261

Д. П. ЯКУБОВИЧ

«АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО»

Публикуемая работа Д. П. Якубовича является извлечением из монографии покойного исследователя «Пушкин и Вальтер Скотт (проза Пушкина)», рукопись которой хранится в Рукописном отделе Пушкинского Дома (ф. 244, оп. 31, № 73, тома 1 и 2). Монография прошла редакционную подготовку в Издательстве АН СССР и в начале 1939 г. была направлена в набор. Однако Великая Отечественная война помешала изданию книги, в результате чего крупнейший труд Д. П. Якубовича, явившийся итогом всей его научной деятельности, так и не стал достоянием читателей.1

Имя Дмитрия Петровича Якубовича (1897—1940) не нуждается в рекомендации.2 Известный ученый, он внес весомый вклад в пушкиноведение, и его труды до сих пор не утратили своего значения. Особенно это относится к работам Д. П. Якубовича о прозе Пушкина, крупнейшим знатоком и исследователем которой он был. С исследованием пушкинской прозы непосредственно связана и проблема «Пушкин и В. Скотт», центральная в научных изысканиях ученого. Этой теме была посвящена уже кандидатская диссертация Д. П. Якубовича «Проза Пушкина и Вальтер Скотт», защищенная в 1929 г.; она и легла в основу его монографии.3 Сопоставление обеих рукописей4 показывает, однако, что Д. П. Якубович значительно переработал и дополнил свою диссертацию.

Рассматривая тему «Пушкин и В. Скотт» как одну из основополагающих в изучении пушкинской прозы, исследователь был далек от мысли о подчиненном положении прозы Пушкина по отношению к В. Скотту. Напротив, он неоднократно подчеркивает, что как художник Пушкин далеко превосходил шотландского романиста, творчество которого явилось для него не предметом для подражания, но источником оригинальных художественных решений, имевших громадное значение для всего последующего развития русской литературы. «Проза Пушкина тесно соприкасается с творчеством В. Скотта, — пишет Д. П. Якубович в предисловии к своей монографии, — но, само собой разумеется, Пушкин-прозаик никогда и ни в коей мере не сводится этим (в отличие от многих других современников)

262

в ряды подражателей или последователей В. Скотта. Наоборот, шаг за шагом я пытаюсь показать, что каждое творческое соприкосновение писателей, имевшее место, всегда давало принципиально новое, никогда не сводимое к понятию простого „влияния“,5 качество неизменно более высокого порядка» (т. 1, л. 5). Действительно, это исходное для Д. П. Якубовича положение последовательно осуществляется в его монографии.

Творчество В. Скотта, будучи, по словам автора монографии, «узловым пунктом, в котором слились господствующие тенденции предшествующего ему европейского романа» (т. 2, л. 165), оказалось важным стимулом для творческого развития Пушкина. «Путь пушкинской прозы, — пишет Д. П. Якубович, — это путь к реализму через преодоление романтизма. На этом пути Пушкин повстречал В. Скотта» (т. 2, л. 189). Именно реалистические тенденции вальтер-скоттовского романа, а не его слабые стороны, подхваченные многочисленными подражателями английского писателя, в том числе и в России, развивает Пушкин в своей прозе. Эти основные положения Д. П. Якубович широко раскрывает в своей монографии, обстоятельно освещая как общие вопросы соотношения прозы Пушкина и В. Скотта (главы I и II), так и конкретные формы влияния английского писателя на отдельные произведения Пушкина (помимо «Арапа Петра Великого» подробно рассматриваются «Повести Белкина», «История села Горюхина», «Дубровский» и «Капитанская дочка»).6

Известное представление о монографии Д. П. Якубовича дают уже опубликованные статьи его, в частности статья «„Капитанская дочка“ и романы Вальтер Скотта»,7 вышедшая из печати в то время, когда рукопись его книги уже находилась в издательстве, и почти целиком совпадающая с VIII ее главой. Другие, более ранние статьи Д. П. Якубовича, связанные с темой этой книги,8 входили в состав его диссертации 1929 г.9 и включены в монографию уже в значительно переработанном виде.

Большая же часть монографии вообще осталась неопубликованной, в том числе главы об «Арапе Петра Великого», «Истории села Горюхина» и «Дубровском»; между тем все они могут представлять существенный интерес как для пушкинистов, так и для исследователей русско-европейских литературных связей XIX в. Этими соображениями и вызвана предлагаемая публикация главы монографии Д. П. Якубовича

263

«Пушкин и Вальтер Скотт (проза Пушкина)», посвященной «Арапу Петра Великого». Выбор этой главы обусловлен рядом обстоятельств. Прежде всего первый исторический роман Пушкина изучен в меньшей степени, чем другие его прозаические произведения. Работа Д. П. Якубовича содержит ряд важных наблюдений над проблематикой и поэтикой «Арапа Петра Великого», существенно дополняющих наше представление о пушкинском историческом романе. Кроме того, сам вопрос о соотношении с традициями В. Скотта «Арапа Петра Великого» (в отличие от «Капитанской дочки») не подвергался обстоятельному исследованию в других работах; более того, высказываются подчас суждения, отвергающие самую возможность постановки этого вопроса;10 поэтому обнародование аргументов Д. П. Якубовича, авторитетнейшего специалиста по данной проблеме, окажется полезным для его решения. Наконец, глава об «Арапе Петра Великого» отличается от других глав монографии Д. П. Якубовича тем, что предлагает несколько иную методику изучения проблемы «Пушкин и В. Скотт». Дело в том, что в силу специфики изучаемого материала автор сосредоточивается в этой главе не столько на конкретных сближениях «Арапа Петра Великого» с отдельными романами В. Скотта (такие сближения не всегда кажутся бесспорными), сколько на сопоставлении романа Пушкина «с самой системой исторического романа в том виде, какой был придан ему В. Скоттом»; сопоставления, которые приводит Д. П. Якубович, демонстрируют общность метода обоих романистов. Плодотворность такого пути подтверждается значительностью тех наблюдений и выводов, которые содержатся в публикуемой работе.

Публикуемая глава об «Арапе Петра Великого», таким образом, существенно дополнит представление о концепции Д. П. Якубовича и вместе с ранее опубликованной его статьей «„Капитанская дочка“ и романы Вальтер Скотта» составит своеобразный цикл, посвященный соотношению прозы Пушкина и В. Скотта в жанре исторического романа, т. е. в жанре, наиболее характерном для английского писателя и оказавшем наибольшее влияние на пушкинскую прозу.

Публикуемая глава интересна как в целом, так и многими частными наблюдениями, являющимися оригинальным вкладом ученого в исследование «Арапа Петра Великого» и не совпадающими с содержанием других, позднейших работ о пушкинском романе (в то же время Д. П. Якубович во многом предвосхищает новейших исследователей). Таковы, например, его соображения о роли примечания о Ганнибале к первой главе «Евгения Онегина» в генезисе «Арапа Петра Великого»; о системе примечаний, предполагавшейся, по-видимому, в историческом романе Пушкина; определение значения романа о петровской эпохе в развитии взаимоотношений Пушкина с Николаем I; реконструкция сюжета повести о стрельце, и др.

Естественно, что не все в работе, написанной свыше сорока лет тому назад, выдержало испытание временем; оспорены могут быть и некоторые конкретные параллели, предложенные Д. П. Якубовичем; в целом же глава его монографии, посвященная «Арапу Петра Великого», и сейчас способна привлечь внимание читателя свежестью и новизной наблюдений, оригинальностью решения как общих, так и частных вопросов.

О плодотворности пути, избранного Д. П. Якубовичем, свидетельствует и то, что некоторые положения его работы об «Арапе Петра Великого»,

264

ставшие достоянием печати еще при жизни автора, давно и прочно вошли в научный оборот. Речь идет в основном об исследовании соотношения текста «Арапа Петра Великого» с его источниками, в особенности с очерками А. О. Корниловича в альманахе «Русская старина»; некоторые из наблюдений Д. П. Якубовича были обнародованы им еще в 1930 г. в популярной статье.11 Статья эта, однако, лишь частично перекликается с его монографией, представляя собой краткое и облегченное изложение некоторых положений, подробно освещаемых в книге.12 Однако даже и в таком виде эти положения заинтересовали исследователей; ссылки на статью Д. П. Якубовича неоднократны, встречаются они и в новейших работах.13

Опубликованные ранее положения, касающиеся «Арапа Петра Великого», в печатаемой главе изложены более обстоятельно и снабжены подробным научным аппаратом. Это предопределяет целесообразность публикации главы об «Арапе Петра Великого» в полном объеме. Текст этой главы подвергся в нашей публикации лишь незначительным сокращениям редакционного характера, связанным главным образом с авторскими отсылками к прежнему или последующему тексту монографии; снятыми оказались и немногие повторения или отягощающие текст перечисления романов В. Скотта, о которых многократно говорится в тексте работы. Все места сокращений отмечены многоточием в угловых скобках (<...>). Особо следует оговорить лишь одно сокращение. Для цельности впечатления, а также по соображениям экономии места снято начало главы III монографии Д. П. Якубовича, прямо не связанное с ее основной темой. На этих листах рукописи Д. П. Якубовича (т. 1, л. 133—139) речь идет о некоторых особенностях «Бориса Годунова», сближающих его с традициями В. Скотта (характеризуются главным образом сцена «Равнина близ Новгорода-Северского» и отчасти сцена «Корчма на литовской границе»); это связано с принципиально важным (но не развернутым в монографии) положением о роли «Бориса Годунова» (как и романтических поэм Пушкина) в формировании пушкинской прозы. «Через „Бориса Годунова'“, в боевом заострении теоретических споров о новом литературном „роде“, для которого В. Скотт вслед за Шекспиром и Гете был знаменем „романтиков“, пришел Пушкин к прозе», — заключает Д. П. Якубович (т. 1, л. 134). Однако интересные сами по себе и целесообразные в контексге всей монографии эти положения ничего не добавляют к характеристике «Арапа Петра Великого», которому посвящена ее третья глава, публикуемая, таким образом, в основной ее части.

Редакционная работа заключалась также в проверке и уточнении цитат (в некоторых, немногочисленных, случаях они были дополнены для придания им большей связности), а также в приведении научного аппарата в соответствие с современными требованиями. Кроме того, цитаты из Пушкина и Белинского даны по новейшим, наиболее авторитетным изданиям этих авторов. В примечаниях публикатора документированы и некоторые другие цитаты, приведенные Д. П. Якубовичем без соответствующих отсылок.14 Упомянутые примечания содержат в себе и некоторые

265

другие необходимые уточнения и исправления вкравшихся в текст работы Д. П. Якубовича ошибок и опечаток. Подстрочные примечания в тексте, данные прямым шрифтом, принадлежат Д. П. Якубовичу; примечания публикатора — составляющие самостоятельные сноски или входящие как часть в примечания автора — набраны курсивом.

Л. С. Сидяков

АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО

Что нас очаровывает в историческом романе — это то, что историческое в нем есть совершенно то, что мы видим. Шекспир, Гете, Вальтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям.

