215

Н. И. МИХАЙЛОВА

«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» И «МОСКОВСКИЙ ЕВРОПЕЕЦ»

(О ПРОЗАИЧЕСКОЙ ПАРОДИИ НА «РОМАН В СТИХАХ»)

Пародия — жанр, представляющий особый интерес для изучения истории литературы. Являясь орудием острой литературной борьбы, пародия с новых позиций ниспровергает старое или же со старых дискредитирует новое. Пародия — всегда оценка; в этом она сближается с критикой. Но пародия шире критики, так как это еще и художественная переработка, художественное осмысление пародируемого произведения. Пародия дает возможность расширить наши представления о восприятии творчества писателя его современниками, позволяет рассмотреть его творческое наследие в живой атмосфере идейной и литературной борьбы его времени.

В XX томе «Библиотеки для чтения» за 1837 г. была опубликована повесть «Московский Европеец», которая еще не привлекала внимания исследователей. Среди современных Пушкину опытов по художественному осмыслению «Евгения Онегина» эта повесть выделяется своей полемичностью по отношению к пушкинскому роману.

Уже первые главы «Евгения Онегина», их успех, споры вокруг них вызвали поток пародий и подражаний. Большинство из них, естественно, написано в стихотворной форме.1 Однако «Евгений Онегин» пародировался не только в стихах, но и в прозе. По-видимому, это связано со спецификой жанра пушкинского произведения. «Пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница» (XII, 73). При комментировании этих слов Пушкина из письма к П. А. Вяземскому обращают внимание на то, что Пушкин указывает на своеобразие стихотворной формы эпического произведения. Но для Пушкина «роман в стихах» был важным этапом его развития и как прозаика: не случайно завершение «Евгения Онегина» в 1830 г. в Болдине совпало с началом его работы над первым законченным прозаическим произведением — «Повестями Белкина». Именно романные особенности «Евгения Онегина» вне зависимости от его стихотворной формы были восприняты прозаиками, которые пытались в своих произведениях творчески осмыслить его тематику, проблематику, образную систему. В целом же прозаические вариации на тему «Евгения Онегина» явились своеобразными откликами на поставленную в пушкинском романе проблему героя времени, в спорах о котором приняли участие А. А. Бестужев-Марлинский, создатели массовой светской повести, автор повести «Московский Европеец».

Романтик Марлинский спорит с реалистом Пушкиным: он не приемлет ни пушкинского героя, «франта, который душой и телом предан моде» (XIII, 149), ни метода его изображения. Декабрист А. А. Бестужев не согласен с тем, чтобы о его поколении судили по Онегину. В повести «Испытание» он делает своего героя (такого же, как Онегин, молодого

216

светского человека) деятелем декабристского плана, разумеется, с поправкой на исторические условия тридцатых годов.2 Он критикует пушкинский роман с позиции декабризма.

Авторы массовой светской повести сводят Онегина (по-видимому, бессознательно) до уровня байронического злодея, Татьяну представляют его невинной жертвой, содержание романа исчерпывают любовным треугольником. В данном случае можно говорить о тривиальном восприятии и осмыслении «Евгения Онегина» вульгарно романтическими писателями.3

Иную позицию в споре о «Евгении Онегине» занимает автор повести «Московский Европеец». Его цель — в общественной дискредитации Онегина, в пародировании Пушкина, которое выявляется по ходу повествования.

Повесть начинается описанием московского бала, и на первой же странице автор дает следующий портрет героя, насыщенный ассоциациями с «Евгением Онегиным»: «Близ зеркальных дверей галереи, примыкавшей к гостиной, <...> в готических креслах сидел молодой человек. Лицо его имело странное выражение. Бледное, почти зеленоватое, оно не представляло никакого следа мысли, никакого чувства. Его тусклые, или, лучше, мутные, глаза уже совершенно потеряли блеск, какой обыкновенно бывает у глаз этого возраста. Страсти в них не было, и за исключением золотых очков даже ума в них не было <...> Коротко сказать, лицо его было общее место гостиных. Но странная улыбка, смесь эпиграммы и презрения, лежала на устах его, и по ней можно было узнать, что он был Московский Европеец, один из тех молодых людей, которые еще в чине четырнадцатого класса проглотили всю мудрость и всех женщин. В его стеклянных глазах можно было прочитать неверие в Несторову летопись и в женскую добродетель. Балланш и Бальзак составляли основание его философии: он охотно порицал все отечественное, чтобы казаться умным, хвастал своими победами над обломками нескольких разбитых добродетелей в чепчиках, чтобы прослыть разочарованным, либеральничал в гостином дворе и придерживался правил чистого деспотизма со своими любовницами и лакеями».4

