224

В. И. САХАРОВ

ЕЩЕ О ПУШКИНЕ И  В. Ф. ОДОЕВСКОМ

История литературных взаимоотношений Пушкина и его современника, русского писателя и философа В. Ф. Одоевского (1803—1869) в основных своих моментах исследована с достаточной полнотой в известной дореволюционной монографии П. Н. Сакулина «Из истории русского идеализма. Князь В. Ф. Одоевский», в статьях Н. В. Измайлова и других советских литературоведов и публикаторов.1 Тем не менее в этой истории есть несколько эпизодов, требующих дополнительного разъяснения.

Первое упоминание Пушкина об Одоевском относится к августу 1827 г., и сделано оно в письме к М. П. Погодину, где, в частности, говорится о напечатанной в четвертой части «Московского вестника» «индейской сказке» «Переход через реку» как о «любопытном открытии учености» (XIII, 341). В книге Л. А. Черейского эта сказка ошибочно приписана В. П. Титову,2 между тем из неопубликованного письма Одоевского к Погодину от 29 апреля 1827 г.3 и из монографии П. Н. Сакулина4 со всей очевидностью следует, что переводчиком «Перехода через реку» был именно Одоевский.

Впоследствии Пушкин не раз писал об Одоевском и его произведениях, и литературное сотрудничество писателей, начавшееся в период издания «Литературной газеты»,5 стало особенно тесным и плодотворным в ходе редактирования «Современника». В эту пору, несомненно, Пушкин-прозаик оказал немалое влияние на стиль и жанр романтического повествования Одоевского.

Широко известно следующее высказывание Одоевского: «Форма — дело второстепенное; она изменилась у меня по упреку Пушкина о том,

225

что в моих прежних произведениях слишком видна моя личность; я стараюсь быть более пластическим — вот и все».6 Для Одоевского-прозаика важны не только советы Пушкина, но и уроки пушкинской прозы. Он ценил в произведениях автора «Повестей Белкина» «уменье в немногих словах заковывать много мыслей».7 Работая над циклом повестей «Записки гробовщика», задуманным под впечатлением пушкинского «Гробовщика», Одоевский употребил то же слово — «пластичность»: «Я тут хотел писать в новом для меня роде — пластически».8 В начале повести «Живописец», принадлежащей к этому циклу, возникают по-пушкински «быстрые», цепкие и пластичные фразы: «Пойдемте со мною. Вы слыхали о Шумском?.. — Никогда, — отвечал я, — но я готов идти с вами».9 Некоторым читателям Одоевский не без основания представлялся самобытным наследником пушкинской традиции повествования: «Все предсказал князь Одоевский в сжатой мысли пушкинской эпохи <...> В Пушкине — разгадка князя Одоевского. Это тот же язык, тот же строй мысли, то же соединение поэзии и „нужд сегодняшнего дня“».10 Это сказано о «Русских ночах» Одоевского, но весьма отчетливые следы воздействия пушкинской прозы можно обнаружить и в других художественных произведениях писателя.

В частности, мало изучен постоянный интерес Одоевского к исторической прозе Пушкина. Широко известен его отзыв о «Капитанской дочке» в письме к Пушкину в конце декабря 1836 г. (XVI, 195—196). В нем Одоевский предстает не только как чуткий читатель и тонкий ценитель пушкинского исторического романа. Он разбирает «Капитанскую дочку» и как прозаик-профессионал, много думавший над поэтикой исторического романа, и в особенности над его композицией. Одоевского привлекало в «Капитанской дочке» умение автора отделять от себя героя, в то же время наделяя его какими-то чертами собственной личности. В его бумагах сохранилась следующая запись: «Была минута, когда Шекспир был Макбетом, Гете — Мефистофелем, Пушкин — Пугачевым, Гоголь — Тарасом Бульбою; из этого не следует, что они такими и остались; но чтобы сделать живыми своих героев, поэты должны были отыскивать их чувства, их мысли, даже их движения в самих себе».11 Всех этих художников, в том числе Пушкина — автора «Капитанской дочки», Одоевский считал объективными, или, как он говорил, «пластичными» творцами,

Другим историческим романом Пушкина, привлекшим внимание Одоевского, был незавершенный «Арап Петра Великого». Конечно, Одоевскому известны были отрывки романа, публиковавшиеся в «Северных цветах» и «Литературной газете»,12 изданиях, к которым писатель стал особенно близок в начале 30-х годов и в которых он часто печатал свои произведения. Но можно с уверенностью утверждать, что важное значение для дальнейших творческих исканий Одоевского в сфере исторической прозы имели не эти отрывки, а его знакомство с беловой рукописью пушкинского романа в период издания посмертного «Современника».

