252

А. Д. ГОЗЕНПУД

ИЗ ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРНО-ОБЩЕСТВЕННОЙ БОРЬБЫ
20-х — 30-х ГОДОВ XIX В.

БОРИС ГОДУНОВ» И «ДИМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ»)

Литературные (и не только литературные) взаимоотношения Пушкина и Булгарина неоднократно являлись предметом исследования. И все же нельзя сказать, что в научный обиход введены все факты, важные для изучения общественно-политической борьбы Пушкина с Булгариным. Это позволяет вновь обратиться к данной теме, вернее к некоторым ее сторонам.

I

Принято считать, что Булгарин занял по отношению к Пушкину открыто враждебную позицию только в 1830 г., когда поэт обвинил его в плагиате. Хотя в ранних статьях Булгарина нет ничего похожего на пасквили 1830 г., и в 20-х годах льстивые похвалы Пушкину содержали толику яда. Булгарин не пропускал случая задеть пушкинскую литературную группу, а косвенно и самого Пушкина. Делал он это со свойственным ему иезуитизмом, провозгласив себя поборником поэзии гражданственной.

Булгарин был, по-видимому, знаком с содержанием полемики, которая велась (в письмах) между Пушкиным, Рылеевым и Бестужевым в 1824—1825 гг.; с двумя последними он в эту пору сблизился и пытался играть роль их «литературного единомышленника». Однако его статьи вульгаризировали проблематику споров Пушкина и Бестужева, в особенности по вопросу «одобрения» или покровительства поэта государством. Предположение, что Булгарину были известны письма Пушкина к издателям «Полярной звезды», весьма вероятно. Еще в 1824 г., он опубликовал несколько строк из частного письма поэта, адресованного Бестужеву. Возможно, Булгарин и позднее пытался познакомиться с письмами Пушкина, что, по-видимому, было не так трудно: из них не делали тайны; к тому же Булгарин мог быть и посредником в этой переписке: А. А. Бестужев часто уезжал из Петербурга и письма, обращенные к нему, адресовались на имя его друзей. Слова Пушкина в письме к Бестужеву от 25 марта 1825 г. «Пришли мне свой адрес, чтобы я не докучал Булгарину» (XIII, 155) можно понять и в таком смысле.

Отношение поэта к издателю «Северной пчелы» и «Сына отечества» в эту пору было смесью презрения с любопытством. Он внимательно следил за отзывами влиятельного критика о своем творчестве, отмечая изменения оценок.

253

В октябре 1825 г. Булгарин выступил в «Северной пчеле» с циклом нравоописательных сатирических очерков, высмеивающих аристократические претензии поэтов пушкинского окружения. По-видимому, Пушкин был задет и обижен.

Рылеев писал ему в ноябре 1825 г.: «Глупая фраза журналиста Булгарина также не оправдывает тебя, точно так, как она не в состоянии уронить достоинства литератора и поставить его на одну доску с камердинером знатного барина» (XIII, 241).

Несмотря на лесть Булгарина, у поэта были основания сомневаться в его искренности. «Бог видит душу мою, — писал Булгарин Пушкину 25 апреля 1825 г., — знает, как я ценю ваш талант, — вы сами могли судить, сказал ли я что-либо, где-либо предосудительное или двусмысленное о вас... Не верьте, что вам будет писать враги мои, хотя близкие к вашему сердцу, верьте образцам чести — Бестужеву и Рылееву — они знают, как я вас ценю» (XIII, 168).

Булгарин умел сочетать приятельские отношения с Грибоедовым, Рылеевым, Бестужевым с угодничеством перед Шишковым, Магницким и Руничем. Трусость, раболепие перед властью совмещались в нем с шляхетским гонором, мстительностью, завистью к чужим упехам. Все эти качества ярко проявились позднее. После 14 декабря Пушкин и Булгарин, ранее чуждые друг другу, оказались во враждебных лагерях. Скомпрометированный в глазах Николая I связями с мятежниками, Булгарин поспешил отречься от вчерашних друзей, а в многочисленных записках, доносах и печатных статьях изображал себя верным слугой царя, мужем добродетели, жертвой клеветы и зависти, новым Сократом.

В любопытной статье «Толки», написанной вскоре после 14 декабря, Булгарин писал, жалуясь на преследование врагов: «Сократ направлял буйное афинское юношество на путь добродетели и самых развратных приводил к раскаянию. Враги не замечали этого и, указывая на учеников его, закосневших в пороках, обвиняли его в развращении нравов». И Булгарин закончил статью словами: «Что же делать в подобных случаях человеку благонамеренному? Мне кажется, лучше всего молчать».1 Однако сам Булгарин предпочел действовать, стремясь во что бы то ни стало доказать свою благонадежность; в мае 1826 г. он находился «под строгим присмотром», но в июне того же года начальник главного штаба Н. И. Дибич писал, что «долг службы требует ему, Булгарину, открыть дорогу, и простить прошедшее есть всегда дело доброе».2 Простить оказалось тем легче, что в сущности и вины-то никакой не было.

«Новый Сократ» сумел доказать свою полезность в качестве литературного осведомителя III отделения. К октябрю 1826 г. о «похвальной преданности Булгарина монарху и его готовности посвятить ему жизнь и способности» было сообщено и Николаю I; Бенкендорф представил царю докладную записку о литературных трудах новообращенного. Самое любопытное, что эта записка, подписанная шефом жандармов, несомненно восходила к черновику, сочиненному Булгариным.

То, что Бенкендорф поручил Булгарину сочинение этой записки, столь же примечательно, как и то, что шеф жандармов ее подписал.

К октябрю—ноябрю 1826 г. положение Булгарина упрочилось. Он не только остался соиздателем «Северной пчелы» и «Сына отечества», но и приобрел новую силу, став одним из доверенных лиц Бенкендорфа. Поэтому, когда в 1826 г. возник вопрос о цензурном рассмотрении «Бориса Годунова», его могли доверить Булгарину. Могли. Но доверили ли?

254

Мы знаем, что рукопись трагедии, затребованная Бенкендорфом, была отправлена Пушкиным 29 ноября 1826 г., 9 декабря шеф жандармов известил поэта о ее получении (вероятно, она прибыла ранее). «Борис Годунов» был незамедлительно передан на отзыв «кому-нибудь верному», как гласило указание Николая I. Этот отзыв — анонимные «Замечания на комедию о царе Борисе Годунове и Гришке Отрепьеве» — составлялся недолго, — Бенкендорф докладывал царю о выводах цензора уже 14 декабря 1826 г.

Предположение, что этим «верным» был именно Булгарин, высказал Б. В. Томашевский, а обосновал Г. О. Винокур в статье «Кто был цензором „Бориса Годунова“». Версия эта принята большинством пушкинистов. Ее оспорил Б. П. Городецкий, выдвинувший гипотезу об авторстве Н. Греча.3 Поскольку одна из задач моей статьи — обоснование авторства Булгарина (для данной темы это важно не само по себе, но как одно из свидетельств роли, сыгранной им в судьбе «Бориса Годунова»), мне придется коснуться некоторых положений, выдвинутых Б. П. Городецким.

Обратимся к «Замечаниям на комедию», чтобы определить эстетические и исторические позиции автора и степень их близости к взглядам Булгарина. Отметим прежде всего, что отзыв в большей мере свидетельствует о непонимании художественных достоинств трагедии и об эстетической слепоте автора, нежели о прямой враждебности.

Нельзя согласиться с утверждением Б. П. Городецкого, что рецензент III отделения — «образованный человек, хороший стилист, прекрасно осведомленный в вопросах истории литературы и театра». На самом деле познания цензора в области театра и литературы ничтожны, а стилистика его отзыва не выходит за пределы канцелярски-чиновничьих норм. Попутно укажем, что Б. П. Городецкий явно преуменьшает литературную известность Булгарина, который уже в 1825—1826 гг. был весьма популярным автором. Пушкин писал ему в 1824 г.: «Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть — и должны быть уважаемы» (XIII, 85). Конечно, отзыв этот не выражает действительного мнения великого поэта, но он все же свидетельствует о том, каким весом уже тогда обладал Булгарин. Его известность как влиятельного журналиста и писателя (он был автором не только нескольких повестей, но многочисленных рассказов, очерков и начатого печатанием в 1825 г. романа «Русский Жилблаз», т. е. будущего «Ивана Выжигина») едва ли не превышала известность Греча. Уже в 1827 г. Булгарин начал издание пятитомного собрания своих сочинений.

Построение и содержание «Замечаний» (краткий исторический экскурс, определение жанра «Комедии», поверхностное сопоставление с произведениями иностранной литературы, мелкие придирки) позволяют сблизить их с известными нам статьями Булгарина, в частности посвященными Пушкину. Сходным образом написана его рецензия о «Полтаве», напечатанная в «Сыне отечества». В обоих случаях сравнение с иностранными авторами не в пользу русского поэта. Цензор указывает, что в отличие от автора «Бориса Годунова» «у Шекспира, Гете, Шиллера в сочинениях, составленных из разных эпох, всегда находится связь и целое». А «Полтава», по мнению Булгарина, отличается от классических поэм тем, что в ней «разные эпохи и действия не сплочены так, чтобы составляли одно целое».4 И трагедия, и поэма (в этом — взгляды цензора и Булгарина совпадают) лишены единства, это лишь отрывки. Если, по мнению автора

255

рапорта, задача сочинителя «Бориса Годунова» была показать «события в естественном виде»,5 то, по словам Булгарина, читатель «Полтавы» ожидал «видеть события в их настоящем, правдоподобном виде».6

Анонимный автор «Замечаний на комедию» писал, между прочим: «Во время мистицизма и влияния духовенства на литературу даже имена монахов и священников запрещалось строго упоминать; нельзя было сказать „отец мой“! — Положение это изменилось после „падения мистицизма и уничтожения монашеского влияния“». «Дух времени истребил мистику», — замечает Булгарин в доносе «Нечто о царскосельском лицее». А в другом доносе «О цензуре в России и о книгопечатании вообще», также составленном незадолго до появления цензорских «Замечаний», он указывал: «Цензура состояла сперва под влиянием мистицизма... Она истребляла из словесности только одни слова и выражения... небо, небесный взгляд, ангельская улыбка... ради бога, ей богу, бог одарил его и т. д. Все подчеркнутые здесь слова запрещены нашею цензурою».7

Мы убедимся далее, что отмеченные в «Замечаниях» места (брань Маржерета, слова Юродивого о «царе Ироде», монолог Бориса Годунова «Лишь строгостью мы можем неусыпной», речи беглых монахов в корчме, содержание монолога боярина Пушкина) получили то или иное отражение в романе Булгарина...