Пушкин

1

<...> Первым целостным (хотя и незаконченным) произведением Пушкина в прозе является «Арап Петра Великого». Мысль об этом романе (заглавие не принадлежит Пушкину) была у поэта еще в 1826 г., а может быть и ранее; написанные главы относятся к 1827 г. (ср. письмо Пушкина Дельвигу из Михайловского от 31 июля 1827 г.: «покаместь принялся я за прозу» — XIII, 334).1

В литературе о Пушкине «Арап» остался почти неисследованным.2 Еще П. В. Анненков замечал: «Несомненно, что по тону рассказа „Арап Петра Великого“ и „Капитанская дочка“ так схожи, как будто написаны вместе, хотя их разделяют целые 9 лет. Так с первого раза нашел Пушкин свой оригинальный стиль».3 Анненков ошибался — не первым опытом в прозе был «Арап»; конечно, и гораздо ближе хронологически была к нему «Капитанская дочка». Но в замечании о близости тона обеих вещей, несмотря на их принципиальную разность, есть большая доля верности. Однако в чем этот тон, этот стиль «Арапа», как достигнуто то, что он «остается непревзойденным в русской литературе и является примером удивительным — совершенства достижения и совершенства метода»,4 — остается до сих пор невыясненным, метод еще ни в коей мере не раскрытым. А между тем эта повесть открывает пушкинскую прозу.

По известному мнению Белинского, это — «превосходный исторический русский роман, изображающий нравы величайшей эпохи русской истории <...> Эти семь глав неоконченного романа, из которых одна упредила все исторические романы гг. Загоскина и Лажечникова, неизмеримо выше и лучше всякого исторического русского романа, порознь взятого, и всех их, вместе взятых».5 Пушкин обдумывал свой «роман на старый лад» именно в то время, когда во всем своем монументальном великолепии и антикварно-романтическом аромате один за другим неистощимой

266

фалангой выходили романы «автора Уэверлея» <...> Россия конца 20-х годов вслед за Европой начинает мечтать о собственном историческом романе-повести и к началу 30-х годов берется за его осуществление. Говоря словами Белинского, «пресытившись стихами, мы захотели прозы, а пример Вальтера Скотта был очень соблазнителен».5а Это было, по выражению Альфреда де Виньи (в предисловии к его историческому роману «Cinq Mars», 1827), время, когда «l’Art s’est empreint l’histoire plus fortement que jamais. Nous avons tous les yeux attachés sur nos Chroniques...»,6 и Пушкин у нас осуществляет эти мечты одним из первых.7 Он говорил, по словам Анненкова, друзьям: «Бог даст, мы напишем исторический роман, на который и чужие полюбуются».8 Это противопоставление русской жизни «чужим» явно имеет в виду прежде всего Вальтера Скотта, как это раскрывает сам Пушкин <...> в статье по поводу «Юрия Милославского»: «В наше время под словом роман разумеем историческую эпоху, развитую в вымышленном повествовании. Валтер Скотт увлек за собою целую толпу подражателей. Но как они все далеки от шотландского чародея!» (XI, 92). И позднейшие разыскания пушкинианы подтверждают именно в этом смысле анненковское свидетельство. Мы имеем запись П. И. Бартенева со слов Нащокина: «Пушкину все хотелось написать большой роман. Раз он откровенно сказал Нащокину: „Погоди, дай мне собраться, я за пояс заткну Вальтер Скотта!“».9

Хронологический момент зарождения сюжета «Арапа» точно не определим. Судьба и образ экзотического предка несомненно были дороги поэту с детства. Особенно они оживали во время его пребываний в Михайловском — вотчине Ганнибалов.

Безусловно нужно связать с романом об «Арапе» примечание 11 к строфе L (писанной в Одессе) первой главы «Онегина»;10 примечание, в котором Пушкин скорбит о недостатке в России «исторических записок», указывает, что «18-ти лет от роду Аннибал послан был царем во Францию, где и начал свою службу в армии регента; он возвратился в Россию с разрубленной головой и с чином французского лейтенанта. С тех пор находился он неотлучно при особе императора» (VI, 654).11 В этих словах отправной пункт и в сущности канва «Арапа» (сохранены

267

и эпизод с «разрубленной головой», и название «крестник» Петра). В первоначальном варианте 11-го примечания к «Онегину» Пушкин, еще не предопределяя формы, туманно обещал: «Мы современем надеемся издать полную его биографию» (VI, 655). Кажется, в этом обещании и следует видеть первый момент замысла будущего романа о «странной жизни Аннибала», известной «только по семейственным преданиям»12 (VI, 655). Упомянутая немецкая записка особо заинтересовала Пушкина, бережно хранившего у себя семейные бумаги Ганнибалов, не только потому, что в ней он нашел данные о «странной жизни» своего предка, но также и потому, что она, видимо, была получена им от лица, еще лично знавшего «царского арапа» (ср. строчки: «В самой глубокой старости текли слезы его при воспоминании о сестре»13). И Пушкин включил в свою заметку именно этот рассказ современника о смерти сестры Ганнибала.

В самом деле, в письме Пушкин пишет, узнав, что умирает один из сыновей Ганнибала, у которого Пушкин порой бывал: «... надо мне заполучить от него воспоминания, касающиеся моего предка» (XIII, 205; с франц.). Чрезвычайно интересные строки!

«Преданья русского семейства» — устное (и письменное из первых рук) свидетельство старика особо ценил Пушкин.

Перескажу простые речи
Отца иль дяди старика, —

характеризовал он свои попытки уловить, удержать и запечатлеть для себя и потомков черты уходящей, умирающей жизни. Он чувствовал, что умри последний свидетель интересной эпохи — и с ним умрет, может быть, многое, что надо бы использовать, что трудно, а может быть и невозможно будет восстановить потомку. Так точно сознавал Пушкин и значение своего времени. Впоследствии издатель «Современника», он чувствовал важность собственных дневников, своих «не мудрствующих лукаво» показаний живого свидетеля об интересной для будущего эпохе. Он сожалел: «В России <...> память замечательных людей скоро исчезает, по причине недостатка исторических записок» (VI, 655). Но «даль свободного романа» не могла еще ощущаться тогда Пушкиным, находившимся во власти стиховой стихии и работавшим над «Онегиным».14 «Современем» (т. е. к 1827 г.), когда Пушкин созрел для прозы, была ему подсказана и «злободневная» форма — исторический роман.15 В 1830 г. он уже смог дать неполных восемь глав романа с почти законченной экспозицией.

При этом «Арап» может сопоставляться только с системой романа самого В. Скотта, так как в 1827 г. «русской вальтер-скоттовщины»16

268

еще не существовало. Уже здесь прежде всего всплывает «учение» В. Скотта об эпиграфе — существенный нерв его поэтики.

Выписывая предполагаемые эпиграфы к главам своего романа на первой же странице своей перебеленной рукописи, Пушкин, возможно, хотел первый из них сделать эпиграфом ко всему роману, как он это делал в «Бахчисарайском фонтане», «Полтаве» и позже в «Пиковой даме» и «Капитанской дочке».

Эпиграф к I главе «Арапа» из дмитриевского «Путешествия NN в Париж и Лондон»17 вводит нас в парижский легкомысленный период жизни арапа, предвосхищая содержание главы. Так как глава эта не появилась при жизни Пушкина в печати, мы не знаем, была ли бы она обставлена указанием каких-либо источников. Но такую возможность подсказывает вид изданной самим Пушкиным III главы.18 Здесь в сноске к заглавию «Ассамблея при Петре I-м» дано прямое указание на исторические источники Пушкина: «См. Голикова и Русскую старину». Эта манера указывать исторические источники романа воспринята Пушкиным от В. Скотта, который большинство своих романов сопровождает такими указаниями (в предисловиях, в тексте, в подстрочных и в заключительных примечаниях).19 Это дает основание предполагать, что и Пушкиным по завершении романа мыслился такой же ассортимент примечаний, ведущих к источникам. Значение их — в придании исторической базы вымыслу. К развернутому роману, вероятно, оказались бы указанными и немецкая биография Ганнибала, сохранившаяся в бумагах Пушкина, и другие документы, которыми, видимо, интересовался Пушкин; появились бы и ссылки на «Историю Петра Великого» Вольтера и на другие книги по эпохе Петра I. Тяготение к историческим обоснованиям, экскурсам и изысканиям, идущее у него параллельно с эстетическим использованием того же материала, сближает <...> Пушкина в этом отношении с В. Скоттом еще и ранее.

2

Начало I главы «Арапа» — вступление, довольно типичное для вальтер-скоттовских романов, но в по-пушкински сжатом виде. Это еще не роман, а сначала пересказ биографии типа голиковских жизнеописаний Лефорта и Гордона,20 сохранившихся в библиотеке Пушкина,21 с тяжеловесной конструкцией XVII—XVIII вв.; потом быстрый, в манере В. Скотта, обзор эпохи романа, с характерной вальтер-скоттовской ремаркой «по свидетельству всех исторических записок» (VIII, 3), указывающей на предварительную стадию романа — историческое штудирование источников. Здесь тяжеловесная, монументальная структура фраз внезапно (речь заходит о Париже и эпохе Регентства) становится быстрой, предложения — убыстренно-краткими («На ту пору явился Law; алчность

269

к деньгам соединилась с жаждою наслаждений и рассеянности; имения исчезали; нравственность гибла; французы смеялись и рассчитывали» и т. д. — VIII, 3).22 Этот темп и тон краткого исторического обозрения близок позднейшей прозе Пушкина. Пушкин беглыми чертами набрасывает, говоря его же словами, «картину общества» и «состояний», его цель — дать «понятие о нравах сего времени».23 Вместе с тем функция первой главы — контраст эпохи Регентства (с ее «folie») и «суровой простоты Петербургского двора» в последующих главах (VIII, 4). Контраст, обычный для экспозиций исторических романов Скотта. Напомню хотя бы то, что последний писал во введении к «Айвенго»: «Временем настоящего рассказа выбрано автором царствование Ричарда I, не потому только, что оно представляет обилие характеров, одни имена которых должны уже привлечь общее внимание, но и потому, что выказывает различие между саксами <...> и норманнами»;24 это может заинтересовать читателей противоположными особенностями племен, если только автор исполнит дело свое надлежащим образом.25 Такая постановка вопросов была близка Пушкину.26 Отметим, что в «Квентине Дорварде», например, глава I прямо носит название «The Contrast» и весь беглый обзор этой главы-наброска («the scetch») посвящен, что подчеркнуто и эпиграфом, контрастному сопоставлению Людовика с Карлом и их дворов.27

Итак, эпоха романа подсказана была Пушкину его «семейственными преданиями» и фигурой Петра. Он создает аромат эпохи между прочим и своеобразной игрой на именах. Изображая Францию, он не заставляет великих людей ее быть марионетками исторического романа (что возмущает Пушкина позже, например в «Cinq Mars» А. де Виньи,28 которого он противопоставлял В. Скотту), но пересыпает роман блестками исторических имен, создавая впечатление участия в романе названных лиц («регент приглашал его не раз <...> он присутствовал на ужинах, одушевленных молодостию Аруэта и старостию Шолье, разговорами Монтескье

270

и Фонтенеля», — VIII, 4). Так попутно Вольтер и Монтескье даются как знакомые героя «современно», «домашним образом», по выражению самого Пушкина в применении к В. Скотту (XII, 195).29 Точно так же в главе II даются Долгорукий, Брюс, Рагузинский, Меншиков («Ибрагим узнал великолепного князя Меншикова, который, увидя арапа <...> на него покосился <...> Рагузинского, бывшего своего товарища...» — VIII, 11), т. е. всюду сквозь призму восприятия Ибрагима. Манера, присущая В. Скотту, искусство которого проложило дорогу ряду романистов.

