229

Н. Н. ПЕТРУНИНА

ВОКРУГ «ИСТОРИИ ПУГАЧЕВА»

I

«История Пугачева» вышла в свет «с дозволения правительства» в исходе 1834 г. А уже в конце февраля 1835 г. Пушкин записал в дневнике: «В публике очень бранят моего Пугачева <...> Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении» (XII, 337). Факт примечательный: книга, вышедшая с «высочайшего» разрешения, выпущенная из типографии с дополнительной санкции царя, при контроле III отделения, расценена как «возмутительное сочинение» Уваровым — министром народного просвещения, лицом, которому подведомственна цензура.

Чем же объясняется расхождение между Николаем I и его министром в их отношении к «Истории Пугачева»? Почему Николай I счел возможным одобрить к печати сочинение, которое Уваров расценил как «возмутительное»?

Единственная заслуживающая внимания попытка объяснить причины, побудившие царя разрешить «Историю Пугачева», принадлежит М. Н. Покровскому. Он писал по этому поводу: «Пугачев был совершенно определенной фигурой на шахматной доске Николая. Им пугали помещиков, не желавших поступиться своими правами на личность крепостного. Ибо вопрос об изъятии людей из числа предметов гражданского оборота под влиянием отчасти роста промышленности, начинавшей нуждаться в резервной армии труда, главным же образом под впечатлением надвигавшейся все ближе и ближе крестьянской революции, стал на очередь с первых же лет царствования Николая <...> Через пять лет после смерти Пушкина Николай, проводя в Государственном совете закон об „обязанных крестьянах“, будет напоминать своим дворянам, совсем стилем своего историографа, о пугачевском бунте, показавшем „до чего может достигнуть буйство черни“. Николай, конечно, отнюдь не был против эксплоатации крестьянина помещиком, но даже и он понимал, что пора этой эксплоатации принять новые формы».1

Итак, по мнению М. Н. Покровского, разрешение «Истории Пугачева» не было результатом недоразумения или случайности, как полагают новейшие исследователи.2 Одобрив к печати труд Пушкина, Николай I

230

руководствовался определенным политическим расчетом. Ему представлялось, что в исторической ситуации 1830-х годов, перед лицом опасности новой пугачевщины, для ее предупреждения может оказаться полезной книга, напоминающая о событиях и уроках крестьянской войны XVIII в.

Тем самым М. Н. Покровский вплотную подошел к мысли о связи труда Пушкина с борьбой вокруг крестьянской проблемы в русском обществе и правительственных кругах середины 1830-х годов. Как мы постараемся показать, именно такая постановка вопроса позволяет согласовать противоречивые свидетельства об обстоятельствах цензурования и печатания «Истории Пугачева».

Как известно, еще в начале 1820-х годов Пушкин считал, что «политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян» (XI, 15). В письме к П. А. Вяземскому от 16 марта 1830 г. он в числе других мер, предложенных Секретным комитетом 6 декабря 1826 г., который был учрежден Николаем I для рассмотрения способов улучшения государственного устройства и управления, приветствовал «новые права мещан и крепостных» (XIV, 69).3 Однако проекты, предложенные комитетом, остались на бумаге. «История Пугачева» ознаменовала новый этап в размышлениях поэта над историей взаимоотношений «черного народа» (IX, 375), дворянства и монархии в России XVIII — XIX вв.

Между тем внимание Николая I с самого начала его царствования вновь и вновь обращалось к крестьянскому вопросу. Еще изучая уроки декабрьского восстания, он убедился, что крепостная зависимость крестьян в ее исторически сложившемся виде представляет собой угрозу государственному спокойствию. В этом — причина постоянного беспокойства царя, выразившегося в собирании материалов по крестьянскому вопросу, в учреждении и действии (почти непрерывном) специальных комиссий. Задача этих комиссий, начиная с комитета 6 декабря 1826 г., — прекратить, с одной стороны, злоупотребления помещиков, а с другой — неповиновение крестьян. Однако уже первые попытки правительственного урегулирования отношений крестьян и их владельцев наткнулись на сопротивление со стороны крупных помещиков, всячески тормозивших ограничение своих прав в отношении крестьянства, а с другой стороны, парализовались бездействием самого Николая I, опасавшегося, что решительные меры могут повести к нарушениям общественного спокойствия.

На первых порах, пока еще были свежи в памяти события декабрьского восстания, Николай I считал неуместным упоминание в печати имен народных мятежников прошлого.4 Однако к концу 1833 — началу 1834 г., когда цензуровалась «История Пугачева», положение, по-видимому, изменилось.

231

Те же крестьянские восстания и волнения в военных поселениях, которые подвели Пушкина к теме пугачевщины, сделали в глазах Николая I реальной угрозу новой крестьянской войны.5 Не случайно в следующем 1835 г. он учредил новый секретный комитет, в задачу которого входило изыскание мер по улучшению состояния помещичьих крестьян, комитет, оставшийся, однако, столь же бесплодным, как и предшествующие. В этих условиях «История Пугачева» могла вызвать интерес Николая I как серьезный анализ страшных для судеб дворянского государства событий прошлого. Думается, что только этим можно удовлетворительно объяснить тот факт, что, неожиданно получив от поэта в качестве первого результата его архивных разысканий вместо истории Петра I или каких-либо подступов к ней «Историю Пугачева», Николай I не только не был этим возмущен, но и разрешил Пушкину позднее (правда, в ответ на его просьбу) распечатать дело о Пугачеве, оставшееся ему недоступным в период работы над «Историей», и даже просил его составить для себя выписку из этого дела.

То, что Пушкин воспринимал «Историю Пугачева» не как труд чисто исторический, но видел в ней своеобразную «записку» по крестьянскому вопросу, адресованную правительству и общественному мнению, показывают его «Замечания о бунте». По содержанию своему они не могли быть напечатаны, но в качестве особо важного вывода из «Истории Пугачева» вслед за «первым экземпляром книги» были представлены Пушкиным царю (XV, 201; XVI, 7).

«Замечания» — это последний итог осмысления Пушкиным той логики исторических событий, которая привела к восстанию, и результатов самого восстания. Их главная мысль состоит в том, что в эпоху пугачевщины «выгоды» дворянства и «черного народа» «были слишком противуположны» (IX, 375), не допускали между ними даже временного союза. Эта мысль о социально-классовой природе пугачевского бунта приобретает тем большую остроту, что, как писал Пушкин, «уральские казаки <...> доныне привязаны к памяти Пугачева» (IX, 373). С другой стороны, Пушкин собрал в «Замечаниях о бунте» ряд фактов, с невыгодной стороны характеризующих действия правительства и отдельных участников подавления восстания. Из совокупности этих фактов сами собой возникали вопросы о необходимости государственных преобразований, о соответствии дворянства в его современном состоянии его высокому общественному призванию и др.

Что имел Пушкин в виду, представляя «Замечания» Николаю I? В условиях, когда крестьянский вопрос в России приобретал все большую остроту, такая записка (в совокупности с «Историей Пугачева» в целом) могла иметь целью одно: дать в руки императору исторический материал для размышлений по поводу крестьянской проблемы и подсказать ему (в нейтральной форме примечаний к собственному труду) «необходимость многих перемен» (IX, 376) в общественном и государственном строе России.

232

Связь «Истории Пугачева» с крестьянской проблемой была ясна и Николаю I, и Уварову (видевшему в ней «возмутительное сочинение»), и другим современникам. Это станет особенно очевидно, если вспомнить о некоторых обстоятельствах издания пушкинского труда.

Как известно, по просьбе Пушкина и с разрешения Николая I (XV, 108, 112, 114, 115) «История Пугачева» печаталась в государственной типографии, подведомственной М. М. Сперанскому. Желание Пушкина печатать свой труд в этой типографии все исследователи объясняли стремлением поэта обеспечить себя помощью и поддержкой М. Л. Яковлева — ее директора.6 Постановка вопроса о месте «Истории Пугачева» в борьбе 1830-х годов вокруг крестьянской проблемы позволяет осветить и другую сторону дела — роль М. М. Сперанского в издании «Истории Пугачева».

