123

Я. Л. ЛЕВКОВИЧ

ИЗ НАБЛЮДЕНИЙ НАД ЧЕРНОВИКАМИ ПИСЕМ ПУШКИНА

В изучении писем Пушкина наметилось два аспекта: с одной стороны, они рассматриваются как явление литературы, весьма значительное для понимания историко-литературного процесса начала XIX в., главным образом для становления прозы (Ю. Н. Тынянов, Г. О. Винокур, Н. Л. Степанов). С другой стороны, письма являются человеческим документом, ключом к биографии писателя. И в том и в другом случае часто ставится знак равенства между законченным и отправленным письмом и черновиком. Отрывки из черновиков приводятся без указания на незавершенность письма.1 То, что представляется невозможным при исследовании художественных произведений (например, подставить известную по рукописи заключительную реплику «Бориса Годунова» — восклицание народа «Да здравствует царь Дмитрий Иванович» — вместо напечатанной «Народ безмолвствует»), часто делается в отношении писем.

В 1937 г. Б. В. Казанский на нескольких примерах показал работу, проделанную Пушкиным над черновиками отдельных писем, приравняв ее к сложному и многотрудному творческому процессу, сопутствующему созданию художественных произведений.2 Свою работу Казанский назвал «предварительной разведкой» в области изучения эпистолярного наследия Пушкина. Некоторые аспекты, намеченные в статье Казанского (жанровые разновидности писем, разгадка зашифрованных биографических фактов, в частности так называемой «истории коляски»), впоследствии неоднократно привлекали внимание исследователей, и только начатое им исследование черновых текстов было забыто и не продолжено.

Черновики — свидетельство огромной работы Пушкина над письмом. Письма так же тщательно отделываются, как и стихи (композиция, стиль, лексика и т. д.). Часто одно и то же место исправляется много раз (например, в черновом письме к В. Ф. Вяземской от конца октября 1824 г. имеется 15 вариантов одной фразы; краткий отзыв об элегии Баратынского в письме к Бестужеву от 12 января 1824 г.: «„Признание“ — совершенство» — переделывается пять раз).

Следует отметить особую, принципиальную важность различия между черновым и беловым текстом в письмах. Черновик письма литературного, дружеского не является тем, чем оно должно быть — законченным образцом определенного эпистолярного жанра и стиля; черновик письма личного или делового часто не может быть приравнен к поступку, а является лишь размышлением на тему о поступке. Черновики писем, фиксирующих психологическое состояние поэта, можно сравнить с черновиками его

124

лирических стихотворений — их отличают та же торопливость и лирическая взволнованность.

До нас дошло 847 писем Пушкина, из них 72 имеются только в черновиках. Естественно, что черновики писем (как и сами письма) дошли до нас далеко не все. Часть их была утеряна, часть уничтожил сам Пушкин, иногда по незначительности содержания, иногда по политическим причинам. Так, из любовной переписки поэта сохранились черновики только двух писем к К. Собаньской. Между тем письма к А. П. Керн, к обитательницам Тригорского писались, по всей вероятности, также с черновиками. Об этом свидетельствуют их мастерство, стилистическая отточенность. Пушкин выступает в них и как стилист, и как тонкий психолог, подвергающий анализу порывы своей души. Подобно Онегину, в любовной игре он умеет побеждать своих корреспонденток «умом и страстью». Эти «игровые» письма, в которых сочетаются «живой голос сердца и романтические красоты стиля», были своеобразным опытным полем для упражнений в духе эпистолярного романа XVIII в.3 А. А. Ахматова нашла, что письма к А. П. Керн «какие-то слишком галантные», т. е. отличаются «сочиненностью», не свойственной Пушкину манерой письма.4 Все эти любовные письма имели для него сиюминутное значение, и их черновики он, по-видимому, не сохранял.

Черновики некоторых писем к друзьям Пушкин уничтожил после декабрьского восстания. Известное признание поэта, что из «боязни замешать многих и, может быть, умножить число жертв» он «принужден был сжечь свои записки», относится в равной степени и к письмам. Можно с уверенностью предположить, что среди листов, вырванных из тетрадей кишиневско-одесского периодов, были листы, содержащие не только наброски «записок», но и черновики писем. Это предположение подтверждается письмом к П. А. Вяземскому от 14 октября 1823 г. В тетради № 832 сохранился только конец черновика (л. 16), предшествующий же лист из тетради вырван.5 Письмо литературное, и только одна фраза на вырванном листе могла вызвать опасение — упоминание о получении письма от Вяземского по оказии через Фурнье. Фурнье — француз-учитель, живший у Раевских, — привлекался к следствию по делу декабристов, но за отсутствием улик был освобожден. Очевидно, Пушкин, зная о взглядах Фурнье больше, чем следственный комитет, предполагал, что лицо, близкое Раевским, может быть замешано в заговоре, и не хотел, чтобы цепочка Вяземский — Фурнье — он сам (образованная письмом по оказии) стала известной в случае его собственного ареста. По-видимому, изъял он и другие упоминания о связях с декабристами помимо почты. Так, криминальным могло быть упоминание о В. И. Туманском в письме к А. А. Бестужеву от 12 января 1824 г. («Туманского я не видал и письма твоего не передавал»); из той же осторожности мог быть уничтожен и черновик письма к Бестужеву от 21 июня 1822 г., где речь шла о стихотворении «К Овидию» — Пушкин очень заботился, чтобы авторство его не стало известным правительству. Вряд ли только случай сохранил для нас черновые тексты «нейтральных» писем к Вяземскому. Письма, в которых упоминаются декабристы, передача писем по оказии, черновиков не имеют.6

125

Большинство черновых писем — черновики сознательные, так как набрасываются они в рабочих тетрадях Пушкина. Пушкин берег их в силу житейской необходимости и для дальнейшей работы. Они могли служить материалом для критических статей и задуманной «биографии», были документами, эпистолярными и художественными заготовками. Иногда, переписывая письмо, поэт опускал какой-либо отрывок и вставлял его в одно из следующих писем. Так, отрывок о И. И. Дмитриеве из чернового письма к Вяземскому от 4 ноября 1823 г. перекочевал в сокращенном виде в письмо к нему же от 8 марта 1824 г. Перебеливая письмо к Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г., Пушкин выпустил пространные пояснения к «Кавказскому пленнику», приберегая их для другого случая, возможно для журнальной антикритики; основными положениями этого автокомментария он воспользовался в письме к В. П. Горчакову, написанном в октябре — ноябре того же года. В стихах и художественной прозе Пушкина также встречаются темы, образы, стилистические заготовки, впервые найденные и зафиксированные в письмах. Примеры таких автоцитат и автореминисценций приведены в работе Е. Н. Маймина.7 В сферу художественного опыта Пушкина входили и сохраненные им черновики писем к К. Собаньской. Психологический облик женщины, к которой обращены письма и который в этих письмах хорошо очерчен, был настолько притягательным для Пушкина-поэта, что он обращался к нему и в «Евгении Онегине» и в «Каменном госте».8 Ахматова обратила внимание, что образ Собаньской, как он проявился в письме, сочетает два лика, которые воплотятся в Доне Анне и Лауре: она и «милый демон», как Лаура, и католическая ханжа, как Дона Анна.