Любопытно, что в черновой рукописи Пушкин первоначально хотел дать еще один штрих этого же рода. Незачеркнутый <...> вариант читался: «Брюс расспрашивал его о Фонтенеле».30 Мы еще не раз встретимся в дальнейшем с этой идущей от В. Скотта манерой сталкивать обыденных героев с историческими героями-писателями, чтобы ими, а не королями характеризовать эпоху.

Выведение на историческом полотне предка автора также имело свои <...> причины и имело многократные прецеденты в творчестве В. Скотта, конечно, прекрасно знакомые Пушкину — внимательному читателю любимого романиста.31 Пушкин мог думать о такой аналогии уже выводя в своей исторической трагедии Гаврилу Пушкина.32

В центральном герое (Ибрагиме) Пушкиным тщательно подчеркивается его экзотичность, его нерусское происхождение. В этом отношении в исторических романах В. Скотта было достаточно аналогичных прецедентов (например, шотландцы в чужеземной среде — любимая ситуация В. Скотта). У Пушкина это введение экзотического персонажа заиграло совершенно по-новому, так как богатство живых автобиографических материалов позволило Пушкину сделать арапа центральным персонажем.

Экзотика арапа на историческом фоне подчеркивалась Пушкиным еще в феврале 1825 г.: «Присоветуй Рылееву, — писал он брату, — в новой

271

его поэме поместить в свите Петра I нашего дедушку. Его арапская рожа произведет странное действие на всю картину Полтавской битвы» (XIII, 143). И в «Арапе» Пушкин подчеркивает «породу»: «самая странность» была принята «с одинаковой благосклонностью», «молодой африканец», «все дамы желали видеть у себя le Nègre du czar» (VIII, 4); «Обыкновенно смотрели на молодого негра как на чудо <...> он для них род какого-то редкого зверя, творенья особенного» (VIII, 4—5).33 Любопытно, что, как я устанавливаю, в черновой рукописи «Арапа» было еще одно место, не вычеркнутое Пушкиным, также, по-видимому, относящееся к его собственным переживаниям и первоначально нашедшее себе место в узаконенном литературном жанре. Это — строки из конца I главы о графине и Ибрагиме: «Мож<ет> быть она увлечена была в его объятия прелестью новизны и странности» (VIII, 521; разрядка моя, — Д. Я.).34

Фабульный фрагмент приключенческого романа, завершающий главу I, опускается мною. Он восходит к обширной англо-французской традиции, хотя, может быть, пришел к Пушкину и из «готических» эпизодов романа тайн типа «Гай Мэннеринга», «Пирата», «Сердца Среднего Лотиана». Эпизод этот органически не связан с самой тканью исторического романа, что явствует хотя бы из того, что, уже оставив «Арапа», Пушкин пробовал разрешить ту же ситуацию в форме, близкой французской комедии и французскому адюльтерному роману.35

Трудно определить значение парижского эпизода в общей композиции «Арапа», но, возможно, антитезой его должна была быть в свою очередь последующая измена Ибрагиму его жены Наташи и, может быть, тема тайного «белого» ребенка. Намеки на это можно усмотреть в пословице Корсакова36 и в рассказе о замысле романа, передаваемом А. Н. Вульфом («Главная завязка этого романа будет <...> неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка...»37). Пушкин комбинировал здесь фамильные предания о Ганнибале и о семейной трагедии второго своего прадеда — А. П. Пушкина. В связи с той же темой в начале 30-х годов Пушкин набросал отрывок «Часто думал я об этом ужасном семейственном романе».

Что касается до эпизода с участием Петра в сватовстве <Ибрагима>, то к нему Пушкин приурочил печатные сведения о женитьбе Румянцева, денщика Петра, на дочери боярина Матвеева (анекдот 31 в приложениях к «Деяниям Петра Великого» И. И. Голикова).

Во второй главе линия авантюрно-семейного романа уступает место роману собственно историческому и к концу глава уже выдержана в тонах этого жанра.38 Исторические лица действуют как лица романа: «Однажды Ибрагим был у выхода герцога Орлеанского. Герцог, проходя

272

мимо его, остановился и вручил ему письмо, приказав прочесть на досуге. Это было письмо Петра I-го...» (VIII, 8). Хотя герой, избранный Пушкиным, сам лицо, взятое из истории, но о нем можно было бы сказать словами В. Скотта: «Быть может, читатель найдет, что главное действующее лицо этого рассказа слишком незначительно по своему общественному положению («of a rank and condition») и что для его характеристики не стоило выяснять взаимных отношений двух великих особ».39 Пушкин делает заинтересованными судьбою Ибрагима «великих особ» истории: «„Подумайте о том, что делаете“, сказал ему герцог <...> Поверьте мне <...> Останьтесь во Франции, за которую вы уже проливали свою кровь...» и т. д. (VIII, 8).

Так вплетается в разговор деталь, оправдываемая архивными документами, находящимися в руках Пушкина. В немецкой биографии Ганнибала: «Герцог показал Ганнибалу сие письмо».40 Также «домашним образом» предлагает у В. Скотта Людовик XI «незначительному герою» Квентину поступить в стрелки королевской гвардии. Эта неоправдываемая, но возможная исторически или даже явно анахроническая, но даваемая как возможная близость, эта связанность исторического героя с сюжетным героем романа является одной из характернейших черт исторических романов В. Скотта. В них какой-нибудь безвестный Квентин сплошь и рядом спасает жизнь Людовика XI и дерется с историческими Дюнуа и герцогом Орлеанским.

Пушкин принял этот метод. Прибытие Ибрагима в Россию все дано как контраст с первою главою. Любовно подбирает Пушкин исторические мелочи прошлого: «Красное Село, чрез которое шла тогдашняя большая дорога», «17-й день путешествия», «оставалось 28 верст до Петербурга» (VIII, 10).41 Особенно интересно первое появление Петра, данного совсем не в тонах поэмного «одического» Петра «Полтавы».

У В. Скотта почти нет романа, где бы исторический герой-король с первого своего появления был дан как король.42 Он всегда первоначально (при первом впечатлении или даже в значительной части романа) замаскирован: Ричард — рыцарем («Айвенго»), Карл — монахом Бонавентурой («Вудсток»), Людовик — купцом («Квентин Дорвард»), Саладин — воином («Талисман»), Гайдер — факиром («Канонгетские хроники»). Причины этого не могут быть сведены к простой любви В. Скотта к переодеваниям и литературным маскировкам. Они — в серьезной реалистической тенденции, в которой Скотт следовал отчасти за Шекспиром. Король прежде всего хоть на мгновение должен быть показан как человек, как простой человек, хотя бы потом, в другом месте, он был явлен в свете величавых традиций классицизма. Даже в случаях подобного двойного показа уже заложена большая прогрессивная демократизирующая сила.

273

Пушкин не мог не оценить этой черты с точки зрения новизны художественного метода — демократического и реалистического. Не мог он и не отозваться на нее.

В самом деле, как видно из замечательной его заметки «О романах В. Скотта», Пушкин находил, что в этом отсутствии «напыщенности французской трагедии» — «главная прелесть ром.<анов> W.<alter> Sc.<ott>» (разрядка моя, — Д. Я.). Вопрос о новой демократической трактовке героев Скоттом поставлен Пушкиным с достаточной четкостью, несравненно более красноречивой, яркой и определенной, чем во всей прочей огромной литературе эпохи: «Sh<akespeare>, Гете, W.<alter> S.<cott> не имеют холопского пристрастия к королям и героям. Они не походят (как герои фр.<анцузские>) на холопей, передразнивающих la dignité et la noblesse» (XII, 195). Так, «главную прелесть» В. Скотта увидел Пушкин в том, что было дорогим и для него самого. Характерно, что позже то же самое отмечал, говоря об эпопее, историческом романе и Скотте, В. Г. Белинский.43 Король В. Скотта всегда почти появляется «домашним образом»: «Ils sont familiers dans les circonstances ordinaires de la vie <...> On voit que W.<alter> Sc.<ott> est de la petite société des rois d’Angleterre», — говорит Пушкин (XII, 195).44 Иаков Стюарт («Приключения Найджля») предстает ювелиру и читателям в зеленой фуфайке, придающей ему «распухший вид», в ночном колпаке (nightcap) и в халате (nightgown), с торчащим охотничьим рогом (гл. V); Карл II Стюарт является танцовщице Фенелле кормящим лебедей «человеком» («Певериль Пикский», гл. XXX), Генрих II — запросто солдату Фламмоку («The Betrothed»), Людовик XI — в виде зажиточного гражданина, которого «камзол, панталоны и плащ из одноцветной материи были донельзя потерты» («His jerkin, hose and cloak were of a dark uniform colour, but worn so threadbare...»). Пушкин дает Петра при первом его появлении также через восприятие Ибрагима, «семейным образом»: «В углу человек высокого росту, в зеленом кафтане, с глиняною трубкою во рту, облокотясь на стол, читал гамбургские газеты» (VIII, 10).45

Характернейшая черта исторического Петра — его простота обычно раскрывалась лишь после того, как давался величавый образ царя. Пушкин сломал эту традицию, воспользовавшись хорошо знакомой ему системой исторического вальтер-скоттовского романа, «прелесть» которого он не только ощущал, но и отметил именно в данной манере. Показ великого Петра он начал, рисуя его как обычного человека. Эта черта выдвинулась вперед как главная и заслонила традиционно-сусальный облик царя.

Пушкин ввел в роман выезд Петра навстречу Ганнибалу как важную для него деталь, оправдываемую документами-источниками, но отвел благословение

274

образом Петра и Павла, так как «не мог уж отыскать» образа (XII, 312), а деталь, видимо, показалась ему декоративным ухищрением. Вместо этого Петр целует Ганнибала «в голову» (VIII, 10). Ряд расхождений «Родословной» и романа с рукописной немецкой биографией показывает, что, ценя последнюю как документ, Пушкин, однако, критически отнесся к ней.