Еще в проектах реформ, выдвинутых им в царствование Александра I, Сперанский заявил о себе как человек с реальным взглядом на экономическое и политическое положение современной ему России. Он чувствовал «процесс разложения феодально-крепостнической системы и стремился преодолеть его своевременными и благоразумными мерами».7 В своем желании реформировать крепостнические порядки Сперанский исходил из того, что крепостное состояние есть тормоз общественного развития России и вкупе с злоупотреблениями помещиков чревато крестьянскими возмущениями. В начале своего царствования Николай I, побужденный восстанием декабристов к анализу государственного устройства и управления, опирался (в числе своих ближайших сановников) на Сперанского.8 И Сперанскому как никому другому была известна сила сопротивления, на которое наталкивались все попытки урегулирования крестьянского вопроса.

Как было замечено В. Ф. Саводником,9 просьбе Пушкина о разрешении печатать «Историю Пугачева» в типографии II отделения предшествовала встреча и беседа его со Сперанским, о которой поэт писал в дневнике: «Разговор со Сперанским о Пугачеве, о Собрании законов, о первом времени царствования Александра, о Ермолове etc» (XII, 318).10 Исходя из опыта своей деятельности в комитетах, связанных с разработкой крестьянского вопроса, Сперанский мог предвидеть, что книга Пушкина будет иметь сильных противников и во избежание преждевременных толков о ней лучше иметь дело с государственной типографией. Поэтому вряд ли его предложение печатать «Историю Пугачева» в подведомственной ему

233

типографии было продиктовано простой любезностью, скорее оно говорит о сочувствии Сперанского делу издания «Истории Пугачева». Представляется, что в пользу этого предположения говорят и другие следы участия Сперанского в издании пушкинского труда. Дело канцелярии II отделения о напечатании «Истории Пугачева» было начато по письму Бенкендорфа к Сперанскому от 4 марта 1834 г. Согласно высочайшему повелению шеф жандармов предлагал напечатать «Историю Пугачева» «в одной из подведомственных» Сперанскому типографий «на собственное его, Пушкина, иждивение». Уже 8 марта Сперанский, после разговора с Николаем I, наложил на письмо Бенкендорфа резолюцию, содержащую уточнение по двум пунктам, важным для Пушкина и судьбы его труда: «Высочайше повелено напечатать без цензуры, как сочинение уже удостоенное высочайшего прочтения и на казенный счет».11 Первое из этих двух замечаний, констатируя известный факт, не разъясненный Бенкендорфом, вместе с тем гарантировало «Историю Пугачева» от всяких случайностей и неожиданностей (а печатавшую его типографию — от возможных нареканий), второе, отменяющее указание Бенкендорфа, свидетельствует об искреннем расположении Сперанского к Пушкину: очевидно, что печатание «Истории Пугачева» было принято на казенный счет по его ходатайству.

Умный, опытный и осторожный Сперанский прекрасно понимал, какая ответственность связана с изданием «Истории Пугачева». Поэтому, когда встал вопрос об отпуске Пушкину из типографии тиража книги, он потребовал соблюдения всех необходимых формальностей: не довольствуясь просьбой Бенкендорфа, он настоял на получении дополнительной санкции Николая I, а затем — в исполнение высочайшей воли — на сверке чиновниками III отделения печатного текста «Истории» с рукописью, цензурованной царем,12 переложив тем самым ответственность за выпуск книги на III отделение.

Как уже упоминалось выше, из хора недовольных «Историей Пугачева» Пушкин почти сразу выделил голос министра народного просвещения Уварова, видимо, благодаря политической окраске и гласности его обвинений. Причины резкости Уварова кроются не в личных его отношениях с Пушкиным: их вражда возникла уже после выхода «Истории». Чтобы Уваров — тонкий и осмотрительный политик — решился ославить как «возмутительную» книгу, одобренную самим царем, нужны были более веские причины. Выступая против «Истории Пугачева», Уваров выразил мнение многочисленных защитников крепостного права. Это очевидно. Однако выход книги Пушкина затронул его и как главу Управления цензуры, которого «обошли» при решении вопроса об издании книги, и как инициатора недавно провозглашенной формулы «самодержавие, православие, народность», и, наконец, как автора специальной записки «О личной крепостной зависимости в России» (De la servitude personnelle en Russie», 1831),13 конечному выводу которой противоречила концепция «Истории Пугачева».

Записка Уварова, написанная в момент, когда проекты комиссии 6 декабря, так радостно встреченные Пушкиным (XIV, 69), были сочтены преждевременными, выразила охранительные (по отношению к крепостничеству) тенденции, возобладавшие в правительственных кругах. Соглашаясь

234

с тем, что в принципе «крепостное право может и должно быть уничтожено», Уваров далее тщательно суммировал доводы, делавшие, по его мнению, невозможными практические шаги в этом направлении. Сначала просвещение, потом свобода — вот общий вывод Уварова, повторяющий достаточно традиционную формулу, сложившуюся в XVIII в. и вызывавшую еще в конце 1810-х годов возражения со стороны декабристов.14

II

Обстоятельства цензурования «Истории Пугачева» не раз привлекали внимание исследователей.15 В настоящее время внешняя сторона событий представляется в следующем виде.

6 декабря 1833 г. Пушкин через Бенкендорфа просил разрешения представить «Историю Пугачева» на высочайшее рассмотрение. «Не знаю, можно ли мне будет ее напечатать, — писал он, — но смею надеяться, что сей исторический отрывок будет любопытен для его величества особенно в отношении тогдашних военных действий, доселе худо известных» (XV, 98). Разрешение представить «Историю Пугачева» царю Пушкин получил, по-видимому, 12 декабря, одновременно с тем, как ему был возвращен «Медный всадник».16 В середине декабря рукопись уже была у высочайшего цензора, но Пушкин еще ничего не знал о ее судьбе (XV, 99).

17 января 1834 г. на балу у Бобринских царь благосклонно беседовал с Пушкиным о его труде (XII, 319). К 26 января относится последняя дневниковая запись Пушкина до разрешения «Истории Пугачева», а уже из письма В. А. Жуковского к поэту от 29 января ясно, что к этому времени стало (официально или неофициально) известно об одобрении рукописи. При том же письме Жуковский посылал Пушкину «Историю господина Пугачева», сожалея, что он не успел прочитать «сего бытописательного отрывка» (XV, 107). Т. Г. Зенгер-Цявловская справедливо предположила, что речь здесь идет о цензурной рукописи «Истории» (во всяком случае, нам ничего не известно о существовании в это время другой ее рукописи). Однако вряд ли можно утверждать, что Жуковский был посредником, через которого царь возвратил рукопись Пушкину.17 В этом заставляет усомниться, во-первых, соблюдавшийся в аналогичных случаях официальный порядок, по которому сочинения Пушкина и поступали на цензуру Николаю I, и возвращались автору через Бенкендорфа (ср. ближайшие по времени эпизоды с возвращением Пушкину «Медного всадника»: XII, 319, или второго тома той же «Истории»: XV, 115), во-вторых, содержание и самый тон упомянутого письма Жуковского, в котором

235

нет и намека на высокое поручение (в других случаях, когда Жуковский писал Пушкину о царе, он не прибегал к «арзамасскому» стилю).

Как бы то ни было, письмо Жуковского свидетельствует, что к 29 января стало известно об одобрении «Истории» и рукопись была возвращена Пушкину. Сложнее обстоит дело с ответом на вопрос, что за рукопись вернул поэту Жуковский. Единственный документ, проливающий на это свет, — неотправленное французское письмо Пушкина к Бенкендорфу, написанное 7—10 февраля, т. е. почти через две недели после возвращения интересующей нас рукописи. «Представляя его величеству серию II Пугачева»,18 Пушкин писал о вопросах, возникших перед ним в связи с разрешением напечатать «Историю». Позднее, препровождая Пушкину обратно эту «серию II», Бенкендорф именовал ее «вторым томом Истории Пугачева» (XV, 115). Как известно, в цензурной рукописи пушкинский текст «Истории» был разбит на два тома. Том I включал главы I—V, том II — главы VI—VIII.19 О чем же идет речь в письме Пушкина от 7—10 февраля: о последних трех главах «Истории» или о приложениях к ней, составивших II часть (том) в издании 1834 г.? В настоящее время большинство исследователей склоняется, по-видимому, к первому ответу.20 Однако никто не мотивировал этого решения и не учел выводов, которые проистекают из него, для освещения цензурной истории труда Пушкина.

