197

Н. Н. ПЕТРУНИНА, Г. М. ФРИДЛЕНДЕР

ПУШКИН И ГОГОЛЬ В 1831—1836 ГОДАХ1

I

Вопросу о литературно-творческих взаимоотношениях Пушкина и Гоголя и об их исторической преемственности в истории русского реализма посвящена обширная литература.2 В ней получили освещение и важнейшие факты личного общения Пушкина и Гоголя в первой половине 1830-х годов, и роль Пушкина как литературного наставника, советчика, воспитателя молодого Гоголя, высоко оценившего талант своего более молодого собрата по перу уже начиная с первых его литературных выступлений, подсказавшего ему сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ», а в последний год своей жизни привлекшего его к участию в «Современнике». Тем не менее, как мы постараемся показать ниже, многое в личных и творческих взаимоотношениях Пушкина и Гоголя представляется выясненным не до конца, требующим уточнения, а частично и пересмотра.

Как известно, Гоголь в своих письмах, посвященных смерти поэта, а позднее в «Выбранных местах из переписки с друзьями» и «Авторской исповеди» дал восторженную оценку Пушкина и его роли в своем творческом развитии 1830-х годов. Эти рассказы Гоголя дали его первым биографам от П. А. Кулиша до В. И. Шенрока основания для того, чтобы охарактеризовать отношения между ним и Пушкиным в 1830-х годах как личную дружбу и единомыслие в основных вопросах литературно-общественной борьбы.3 Однако в начале XX в. В. В. Каллаш, а за ним ряд других дореволюционных историков литературы подвергли тезис о личной близости Пушкина и молодого Гоголя резкой и ожесточенной критике;4

198

истоки ее были тесно связаны с выдвинутой незадолго до этого В. В. Розановым и получившей широкое распространение в символистской критике антитезой Пушкина и Гоголя как представителей противоположных — светлого «аполлоновского» и темного и дисгармонического «дионисийского» — начал. Частично предвзятая и не всегда беспристрастная критика эта имела тем не менее для науки и полезные последствия, обнаружив ряд «белых пятен», неясностей и противоречий в принятой до этого трактовке отношений обоих писателей. Ее результатом явился тщательный критический анализ эпистолярных и мемуарных свидетельств о взаимоотношениях Пушкина и Гоголя, выполненный в пореволюционный период советскими исследователями. Особенно велика в деле восстановления подлинной картины личных отношений Пушкина и Гоголя была роль В. В. Гиппиуса, тщательно сопоставившего и проанализировавшего все выявленные к середине 1920-х годов факты личного и творческого общения писателей. Это позволило ему показать, что скептицизм Каллаша и его последователей был необоснованным и что тщательное рассмотрение фактов не опровергает показания Гоголя о близости к Пушкину и его кругу в 1831—1836 гг., а лишь уточняет и конкретизирует эти показания.5

Однако в работе В. В. Гиппиуса и последующих исследователей на эту тему — и это было известным их недостатком — общение Пушкина и Гоголя рассматривалось изолированно от анализа литературной позиции Пушкина 1830-х годов и от связанных с нею сложных идеологических и литературно-эстетических взаимоотношений Пушкина с другими писателями-современниками. Между тем истоки интереса Пушкина к молодому Гоголю и их сближение летом 1831 г., когда Гоголь, как мы знаем из его писем, живя в Павловске, не только часто навещал Пушкина и Жуковского в Царском Селе, но и был посвящен во многие их заветные творческие замыслы, могут быть вполне прояснены лишь при условии, если мы не будем рассматривать отношения обоих писателей изолированно, в узко личном, биографическом плане, а свяжем их с общими особенностями литературно-общественной позиции Пушкина.

Как свидетельствуют многочисленные факты, после 1825—1826 гг. Пушкин постоянно проявляет настойчивый, повышенный интерес к новым явлениям русской жизни и литературы. Вместе с казненными и сосланными декабристами со сцены сошло не только революционное, но и значительная часть литературного поколения 1820-х годов. Нормальная историческая преемственность в литературе оказалась на время поколебленной Окруженный сравнительно небольшим кругом друзей, переживших 1825 г. и связанных общностью идейных и литературных традиций, Пушкин после возвращения из Михайловского испытывает острую потребность в общественных и литературных связях с талантливыми людьми нового, позднейшего поколения, заявившего о себе в литературе после 14 декабря. Отсюда в 1820-е годы интерес поэта к кругу «Московского вестника» (из связей с сотрудниками последнего наиболее прочными оказались впоследствии связи с М. П. Погодиным и отчасти В. Ф. Одоевским). В 1830-е годы интерес Пушкина к новым, многообещающим представителям литературной молодежи усиливается, так как художественно-идеологические взаимоотношения со старыми друзьями поэта, такими как Жуковский, Вяземский, А. И. Тургенев, становятся в эти годы все более сложными. При этом в условиях изменившейся литературно-общественной эпохи внимание поэта все чаще привлекают выступления молодых писателей,