Если присмотреться к черновикам, в переписке Пушкина можно выделить два периода, рубежом которых является возвращение из ссылки. Эти два периода различны и по количеству, и по составу, и по характеру черновиков.

Больше всего черновых писем относится к периоду ссылки в Кишинев и Одессу. Это обусловлено обстоятельствами литературными и биографическими. «Когда падала высокая линия Ломоносова, — писал Ю. Н. Тынянов, — в эпоху Карамзина, литературным фактом стали мелочи домашнего обихода, дружеская переписка, мимолетная шутка».9 В условиях узкого литературного круга письма ходили по рукам, перечитывались, копировались, становились достоянием тогдашнего общества. Особое внимание к эпистолярному жанру культивировалось в кругу арзамасцев. Отсюда и вышло так называемое «дружеское письмо». Стилистически ориентированное на разговорность, наполненное словесной игрой, оно сочетало семантику домашних намеков, непринужденность тона

126

с серьезными литературными суждениями и полемикой. Пушкин перенимает эту традицию.10

Для ссыльного поэта письма имели еще и особое значение: они были единственной возможностью поддержания связи с отсутствующими. Письма заменяли встречи, в них поэт высказывал свои взгляды на современную литературу и политические события, суждения по общим вопросам; с помощью писем он включался в журнальную полемику. В обстановке бурных литературных споров начала двадцатых годов поэт, успевший стать известным и сознающий степень своей известности, старался взвешивать каждое слово. Часто цитируется сравнительная характеристика Дмитриева и Крылова, которую Пушкин дает в письме к Вяземскому от 8 марта 1824 г.: «Жизни Дмитриева еще не видал. Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова. Твое мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь черт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова; все его сатиры одного из твоих посланий, а все прочее первого стихотворения Жуковского. Ты его когда-то назвал Le poëte de notre civilisation. Быть так, хороша наша civilisation!» (XIII, 89).

Прежде чем включить в письмо этот отрывок, Пушкин подверг его тщательному редактированию. Первый вариант записан в черновике письма от 4 ноября 1823 г.: «О Дмитриеве спорить с тобо<ю> не стану, хоть все его басни не стоят одной хоро<шей> басни Крыловой, все его сатиры — одного из твоих посланий — [все его песни, мадригалы, оды, элегии] а все прочее [одной] [одного] первого стихотворения Жуковского. Ерм<ак> такая дрянь, [что] мочи нет, — сказки [рас<тянуты>] писаны в дурном роде, холодны и растянуты — по мне Дмитриев ниже Нелединского и [Ка<рамзина>] сто крат ниже стихотворца Карамзина — любопытно видеть его жизнь не для него, а для тебя —  —

Хорош [русский поэт] на<ш><?> poëte de notre civilisation. Хороша и наша civilisation! Грустно мне видеть, что все у нас клонится бог знает куда — [ты] ты один бы мог прикрикнуть налево и направо, порастрясти старые репутации, приструнить новые, и показать нам<?> путь истины, [да] а ты покровительствуешь старому вралю не <..........> нами <...>» (XIII, 381).

Речь идет о статье Вяземского «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева», опубликованной в начале 1823 г. в качестве предисловия к «Сочинениям И. И. Дмитриева». Вяземский давал исторический обзор русской литературы, где были поставлены рядом имена Дмитриева и Карамзина в качестве основателей нынешней прозы и современного языка стихотворного.11 Суждения Вяземского Пушкин узнал еще до получения статьи и сразу же включился в полемику. Оговариваясь в черновике: «спорить с тобой не стану», он на самом деле спорит, полемически сопоставляя Дмитриева с Крыловым, Вяземским и Жуковским. Оспаривает он и право Дмитриева стоять рядом с Карамзиным. В черновике выстраивается иерархическая лестница поэтов школы Карамзина: Карамзин, Нелединский и только потом Дмитриев.

Пушкин оставил весь этот пассаж неотделанным, по-видимому считая неудобным высказываться о статье еще не прочитанной. 8 марта 1824 г. он также «Жизни Дмитриева еще не видал», и новое обращение к полемике вызвано, вероятно, вопросами самого Вяземского (письма его к Пушкину за период ноябрь 1823 — март 1824 г. до нас не дошли). Мнение

127

Пушкина отстоялось и высказывается уже с большей категоричностью («грешно тебе...», «судишь вопреки своей совести»). Имя Карамзина, как и вся шкала, по которой размещались поэты-карамзинисты («выше — ниже»), исключается. Вопрос о Карамзине и поэтах его школы, их месте в истории литературы требовал специального рассмотрения. В следующем письме к Вяземскому, от начала апреля 1824 г., Пушкин пишет: «Читая твои критические сочинения и письма, я и сам собрался с мыслями и думаю на днях написать кое-что о нашей бедной словесности, о влиянии Ломоносова, Карамзина, Дмитриева и Жуковского» (XIII, 91). Сознавая, что его мнение сделается достоянием значительного круга литераторов, Пушкин задерживает свой отзыв, чтобы аргументировать его в статье. Вынужденный все же высказать свое суждение, он убирает резкости в адрес Дмитриева и оставляет лишь то, что представляется ему бесспорным: настоящее принадлежит поэтам «новой школы». Сравнительная характеристика поэтов-карамзинистов в черновике — лишь первая, предварительная схема этой так и ненаписанной статьи.

«Дружеское письмо» наиболее актуально в пушкинской переписке первого периода. Культивирование «профессионального» подхода к письмам вызывало необходимость тщательной стилистической отделки. Черновики писем к Бестужеву, Вяземскому, Гнедичу, Катенину еще не имеют той отточенности блестящей дружеской беседы, которую Пушкин стремился придать своим письмам. «Небрежность письменная» сохраняла иллюзию разговора на бумаге, но эта небрежность особенно внимательно отрабатывается в черновиках. В черновиках письменные обороты заменяются усеченными устными, в синтаксисе редко используются причастия; Пушкин стремится выразить мысль краткими предложениями, свойственными разговорной речи. Вот несколько примеров стилистической отделки (курсивом отмечены беловые тексты или последние варианты черновиков).

«Несколько строк пера вашего вместо предисловия — и — успех м<оей> повес<ти> будет уже надежнее, бросьте в ручей одну [из] веточку из ваших лавров, муравей не утонет». — «Издайте его<...> с предисловием или без» (Н. И. Гнедичу — XIII, 371—373, 37).

«... овладеть моими [подра<жаниями древним>] анфологическими стихами». — «...овладеть моей анфологией» (А. А. Бестужеву — XIII, 376, 64).

«Разбойников я сжег». — «Разбойников я сжег — и по делом» (А. А. Бестужеву — XIII, 376, 64).

«Бахчисарайский фонтан дрянь». — «Бахчисарайский фонтан, между нами, дрянь» (П. А. Вяземскому — XIII, 377, 70).

«[Посылаю] <...> тебе, милый и почтенный Асмодей». — «Вот тебе, милый и почтенный Асмодей» (П. А. Вяземскому — XIII, 380, 73).

