 25)	Отрывки на с. 23—33, 38—51, 60—74
11-й вариант, одна тетрадь (1. 26, старый № 49)	Не использованы
12-й вариант (после 1880 г.)
одна тетрадь, 55 л. (2. 1, старый № 48)
л. 5 об.—55	с. 95—127 (с пропусками)

Ясно, что подобранные таким образом части текста вовсе не представляют собою того, что было написано некогда А. О. Смирновой. Подобная свобода в обращении с важным и сложным историко-литературным документом, скорее всего объясняющаяся неоправданной поспешностью, с которой он был издан, и смутными текстологическими представлениями того времени, надолго лишила науку подлинных автобиографических записок А. О. Смирновой. Нельзя не удивиться тому, как неудачно складывалась все время судьба ее мемуарного наследия.

Между тем, как можно было убедиться из предшествующего изложения, без сравнительного изучения подлинных мемуаров и писем А. О. Смирновой, с одной стороны, и «Записок», изданных ее дочерью, с другой, нечего и пытаться решить вопрос об источниковедческом значении последних. Но для этого необходим подлинный текст «Автобиографии», которым мы все еще не располагаем.

Задачи, связанные с научным исследованием мемуарного наследия А. О. Смирновой-Россет, сами вытекают из сказанного. Прежде всего исследователи должны получить научное издание всех ее воспоминаний и дневника. Только в этом случае можно будет на серьезной основе вернуться к изучению «Записок», изданных О. Н. Смирновой, и попытаться вскрыть их достоверную часть. Тогда, наконец, ученым будет дана, как удачно выразился Н. О. Лернер более 60 лет назад, «карта для плавания по запискам Смирновой»,80 этому замечательному памятнику своей эпохи.