Пушкин в романе неоднократно подчеркивает странность своего героя, говорит о ней и косвенно и прямо: поэту нравятся черты Онегина, его странность; Онегин для него «спутник странный» (VI, 189). В повести мотив странности героя также выделен: лицо его «имело странное выражение», на устах его «странная улыбка».

Пушкин упоминает об эпиграмматическом даре Онегина, который «имел счастливый талант» возбуждать «улыбку дам» «огнем нежданных эпиграмм». Поэт признается, что он привык к «мрачной злости» онегинских эпиграмм, к тому, что Онегин «людей, конечно, знал И вообще их

217

презирал». В повести улыбка героя определяется как «смесь эпиграммы и презрения».

«Он рыться не имел охоты В хронологической пыли Бытописания земли» (IV, 7), — говорит об Онегине Пушкин. Герой повести «не верил в Несторову летопись».

Следуя за пушкинским описанием Онегина, автор повести пишет и о любовных похождениях своего героя, его разочарованности, европеизме и либерализме. Но это сближение подчинено пародийной задаче. Опираясь на пушкинский текст, автор повести ставит иные смысловые акценты, призванные развенчать онегинские черты в его герое.

Так, если у Онегина «резкий охлажденный ум», если он знал «страстей игру» (VI, 23), то в глазах героя повести не было «страсти», «даже ума в них не было»; Московский Европеец лишь хочет казаться умным. Герой повести не разочарован подобно Онегину; он стремится «прослыть разочарованным». В сниженном пародийном плане трактуется в повести и «наука страсти нежной». Светские красавицы, над которыми одерживал победы Онегин, заменены «несколькими разбитыми добродетелями в чепчиках»; победой над ними «хвастает» Московский Европеец.

Вывернута наизнанку и ориентация Онегина на европейскую культуру: она оборачивается порицанием всего отечественного. Пародируется и либерализм Онегина. Если Онегин переводит своих крестьян с барщины на оброк, занят либеральными преобразованиями в деревне, то герой повести «либеральничал в гостином дворе» и к тому же «придерживался правил чистого деспотизма со своими любовницами и лакеями».

Онегин — недюжинный человек, автор повести делает Московского Европейца «общим местом гостиных».

Описание героя повести завершается резюмирующей репликой автора: «Впрочем, добрый малый», отсылающей к пушкинским словам об Онегине: «Иль просто будет добрый малой, Как вы да я, как целый свет?» (VI, 168).

Однако у Пушкина «добрый малый» — одно из возможных в свете толкований Онегина, но не исчерпывающая авторская оценка героя. Слова о «добром малом» ироничны, так же как и представление об Онегине как об «ученом малом», именно так воспринимаемом в свете. Для Пушкина Онегин — «добрый приятель», но не «добрый малый». «Добрым малым» Пушкин называет Дмитрия Ларина, заурядного помещика; также и Алексей Берестов, байронизм которого был модной маской, в сущности был «добрым и пылким малым» (VIII, 116), с румянцем во всю щеку. Автор повести, называя своего героя «добрым малым», подчеркивает его заурядность. Он намечает характер Московского Европейца, отталкиваясь от пушкинского героя. Онегин разочарован в жизни и озлоблен. Но если озлобленность Онегина — важнейшая черта его личности, свидетельство его незаурядности,5 то Московский Европеец откровенно смешон: «Он был смешон, а не зол, и своей репутации вредил больше языком, чем поступками».

Онегин способен на решительные поступки, и именно они создают ему репутацию сумасброда и фармазона в глазах соседей помещиков. Молва нарекает его «опаснейшим чудаком» и приписывает ему самые разные грехи:

«... он пьет одно
Стаканом красное вино;
Он дамам к ручке не подходит;
Все да, да нет; не скажет да-с,
Иль нет-с». Таков был общий глас.