«Припиши к Бахчисараю [маленькое] предисловие или послесловие — если не для меня так для Соф. Киселевой — прилагаю тебе полицейское послание, яко материал: почерпни из оного сведения (умолчав об их источнике) [Тут мне [там] кажется можно [наделать прелест<ный> мадригал со цветом пустыни] соединится] [прелесть] [и] [и] [тут целая поэма] — вс<е> зав<орожи>. Заворожи все это своей прозою — богатой наследницею твоей поэзии, по которой ношу траур — [да еще] посмотри в Путешес<твии> Апостола-Муравьева статью Бах<чи>са<рай> выпиши из нее что посноснее и [по] он имеет на бумаге свое достоинство — хоть в разговоре — им го<спо>дь <?> — при сем мое благословение». — «Еще просьба: припиши к Бахчисараю предисловие или послесловие, если не ради меня, то ради твоей похотливой Минервы, Софьи Киселевой; прилагаю при сем полицейское послание, яко материал; почерпни из него сведения (разумеется умолчав об их источнике). Посмотри также в Путешествии Апостола-Муравьева статью Бахчи-сарай, выпиши из нее что посноснее — да заворожи все это своею прозою, богатой наследницею

128

твоей поэзии, по которой ношу траур. Полно не воскреснет ли она, как тот, который пошутил?» (П. А. Вяземскому — XIII, 380, 73).

В этом последнем отрывке не только книжные обороты заменяются устными («из оного» меняется на «из него», вводится разговорное «разумеется»), но и сжимается весь текст, убирается наметившееся претенциозное сравнение поэмы с «цветом пустыни»; упоминание о С. С. Киселевой сопровождается циничным, но вполне в арзамасском вкусе, эпитетом, а сожаление, что Вяземский оставил поэзию, вызывает богохульную остроту.

В период ссылки письма к «писательской братии», как и письма к «минутным друзьям минутной младости» — сперва по Петербургу, потом по Кишиневу и Одессе — предварялись черновиками. Можно предположить, что только очень близким друзьям и родным Пушкин писал без черновиков, так, как мысли вылились из-под пера. Например, нет ни одного черновика писем к А. А. Дельвигу. Естественность, непринужденность дружеской беседы в письмах к Дельвигу определялась годами совместной лицейской жизни, отстоявшимся характером общения. Нет черновиков и писем к брату.12 Свойственный «дружескому письму» сплав острот, пародий, каламбуров, суждений о современной литературе присутствует и здесь, но все это окрашено трогательной заботливостью и снисходительной наставительностью. И хотя письма к брату также выполняли функцию «почтовой прозы» (т. е. были рассчитаны на больший круг читателей) , они отличаются от писем к друзьям не только родственным тоном, но и бо́льшим психологизмом. В них чаще и откровеннее Пушкин пишет о себе, своем душевном состоянии, обстоятельствах жизни.13

Начиная с Михайловского исчезают черновики писем к постоянным корреспондентам — Бестужеву и Вяземскому. В переписке с ними Пушкин обретает ту же легкость общения, которая присутствует в письмах к лицейским друзьям и к брату. Да и сама переписка постепенно меняет характер. «Дружеское письмо» как литературный жанр постепенно теряет свое значение. «Почтовая проза» становится пройденным этапом, уступая место другим жанрам, у истоков которых она стояла, — повести, роману, критической статье.14

Черновики (вернее, отсутствие черновиков) позволяют выделить ту грань, когда письмо из факта литературы снова становится явлением быта. В письмах из Михайловского литературные сюжеты все чаще перемежаются с бытовыми, личными мотивами: ссора с родителями, издательские дела, ожидание друзей, времяпровождение («валяюсь на лежанке и слушаю старые песни и сказки»), неоправдавшиеся надежды на приезд в столицу для операции аневризма и др.

Мы не можем утверждать, что все письма к Бестужеву и Вяземскому из Михайловского писались без черновиков, но в отдельных случаях судить об этом позволяет либо внешний вид письма, либо его содержание,

129

а иногда и прямые указания самого Пушкина («Пишу тебе в гостях [за] с разбитой рукой», — читаем в письме к Вяземскому от 28 января 1825 г. — XIII, 137). В письмах появляется стилистическая правка. Встречаются вычеркнутые слова, неуклюже построенные фразы («Доверенность я бы тебе переслал; но погоди; гербовая бумага в городе; должно взять какое-то свидетельство в городе — а я в глухой деревне» — письмо к Вяземскому от 8 или 10 октября 1824 г. — XIII, 111).

Вычеркнутых, замененных слов много в известном письме к Бестужеву от января 1825 г. с отзывом о комедии Грибоедова. Что письмо писалось прямо набело, подтверждает одна из его заключительных фраз: «Лист кругом; на сей раз полно» (XIII, 139). Этому не противоречит и серьезное, ответственное содержание письма — оно написано вскоре после отъезда из Михайловского И. И. Пущина, по горячим следам споров с ним о комедии, а потом и разговоров с обитательницами Тригорского; таким образом, основные положения пушкинской оценки отлились, сформулировались в словесном общении.

Тенденция, наметившаяся в Михайловском, постепенно становится основной чертой пушкинской переписки. Если в первый период несомненна «литературность» писем, то во второй доминирует другая цель: письма должны соответствовать своему жизненному назначению, т. е. они чаще пишутся по всяким практическим поводам. Письма литературные сливаются с деловыми, житейскими, становятся частью дела повседневного, продолжают темы, которые обсуждаются при непосредственном общении (дела издательские, журнальные и проч.). Пушкин, наконец, сам себя «выдал в свет», его мнения, суждения, острые слова несомненно обсуждаются в салонных беседах друзьями и недругами, но письмо уже не рассчитано на распространение, а относится к определенному адресату; оно может быть адресовано потомкам, но не современникам.

В письмах к литературным друзьям и соратникам уже нет той композиционной продуманности и филигранной стилистической отделки, которая отличает ранние письма поэта. Это отчетливо прослеживается при сравнении двух писем: письма к Бестужеву от 12 января 1824 г. и к М. П. Погодину от 31 августа 1827 г. Оба письма касаются литературно-издательских дел, объединяет их и степень близости Пушкина к адресатам (с Бестужевым дружеский тон завязался только в письмах — первое обращение на «ты» появилось за полгода до этого письма, с Погодиным только недавно познакомился). К первому письму имеется черновик, ко второму черновика нет.15

В письме к Бестужеву Пушкин группирует факты, выстраивает их в определенной логической последовательности. Поэт получил «Полярную звезду на 1824 год» и начинает письмо с возмущения: в альманахе вопреки его просьбе элегия «Редеет облаков летучая гряда» напечатана полностью, включая три последних стиха. В черновике вслед за этим идет развернутый разбор альманаха. В конце — жалоба на Гнедича, который, самовольно назвавшись издателем стихотворений Пушкина, поссорил его с Яковом Толстым. Переписывая письмо, Пушкин весь пассаж о Гнедиче помещает выше, до разбора альманаха. Поступки Бестужева и Гнедича связываются ироническим замечанием: «Гнедич шутит со мной шутки в другом роде» (XIII, 84). Письмо становится компактнее и выразительнее. Большая и важная для ссыльного Пушкина тема издательского произвола («...мне грустно видеть, что со мною поступают, как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности») стягивается в один

130

сюжетный узел. Просьба не печатать последние три стиха уже не нуждается в каких-либо разъяснениях, и мелькнувший в черновике образ женщины (« [они [писаны] относятся к женщине — которая первая прочитала их я просил]») исчезает из белового текста. Тема «утаенной любви», таким образом, выпадает из этого письма, но только для того, чтобы в одном из следующих писем к тому же Бестужеву (29 июня 1824 г. — XIII, 100—101) обрести самостоятельное значение. Для Пушкина-романтика лирические излияния, равно как и их недосказанность, чрезвычайно важны. Мимолетное упоминание о них в первом письме разрушало его основной тематический стержень и было недостаточным для внушений адресату связи лирических переживаний с творчеством. Во втором письме «элегическая красавица» появляется уже не только как адресат одной элегии, с ней связывается и «любовный бред» заключительных строк «Бахчисарайского фонтана». Ирония и нарочитая недосказанность мастерски сочетаются с темой «безымянных страданий», о которых поэт позднее вспомнит в «Путешествии Онегина».