Между тем, соглашаясь с мнением, отождествлявшим «серию II Пугачева», о которой упоминается в названном письме Пушкина, с последними главами его «Истории», мы неизбежно заключаем, что разрешение на печатание книги Пушкина (а о нем говорится в том же письме поэта) Николай I дал, не прочитав ее до конца, по ознакомлении с первыми пятью главами. Притом разрешение это было настолько определенным, что Пушкин одновременно с представлением последних глав решился ходатайствовать о казенной ссуде на печатание своего сочинения и о разрешении печатать его в государственной типографии.

Вернемся, однако, к доказательствам, которые можно привести в пользу этого мнения. В том же письме Пушкина к Бенкендорфу от 7—10 февраля можно заметить следы колебаний поэта в наименовании той части книги, которую он препровождает императору. В первой черновой редакции письма она последовательно названа «la sec<onde>», затем «cette seconde partie [de l’histoire]» (XV, 226), во второй редакции, как уже говорилось выше, «la série II de Pougatchef». Создается впечатление, что Пушкин избегает здесь слова «том». По-видимому, к этому времени, получив обратно I (по первоначальному делению) том своего труда, Пушкин ознакомился с пометами Николая I, который счел деление на тома излишним и на обложке перечеркнул надпись Пушкина: «Том первый (от начала бунта до кончины Бибикова)» (IX, 411). В пользу того, что речь идет о II половине собственно пушкинского текста, говорит и вариант первой редакции письма к Бенкендорфу, где содержалось разъяснение: «cette seconde partie de l’histoire», в то время как Пушкин позднее делил свой труд

236

на «Часть I. Историю» и «Часть II. Материалы». Не следует, однако, преувеличивать значения этих наблюдений: окончательные наименования двух книг, на которые делится «История Пугачева», установились, по-видимому, очень поздно, и, хотя в первом издании они названы частями, в I части читаем: «Оглавление тома первого».

Интересующий нас вопрос не разрешается и обращением к цензурной рукописи «Истории». Она не дает никаких оснований для заключения, что I том (по первоначальному делению) был переписан Пушкиным в Болдине, в октябре — начале ноября 1833 г., а II — в Петербурге, в декабре 1833 — январе 1834 г.21 Весь пушкинский текст «Истории Пугачева» переписан на одной бумаге, одними чернилами, более старательно в начале глав, более спешно и небрежно к их концу, все пометы Николая I сделаны карандашом и т. д. Есть лишь одна мелочь, которая может утвердить в мысли, что первоначальные тома I и II отправлялись в цензуру порознь: для обложек I—V глав использована иная бумага, чем та, на которой они писаны, и эта бумага для всех указанных глав одна — № 135 по описанию Б. В. Томашевского.22 По-видимому, I—V главы были вложены в обложки одновременно, когда все они были уже переписаны, в отличие от VI—IX глав, обложки которых сделаны из той же бумаги, на какой писан их текст, и, очевидно, по мере переписки глав.

Однако к решающему аргументу в пользу того, что текст «Истории» Пушкин представлял своему высочайшему цензору в два приема, подводит письмо к Пушкину Бенкендорфа от 8 марта 1834 г. Препровождая к поэту «вторый том Истории Пугачева», Бенкендорф уведомлял его, что Николай I все одобрил, «за исключением некоторых мест, где его императорским величеством собственноручно сделаны отметки» (XV, 115). Нам хорошо известны «отметки» Николая I на рукописи пушкинского текста «Истории Пугачева», включая V—VIII главы, составлявшие первоначально II том. Но мы не знаем не только помет Николая I на рукописи материалов, вошедших в приложение, но и самой цензурной рукописи приложений. Между тем Пушкин тщательно хранил рукописи, прошедшие царскую цензуру, не производил в них никакой правки, рассматривая их как документ, без которого будущая книга не может увидеть света. Так было с «Медным всадником», так было с «Историей Пугачева». Добавим, что внешний вид наборной рукописи приложений исключает возможность того, что ей предшествовала другая, цензурная рукопись. Лишь немногие из документов вошли в наборную рукопись в таких списках, по качеству которых можно предположить, что они могли быть в руках царя, а затем были использованы для набора. Но и на этих списках нет помет, в которых можно бы было заподозрить «отметки» Николая I. Это окончательно убеждает, что в указанном письме Пушкина к Бенкендорфу речь идет о последних главах пушкинского текста «Истории». А следовательно, только I—V главы ее имеются в виду в письме Жуковского к поэту от 29 января и в дневниковой записи Пушкина от 28 февраля 1834 г.: «Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена моя рукопись с его замечаниями (очень дельными). В воскресение на бале, в концертной, г.<осударь> долго со мною разговаривал» (XII, 320). Рукопись VI—VIII глав вернулась к автору лишь 8 марта.

Итак, царь «позволил» Пушкину «печатать Пугачева» по ознакомлении уже с первой половиной его труда. Объяснение этому можно дать только одно. В первых пяти главах «Истории» достаточно четко выражен общий

237

взгляд автора на пугачевщину: полувековая история притеснений казачества явилась непосредственной причиной возмущения, а злоупотребления помещиков привели под знамя Пугачева «господских крестьян» (XI, 22). И этот вывод не встретил у Николая I возражений, в чем убеждает анализ его замечаний на рукописи «Истории Пугачева».

Как справедливо заметила еще в 1934 г. Т. Г. Зенгер-Цявловская, Николай I был не столько цензором, сколько редактором «Истории Пугачева».23 Это не раз вызывало недоумение исследователей. А. И. Чхеидзе задает вопрос, как мог он «пропустить в печать книгу на столь острую тему?». И приходит к выводу, что Пушкин, представляя «Историю Пугачева» на высочайшую цензуру, до поры до времени сгладил «текст рукописи в политическом отношении» и тем самым ввел Николая I в заблуждение.24 Свое заключение Чхеидзе строит на подробном анализе расхождений между цензурной рукописью и печатным текстом «Истории». Прежде чем в свою очередь попытаться охарактеризовать направление пушкинской работы над рукописью после ее высочайшего одобрения, попробуем ответить на вопрос, насколько замечания Николая I касались существа пушкинской концепции пугачевского восстания.

Замечания Николая I на «Историю Пугачева» были впервые опубликованы в указанной статье Т. Г. Цявловской. Возможные уточнения и дополнения25 не меняют существа дела, так как в этой публикации представлены все типы царских «отметок».

Около трети замечаний царя (8 из 23) носят характер стилистических исправлений, фактических уточнений и т. п. Остальные (если отбросить приведенную выше отметку в тексте предисловия и помету, отменившую деление «Истории» на два тома) могут быть истолкованы как цензурные (или пограничные с цензурными). Общее направление этой правки можно охарактеризовать как стремление придать труду Пушкина более сухой, деловой вид, устранить из него всякие следы эмоциональной оценки событий. Неодобрительное внимание — вопросы и знаки NB на полях — вызвали слова, в которых можно было усмотреть проявление сочувствия к Пугачеву. Не столь экспрессивны, но более многочисленны пометы, выражавшие пожелание высочайшего цензора об устранении деталей, характеризовавших затруднительное положение и растерянность правительственных войск. По-видимому, чрезмерно эмоциональным, хронологически недостоверным и потому выпадающим из повествования показался царю восходящий к народному преданию плач казачки, матери Степана Разина, о сыне26 и чересчур откровенным — описание оскверненного повстанцами

238

храма. (Этот, последний случай мог, кроме того, быть воспринят как «соблазнительный» духовными властями). Желая привести изложение событий в соответствие с официальными нормами, Николай I вписал пропущенный Пушкиным при имени Александра I императорский титул, в сообщении о том, что Пугачев произвел Минеева в полковники, заменил слово «произвел» словом «назван», считая производство в чин исключительным правом официальных властей. Последнее замечание перекликается с более поздним по времени распоряжением Николая I об изменении заглавия «Истории Пугачева» на «Историю Пугачевского бунта», мотивированном тем, «что преступник, как Пугачев, не имеет истории».27

Замечания Николая I были, бесспорно, продиктованы правительственной оценкой событий. Тем не менее все они касались частных моментов, не затрагивая основной линии исторического труда Пушкина, были направлены на изменение характера изложения, не вторгаясь в существо описываемых событий, логика которых говорила сама за себя.

