195

А. А. ФОРМОЗОВ

ПУШКИН И ДРЕВНОСТИ ЮГА РОССИИ

Начало XIX в. — это период, когда в России складывалась археологическая наука, впервые проводились раскопки славянских городищ и курганов, древнего Киева и Херсонеса, некрополей у античных центров в Северном Причерноморье, возникали археологические музеи. Все это вызывало определенный общественный резонанс. «К чести нашего века, — писал Александр Бестужев, — надобно сказать, что русские стали ревностнее заниматься археологиею и критикою историческою, сими основными камнями истории».1 Автор данной статьи хотел бы остановиться на вопросе о том, как воспринимал памятники древней культуры Пушкин, видел ли он в них то же, что и ученые его времени, или нечто другое. Попутно будут приведены некоторые комментарии археолога к ряду произведений поэта.

Пушкин лично знал почти всех исследователей древности, живших в России одновременно с ним, интересовался трудами египтолога И. А. Гульянова2 и одного из основоположников славянской археологии З. Ходаковского,3 сам старался осмотреть важнейшие памятники старины в Крыму, в Молдавии, на Кавказе.

Первыми археологическими памятниками, обратившими на себя внимание Пушкина, были, бесспорно, южнорусские курганы. Прежде чем ссыльный поэт прибыл в Кишинев, он совершил вместе с семьей генерала Н. Н. Раевского длительное путешествие по Поднепровью, Приазовью, Предкавказью, степному Крыму, северо-западному Причерноморью. Вся эта область усеяна большими и малыми курганами, насыпанными главным образом в бронзовом веке и в скифо-сарматское время, а отчасти уже в средние века печенегами, торками, половцами. Полтора столетия назад кроме курганов здесь по сути дела ничего примечательного не было, и не удивительно, что о них говорится и в южных поэмах Пушкина — в «Кавказском пленнике» (IV, 112), в «Братьях разбойниках» (IV, 373), в «Цыганах» (IV, 180, 190, 198) и в стихотворении тех же лет «Песнь о вещем Олеге» (II, 245). Позже, возвращаясь к сюжетам, связанным с Молдавией, он вновь вспоминал о курганах в «Кирджали» (VIII, 259), в «Записках бригадира Моро-де-Бразе» (X, 308, 318), в заметках к «Слову о полку Игореве».4

В беглых упоминаниях курганов у Пушкина взгляд археолога улавливает отпечаток представлений эпохи об этих памятниках. Теперь все

196

знают, что это насыпи над древними захоронениями. Не так было в начале XIX в. Знакомый Пушкина, видный историк Ю. И. Венелин писал в 1830 г., что это «мнимые могилы», скорее всего остатки жилищ кочевых народов — татар и угров.5 Известный поэту академик П. И. Кёппен в тот же период приводил и разбирал мнение, распространенное на юге России, что это сторожевые вышки, искусственные холмы, с которых караулы следили за передвижением татар и казаков.6

Если в «Цыганах» курган — синоним могилы, то в «Кавказском пленнике» мы видим иное:

Где на курганах возвышенных,
Склонясь на копья, казаки
Глядят на темный бег реки.

                                   (IV, 101)

И окликались на курганах
Сторожевые казаки.

                           (IV, 112)

Но это может быть лишь бытовой зарисовкой: на насыпях над прахом древних обитателей степи как на наиболее высоких точках, удобных для обзора, часто располагались посты кубанских казаков. В той же поэме автор говорит про свою музу, что она

Любила бранные станицы,
Тревоги смелых казаков,
Курганы, тихие гробницы.

                          (IV, 113)

Зато в совершенно другом смысле применен тот же термин в заметках к «Слову о полку Игореве»: «Чрез всю Бессарабию проходит ряд курганов, памятник римских укреплений, известный под названием Троянова вала» (XII, 151). Здесь уже явно речь идет о земляных сооружениях оборонительного назначения. В Поднестровье до сих пор сохранились два трояновых вала — нижний и верхний. Построены они в первые века нашей эры.7 Во время поездки по Молдавии в 1821 г. И. П. Липранди показывал Пушкину верхний троянов вал у села Леова на Пруте.8 Отсюда он тянется к Днестру в район Бендер на 138 километров.

Итак, в произведениях Пушкина отразилась некоторая неотчетливость представлений о курганах, существовавшая в науке начала XIX в. Только широкие массовые раскопки в середине этого столетия позволили утверждать, что округлые насыпи — это всегда надгробия, а длинные валы — фортификационные сооружения, совсем другая категория древностей.