Иначе построено письмо к Погодину. Оно лишено сюжетной продуманности. Погодин (уже издатель «Московского вестника») собирается выпустить вторую книжку альманаха «Урания». Узнав об этом, Пушкин решительно восстает против альманаха. Исчерпав возможные доводы, он переходит к сравнительной оценке «Московского вестника» и «Московского телеграфа». Затем, уже закончив письмо («Весь ваш без церемоний...»), он в постскриптуме снова возвращается к разговору об альманахе, повторяя те же доводы (в основной части письма: «Вы, честный литератор между лавочниками литературы, Вы!... Нет вы не захотите марать себе рук альманашной грязью»; в P. S.: «Еще слово: издание Урании, ей-богу может, хотя и несправедливо, повредить Вам в общем мнении порядочных людей...» — XIII, 340, 341).

Письмо предназначается только для Погодина, поэтому Пушкин не стесняется в выражениях («альманашная грязь», «лавочники литературы»). Пушкина не заботит, что повторения нарушают композиционную стройность письма. Эмоциональная взволнованность письма, зачеркнутые и вписанные слова утверждают во мнении, что писалось оно сразу набело. Функция постскриптума в этом письме отличается от приписок в письмах первого периода. В ранних письмах Пушкин пользуется припиской, чтобы выразить забытую или только что пришедшую мысль, здесь — чтобы еще раз подчеркнуть настоятельную необходимость поступка, о котором речь уже шла.

После возвращения из ссылки Пушкин по-прежнему черновые письма набрасывает в рабочих тетрадях, однако состав их резко меняется. Теперь черновики предваряют письма официальные (Б. Г. Чиляеву — XIV, 45; К. М. Бороздину — XIV, 64; А. И. Чернышеву — XV, 47; П. И. Соколову — XV, 63), письма, связанные со сбором материалов для «Истории Пугачева» (И. Т. Калашникову — XV, 59; Г. И. Спасскому — XV, 68), к лицам, переписка с которыми была эпизодической и не выходила за пределы светской вежливости или литературной почтительности (И. И. Дмитриеву — XV, 62; Д. И. Хвостову — XV, 28—29), или обращенные к новым адресатам. Среди новых адресатов — люди, с которыми Пушкин мало знаком (А. П. Ермолов — XV, 58—59), и старые знакомцы, к которым он впервые (или редко) обращается с письмами (Ф. И. Толстой — XIV, 45—46; Д. В. Давыдов — XVI, 121—122, 160; Н. И. Ушаков — XVI, 127; А. А. Жандр — XVI, 159). Еще одна категория черновиков — письма конфликтные, связанные с дуэльными ситуациями (к Н. Г. Репнину, В. А. Соллогубу, А.-Ж. Жобару, наконец, к Л. Геккерну). Следует отметить, что черновики конфликтных писем пишутся не в тетрадях, а на отдельных листках, чтобы в случае надобности (возобновления конфликта или возможных пересудов) можно было легко, не разыскивая текст в тетрадях, восстановить течение событий.

131

На отдельных листочках набрасывает Пушкин и всю свою переписку с правительством (А. Х. Бенкендорфом, А. Н. Мордвиновым, Е. Ф. Канкриным). Это тоже документы, которые могут пригодиться в любую минуту и должны быть под рукой, — очевидно, поэт и хранил их в одном месте. Из 47 писем к Бенкендорфу сохранилось только 9 черновиков, тем не менее можно утверждать, что все эти письма предварялись черновиками. Эту уверенность придает то обстоятельство, что некоторые черновики известны только в копиях, снятых П. В. Анненковым, т. е. их видел Анненков, но до нас они не дошли.

Меняется и характер работы Пушкина над письмом. В письмах из Кишинева, Одессы, Михайловского к друзьям в черновике отрабатывалась основная часть письма, т. е. его мысли, стиль, композиция. Обращение к адресату и обязательные, заключительные фразы в черновиках отсутствуют — они были естественным отражением личных или литературных отношений. Сами письма часто начинались ex abrupto,16 без обычных формул приветствия, иногда со стихов, поговорок, каламбуров, а заканчивались приветами друзьям или изящными изъявлениями привязанности.

Черновики писем после ссылки свидетельствуют, что формула, заключающая письмо, становится важной. Оттенки обязательной почтительности или подлинного уважения, сердечности или суховатой вежливости — все это продумано и часто зафиксировано в черновике письма (Б. Г. Чиляеву: «Прими<те>» — XIV, 45; А. Н. Гончарову: «С [глубочайшим] чувствами глубочайшего уважения, преданности и благодарности честь имею быть» — XIV, 276; Д. Н. Блудову: «Си<стинным>» (?) — XIV, 279; П. И. Соколову: «С глубоча<йшим> почтением» — XIV, 224; Г. И. Спасскому: «С ист<инным>» — XIV, 224; И. И. Лажечникову: «С глуб<очайшим> и проч.» — XV, 228; Д. Н. Бахтину-Каменскому: «С глуб<очайшим> etc» — XV, 229). За «глубочайшим почтением» у Пушкина неизменно следует: «и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь Вашего (...) покорнейший слуга». В черновиках мы часто находим повторения этой формулы. Выписывая ее полностью, Пушкин как бы затверживает ее, боясь пропустить какое-либо из принятых им за обязательные слова. Лица чиновные, для которых официальная переписка — занятие повседневное, часто варьируют это заключение. В письмах Бенкендорфа к Пушкину «совершенное почтение» перемежается с «совершенным почтением и искренней преданностью», «истинным почтением и преданностью», «отличным почтением» и др.

Черновики — свидетельство нелегкого пути вхождения Пушкина в сферу чиновных, правительственных и светских отношений. Наброски писем к Д. В. Давыдову и Ф. И. Толстому почти не имеют поправок. Написанные в привычной манере «дружеского письма», они складывались легко. Разительно отличается от них черновик письма от 24 мая 1829 г. к правителю горских народов Б. Г. Чиляеву, писавшийся, казалось бы, по простейшему поводу — с просьбой оказать содействие Пушкину и его спутникам в переправе через горы. Поражает количество вариантов в этой коротенькой записке; кажется, что поэт беспомощен в выборе слов, видно, как трудно даются ему просьбы в обращениях к лицам официальным: «Несколько путеше<ственников> находятся в во<?>»; «несколько путешественников по каз<енной> надобности находятся здесь в самом затрудн<ительном>»; «несколько путешественников ~ находятся здесь в затрудн.»; см. также дальше: «решились прибегнуть к Вашему просвещенному покрови<тельству>; зная по слухам Вашу снисходительность; Ваше снисходительное благорасположение». Не сразу находит Пушкин и слова, фиксирующие взаимоотношения Чиляева с его подчиненными: сперва пишет «сделайте милость указать», потом появляется «повелеть» и наконец заключительное «сделайте милость послать» (XIV, 45, 267).