III

В статье «Об „Истории Пугачевского бунта“» Пушкин, ставя себе в заслугу введение в оборот новых, неизвестных материалов, писал, что «многое <...> могло быть обнародовано только с высочайшего соизволения» (IX, 389), а непосредственно вслед за этим характеризовал исторические документы, вошедшие во второй том «Истории». Отсюда можно заключить, что материалы второго тома представлялись Николаю I и были «обнародованы» с его разрешения. Однако это не так. Как мы только что видели, том приложений был окончательно скомплектован гораздо позднее. 17 июля 1834 г., отправляя его в набор, Пушкин сопроводил оглавление примечаниями, свидетельствующими, что даже к этому времени не было окончательно установлено расположение «Материалов, указов и рескриптов, относящихся к Пугачевскому бунту» и (более того) вопрос о публикации «Летописи Рычкова», которая занимает более двух третей второго тома, оставался открытым: Пушкин предполагал печатать ее только в том случае, «если книжка будет мала» (IX, 460). Встает вопрос: мог ли Пушкин за полгода до этого претендовать на рассмотрение своим высочайшим цензором огромной рукописи, почти вдвое превышающей по объему его собственное сочинение, еще не зная, будет ли он ее печатать? Как известно, Николай I рассматривал лично лишь основные сочинения поэта; на публикацию стихотворений Пушкин, как правило, получал разрешение из канцелярии Бенкендорфа. Через два года, в июне 1836 г., в ответ на просьбу Н. А. Дуровой повергнуть ее записки на суд царю, Пушкин

239

писал: «Государю угодно было быть моим цензором: это правда; но я не имею права подвергать его рассмотрению произведения чужие» (XVI, 129).

Не только приложения, но и примечания к «Истории» еще отсутствовали в рукописи, представленной Пушкиным Николаю I и хранящей на себе пометки царя. О работе над примечаниями мы впервые узнаем из письма Пушкина к жене, написанного около (не позднее) 26 июля 1834 г., где говорится: «Держу корректуру двух томов вдруг, пишу примечания». Как свидетельствуют типографские пометы, первый том «Истории Пугачева» был сдан в типографию 5, а второй — 17 июля. Следовательно, первый том был отправлен в набор без примечаний, и лишь после сдачи второго тома Пушкин смог ими заняться. Отсюда еще не следует, что вся работа над примечаниями падает на время с 17 июля до 16 августа — времени отъезда Пушкина из Петербурга. Заготовки для них в виде извлечений из документов были, безусловно, сделаны раньше, но в особый раздел исследования Пушкин оформил их именно в эти дни. Это подтверждается знакомством с наборной рукописью, которая имеет рабочий вид и носит на себе следы спешки. Исключением являются лишь обширная выписка (писарская копия) из «Исторического и статистического обозрения уральских казаков» А. И. Левшина — основа для ряда примечаний к I главе — и выписка рукою неизвестного лица из записок И. И. Дмитриева (примечание 13 к VIII главе). Что окончательным оформлением примечаний Пушкин занимался после сдачи в набор тома приложений, свидетельствуют и ссылки на «Летопись Рычкова» в примечаниях к III главе «Истории»: эти ссылки могли быть сделаны только после того, как был решен вопрос о публикации «Летописи», остававшийся 17 июля еще открытым.

Итак, в двухтомном труде Пушкина высочайшим цензором была прочтена и одобрена только сама пушкинская «История», составляющая менее четверти общего его объема. Ни примечания, ни приложения к «Истории» еще не существовали к моменту ее цензурования.

Как могло случиться, что в процессе печатания книга так выросла? Не исключена, конечно, возможность, что, не затрудняя Николая I чтением примечаний и приложений, Пушкин на словах выговорил себе право впоследствии увеличить свой труд за счет этих разделов. Но вопрос остается открытым: никаких документов, свидетельствующих о такой договоренности, не сохранилось. Однако так или иначе первыми читателями примечаний и приложений к «Истории Пугачева» были М. Л. Яковлев и другие чиновники типографии II отделения. Эти разделы труда Пушкина миновали предварительную цензуру и из-под пера автора сразу пошли в набор — случай беспрецедентный в творческой практике Пушкина.

Исключительность положения, в котором на этот раз оказался Пушкин, становится особенно ясна при сопоставлении обстоятельств создания «Истории Пугачева» с общей цензурной практикой середины 1830-х годов. Согласно действовавшей в эти годы инструкции, для обнародования исторических материалов было необходимо «высшее разрешение», т. е. они не могли быть пропущены в печать без санкции Цензурного комитета или даже Главного управления цензуры.

В середине октября 1834 г., по возвращении из Болдина в Петербург, когда печатание «Истории пугачевского бунта» было в основном закончено, Пушкин решил предварить выход своего труда публикацией двух исторических документов, включенных им в примечание к IV главе «Истории». Эти документы (1. «Описание известному злодею и самозванцу, какого он есть свойства и примет, учиненное по объявлению жены его, Софьи Дмитриевой»; 2. «Показание бывшего в 1771 году Зимовейской станицы атаманом отставного казака Трофима Фомина») были напечатаны в отделе

240

«Смесь» ноябрьской книжки «Библиотеки для чтения».28 В делах Цензурного комитета не сохранилось никаких следов их цензурования. По-видимому, они были разрешены непосредственно цензором А. В. Никитенко как часть готовящегося с высочайшего одобрения к выходу труда Пушкина.

После появления «Истории Пугачева» положение изменилось, что впервые сказалось в начале 1835 г., при публикации в «Библиотеке для чтения» рецензии на «Историю Пугачева». По этому поводу О. И. Сенковский писал Никитенко: «Мы в ужасных хлопотах по случаю критики: постарайтесь ради бога, чтобы нам скорее решили; очень желательно, чтоб можно было напечатать такой любопытный акт, тем более, что если мы не напечатаем его по случаю Пугачева, отдельно печатать его, ex abrupto, я сам не нахожу приличным. Но если нельзя скоро решить, то, сделайте милость, вычеркните то, в чем состоит затруднение, и подпишите остальное: я переделаю и свяжу концы, и станем печатать так, потому что нельзя же нам явиться без критики». Публикуя это письмо,29 Н. В. Швецова отнесла его ко времени, когда в «Библиотеке для чтения» появились упомянутые выше документы из приложений к «Истории Пугачева». Однако эти документы появились в отделе «Смесь» и никак не могли предназначаться для «Критики». Кроме того, в письме прямо говорится, что задержанный цензурой «любопытный акт» Сенковский хотел напечатать «по случаю Пугачева», т. е. в связи с выходом книги Пушкина. По-видимому, речь идет о рецензии Сенковского на «Историю Пугачева», а письмо его к Никитенко можно рассматривать как свидетельство того, что первоначально Сенковский включил в состав рецензии какой-то исторический документ (прием, очень характерный для его критических статей), который затем был изъят по цензурным соображениям.

Из того же письма Сенковского видно, что, стесненный сроками выхода журнала, он, не допуская передачи дела в Цензурный комитет, согласился снять «акт», смутивший Никитенко. В решение вопроса о публикации пугачевских материалов высшие цензурные власти были вовлечены гораздо позднее, через полтора года после выхода «Истории Пугачева». Речь идет о попытке напечатать «Записку полковника Пекарского о бунтах Яицких, что ныне Уральские, казаков и о самозванце Емельке донском казаке Пугачеве». Рукопись «Записки» была доставлена в редакцию журнала «Сын отечества» М. Сахаровым (IX, 598 и 616). По рассмотрении цензор П. А. Корсаков «нашел ее принадлежащею к разряду материалов исторических, на издание которых нужно высшее разрешение», а потому 24 апреля 1836 г. обратился за заключением к представителю Цензурного комитета М. А. Дондукову-Корсакову. Но и Дондуков-Корсаков не счел возможным самостоятельно решить судьбу «Записки» и в тот же день представил ее в Главное управление цензуры.30 Дальнейшая история цензурных злоключений «Записки» Пекарского выясняется из опубликованной Р. В. Овчинниковым служебной переписки председателя Главного управления цензуры С. С. Уварова с гр. А. Х. Бенкендорфом. 29 апреля Уваров запросил Бенкендорфа, следует ли распространять разрешение на публикацию материалов о Пугачеве, данное Пушкину, на остальные документы по истории пугачевского восстания. «Так как о бунте Пугачевском не было доселе ничего издано, кроме сочинения г. Пушкина, которое напечатано по особому разрешению правительства, — писал он, — то я долгом почитаю вышеозначенную рукопись препроводить к вашему сиятельству и покорнейше просить о сообщении мне