Кладбища кочевников-степняков Пушкин видел только мельком, из окна повозки. Более внимательно осматривал он археологические памятники в Крыму. Источником наших сведений об этом служат два письма поэта. Первое из них отправлено брату Льву 24 сентября 1820 г. из Кишинева, т. е. вскоре после посещения Тамани, Керчи, Феодосии; второе адресовано А. А. Дельвигу и относится к декабрю 1824 или 1825 г. Это отклик на вышедшую в 1823 г. книгу И. М. Муравьева-Апостола «Путешествие по Тавриде в 1820 году». Пушкина поразила резкая разница в восприятии Крыма у двух одновременно побывавших там людей, и он

197

вспоминает о своих впечатлениях, сравнивая их с рассказом Муравьева-Апостола — человека старшего поколения, поклонника античности, писателя-сентименталиста. Судьба этого письма к Дельвигу своеобразна. Хотя Пушкин специально просил друга никому не читать этого письма, бо́льшая часть его вскоре же была опубликована в «Северных цветах на 1826 год», а затем при жизни автора перепечатывалась еще несколько раз. Теперь она включается в собрания сочинений вместе с отрывком из книги Муравьева-Апостола как приложение к «Бахчисарайскому фонтану» (XIII, 487).

Рассмотрим последовательно дошедшие до нас записи Пушкина о крымских достопримечательностях, сопровождая его слова необходимыми комментариями.

«С полуострова Таманя, древнего Тмутараканского княжества, открылись мне берега Крыма», — читаем в письме поэта к брату (XIII, 18). То, что летописная Тмутаракань находилась на Тамани, было установлено незадолго до поездки Пушкина. Авторы XVII в. помещали ее в Астрахани, В. Н. Татищев и И. Н. Болтин — в районе Рязани, Феофан Прокопович — в Литве, Г. Байер — в Темрюке.9 Только находка мраморной плиты с русской надписью 1068—1069 гг. и упоминанием Тмутаракани на Таманском городище в 1792 г. помогла определить местоположение древнего поселения. В 1806 г. А. Н. Оленин опубликовал книгу «Письмо к графу Алексею Ивановичу Мусину-Пушкину о камне Тмутараканском». Возможно, что поэт видел ее, но вероятнее, что о Тмутараканском княжестве он узнал из «Истории» Карамзина, которую цитировал в этой связи в «Кавказском пленнике» (IV, 117).

В Фанагорийской крепости Пушкин мог видеть Тмутараканский камень. В 1803 г. при поездке по Крыму и Тамани талантливый архитектор и писатель Н. А. Львов устроил в местной церкви нечто вроде музейной экспозиции, расставив в виде скульптурной группы Тмутараканский камень, куски мраморных плит с древнегреческими надписями и обломки античных статуй, найденные около Фанагории. Как выглядела эта композиция, характерная для эпохи, стремившейся объединить, увязать античные и русские памятники, мы знаем по гравюре в книге А. Н. Оленина. В 1820 г. эту экспозицию в церкви еще берегли. Ее осмотрел и описал путешествовавший одновременно с семьей Раевских и Пушкиным третьестепенный литератор Г. В. Гераков.10 Лет через десять все древности из церкви выкинули. Тмутараканский камень в 1835 г. перевезли в Керченский музей, а уже оттуда в 1854 г. — в Эрмитаж.

15 августа 1820 г. Пушкин провел в Керчи. В письме к брату он писал: «Морем приехали мы в Керчь. Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я — на ближней горе посреди кладбища увидел я груду камней, утесов, грубо высеченных — заметил несколько ступеней, дело рук человеческих. Гроб ли это, древнее ли основание башни — не знаю. За несколько верст останавливались мы на Золотом холме. Ряды камней, ров, почти сравнившийся с землею, — вот все, что осталось от города Пантикапеи. Нет сомнения, что много драгоценного скрывается под землею, насыпанной веками; какой-то француз прислан из Петербурга для разысканий — но ему недостает ни денег, ни сведений, как у нас обыкновенно водится» (XIII, 18). О переезде из Тамани в Керчь Пушкин сообщил и Дельвигу: «Из Азии переехали мы в Европу на корабле. Я тотчас отправился на так называемую Митридатову гробницу (развалины какой-то башни); там сорвал цветок для памяти и на другой день потерял без всякого сожаления. Развалины

198

Пантикапеи не сильнее подействовали на мое воображение. Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи — и только» (IV, 175; XIII, 250—251).