132

Будучи убежден, что «дружина ученых и писателей <...> всегда впереди во всех набегах просвещения» (XI, 163), Пушкин придавал особое значение своему общественному поведению. Известно его высказывание, относящееся к 1830 г.: «Иной говорит: какое дело критику или читателю, хорош я собой или дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты и тому под.? Будущий мой биограф, коли бог пошлет мне биографа, об этом будет заботиться, а критику и читателю дело до моей книги и только. Суждение, кажется, поверхностное» (XI, 162).

Продуманность общественного поведения поэта особенно четко выступает при сравнении писем к Бенкендорфу с их черновиками. Черновики выражают общепринятый в Российской империи, обязательный дух верноподданничества; перебеливая письмо, Пушкин вытравляет этот оттенок, сохраняя в письмах, как и в своем поведении, позицию независимого человека, который, подобно Ломоносову, не «хочет быть шутом ниже у господа бога» (XIV, 156). Так, например, в черновом письме от 7—10 февраля 1834 г. первые варианты: «Я умоляю», «Если государь, который проявил столько доброты» — заменяются лаконичным: «У меня две просьбы» (речь идет о разрешении печатать «Историю Пугачева» в типографии II отделения и о денежной ссуде на издание книги); также из фразы «У меня нет другого права на испрашиваемую милость, кроме тех благодеяний, которые я уже получил и которых я недостоин быть может и которые придают мне смелость и уверенность снова беспокоить его величество» выбрасываются слова «которых я недостоин», а вместо «беспокоить его величество» пишется «снова к ним (т. е. к «благодеяниям», — Я. Л.) обратиться» (XV, 227, 333—334; подлинник по-французски).

Г. А. Гуковский назвал письма Пушкина «лучшей биографической книгой, написанной им самим».17 Действительно, в письмах как бы проходит вся жизнь поэта, запечатлены его мысли, его планы, жизненные тяготы, душевные тревоги. Однако слово «книга» предполагает некую целостность. Письма являются лишь материалами к биографии поэта, которые он сам в известной степени предназначал (понимая значение письма как документа) для современников и потомков.

Материалами к биографии поэта являются также и черновики писем, но выстраиваются они в иной смысловой ряд. Биограф и исследователь творчества поэта в черновиках и беловых, в отправленных и неотправленных письмах находят ответы на разные вопросы: в первых точнее выражены эмоции поэта, его мнения, во вторых — бытовое и общественное поведение, литературная позиция. Это различие позволяет поставить вопрос о принципах группировки черновых и беловых текстов при публикациях переписки поэта.

По традиции, идущей от первого академического издания переписки Пушкина,18 черновики (при отсутствии подлинного письма) выстраиваются в общий хронологический ряд с беловыми письмами. В 1935 г. правомерность такой подачи текстов была поставлена под сомнение в предисловии к III тому «Писем» Пушкина. Автор предисловия Л. Б. Модзалевский отмечал, что первые два тома (редактор Б. Л. Модзалевский) «в текстологическом отношении не вполне удовлетворяют современным требованиям»; в частности, он считал спорным «помещение черновых писем — в ряде случаев ненаписанных и неотправленных — совместно с беловыми».19 Несмотря на это III том «Писем» был построен традиционно; то же правило было принято и в издании «Письма последних лет».

133

Между тем сомнение, высказанное вскользь редакцией III тома, представляется основательным, хотя и требует обоснования.

Расшифровывая запутанные и перемаранные черновики писем, исследователь как бы ступает по стопам писавшего, проникает в его душевный мир, узнает жизненные факты, находит творческие импульсы. Однако при отсутствии самого письма подчас невозможно угадать, какие из своих эмоций, жизненных событий, бытовых деталей выберет Пушкин, переписывая письмо набело, т. е. каким будет тот документ, который он своей волей перешлет адресату. Черновики часто находятся в противоречии с характером, тоном, даже смыслом законченного письма.

Отправленные письма порой скрывают настроение, непосредственность, мгновенность переживания, зафиксированные черновиком. Примером могут служить два письма к Жуковскому, написанные после ссоры с родителями в Михайловском. Цель писем — пресечь слухи, которые могут достичь Петербурга, изложить свою версию ссоры. Черновик первого письма (от 31 октября 1824 г. — XIII, 116—117, 400—401) — свидетельство паники, охватившей поэта. Внутреннее волнение передается стилистической сбивчивостью, множеством зачеркнутых, восстановленных и снова зачеркнутых слов.

Приводим для сравнения отрывки из чернового текста и письма.

Черновик:

«...Отец [помину<тно>] испуганный моей ссылк<ою> беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь [я не мог никогда] вспыльчивость от<ца> и раздр.<ажительность> его мешал<и> мне с ним откровенно изъясниться [пока<?>] [за] [в] [он п<лакал><?>] [жалея его] не [<желая> видеть его слезы] я решился молчать — [б<рат> <?>] [начал он укорять брату, в [афеизме] безбожии споря <?>] начал он укорять брата утверждая, что я преподаю ему и сестре безбожие — [Жуков<ский> подумай о моем изгн<ании> и [ска<жи> сам] рассуди]. [Прие<хавший>] назначенный за мн<ою> смотреть Пещ<уров> [имел бесстыдство] [глупость] [глупость] [наг<лость>] наг<лость> осмелиться предложить отцу моему распечатывать мою переписку — короче быть моим шпионом — Желая наконец вывести себя из тягостного положения [я пришел к] [я] прихожу к отцу моему — и прошу его позволения говорить искренно... [честью тебе] больше [ничего] ни слова — отец осердился, запла<кал>, закричал — я сел верьхом и уехал <...>» (XIII, 400—401).

Письмо:

«... отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу до меня касающуюся. Наконец желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно... Отец осердился. Я поклонился, сел верьхом и уехал <...>» (XIII, 116).

В черновике подробно излагаются все перипетии отношений с отцом — ссора подается как заключительная в серии попыток объясниться, которые Сергей Львович прерывал слезами. В беловом тексте отношения в семье принимают более благопристойный характер. Нет намеков на предшествующие скандалы, убираются все упоминания о слезливости Сергея Львовича. «Слезы», «заплакал» заменяются «раздражительной чувствительностью». Подчеркивается собственная выдержка: «Я решился молчать», затем отсутствующее в черновике повторение — «Я все молчал». Перед словами «Сел верьхом и уехал» появляется «поклонился». В черновике слова отца о дурном влиянии старшего сына на брата и сестру («преподаю безбожие») выглядят как мнение самого Сергея Львовича:

134

сперва речь идет о безбожии, потом о предложении Пещурова; в письме последовательность меняется и обвинения отца подаются как следствие ставшего ему известным повода к ссылке. В письме появляется и указание на причину, вызвавшую последнюю ссору: «Получают бумагу до меня касающуюся».