Пушкин должен «угадать» разговоры Петра. Перед поэтом были документы («Государь выехал к нему навстречу»),46 был способ В. Скотта, который сам Пушкин в 1825 г.47 формулировал так: «Leur parole (зачеркнуто «est vulgaire») n’a rien d’affecté de théâtral, même dans les circonstances solenelles» (XII, 195). И вот Петр говорит: «Ба! Ибрагим? Здорово, крестник! <...> Я был предуведомлен о твоем приезде <...> и поехал тебе навстречу» (VIII, 10). Тон найден. В черновой рукописи имелось еще место: «Слушай, брат: ты в России человек одинокой и чужой, не имеешь никаких связей» (VIII, 529). В. Скотт учил, что речи надо угадывать по словам наших современников, что, «выражаясь языком геральдическим, рисунок герба остается тот же, хотя цвета изменяются и даже становятся противоположными», что прошлое — лишь глава «из великой книги Природы, все той же в тысячах изданий, как бы они ни печатались — готическими буквами или на веленевой, глазированной бумаге».48 Ведь и в своей заметке о В. Скотте Пушкин писал: «ce qui nous charme dans le roman historique — c’est que ce qui est historique est absolument ce que nous voyons» (XII, 195). Все разговоры Петра в «Арапе» словно даны по этому методу. Поездка с Петром используется Пушкиным, чтобы глазами Ибрагима взглянуть на Петербург того времени. Ср.: «Каналы без набережной», Нева, «не украшенная еще гранитною рамою» (VIII, 10; разрядка моя, — Д. Я.)49 <...> Характерно дан эпизод: «На крыльце встретила Петра женщина лет 35, прекрасная собою, одетая по последней парижской моде» (VIII, 10—11). Только затем, представляя ей Ибрагима, Петр называет ее Катенькой;50 наконец, еще позже расшифровывается, что это — Екатерина. Так же дочери Петра сначала просто даны как «две юные красавицы» (VIII, 11) и т. д., и только потом, опять-таки знакомя с одной Ибрагима, через общее детское воспоминание (весьма реалистическое — кража яблок), Петр называет ее «Лизой», и она оказывается великой княжной. Сцена обеда Петра с Ибрагимом Ганнибалом, подобно завтраку Людовика с Квентином, подчеркнута Пушкиным в ее «домашности».

Петр «вспомнил некоторые черты Ибрагимова младенчества и рассказывал их с таким добродушием и веселостью, что никто в ласковом и

275

гостеприимном хозяине не мог бы подозревать героя полтавского» и т. д. (VIII, 11). Ср.: «he recognized in the King of France that silk-merchant, Maître Pierre, who had been the companion of his morning walk...»;51 и далее: «But those eyes <...> had, now that they were known to be the property of an able and powerful monarch, a piercing and majestic glance».

<...> У Пушкина, конечно, не было недостатка в материалах русской исторической литературы для изображения простоты Петра как одной из основных его черт. Но введение подобного рода героя в исторический роман было делом новым — короли и цари изображались обычно иначе. Пушкину приятно было найти здесь союзника в В. Скотте.

В «Квентине Дорварде» Скотт писал о короле: «Простота, с которой он сажал за свой стол подданных и даже иногда сам садился за их стол, не преминула бы приобрести ему огромную популярность» («The familiarity with which he invited subjects to his board — nay, occasionally sat at theirs — must have been highly popular»).52 Если Людовик сам будит заснувшего на посту Квентина или ожидает, пока простой рядовой его гвардии телохранителей насытит свой молодой аппетит («With patience <...> the Monarch of France waited till his Life-guards-man had satisfied the keenness of a youthful appetite»), то и Петр предлагает Ибрагиму: «ночуй здесь <...> Завтра я тебя разбужу» (VIII, 12) — и будит его.53 Характерны, конечно, не совпадения деталей, но сам метод: оба поэта заставляют героя романа обладать особою привлекательностью для исторического героя. Петр жалует Ибрагима «капитан-лейтенантом» своего полка,54 Людовик — Квентина «своим телохранителем» («к которому он, видимо, почувствовал особенное расположение»). Совпадение исторического факта с вымыслом интересно постольку, поскольку оно одинаково используется, подчеркивается обоими романистами. «Дорвард придавал гораздо больше значения приказанию короля и сердце его сильно билось при мысли об этом отличии, сулившем ему быстрое повышение в будущем» («and his heart beat high at the anticipation of rising into speedy distinction»). Ср.: «Мысль быть сподвижником великого человека и совокупно с ним действовать на судьбу великого народа возбудила в нем (Ибрагиме, — Д. Я.) в первый раз благородное чувство честолюбия» (VIII, 12). Характерно вместе с тем, что эта мысль о величии Петра в черновом наброске появлялась у Ибрагима во время самой встречи с Петром, но потом была отодвинута Пушкиным в конец главы, очевидно, чтобы не разрушать, так же как это сделано и у В. Скотта, семейственной простоты первого впечатления.55

Третья глава «Арапа» посвящена целиком описанию нравов и обычаев. В центре ее — ассамблея. Описание старинного быта и нравов — характерная черта вальтер-скоттовского исторического романа, достаточно известная. Новейшие исследователи, как и современники Скотта, главную силу его видят в создании couleur locale.56

276

Потому-то Пушкин и печатал именно эту главу «Арапа» <...> Особенно здесь использовал Пушкин изученные им материалы. Он мог бы сказать про «Русскую старину» Корниловича (на которую он и сослался, хотя не мог назвать имени декабриста) так же, как В. Скотт сказал про свой источник — Ф. де Коминя: «The author is the very Key to my period» («Автор — прямо ключ к моему периоду»).57 В самом деле, «Карманная книжка» Корниловича и Голиков были для Пушкина его Фруассары, Комини и Вардуры.58

3

«Деяния Петра» И. И. Голикова и другие его исторические работы позже использовались Пушкиным не только для романа и для «Полтавы», но и для задуманной «Истории Петра». Но впервые Пушкин погрузился в эти материалы именно для «Арапа Петра Великого». Еще более важным источником явились материалы, напечатанные декабристом А. О. Корниловичем (впоследствии нерчинским каторжником) в альманахе, изданном им совместно с В. Д. Сухоруковым под заглавием «Русская старина. Карманная книжка для любителей отечественного на 1825 год». Здесь русское антикварство могло найти ценнейшие сведения о петровской эпохе, а увлекательность изложения прямо направляла их в руки «русского Вальтера Скотта».59 С главою книги Корниловича «Об увеселениях российского двора при Петре I» Пушкин познакомился еще в «Полярной звезде» на 1824 г.60 В рецензии на «Полярную звезду» О. С.<омов> писал о Корниловиче: «Сочинитель нашел тайну разоблачать для нас старину русскую и представлять ее в виде ощутительном. Кажется, видишь перед глазами Петра <...> Многие подробности об увеселениях двора и города, рассказанные быстро и живо, делают статью сию весьма занимательною».61

Пушкин сначала, не зная вещи, острил над Корниловичем, пишущим «с надеждою сорвать улыбку прекрасного пола» (письма брату от января — февраля и Бестужеву от 8 февраля 1824 г. — XIII, 86, 87), но, подойдя к изображению своего исторического героя — Петра, уже знал, что увлекательным историческим очерком Корниловича можно пользоваться как историческим документом62 и принять его основную точку зрения.

«Русская старина» распадалась на главы, даже одни заглавия которых знаменательны: «О частной жизни императора Петра I», «Об увеселениях русского двора при Петре I», «О первых балах в России», «О частной жизни русских при Петре I». Детали пригодились Пушкину и ожили в его историческом романе, сделанном по волнующим в это время весь

277

литературный мир образцам шотландского романиста. Пушкин читал контрастные изображения эпох и нравов у В. Скотта и ухватывался за мысль Корниловича: «Век Петра I есть одна из любопытнейших эпох в истории наших нравов. Царствование его представляет странную борьбу между обыкновениями, освященными временем, и обычаями прививными, вывезенными из-за моря; смесь прежних полуазиатских обыкновений со вновь вводимыми полуевропейскими» (с. 55). У Корниловича Пушкин нашел и Бутурлина, «оспоривающего» Петра (с. 22), и Брюса и Долгорукова, приходящих работать к нему в токарную (с. 32), и «по окончании дел государственных» развертывание записной книжки, «в которой <Петр> отмечал все, что ему приходило в тот день на мысль, и, удостоверившись, что все означенное в ней исполнено, остальное время дня посвящал собственным занятиям» (с. 33; у Пушкина конец главы II). Пушкин, конечно, использовал для приема Корсакова в адмиралтействе и красочный рассказ Корниловича: Петр «был на верфи и работал на марсе какого-то военного корабля <...> Посланник принужден был по веревочной лестнице взбираться на грот-мачту, и государь, сев на бревно, принял от него верющую грамоту» (с. 25—26).63 Здесь и прогулки «запросто пешком» «с дубинкою» (с. 18, 50), и подробности об одежде Петра (с. 6) — все было ценно для Пушкина, особенно же глава «О первых балах в России», изученная и тщательно использованная поэтом. Укажу хотя бы на такие места: «Ассамблеи устроены были следующим образом. В одной комнате танцовали; в другой находились шахматы и шашки; в третьей — трубки с деревянными спичками для закуривания; табак, рассыпанный на столах, и бутылки с винами» (с. 102—103). «Излишняя учтивость к прочим посетителям наказывалась осушением кубка большого орла» (с. 104).64 «Музыка на ассамблеях была большею частью духовая» (с. 112). «У женщин появились платья, шитые золотом, серебром или унизанные жемчугом» (с. 166). «Великие княжны <...> одетые все в канифасовых кофточках, юбках из красной материи <...> наподобие того, как и теперь еще одеваются жены заандамских корабельщиков» (с. 74—75). «Русская пляска вместе с длинными кафтанами и сарафанами осталась только в нижнем классе народа: заменили оную степенный польский, тихий менуэт и резвый английский контрданс» (с. 106); «При степенной65 музыке мужчина кланялся своей даме и потом ближайшему кавалеру; дама его следовала тому же примеру, и, сделав круг, оба возвращались на свое место <...> тогда маршал, заведовавший праздником, громко объявлял, что церемониальные танцы кончились» (с. 106—107); «В менуэтах дамам представлен был выбор» (с. 107). Эти и многие другие детали (Петр за шашками — с. 114 и 159, костюмы и отношение к ним стариков — с. 124—125, и др.) являлись Пушкину исторически оправданными, но в том, чтобы эту «историческую эпоху развить, — употребляя слова самого Пушкина, — в вымышленном повествовании», Пушкину естественно было учиться, как учились Гюго и А. де Виньи, Мериме и Бальзак, Манцони и позже Диккенс, у того, кто «увлек за собою целую толпу подражателей».

278

В. Скотт так знакомит «современно» своих читателей «с прошедшим временем» в «Пирате» (1821 г.):66 «Танцовальная зала в одну минуту наполнилась: это была обширная комната, достойная простоты, царствовавшей тогда на Шетлендских островах. Парадные залы в то время неизвестны еще были даже в Шетлендии <...> Зала честного Удаллера была не что иное, как обширная кладовая, неправильной фигуры, с низким потолком. В ней обыкновенно лежали товары, старая мебель и прочие подобные вещи».67 «Люди нынешнего света, собирающиеся для контртанцев и вальсов, оскорбились бы при одном взоре на эту танцовальную залу. При всем том, что потолок, как мы сказали, был низок, она была освещена очень посредственно лампами, свечами, корабельными фонарями и подсвечниками (and a variety of other candelabra) различных видов, которые бросали слабый свет на пол и на кипы различных товаров». «В продолжение танцев одни из стариков стояли, другие сидели, вместо стульев на старых ящиках, и критиковали танцовщиков, сравнивая их с собою, когда были еще в молодых летах». «С мучительными воспоминаниями смотрел Мордон на эту сцену всеобщей веселости. Лишившись преимущества первого танцовщика и распорядителя праздников, он видел, что все это предоставлено иностранцу». Именно на этом фоне герой Скотта, как и Корсаков, пробует пригласить героиню, но ей не позволяют танцевать с ним, хотя в то же самое время героиня танцует с другими. Несколько ниже провинившемуся гостю ключник и хозяин в виде штрафа назначают «выпить полную кружку пуншу». Описанием шутки («the jest»), хохотом гостей и жалким положением провинившегося заканчивается и провинциальная ассамблея у В. Скотта.