Пушкин упоминает два археологических объекта — руины античного города Пантикапея и Золотой курган неподалеку от него. Над керченским портом поднимается гора Митридат. На ней-то и располагался основанный переселенцами из Милета в VI в. до н. э. Пантикапей. Название горы возникло уже после присоединения Крыма к России. Царь Понта — государства в Малой Азии — Митридат (родился около 132 г. до н. э., погиб в 63 г.) был яростным противником мировой Римской державы. Он достиг того, что под его властью оказались и Кавказ, и Северное Причерноморье, и Греция, и острова Эгейского моря. И все же в борьбе с Римом Митридат потерпел поражение. Утратив завоеванные области, он покончил с собою в Пантикапее, где его сын Фарнак готов был выдать отца римлянам.

Этот яркий эпизод из прошлого Тавриды, рассказанный греческим историком Аппианом,11 русское общество знало лучше, чем какие-либо другие связанные с нею события. Сведения о Митридате черпались при этом обычно из посвященной ему трагедии Расина, а не из первоисточников. Понтийскому царю приписывали все развалины, уцелевшие к тому времени в Керчи.

Так же воспринимает Тавриду и пушкинский Онегин:

Воображенью край священный:
С Атридом спорил там Пилад,
Там закололся Митридат.

                        (VI, 199)

Сравни с черновиками неоконченного стихотворения: «И зрит пловец — могила Митридата» (II, 190). Как и большинство его современников, поэт ошибался. Такой гробницы в Пантикапее никогда не было. Фарнак отослал тело отца его врагу Помпею, а тот, проявив благородство, повелел похоронить царя с подобающими почестями на родовом кладбище в Синопе.

На территории городища Пушкин осмотрел какую-то башню, фундаменты жилищ. Сейчас ни того, ни другого мы уже не найдем. По мере того как росла русская Керчь, ее жители растаскивали для своих домов камни из древних построек.

Впечатления Пушкина от посещения античного городища были примерно такими же, как у обычных посетителей. Ожидая чего-то значительного, выразительного, стремясь увидеть ясную и цельную картину ушедшей жизни, они видят всего-навсего обрывки кладок, разбитые кирпичи, черепки. Археологи, как правило, имеют дело лишь с жалкими остатками зданий, со следами древнего быта, порою даже со «следами следов». Такое же разочарование испытал ездивший по Крыму за год до Пушкина поэт предшествовавшего поколения — В. В. Капнист. В 1819 г. он отправился на юг ни более ни менее как за тем, чтобы отыскать свидетельства о странствиях Одиссея, скитавшегося, по мнению Капниста, именно по Черному, а не Средиземному морю.12 Вместе с семьей он приехал в Херсонес, но, как писала позднее его дочь, «кроме камней и разрушенных стен» они «ничего не видели».13

Но если Капнист, Муравьев-Апостол и другие путешественники по Тавриде не шли дальше признания, что и Пантикапей, и Херсонес в натуре не так интересны, как думалось, то Пушкин сделал определенный

199

шаг вперед. Он понял, что «много драгоценного скрывается под землею» и что надо вести раскопки. На это его могли натолкнуть разговоры с А. Н. Олениным в Петербурге, с С. М. Броневским в Феодосии и, возможно, с П. А. Дюбрюксом в Керчи.

П. А. Дюбрюкс и есть упомянутый в письме к брату «француз». Неясно, встречался ли с ним Пушкин. Пребывание поэта в Керчи было кратковременным, а Дюбрюкс в этот момент мог находиться за городом, на раскопках. Во всяком случае относящиеся к нему слова Пушкина неточны, что могло получиться и при мимолетном знакомстве и быстрой экскурсии с ним по Пантикапею. Поль Дюбрюкс (1774—1835) вовсе не был «прислан из Петербурга для разысканий», а занялся ими по собственному почину. История его такова. Он оказался в России в числе многих дворян-роялистов, бежавших от Французской революции. Но в то время как его более богатых, более знатных и образованных соотечественников, вроде герцога А. Ришелье, графа А. Ланжерона, О. де Рибаса (чьи имена до сих пор звучат в названиях одесских улиц), ждали в России видные государственные посты, судьба рядового эмигранта сложилась нелегко. Поступив девятнадцати лет на военную службу, Дюбрюкс не имел по сути дела никакого образования. Правда, это не помешало ему несколько лет быть учителем где-то в Польше, но в Керчи, куда он перебрался в 1809 г., на эту роль он уже не претендовал.