Вскользь брошенное цензором указание, что в трагедию «не введены мечты о свободе, как в других сочинениях сего автора», согласуется с тем, что писал Булгарин в «Записках об Арзамасе» и о «лицейском духе», характеризуя умонастроение русского общества предшествующей поры и Пушкина, который, «желая дать доказательства своего вольнодумства», начал «писать пасквили и эпиграммы противу правительства, которые, вскоре распространяясь, приносили громкую славу... в кругу зараженного общества».

Отзыв о «Борисе Годунове» обнаруживает известное родство с доносами Булгарина 1826 г.

Обратимся к отмеченному Б. П. Городецким совпадению третьего абзаца «Замечаний» со статьей Н. Греча, напечатанной в альманахе Булгарина «Русская Талия». Речь идет о списке старинных комедий, хранившихся в Посольском приказе. Г. О. Винокур и А. А. Слонимский, указавшие на это совпадение, считали его одним из доказательств принадлежности цензорского отзыва Булгарину, тогда как Б. П. Городецкий видит в нем решающий аргумент в пользу авторства Греча. Так, он пишет: «Это обширное и текстуально точное перенесение целого куска статьи Греча в текст „Замечаний“ анонимного цензора III отделения 1826 года, произведенное с авторской решительностью и знанием дела, как нам кажется, решает вопрос об имени того „верного“, кому в 1826 году Бенкендорф поручил написание отзыва о пушкинской трагедии. Им, с гораздо большим вероятием, чем Булгарин, был... профессиональный литератор Николай Иванович Греч».8

С этим выводом нельзя согласиться. Автор цензорского отзыва с такой же «решительностью и знанием дела» мог заимствовать упомянутый список старинных комедий из того же источника, откуда он был взят и «профессиональным литератором» Гречем. Статья последнего «Взгляд на историю русского театра» — полуплагиат, полукомпиляция, восходящая

256

к известной работе Штелина и к очерку А. Ф. Малиновского «Историческое известие о российском театре», напечатанному за три года до статьи Греча в другом издании Булгарина. Малиновский, крупный историк и археограф, начальник Московского архива Коллегии иностранных дел, нашел и опубликовал в названном выше журнальном очерке полный список старинных комедий «что каких есть в Посольском приказе».9 Список этот полностью перепечатан Гречем в его компиляции, впрочем снабженной ссылкой на статью Малиновского. В книге Греча «Опыт истории русской литературы», изданной в 1822 г., но написанной в 1821 г., в разделах о русском театре данного перечня пьес нет, как нет и других сведений о репертуаре: статья Малиновского, напечатанная в «Русском вестнике» (1808), по-видимому, была Гречу неизвестна, а новая ее редакция появилась позднее. Таким образом, одно из решающих доказательств авторства цензорского рапорта оказывается несостоятельным. Между тем факт использования Гречем данных статьи Малиновского, в том числе и злосчастного списка комедий, откуда цензор взял названия трех пьес, был отмечен Г. О. Винокуром в его комментариях к «Борису Годунову».10

По-видимому, забавные названия старинных пьес «О Франталпее» или «О честном изменнике, в ней же первая персона Арцух Фридерик фон Поплей» запомнились современникам. О. Сомов в письме к Пушкину, стилизованном в духе XVII в., писал: «Зде же обрящеши и комедию от сложения твоего... в ней же первая Персона Франталпей, сиречь Михаил Трандофилос (кличка М. Т. Каченовского, — А. Г.), иже тобою заушенный» (XIV, 52).

Приведя список старинных пьес, цензор указал, что «Борис Годунов» «не комедия в таком роде, как называются драматические произведения, изображающие странности общества и характеров». Определение это, впрочем вполне традиционное, встречается у Булгарина неоднократно, в частности в его статье, напечатанной в той же «Русской Талии»: «Комедия... изображение странностей общества».11 В гнусном «Анекдоте» 1830 г. сказано, что французский стихотворец «представляет в комедиях своих странности» соотечественников.12 В другом пасквиле на Пушкина (повесть Булгарина «Предок и потомки») читаем: «Шиллер прославился, написав трагедию, или как в ваше время называли „Комедь о разбойниках“, так и наши пустились тем же путем». «Наши» — это поэт Свистушкин, под именем которого выведен Пушкин.13

Г. О. Винокур в статье «Кто был цензором „Бориса Годунова“» отметил встречающийся в цензорских замечаниях полонизм:14 употребление слова припоминающие вместо напоминающие (от польского przypominać), указав, что этот же оборот повторяется в печатном булгаринском отзыве о «Борисе Годунове» в 1831 г.

Просмотр фельетонов и беллетристических произведений автора «Димитрия Самозванца» позволяет прийти к выводу, что данный полонизм стойко сохраняется у Булгарина на всем протяжении жизни.

Ограничимся только несколькими примерами.

257

В рецензии на «Чернеца» И. И. Козлова этот полонизм встречается в контексте, близком к рапорту: «Слог автора, хотя не есть подражание <...> припоминает слог В. А. Жуковского».15

Сравним: «Это не есть подражание Шекспиру... разговоры припоминающие разговоры Вальтер Скотта».16

В статье, посвященной открытию Большого театра в Москве, сказано: «Здание с первого взгляда припоминает здешний Большой театр».17

В предисловии к первому тому «Воспоминаний» Булгарин заявляет, что он «ежедневно припоминает печатно о своем существовании».18 В рецензии на концерт А. Контского Булгарин пишет, что скрипач «припоминает (собой) историческое повествование о восторженной пифии».19

Особенно примечательна рецензия на «Думы». Приведя в переводе Рылеева слова Немцевича: «Напоминать юношеству о подвигах предков...», Булгарин пишет о Рылееве: «Каждая дума припоминает что-нибудь знакомое».20

Словоупотребление это в общем не характерно для русских литераторов. У Пушкина, например, припоминать встречается только в смысле вспомнить.21

Отметим попутно, что для пуриста Греча подобный полонизм совершенно не типичен. Он пишет, например, дорога «напомнила мне путешествие мое»22 или «она, казалось, хотела припомнить, где меня видела».23

Еще до 14 декабря 1825 г. Булгарина подозревали в том, что он имеет доступ к книгам, до их выхода из печати. Как известно, четвертая часть альманаха «Мнемозина» задержалась в цензуре.24 Задетый в статьях Кюхельбекера и Одоевского, Булгарин поспешил печатно разнести четвертую часть альманаха до того, как она поступила в продажу. В этой связи Одоевский писал Кюхельбекеру 25 июня 1825 г.: «Спрашивается, где видел он (Булгарин) 4-ю часть „Мнемозины“? Единственный экземпляр оной был послан к тебе с Бестужевым, который дал мне честное слово не показывать его никому, почему я уверен, что он не показывал его Булгарину: если и ты не показывал, то я должен непременно заключить, что мой адъютант (Булгарин) достал экземпляр непозволенным путем».25 Таким же «непозволенным путем», по-видимому, познакомился Булгарин и с рукописью трагедии Пушкина.26

II

Цензорские «Замечания» подсказали Николаю I резолюцию, надолго преградившую трагедии путь в печать. «Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если бы с нужным очищением переделал комедию свою

258

в историческую повесть или роман наподобие Вальтер Скотта».27 Осуществление этой задачи позднее и принял на себя Булгарин.

Еще в 1823 г. он прочитал на одном из заседаний Вольного общества любителей российской словесности свою компиляцию «Марина Мнишек — супруга Димитрия Самозванца». По свидетельству Н. Греча, «падение ее было совершенное».28 Однако Булгарин опубликовал очерк и затем неоднократно перепечатывал.

Мысль о возможности написания в будущем исторического романа уже занимала Булгарина: он яростно обрушивался на все попытки других авторов заняться эпохой Смутного времени, «доказывая» немыслимость создания русской аналогии произведениям Вальтера Скотта.29

В 1825 г. редактор «Отечественных записок» П. Свиньин объявил о намерении «помещать романы или были, основанные на событиях русской старины (вроде Вальтер Скотта)», сообщив, что в одном из таких произведений будет описана «пышность дворов Грозного, Годунова и других царей и великих князей».30 Булгарин высмеял Свиньина и обругал будто бы напечатанный в «Отечественных записках» роман «Борис Годунов» (на самом деле это была повесть Б. Федорова «Князья Курбские»). Одновременно Булгарин объявил, что «Северный архив» сам будет печатать исторические повествования.

Разбирая исторические повести А. Бестужева и выделяя их из множества русских подражаний В. Скотту, Ф. Булгарин писал, что «главное дело шотландского романтика есть описание нравов и обычаев того времени».31 В замечаниях на «Комедию о царе Борисе Годунове» сказано, что цель автора изобразить исторические события «в нравах своего века». Позднее, в предисловии к «Димитрию Самозванцу» Булгарин приписал себе заслугу правдивого воссоздания обычаев, нравов, истории, в ее целостности, т. е. всего того, чего, по словам цензора, якобы не удалось достигнуть Пушкину.

Мы не знаем точно, когда Булгарин приступил к сочинению «Димитрия Самозванца». До 1828 г. он был занят романом «Иван Выжигин». Хотя отдельные главы его были опубликованы в 1825 г., после 14 декабря книгу пришлось писать заново. Булгарин сообщил в январе 1827 г. В. А. Ушакову: «... в работе у меня „Похождения Ивана Выжигина“ (почти кончено)».32 В предисловии к первому изданию романа он повторяет ту же дату. В 1827 г. в журналах появились новые отрывки из романа. Однако книга вышла в свет только два года спустя, — предисловие датировано 6 февраля 1829 г. По-видимому, автору пришлось дополнительно приспособлять роман к требованиям цензуры.

«Димитрий Самозванец» сочинялся и печатался поспешно (Булгарин вообще писал быстро, по его словам, «с плеча, по-улански»), книга изобилует множеством ошибок и опечаток. О причинах, вызвавших эту поспешность, скажем позднее. Булгарин, отрицая приписанное ему общим мнением авторство рецензии на «Юрия Милославского» Загоскина, писал Бенкендорфу в январе 1830 г.: «Три месяца кряду я не имел времени заняться критикою и текущею литературой, ибо трудился над сочинением моего „Димитрия Самозванца“».33 Можно поверить Булгарину, что его роман был написан, если не за три месяца, то, во всяком случае, до августа 1829 г. Едва ли ранее.