Прекрасные примеры описания одежд у В. Скотта даны в «Кенильворте», «Аббате», «Монастыре». Пушкин, говоря о костюмах старины, понятно, не мог не иметь в виду пресловутой манеры В. Скотта.68 Но, разделяя в «Арапе» эту манеру (в «Гробовщике» <...> Пушкин уже преодолел ее), он пользуется ею уже с несравненно большей художественной осторожностью, чем Скотт, так что «описания» костюма являются органической яркой краской, не являясь самоцелью, не нарушая пропорциональности повествования. На примерах с костюмом, как и на многих других более значительных примерах, разительно видно яркое творческое новаторство Пушкина, делающего из утомительных многостраничных и чужеродных рассказу дескрипций, «открытых» предшественником, необходимо воспроизводящие жизнь наблюдения и детали, подчиненные общей гармонической композиции.

Приведу, например, сводку чернового варианта середины III главы «Арапа»: «Однако ж государь, прочитав бумаги, посмотрел на меня с головы до ног и, вероятно, был поражен вкусом и щегольством моего [кафтана] костюма. По крайней мере, он улыбнулся, позвал меня сегодня

279

на ассамблею. [Mais je suis désorienté] Но я также мало знаю здешние [приличия] обычаи, как молодая девушка, которую в первый <раз> вывозят на бал. Пожалуйста, Ибрагим, будь моей маминькой, заезжай за мной и представь меня. Ибрагим охотно согласился.

[В 5 часов] Вечером Ибрагим надел синий преображенский мундир и приехал к Корсакову, готовый ехать на ассамблею. — Как, так рано? сказал удивленный Корсаков. — Помилуй, отвечал Ибрагим, уж половина шестого; мы опоздаем, скорей одевайся и поедем. Щеголь засуетился, стал звонить изо всей силы. Прибежал француз камердинер. Он начал поспешно одеваться. Наскоро натянул бархатные голубые штаны, надел [важный] [кудрявый] [пудренный парик], башмаки с красными каблуками, [всунул руки] в розовый [б<елый>] кафтан, шитый золотом. [Погрузил] Опрыскал голову духами, и стал требовать парик, который пудрили в передней. Принесли парик. Корсаков всунул в него свою стриженую голову, с видом самодовольства два раза повернулся перед зеркалом и объявил Ибрагиму, что он готов. В передней гайдуки им подали медвежьи шубы. Корсаков отказался от своей, опасаясь измять свой наряд, — и они поехали в Зимний дворец, куда недавно переехало императорское семейство. Дорогою Корсаков осыпал Ибрагима вопросами. — Кто в Петербурге первая красавица — какие славятся танцовщики, какой танец нынче самый модный? Ибрагим не успевал удовлетворять его любопытству — между <тем> они подъехали ко дворцу. Множество карет — длинных саней и калымаг стояли на площади, у крыльца томились оборванные кучера, в ливрее, скороходы в белых перьях, неуклюжие гайдуки, блистающие мишурою — свита необходимая по понятиям тогдашнего времени».69

В беловой рукописи Пушкин внес еще ряд мелких костюмных и исторических уточнений, оставшихся в печати, однако не отяжеляющих описания.

Может быть, ближе всего к чисто вальтер-скоттовскому любованию антикварным материалом само описание ассамблеи, которое Пушкин и выделил для самостоятельного напечатания.

Обычаям, нравам и разговорам предков посвящена и следующая глава с характерным эпиграфом из «Руслана и Людмилы» — «Не скоро ели предки наши...». В. Скотт даже романам своим давал такие заглавия: «Уэверли, или 50 лет назад». Манера описания кушаний — такая же неотъемлемая его черта, как и описание костюмов. Достаточно вспомнить главу «The Banquet» в «Уэверли», пирушку в «Роб Рое», главу «The Dejeuner» в «Квентине Дорварде», описание старых кубков в «Уэверли» и «Пирате», обед в «Антикварии», ряд глав, в которых даже эпиграфы гласят об еде, где героями романа на время становятся старинная утварь, причудливые пироги и выдержанные вина. В такого рода исторических описаниях, как «О частной жизни русских при Петре I» Корниловича, Пушкин опять-таки находил ценные сведения для couleur locale исторического романа. И вот взамен феодалов В. Скотта появляется коренной русский барин. В черновике о нем сказано: «Он происходил от древнего боярского рода, служил окольничьим еще при ц.<аре> Феодор<е> Алексее<виче>...» (VIII, 529—530), «любитель соколиной охоты», хлебосол; описываются обычаи «любезной ему старины». Патриархальный тон рассказу придают, как и у В. Скотта, постоянные ремарки самого автора («теперь должен я благосклонного читателя познакомить...»; «старинная наша кухня...»; «что (замечу мимоходом)...» — VIII, 19, 20, 22), выдержанные в стиле мемуаров и нигде не встречавшиеся в первых трех главах.

280

Этот несколько простонародно-грубоватый,70 старомодный, но и задушевный тон кажется первым намеком на будущую манеру простодушных летописцев Пушкина — Белкина и автора «Капитанской дочки».

Имя, отчество, инициал гостя Ржевских (Кирила Петрович Т.)71 ведут к сближению с другим «старинным русским барином» — Троекуровым следующего романа Пушкина. В главе XIV «Дубровского» Маша Троекурова также первоначально названа Наталией Гавриловной. Связь с «Дубровским» брошенного романа естественно была поддержана аналогичной ситуацией — героиню выдают насильно за немилого. Она мечтает о свидании с любимым человеком. Последний из оппозиционного стрельца превратился в новом замысле в атамана «разбойников».

Бережно собирая и творчески контаминируя материалы о своих предках, встречавшихся в славные эпохи русской истории, Пушкин несомненно припоминал и полуанекдотические предания, слышанные им с детских лет. В этом отношении, конечно, не случайны в «Арапе Петра Великого» фигура Ржевского и даже самый эпизод посещения его Петром. Работая, подобно В. Скотту, над историческим романом из жизни предков, Пушкин, очевидно, пользовался помимо книжного материала богатым запасом любовно сохраненных в его памяти устных семейных рассказов о ряде своих предков. Наряду с Пушкиными и Ганнибалами здесь вспоминался и третий многократно сплетавшийся с ними в прошлом род — Ржевских.

В своих воспоминаниях о детстве брата О. С. Пушкина говорит об их бабушке, женщине «ума светлого», говорившей и писавшей «прекрасным русским языком», — Марье Алексеевне Ганнибал: «Происходя по матери из рода Ржевских, она дорожила этим родством <...> и часто любила вспоминать былые времена. Так передала она анекдот о дедушке своем Ржевском, любимце Петра Великого. Монарх часто бывал у Ржевского запросто и однажды заехал к нему поужинать...» и т. д.72

Отзвуки этих и подобных «частых воспоминаний», оцененных художником-реалистом, явно ощущаются в ткани вымысла «Арапа Петра Великого».

Быть может, в связи с этими главами «Арапа» подготавливал Пушкин позже свои заметки о соколиной охоте. Введение подобных описаний охот, уснащенных специальными старыми терминами, могло найти себе место именно в жанре исторического романа.73 Достаточно вспомнить классические описания охоты в романах В. Скотта «Квентин Дорвард», «Гей Мэннеринг», картины специально соколиной охоты в «Коннетабле Честерском» и «Карле Смелом» («Anne of Geierstein»), сцены с соколами в «Монастыре» и «Аббате» и др.

Так же как в описании ассамблеи, Пушкин и в IV главе подчеркивает черты контраста — петровскую ломку старого быта (жены и дочери, наконец освобожденные «от затворничества домашнего указами государя», «поцалуй <...> вышел уж из обыкновения», «поминая счастливые времена местничества» — VIII, 19—20), рисует и весь старый штат — «барскую барыню»74 в старинном шушуне и кичке, карлицу-«дуру»75 и дворецкого

281

— с таким же антикварским любованием, как и «штофные робронды», «старинную нашу кухню», «деревянную ложку, оправленную слоновой костью, ножик и вилку с зелеными костяными черенками» Петра (VIII, 19, 20, 23). Каждая деталь, как и у В. Скотта, может быть здесь оправдана историческими источниками. Последняя фраза взята дословно из Корниловича: «У прибора его клались всегда деревянная ложка, оправленная слоновой костью, ножик и вилка с зелеными костяными черенками, и дежурному денщику вменялось в обязанность носить их с собою и класть перед царем, если даже ему случалось обедать в гостях» (с. 28—29).

Пушкин, так же как и его учитель, мог точно указать страницу источника для каждой детали своего исторического романа, будь то щи, которые ест Петр, или рюмка анисовой водки, которую он пьет (с. 28, 24). В этом бережно-любовном отношении к каждой мелочи старины слагается исторический метод будущего автора «Капитанской дочки».

На фоне «старинной залы»76 В. Скотт дает обыкновенно в тоне мягкого юмора свои реалистические диалоги,77 речь, внимательно индивидуализированную и красочную. Речь его слуг, стариков, разнообразных представителей «низших» классов остается живой до нашего времени и всегда занимает самого Скотта больше, чем речи его главных персонажей. Все эти Ричи, Калебы, Сверты, Тиб уснащают свои речи меткими сравнениями, остротами, пословицами и преданьями.78 Мы знаем о внимательности Пушкина к пословицам, приводимым у В. Скотта.

Пушкин дает диалог хозяина с «дурой», с Лыковым, с сестрою, гостями, строящийся на воспроизведении живой, архаизированной речи, простодушного просторечья — вопросов, междометий, присловий, поговорок и пословиц («Муж за плетку, а жена за наряды», «Сказал бы словечко, да волк недалечко» — VIII, 21). Даже Ибрагим употребляет пословицу: «Не твоя печаль чужих детей качать» (VIII, 30);79 «дура» говорит рифмованными прибаутками, а старушка поминает сказки про Бову да Еруслана.80 Здесь Пушкин впервые сдержал свое обещание в «романе на старый лад» «пересказать простые речи».

Если для В. Скотта является типичным дать первое впечатление от короля «домашним образом», а после показать его также в эффектной позе (тот же Людовик в сцене приема в «Квентине Дорварде»), то и Пушкин, начавший с Петра — «человека в зеленом кафтане» (глава II), или человека, озадаченного шашечным ходом безвестного «шкипера» (глава III), в IV главе дает Петра другого, рисуя его теперь эпическими красками, почти дословно повторенными им в «Полтаве»: «раздался громозвучный голос Петра» («Раздался звучный глас Петра»; см. VIII, 22; V, 56). «Здорово, господа! сказал Петр с веселым лицом <...> Быстрые взоры царя <...> Важным наклонением головы ответствовал он...» (VIII, 22—24). Вся сцена отмечена как явление двумя краткими ремарками: «царь

282

приехал» и «Петр уехал», после чего рассказ снова течет спокойно. Нельзя не заметить, что ни в одном из своих романов, рисуя самые эффектные появления владык, В. Скотт не давал такого поразительного по сжатости, проносящегося (трудно сказать иначе), как дуновение бури, появления. Наоборот, эти эффектные моменты у В. Скотта всегда растянуты, отяжелены чрезмерно длительными описаниями разного рода аксессуаров. Использовав метод «шотландского чародея», Пушкин здесь, как и всюду, с совершенно новым мастерством преобразовал его ценнейшие, но несколько наивные и часто неуклюжие формы и приемы.