Ныне крупный портовый город Керчь был тогда захолустным поселком с шестьюстами жителей. Дюбрюкс, пристроившийся на таможне, бедствовал и питался одной соленой рыбой. В 1817 г. его назначили начальником соляных озер, но и эта должность приносила ему мало дохода. Не слишком обремененный служебными обязанностями, француз бродил по окрестностям и собирал древние монеты, расписные сосуды, нередко попадавшиеся в пантикапейской земле. С 1811 г. он начал вести небольшие раскопки. Есть данные о том, что сперва Дюбрюкс рассчитывал всего лишь пополнить свой бюджет, продавая найденные вещи коллекционерам. Но постепенно он увлекся археологией, стал читать древних авторов, записывать свои наблюдения, делать зарисовки и чертежи. Как справедливо заметил Пушкин, для раскопок нужны солидные средства, чтобы оплачивать тяжелый труд землекопов. Учреждений, ведавших археологическими исследованиями, в России тогда еще не было. Дюбрюкс обращался в Академию наук, искал меценатов-покровителей. Какую-то сумму на раскопки раздобыл для него А. Ф. Ланжерон, что-то дали великие князья Николай и Михаил Павловичи. В 1818 г. Керчь посетил «кочующий деспот» — Александр I. Дюбрюкс преподнес императору свою коллекцию древностей, а тот «подарил» ее ему самому. С тех пор археологическая деятельность смотрителя соляных озер получила уже официальный характер, почему Пушкин и решил, что «француз прислан из Петербурга для разысканий». Однако средств не было по-прежнему. Незадолго до смерти Дюбрюкс говорил, что выходит на археологические разведки на целый день лишь с ломтем хлеба в кармане и только изредка позволяет себе купить солдатского табаку.

Улучшилось его положение лишь в одном отношении. В 1829 г. в Керчь прибыл новый градоначальник И. А. Стемпковский — серьезный знаток античности, некогда общавшийся с членами Парижской Академии надписей. В 1826 г. возник Керченский музей древностей. После открытия кургана Куль-оба с его золотыми произведениями искусства правительство уже не скупилось на финансовую поддержку раскопок, и они разворачивались все шире и шире. Дюбрюкс дожил до начала этого нового этапа и смог несколько лет поработать с более квалифицированными антиковедами.14

200

Отзыв Пушкина совпадает с характеристиками, данными зачинателю керченской археологии другими современниками. Сопровождавший Александра I при поездке по Крыму генерал и военный историк А. И. Михайловский-Данилевский (Пушкин его знал) писал: «Что человек сей не учен, то доказывает самое короткое с ним свидание, он по латыни не знает, об успехах, сделанных в филологии в новейшие времена, и не слыхал и даже по-французски говорит дурно, мало учился <...> вступил в военную службу во Франции и потом сочинил книжку под заглавием „Essai sur la cavalerie legere“. Всякий видит, что переход от легкой конницы до глубокой древности немного труден».15 Ниже, однако, Михайловский-Данилевский отметил, что Дюбрюкс читал Геродота и Страбона. А. Н. Оленин точно так же утверждал, что «от трудов господина Дюбрюкса не может быть решительно никакой пользы», подчеркивая в заключениях о его сообщениях, что он «неграмотен на своем французском языке».16 Личная встреча в Дюбрюксом, приезжавшим в Петербург в апреле — мае 1820 г., не изменила отрицательного мнения о нем президента Академии художеств. Пушкину оно могло быть известно.

Пренебрежительный взгляд Пушкина на «француза» уже в наши дни пытался обосновать Б. В. Томашевский. Для него это «археолог-дилетант, беспорядочно копавший керченскую землю и составивший коллекцию древних предметов, историческое значение которых он сам не мог оценить».17 Никто из археологов не согласится с этим приговором. О систематических исследованиях Пантикапея в начале XIX в. не могло быть и речи. Не было средств на раскопки. Не было коллектива квалифицированных специалистов, необходимого для любой крупной экспедиции. Дюбрюкс сосредоточил свои усилия на единственно возможном и нужном деле: осматривал окрестности города, отмечал, где есть древние памятники, следил за земляными работами и разборкой камня, нарушавшими культурные слои и могильники, иными словами — вел то, что сейчас называют археологическим надзором. И самое главное — все, что он видел, он записывал добросовестно и бесхитростно. По дневникам и зарисовкам Дюбрюкса через полтора столетия мы без труда определим, к какому времени относятся расчищенные им могилы или вынутые из них сосуды, несомненно обреченные на исчезновение без следа, если бы он их сразу же не зафиксировал. Скромному начальнику керченских соляных озер по праву принадлежит почетное место в истории русской археологии.