259

Думается, что коронование Николая I польской короной в Варшаве 12 мая 1829 г., создавшее видимость примирения самодержавия с мятежной Польшей, сделало возможным введение в художественную литературу темы Смутного времени, законного государя и польской интервенции, определив характер ее разработки. Но в 1829—1830 гг. еще дозволено было писать о русско-польских отношениях начала XVII в. без грубых шовинистических выпадов. Восстание 1831 г. положило этому конец. Наступила эра Кукольника.

Булгарин знал, что над историческим романом из эпохи Смутного времени работает Загоскин. По-видимому, ему были известны и попытки Пушкина добиться разрешения на издание «Бориса Годунова». Отсюда — стремление опередить Загоскина и помешать публикации трагедии Пушкина. Также и поэтому 1829 г. представляется наиболее вероятным как дата сочинения «Димитрия Самозванца». И не случайно именно к данной поре относится начало враждебных выступлений Булгарина против поэта в печати.

Благодаря связям с III отделением Булгарин знал о выдвинутых против поэта обвинениях по поводу так называемых «стихов на 14 декабря» (не пропущенные цензурой строки из «Андрея Шенье»). Расследование, начатое в 1826 г., продолжалось до 1828 г. Тогда же возникло дело о «Гавриилиаде». Все это затруднило и без того нелегкое положение опального поэта. И литературная репутация Пушкина к 1829 г. уже не была столь непоколебимой, как раньше. Творчество его подвергалось ожесточенному обстрелу на страницах «Вестника Европы», «Московского телеграфа» и «Сына отечества». Сам Булгарин принял посильное участие в походе против Пушкина (статья о «Полтаве»). А высочайшее одобрение «Ивана Выжигина» и успех романа у читателей всех сословий подняли литературный престиж автора. Погодин писал Шевыреву в связи с недооценкой «Полтавы»: «Гораздо больше шуму в Петербурге сделал Выжигин. Булгарин почитает себя соперником теперь одного только Пушкина и выступил против его „Полтавы“ с ужасно нелепою статьей».34

Пушкин отнесся к роману Булгарина отрицательно, и слухи об этом могли дойти до сочинителя. Булгарин не прощал тем, кто недостаточно высоко оценил его сочинения. Он жаловался и в доносах, и в печати на то, что его преследуют как поляка, утверждая, что пристрастные критики осуждают его книги не читая. В предисловии ко второму изданию «Димитрия Самозванца», написанном уже после того, как Пушкин выдвинул против него обвинения в плагиате, Булгарин писал: «У меня почитают важным недостатком то, что восхваляется в Вальтере Скотте... Если бы я даже сочинил такое творение, которое красотами своими затмило бы все, что есть в мире изящного, собратья мои, русские литераторы, еще сильнее вооружились бы противу меня. На них я никогда не угожу. Некоторые из знаменитых поэтов, вооружившиеся с необыкновенным жаром в обществах противу Выжигина, при объяснении личном должны были сознаться, что они вовсе не читали книги, — бранят так, по внутреннему чувству! Вот как меня судят!»35

Что под «некоторыми из знаменитых поэтов» подразумевается Пушкин и его группа, — думается, ясно. Отметим одну подробность. 11 апреля 1831 г. Пушкин писал Плетневу о новом сочинении Булгарина: «На Выжигина II-го я еще не посягал, а, как сказывают, обо мне в нем нет ни слова, то и не посягну. Разумею, не стану читать, а ругать все-таки буду» (XIV, 161).

260

По-видимому, Пушкин и по отношению к «Ивану Выжигину» ранее применил ту же формулу, хотя, конечно, читал роман.

Булгарин, сочиняя «Димитрия Самозванца» и обкрадывая Пушкина, действовал тем безнаказаннее, что знал о неприязни Николая I и Бенкендорфа к поэту и запрещении печатать «Бориса Годунова». Равнодушие читателя к опубликованным сценам трагедии также помогло Булгарину.

Знакомство с рукописью трагедии (если Булгарин был автором цензорского рапорта, то в его распоряжении находились и выписки из «Бориса Годунова»)36 позволило автору «Димитрия Самозванца» не только ограбить трагедию, но и заранее опорочить ее политическую и идейную концепцию. «Димитрий Самозванец» не только или не столько акт плагиата, сколько выступление политического врага Пушкина и исповедуемых им идей. Именно поэтому роман Булгарина и вызвал гневное возмущение поэта, понявшего, кто стоит за спиной автора. Отсюда необходимость разоблачить Булгарина не только как плагиатора, но как полицейского шпиона, имеющего доступ к чужим рукописям, а тем самым — разоблачить его покровителей.37

Г. О. Винокур и Б. П. Городецкий установили наличие в «Димитрии Самозванце» заимствований из «Бориса Годунова» и полемики с Пушкиным по эстетическим вопросам (просторечие и простомыслие, язык и поведение героев и др.).

Однако этим дело не ограничивается. Хищения из «Бориса Годунова», произведенные Булгариным, весьма значительны и объясняются отнюдь не наличием общих источников (Карамзин). Более важно то, что полемично не только предисловие, но и роман в целом, и полемика ведется не только по эстетическим или психологическим вопросам (обоснованность поведения Самозванца в сцене у фонтана). Это плагиат особого рода, сочетающий заимствования с политическим доносом. Бездарный романист Булгарин был по-своему талантливым и опасным клеветником.

Обратимся к сопоставлению романа с «Борисом Годуновым».

«Сценарий» «Димитрия Самозванца» не совпадает с хронологическими границами трагедии, — он начинается на шестой год правления Бориса Годунова и завершается избранием на царство Василия Шуйского. Однако главные сцены «Димитрия Самозванца» повторяют — в искажении — основные эпизоды «Бориса Годунова». Таковы картина в царском тереме, Борис и Ксения, Борис и Федор (дабы скрыть заимствованное, Булгарин заставляет чертить географическую карту царевну), описание мучений совести преступного царя; Борис и Шуйский, известие о появлении Самозванца в Польше; Лжедимитрий и русские беглецы; объяснение в любви Марине в саду, народ на Красной площади — у собора и т. д. Лишь немногие сцены трагедии прямо или косвенно не перенесены в роман. Булгарин по кускам и по частям использовал часть пушкинского текста трагедии. Из множества примеров (не отмеченных исследователями) приведем несколько. Один из героев романа утверждает, что «все мы не были уверены в одной минуте нашей жизни».38

261

Фраза эта восходит к словам трагедии:

Уверены ль мы в бедной жизни нашей

                                             (VII, 40)

Борис в трагедии говорит:

Я думал свой народ
В довольствии, во славе успокоить
<..................>
Но отложил пустое попеченье.

                                (VII, 26)

У Булгарина: «Боже мой! — воскликнул Борис. — Меня ли можно упрекать в... нелюбви к моему народу! Не я ли посвятил все дни мои попечению о благе России».39

Царевне Ксении привиделся странный и непонятный сон. Богомольная Мамка, словно слышавшая совет Пимена «смиряй себя молитвой и постом», замечает, что беду можно отвратить постом и молитвою.40

Кстати сновидцем оказывается и Борис: «Я видел ужасный страшный сон, который трое суток мучит, терзает меня»,41 — жалуется он. Вспомним слова Григория в трагедии:

Все тот же сон! Возможно ль? в третий раз!
Проклятый сон!...

                       (VII, 8)

Однако существенны не эти или другие заимствования (их не менее двухсот). Важна основная тенденция Булгарина — обратить против Пушкина образы его трагедии, противопоставить своего Самозванца — шпиона, убийцу, развратника — умному и талантливому, не лишенному обаяния герою Пушкина, мелкого, жалкого, трусливого Бориса — пушкинскому умному и сильному Годунову,42 изящного светского кавалера Маржерета — Маржерету-сквернослову, в то же время сохранив в их устах обрывки пушкинского текста. А главное — противопоставить «благонамеренную» концепцию истории — пушкинской мятежной.

Булгарин стремился оспорить и опорочить и основную тенденцию трагедии, и отдельные подробности. У Пушкина Самозванец расспрашивает у Хрущова, Карелы и Рожнова о положении в России, о том, что толкуют о нем в народе. Рожнов отвечает: «<...> ты дескать (будь не во гнев) и вор, А молодец!» (VII, 51).

У Булгарина Хрущев на сходный вопрос Самозванца отвечает, что, по мнению народа, «трудно воевать против природного царя». Если у Пушкина Басманов утверждает: «Всегда народ к смятенью тайно склонен» (VII, 87), то у Булгарина Басманов заявляет: «Народ всегда расположен любить царя!»43

262

Шуйский у Пушкина так характеризует появление Самозванца в Литве:

Весть важная! И если до народа
Она дойдет, то быть грозе великой

                             (VII, 40)

У Булгарина по аналогичному поводу говорится: «Если весть эта дойдет до царя, то будет много беды».44

Все это, конечно, не «литературная» полемика, а попытка опровергнуть пушкинскую концепцию мятежного народа.

Цензор указал, что в трагедии «одно место предосудительно в политическом отношении: народ привязывается к Самозванцу именно потому, что почитает его отраслию древнего царского рода».45 Что это значит? В трагедии вопрос о законности прав Лжедимитрия на престол в сущности никого не тревожит. Шуйский, Пушкин, Басманов, польские паны, вельможи и другие не сомневаются в том, что перед ними самозванец. Для них он только «предлог раздора и войны!». А народ? Одни верят, что царевич Димитрий спасся, другие нет («ты — вор»); глашатай же мыслей и чувств народных Юродивый называет Бориса царем Иродом и открыто обвиняет его в том, что он «зарезал маленького царевича». Если царевич Димитрий зарезан, следовательно, человек, принявший его имя, самозванец.

Для Пушкина и изображенного им народа мотив веры или неверия в царское происхождение Лжедимитрия не существен. Важны ненависть к Борису, надежда на то, что пришелец принесет справедливость, важно мнение народное, неподкупный голос народной совести. Пушкин совершенно переосмыслил тезис Карамзина, что из ненависти к Борису — «ненавистному хищнику» и тирану — родилась и распространилась мысль, что бог действительно каким-то чудом «мог спасти Иоаннова сына». По Карамзину, эту мысль питали ненависть к Борису и любовь к «древнему племени царей».46 Толкование Карамзина, ставшее каноническим, не могло быть оспорено цензором. Поэтому слова рапорта «народ привязывается к Самозванцу именно потому, что почитает его отраслью древнего царского рода», нельзя понимать как обвинение Пушкина в том, что он придерживается подобного взгляда. Как раз не придерживается! Кстати, цензор, упоминая об «одном предосудительном месте», не называет его.47

Роман Булгарина целиком основан на карамзинском истолковании причин успеха Самозванца и в этом смысле, согласуясь с цензорским рапортом, противостоит концепции трагедии.