Главы V и VI «Арапа» подготавливают почву к введению нового героя, соперника Ибрагима (быть может, долженствующего выступить в качестве спасителя героини), — Валериана. Сирота, стрелецкий сын, воспитывавшийся в доме у Ржевского, кажется, должен был функционировать в романе именно как представитель враждебной Петру — стрелецкой — стихии. Сюжет уже осложнен тем, что отец этого «волчонка» во время стрелецкого бунта спас жизнь отцу Наташи. Таким образом, ситуация, заинтересовавшая Пушкина, такова. С одной стороны, действуют Петр, сватающий Наташу Ибрагиму (эпиграф, намеченный в общем списке эпиграфов — «Я тебе жену добуду, иль я мельником не буду», — явно относится к главе V), и сам арап, столь близкий и симпатичный Пушкину, что многое в последних главах звучит как автобиографическое,81 но женящийся «не по страсти, а по соображению». С другой стороны, должен действовать прекрасный сирота — стрелец, любящий Наташу и ею любимый.

В связи с этим уже в главе IV мелькает на первый взгляд эпизодическое, но, видимо, важное для будущего сюжета лицо — «пленный шведский офицер, живущий в доме». Если в начале «сей заслуженный танцмейстер» «лет 50 от роду», с правой ногой, простреленной под Нарвой и потому «не весьма способной к менуетам и курантам» (VIII, 19), дан только как исторически-красочная эпизодическая фигура (государь по-немецки разговаривает с ним о походе 1701 г.), то в главе VII Пушкин явно хотел использовать эту фигуру.82 Черновики незаконченного романа нам уясняют, что именно к шведу должен был явиться Валериан — «красивый молодой человек высокого росту, в мундире» (VIII, 33; ср.: «тому два года <...> записали его в полк» — указание V главы; VIII, 26). Из слов его: «Ты не помнишь мальчика, которого учил ты шведскому артикулу» «в этой самой комнатке» (VIII, 33) — видно, что Валериан жил в этом же доме и теперь, вернувшись (очевидно, убежав), прежде всего является к прежнему учителю своему и Наташи. Швед, очевидно, нужен как подсобное лицо-посредник. От добродушного Густава Адамовича (несколькими штрихами словно предвосхищающего Леммов и Карлов Ивановичей) герой может узнать, что произошло в его отсутствие, он же может быть употреблен как посредник в переписке или свиданиях героев. Верный методу исторического романиста, Пушкин тщательно выписывает детали его каморки и костюма...83

283

4

Нет никаких сомнений, что исторический роман Пушкина в дальнейших главах должен был сомкнуться с изображением стрелецкой стихии, с темой «бунта». Об этом говорят достаточно определенно и последующие планы, о которых будет речь несколько ниже.

В своем месте, говоря о принципах исторического вальтер-скоттовского романа, мне приходилось отмечать широкий показ в нем противоречий эпох мятежей и гражданских войн, а также своеобразную объективность В. Скотта, вопреки своим личным симпатиям пытающегося ради художественного реализма писателя-историка правдиво изображать каждую из борющихся сторон.84

Эпоха, избранная Пушкиным в «Арапе», была не менее противоречивой, требовала показа ожесточенной социальной вражды, изображения боярской и стрелецкой стихий во всей остроте их классовых отношений. То же было и с героями. Сама фигура Петра, как известно, всегда была предметом двойственного отношения к нему Пушкина, хотя это отношение менялось — перевешивали то положительные, то отрицательные стороны. Вопрос о взаимоотношениях Петра и представителей народной свободы существовал для Пушкина еще в его «Исторических замечаниях» (1822 г.): «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу...» и т. д. (XI, 14). Реформаторская деятельность Петра выдвигалась здесь на первый план как положительная и все оправдывающая, хотя Пушкин прекрасно знал, что «все дрожало, все безмолвно повиновалось (XI, 14). Символом протестующей стихии являлось для Пушкина имя Долгоруких («гордые замыслы Долгоруких» — XI, 14), и сочувствие поэта тогда было не на стороне последних, он боялся «чудовищного феодализма», опасался, чтобы они вовсе не «уничтожили способы освобождения людей крепостного состояния...» (XI, 15).

Эти воззрения на Петра в дальнейшем несомненно крепли в связи с известными Пушкину взглядами будущих декабристов — К. Ф. Рылеева и А. О. Корниловича. Не случайно Пушкин полагался именно на исторические изыскания последнего и их политическую интерпретацию («Русская старина» и предисловие к «Войнаровскому» Рылеева). Понятно, этим концепциям не противоречила и традиционная историософия Голикова, и только гораздо позже, подготавливаясь к «Истории Петра», Пушкин смог в своем новом обращении к Голикову недвусмысленно возражать ряду его толкований.85 Но тогда, в 1835 г. (и еще гораздо раньше), взгляд на Петра был уже значительно изменен, как это явствует из нового определения Пушкиным петровской двойственности: «Достойна удивления: разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности,

284

или по крайней мере для будущего, — вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика» (X, 256).

Значительно раньше изменилась и точка зрения Пушкина на историческую роль дворянства, ставшего в его глазах оплотом борьбы с самодержавием.86 Но в эпоху создания «Арапа Петра Великого» Пушкин стоял еще на своей первой точке зрения и только начинал задумываться над сложнейшими противоречиями петровской эпохи и самого Петра, подчеркивая не его «варварство» и «тиранство», а только «строгость» и по-домашнему приближая и опрощая его образ.

Сложно и еще не достаточно выяснено отношение Пушкина к Николаю I на разных этапах их соприкосновений, но, вероятно, не будет ошибочным утверждать, что отрицательное отношение Пушкина к императору претерпевало резкие колебания и показателем их в разное время были сближения и противопоставления Николая I и образа Петра. Можно считать доказанным, что Пушкин волей-неволей пошел вначале на царские кондиции и согласился хранить свой образ мыслей про себя, не намереваясь «безумно противоречить общепринятому порядку и необходимости» (XIII, 266),87 и испытал далее краткий момент надежд и иллюзий на счет Николая I, результатом которых и явились стансы «В надежде славы и добра». Как показал Б. В. Томашевский,88 обращение к царю составляло политическую тактику Пушкина, тон его был учительный. «„Стансы“ вплетались в общую систему предстательства за братьев декабристов». Воспринятые как «лесть», они поразили современников, что вынудило Пушкина к разъяснениям («Нет, я не льстец...»).

При этом если в первых стансах всплыли и возможная аналогия с Петром-реформатором:

Семейным сходством будь же горд;
Во всем будь пращуру подобен,

и образ правдивого Долгорукого:

И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой,

     (III, 40)

то в новых стансах 1828 г. сходство с Петром вновь мотивировалось:

Россию вновь он оживил
Войной, надеждами, трудами,89

      (III, 89)

но вместо Долгорукого на этот раз подставлялся соответственный образ Пушкина, которому царь «втайне милости творит» и который в отличие от рабов и льстецов не «молчит, потупя очи долу» (III, 90), а взывает к царской милости для других:

Я смело чувства выражаю,
Языком сердца говорю.

                              (III, 89)

285

Замечу здесь же, что позже в «Моей родословной», по-иному вернувшись к теме «водились Пушкины с царями», Пушкин вспомнил уже не о том, что Петр был пращуром Николая, а о том, что пращур самого Пушкина стольник Федор Матвеевич Пушкин, будучи участником антипетровского стрелецкого бунта (заговор И. Е. Циклера), был казнен Петром в 1697 г.:

Упрямства дух нам всем подгадил:
В родню свою неукротим,
С Петром мой пращур не поладил
И был за то повешен им.

И дальше сейчас же вновь рядом с именем «буйного стрельца» всплыло имя Долгорукого:

Его пример будь нам наукой:
Не любит споров властелин.
Счастлив князь Яков Долгорукой,
Умен покорный мещанин.

      (III, 262)

Но какое же место между этими высказываниями занимает отношение Пушкина к Петру I в «Арапе Петра Великого»? Несомненно, здесь у Пушкина еще доминирует точка зрения на Петра как реформатора просвещения и судеб России, насаждающего западноевропейскую культуру (ср. формулировки Пушкина: «государство преобразованное», «новорожденная столица, которая подымалась из болота по манию самодержавия», «могучий и грозный преобразователь России», «быть сподвижником великого человека и совокупно с ним действовать на судьбу великого народа» с противопоставлением «гордому русскому дворянству», — VIII, 3, 10, 11, 12, 27). Царь-преобразователь, протягивающий царственную руку одинокому арапу, — эта ситуация, вероятно, поддерживала для самого Пушкина некоторую, пусть отдаленную, аналогию с Николаем I и им самим. «Арап» шел в том же «учительном» плане, что и стансы.

Характерно, что в «Арапе Петра Великого» появился и образ Долгорукого. В окончательном тексте читается: «Ибрагим видел Петра в Сенате, оспориваемого Бутурлиным и Долгоруким...» (VIII, 13). Интересно, что, по сделанному мною наблюдению, в черновой рукописи это место читалось иначе: «... и в Сенате, оспориваемого Бутурлиным и Долгоруким, внимающего голосу Правды...» (VIII, 525). Однако уже в черновике последние три слова Пушкин вычеркнул, очевидно не желая на этой стадии чрезмерно подчеркивать противоречий в образе Петра. Но самое первоначальное наличие этих слов подчеркивает, что в поле зрения Пушкина уже тогда стоял образ Долгорукого как «учительного» символа правды, данного преданием, правды, которая далеко не всегда была на стороне пращура Николая. Еще одно сближение Николая I с его пращуром было вновь сделано Пушкиным гораздо позднее, но уже в совершенно ином роде. В своем «Дневнике» 1834 г. Пушкин записал: «Кто-то сказал о государе: „Il y a beaucoup de praporchique en lui et un peu du Pierre le Grand“» (XII, 330). Двойственность Петра оказалась пародированной двойственностью Николая. В Петре боролись реформатор и помещик. В Николае малую толику Петра побеждала бо́льшая часть прапорщика.