Ответное письмо Жуковского вновь вызывает в памяти всю сцену ссоры, и черновик следующего пушкинского письма, от 29 ноября 1824 г. (XIII, 124, 401), обнаруживает те же признаки волнения — он сильно перемаран, фразы как будто «беспорядочно брошены в кучу».20 Излагается реакция родителей на известие о просьбе Пушкина к Жуковскому «спасти <его> хоть крепостью, хоть Соловецким монастырем» (XIII, 117). Заканчивается черновик мыслями о самоубийстве («Стыжусь, что доселе <живу> не име<я> духа исполнить пророческую весть [я б] [которая] что [не<давно>] разнеслась недав<но> обо мне [и не] [и еще не застрел<ился>] »). Перебеливая письмо, Пушкин перестраивает его сюжет и меняет тональность. Вся сцена принимает оттенок иронии. Исключается мотив «пророческой вести», так же как и намеки, по которым можно судить, что поэт довел до сведения родителей свою просьбу «спасти <его> хоть крепостью». Убраны и все упоминания о матери, а ее реплики переданы отцу. Сергей Львович предстает фигурой комической, объяснение между взбалмошным отцом и разумным сыном выдержано в духе драматической юморески, и весь эпизод отводится в прошлое, как пережитый и исчерпанный. Б. В. Казанский, сравнивая черновик и письмо, имел основание написать: «Контраст довольно разительный».21 Контраст подчеркивается и резким переходом к новым темам: «Что же, милый? будет ли что-нибудь для моей маленькой гречанки?» (в черновике этой второй части письма нет). При перебеливании происходит процесс литературной обработки жизненного факта, похожий на творческий процесс создания некоторых лирических стихотворений. Стихия смятения, живые порывы чувств и страстей — все это остается в черновиках.

Письма эти к Жуковскому сохранились, поэтому панические черновики, вызванные мгновенностью переживания, по праву печатаются в разделе «Другие редакции, варианты». Эмоции поэта и их приглаженная литературная обработка разделены формально.

Однако письма к Жуковскому — простейший случай. Сложнее, когда исследователь имеет дело только с перемаранным и запутанным черновиком, а само письмо, отправленное и полученное адресатом, не сохранилось (или пока еще не обнаружено). Так, среди писем поэта печатается сделанная по черновику реконструкция письма к В. Ф. Вяземской от конца октября 1824 г. Письмо было отослано. Об этом свидетельствует сам Пушкин. 24 ноября 1824 г. он спрашивает Вяземского: «Княгине Вере я писал; получила ли она письмо мое?» (XIII, 125). Письмо писалось в расчете на определенный круг читателей («Показывайте это письмо только тем, кого я люблю и кто интересуется мною дружески» — XIII, 570; подлинник по-французски). В письме как бы два плана: душевная исповедь и литературная поза. Начинается оно с описания ссоры с родителями (это и позволяет датировать его концом октября). Отношения в семье подаются как повод для рассказа о своем «нелепом существовании» в деревне: прогулках, встречах с соседями и непременной черте этого существования — скуке. При этом в письме к будущим читателям деревенских глав поэт переносит на себя черты Онегина, изображая себя в соответствии с лирической системой романтической поэмы, требующей автопортретной зарисовки героя. Позднее поэт признавался П. А. Вяземскому, что в четвертой главе «Евгения Онегина» он изобразил самого себя, т. е. свои привычки, свой распорядок дня в деревне  —

135

это хорошо проверяется воспоминаниями современников. Первые же «деревенские» эпизоды (появление героя в деревне, образ жизни, отношения с соседями, т. е. вторая глава и половина третьей) писались в Одессе. До ссылки Пушкин был в Михайловском только один раз, вскоре после окончания Лицея. Во время этого краткого пребывания он не успел сблизиться с тригорскими соседками, да и сами соседки не выросли еще в барышень, не было и той атмосферы флирта, любовной игры, которая заполняла годы изгнания.

Сопоставление себя в 1824—1825 гг. и героя, как он изображен в первых главах, вынуждает Пушкина к психологическим и сюжетным натяжкам в письме. Реальное течение жизни в Михайловском и онегинское в романе расходятся. Отношения поэта с соседями строятся в письме по эталону героя романа. Поэт слывет среди них Онегиным, ему «лишь поначалу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя» (XIII, 570). Вспомним, что родные Пушкина еще в Михайловском и его гости — это общие гости семьи, которым в доме Пушкиных были всегда рады. Но В. Ф. Вяземской, жившей в Одессе в одно время с Пушкиным, по всей вероятности были знакомы строки:

Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги:  —
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним.

   (VI, 33)

Письмо и пишется в расчете на то, что Вяземская, читая его, эти строки обязательно вспомнит.

Степень сближения поэта и героя в черновике все время колеблется, одни строки отрицают другие. Пушкин много раз перечеркивает характеристику П. А. Осиповой: «славная соседка», «старинная знакомая, достаточно оригинальная», наконец повторяет суждение Онегина о Лариной — «милая старушка» (ср. гл. III, строфу IV). Переделывается и описание визитов в Тригорское: «я приезжаю зевая», «я зевая слушаю» (ср. слова Ленского после визита к Лариным: «Ну что ж, Онегин? ты зеваешь» — гл. III, строфа IV), «Я слушаю ее патриархальные разговоры (ср.: «Варенье, вечный разговор Про дождь, про лен, про скотный двор»). Несколько раз изменяются даже число дочерей этой соседки и их облик: то одна дочь, то две, то неопределенное «дочери» («ее дочь, довольно непривлекательная во всех отношениях, мне играет Россини, которого я выписал...», «ее две дочери», «ее дочери непривлекательные» и т. д.). Образ «одной дочери» явно сопоставим с падчерицей П. А. Осиповой Александрой Ивановной, которая, по словам сестры, М. И. Осиповой, «дивно играла на фортепьяно»22 и которую поэт отметил в своем «донжуанском списке». Число «две» появляется для максимального приближения вечеров в Тригорском к дому Лариных. Вариант «дочери» соответствует реальной ситуации.

Пушкин примеривает на себя и онегинскую скуку. Это слово проходит лейтмотивом через весь черновик, как и через главы романа. Слово «скука» часто повторяется в письмах поэта из Михайловского. Однако социальная природа этого состояния у Пушкина и Онегина разная. В романе «скука» — светская прихоть, следствие «модной болезни» — хандры; в жизни поэта — свидетельство пережитого им духовного кризиса, «одна из принадлежностей мыслящего существа» (письмо к К. Ф. Рылееву от

136

мая 1825 г. — XIII, 176). Мотив «скуки» акцентирует расхождение внутреннего мира повествователя и героя в романе. С ним связано декларативное противопоставление «себя» и Онегина в конце первой главы («Всегда я рад заметить разность Между Онегиным и мной»). Это противопоставление идет непосредственно после строф, излагающих отношение автора и героя к деревне. Одного и здесь преследует хандра, другой находит в «деревенской тишине» источник творческого вдохновения («На третий роща, холм и поле Его не занимали боле; Потом уж наводили сон» и т. д. — строфа LIV и «Я был рожден для жизни мирной, Для деревенской тишины: В глуши звучнее голос лирный, Живее творческие сны» — строфа LV).