Булгарин писал: «Главная причина (победы Самозванца, — А. Г.) была привязанность народа к царскому племени. Она сделала все чудеса».48 Монах Леонид провозглашает: «Если даже обман существует, то виною нашей доверенности к царевичу есть чувство похвальное: любовь к царскому роду».49 «Любовь народа к древней царской крови — отдали тебе Россию», — сказал Кучинский, обращаясь к Лжедимитрию». С этим вполне согласны и иностранцы: «Русское войско верно царской

263

крови; но пусть оно только усомнится в истине царского происхождения Димитрия — и тогда я не отвечаю за него, так же как и за московскую чернь».50 «Ратники поют хвалу новому царю, величая не Димитрия, а кровь царскую, кровь Рюрикову». Народ у Булгарина, убежденный в том, что Лжедимитрий, подлинный сын Иоанна, не может считать Бориса цареубийцей и отвергает его только как узурпатора законной власти. В сущности и Самозванец в романе погибает из-за того, что пытался захватить престол. Булгарин писал: «Нравственная цель моего романа есть: удостоверение, что все козни властолюбия, все усилия частных лиц к достижению верховных степеней косвенными путями, всегда кончаются гибелью пронырливых и дерзких властолюбцев и бедствием отечества; что государство не может быть счастливо иначе, как под сению законной власти, и что величие и благоденствие России зависит от любви и доверенности нашей к престолу».51 Так Булгарин реализовал указание Николая I о «нужном очищении» и сочинил роман, прославляющий преданность народа «царской крови».

Он не прошел мимо пушкинской мысли, что главную силу Самозванца составляет «мнение народное», и почти буквально повторил ее. Но как он это сделал!

«Лжедимитрий знал, что вся сила его основана на мнении общественном». Самозванец утверждает, что он «возбудил против неприятеля (Годунова, — А. Г.) мнение народное».52 Трижды «мнение народное» вынесено в заголовки глав (IV, 2, 5 и 9). Выражение это неоднократно встречается в тексте романа.

Но если для Пушкина «мнение народное» — это ненависть к царской власти, основанной на преступлении, то, по Булгарину, суть «мнения народного» — покорность законной власти и неприятие незаконной. Так извращена и опошлена гениальная мысль Пушкина.

«Будь тот проклят, кто посмеет судить о царе законном, а ведь Годуновы-то не царского племени», — замечает один из добродетельных манекенов в романе. — «Дай бог нам увидеть царское племя на царстве».53

Автором «Димитрия Самозванца» приняты к сведению все указания цензора. Отмеченные последним места соответствующим образом «очищены» и «исправлены». Вот примеры.

«В сцене юродивого <...> слова: не надобно бы молиться за царя Ирода, хотя и не подлежат никаким толкам и применениям, но так говорят раскольники».54

В романе есть своя «народная сцена» на площади перед собором, явно направленная против пушкинской. Церковник, заменивший Юродивого, говорит: «Царь (Димитрий) спасся от убиения, от злобы нашего Ирода, Годунова». Слово «царь», оторвавшись от имени Бориса, переадресовано законному государю. Ирод — это просто прозвище Годунова. Так Булгарин «поправляет» Пушкина.

В цензорском рапорте указано на то, что «пословица вольному воля, спасенному рай, переделана на: вольному воля, а пьяному рай.55 В одной из глав романа, обратившей особое внимание Пушкина количеством произведенных Булгариным хищений (ч. I, гл. 3), мамка повторяет ту же пословицу, но, конечно, в «исправленной» редакции: «Вольному воля, а спасенному рай, мое дитятко».56

264

Замечание о том, что каждый герой Пушкина «говорит своим языком, без возражения вслед за его умствованием» (а это, на взгляд цензора, и неудобно и опасно) и о том, что «публика наша для сего не созрела»,57 полностью воспринято Булгариным. На каждое неблагонамеренное замечание отрицательного персонажа в романе тотчас же следует «возражение вслед за его умствованием». С должным очищением изобразил Булгарин и поведение беглых монахов, сопровождающих самозванца, явно противопоставив своих персонажей пушкинским. Как известно, цензора смутила сцена в корчме и он советовал ее «смягчить: монахи слишком представлены в развратном виде». А монахи в «Димитрии Самозванце» вполне добродетельны. Варлаам готов «умереть за царя законного». И Варлаам и Леонид уверены «что они подвергают себя опасности и трудятся в пользу законного государя»,58 и только слабоумный Мисаил оказывается равнодушным к высоким чувствам товарищей, ибо он предан «чувственным удовольствиям».59

«Очищены», согласно замечаниям цензора, и другие места трагедии. Например: «царская власть представлена в ужасном виде». Особый интерес представляет финал романа, явно оспаривающий развязку трагедии. Народ, узнав о гибели семьи Годунова, «в ужасе молчит». Он «безмолвствует» в ответ на призыв славить нового царя или, согласно другому варианту, — безропотно повинуется приказу. В том и другом случае народ осуждает Лжедимитрия, пришедшего к власти через преступление и ставшего таким же тираном, как Борис. Мнение народное выражено явно. В финале романа (глава, озаглавлена «Мнение народное») толпа тоже осуждающе безмолвствует. Но что именно она осуждает? Услышав, что Василий Шуйский избран на престол, «народ молчал и как будто оцепенел», — по-видимому, от негодования или от ужаса. Безмолвие прерывает Авраамий Палицын: «Не быть добру! Испытание России не кончилось. Россия до тех пор не будет великою и счастливою, пока не будет иметь царя из законного царского рода». Мысль его подхватывает Вассиян и доводит до логического конца: «Этому племени принадлежит Россия, им только она успокоится и возвеличится! Боже храни Романовых, для блага церкви и отечества!»60

Так Булгарин пытается подменить «летопись о многих мятежах» прославлением исконной преданности народа самодержавию. Пушкин имел полное основание обвинять Булгарина не только в плагиате, но и в извращении и опорочении содержания трагедии. Он писал в одном из вариантов предисловия к «Борису Годунову»: «Главные сцены уже напечатаны или искажены в чужих <?> подражаниях» (XI, 154). О том же говорится в черновом наброске письма к Бенкендорфу (XIV, 450).

Булгарин не прошел мимо фразы Бориса Годунова «Противен мне род Пушкиных мятежных», хотя и заменил ее в романе нейтральной: «Род Шуйских враждебен моему исстари». В самом же романе он вслед за поэтом изобразил одного из его мятежных предков.

Остановимся на этом подробнее. Подчеркивая мысль, что победа Самозванца была обусловлена верой в его царственное происхождение, Булгарин писал в предисловии: «Даже злой человек не пристал бы» к Лжедимитрию, «предвидя невозможность успеха».61 Тем любопытнее, что в романе действует такой человек, поддерживающий Самозванца не «из любви к царской крови», но из корыстных побуждений; он разжигает мятеж и является главным виновником гибели Марии и Федора Годуновых.

265

Самое любопытное, что это — Гаврило Пушкин,62 личность которого чрезвычайно занимала поэта, характеризовавшего его как воина, придворного, заговорщика, человека больших дарований. Карамзин лишь упоминает, что Гаврило Пушкин прочитал грамоту Лжедимитрия московскому люду, и называет его «сановником смелым, расторопным».63 Поэт развил роль своего предка в трагедии: в истории она была много скромнее.

В одном из набросков предисловия к «Борису Годунову», по-видимому написанном после появления романа Булгарина, Пушкин писал: «Нашед в истории одного из предков моих, игравшего важную роль в сию несчастную эпоху, я вывел его на сцену, не думая о щекотливости приличия» (XI, 141).

Домысленный поэтом образ его предка Булгарин (лишнее доказательство, что он знал трагедию в рукописи) превратил в дерзкого и наглого авантюриста, разбойника, руководителя мятежа, готового прибегнуть к ножевой расправе.

Прочитав народу грамоту Самозванца, Гаврило Пушкин пытается возбудить толпу против Федора Годунова и верных ему бояр. «Князь Трубецкой хотел с воинами устремиться на ступени царского места, но Пушкин закричал народу: „Держите изменников! Гибель Годуновым и их клевретам“».64

Дабы убедить народ в том, что царевич Дмитрий не был убит в Угличе, Пушкин вызывает в качестве свидетеля В. Шуйского. «Послушай, князь Василий! — тихо сказал ему Пушкин. — Мне все равно, погибнуть ли на плахе за прочтение грамоты Димитрия или за убиение тебя. Видишь ли этот нож за поясом: если ты осмелишься свидетельствовать в пользу Годуновых и смущать народ — вонжу нож тебе в сердце... Димитрий наградит тебя по-царски!»65 Благодаря уклончивому выступлению Шуйского, Пушкину удается возбудить в народе веру в спасение царевича и ненависть к потомкам Бориса. Пушкин восклицает: «Да здравствует царь наш!.. Гибель племени Годуновых! Клятва Борисовой памяти».66 «Пушкин и Плещеев, стоя на возвышении, радовались своим успехам и решились довершить начатое... Все вдруг утихли, и Пушкин сказал: «...Надобно, чтобы вы запечатлели верность свою делом, а не словами. Пойдем в Кремль и очистим престол для законного нашего государя».67 Так Пушкин в романе заменяет «мужика на амвоне». Булгарин пишет, что «народ» действовал «возмущаемый предателями»,68 т. е. Пушкиным, Плещеевым, Бельским.

Однако даже закоснелые злодеи смущены призывом Федора сохранить верность царю. «Народ остолбенел. Ужас водворился в сердцах. С беспокойством поглядывали друг на друга мятежники». И снова их возбуждает «злой человек». «Пушкин воскликнул: „Да здравствует царь законный, Димитрий Иванович! Гибель Годуновым! Клятва памяти Борисовой!“ Народ повторил восклицания и пресек речь юного царя».69 Бельский, Пушкин и Плещеев «подступили ближе, подвигая за собой неистовую толпу». Когда семью Годуновых уводили из кремлевских палат, «Пушкин и Плещеев предводили толпою мятежников».70 Когда Федор и Мария Годуновы были

266

арестованы, «Пушкин выбрал своих верных клевретов в приставы». После низложения Федора Пушкин, Бельский, Плещеев и другие «зачинщики крамолы скакали на конях по городу и приглашали всех присягать на верность Димитрию, угрожая ослушникам смертию».71

Под пером Булгарина мятежный и гордый предок поэта превратился в предателя и злодея, возбуждающего кровожадные инстинкты толпы. «Разъяренная чернь есть плотоядный зверь, пожирающий питателя своего»,72 — писал Булгарин, изображая, как возбужденный Пушкиным народ свирепствовал в Москве. Автор «Димитрия Самозванца» прозрачно намекал, что если не было ничего святого для Г. Пушкина, то ничего святого нет и для его праправнука. В пасквильном «Анекдоте», напечатанном в «Северной пчеле», поэт изображен как человек, «чванящийся своим вольнодумством» и бросающий рифмами во «все священное».