241

вашего, милостивый государь, мнения, — может ли цензура одобрить к напечатанию „Записку“ полковника Пекарского». По получении запроса, Бенкендорф передал «Записку» на заключение чиновнику III отделения Е. Ольдекопу, а тот решил, что сочинение Пекарского можно «без зазрения совести... предать забвению», поскольку автор, допустивший многие «нелепицы и промахи, не достоин внимания». 13 июня 1836 г. Бенкендорф ответил Уварову, что он не находит возможным напечатать «Записку»,31 а 15 июня последовала резолюция министра народного просвещения, что рукопись не может быть дозволена к напечатанию. Исходя из этого, Цензурный комитет 16 июня определил: «удержать рукопись сию при делах Комитета и о запрещении ее уведомить прочие цензурные комитеты».32

IV

Как же воспользовался Пушкин своей относительной свободой от цензуры? Если Николай I не был цензором в обычном смысле этого слова, то и Пушкин не видел в рукописи, им одобренной, последнего варианта своей книги. На время между возвращением цензурованной рукописи автору и ее напечатанием пришлась существенная авторская правка «Истории», оснащение ее примечаниями и приложениями. Получив рукопись от Бенкендорфа, Пушкин сам начал ее переписывать, одновременно внося в текст ряд изменений. Две первые главы наборной рукописи — автограф Пушкина. Этим, в частности, объясняется обилие в них стилистической правки, отмеченное А. И. Чхеидзе. Последующие главы представляют собой писарскую копию с многочисленными вставками и исправлениями Пушкина. На этой стадии работы над рукописью (вплоть до корректуры) Пушкин учел замечания Николая I и распространил правку на другие аналогичные формулировки; внес в текст ряд исправлений стилистического характера. Однако наиболее существенная правка произведена за счет фактических добавлений и уточнений и отражает исследовательскую работу Пушкина-историка, не прекращавшуюся еще и летом 1834 г.

А. И. Чхеидзе, анализируя поправки, внесенные Пушкиным в рукопись после ее одобрения, старается истолковать их как попытку поэта провести в печать отдельные факты и оценки, противостоящие «прочно установившейся официальной точке зрения».33 Однако, как уже говорилось, замечания Николая I не затрагивали существа пушкинских взглядов на пугачевщину. С другой стороны, изучение разночтений между цензурной рукописью и печатным текстом «Истории Пугачева» показывает, что в дополнениях и поправках, внесенных Пушкиным на последнем этапе, нет ни по мысли, ни по способу выражения ничего такого, что не имело бы аналогий в тексте, представленном Николаю I. При доработке «Истории» Пушкин был озабочен уточнениями фактического характера, точностью и ясностью формулировок. У нас нет никаких оснований предполагать, что он преследовал при этом иные цели.

В 1826 г., как бы предугадывая обстоятельства, при которых позднее увидела свет «История», Пушкин писал об историографе Александра I: «Карамзин печатал Историю свою в России; <...> государь, освободив его от цензуры, сим знаком доверенности некоторым образом налагал на Карамзина

242

обязанность всевозможной скромности и умеренности. Он рассказывал со всею верностию историка, он везде ссылался на источники — чего же более требовать было от него?» (XII, 306).

Доверие обязывало Пушкина, а не располагало к политическим вольностям. Однако по-своему он воспользовался этим доверием. «Я полагал себя вправе ожидать от публики благосклонного приема, конечно, не за самую „Историю Пугачевского бунта“, но за исторические сокровища, к ней приложенные» (IX, 390), — писал поэт в 1836 г. Пушкин имел полную свободу в выборе и в публикации исторических документов, немыслимую в условиях общей цензуры 1830-х годов. И он воспользовался ею для того, чтобы дать своему труду прочное документальное основание. Увеличивая ценность и подтверждая выводы «Истории», материалы, вошедшие в примечания и приложения к ней, имели огромное самостоятельное значение. По крохам собранные Пушкиным, они составили публикацию, какая по своему масштабу и важности была невозможна в России много лет до и после выхода «Истории Пугачевского бунта».

Как мы видели, труд Пушкина издавался в очень необычных для своего времени условиях. Настолько необычных, что это побудило исследователей к поискам подводных камней на пути книги к читателю. В этой связи привлекла внимание роль в ее издании М. Л. Яковлева, директора типографии, где «История» печаталась, и старого лицейского товарища Пушкина.

Главным документом, свидетельствующим об участии М. Л. Яковлева в деле издания «Истории Пугачева», является наборная рукопись труда Пушкина. Правда, в письмах от конца июня — августа 1834 г. к жене поэт также не раз пишет, что «Пугачева намерен препоручить Яковлеву» (XV, 167) и приехать в Полотняный завод, но, как видно из тех же писем, уехал он из Петербурга, только подписав к печати оба тома «Истории». После его отъезда набирались разве лишь примечания (да и об этом нельзя говорить с полной уверенностью34) и под наблюдением Яковлева печатался тираж книги. Наборная же рукопись дает возможность определить, в чем состояла помощь Яковлева Пушкину. На полях и шмуцтитулах рукописи сохранились записки, которыми они обменивались в ходе работы. Из этих записок видно, что Пушкин сообщался с типографией через Яковлева, что до набора Яковлев читал (или, во всяком случае, тщательно просматривал) текст книги, сообщая Пушкину свои замечания и передавая замечания других типографских работников.35 Доля его участия в издании особенно возросла по окончании набора собственно пушкинского текста: примечания и приложения поступали в типографию сразу же по окончании авторской работы над ними. К середине июля, когда Пушкин отправил Яковлеву второй том, он был, с одной стороны, связан темпами работы типографии, с другой — сам стремился ускорить набор, а тем самым и свой отъезд в деревню. По собственному выражению, Пушкин работал

243

в эти дни «до низложения риз» (XV, 182). Из его приписок на обложке рукописи второго тома видно, что на долю Яковлева пришлось расположение материала внутри первого раздела приложений («Манифесты, указы и рескрипты, относящиеся к пугачевскому бунту»), ему же (в зависимости от общего объема второго тома) предлагалось окончательно решить вопрос о публикации «Летописи Рычкова». В рукописи примечаний и приложений встречаются страницы, переписанные рукою Яковлева, им вставлены шмуцтитулы, по его инициативе и под его руководством в типографии был составлен указатель к I тому «Истории»36 и т. д. Одним словом, как уже отмечалось исследователями «Истории Пугачева»,37 Пушкин нашел в лице Яковлева внимательного и доброжелательного редактора. Однако рядом с этим справедливым заключением возникло и другое, приписывающее Яковлеву роль добровольного цензора «Истории Пугачева». В книге Чхеидзе ряд замечаний Яковлева, истолкованных как цензурные, рассматривается даже как своеобразный этап в цензурной истории труда Пушкина,38 что заставляет нас подробнее остановиться на этой версии.

Факты, которыми оперирует А. И. Чхеидзе, стараясь подтвердить свою гипотезу, единичны. Отталкиваясь от традиционного представления, по которому Яковлев, советуя Пушкину снять имя Вольтера из предисловия к «Истории Пугачева», руководствовался цензурными соображениями (о чем еще будет речь ниже), она предполагает, что по инициативе того же Яковлева в труд Пушкина были внесены и другие изменения. Так, по словам А. И. Чхеидзе, переписывая предисловие, Яковлев заключил в скобки слово «усердный» в пушкинской характеристике «Истории Пугачева» как труда «усердного и добросовестного». Однако рукопись не подтверждает этого. Здесь нет никаких скобок при определении «усердный»: перечитав заново предисловие, Пушкин сам вычеркнул это слово, считая, что «усердие наше к Пугачеву тут лишнее» (IX, 437). Столь же необоснованным представляется и предположение Чхеидзе, что, продолжая править рукопись в направлении, указанном замечаниями Николая I, Пушкин руководствовался советами Яковлева (заметим попутно, что Чхеидзе опирается на список цензурных вариантов первого издания «Истории Пугачева», приведенных в Академическом издании (IX, 470—473), который сам по себе заслуживает критического анализа).