Помимо руин Пантикапея Пушкин посетил Золотой курган в 4 км к западу от Керчи. Это традиционный экскурсионный объект, привлекавший всех путешественников по Тавриде. Вокруг Пантикапея располагались кладбища. Некоторые богатые могилы находились под высокими насыпями в подземных склепах. Склепы античного времени были открыты в 1832 г. при раскопках Д. В. Карейши и в Золотом кургане, но существует мнение, что возведен он был еще до начала греческой колонизации Крыма древнейшим известным по имени народом нашей страны — киммерийцами.18 Насыпь кургана опоясана каменным кольцом диаметром 67—83 м, состоящим из огромных монолитов, что характерно не для античных, а для первобытных мегалитических сооружений. Высота этой циклопической кладки даже сейчас достигает 4.5 м, Дюбрюкс же успел замерить еще не разобранные местными жителями стены — высота их достигала 11.5 м.

201

Из Керчи Раевские и Пушкин направились в Феодосию, где пробыли немного дольше — два дня, 16 и 17 августа 1820 г. В письме к брату Пушкин говорит: «Из Керча приехали мы в Кефу, остановились у Броневского, человека почтенного по непорочной службе и бедности. Теперь он под судом — и, подобно Старику Виргилия, разводит сад на берегу моря, не далеко от города. Виноград и миндаль составляют его доход. Он не умный человек, но имеет большие сведения об Крыме, стороне важной и запущенной» (XIII, 18—19). Судя по этим словам, путешественники провели два дня не в самой Феодосии, а около нее, на даче Броневского. Пушкин приводит генуезское название города — Кефа (точнее, Кафа), но не упоминает ни о каких сохранившихся в нем памятниках старины.

Рассказ поэта о Семене Михайловиче Броневском (1763—1830) необходимо несколько дополнить. Широко образованный дворянин, начавший свое поприще при Екатерине II, бывавший за рубежом, служивший на Кавказе, он в течение шести лет (1810—1816) был феодосийским градоначальником. По проискам каких-то местных деятелей он потерял этот пост и оказался под судом. Следствие длилось до 1824 г. и окончилось оправданием Броневского, но он так и умер в бедности, не у дел, занимаясь только садоводством. Броневский написал серьезный труд о Кавказе, знакомый Пушкину и входивший в библиотеку поэта.19 Но главная его заслуга перед нашей культурой — создание Феодосийского музея. Он был открыт 13 мая 1811 г. в здании бывшей мечети. Музеи в русской провинции возникали и раньше. Первый, о котором мы знаем, был организован в 1728 г. при Иркутской школе и фигурирует в источниках до 1805 г.20 И в Причерноморье еще в 1806 г. особый музей древностей учредил при Николаевской штурманской роте адмирал И. И. Траверсе. Но все провинциальные собрания были недолговечны и рано или поздно исчезали неизвестно куда. Феодосийский же музей существует и поныне. На устройство его была выделена 1000 рублей из средств городской думы. В 1871 г. благодаря заботам известного художника И. К. Айвазовского музей был переведен из мечети в специально построенное экспозиционное помещение.21

Мы с благодарностью должны помнить имя феодосийского градоначальника, однако современники не оценили по достоинству его инициативу. Осматривавшие музей в 1810—1820-х годах А. И. Михайловский-Данилевский, И. М. Муравьев-Апостол писали о нем как и о складе малоинтересных случайных вещей.22 Только теперь мы понимаем, какое большое дело собирания и сохранения остатков старины начал свыше полутора веков назад С. М. Броневский. Вряд ли он не демонстрировал свое детище Н. Н. Раевскому и его спутникам, но, поскольку Пушкин об этом не упомянул, можно думать, что и ему музей не показался заслуживающим внимания.

Из Феодосии путешественники отправились морем в Гурзуф. Там, на даче Раевских, Пушкин прожил более двух недель — с 18 августа по 5 сентября. Б. В. Томашевский считает, что в черновиках элегии «Кто видел край...» (II, 669) говорится о господствующей и теперь над приморским поселком средневековой Гурзуфской крепости.23 Возможно, Томашевский прав, хотя рядом читается: «И зрит пловец — могила Митридата»,

202

т. е. речь идет уже о Керчи. Древние Горзувиты возникли в V в. н. э., но сохранившиеся сейчас укрепления относятся к XII—XV вв.24

После отдыха в Гурзуфе Н. Н. Раевский-старший, Н. Н. Раевский-младший и Пушкин поехали верхом на запад вдоль южного берега Крыма, а потом повернули на север — к Бахчисараю и Симферополю. Уже оттуда поэт двинулся через Перекоп и Одессу к месту своей ссылки — в Кишинев.