Финал трагедии (безмолвие народа при известии о гибели Годуновых), соотнесенный со страницами романа, возлагающими на Г. Пушкина вину за это убийство, приобретал особый смысл. Политические доносы всегда сочетались у автора «Димитрия Самозванца» с оскорблением чести противника и чести его предков.73

И, может быть, автор «Моей родословной» имел в виду также и страницы романа Булгарина, посвященные Гавриле Пушкину, когда писал:

Водились Пушкины с царями:
Из них был славен не один,
Когда тягался с поляками
Нижегородский мещанин.

                         (III, 262)

Поэт защищал от Булгарина не только имя Ганнибала, но и имя Г. Пушкина, в строках: «Простительно выходцу не любить ни русских, [ни] России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей, поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над гробами праотцев» (XI, 158). В черновике было еще: клеветать русский характер» (XI, 396).

Упоминание о «русском характере» и «летописях» подразумевает скорее Гаврилу Пушкина, нежели Ганнибала.

III

В то время как Булгарин заканчивал роман-пасквиль и готовил его к печати, Пушкин продолжал добиваться разрешения на издание трагедии. Ходатайствовать об этом в 1827 и 1828 гг., в пору треволнений, связанных с так называемыми «стихами на 14 декабря» и «Гавриилиадой», было невозможно. Новый этап борьбы поэта за «Бориса Годунова» относится к 1829 г. Если Пушкин в эту пору даже и знал о том, что Булгарин пишет «Димитрия Самозванца», едва ли он мог подозревать истинный

267

характер этого «сочинения». По-видимому, Пушкин ранее беседовал о «Борисе Годунове» с Булгариным. По крайней мере последний писал поэту в 1830 г., что слышал о «составе» трагедии «от читавших и от вас» (XIV, 67).

Попытки Пушкина добиться отмены царского запрета не приводили к положительным результатам. Нельзя не отметить своеобразного обстоятельства: для докладов царю о «Борисе Годунове» Бенкендорф выбирал особые дни. В первый раз это было в годовщину восстания — 14 декабря 1826 г. Во второй раз — 20 июля 1829 г., после сообщения о самовольной поездке Пушкина в Арзрум, вызвавшей гнев Николая. Докладная записка о «Борисе» (30 августа 1829 г.) и отрицательная резолюция (10 октября 1829 г.) совпали с расследованием обстоятельств поездки поэта в зону военных действий. Пока Пушкин принужден был оправдываться перед шефом жандармов и императором, роман был завершен. Булгарин, конечно, знал о гневе царя и о повторном отказе разрешить издание «Бориса Годунова». Поспешно окончив роман (предисловие к нему датировано 18 августа 1829 г.) и сдав его в цензуру, Булгарин 9 ноября 1829 г. уже извещал читателей, что книга поступила в печать. А затем он нанес Пушкину новый удар, напечатав 16 ноября 1829 г. в «Северной пчеле» провокационную заметку, которая не могла не вызвать нового приступа гнева царя: «А. С Пушкин возвратился в здешнюю столицу из Арзрума. Он был на блистательном поприще побед и торжеств русского воинства, наслаждаясь зрелищем, любопытным для каждого, особенно для русского. Многие почитатели его музы надеются, что он обогатит нашу словесность каким-нибудь произведением, вдохновенным под тенью военных шатров, в виду неприступных гор и твердынь, на которых мощные руки Эриванского героя водрузили русские знамена».74

«Надежда», как известно, не оправдалась, и это дало Булгарину позднее новую возможность обвинять поэта в равнодушии к подвигам русского оружия. Сделать это Булгарину было тем удобнее, что он сам сочинял в 1829—1830 гг. «Картину войны России с Турцией в царствование императора Николая I», вышедшую в свет в середине 1830 г.75

Пушкин, только что вернувшийся в Петербург (10 ноября 1829 г.), еще ничего не знал о судьбе «Бориса Годунова», так как о том, что «высочайшего соизволения не последовало», его известили только в январе 1830 г.

Б. П. Городецкий справедливо указал на то, что причины задержки рукописи трагедии не получили в литературе о Пушкине объяснения. «В настоящее время, — продолжает исследователь, — мы в состоянии приоткрыть край завесы над тайными „литературными“ делами, творившимися в недрах канцелярии III отделения. Один документ из архива С. А. Соболевского проливает свет на истинные причины этой задержки».76 Исследователь приводит текст письма С. П. Шевырева С. Соболевскому от 15/27 февраля 1830 г.: «В канцелярии задерживают Годунова, потому что выходит Самозванец Булгарина. Ему хочется опередить. В напечатанном отрывке есть, говорят, кража: помнишь карту географическую? Пушкин хочет извиняться перед публикою в том, что он заимствовал от мысли у Булгарина».77

268

Значение этого документа несколько преувеличено. Шевырев в эту пору находился в Риме и, следовательно, лишь повторял сведения, полученные им из России. Действительно, факты, сообщаемые в цитированном выше письме, написанном в середине февраля 1830 г., когда Булгарин уже знал о выдвинутом против него Пушкиным обвинении в плагиате, восходят к давно известному в литературе письму М. П. Погодина от 29 декабря 1829 г.

В нем Погодин сообщил Шевыреву: «„Милославский“ Загоскина и „Самозванец“ Булгарина бежали друг перед другом взапуски: кто прежде выйдет. Москвич перегнал. Пушкина Бориса, я слышал (от Розена, который тебе кланяется), удерживают в канцелярии, пока не вышел „Самозванец“; а между тем в напечатанном отрывке Булгарина видно похищение из него. Помнишь место о географии? Пушкин хочет извиниться перед публикою в заимствовании этих мыслей от Булгарина».78

Письмо это действительно очень существенно: ссылка на Е. Ф. Розена ведет нас непосредственно к самому Пушкину, а главное — оно передвигает события с середины февраля 1830 г. на конец декабря 1829 г.

На самом деле Пушкин догадался о плагиате и причинах задержки трагедии еще в ноябре. Но как поэт в эту пору мог познакомиться с романом и установить плагиат, если книга Булгарина вышла в свет только в феврале 1830 г.? И почему в письме Погодина идет речь о «напечатанном отрывке»? Дело в том, что, сдавая «Димитрия Самозванца» в типографию, Булгарин опубликовал отрывок (третью главу I части, содержащую рассуждения Ксении о географии) в трех номерах «Сына отечества», а в январе 1830 г. отрывок из другой главы в «Северной Пчеле».79

Отрывок, опубликованный в «Сыне отечества», представляет собой сгусток плагиата. Было ли это сознательным вызовом Пушкину или попыткой проверить его реакцию, мы не знаем. Во всяком случае Булгарин не сомневался в своей безнаказанности. Можно довольно точно определить, когда Пушкин разгадал план своих врагов и окончательно убедился в том, что Булгарин — агент III отделения: ведь только там он мог познакомиться с рукописью «Бориса Годунова». Седьмой том «Сына отечества», в котором напечатаны первые отрывки романа, дозволен цензором (О. Сенковским) 6 октября 1829 г. 9 ноября 1829 г. «Северная пчела» сообщила о выходе № 45 «Сына отечества», 16 ноября 1829 г. вышел № 46 и соответственно № 47—23 ноября.80

По-видимому, сразу после появления первого отрывка романа у Пушкина возникло намерение обличить Булгарина в плагиате (об этом свидетельствуют слова Розена). Слухи об этом тогда же могли дойти до Булгарина. Этим отчасти объясняется особенно нервозный тон его выступлений в «Северной пчеле» о Пушкине начиная с января 1830 г. и лицемерные сожаления о том, что поэт бросает отрывки из своей «прекрасной трагедии» в альманахи типа «Денницы», оскорбительное упоминание о литераторе Ряпушкине и т. д. Между тем сорвать маску и «раздавить Булгарина» (слова Пушкина) было трудно, почти невозможно. И все же поэт нашел решение. Но еще до этого принадлежавшие поэту невинные, казалось бы, упоминания об авторе «Димитрия Самозванца» в «Литературной

269

газете» были достаточно многозначительны. Таковы ссылки на успех «Ивана Выжигина», который сам Булгарин всемерно подчеркивал и которым гордился. Пушкин писал: «Иное сочинение само по себе ничтожно, но значительно по своему успеху...И в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных. В прошлом году напечатано несколько книг (между прочим «Иван Выжигин»), о которых критика могла бы сказать много поучительного и любопытного. Но где же они были разобраны, пояснены?» (XI, 89).

В рецензии на альманах «Денница», посвященной статье Киреевского «Обозрение русской словесности 1829 года» и вызвавшей ярость Булгарина, Пушкин писал: «Прошлый год богат был романами, но Иван Выжигин, бесспорно, более всех достоин был внимания по своему чрезвычайному успеху... Г. Киреевский произносит ему строгий и резкий приговор (Пушкин в сноске указывает страницу статьи),81 «не изъясняя, однако же, удовлетворительно неимоверного успеха нравственно-сатирического романа Булгарина» (XI, 109).

Слова эти можно было понять таким образом, что именно Пушкин изъяснит причины подобного, ненормального успеха. Он и сделал это год спустя.

Думается, что и рецензия Пушкина на «Юрия Милославского» написана с явным намерением противопоставить книгу Загоскина не названному в рецензии роману Булгарина. Начальные строки статьи о подражателях В. Скотта, как будто посвященные французским эпигонам великого романиста, метят в Булгарина. Пушкин читал его наглое рекламное извещение о «Димитрии Самозванце», напечатанное в «Северной пчеле»,82 в котором Булгарин заявил, что он сочинил «русский оригинальный исторический роман совершенно в новом роде. Доселе в русской литературе не было исторических романов. Это первый опыт». Далее он утверждал, что «в изложении не подражал ни одному иностранному писателю», и что в его книге «главнейшие исторические события представлены в их настоящем виде, и что «читатель увидит в сем романе людей того времени, точно в таком образе, как их представляла история».83

Выход в свет «Юрия Милославского» Загоскина, несколькими месяцами опередившего «Димитрия Самозванца», и его успех вызвали ярость Булгарина. В трех номерах «Северной пчелы» за январь 1830 г. появилась уничтожающая статья о «Юрии Милославском», не только внушенная творцом «Димитрия Самозванца», но и сочиненная при его и Греча участии.