Как бы подготавливая свой взгляд на Яковлева как на цензора труда Пушкина, Чхеидзе несколько преувеличивает и степень его редакторского вмешательства. Так, она не учитывает, что, рекомендуя Пушкину предпослать отдельным главам «Истории» перечни содержания (les sommaires), Яковлев исходил из того, что они были уже раньше (еще в Болдине) даны к первым двум главам; пишет, что в сомерах к четвертой главе Яковлев исправил пункт «Прибытие Бибикова в Казань» на «Бибиков в Казани» в то время, как это было сделано уже Пушкиным (Яковлев только обвел карандаш Пушкина чернилами).

Таким образом, версия, по которой Яковлев во время печатания «Истории Пугачева» (пусть даже из дружеских соображений) принял на себя цензорские функции, плохо согласуется с фактами. Обращая внимание Пушкина на отдельные недосмотры и недоделки, Яковлев с большой осторожностью подходил к пушкинскому тексту, тщательно обосновывая каждую

244

свою поправку. Об этом свидетельствуют записки Яковлева к Пушкину, сохранившиеся на полях наборной рукописи предисловия. Перед сдачей ее в набор записки были стерты, зачеркнуты и сейчас не поддаются обычному прочтению. Лишь современные фотометоды позволили частично восстановить их текст.39

Незадолго до отъезда Пушкина из Петербурга, 12 августа 1834 г., когда оба тома «Истории Пугачева» уже были, по-видимому, набраны и подписаны в печать, Яковлев переписал предисловие и отправил его к Пушкину в сопровождении здесь же, на полях, набросанной записки: «Просмотри и возврати, а я вновь перепишу и пущу в дело, <подлинник(?)> при сем возвращаю».40 Переписывая предисловие, Яковлев счел нужным внести в него две поправки, обосновав их в специальных приписках. В цензурной рукописи предисловия, к которой восходит список Яковлева,41 Пушкин писал: «Дело о Пугачеве, доныне не распечатанное, хранится в Государственном архиве старых дел (в С. Петербурге)». Между тем указом от 17 июня 1834 г. этот архив был упразднен, а дело, о котором говорит здесь Пушкин, вместе с другими материалами по истории общественного движения было передано в новый архив, получивший название Петербургского государственного архива Министерства иностранных дел. Яковлеву это было хорошо известно: как установлено Р. В. Овчинниковым, он принимал участие в работе комиссии, разбиравшей фонды Архива старых дел. Поэтому он исправил в предисловии название архива сначала (пытаясь согласовать ссылку на новый архив с указанием прежнего местонахождения дела о Пугачеве) на «Государственный бывший Санкт-петербургский архив старых дел», затем — на «Государственный Санкт-петербургский архив». Но, внеся эту поправку, Яковлев заметил, что она плохо вяжется с датой, проставленной Пушкиным под предисловием, — 2 ноября 1833 г. Свои сомнения он изложил во второй приписке на полях предисловия. Эта приписка, до сих пор остававшаяся не замеченной, и сейчас читается далеко не полностью, но смысл ее вполне ясен: «NB. Вот название <нынешнее> (?): Г<осударственный> С<анктпетербургский> Арх<ив>. <Прежнее> (?) недавно уничтожено <3 (?) нрзб.> <ты> (?) же можешь говорить потом, что ты в селе Болдине <1 нрзб.> не мог знать в прошлом 1833 г., ноября 2, что будет вперед».42

Второе место в предисловии, которое вызвало у Яковлева возражение, — это упоминание в нем имени Вольтера. Сомневаясь в уместности

245

этого упоминания, Яковлев не решился сам его устранить, но написал на полях: «Нельзя ли без Вольтера?» Продолжение записки, которое считалось не поддающимся прочтению, содержит мотивировку вопроса: «Ето хорошо для весьма немногих, — пишет Яковлев, — но для 2500 читателей <2 (?) нрзб.> весьма противно».43 Рядом с запиской Яковлева сохранился ответ Пушкина: «А почему ж? Вольтер человек очень порядочный и его сношения с Екатериной суть исторические» (IX, 470). Однако, поразмыслив, Пушкин признал возражение Яковлева резонным и вслед за первой запиской послал другую: «Из предисловия (ты прав, любимец Муз!) должно будет выкинуть имя Вольтера, хоть я и очень люблю его» (XV, 186).

По традиции, ведущей начало от 1930-х годов и развитой в позднейших исследованиях,44 принято считать, что Яковлев предложил снять имя Вольтера из цензурных соображений. Однако, аргументируя эту точку зрения, ее сторонники ссылались только на отдельные (очень редкие) случаи цензурной практики конца 1820-х годов, когда упоминания о Вольтере запрещались в связи с тем, что после декабрьского восстания имя его стало одиозным для официальных кругов. Между тем нам не известны аналогичные случаи, относящиеся к 1830-м годам. В 1830 г. в «Литературной газете» было опубликовано послание Пушкина «К вельможе», содержащее два пассажа о Вольтере. В том же году А. Ф. Воейков, перепечатывая стихотворение в «Славянине», дополнительно привлек к ним внимание читателя следующим примечанием: «В сем классическом послании Протей-Пушкин являет нам Шолье и Вольтера».45 Как видим, имя Вольтера не находилось под запретом уже в это время.

Кроме того, ведь еще задолго до поступления книги Пушкина в типографию Яковлев узнал о ее высочайшем одобрении. Что в силу этого «Историю Пугачева» надлежит печатать «без цензуры», он был официально поставлен в известность. По службе своей во II отделении и участию в работе архивных комиссий Яковлев не мог не знать, что книга такого содержания вряд ли была допустимой с точки зрения общей цензуры. В этих условиях маловероятно, чтобы друг Пушкина и человек с твердыми представлениями о чиновной иерархии добровольно взял на себя труд цензора. К тому же в случае с предисловием мнение августейшего цензора было доподлинно известно Яковлеву: как показано выше, оригиналом при переписке ему служил беловой текст, представлявшийся Николаю I и снабженный его пометами.

Предположение о цензурных мотивах изъятия имени Вольтера из предисловия плохо согласуется и с тем фактом, что в тексте IV и в примечаниях к VIII главе приводятся обширные цитаты из переписки Вольтера с Екатериной II и — более того — имя Вольтера вынесено в перечень содержания IV главы,46 а следовательно, и в оглавление тома первого, которое следует непосредственно за предисловием. Между тем этого легко

246

было избежать, если бы Яковлев (а следом за ним и Пушкин) исходил из цензурных соображений. В последнем заставляет усомниться и самый характер ответной записки Пушкина: для цензуры историческое значение Вольтера не могло служить аргументом.

Скорее дело обстоит иначе: по-видимому, включая в предисловие к «Истории Пугачева» перечень исторических лиц, Пушкин вкладывал в него один смысл, а Яковлев усмотрел — другой. Впервые подобный ряд имен возникает в письме Пушкина к И. И. Дмитриеву от конца мая — начала июня 1833 г., где поэт просит у Дмитриева разрешения использовать в «Истории Пугачева» отрывок из его записок и тем самым не отказаться «занять место между знаменитыми людьми, коих имена и свидетельства дадут цену моему труду» (XV, 62). Приведенный здесь перечень имен почти полностью совпадает с аналогичным перечнем предисловия, но имени Вольтера здесь еще нет. Оно появилось лишь во второй черновой редакции предисловия, по-видимому, одновременно с тут же отброшенным именем Дмитриева (IX, 401). Последнее подтверждает, что в свой перечень Пушкин включил только людей «знаменитых». Яковлев же обратил внимание его на другое, — на то что для большинства читателей «Истории Пугачева» (2500 при общем тираже в 3000 экз.) окажется непонятной связь Вольтера с пугачевщиной: остальные лица, названные Пушкиным, были непосредственными участниками событий. Потому-то Пушкин, в конце концов, и согласился с Яковлевым: включенное в один ряд с именами русских исторических деятелей XVIII в. имя Вольтера оказалось в нем чужеродным.