  (VI, 33)

218

С «оглядкой» на этот пушкинский текст рисуется в повести Московский Европеец: «Московские старушки, видя, как он пьет шампанское стаканами, провозгласили его опасным человеком.6 Московские барышни, слыша его отзывы о браке, почерпнутые живьем из романов госпожи Санд, ужасались его как изверга. Московские мужчины, уходя от его либеральных фраз, пожимали плечами и говорили: „Видно не удалось попасть в камер-юнкеры“».7

Сюжетное развитие повести напоминает пушкинский роман, хотя не во всем совпадает с ним. Светская барышня Лиза — вариант Ольги Лариной; Зинаида по своему облику напоминает Татьяну. Лиза влюблена в Европейца, он отвечает ей взаимностью. О чувствах героя во время беседы с Лизой автор повести рассказывает с его слов, используя прием несобственно-прямой речи. Эту речь он иронически интерпретирует, прозаически снижая своим комментарием возвышенно романтическую, почерпнутую из модной романтической литературы фразеологию героя. Дополнительные штрихи к образу героя создаются перечислением книг, которые он читал. Круг чтения Онегина (произведения английского и французского романтизма, поэмы Байрона и романы, «в которых отразился век и современный человек изображен довольно верно») заменен в повести произведениями Бальзака, воспринимаемого русской читающей публикой в качестве представителя неистовой французской словесности, Балланша, французского публициста-мистика, а также Жорж Санд. Пропагандируемые ею идеи женской эмансипации воспринимались в штыки редактором, писателями и читателями «Библиотеки для чтения».

Нарисовав портрет героя, дав ему пародийную характеристику, автор повести объявляет его имя — Борков, которое намекает на известного поэта XVIII в. Ивана Баркова, автора виртуозных, но непечатных пародий.8 Это имя накладывает отпечаток непристойности и на поведение героя. Соблазнив в свое время Зинаиду (в повести эта героиня — жена и мать семейства), Борков переключает внимание на Лизу. Дальнейшее развитие событий связано с пародийным переосмыслением сюжетных ситуаций пушкинского романа. Вот как описывается возвращение Боркова с бала: «... меховой плащ упал с плеч его, а шляпа полетела в угол и разбила вдребезги гипсовый бюст Наполеона.

—  Раздевай меня, дууурак! — закричал он со злостью сквозь зубы камердинеру, который между тем зажигал свечи.

По бюсту Наполеона и по этому благосклонному обращению к слуге вы уже узнали Московского Европейца. Нечего таиться, это был он! Долг верного историка возлагает еще на меня печальную обязанность прибавить, что в наказание шляпы за то, что она разбила бюст великого человека, который сжег Москву, камердинер получил оплеуху в левую щеку, плюс таковую же в правую, в то самое время как этот самоед имел честь снимать сапоги Европейцу».9

В повести «Московский Европеец» бюст Наполеона — деталь, которая пародийно обыгрывается. Она воспринимается как указание на Онегина, кабинет которого украшал «столбик с куклою чугунной». Но если у Пушкина эта деталь художественно многозначна, то в «Московском Европейце» она сведена к одному значению: Борков поклоняется человеку, величие которого определяется лишь тем, что он сжег столицу России Москву.

В пародийную систему повести включается и образ Аполлона Михайловича Луцкого, двойника Ленского. Ленский — «поклонник Канта и поэт»

219

(VI, 33). Луцкий — поклонник Шеллинга; его имя Аполлон, бог поэзии. У Ленского — «кудри черные до плеч» (VI, 34). Упоминанием о длинных волосах Луцкого начинает автор повести его карикатурное описание: «Ежели вы когда-нибудь видели человека с длинными волосами, с глазами голубыми, как небо в Петербурге, то есть прекрасного серого цвету, и всегда потупленными, с лицом бледным и длинным, одетого небрежно, с тихою походкою, задумчивого, одинокого, бегущего людей и особенно женщин, то вы наверное видели Аполлона Михайловича. Это представитель другого рода московских оригиналов. Борков был Европеец. Аполлон Михайлович — умозритель. Тот — философ на манер юной французской словесности. Этот — отчаянный шеллингист».10

Пушкин ироничен по отношению к Ленскому, но в то же время относится к нему с симпатией, сочувствием. Автор повести смеется над Луцким.