В письме обе ипостаси «скуки» — пушкинской и онегинской — смешаны. Первое упоминание о «скуке» (Пушкин пишет: «бешенство скуки, снедающей мое нелепое существование») прямо связано с положением в семье и обществе, т. е. с трагедией «мыслящего существа», находящегося под надзором («...то, что я предвидел, сбылось. Пребывание среди семьи только усугубило мои огорчения...»). Во второй половине письма «скука» уже сходствует с онегинской хандрой («Я приезжаю зевая»). Душевная исповедь поэта приходит в противоречие с литературной позой. Поэтому так трудно складывалась вторая часть письма — весь рассказ о тригорских приятельницах. Тот связный текст, который печатается в академическом издании, не дает оснований считать его окончательным. В черновике незачеркнутыми остались «милая старушка соседка» и ее «патриархальные разговоры», но, так как поэт вычеркнул некоторые реминисценции из «Евгения Онегина» («зевая слушаю», «приезжаю зевая», «ее две дочери»), можно думать, что, возможно, из белового текста ушла бы и «старушка-соседка» и описание вечеров в Тригорском приблизилось бы к реальному.

Письмо Пушкин отправил, однако в процессе перебеливания оно несомненно подверглось переделке. Косвенные данные позволяют судить, что упоминание о ссорах с родителями было убрано. Послав 31 октября письмо Жуковскому, Пушкин сразу же, через брата, просит его «помолчать о происшествиях ему известных» (1—10 ноября — XIII, 118). В черновике ближайшего письма к Вяземскому, от 29 ноября, он трижды пишет и трижды убирает фразу: «Я имел много неприятностей, кстати письмо твое пришло и меня подвеселило» (XIII, 402). Неопределенное «неприятности» предполагает, что Вяземский не знает, о чем идет речь, а в объяснения Пушкин уже не хочет вдаваться («Я решительно не хочу выносить сору из Михайловской избы», — пишет он брату 1—10 ноября 1824 г. — XIII, 118). Осталось ли и в какой степени в окончательном тексте романтическое сближение автора и героя? Работа над «Евгением Онегиным» знаменовала переход к новым художественным принципам. Ю. М. Лотман отметил, что этим переходом «обусловлена и коренная переработка, которой подверглась вторая глава» уже в Михайловском.23 В ходе работы над романом происходили сдвиги, захватывающие самый характер художественного метода. Для Пушкина, пишущего «роман в стихах» и задумавшего «Бориса Годунова», романтическая поза была уже наивной и неприемлемой. Возвращение к романтическому слиянию героя и повествователя для него — этап пройденный. Возможно, черновик письма к В. Ф. Вяземской является последней данью романтическому сознанию. К чему привели Пушкина колебания, зафиксированные в черновике? Остались ли черты семейства Лариных в рассказе об обитателях Тригорского? Каково содержание белового письма, в каком виде оно было отослано? Ответить на эти вопросы нельзя, пока не будет обнаружено

137

подлинное письмо, но очевидно, что нельзя и печатать этот черновик в ряду законченных и отосланных писем Пушкина.

Вопрос о черновых и беловых текстах приобретает особую значимость в переписке Пушкина с правительством. Уже приведенные выше отрывки из черновиков писем Пушкина к Бенкендорфу показывают, как осторожен, требователен к самому себе был он в своих официальных письмах, насколько взвешивал свои слова и поступки. Положение поднадзорного, политическая зависимость вынуждали его к постоянным объяснениям с правительством. Помимо дел издательских и цензурных, Пушкину приходилось обращаться по поводу своих «семейных обстоятельств», прибегать к денежной помощи. И здесь он четко разграничивал темы и просьбы, которые излагал в письменном виде и о которых стремился говорить во время свиданий с Бенкендорфом. Обращение к цензуре Николая I, хлопоты с целью получить разрешение на издание своих произведений, объяснения по поводу дозволенных и недозволенных передвижений по России, переписка о продаже «медной бабушки» (статуи Екатерины II), ходатайства о третьих лицах (о вдове Н. Н. Раевского, об издании сочинений Кюхельбекера) — вот примерный круг вопросов, с которыми Пушкин обращался к правительству в письмах.

В делах III отделения было и несколько писем, относящихся к материальным делам поэта. Эти отправленные и подшитые к делам письма писались либо после устной беседы с Бенкендорфом, либо после предложений, исходящих от царя, и имели значение документов, которые могли быть пущены в делопроизводство. Так, в первой декаде февраля (7—10) 1834 г. Пушкин просит 15 000 рублей на издание «Истории Пугачева». Потрудившись над черновиком (известны две черновые редакции с большой правкой — XV, 108, 226—227), он отказывается от письма и просит о свидании, которое состоялось 11 февраля. Результатом переговоров явилось письмо от 26 февраля (XV, 112), после чего поэту и была выдана ссуда.24

Еще одна попытка обращения к правительству для устройства денежных дел относится к апрелю — июлю 1835 г. В делах III отделения за этот период времени имелось пять писем. Письмо от 11 апреля — просьба о свидании с Бенкендорфом (оно состоялось 16 апреля; темы беседы: издание газеты и цензурные притеснения со стороны С. С. Уварова и М. А. Дондукова-Корсакова).25 Письмо от 1 июня — просьба об отпуске на 3—4 года для устройства материальных дел; просьба вызвана отказом в издании газеты. Письмо от 4 июля — ответ на резолюцию Николая I в предыдущем письме, в которой утверждалось, что столь длительный отпуск равносилен отставке; Пушкин «предает» «совершенно судьбу» свою «в царскую волю» и желает только, чтоб «вход в архивы не был ему запрещен». Письмо от 22 июля написано в ответ на предложение царя о денежной помощи (резолюция на предыдущем письме: «Есть ли ему нужны деньги Государь готов ему помочь, пусть мне скажет <...>»); в этом письме Пушкин объясняет «свои обстоятельства». Следует отметить, что письмо начинается со слов: «Я имел честь явиться к вашему сиятельству, но, к несчастию, не застал вас дома» (XVI, 41), т. е. мы видим то же желание об «обстоятельствах» не писать, а говорить. В самом письме Пушкин ничего не просит, сообщая лишь, что необходимость «проживания в Петербурге» вовлекла его в долги и называет сумму долгов — 60 000 рублей. Наконец, последнее письмо, от 26 июля, из которого явствует, что царские «милости» (Николай I предлагал безвозвратную ссуду в 10 000 рублей и отпуск на 6 месяцев) не спасают положения и вместо безвозвратной ссуды Пушкин просит о займе в казне 30 000 рублей с удержанием этой суммы из жалования.

138

Позиция Пушкина ясна — он хочет поправить дела изданием газеты, отказ служит мотивом для просьбы об отпуске. Угроза отставки вынуждает его объяснить свои денежные дела. Отказываясь от ссуды, он просит о займе, называя при этом не общую сумму своих долгов (60 000), а лишь 30 000, т. е. сумму, которая поможет ему уплатить долги «чести». Сдержанный, деловой тон писем обнаруживает позицию человека, который не хочет «ползать у ног сильных».

Наряду с этими отправленными письмами в бумагах Пушкина сохранились незавершенные черновики, которые печатаются как самостоятельные единицы, а в примечаниях осторожно указывается: «Письмо, по-видимому, не было перебелено и отправлено».