Статья утверждала, что в романе нет исторической истины, нет верности в изображении нравов и обычаев того времени, и в заключение автору давался совет более не писать исторических романов.

Рецензия Пушкина была ответом и на булгаринское объявление о «Димитрии Самозванце» и на отзыв «Северной пчелы». Пушкин писал, опровергая Булгарина: «Загоскин точно переносит нас в 1612 год. Добрый наш народ, бояре, казаки, монахи, буйные шиши — все это угадано, все это действует, чувствует, как должно было чувствовать в смутные времена Минина и Авраамия Палицына. Как живы, как занимательны сцены старинной русской жизни» (XI, 92).

270

Пушкин отметил истину и добродушную веселость в изображении характеров. Возражая Вяземскому, Пушкин писал в конце января 1830 г., т. е. в то же время, когда сочинял рецензию: «Ты бранишь Милославского, я его похвалил <...> Конечно, в нем много недостатков, но многое и есть: живость, веселость, чего Булгарину и во сне не приснится» (XIV, 61). Пушкин защищал роман Загоскина от нападок булгаринской газеты и в статье «О новейших блюстителях нравственности».84

По-видимому, у поэта созревал замысел окончательного разоблачения Булгарина как полицейского агента. В заметке «О записках Самсона» Пушкина есть намек на будущую статью о Видоке. Булгарин подразумевается в строках: «Мы кинулись на плутовские признания полицейского шпиона и на пояснения оных клейменого каторжника» (XI, 94) (в черновике: «явилась река людей темных, бывшие шпионы с их позорными сказаниями и записками») (XI, 366). Здесь Видок только назван в кругу других явлений французской литературы. Но это пролог к будущей статье.

Тем временем Пушкину была возвращена рукопись «Бориса Годунова» с требованием новых переделок, а роман Булгарина вышел из печати. Негодование и гнев поэта многократно усилились после знакомства с книгой в целом, хотя Пушкин и утверждал, что не в силах был ее прочитать. Он не мог остаться равнодушным ни к плагиату, ни к опорочению идейной концепции трагедии, ни к пасквильному изображению своего предка.

По-видимому, именно после прочтения романа у Пушкина окончательно созрело намерение сорвать маску с врага. Конечно, неслыханное оскорбление, нанесенное ему Булгариным (пресловутый «Анекдот»), только усилило это намерение, но не определило его. В моральном разоблачении Булгарина Пушкин видел не столько акт мести, сколько возмездия.

Булгарина не могла не тревожить позиция Пушкина. Едва роман его вышел в свет и до него дошли известия об обвинениях в плагиате, Булгарин обратился к поэту с письмом, в котором страх, просьбы и клятвенные уверения в невиновности сочетаются с плохо скрытыми угрозами. Это обычная для Булгарина смесь трусости и наглости. «С величайшим удивлением услышал я от Олина, будто вы говорите, что я ограбил вашу трагедию „Борис Годунов“, переложил ваши стихи в прозу и взял из вашей трагедии сцены для моего романа!» Далее следуют опровержения, призыв к Пушкину поберечь свою славу, клятвенные уверения, что он не читал трагедии (XIV, 67), а только слышал о ее составе от читавших и от самого Пушкина.85

271

Булгарин утверждал, что он «не согласен во многом» с трагедией, знакомой ему по рассказам. «Говорят, что вы хотите напечатать в „Литературной газете“, что я обокрал вашу трагедию, что скажет публика! Вы должны будете доказывать» (XIV, 67).86

Не получая от Пушкина ответа или получив резкий и определенный (письма великого поэта к Булгарину, за исключением двух, погибли), он решил напасть первым, представив себя как невинную жертву клеветы.

Извещая читателей о выходе «Димитрия Самозванца», Булгарин писал в «Северной пчеле» через два дня после своего письма к Пушкину: «Дух литературных партий <...> и положение г. Булгарина как журналиста и читаемого автора лишают его удовольствия выслушать в России печатный справедливый приговор своим трудам. Кроме того, автор „Димитрия Самозванца“ не употребляет никаких известных мер для приготовления мнения общества большого света в свою пользу: не читает предварительно своих сочинений в рукописи в собраниях, не задобривает суждения тех, которые имеют вес в обществе, но трудится в тишине кабинета, печатает и отдает свои сочинения на суд беспристрастной публики. В таких отношениях автор не должен ждать ни снисхождения, ни защиты».87 В несколько переделанном виде эти строки были перепечатаны Булгариным в предисловии к двенадцатитомному собранию его сочинений. Здесь они датированы 17 марта 1830 г., т. е. будто бы являются ответом на отрицательную рецензию на его роман, появившуюся в «Литературной газете» 7 марта 1830 г.

Принято считать, что отвратительный булгаринский «Анекдот» о французском поэте — безбожнике и шулере, напечатанный в «Северной пчеле» 11 марта 1830 г., является местью за дельвиговскую рецензию, приписанную им Пушкину. Это, конечно, верно, но требует уточнений. Цитированная выше заметка в «Северной пчеле» предваряет пасквиль на Пушкина не только хронологически. В ней уже дано контрастное противопоставление двух характеров — честного, скромного, не прибегающего к искательству литератора и писателя, достигающего известности неблагородными путями. Это — зародыш будущего «Анекдота». «Сравнительную характеристику» разъяренный рецензией Булгарин затем развил и напитал ядом.

Сам «Анекдот» содержит не только грубые оскорбления чести Пушкина — поэта и человека, но обладает всеми качествами политического доноса. Француз, в котором каждый должен был узнать Пушкина, подобно исступленным бросает рифмами во все священное. «Все священное» — это оскорбленная религия («Гавриилиада») и законная власть

272

(«Стихи на 14 декабря»). Но Булгарин не удовольствовался этим. Он попытался объяснить, за что его ненавидят и преследуют. Новое издание «Димитрия Самозванца» он снабдил дополнительным — вторым предисловием, датированным 15 марта 1830 г.88 Булгарин в нем не только жалуется на то «ожесточение, с которым преследуются все сочинения» его «собратьями, русскими писателями», но прозрачно намекает, что источником этой вражды является его, Булгарина, благонамеренность и, следственно, неблагонадежность противников.

«Покорный властям и закону в гражданском отношении... люблю правду и высказываю ее смело, при всяком случае, печатно и изустно. Не принадлежащего ни к одной партии литературной, меня преследуют все партии».89

Здесь печатно повторено то, о чем Булгарин писал Бенкендорфу в своих доносах. Так еще 25 января 1830 г. он жаловался в предвидении контрдействий Пушкина: «Будучи преследуем в литературной и гражданской жизни двумя литературными партиями и сонмом злоупотребителей, я подвергаюсь в журналах жесточайшей брани и личностям. Бранят, ругают сочинения мои без всяких доказательств и вредят мне вместе, как могут <...> Принимая за предлог бранить в обществах „Выжигина“, кончат речь бранью автора». «Меч Дамоклеса, — патетически заканчивает Булгарин, — повешен врагами моими над моей головой».90

Надежды на успех «Димитрия Самозванца» не оправдались. Несмотря на то что книга разошлась в количестве 2000 экземпляров (цифра по тем временам немалая) и понадобилось второе издание, несмотря на перстень, полученный от Николая (роман ему, впрочем, не понравился), Булгарин имел все основания чувствовать себя уязвленным.

Критика встретила появление «Димитрия Самозванца» враждебно. Только «Московский телеграф», заключавший мир с «Северной пчелой», да «Отечественные записки» писали о романе положительно. Отзывы «Литературной газеты», «Атенея», «Галатеи», «Московского вестника», «Карманной книжки для любителей русской старины и словесности» были уничтожающими. Хотя критики, естественно, не упоминали о плагиате, но большинство указывало, что под пером другого, более мощного таланта, образы Бориса Годунова и Самозванца приобрели бы живую силу. Для многих было ясно, что этот «более мощный талант» — Пушкин. Имя великого поэта назвал в своей похвальной рецензии на роман Булгарина В. Ушаков, который не постыдился упрекнуть поэта за то, что тот «мучает нас, показывая только отрывки из поэмы „Борис Годунов“». В данных обстоятельствах слова эти звучали прямой издевкой.

Критики жестоко высмеяли претензии Булгарина на роль создателя русского исторического романа. Так, рецензент «Атенея» писал: «Г. Булгарин хотел быть национальным; но заметно также и то, что он не постиг должным образом значения сей мысли... Как незначителен у г. Булгарина Борис Годунов, который в руках русского Вольтер Скотта мог бы стать наряду с гигантскими изображениями английского писателя... Роман не носит на себе ни одной черты истинного художника, не одушевлен ни одной искрой могучего духа».91 (Курсив мой, — А. Г.).

Безжизненность, банальность, грубый мелодраматизм романа, его антиисторизм отметил автор отрицательной рецензии, напечатанной в «Карманной

273

книжке». Не забудем, что этот журнал, или альманах издавался В. Н. Олиным — почитателем Пушкина, сообщившим Булгарину о том, что поэт обвиняет его в плагиате.

IV

Сочиняя пасквили на Пушкина, глумясь над его произведениями, Булгарин не мог не ожидать ответного удара, хотя и не подозревал его силы. На личные выпады Пушкин ответил разоблачением полицейско-политической «деятельности» Булгарина-Видока.

Поднявшись над единичным фактом совершенного Булгариным плагиата, Пушкин создал обобщенный образ врага и породившей его полицейской системы.

В русской литературе, богатой высокими образцами гражданской политической сатиры, все же немного произведений, которые по убийственной и гневной силе разоблачения могли бы встать вровень с этим шедевром. Маска честного, благонамеренного, скромного трудолюбца была сорвана. И все попытки Булгарина освободиться от клички Видока, которой он был навеки заклеймен Пушкиным, оказались безнадежными.

Статья о записках Видока разоблачала и полицейского шпиона, и его покровителей. Заключительные строки статьи, содержавшие призыв к «гражданской власти» обратить мудрое внимание на «творчество» Видока, являющееся «крайним оскорблением общественного приличия», звучали прямым вызовом: ведь именно «гражданская власть» направляла и поощряла деятельность Булгарина. Раскрытие связей Видока-Булгарина с III отделением для Пушкина было одним из средств борьбы за «Бориса Годунова». Еще до появления статьи Пушкин дал понять Бенкендорфу, что ему известно о покровительстве шефа жандармов автору «Димитрия Самозванца». «Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов», — писал Пушкин (XIV, 403).