Для того чтобы уточнить наши представления о характере и степени влияния «Арапа Петра Великого» на прозу Одоевского, следует подробнее остановиться на участии писателя в издании посмертных номеров пушкинского журнала. Известно, что он был ближайшим и постоянным помощником Пушкина — редактора «Современника», и иногда Одоевскому

226

приходилось заменять отсутствующего поэта, выполняя всю редакционную работу.

Участие Одоевского в составлении и издании посмертного «Современника» было отмечено многими современниками. Так, чиновник Министерства иностранных дел Н. И. Любимов, знавший Пушкина, писал 3 февраля 1837 г. М. П. Погодину: «„Современник“, вероятно, будет продолжаться (друзьями Пушкина), уже подана и просьба, как вчера слышал от Одоевского».13 А в письме от 22 февраля Любимов уже называет друзей поэта, вошедших в редакцию посмертного «Современника»: «Жуковский, Вяземский и Одоевский и все хлопочут, чтобы все было как можно лучше и изящнее».14

Одной из главных задач редакции были разбор бумаг Пушкина и публикация вновь найденных произведений поэта в «Современнике». В научной литературе освещалась роль Жуковского в публикации пушкинских творений.15 В гораздо меньшей степени изучена работа Одоевского по отысканию, разбору и публикации текстов Пушкина.

В 1860 г. Одоевский записал в своем дневнике: «Пушкин сам писал с большим трудом, в чем сам сознавался и чему доказательством черновые стихотворения».16 Писатель не случайно судит о пушкинских черновиках как знаток рукописного наследия поэта. В свое время он вместе с Жуковским и Вяземским участвовал в разборе и публикации материалов пушкинского архива. Более того, из переписки членов редакции посмертного «Современника» явствует, что работа с пушкинскими рукописями чаще всего поручалась именно Одоевскому, посвященному в замыслы поэта и хорошо разбиравшему его почерк. 3 июля 1837 г. П. А. Вяземский писал Жуковскому: «Одоевский не может нигде найти Д<он>-Жуана Пушкина для 3-й книжки „Современника“, которая почти готова».17

Но разысканиями и публикациями писатель не ограничился. Р. Б. Заборовой опубликована рецензия Одоевского на пятый том «Современника», в которой говорится о последних годах жизни Пушкина и его значении для отечественной литературы. Сохранились также разрозненные статьи и заметки писателя о Пушкине, назначение которых до сих пор остается неясным. По свидетельству Мих. Ю. Виельгорского, писатель принимал участие и в подготовке издания посмертного собрания сочинений Пушкина, причем ему поручено было написание вступительной статьи: «Биография пишется Одоевским».18 Такого рода биографический очерк Одоевским не был написан, но некоторые его заметки о Пушкине, возможно, являются набросками к этой начатой, но незавершенной работе.

Деятельность Одоевского по изучению и публикации пушкинских рукописей была достаточно интенсивна и разнообразна. В то же время она органично соединялась с чисто писательским интересом к наследию великого творца. В числе пушкинских рукописей, опубликованных в посмертном «Современнике», был и беловой автограф незавершенного исторического романа, озаглавленного редакцией «Арап Петра Великого». Роман, напечатанный в шестом томе «Современника» за 1837 г., безусловно, был известен Одоевскому еще в рукописи. К 1838 г. относится замысел его романтической

227

дилогии «Саламандра», в которой творчески переосмыслен пушкинский исторический роман о петровской эпохе.

Одоевский был признанным мастером романтической циклизации, умел соединять свои повести так, что они, срастаясь в единый художественный организм, поясняли и дополняли друг друга. «Саламандра» входит в цикл так называемых «таинственных» повестей Одоевского. В то же время это произведение являет собой как бы цикл внутри цикла, ибо оно составлено из двух романтических повестей — исторической и философско-фантастической. Повести эти были сначала опубликованы в разных изданиях, но в собрании сочинений 1844 г. они органично соединились в романтическую дилогию.19 «Арап Петра Великого», давший вертикальный срез великой исторической эпохи и показавший движение тогдашней русской жизни почти на всех ее уровнях, немало способствовал обращению автора «Саламандры» к историческому жанру, к эпохе петровских реформ и к образу Петра Великого. Пушкин своим романом, пусть и незавершенным, указал главное направление в развитии русской исторической прозы. Но романтик Одоевский осваивал исторический жанр по-своему, шел от повести к роману, как бы спрессовывая в своем повествовании художественное время. И если «Русские ночи» можно счесть интересным опытом создания русского философского романа, то в «Саламандре» воплотился замысел романтического исторического романа, причем этот роман, как и «Русские ночи», в своем роде уникален, представляя особую жанровую разновидность.