В нашем анализе «Арапа» в его связях с В. Скоттом было необходимо остановиться на этих сближениях Пушкина, чтобы подчеркнуть, что роман его об арапе мог звучать для него самого и для современников его (будь он целиком напечатан) в стиле стансов, т. е. мог иметь, кроме своей основной художественно-исторической, познавательной ценности, и черты живой политической злободневности. Таким образом, Пушкин использовал исторический жанр так, что в его недрах не только занимали доминирующее место острые социальные противоречия прошлого, но и так,

286

что он мог быть прочитан и как повесть с намеками на современные противоречия. Боярин Ржевский и Ганнибал, предки матери Пушкина, стрелец Пушкин, предок отца Пушкина, были живыми участниками избранной эпохи. Не из суетного тщеславия дворянина своими родословными, но из живого желания постигнуть действительность прошлого в ее наиболее доступных и правдивых сторонах, Пушкин обратился к фамилиям и историческим ролям своих предков. Неоконченный «Арап», к сожалению, не позволяет решить, на чьей именно стороне оказался бы Пушкин. Но, намереваясь придать новый оригинальный поворот системе вальтер-скоттовского романа, Пушкин должен был присматриваться и к отдельным аналогичным попыткам В. Скотта. Последний в предисловии к «Пуританам» писал между прочим: «Не могу не заметить нашему доброму народу: мы, шотландцы, склонны к некоторому пристрастию, когда рассказывают о действиях и чувствах наших предков. Например, тот, кого противники называют клятвопреступным прелатистом, желает, чтобы его предки считались добрыми и справедливыми в применении своей власти, между тем как, беспристрастно вникая в летописи того времени, мы находим, что они были кровожадные и жестокие тираны: напротив, потомки страдавших нонконформистов хотят, чтобы их предков, камеронцев представляли не просто как честных, восторженных людей, подвергшихся притеснениям за свои убеждения, но чтобы их изображали героями, славными своими познаниями и блистательной храбростью. Само собой разумеется, что историк не в состоянии удовлетворить подобным притязаниям. Он должен представлять кавалеров храбрыми, гордыми, жестокими, бессовестными и мстительными, а преследуемую партию — твердо отстаивающею свои убеждения, хотя приверженцы ее и были дики и грубы, их мнения нелепы, бессмысленны, и сами они вели себя вообще так, что скорее надлежало им давать чемерицу, чем преследовать смертью за измену. Однако хотя обе партии заслуживали упрека, тем не менее в конце концов в той и другой несомненно были люди, достойные уважения.

Меня спрашивали, по какому праву я, Джедедайя Клейшботам, взялся быть беспристрастным судьею мнений обеих партий. Я непременно являюсь потомком одной из этих партий, говорили мои противники, — следовательно, по обычаю шотландцев, обязан защищать принципы той, к которой принадлежу. Хотя я не отрицаю благоразумного правила, чтобы все живущие сообразовали свои политические и религиозные мнения с мнениями их прадедов, и сознаю, что затруднение, в которое я поставлен приведенным вопросом, действительно очень велико, тем не менее надеюсь выпутаться и отстоять свое право беспристрастно судить о поступках обеих партий: потому что — слушайте вы, великие логики! — когда в старые времена прелатисты и пресвитериане вели между собою войну в этой несчастной стране, то мой предок (царство ему небесное) принадлежал к числу квакеров, терпевших одинаково от обеих партий вплоть до истощения средств к жизни и лишения личной свободы».

Позже Скотт дал особое обширное примечание к этому месту своего романа, в котором документально доказывал свою связь по отцу с иаковитами (прадед — W. Scott Bart) и по матери с квакерами (пращур Свинтон — «лицо, которому Кромвель после захвата им власти преимущественно доверял управление шотландскими делами», — предок, позже приговоренный к смертной казни). У В. Скотта, таким образом, также оказывались два исторических предка — один на стороне монархии, другой на стороне революции. Это не могло не сказаться в некоторой степени на двойственной идеологии исторического романиста. Есть все основания предполагать, что Пушкин хорошо знал как цитированное предисловие, написанное еще в 1818 г., так и примечание к нему 1830 г. Знаменитейший из романов В. Скотта был слишком в поле общего зрения, он играл несомненно значительнейшую роль и для «Капитанской дочки».

287

Пушкин уже в конце 20-х годов подходил в «Арапе Петра Великого» к проблеме «русского бунта», к изображению своеобразной, реакционной и мятежной, стрелецкой стихии. Хотя Пушкин и не смог закончить своего романа, но его замысел на несколько лет опередил постановкой темы «Стрельцов» К. Масальского (1832), которого он в шутливом коллективном поминании поименовал как «нашего Вальтер Скотта Масальского» (III, 486).

Роман Пушкина остался неоконченным, брошенным по ряду причин. Уже «Борис Годунов» в печати появился позже, чем роман Булгарина «Димитрий Самозванец». Но тот же Булгарин с его романом содействовал и прекращению работы над «Арапом Петра Великого». Грубо пасквильный фельетон Булгарина от 7 августа 1830 г., направленный против «поэта-мулата», предок которого куплен был пьяным шкипером в одном из портов «за бутылку рома», ставил и автобиографическую сторону «Арапа Петра Великого» на публичное посмешище. В корне был подрезан замысел Пушкина о его экзотическом предке. Пушкин мог в свою очередь реагировать в 1830 г. (и то не в печати) против выпада Булгарина, убийственно дискредитируя его политическую и моральную физиономию («Моя родословная», «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» и др.), но о реализации задуманного исторического романа нечего было и думать. Даже примечание о предке-арапе к «Евгению Онегину» Пушкин вынужден был изъять из второго издания поэмы.

Между тем другие русские романисты беспрепятственно пробовали решать проблему нашего исторического романа. «Димитрий Самозванец» Булгарина уже 29 февраля 1830 г. прошел цензурное разрешение на второе издание. Исторический роман Булгарина существовал. Пушкин-прозаик был неизвестен. Как раз в рецензии на «Димитрия Самозванца» В. Ушаков, не подозревая о прозаических замыслах Пушкина и еще почти не зная «Бориса Годунова», писал о гении Пушкина, который «мучит нас», показывая только отрывки из поэмы «Борис Годунов».90

Еще в предисловии к первому изданию своего романа Булгарин резко полемизировал с художественным методом Пушкина.91 Имея в виду грубость разноязычной ругани и сцену в корчме «Бориса Годунова», Булгарин замечал: «Самое верное изображение нравов должно подчинять правилам вкуса, эстетики, и я признаюсь, что грубая брань и жесткие выражения русского (и всякого) простого народа кажутся мне неприличными в книге. Просторечие старался я изобразить простомыслием и низким тоном речи, а не грубыми поговорками <...> Пусть говорят что хотят мои критики, но я не стану никому подражать в этом случае, и думаю, что речи, введенные в книгу из питейных домов, не составляют верного изображения народа».92

Желая уколоть Пушкина, «наш В. Скотт» выступил здесь против самого В. Скотта. Пушкин в данном месте «Годунова» сделал почти натуралистический

288

вывод из реалистического метода В. Скотта <...> <который> являлся и частым изобразителем просторечия кабаков и гостиниц, обличителем эвфуистической напыщенной речи знати («Монастырь»).

Пушкин в своих заметках для «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений»93 тотчас же воспользовался промахом Булгарина и хотел выступить на защиту своего метода под прикрытием В. Скотта. Он иронически писал: «А дамы наши (бог им судья!) их не слушают и не читают, а читают этого грубого [несносного] В. Скотта, который никак не умеет заменять просторечия простомыслием» (XI, 155, 398). И позже в черновике:94 «Кстати или некстати некоторые критики, добровольные опекуны прекрасного пола, разбирая сочинения, замечают обыкновенно, что такие-то слова, выражения дамам читать будет неприлично как слишком простонародные, низкие. [Как будто простонародное выражение] как будто описание шотландских кабаков в Вальт.<ере> Скотте должно непременно оскорблять тонкое чувство модной дамы <...> и до́лжно ужасаться простых прозаических подробностей жизни!» (XI, 325).

Это был один из первых и многих случаев утверждения собственных теоретических взглядов Пушкина со ссылками на творчество В. Скотта в литературной борьбе.

Еще в 1829 г. вышел и второй русский исторический роман — «Юрий Милославский, или Русские в 1612 году» М. Н. Загоскина. Он также еще раньше и гораздо успешнее, чем роман Булгарина, разрешил проблему русского исторического романа в стиле В. Скотта.

И Загоскин и Булгарин «продолжали» В. Скотта в реакционно-патриотическом тоне (Булгарин кончил свое предисловие заявлением, что «величие и благоденствие России зависят от любви и доверенности нашей к престолу, от приверженности к вере и отечеству»95), заимствуя из его системы романа не только новый творческий метод, а и сервильно-консервативные установки, в противоположность Пушкину, подхватывавшему и развивавшему, как мы видели, по-своему прогрессивные тенденции романов Скотта. Но фактически не Пушкин, а Загоскин и Булгарин выступили с первыми русскими историческими романами. Сам В. Скотт письменно засвидетельствовал Загоскину свое удивление.96

И сам Пушкин со свойственной ему в высочайшей степени критической честностью, забыв о собственной неудаче, в своей рецензии о «Юрии Милославском» рукоплескал Загоскину — «блистательному, вполне заслуженному успеху» его романа (XI, 93).

Позже А. А. Бестужев-Марлинский, присматриваясь к генезису русского исторического романа, писал: «Знать в добрый час благословил нас Ф. В. Булгарин своими романами <...> кинулись дюжины писателей на перегонку <...> Перекрестный огонь загорелся из всех книжных лавок, и вот роман за романом полетели в голову доброго русского народа, которому <...> припала смертная охота <...> к своему родному <...> даже ячменный хлеб Валтера Скотта <на>бил оскомину». И дальше: «Г. Булгарин исполнил этот подвиг так же удачно, как смело. Зависть, возбужденная его „Димитрием Самозванцем“, доказала, что в нем были достоинства; но скажем правду: в нем он подарил нас европейским, не русским романом <...> не постиг духа русского народа, недоглядел того, что не народ, а вельможи подкопали трон Годунова <...> Не Русь, а газетную

289

Россию изобразил нам он». Несколько ниже Бестужев замечал: «Мы обязаны ему благодарностию за пробуждение в русских охоты к родным историческим романам. Он первый прошел по скользкому льду <...> Призыв не остался напрасен. Явился Загоскин и с первой попытки догнал Булгарина, хотя он далеко не оправдал заносчивых титулов своих романов <...> В истине мелких характеров и быта Руси он превзошел автора „Самозванца“ — нисколько во взгляде на события. Притом чужеземная поделка не спряталась у него под игривостью русского языка. Его Юрий — метампсихоза вальтер-скоттова Веверлея».97

5

Вынужденно расставшись с темой о Ганнибале, Пушкин пробовал продолжать свои замыслы о стрелецкой эпохе еще значительно позже. В эпоху своих научных занятий «Историей Петра» Пушкин, по-видимому, предполагал снова более глубоко и по-новому вернуться и в романе к взаимоотношениям Петра и стрельцов.

Темы, волновавшие Пушкина, естественно возникали не только перед ним одним. Вальтер-скоттовская система романа толкала в эту же сторону и мысль других русских, искавших для национального исторического романа соответствующую по значительности историческую эпоху. Круг, близкий Пушкину, вплотную задумывался над этой проблемой именно в то время, когда Пушкин работал над «Арапом Петра Великого».