С версией, объясняющей изъятие из предисловия имени Вольтера цензурными соображениями, отпадает последний из тех аргументов, на которых построено предположение о дополнительном цензуровании «Истории Пугачева» в процессе ее печатания. Если поправки, внесенные Пушкиным в свой труд в распространение замечаний Николая I, следует в ряде случаев признать цензурными, то речь здесь идет об автоцензуре. Но пример с именем Вольтера говорит о том, что при определении мотивов тех или иных поправок надо опираться на всесторонний анализ их функций в тексте.47

Итак, Николай I был единственным цензором «Истории Пугачева». Однако в свет она была выпущена при контроле III отделения Как уже упоминалось выше, М. М. Сперанский в последний момент переложил ответственность за выпуск «Истории» на Бенкендорфа. В марте 1834 г., получив от последнего уведомление о том, что Николай I распорядился отпечатать труд Пушкина в подведомственной ему типографии, Сперанский воспользовался своим правом личного доклада у императора для того, чтобы уточнить условия, на которых предстояло отпечатать книгу. Теперь же, когда тираж был готов, он пожелал получить высочайшую санкцию на выпуск его из типографии через Бенкендорфа, а узнав, что книга может быть выпущена при отсутствии существенных расхождений с цензурованной рукописью, направил ее для сверки и окончательного заключения в III отделение. Трудно сказать, чем при этом руководствовался Сперанский. Во всяком случае сверка была связана с особой ответственностью: для нее были представлены, с одной стороны, два объемистых тома, с другой — цензурная рукопись, которая по объему не достигала четверти печатного текста. И тем не менее заключение III отделения не заставило себя ждать. Это может служить косвенным свидетельством

247

в пользу того, что Николай I еще раньше дал Пушкину разрешение на публикацию в приложении к «Истории» ряда исторических документов, целиком предоставив ему выбор последних. В то же время согласие III отделения на выпуск в свет «Истории» (в окончательном ее виде) говорит, по-видимому, о том, что Бенкендорф был посвящен в соображения, которыми руководствовался Николай I, разрешая ее издание. Напомним, что через пять лет, в 1839 г., Бенкендорф, характеризуя внутреннее положение России, писал, что крепостное состояние представляет собой «пороховой погреб под государством»48, и в свою очередь был озабочен предотвращением угрозы.

V

«История Пугачева» вышла в свет около 28 декабря 1834 г., а уже в начале января 1835 г. определился ее неуспех. Его констатировал М. П. Погодин, который 8—11 января записал в дневнике: «Прочел Пугачева. — Занимательная повесть. Простоты образец <...> Ругают Пушкина за Пугачева».49

Первая известная нам попытка разобраться в причинах этого неуспеха была предпринята И. И. Дмитриевым в письме к Пушкину от 10 апреля 1835 г. «Сочинение ваше подвергалось и здесь разным толкам, довольно смешным, но никогда дельным, — писал Дмитриев, — одни дивились, как вы смели напоминать о том, что некогда велено было предать забвению. — Нужды нет, что осталась бы прореха в Р.<усской> истории; другие, и, к сожалению, большая часть лживых романтиков, желали бы, чтоб История ваша и в расположении и в слоге изуродована была всеми припасами смирдинской школы, и чтобы была гораздо погрузнее» (XVI, 18). Едва ли случайно то, что на первом месте Дмитриев поставил причину общественно-политического свойства: дворянский читатель предпочитал не вспоминать о пугачевщине и обращение Пушкина к исследованию причин и хода крестьянской войны казалось ему неуместным. Однако в журнальных и газетных отзывах те стороны труда Пушкина, которые делали его злободневным, не могли получить прямого отражения. Главное место в них заняло обсуждение книги как сочинения литературного и исторического. При этом вторая из двух названных Дмитриевым причин неуспеха «Истории Пугачева» проявилась в них с полной очевидностью.

Уже современниками не раз отмечалось, что по мере творческого созревания Пушкина и формирования реалистического склада его художественного мышления углублялась трещина между ним и широким кругом читателей, воспитанных на романтических образцах. В этом отношении «История Пугачева» разделила судьбу «Повестей Белкина» и других его произведений 1830-х годов. Реалистические устремления Пушкина-историка, как и Пушкина-художника, не получили признания его критиков и читателей.

Первым откликом на «Историю» была рецензия, появившаяся за подписью «П. К.» в «Сыне отечества». Она принадлежала перу официозного историка-дилетанта В. Б. Броневского, автора вышедшей в 1834 г. четырехтомной «Истории войска Донского». Хотя имя Броневского как автора этой рецензии стало известно читательской публике лишь из сообщения Булгарина в июне 1836 г.,50 но Пушкин, по-видимому, угадал его сразу.51 Броневский видел в Пугачеве злодея, а в пугачевском восстании  —

248

всего только «кровавый эпизод царствования Екатерины Великой». Недостаток «Истории» Пушкина он видел в том, что поэту «не рассудилось осветить свои труды надлежащим светом <...> не угодно было взглянуть на свое творение с надлежащей точки зрения и покрыть его колоритом пугачевщины и всех ужасов сего страшного периода времени».

Тем примечательнее, что эту социальную дидактику Броневский требовал облечь в ходульно романтические формы, близкие к эстетике Кукольника и других поэтов «ложновеличавой школы». Он сожалел, что Пушкин не написал «Историю Пугачева» «кистию Байрона», не подарил русскую публику «картиною ужасною, от которой, как от взгляда пугачевского, не одна дама упадет в обморок».52

После того как Булгарин ссылкой на авторитет Броневского пытался доказать, что «История Пугачева» не выдержала «первого натиска» критики, Пушкин возразил ему в известной статье «Об „Истории пугачевского бунта“». Еще раньше, в ответе на цитированное выше письмо И. И. Дмитриева, Пушкин писал по адресу критиков, подобных Броневскому: «Что касается до тех мыслителей, которые негодуют на меня за то, что Пугачев представлен у меня Емелькою Пугачевым, а не Байроновым Ларою, то охотно отсылаю их к г. Полевому, который, вероятно, за сходную цену, возмется идеализировать это лицо по самому последнему фасону» (XVI, 21).

Как полемическая по отношению к статье Броневского была задумана статья Е. Ф. Розена, появившаяся через месяц после нее. Автор начинает ее разграничением ораторства и поэзии, с одной стороны, истории — с другой, и видит заслугу Пушкина в том, что он «сумел быть не поэтом в истории», «не убоялся неодобрения многих, чтобы только угодить строгим ценителям его труда». Розен хвалит в «Истории Пугачева» «мудрую экономию и изящное устройство материала», «точное, истинно художественное разделение света и тени», «неподражаемую сжатость слога». Однако, опровергая Броневского, он сам остается далеким от понимания замысла Пушкина и в своих пожеланиях во многом исходит из критериев, близких рецензенту «Сына отечества». В центре его внимания — личность Пугачева, а главной задачей его истории, как и истории «всякого другого злодея», Розен считает раскрытие тайны его души: «зачинание его порочных мыслей и тайные пружины, способствующие к развитию его душевного разврата».53

Особняком среди печатных отзывов на «Историю Пугачева» стоит отзыв «Русского инвалида», принадлежащий, вероятно, издателю газеты А. Ф. Воейкову. Он появился, когда неуспех «Истории» был уже очевиден, и отразил высокую оценку книги в пушкинском кругу,54 хотя и не дал анализа труда Пушкина. В отличие от рецензий Броневского и Розена

249

здесь отсутствует традиционная характеристика Пугачева как злодея. Ввиду краткости отзыва «Русского инвалида», ни разу не цитировавшегося в специальной литературе, приводим его полностью: «Знаменитый поэт не уронил себя в новом произведении. Первый шаг его на историческом поприще есть блистательный подвиг, который еще более упрочит прежнюю славу. Пугачевский бунт — событие важное, но у нас не обстоятельно известное, — описан А. С. Пушкиным увлекательно и верно. Автор не жалел трудов и стараний при отыскании материалов; употребил свою обычную силу слова в изложении происшествий. Историки найдут в предлагаемом сочинении обильные и драгоценные материалы, а литераторы и любители изящного — сильную, верную, отчетистую, яркими красками написанную картину достопамятной, хотя и несчастной годины новейшей отечественной истории. Автор над описанием Пугачевского бунта испытывал свои силы, готовясь по исторической части к труду важному, многолетнему».55

Последней по времени рецензией на «Историю Пугачева» в периодической прессе (не считая позднейших полемических выпадов Булгарина)56 была упомянутая выше рецензия «Библиотеки для чтения». Она не подписана, но, по всей вероятности, принадлежит самому Сенковскому: хотя ее нет в списке работ последнего, предпосланном посмертному изданию его сочинений, но между статьей об «Истории Пугачева» и рецензией Сенковского на «Историю войска Донского» В. Б. Броневского57 или его письмом к Пушкину по поводу «Пиковой дамы» (XV, 109—111) ощущается внутренняя связь. Сенковский же полугодом ранее рекомендовал читателям «Библиотеки» пушкинскую публикацию документов, извлеченных из «Истории Пугачева».