Из памятников, осмотренных в сентябре 1820 г., в письме к Дельвигу назван один: «Георгиевский монастырь и его крутая лестница к морю оставили во мне сильное впечатление. Тут же видел я и баснословные развалины храма Дианы. Видно мифологические предания счастливее для меня воспоминаний исторических, по крайней мере тут посетили меня рифмы» (IV, 176; XIII, 252).

Далее цитируется стихотворение «К Чаадаеву»:

К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм,
Где крови жаждущим богам
Дымились жертвоприношенья.

  (II, 364)

Малодоступный и потому почти забытый в наши дни Георгиевский монастырь, основанный в IX в., некогда пользовался широкой известностью. Во-первых, очень эффектно его местоположение — на отвесной скале над морем. Во-вторых, именно с этим пунктом в XVIII—XIX вв. связывали античную легенду об Ифигении. Это очень древний миф, созданный еще до начала греческой колонизации Северного Причерноморья, быть может, даже во II тысячелетии до н. э. Ифигения, дочь микенского царя Агамемнона, была перенесена богиней Артемидой в Тавриду, где стала жрицей в святилище тавров. Действительно, коренные обитатели горного Крыма — тавры поклонялись богине Деве и иногда приносили ей даже человеческие жертвы, сталкивая обреченных с высокой скалы. Этот культ был позднее усвоен переселенцами-греками, жителями Херсонеса и слился с культом богини-охотницы Артемиды (римской Дианы). В ста стадиях к востоку от Херсонеса находилось главное святилище Девы. Об этом писали Геродот, Страбон, Овидий, Лукиан.25

Для просвещенного общества XVIII—XIX вв., как и в случае с Митридатом, основным источником сведений об Ифигении и храме Девы служили не античные тексты, а французские трагедии Вобертрана, Гимон де ля Туша, обработка мифа, сделанная И.-В. Гете, опера К. Глюка, В 1768 г. в России на трех языках шла драма Марка Колтеллини «Ифигения в Тавриде», поставленная и при дворе в день рождения Екатерины II.26

После поездки П. С. Палласа по Крыму сложилось представление о том, что мыс Партенион со святилищем Девы можно отождествить с мысом Ая-бурун, или Фиолент, в полутора километрах от Георгиевского монастыря. Какие-то древние развалины на этой скале были тогда заметны. Мнение Палласа27 разделяли автор «Путешествия по полуденной России» В. В. Измайлов, составитель «Истории Тавриды» С. Сестренцевич-Богуш и др.28 Эту книгу Пушкин читал во французском издании

203

(XIII, 36). Оспаривал соображения Палласа И. М. Муравьев-Апостол.29 Его-то «холодные сомненья» и имел в виду Пушкин, из чего следует, что эти строки написаны не в Георгиевском монастыре в 1820 г., а лишь по прочтении книги Муравьева в Михайловском — в 1824 г. На это указывал Б. В. Томашевский.30

Отметим еще одну деталь: в начале XIX в. Георгиевский монастырь взял под особую опеку министр народного просвещения и обер-прокурор Святейшего Синода А. Н. Голицын. В 1816 г. он затеял перестройку обители, приказав разобрать древнюю церковь и заложить новый храм. К 1820 г. храм уже был построен. Впоследствии Голицына в нем и похоронили.31 Таким образом, Пушкин не застал в монастыре памятников средневековой архитектуры, разрушенных сановным святошей.

Пушкин проехал мимо Севастополя, Херсонеса, Инкермана. Его дорога с южного берега к Бахчисараю шла около другого интересного памятника — Мангупа, опустевшего города IV—XVI вв., столицы феодального княжества Феодоро, но нет никаких указаний на то, что Раевские и их спутник туда заезжали.

Самое поразительное, что и в Бахчисарае они видели очень мало. Путешественники после осмотра ханского дворца обычно поднимаются километра три вверх по речке Чурук-су к средневековой крепости Чуфуткале с ее караимской кенасой, десятками вырубленных в скалах помещений, с гробницей дочери Тохтамыша Джанике-ханым. Но Пушкин дальше ханского дворца не пошел, не взглянув даже на примыкающий извне к его стене мавзолей невольницы хана Керим-гирея Диляры-бикеч, превращенной легендой в графиню Потоцкую. Дельвигу Пушкин признался, что был тогда болен («лихорадка меня мучила»), но все же перед нами явное свидетельство его равнодушия к традиционному набору крымских достопримечательностей.