Черновики обнаруживают душевное состояние поэта, его внутреннее смятение, которое, как всегда, передается многочисленными перечеркиваниями и поисками наиболее достойных для просителя выражений, а иногда и самой несбыточностью, нереальностью планов. Таких черновиков два (№ 1065 и 1066). Первый из них заменен письмом от 11 апреля с просьбой о свидании, которое состоялось 16 апреля, и выявляет основные темы переговоров между шефом жандармов и Пушкиным.26 Второй предшествует письму от 1 июня.27 Хронологический отрезок между 16 апреля и 1 июня и служит основанием для его датировки. 16 апреля Пушкин просил разрешения издавать газету, в письме от 1 июня он, напоминая об отказе в издании, связывает его с необходимостью получить отпуск на 3—4 года.

Черновик № 1066 известен в двух редакциях. Содержание первой его части совпадает с письмом: Пушкин всячески подчеркивает, что желание стать журналистом было вынуждено «печальными обстоятельствами» — расстроенными делами семьи. Лишенный возможности доходов от газеты (называется цифра в 40 000 рублей), он считает себя вынужденным прибегнуть к «щедротам» государя. Письмо и черновик расходятся во второй части, где речь идет о «щедротах» или «благодеяниях». В письме это отпуск, в черновике — заем в 100 000 рублей с рассрочкой на 10 лет без процентов. Эта вторая часть и давала основания печатать черновик как самостоятельную эпистолярную единицу. Обращение за деньгами к царю обосновывается тем, что в России «нет возможности занять столь крупную сумму». Первая черновая редакция обрывалась зачеркнутыми словами: «Один только государь...». Письмо в таком виде не было дописано, Пушкин не закончил даже мысль, почему заем у частного лица невозможен в России (он возвращается к ней и обосновывает ее в позднейшем письме к Бенкендорфу, от 22 июля 1835 г.). Первые части письма и черновика связывают их в один биографический эпизод, вызванный одним психологическим импульсом, когда Пушкину кажется, что, не получив разрешения на газету, он имеет право диктовать некие условия (вспомним, что за три года до этого он такое разрешение имел).

Когда и каким образом могла возникнуть мысль о возможности столь грандиозного займа? Идея о займе 100 000 рублей в казне обыграна Пушкиным в его заметке «О Дурове» — человеке, одержимом манией непременно достать 100 000. Эту мысль среди прочих подает Дурову сам Пушкин: «Просите денег у государя. — „Я об этом думал“. — Что же? — „Я даже и просил“. — Как! безо всякого права? — „Я с того и начал: ваше величество! я никакого права не имею просить у вас то, что составило бы счастие моей жизни; но, ваше величество, на милость образца нет и так далее“. — Что же вам отвечали? — „Ничего“. — Это удивительно» (XII, 167). Заметка «О Дурове» датирована Пушкиным «8 октября 1835», однако

139

бывший спутник Пушкина по поездке из Арзрума напомнил о себе письмом, которое поэт получил как раз в период своих переговоров с правительством. Письма мы не имеем, известен только ответ Пушкина, написанный 16 июня; в конце его ироническая фраза, напоминающая о маниакальной идее Дурова: «Жалею что изо ста тысячей способов достать 100 000 рублей ни один еще Вами с успехом кажется не употреблен. Но деньги — дело наживное. Главное, были бы мы живы» (XVI, 35). В тексте заметки имеется прямое указание на связь ее с полученным письмом: «Недавно получил я от него письмо; он пишет мне: „История моя коротка, я женился, а денег все нет“. Я отвечал ему...» — и завершает заметку приведенная фраза из письма Пушкина.

Вполне вероятно, что анекдот о Дурове Пушкин по свежим впечатлениям рассказывал в кругу друзей, а зафиксировал эту устную новеллу после получения письма. Ответил поэт Дурову через 16 дней после письма с просьбой об отпуске, т. е. когда мысль о займе была им отброшена.

В заметке поэт задает Дурову вопрос: «Как! безо всякого права?». Черновик, где Пушкин просит о займе, и является обоснованием этого права для самого поэта: «Я сделал это для очистки совести, дабы не упрекать себя, что я пренебрег [каким-либо] способом [который был в моей власти], который вывел бы меня из затруднений и обеспечил бы мое состояние»; «Однако эта сумма (5000 жалования, — Я. Л.), представляющая собою проценты со 125 000, как она ни велика [если принять в соображение], является слабой для меня помощью в [городе], где я трачу около 25 000» (XVI, 240—241; подлинник по-французски).28 Так Пушкин пишет о запрещенной газете и о вынужденной необходимости жить в столице. Одна из зачеркнутых фраз содержала еще и такой упрек: «Но положение моих дел, расстроенных не по моей вине». Таким образом, Пушкин пытается довести до сознания властей, что зависимость политическая ведет его к зависимости материальной.29

По-видимому, сама мысль о возможности стотысячного займа в казне появилась, когда пришло письмо от Дурова. Это письмо и пушкинское письмо к Бенкендорфу, в первоначальном замысле которого присутствовала навязчивая идея Дурова о 100 000 рублей, слишком близки во времени, чтобы объяснить все простым совпадением.30 Да и сам контекст, сопутствующий этой цифре, отличается от всех аналогичных случаев. В письме от 1 июня и в черновиках к нему называются несколько цифр: 40 000 рублей — возможный доход от газеты, 60 000 — реальные долги Пушкина, 30 000 — долги чести. Все эти цифры объяснены поэтом (как потерянный доход или как крайняя необходимость), и только сумма в 100 000 возникает без логических предпосылок, просто как желательный, мечтательный «капитал». В заметке Пушкин ставит заем у государя в один ряд с другими «нелепостями и несообразностями», придуманными Дуровым («Словом, нельзя было придумать несообразности и нелепости, о которой бы Дуров уже не подумал»). Закрепив на бумаге «удивительную» просьбу Дурова, применив ее к себе, Пушкин, по-видимому, сразу же осознал ее «нелепость».

В концовке письма к Дурову после иронической фразы о 100 000 рублей появляется местоимение «мы»: «Но деньги дело наживное. Главное,

140

были бы мы живы». Житейские заботы Пушкина и Дурова уравнены, но для выхода из них Пушкин избирает другой путь.

Просьба о 100 000 рублей может рассматриваться как первый черновой набросок к письму от 1 июня. В этом убеждают смысловая идентичность и некоторые фразеологические повторы первой части письма и всех черновых набросков к нему. Таким образом, между двумя временными отрезками (поездка с Дуровым и создание заметки) мысль о займе в 100 000 рублей прошла еще одну фазу, когда поэт примерил ее к себе, когда потребность в этой сумме на короткий срок стала его собственной мечтой. Анекдот о Дурове был для поэта психологической разрядкой. Это взгляд на свои намерения глазами стороннего наблюдателя, ироническая оценка собственной наивности и прекраснодушия.

Не сохранись в III отделении подлинники писем Пушкина, исследователи и читатели, руководствуясь черновиками, имели бы превратное представление о позиции, поступках, характере Пушкина, о его личности вообще.

Исследование черновых писем Пушкина, процесса работы над письмом позволяет сделать выводы, имеющие значение для изучения его эпистолярного мастерства, жанровых особенностей писем и для ознакомления с поступками и образом мыслей поэта. Последние раскрываются не только в итоговых результатах, но в становлении, в живой динамике их развития. Мы видим выработанную последовательность поведения поэта в дружеских кругах и официальных сферах. Черновики служат материалом для проверки автопризнаний, выраженных в письмах.

Синхронное рассмотрение черновых и беловых, отправленных и неотправленных писем может быть плодотворно для изучения мастерства Пушкина-прозаика и его биографии.