Погодин в любопытнейшем «Письме о русских романах» на фоне светского разговора о В. Скотте и о том, можем ли мы иметь своего В. Скотта, выдвигал целый ряд тем и героев для русского исторического романиста. Он предлагал «изобразить в противоположности три народа — норманнов, словян и греков», указывал, что характеры Иоанна Великого, Грозного, Годунова, Лжедмитрия, Шуйского, Софии, Петра можно вывести на сцену едва ли не с таким же успехом, с каким В. Скотт вывел Елизавету (в «Кенильворте»), Марию Стюарт (в «Аббате»), Кромвеля (в «Вудстоке»), Иакова (в «Найджеле»), Каролину (в «Эдинбургской темнице»). Близко к Пушкину подошел Погодин, предлагая как темы: «народные бунты <...> при Петре Великом, борьбу невежества с просвещением, стрельцов, путешествия, заговоры Софии». Он замечал: «Вот некоторые общие происшествия, в которых русский романист может заставить свои лица принимать участие». Погодин указывал даже: «Наши раскольники <...> представляют черты, которых не имеют и пуритане шотландские».98

До нас дошло только несколько планов и программ позднейшей повести Пушкина о молодом стрельце. Зная манеру пушкинских планов, можно утверждать, что они отражают разные стадии и варианты одного уже в основном достаточно продуманного и, может быть, уже начавшего осуществляться нового замысла (VIII, 430—431).99 Вероятнее всего они относятся к середине 30-х годов, т. е. Пушкин думал взяться вновь за эту тему уже после «Дубровского». Но места «скреп» с «Арапом Петра Великого» здесь все же чувствуются настолько, что можно говорить о том, что некоторые старые свои заготовленные материалы Пушкин предполагал использовать в новом замысле, работая в той же самой тетради, в которой он раньше работал над «Арапом Петра Великого».

В противовес сватовству Петра теперь намечалось сватовство Софьи;

290

против боярской стихии должна была встать мятежная стихия — стрелецкая. Старики-раскольники, скоморохи, нищие, народные массы, бунт, заговор — вот важнейшие новые герои и вехи нового исторического романа Пушкина. Все это было согласно с типом вальтер-скоттовского романа с его картинами смутных эпох, заговоров, борьбы религиозных партий, народных сцен, с его портретами владык, вмешивающихся в браки своих подданных (Людовик XI и Карл Бургундский в ролях сватов). Монастырское подворье как арена борьбы религиозной было изображено Скоттом еще в «Монастыре» и «Аббате».100 Эпоха «Арапа Петра Великого» и замыслов о стрельце перекликалась с одной из революционнейших эпох английской истории — эпохой Кромвеля, взятой Скоттом в «Вудстоке».

В новых планах у Пушкина вновь всплыли и фамилия Ржевских и спасение во время бунта боярина, обещающего выдать дочь за стрельца.

Наконец позднее (на бумаге 1834 г.) Пушкин записал следующий конспект еще раз измененного замысла:

«Сын казненн<ого> стрельца воспитан [у] вдовою вместе с ее сыном и дочерью; он идет в службу вместо ее сына. При Пруте ему П.<етр> поручает свое письмо — Приказч<ик>101 вдовы доносит на своего молодого барина, который лишен имения своего и отдан в солдаты.

Стрел<ецкий сын> посещает [ее] его семейство офи<цером> и у Петра выпрашивает прощение молодому <барину>» (VIII, 431).

В этом плане-конспекте Пушкин возвращается к теме приемыша — стрелецкого сына. Возможно, что возвращение домой офицера — стрелецкого сына следует связывать с возвращением домой офицера — стрелецкого сына Валериана в «Арапе Петра Великого». Попутно отмечу, что широко популярная тема о приемыше развивается в романах В. Скотта «Монастырь» и «Аббат» именно на фоне междоусобий исторического романа.

Но в новом плане, в отличие от «Арапа», вырисовывается и новая фабула, которую условно можно реконструировать так: приемыш-стрелец вместо молодого барина (брата своей любимой?) идет на военную службу. Он выполняет ответственное поручение Петра I (везет его письмо). В это время по доносу обнаружено, что молодой барин уклонился от службы, послав за себя приемыша. Барин лишен за это имения и отдан в солдаты. Приемыш, уже ставший офицером, по просьбе любимой девушки обращается к Петру, и тот, помня старую услугу, в награду прощает молодого барина.

Вероятно, этот план связался бы с материалами, о которых шла речь выше (с фамилией Ржевских), но в нем самом нет никаких намеков на побочных персонажей (раскольников, стрельцов), на эпизоды «смуты». Характерно, что здесь уже один из героев обозначается не как «боярин», а как «барин». Тема доноса и лишения имения словно бы перекликается с планами «Дубровского», тема «выпрашивания прощения» у царя — с планами «Капитанской дочки» («Орл<ов> выпрашивает его прощение» — VIII, 929). Но в дальнейших поисках новых сюжетных ситуаций Пушкин отошел от петровской эпохи. За ними уже естественно возникли обращения к повествованиям более новых эпох.

6

Вскрывая связь системы исторического романа В. Скотта с «Арапом Петра Великого», нельзя не обратить внимания на то, что и современники четко чувствовали эту связь. Сохранилось веское свидетельство,

291

близкое самому Пушкину. Кн. П. А. Вяземский писал 18 апреля 1828 г. А. И. Тургеневу о Пушкине: «Он читал нам на днях у Жуковского несколько глав романа в прозе, à la Walter Scott, о деде своем Аннибале. Тут является и Петр. Много верности и живописи в нравах и в рассказе. Должно желать, чтобы он продолжал его».102

Свидетельство любопытно как указание на чтение Пушкиным у Жуковского в апреле 1828 г. уже нескольких глав «Арапа», так и тем, что Вяземский — знаток В. Скотта — находит (если даже это не передача собственных слов Пушкина, сказанных «на днях», перед чтением), что роман написан «à la Walter Scott», отмечая именно роман о предке, выведение Петра и живость в нравах.103

Характерно, что и С. П. Шевырев, один из первых слушателей романа, касаясь «Арапа», констатировал, что «великие примеры В. Скотта и других современных талантов были перед ним <...> Видно, что Пушкин изучал много лет Петра и готовил материалы для того, чтобы со временем начертать большую и полную картину. И в том немногом, что написал он, сколько отгадано подробностей».104

Последующей критикой, вплоть до нашего времени, «Арап Петра Великого» никогда не сближался с манерой В. Скотта. Главная из причин этого — конечно, ложный взгляд на «Арапа» как на начало романа, не представляющее важности в эволюции Пушкина.105 Этим только можно объяснить, например, что даже у И. И. Замотина встречаются такие замечания: «Первый серьезный (?) опыт колоритного исторического рассказа в духе В. Скотта предпринят был Пушкиным позже (разрядка моя, — Д. Я.) — „Капитанская дочка“ появилась уже в 30-х годах. В этом отношении М. Н. Загоскин предупредил Пушкина».106 Как видим, замечание неверно. Приоритет начинания остается за Пушкиным.

Но, отмечая место «Арапа Петра Великого» в истории русского романа, следует еще раз оттенить и место его в истории пушкинской прозы. Следует признать, что в романе Пушкин впервые испробовал себя в литературной манере В. Скотта, оставшейся у него как прозаика в значительной мере и до конца жизни.

Пушкиноведение часто приурочивало XIII строфу третьей главы «Евгения Онегина» к «Капитанской дочке», иногда к «Арапу», но на эту важную строфу следует смотреть шире, как на предчувствие «Арапа», «Дубровского» и «Капитанской дочки», как на переход от байронического поэмного жанра типа «Гяура», «Братьев разбойников», «Бахчисарайского фонтана» («Не муки тайные злодейства Я грозно в нем изображу...» — VI, 57) к господствующему новому жанру — «смиренной» прозе. Строфу XIII следует рассматривать в контексте предыдущих строф, и тогда возможно видеть в строфах XI—XIV последовательную

292

сжатую характеристику трех школ, влияние которых последовательно испытал сам Пушкин. Зачины этих строф характерны: «Бывало, пламенный творец Являл нам своего героя», «А нынче все умы в тумане», «Тогда роман на старый лад Займет веселый мой закат» (VI, 56—57; разрядка моя, — Д. Я.).

Прошлому «сентиментализму» «на старый лад», данному пародически, посвящена строфа XI; нынешнему — ужасному, «унылому романтизму» — посвящена строфа XII (с характеристикой Байрона). Третий, будущий, период, на рубеже которого стоял Пушкин (строфы XIII и XIV), начинается вопросом: «Что ж толку в этом?» (т. е. в «унылом романтизме»). Это — переход к прозе, к национальному романтизму, к историческому роману («роман на старый лад») вальтер-скоттовского типа, к «простому» пересказу преданий в «Арапе» и «Дубровском», к условленным встречам любящих «у старых лип», «у ручейка» в «Барышне-крестьянке» и «Дубровском» (типа «Ламмермурской невесты»).

В сущности Пушкиным выдвинута здесь и сжата с гениальным мастерством именно программа исторического романа В. Скотта в его важнейших моментах: tales107 — преданья; manners — нравы; «простые речи» — искусство вальтер-скоттовского диалога; наконец, тематика «условленных встреч» — романические ситуации. «Арап Петра Великого», как и большинство явлений русской прозы конца двадцатых годов XIX в., тесно смыкается с вальтер-скоттовским историческим романом. Таковы были сознательные задания Пушкина, так воспринимался роман и его современниками.

Но связь «Арапа Петра Великого» с романами В. Скотта не следует понимать как связь с сюжетологией определенных романов Скотта. Подобные связи, по-разному мотивируясь, обильно констатируются в позднейшей прозе Пушкина, но начисто отсутствуют в «Арапе Петра Великого». Роман тесно связан с самой системой исторического романа в том виде, какой был придан ему В. Скоттом. Эти связи преимущественно характерны для описательных и нравоописательных глав («ассамблея» и «обед»), которые сам Пушкин только и печатал как «главы исторического романа», подчеркивая этим свой отзыв на новое волнующее век литературное явление.

Поэтика исторического романа с его документацией, с его интересом к «мятежным эпохам», возможность познать в романе подлинное русское прошлое вызывали острый интерес Пушкина к жанру. Исторический роман В. Скотта Пушкин принял как литературный вызов и в своем незаконченном романе по-своему ответил на него. Его пленяла возможность показать «домашним образом» одну из грандиозных эпох родной истории, в которой наряду с историческими персонажами действующими лицами были и его прямые предки.

Он щедро откликнулся на демократическо-реалистические тенденции английского романа и уже подошел вплотную к изображению маленьких людей с их ярким народным просторечием.

«Школа» исторических романов В. Скотта сыграла известную благотворную роль в росте прозаика Пушкина, художника-реалиста. В первой же своей попытке «исторического романа» Пушкин, чутко оценив его достоинства, уже избегнул ряда его недостатков; утомительной гипертрофии описаний, злоупотребления диалогами, загромождения романа антикварской

293

ученостью, повторений отдельных эпизодов, отяжеляющих развитие действия, больших размеров отдельных глав романа.

Далеко не все линии «Арапа Петра Великого» могут быть связаны с В. Скоттом. Роман Пушкина в целом не похож ни на один из романов В. Скотта, образы пушкинского романа — типические русские образы, выхваченные нашим художником из недр русской жизни, говорящие на своеобразном языке наших предков, живущие их собственными чувствами.

Но метод изображения, но подход к теме, к героям с несомненностью говорит о том, что Пушкин принял вызов шотландского художника, вышел с ним на творческое соревнование и с первых же глав дал образец нового национального исторического романа.

Явившись своеобразной новой репликой на романы В. Скотта, «Арап Петра Великого» в то же время явился подлинной прелюдией ко всей пушкинской прозе и наметил вехи дальнейшего развития русского исторического романа. Ранее своих современников и в отличие от них Пушкин придал этому роману не шовинистически-официозный характер, а наполнил его подлинным патриотизмом, любовью к России, преображаемой и преображенной «железной волею Петра».