По замыслу Зинаиды Луцкий должен вызвать Боркова на дуэль. Зинаида без труда уговаривает его вступиться за честь Лизы. Луцкий умозрительно воображает себя ее женихом, мужем, отцом ее детей и едет к коварному соблазнителю. Но в отличие от пушкинского романа в повести дуэль не состоится. Луцкий, узнав о чистоте намерений испуганного до смерти Боркова, уступает ему Лизу. В финале повести герои окончательно развенчиваются. Борков женится на Лизе, Зинаида берет в любовники Луцкого и, так как муж отказывается от нее, разоряет Луцкого, лишая его имения. Снимая трагический ореол с самой ситуации, автор пародийно снижает пушкинские образы.

Автор повести «Московский Европеец» неизвестен. Однако литературный материал «Библиотеки для чтения», где была напечатана эта повесть, дает возможность выдвинуть следующую гипотезу.

За два года до публикации «Московского Европейца» в «Библиотеке для чтения» появилась повесть М. Н. Загоскина «Три жениха», герой которой Владимир Иванович Верхоглядов напоминает Боркова. Во многом сходны и приемы их изображения.

О Верхоглядове говорят, «будто он самый пустой человек, будто у него нет никаких правил; будто он на словах сумасшедший либерал, а на деле трехбунчужный паша; будто он толкует беспрестанно о потребности века, высших взглядах, о правах человечества и разоряет своих крестьян».11

Так же как и Борков, Верхоглядов — либерал на словах и деспот на деле, своего рода маленький Наполеон: недаром в его кабинете «везде на окнах, в простенках, на столах» расставлены бюсты и статуи Наполеона, «большие, маленькие бронзовые, фарфоровые, из слоновой кости, во всех видах и положениях».12

Верхоглядов толкует о необходимости европейского просвещения в России; он, как и Борков, — Европеец: «Вы знаете, что я либерал, европеец».13

У Верхоглядова, как и у Боркова, странная улыбка, «горькая байроновская улыбка, о которой так много говорят новейшие французские писатели».14

На основании подобных совпадений можно предположить, что М. Н. Загоскин мог быть и автором «Московского Европейца».

«Московский Европеец» не противоречит идейной направленности творчества М. Н. Загоскина, тяготевшего к официальной народности. «Загоскин, — пишет С. Т. Аксаков, — проводил русское направление, как он понимал его, везде, во всяком сочинении, и восставал, сколько мог, против подражания иностранному».15

220

Отмечает С. Т. Аксаков и враждебность М. Н. Загоскина к «метафизическому» направлению: «В прежнее время, когда это направление было в ходу, он врезывался иногда с Русским толком и метким Русским словом, в круг людей, носившихся в туманах немецкой философии, и не только все окружающие, но и сами умствователи, внезапно упав с холодных и страшных высот изолированной мысли, предавались веселому смеху».16 Враждой к европеизму и шеллингианству проникнута и повесть «Московский Европеец».

Следует принять во внимание и еще одно обстоятельство: в 1817 г. Загоскин написал прозаический очерк «Добрый малый», а в 1820 г. — комедию того же названия. В обоих случаях «добрый малый» представлен как «обманщик, лгун, дряной муж, пьяница и бесчестный человек», но тем не менее, как заявляет автор, «что ни говори, а он доброй малой».17 «Добрым малым» объявлен и Борков.

Сопоставление повести «Московский Европеец» с творчеством М. Н. Загоскина позволяет высказать предположение о возможном прототипе Боркова.

Ю. М. Лотман указывает на Верхоглядова, героя повести М. Н. Загоскина «Три жениха», как на образ, в который, «по всей вероятности, введены грубо шаржированные черты Чаадаева».18 Повесть «Три жениха» была написана Загоскиным незадолго до комедии «Недовольные», которая была создана по заказу Николая I и направлена против Чаадаева.19 Герой «Недовольных» Радугин, пародирующий Чаадаева, во многом близок и Верхоглядову, и Боркову. Это — пошлый фат, бессовестный и бесчестный человек и, конечно же, «Европеец», порицающий все отечественное. Можно предположить, что Верхоглядов, Радугин, Борков в разной степени соотносятся с Чаадаевым как с реальным прототипом.