В «Саламандре» Одоевский стремился соединить историю, философию и художественную прозу с тем, чтобы сказать в своей дилогии сразу о трех эпохах русской жизни — петровской, послепетровской и современной ему действительности, т. е. 30-х годах XIX в., и сопоставить эти эпохи. В пределах исторического романа вальтер-скоттовского типа такое соединение было невозможно, ибо переходы повествователя из одной эпохи в другую, «стягивание» художественного времени разрушили бы единство жанра.

Именно поэтому «Саламандра» Одоевского менее всего похожа на традиционный исторический роман. Писатель соединил в рамках романтической дилогии историческую повесть «Южный берег Финляндии в начале XVIII столетия» и философско-фантастическую повесть «Эльса». Историческую повесть можно было бы назвать иначе — «Финн Петра Великого», ибо это история юного финна Якко, отправленного Петром на учебу в Европу. Подобно пушкинскому Ибрагиму, Якко стал свидетелем, а затем и участником великих свершений царя-труженика. И у этой повести Одоевского, как и у пушкинского романа, одна главная цель — дать картину петровской эпохи, ее героических дел и обыденного быта, показать живые лица участников исторических событий. В «Южном береге Финляндии...» Петр появляется трижды: сначала в образе могучего волшебника и героя («Финская легенда»), потом среди своего победоносного войска под Выборгом (эта сцена несколько напоминает явление Петра перед войсками в «Полтаве») и, наконец, в картине петербургского наводнения, о генетической связи которой с соответствующими эпизодами «Медного всадника» говорил еще П. Н. Сакулин.20

Характерно, что в «Эльсе» Петра нет, хотя тень его колоссальной фигуры падает и на вторую часть «Саламандры» и многое в ней разъясняет. Обе повести, помимо героев и событий, объединены чрезвычайно важным для автора понятием «просвещения». Недаром это слово так часто повторяется

228

в тексте «Саламандры». В ней Одоевский не только высказал свой взгляд на личность и историческое дело Петра Великого, но и заговорил о характере и путях развития русского просвещения, о судьбах русской науки. Эти размышления писателя постоянно перекликаются с высказываниями Пушкина, страстного поборника просвещения. Недаром именно он опубликовал в 1836 г. статью Одоевского «О вражде к просвещению, замечаемой в новейшей литературе» в «Современнике» и назвал ее «дельной, умной и сильной» (XVI, 100).

Эта перекличка заметна не только в идеях, но и в самом стиле повествования обоих прозаиков. Одоевский в «Южном береге Финляндии...» принимает не только лаконичную, емкую и афористичную манеру пушкинского повествования, но и особый строй образов «Арапа Петра Великого». Пушкин образно и метко замечает: «Россия представлялась Ибрагиму огромною мастеровою, где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим делом» (VIII, 13). В повести Одоевского у финна Якко возникает сходное сопоставление: «Россия походила на огромную машину, которой необъятная сила не знала границ; недоставало лишь маятника, который бы этой силе дал равномерное движение».21

Здесь мы видим не только текстуальное совпадение, но и сходство исторических концепций Пушкина и Одоевского, ибо для обоих писателей таким «маятником», регулятором жизни новой России был Петр Первый. Для Одоевского эта мысль особенно важна. Образ Петра — преобразователя России встречается в эпилоге «Русских ночей»: «Был на сем свете великий естествоиспытатель, по имени Петр Великий; ему достался на долю организм чудный, достойный его духа. Глубоко вникнул Великий в строение этого чудного мира; он нашел в нем размеры огромные, силы исполинские, крепкие, закаленные зубчатые колеса, прочные упоры, быстрые шестерни — но этой огромной системе сил недоставало маятника».22 Петр-кормщик, управляющий в бурю кораблем — Россией, появляется в сцене петербургского наводнения в «Южном береге Финляндии...». И если мы вспомним, что сказанное в «Саламандре» об упадке древних дворянских родов и об обуржуазивании русской жизни в первую треть XIX в.23 перекликается со сходными мыслями пушкинского «Путешествия из Москвы в Петербург», то станет очевидна особая близость романтической дилогии Одоевского к миру идей и творчества Пушкина.