Это обстоятельство уже давно вызывало недоумение биографов и комментаторов. С удивлением говорили они об очень поверхностных впечатлениях поэта от путешествия по Тавриде, о его невнимании ко многим любопытнейшим памятникам старины, к богатой крымской этнографии. Высказывалось мнение, что после чтения книги Муравьева-Апостола у Пушкина, наконец, открылись глаза, и письмо к Дельвигу — это «покаянная исповедь» человека, понявшего уже позднее, сколько важного он упустил при своей поездке. Напечатан отрывок из этого сугубо интимного послания якобы против воли автора. Это утверждали не только симферопольские краеведы, но и такой крупный историк, как академик С. Ф. Платонов.32

Не нужно, однако, забывать, что наши источники крайне скудны: всего два письма. В них, конечно, отразилось отнюдь не все из увиденного и перечувствованного Пушкиным в Крыму. Показательно, что брату он не рассказал ни о Георгиевском монастыре, ни о Бахчисарае, кратко охарактеризованных в письме к Дельвигу, в котором нет зато ни слова о Феодосии. Были, наверно, и другие впечатления, не отразившиеся в дошедших до нас текстах. Необходимо учитывать, что Пушкин попал в Крым неожиданно — он ехал в Кишинев, и маршрут его резко изменился благодаря счастливой встрече с Раевскими. Нельзя поэтому сопоставлять его беглые заметки с толстой книгой Муравьева-Апостола, два года тщательно готовившегося к своему путешествию, читавшего древних авторов и труды современных исследователей Крыма.

204

Путешествия по Крыму в конце XVIII — начале XIX в. были делом нередким. Начало им положила сама Екатерина II в 1787 г., вскоре после присоединения полуострова к России. За нею потянулись многие дворянские семьи. Крым воспринимался как дикий романтический край, как страна с итальянским климатом, но с экзотическим азиатским населением, на которое можно посмотреть вполне безопасно (до завоевания Средней Азии было еще далеко, а на Кавказе шла война). Наконец, в Тавриде видели кусочек античного мира с храмом Дианы, гробницей Митридата, руинами Херсонеса. Все это нашло свое отражение в литературе.

До Пушкина в Крыму побывали С. С. Бобров (1798), В. В. Измайлов (1799), П. И. Сумароков (1799 и 1802), Н. А. Львов (1803), племянник С. М. Броневского — В. Б. Броневский (1815), К. Н. Батюшков (1818), В. В. Капнист (1819). Бобров издал длинную поэму «Таврида» (или «Херсонесида»), Измайлов, Сумароков и Броневский — путевые очерки. Одновременно с Пушкиным ездили по Крыму И. М. Муравьев-Апостол и Г. В. Гераков,33 несколькими годами позже — А. С. Грибоедов, П. А. Вяземский, А. Мицкевич, еще позже — В. А. Жуковский и А. А. Бестужев-Марлинский.

Пушкин со всеми перечисленными произведениями был не просто знаком, но и специально изучал их во время работы над южными поэмами. 27 июля 1821 г. он просил брата прислать ему в Кишинев «Тавриду» Боброва (XIII, 31); в письме к П. А. Вяземскому из Одессы в начале декабря 1823 г. еще раз упомянул эту поэму и справлялся о только что вышедшей книге Муравьева-Апостола (XIII, 80, 81). Поэма Боброва, типичного архаиста, не раз осмеянного в эпиграммах под именем «Бибриса», сохранилась в библиотеке Пушкина.34 21 июня 1822 г. ссыльный поэт просил редактора «Полярной звезды» декабриста А. А. Бестужева: «Предвижу препятствия в напечатании стихов к Овидию <...> Не называйте меня, а поднесите ей (цензуре, — А. Ф.) мои стихи под именем... какого-нибудь нежного путешественника, скитающегося по Тавриде» (XIII, 38—39).

Вздохам и умилениям «нежных путешественников» при взгляде на «священные древности» он и противопоставлял свой предельно трезвый, почти сухой рассказ о развалинах Пантикапея или запущенном Бахчисарайском дворце.