Рецензия делится на две части Первая из них написана с официозных позиций. По-видимому, хорошо осведомленному Сенковскому стали известны слова Николая I по поводу первоначального, пушкинского названия книги: «...преступник, как Пугачев, не имеет истории», — и он дал пространную вариацию на эту тему. Отказывая труду Пушкина в праве называться «Историей» и именуя его исторической статьей, Сенковский мотивирует это так: «...бунт обольщенной и пьяной черни в отдаленной провинции, продолжавшийся несколько месяцев, не имевший никакого влияния на общую судьбу государства, ни в чем не изменивший хода ни внешней, ни внутренней политики, не может быть предметом настоящей истории и, в крайнем случае, составляет только ее печальную страницу, которой, по несчастию, мы не вправе вырвать, но которую властны перекинуть при чтении, не расторгнув тем связи повествования о целой эпохе, не расстроив в мысли ряда блестящих и утешительных событий, образующих истинную, прагматическую историю того времени».58 В последних словах Сенковского можно видеть полемику не только с Пушкиным, но и с рецензией Розена, который выдвигал перед Пушкиным в качестве идеала задачу создания «прагматической» истории.59

Вторая часть рецензии Сенковского представляет значительно больший интерес. Она показывает, что Сенковский уловил и оценил по достоинству

250

ряд существенных моментов исторической концепции Пушкина. Принимая пушкинскую характеристику Пугачева, как «орудия мятежной партии „несогласных“», рецензент подчеркивает, что он «однако ж был не без твердости в воле, ни без дарований», и противопоставляет «воинские дарования» «безграмотного казака» нерешимости «бедного» Рейнсдорпа. В действиях Пугачева он усматривает «смесь неслыханной природной жестокости и мгновенных проблесков чувства».60

Нам известна еще одна рецензия на «Историю Пугачевского бунта», оставшаяся при жизни Пушкина неопубликованной. Речь идет об отзыве М. П. Погодина, предназначавшемся для «Московского наблюдателя», но напечатанном только в 1865 г. Погодин считает, что «История Пугачева» «имеет гораздо больше достоинства литературного, чем исторического, хотя богата и последним». Выделяя как литературные достоинства «Истории» «простоту слога, безыскусственность, верность и какую-то меткость выражений», Погодин приходит к выводу, что Пушкин проложил «новую дорогу» в русской историографии: «Пушкин, давший в „Борисе Годунове“ язык нашей трагедии, „Пугачевским бунтом“ нанес решительный удар ораторской истории, в коей Карамзин был у нас первым и последним мастером». С литературными достоинствами «Истории» Погодин связывает ее неуспех, который она разделила с другими зрелыми произведениями Пушкина. В конце рецензии Погодин предлагает читателю ряд вопросов, на которые он не нашел ответов у Пушкина и на которые должен ответить грядущий историк. Они-то, думается, и объясняют, почему в 1835 г. рецензия осталась ненапечатанной. Погодин требует, чтобы Пушкин дал ответ, почему восставшие имели быстрый успех, каковы причины бунта в городах и деревнях, что помогало разбитому Пугачеву вновь и вновь собираться с новыми силами и т. д.61 Действительно, прямых ответов на эти вопросы в «Истории Пугачева» нет: считая неудобными для печати, Пушкин суммировал их в виде выводов, подготовленных изложением событий в самой «Истории», в «Замечаниях о бунте», представленных Николаю I. Мы не знаем, была ли остановлена публикация рецензии Погодина В. П. Андросовым, цензурой или самим Погодиным, который во время своей поездки в Петербург в феврале — марте 1835 г. встречался с Пушкиным, беседовал с ним о пугачевщине и мог убедиться в неуместности своих вопросов. Так или иначе рецензия затрагивала предметы, открытое обсуждение которых в печати было невозможно.

Только в одном отклике на «Историю Пугачева» в центре оказалось не обсуждение ее литературных и исторических достоинств, а те самые злободневные вопросы, на которые по-разному намекали Сенковский и Погодин, — в не учтенной пушкиноведами «Выводке о России из „Истории Пугачевского бунта“, в 1834 г. Пушкиным изданной» сенатора и тайного советника Н. Наз. Муравьева (1775—1845). В 1828—1851 гг. этот консервативный литератор-дилетант, которого современники называли Хвостовым в прозе и доказывали ему, «что он без логики, без грамматики и без человеческого смысла»,62 выпустил четырнадцать частей своих сочинений под названием «Некоторые из забав отдохновения». В одиннадцатой части «Забав», вышедшей в свет в 1836 г. (цензурное разрешение 14 апреля 1835 г.), и появилась указанная выше «Выводка». Внимание Муравьева сосредоточено на том, почему пугачевское восстание получило столь широкий размах. Вследствие консервативной односторонности он оставляет в стороне вопрос о причинах народного возмущения, и его размышления касаются лишь того, чем была вызвана слабость правительства перед

251

лицом восставших. Источник этой слабости Муравьев видит в засилье иностранщины. Замечая, что «История Пугачева» «с признательностью будет читана потомством», он рассматривает труд Пушкина как отражение важной ступени в развитии «русского смысла».

Главную причину успехов Пугачева Муравьев усматривает в том, что силы «нашего высшего дворянства» «были удивительно как ослаблены напряжением мысли и памяти перенять наружное иностранное, казистое, блестящее, непостоянное». Действия правительственных войск представляются ему в следующем виде: «Генерал Бибиков, начальствуя против возмутителя в Казани, учился по-английски и жалобно отписывался. Державин занимался темным, невразумительным словотканством и ссорился с людьми дельными. Оробевший воин Рейнсдорп, губернатор Оренбурга, со всеми советовался о своем деле, и что предпринимал, то исполнял сходно с его смыслом и духом, и имел заслуженный неуспех... Князья: Голицын, Щербатов и пр. и пр. были одного с ними отлива».

«Если б Пугачева русский смысл имел знания, образование, благонравие, то было бы трудненько с ним управиться и разделаться русскому язычеству (т. е. тем, у кого много слов, но мало дела, — Н. П.): и сколько б бедствий нашей любезной России могло приключиться!»63 гласит вывод Муравьева, прямо перекликаясь с «Общими замечаниями» Пушкина о бунте («Разбирая меры, предпринятые Пугачевым и его сообщниками, должно признаться, что мятежники избрали средства самые надежные и действительные к своей цели. Правительство с своей стороны действовало слабо, медленно, ошибочно»: IX, 375—376).

Приведенными отзывами не исчерпываются наши (впрочем, довольно скудные) сведения о впечатлении, произведенном «Историей Пугачева» на ее первых читателей. Из писем А. И. Тургенева из-за границы к Жуковскому и Вяземскому мы знаем о большом интересе, который она вызвала в русских дипломатических кругах.64 Другая, враждебная Пушкину линия отзывов представлена в письмах А. М. Языкова (брата поэта) к В. Д. Комовскому и в позднейших воспоминаниях П. Х. Граббе.65 Оба они подошли к труду Пушкина с узко специальной точки зрения, не учитывая его связи с современностью. Именно этот, последний взгляд надолго определил пути исторической науки в изучении «Истории». Представление о ее злободневности было надолго утрачено. Анализ цензурной истории труда Пушкина и причин расхождения Николая I и Уварова в отношении к нему проливают дополнительный свет на эту злободневность и дают представление о месте «Истории Пугачева» в обсуждении крестьянского вопроса и других государственных преобразований в правительственных сферах и русском обществе 1830-х годов.