В «Саламандре», как и в «Арапе Петра Великого» и «Полтаве» писателем воспеты Петр и его дело. Отношение Одоевского к петровской эпохе было, как и у Пушкина, достаточно непростым, и потому во второй части дилогии апофеоз Петра как бы уточняется и комментируется. Нечто подобное, пусть и в других формах и размерах, происходит и в «Медном всаднике» Пушкина. Вслед за автором «Медного всадника» Одоевский заговорил в «Саламандре» не только о гармонии, но и о дисгармонии русской жизни. Эти мысли получают развитие в повести «Эльса», о которой В. Фейерхерд верно замечает: «Вторая часть „Саламандры“ является горьким, типично романтическим размышлением над ходом русской истории, включая настоящее, то есть современность Одоевского».24

Одоевский, как и Пушкин, сравнивал петровскую Россию с машиной. Мотив механистичности, автоматизма, пронизывающий русскую романтическую прозу от А. А. Погорельского-Перовского до Н. А. Мельгунова, возникает всякий раз, когда безжизненно правильный механизм подменяет собой живой, естественно развивающийся организм, будь то отдельная

229

личность или же целое государство, даже цивилизация (вспомним вошедшую в «Русские ночи» повесть-антиутопию «Город без имени»). Образ машины возникает в «Эльсе» там, где говорится о плодах петровского просвещения. Таковы, например, Егор Зверев и его механический быт, подчиненный голландскому образцовому порядку: «Дом его был бы как заведенная машина, если б не мешала ему немного жена его <...> Он не постигал ничего, что делается в России, но делал и говорил то, а не другое только по той причине, что так следует».25 Таков в сущности и Якко, переводчик цифирных книг и типограф, мечтающий о царских милостях и звании воеводы: «Он невольно сравнивал свое состояние с прекрасною машиною, в которой было только одно колесо неудачно сделанное, но которое нарушало порядок действия всех других колес».26 Этим «пятым колесом» в механизме жизни просвещенного финна была его соотечественница Эльса, упорно противящаяся влиянию петербургской жизни и сохраняющая верность родным обычаям и преданиям.

Бездушность и механистичность жизни Якко — это чисто романтический протест Одоевского против отрицательных последствий петровских реформ, неприятие им утилитарного полупросвещения и прикладной науки, стремившихся лишь к неглубоким знаниям и «низкой» и «презренной» пользе. Совершенствование государственного механизма и развитие промышленности не совпали с процессом гармонизации личности.

Со смертью Петра его высокие, немногим понятные цели позабылись, и люди, направляемые прежде железной рукою преобразователя России, потеряли жизненный центр, основу, единый пафос и разбрелись по жизни в поисках своей маленькой пользы. Такова судьба Якко в «Эльсе». После смерти Петра этот ученый типограф стал алхимиком, жаждущим золота, власти над миром и остальными людьми. И во второй части «Саламандры» показано постепенное снижение великих ценностей, профанация высокой науки и духовных идеалов петровской эпохи.

Якко — это, говоря словами Достоевского, «петербургский тип». Как и пушкинский Германн,27 он приходит к мысли, что ради золота и власти все дозволено. Это уже сознательный демонизм, злая сила, которой рабски прислуживает лишенная этического начала прикладная наука. Саламандра, дух огня, возвещает вызвавшему ее алхимику, что любое человеческое желание исполняется — стоит только пожелать. И она же говорит Якко: «Зародыш жизни — смерть».28 Поэтому в погоне за вечной молодостью алхимик желает смерти окружающим его людям, и каждое его злобное желание, исполняясь, уносит чужую жизнь.

Главная страсть Якко — золото, которым все приобретается — от любви до высоких чинов. Он каждую ночь превращает свинец в золотые слитки и пляшет над золотом, объятый безумной радостью. И этот танец алхимика, превратившего философский камень, этот символ высшего знания о мире, в орудие наживы и власти, становится страшным символом «недолжного» существования, последовательного отказа от всего человеческого. В довершение всего Одоевский придает Якко весьма многозначительную особенность: ради золота его герой в конце концов отказывается и от собственного человеческого облика и переселяется в более удобное по престижным соображениям тело убитого им графа. Таков итог этой жизни, которая не нашла опоры в своей эпохе и была вынуждена надеяться лишь на саму себя, что неизбежно привело к известной формуле «все дозволено».

Германн в «Пиковой даме» убивает старую графиню, Якко отнимает тело и жизнь у старого графа. Оба героя традиционно предают любовь.

230

Так в «Саламандре» Одоевского пушкинские идеи и образы переосмысливаются, и эта романтическая дилогия оказывается связанной со многими произведениями и мыслями поэта.29 Особенно интересно наблюдать, как преображается в творческом сознании Одоевского-романтика символическое изображение России-машины, соединяющее «Саламандру» с «Арапом Петра Великого».

Конечно, романтическая критика трех эпох русской жизни, данная в дилогии Одоевского, вполне оригинальна. В то же время исторический роман Пушкина о Петре и арапе помог автору «Саламандры» решить одну из многих, хотя и очень важных, стоявших перед ним творческих задач. Романтическая дилогия В. Ф. Одоевского — не только интересное свидетельство близости творческих исканий обоих писателей, но и еще одно важное доказательство постоянного воздействия художественных принципов Пушкина-прозаика на развитие русского повествования в первой трети XIX столетия.