В образе Боркова в пародийной форме нашли отражение факты биографии Чаадаева, черты его личности, его мировоззрения. При этом в первую очередь пародировался его портрет, по характерным особенностям которого читатель мог узнать портретируемого: автором повести особо выделены необыкновенная бледность, стеклянные глаза Московского Европейца.

К Чаадаеву восходит деталь убранства комнаты Боркова — бюст Наполеона. Из «Записок» Ф. Ф. Вигеля известно, что изображение Наполеона, так же как и портрет Байрона, находилось в кабинете Чаадаева.20

С Чаадаевым, которому было отказано в его прошении поступить на государственную службу, связано и указание повести на то, что Боркову не удалось попасть в камер-юнкеры. В «Недовольных» также обыгрывается это обстоятельство: Радугин, несмотря на все усилия, так и не смог

221

стать товарищем министра. В «Московском Европейце», пародирующем «Евгения Онегина», назван придворный чин Пушкина — камер-юнкер.

Возможно, с личностью Чаадаева в повести «Московский Европеец» связано и упоминание Шеллинга, с которым Чаадаев был знаком и состоял в переписке.21 Нельзя забывать, что «Московским Европейцем» мог быть назван человек, проживающий в Москве, что опять-таки подходило к Чаадаеву. Одиозная фигура последнего окружалась легендами и сплетнями, причем толки о нем вспыхнули с новой силой после публикации в сентябре 1836 г. его «Философического письма»22 (повесть «Московский Европеец» появилась в январе 1837 г.).

Итак, повесть «Московский Европеец» включается не только в литературную полемику, но и в идейно-политическую борьбу 30-х годов XIX в. Это не только спор с Пушкиным, автором «Евгения Онегина», но и прежде всего выпад против Чаадаева, автора «Философического письма».

То обстоятельство, что Чаадаев пародируется в сюжетной и образной схеме пушкинского романа, представляется неслучайным и требует специального внимания.

Пушкин сам сближает своего героя с Чаадаевым:

Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.

                             (VI, 15)

Но дело здесь, конечно, не в шутливом сопоставлении франта Онегина с франтом Чаадаевым, изысканная манера одеваться которого была известна его современникам. Как справедливо заметил Г. П. Макогоненко, имя Чаадаева в пушкинском романе становится именем-сигналом.23 Чаадаев — человек онегинского типа, представитель широкого движения декабризма, так называемый «декабрист без декабря». Озлобленность, скептицизм — все это сближало Онегина с Чаадаевым, сближало настолько, что даже Пушкин ощутил возможность их отождествления. Но Онегин — тип, а не портрет Чаадаева, не его подражание. И об этом Пушкин счел нужным заявить в своем романе:

Кто ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексион?
Уж не пародия ли он?

                                  (VI, 149)

Из предполагаемых вариантов осмысления Онегина как героя подражающего любопытно определение «москвич в Гарольдовом плаще». Почему москвич? Онегин «родился на брегах Невы» (VI, 6), он петербуржец, а не москвич. Н. Л. Бродский не комментирует эти слова.24 С. М. Бонди объясняет их так: «Москвич в Гарольдовом плаще — русский помещик, разыгрывающий из себя разочарованного героя байроновской поэмы „Странствования

222

Чайльд-Гарольда“».25 Но «Москвич в Гарольдовом плаще» — это и москвич Чаадаев, байронизм которого был известен читателям «Евгения Онегина».

В связи с гипотезой о том, что автором «Московского Европейца» мог быть М. Н. Загоскин, небезынтересно остановиться на его полемике с Пушкиным, которая велась им на протяжении нескольких лет и в которую включается и рассматриваемая повесть.

В 1823 г. было опубликовано выступление М. Н. Загоскина против Пушкина и поэтов пушкинской плеяды — «Послание к Людмилу», по словам П. А. Вяземского, «площадное, плоское по мыслям и стихосложению».26 Поклонник романтической поэзии, собутыльник модных поэтов Людмил собирается стать сочинителем, и автор советует ему описывать всегда

Души растерзанной все бури и ненастья,
Цвет жизни молодой — грядущего обет,
Бывалые мечты, а пуще сладострастье.27

Стрелы М. Н. Загоскина нацелены в романтические поэмы Пушкина. Наставляя Людмила, он пишет:

Короче, модных слов, талантом освещенных,
Будь полным словарем.28

Пушкин ответил М. Н. Загоскину на его «Послание к Людмилу» в седьмой главе «Евгения Онегина», в уже цитированной нами строфе. Он иронически предвидит, что его герой Онегин может быть ошибочно истолкован как «слов модных полный лексикон» (VI, 149), т. е. здесь почти дословное повторение слов Загоскина: «модных слов <...> будь полным словарем», но повторение, освещенное насмешкой Пушкина. Стрела, пущенная Загоскиным, вернулась к нему самому.