16 апреля поэт вновь возвращается к вопросу о разрешении напечатать трагедию. Отводя упреки в «применениях» к современности, он писал: «Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей. Он должен заставить их говорить в соответствии с установленным их характером» (XIV, 406). Положение это бесспорно. И Пушкин, думается, привел его не без задней мысли. В предисловии к «Димитрию Самозванцу» и в заметке о выходе романа в свет Булгарин заявлял: «Прошу не приписывать мне никаких мнений. Автор здесь в стороне, а говорят и действуют исторические лица. Я никого не заставлял действовать и говорить по моему произволу. Так было в самом деле, или иначе не могло быть <...>. Если кому не понравятся характеры, не моя вина. Они были таковы».92 (Курсив мой, — А. Г.).

Поэт, защищая право художника говорить правду, выбивал последнее оружие из рук врагов. Если Булгарину дозволено выводить исторических персонажей, то почему в этом отказано Пушкину?

Добившись разрешения на напечатание трагедии, Пушкин первоначально предполагал предпослать изданию строки, разоблачающие Булгарина. «Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Ал.<ександру> Пушкину, являясь перед Россией с Борисом Годуновым, заговорить об Фаддее Булгарине? Кажется неприлично», — писал поэт Плетневу (XIV, 89). Следы первоначального намерения сохранились в набросках полемических заметок 1830 г. Пушкин не изменил решения продолжить борьбу с Булгариным на другой почве и

274

сделал это в двух статьях за подписью Феофилакта Косичкина, сочетавших обобщенность характеристики с реальными фактами биографии Булгарина. Есть в них и отголосок полемики 1830 г. — прямое указание на совершенный Булгариным плагиат, и приемы его «критики» — клевету и опорочивание противников. Пушкин пародийно использовал метод антитезы двух характеров (благородного и низкого), к которому, с целью самовозвеличения и посрамления противника, прибегал Булгарин, в частности в полемике с Пушкиным. Ф. Косичкин, противопоставив Булгарину бездарного Орлова, писал, что последний, в отличие от автора «Димитрия Самозванца» «не хвалил самого себя в журналах, им самим издаваемых, не заманивал унизительными ласкательствами и пышными обещаниями подписчиков и покупателей... не шарлатанил газетными объявлениями, писанными слогом афиш собачьей комедии... не называл своих противников дураками, подлецами, пьяницами, устрицами и тому под.» (XI, 208).93

Булгарин запомнил эту статью. Он писал позднее в «Воспоминаниях»: «Один из новых журналов простер до такой степени свою храбрость, что даже поставил меня ниже известного московского писателя Александра Орлова! Вы думаете, что я гневался или гневаюсь на журналы за эти поступки со мною. Уверяю честью — нет!».94 Роль мученика и мужа добродетели, прощающего своих врагов, — одна из самых любимых в репертуаре Булгарина. Правда, сыграть ее до конца ему не удавалось.

В другом месте воспоминаний он писал, имея в виду вторую статью Ф. Косичкина: «В сатирах, которыми меня удостаивали наши русские писатели, меня называли даже собакою! Пусть будет так. Правда, собака бросается на обидевших ее хозяев».95

Не смея вступать с Пушкиным в открытую полемику или прибегать к пасквилям (угроза появления «Настоящего Выжигина» подействовала), Булгарин и после 1831 г. отзывался о «Борисе Годунове» с худо скрываемой враждебностью. Так он писал: «В драме А. С. Пушкина, или лучше в галерее картин, писанных великим талантом со слов Карамзина, причины народной ненависти, всеобщего развращения, холодности для нас столько же закрыты, как и в истории Карамзина. Видим судьбу, одну судьбу — и сонных людей, невольно исполняющих ее назначения... Существо старых нравов наших, отсутствие женщин и самый характер народа принуждают писателя быть холодным, если он хочет быть исторически верным».96

В 1835 г. Булгарин писал: «Бедный Борис!.. А. С. Пушкин написал несколько чудесных и замечательных сцен из истории Бориса и только. Но произведение Пушкина было создание без особенной формы, и поэтому мы не вправе ничего более требовать».97 Когда Булгарину по тактическим соображениям довелось выступить против исторических драм Кукольника, то он противопоставил им «Бориса Годунова». «В авторе „Бориса Годунова“, — писал Булгарин, — мы видим все стихии народной драмы. Есть сцены превосходные. Но эта пьеса написана для чтения, а не для сцены. Мы верим, что если бы А. С. Пушкин захотел порядочно поработать, он мог бы создать народную драму, и тем определил бы себе прочное место на русском Парнасе».98

Булгарин не забыл полемики 1830—1831 гг. Замысел его «Воспоминаний» несомненно родился под воздействием эпиграмм, сатирических обличений 1830—1831 гг., и прежде всего пушкинских статей о Видоке,

275

«Торжество дружбы», «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем».

В этих «Воспоминаниях» Булгарин пытался, правда, в иной форме, продолжить борьбу с Пушкиным, защитить свою «оскорбленную честь», представив себя в виде доблестного воина и правдолюбца, потомка княжеской семьи, которого враги пытались оклеветать. Героический миф, создаваемый Булгариным, — это ответ на «Настоящего Выжигина».99

Наученный горьким опытом, Булгарин не посмел более состязаться с великим поэтом. Когда в 1835 г. он сочинил роман «Мазепа», то отказался от мысли противопоставлять своих персонажей героям «Полтавы». В предисловии Булгарин писал: «Лорд Байрон и А. С. Пушкин воспользовались лучшими эпизодами из жизни Мазепы. Я почел благоразумным не входить в совместничество (соперничество, — А. Г.) с столь отличными дарованиями и не коснулся того, что уже изображено английским и русским поэтом».100 Смысл этих слов понятен в свете воспоминаний Булгарина о «Димитрии Самозванце», когда он не был так «благоразумен».

Главы 8, 9, 15, 17 «Мазепы» снабжены эпиграфами из Пушкина. В частности, эпиграф к главе 9 взят из сцены у фонтана.

Булгарину на долю выпало самое жестокое наказание — увидеть, как растет посмертная слава Пушкина, тогда как ему суждено было умереть гражданской смертью при жизни. Это было не менее страшной карой, чем для пушкинского Сальери сознавать себя убийцей гения.

Сноски

Сноски к стр. 253

1 «Северная пчела», 1825, № 153, 20 декабря.

2 Мих. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг. СПб., 1908, стр. 243.

Сноски к стр. 254

3 Б. П. Городецкий. Кто же был цензором «Бориса Годунова» в 1826 году. «Русская литература», 1967, № 4.

4 «Сын отечества», 1829, т. 125, стр. 47.

Сноски к стр. 255

5 «Замечания на комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве» цитируются по изданию А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VII. Изд. АН СССР, Л., 1935, стр. 412—413.

6 «Сын отечества», 1829, ч. 125, стр. 47. Везде курсив мой, — А. Г.

7 Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором. Изд. «Атеней», Л., 1925, стр. 27—28.

8 «Русская литература», 1967, № 4, стр. 118.

Сноски к стр. 256

9 «Северный архив», 1822, кн. 4, стр. 183. Еще до этого список старинных комедий был опубликован в статье А. Малиновского, напечатанной в «Русском вестнике» (1808, ч. 3, № 7). — Указание П. Н. Беркова.

10 А. С. Пушкин, т. VII, стр. 499.

11 «Русская Талия», СПб., 1825, стр. 352.

12 «Северная пчела», 1830, № 30, 11 марта.

13 См. статью Вас. Гиппиуса «Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830—1831 гг.» В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 6, Изд. АН СССР, М. — Л., 1941.

14 По свидетельству Н. Греча, ему приходилось в начале 20-х годов сглаживать слог Булгарина, «который отзывался полонизмами и галлицизмами». Н. И. Греч. Записки о моей жизни. Изд. «Academia», М. — Л., 1930, стр. 693—694.

Сноски к стр. 257

15 «Северная пчела», 1825, № 47. Здесь и далее курсив мой, — А. Г.

16 Пушкин, т. VII, стр. 412.

17 «Северная пчела», 1825, № 22, 19 февраля.

18 Ф. Булгарин. Воспоминания, т. 1. СПб., 1846, стр. XIV.

19 «Северная пчела», 1851, № 70.

20 «Северная пчела», 1825, № 37, 26 апреля.

21 Словарь языка Пушкина в 4 томах, т. III. Гос. изд. иностранных и национальных словарей, М., 1959, стр. 766. — В приведенных в статье Б. П. Городецкого цитатах из Н. И. Пирогова и Л. Н. Толстого выражения припоминая, припомнила употреблены в значении напоминания о том, что может случиться. Даль указывает: «Припомнить — приводить себе на память». (В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. СПб., М., 1907, т. III, стр. 1138). Между тем и в рапорте, и у Булгарина слова припомнить, припоминающий применены в значении быть сходным, подобным, вполне отвечающем именно польскому przypominać.

22 Н. Греч. Сочинения, т. 3, СПб., 1855, стр. 23.

23 Н. Греч. Сочинения, т. 2, СПб., 1855, стр. 76.

24 «Мнемозина», ч. IV, М., 1825.

25 «Русская старина», 1880, т. 60, стр. 594—595.

26 См. также публикуемое здесь В. Э. Вацуро письмо О. Сомова к Сербиновичу.

Сноски к стр. 258

27 Пушкин, т. VII, 1935, стр. 415.

28 Н. И. Греч. Записки о моей жизни, стр. 695.

29 Булгарин в эту пору сочинял исторические рассказы и повести.

30 «Отечественные записки», 1825, № 21, стр. 125.

31 «Сын отечества», 1825, ч. 101, стр. 76.

32 Щукинский сборник, вып. IX, М., 1910, стр. 160.

33 М. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг., стр. 269.

Сноски к стр. 259

34 «Русский архив», 1882, кн. 5, стр. 79—80.

35 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 1. СПб., 1830, стр. LX.

Сноски к стр. 260

36 Б. П. Городецкий высказал предположение, что Булгарин впервые познакомился с трагедией «в конце 1829 г.», когда рукопись «Бориса Годунова» вновь оказалась в III отделении. Эта гипотеза необоснованна — в это время роман Булгарина уже был написан и сдавался в печать. Если Булгарин осенью 1829 г. и получил возможность прочитать трагедию, то уже во второй раз.

37 В письмах 1831 г. Пушкин писал о том, что Булгарин «продает свои сальные пасквили из-под порфиры императорской... Фаддей Булгарин требует вспомогательной силы от русского императора!» (XIV, 170).

38 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. I, стр. 233. Ссылки даются на первое издание.

Сноски к стр. 261

39 Там же, стр. 104.