Действительно, страницы о памятниках старины в книгах В. В. Измайлова, В. Б. Броневского, Г. В. Геракова, в поэме С. С. Боброва бессодержательны, тогда как пустых восклицаний по этому поводу — о бренности всего земного и тому подобном — более чем достаточно. С этой сентименталистской традицией и полемизировал Пушкин в «Отрывке из письма», который, следовательно, представляет собою не фрагмент из письма к А. А. Дельвигу, а литературное произведение типа очерка.35

Были и другие книги — П. И. Сумарокова, И. И. Муравьева-Апостола, свидетельствующие о большой эрудиции авторов, об их глубоком знании античных источников, но стиль изложения и в этом случае оставался

205

«нежным». Приведу для примера описание Георгиевского монастыря у Муравьева-Апостола: «Сойди несколько ступенек крыльца церковного и ты на террасе, как балкон висящем над ужасною пропастью <...> Не доверяй полусгнившим деревянным перилам! И когда ты насладишься произвольным трепетом, наслушаешься рева волн под ногами твоими, наглядишься на страшную скалу, как уголь черную, вокруг коей ярится море и покрывает его пеною, тогда обрати насыщенные ужасом взоры на картину спокойствия и тишины: посмотри на эти тополи, смоковни, коих вершины никогда не колебались от северного ветра, взгляни на этот источник, как кристалл чистый и прозрачный, вытекающий из щели каменной горы, — и вспомни Лукрециева мудреца, коего наслаждения возвышаются ощущением внутреннего спокойствия при созерцании вне бурь и треволнений. Если ты, друг мой, услышишь когда-нибудь, что я сделался отшельником, то ищи меня в Георгиевском монастыре».36 Эта многословность, манерность претила Пушкину: «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат» (XI, 19).

Соперничать в эрудиции с Муравьевым-Апостолом Пушкин не собирался: «Оставляю в стороне остроумные его изыскания; для проверки оных потребны обширные сведения самого автора» (XIII, 250). Но он считал возможным по-иному подходить к памятникам прошлого. В противовес рассуждениям специалиста и знатока он выдвигал свою позицию поэта-художника: «К чему холодные сомненья?».

Осмотр Пушкиным Бахчисарая, бесспорно, был мимолетным: «Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан; из заржавой железной трубки по каплям падала вода. Я обошел дворец с большой досадою на небрежение, в котором он истлевает, и на полу-европейские переделки некоторых комнат. NN почти насильно повел меня по ветхой лестнице в развалины гарема и на ханское кладбище <...> Что касается до памятника ханской любовницы, о котором говорит Муравьев-Апостол, я об нем не вспомнил» (XIII, 252).

Впечатления Палласа или Муравьева-Апостола от столицы крымских татар неизмеримо богаче. Но не они написали поэму «Бахчисарайский фонтан». И уже второй век для всех, приезжающих в Бахчисарай, никогда не существовавшие Мария и Зарема реальнее, чем в самом деле жившие на свете Сеадат-Гирей, Арслан-Гирей-хан, Крым-Гирей-хан, Бегдыр-ага или Хаджи-канаан, чьи могилы можно увидеть рядом с дворцовой мечетью. Пушкин создал «свой Бахчисарай», отталкиваясь от легенды о похищенной графине Потоцкой, от немногих прочтенных им книг по истории Крыма, от короткой экскурсии по городу. Для творчества этих импульсов поэту было достаточно. А археологам и историкам, по крохам собирающим материалы о прошлом Бахчисарая, отбрасывающим легенды, классифицирующим строго выверенные факты, так и не удалось создать на основе этого нечто целостное.

Недостоверны рассказы о жизни Овидия в Аккермане, раз Томы находились «при самом устье Дуная» (II, 728), но убедительно звучат стихи «В Молдавии в глуши степей» (VI, 8). Нет в Керчи гробницы Митридата, но «зрит пловец — могила Митридата». Вроде бы прав Муравьев-Апостол, отвергая гипотезу о храме Артемиды на мысу Фиолент, но

К чему холодные сомненья?
Я верю: здесь был грозный храм.

Пушкин был замечательно образованным человеком. В его библиотеке мы найдем труды Ж. Бюффона, П. Лапласа, Ж. Кювье.37 В журнале «Современник» он, как остроумно заметил академик М. П. Алексеев, «редактировал

206

статьи по железнодорожному делу».38 В его словарь попал даже термин «тотем» (XII, 121), впервые записанный у американских индейцев Д. Лонгом в 1791 г., а широко вошедший в научный обиход гораздо позднее, пожалуй, уже в XX в., после книг Д. Фрезера и З. Фрейда. Пушкин очень интересовался историей. Треть его библиотеки составляют издания по этой тематике. Он с увлечением рылся в архивах и умел использовать найденные там документы или записки современников не хуже профессиональных ученых. Он уважал тех, кто обладал солидными знаниями — «сведениями» (вспомним слова о И. М. Муравьеве-Апостоле, С. М. Броневском, упрек П. Дюбрюксу), но это не значит, что он смотрел на остатки старины так же, как специалисты-археологи. Он шел своим путем, путем поэта-художника, проникая в области, недоступные науке.