Спор с Пушкиным был продолжен М. Н. Загоскиным в 1831 г. в романе «Рославлев», наполненном сюжетными, образными и стилистическими параллелями и контрастами по отношению к «Евгению Онегину».29 Идейным же центром полемики в данном случае стал образ героини. Загоскин развенчивает эстетический и нравственный идеал Пушкина — Татьяну Ларину: в его романе литературным ее двойником является Полина Лидина, которой отказано в патриотическом чувстве. За образец русской женщины-патриотки автором «Рославлева» выдается ее сестра Ольга — улучшенный вариант Ольги Лариной.

Пушкин откликнулся на «Рославлева» М. Н. Загоскина, полемически заострив свой ответ. Пушкинский «Рославлев» — «отрывок из неизданных записок дамы»: подруга Полины, прочитав роман М. Н. Загоскина, выступает «защитницею тени». Квасному патриотизму русского дворянства, который «ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками противу Кузнецкого моста и тому подобным»30 (VIII, 152—153), Пушкин противопоставляет истинную любовь Полины к родине и народу; знание французского языка и французской литературы не мешает Полине быть патриоткой.

223

Полемика о героине времени в тридцатые годы была неслучайной. После разгрома декабрьского восстания в 1825 г., когда наступила реакция, когда либеральное дворянство отрекалось от декабристов, среди которых были и друзья и родственники, героинями стали жены декабристов, разделившие их участь.

Не менее важным в эпоху тридцатых годов был и вопрос о герое времени. Автор повести «Московский Европеец» выступил оппонентом Пушкина — автора «Евгения Онегина». Он стремился дискредитировать пушкинского героя в его общественном значении, снизить этот образ.

Пушкин не ответил на «Московского Европейца». 29 января 1837 г. его не стало. В следующем, XXI томе «Библиотеки для чтения» появилось извещение о его смерти.

Почему «Библиотека для чтения» поместила «Московского Европейца»? Если учесть, что редактор журнала О. И. Сенковский уже видел в Пушкине издателя «Современника», конкурента в борьбе за рынок сбыта журнальной продукции, и к этому времени он уже выступил на страницах своего журнала с пасквилями на Пушкина, а сам журнал продолжал сохранять официальное направление, — если все это принять во внимание, то публикация «Московского Европейца» в «Библиотеке для чтения» становится понятной.

«Московский Европеец» не включен в перечень сочинений М. Н. Загоскина. С 1842 г. М. Н. Загоскин начинает издавать сборники «Москва и Москвичи» (вышло четыре выпуска, пятый готовился к печати). Это сборники очерков, повестей, заметок о московской жизни, быте и нравах москвичей. Среди набросков типов отставной столицы есть и московские европейцы, во многом напоминающие Боркова. «Московский Европеец» по теме, жанру и стилю органично вписался бы в один из загоскинских сборников. Но этой повести в них нет. Возможно, создатель «Московского Европейца» решился скрыть свое авторство, так как после смерти Пушкина началась официальная канонизация образа великого поэта. В XXI томе «Библиотеки для чтения», т. е. в томе, следующем за тем, где был напечатан «Московский Европеец», О. И. Сенковский поместил прочувствованную статью Н. А. Полевого о Пушкине. В XXVII томе в рецензии на третий том пушкинских сочинений О. И. Сенковский — автор пасквилей на Пушкина восклицал: «Враги Пушкина! Где же они теперь? Я вижу теперь одних только восторженных обожателей Пушкина. Великое дело смерть для человека с истинным дарованием! Если б Пушкин мог встать из своей бессмертной могилы, он наверное между этими восторженными обожателями своего гения с изумлением узнал бы знакомые зловещие лица злейших своих зоилов прежнего времени».31