40 Там же, стр. 80. — Сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре» из трагедии Пушкина была напечатана в «Московском вестнике», 1827, ч. 1, № 1, стр. 3—10.

41 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 1, стр. 106.

42 Булгарин писал в предисловии к роману: «... привыкли изображать Бориса Годунова героем, хотя он был умен, хитр, пронырлив... Величался в счастии, не смел даже явно казнить... в бурю упал. Где же геройство». (Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 1, стр. IX). Фраза «Не смел даже явно казнить» имеет в виду пушкинские слова «что пользы в том, что явных казней нет». Об искажении Булгариным образа Бориса писали рецензенты романа А. Дельвиг и М. Максимович. Последний указывал: «Характер Бориса совершенно изуродован. Царь выставлен везде человеком безнравственным, лицемером, злодеем и жестоким тираном». («Московский вестник», 1830, ч. II, стр. 187).

43 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 4, стр. 74.

Сноски к стр. 262

44 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 1, стр. 208.

45 Пушкин, т. VII, 1935, стр. 413.

46 Н. М. Карамзин, История государства Российского, т. XI, СПб., 1824, стр. 158.

47 М. П. Алексеев в статье «Ремарка Пушкина „Народ безмолвствует“» высказал предположение, что упрек цензора могло вызвать содержание сцен «Севск», «Ставка» или «Лобное место» («Русская литература», 1967, № 2, стр. 42).

48 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. I, стр. XIX.

49 Там же, ч. IV, стр. 85.

Сноски к стр. 263

50 Там же, стр. 225.

51 Там же, ч. I, стр. XXVII — XXVIII.

52 Там же, ч. I, стр. 281.

53 Там же, ч. IV, стр. 92 и 95.

54 Пушкин, т. VII, 1935, стр. 413.

55 Пушкин, т. VII, 1935, стр. 414.

56 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 1, стр. 73.

Сноски к стр. 264

57 Пушкин, т. VII, 1935, стр. 413.

58 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 2, стр. 57.

59 Там же, стр. 59.

60 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 4, стр. 504—505.

61 Там же, ч. 1, стр. XX.

Сноски к стр. 265

62 Характерно, что Булгарин назвал «злым человеком» Пушкина в своем пасквиле. См.: «Северная пчела», 1830, № 30, 11 марта.

63 Н. М. Карамзин. История государства Российского, т. XI, стр. 188.

64 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 4, стр. 148.

65 Там же, стр. 149. — Весь этот эпизод вымышлен Булгариным.

66 Там же, стр. 151.

67 Там же, стр. 153.

68 Там же, стр. 163.

69 Там же, стр. 160.

70 Там же, стр. 162.

Сноски к стр. 266

71 Там же, стр. 165.

72 Там же, стр. 164.

73 Сводя счеты с литературными противниками, Булгарин вывел в «Димитрии Самозванце» и прапрадеда другого своего врага — Воейкова (о котором вскользь упоминает Карамзин), изобразив предка писателя в виде палача и убийцы: «Из толпы вышел человек ужасного вида, с всклокоченною черною бородой, обрызганный кровью, бледный, с впалыми глазами; он занес бердыш на Лжедимитрия, остановился и с зверскою улыбкой смотрел ему в лицо, чтобы насладиться выражением страха и боли в чертах несчастного. — „Кто это?“ спросили в толпе. „Иван Васильевич Воейков...“ — „Что медлишь, Иван!“ — воскликнул Татищев. Воейков ударил бердышом, и Лжедимитрий... упал навзничь. Народ ужаснулся» (Ф. Булгарин. «Дмитрий Самозванец», ч. 4, стр. 481—482). Таковы были методы литературной «полемики» Булгарина.

Сноски к стр. 267

74 Еще до этого с той же целью Булгарин напечатал известие о пребывании Пушкина на Кавказе («Северная пчела», 1829, № 110, 12 сентября).

75 В письме к Бенкендорфу (25 января 1830 г.) Булгарин упоминает о своем описании «Кампании 1829 года для Парижа и Лондона». См.: Мих. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг., стр. 269. — Речь идет о книге, напечатанной в Петербурге.

76 Б. П. Городецкий. Драматургия Пушкина. Изд. АН СССР, М. — Л., 1953, стр. 221.

77 Литературное наследство, т. 16—18, М., 1934, стр. 744.

Сноски к стр. 268

78 «Русский архив», 1882, кн. 5, стр. 124; перепечатано в кн.: М. П. Барсуков. Жизнь и труды М. П. Погодина, т. III, СПб., 1890, стр. 15.

79 «Сын отечества», 1829, ч. 129, т. 7, №№ 45—46; т. 8, № 47; «Северная пчела», 1830, №№ 1 (2 января) и 2 (4 января).

80 Возможно, что Пушкин начал подозревать Булгарина и до появления в печати первых отрывков «Димитрия Самозванца». Погодин записал в «Дневнике» между 19 сентября и 7 октября 1830 г.: «Несколько разговоров с Пушкиным о Борисе, Выжигине, притворстве и пр...» (Пушкин и его современники, вып. XXIII — XXIV, Пгр., 1916, стр. 102).

Сноски к стр. 269

81 Отрицательную характеристику «Ивана Выжигина» на которую, ссылается Пушкин, Булгарин в виде выписки приложил к очередному письму-доносу, обращенному к Бенкендорфу (25 января 1830 г.): Мих. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг., стр. 271.

82 Пушкин имел его в виду, когда в статье за подписью Ф. Косичкина упоминал о газетных объявлениях, «писанных слогом афиш собачьей комедии» (XI, 208).

83 «Северная пчела», 1829, № 135, 9 ноября.

Сноски к стр. 270

84 Говоря о том, что в книге Загоскина «романическое происшествие без насилия входит в раму обширнейшую происшествия исторического», Пушкин явно имел в виду утверждение Булгарина: «Введением любви в русский роман XVII века разрушается вся основа правдоподобности! Русские того времени не знали любви <...> не знали отвлеченных нежностей» (Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 1, стр. XXIII).

85 Трудно согласиться с истолкованием этого письма, которое предлагает Б. П. Городецкий: «Оно (письмо, — А. Г.) не оставляет сомнений в верности сообщаемых фактов, т. е. утверждения, что Булгарин действительно сам не читал пушкинской трагедии в ее целом до написания и в процессе написания своего романа» («Русская литература», 1967, № 4, стр. 117). Булгарин самым внимательным образом прочитал трагедию до того, как приступил к работе над романом, а его оправдания и клятвенные уверения в невиновности беспардонная ложь. Совершенно непонятен конечный вывод: «Растерянность Булгарина столь велика, что он утратил всякую осторожность, обнаружив осведомленность о личности того „верного“, кто цензуровал трагедию в 1826 году («слыхал... о ее составе от читавших»), а заодно и свою готовность, спасая себя, выдать „читавшего“, т. е. цензора III отделения, с головою («представлю тех, кои мне рассказывали»)». Из цитируемого письма никак нельзя сделать столь ошеломляющих выводов. Булгарин пишет не «о читавшем», а о «читавших» (и слышавших трагедию в чтении автора), т. е. общих знакомых его и Пушкина. Ведь из того же письма явствует, что о содержании «Бориса Годунова» Булгарин знал и от самого поэта. Никаких указаний на готовность «растерявшегося» Булгарина выдать пресловутого цензора III отделения в письме нет. Существенно замечание автора «Димитрия Самозванца», что «в главном, в характере и в действии, сколько могу судить, у нас совершенная противоположность». Действительно трагедия и роман в идейном и художественном отношении противоположны. Но и различия и полемическая направленность романа обусловлены тем, что Булгарин не только читал трагедию, но и пытался дискредитировать ее. Так же, как Пушкина, Булгарин позднее клятвенно уверял Загоскина, что он не читал его «Юрия Милославского», тогда как напечатанная в «Северной пчеле» отрицательная рецензия на роман сочинялась не только по наущению, но и при непосредственном участии автора «Димитрия Самозванца». «Честное слово» Булгарина стоило недорого.

Сноски к стр. 271

86 В альманахе «Русская Талия» Булгарин опубликовал за подписью А. Ф. «Разговор в театре о драматическом искусстве», целиком построенный на чужом материале, но без ссылок на источники. Уличенный Н. Полевым в плагиате, он дважды напечатал в «Северной пчеле» письма А. Ф., заявлявшего, что в первоначальном тексте ссылки на источники были, но их снял издатель. К этому месту издатель сделал сноску: «Так и было» Но А. Ф., или Авдей Фадеев, — это Булгарин, точно так же, как Булгарин был издателем альманаха. Таким образом, письмо и подтверждение — двойная ложь.

87 «Северная пчела», 1830, № 22, 20 февраля.

Сноски к стр. 272

88 Таким образом, после «Анекдота» (напечатан 11 марта 1830 г.) Булгарин 15 и 17 марта в предисловиях к своим сочинениям снова пытался изобразить себя в качестве невинно преследуемого правдолюбца.

89 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, 2-е изд., ч. 1, стр. XXVIII.

90 Мих. Лемке. Николаевские жандармы и литература 1826—1855 гг., стр. 270.

91 «Атеней», ч. 1, 1830, стр. 549—551.

Сноски к стр. 273

92 Ф. Булгарин. Димитрий Самозванец, ч. 1, стр. XIII.

Сноски к стр. 274

93 В пасквильном «Анекдоте» о французском поэте, под которым подразумевается Пушкин, сказано, что у него «сердце холодное и немое существо, как устрица».

94 Ф. Булгарин. Воспоминания, т. I, стр. XIII.

95 Ф. Булгарин. Воспоминания, т. II, стр. 25.

96 «Северная пчела», 1834, № 8.

97 «Северная пчела», 1835, № 64.

98 «Северная пчела», 1836, № 48.

Сноски к стр. 275

99 Е. Ф. Розен писал 16 декабря 1832 г. Шевыреву: «Сказывал ли вам Пушкин, что Булгарин домогается княжеского достоинства. Он утверждает, что он князь Скандербег — Булгарин». («Русский архив», 1878, кн. II, стр. 48). В своих «Воспоминаниях» Булгарин писал, явно имея в виду Пушкина: «... были эпиграммы и сатиры, в которых меня изображали каким-то безродным скитальцем. Не могу удержаться от смеха, когда добрые люди играют предо мной роль аристократов. Пусть же они узнают, что и я принадлежу к древнему боярскому роду, поселившемуся в Западной Руси от незапамятных времен». (Ф. Булгарин. Воспоминания, т. I, стр. 307).

100 Ф. Булгарин. Мазепа, ч. 1, СПб., 1835, стр. II.