199

искания которых раздвигали привычные горизонты и намечали новые возможные пути литературного развития, в том числе выступления выходцев из недворянских, демократических общественных кругов (А. В. Кольцов, В. Г. Белинский) или писателей, пришедших в литературу из гущи непосредственной жизни и способных противопоставить привычным, романтическим штампам ее непредвзятое, трезво-правдивое отражение (Н. А. Дурова, С. Казы-Гирей; настойчивые попытки поэта заставить М. С. Щепкина и П. В. Нащокина писать мемуары и др.). Лишь в этой общей исторической связи может быть понято и отношение Пушкина к Гоголю.

Как уже давно установлено исследователями, на Гоголя впервые указал Пушкину П. А. Плетнев в письме к поэту от 22 февраля 1831 г. Изложив кратко биографию молодого Гоголя и перечислив его произведения, напечатанные к этому времени в «Литературной газете», Плетнев писал, что «нетерпеливо» желает подвести Гоголя (от которого Жуковский так же, как и он сам, «в восторге») «под благословение» поэта (XIV, 153). В это время Пушкин, по собственному признанию, еще не читал ничего из произведений Гоголя «за недосугом» (XIV, 162). Вскоре после этого, 20 мая 1831 г., состоялась их первая встреча на вечере у Плетнева, положившая начало личному знакомству.

Летом 1831 г. Гоголь жил в Павловске и, по его словам, «почти каждый вечер» (Гоголь, X, 214)6 встречался с Пушкиным и Жуковским, жившими в Царском Селе. Здесь Пушкин, по-видимому, ознакомился с теми ранними опытами Гоголя («Мысли о преподавании географии», «Женщина» и отрывок из исторического романа «Гетьман), на которые указал ему еще раньше Плетнев и чтение которых он отложил «до Царского Села» (XIV, 162). Тогда же Пушкин прослушал в чтении Гоголя или прочел в рукописи повести, вошедшие в состав первой книжки «Вечеров на хуторе близ Диканьки», которые Гоголь к этому времени закончил и «из Павловска» (Гоголь, X, 203) отослал в типографию. Повести эти восхитили Пушкина, о чем он писал в отзыве о первой книжке «Вечеров», и именно это, по-видимому, послужило основой для установления между Пушкиным и Гоголем близости и взаимопонимания в литературных вопросах.

Об этой близости свидетельствуют как содержание и самый тон писем Гоголя к Пушкину, написанных после возвращения из Павловска в Петербург (Гоголь, X, 202—204), так и два других письма Гоголя второй половины 1831 г. — к В. А. Жуковскому и А. С. Данилевскому (Гоголь, X, 206—207, 212—214). Оба письма Гоголя к Пушкину содержат ряд намеков на прежние личные беседы литературного характера. Особенно важно в этом смысле письмо от 21 августа 1831 г.: из него видно, что во время летних посещений Гоголем Царского Села Пушкин познакомил его с еще не напечатанной в это время статьей Феофилакта Косичкина «Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», не боясь раскрыть перед ним тайну своего псевдонима, а Гоголь одобрил позицию Пушкина в борьбе с Булгариным и полностью к ней присоединился. Письма Гоголя к Жуковскому и Данилевскому свидетельствуют, что ему тогда же стали известны «Домик в Коломне»,7 сказки Пушкина о Балде и о царе Салтане. Показательно, что в том же письме к Данилевскому

200

Гоголь ни словом не упоминает ни о статье Феофилакта Косичкина, ни о «Повестях Белкина», рукопись которых Пушкин переслал ему В Петербург для передачи Плетневу. Повести эти были приписаны Пушкиным Белкину, а издатель их подписался инициалами «А. П.»; умолчание о них и о статьях Косичкина в письме к Данилевскому свидетельствует о желании Гоголя сохранить доверенную ему Пушкиным тайну.8

Существенно не только то, что письма Гоголя 1831 г. говорят о его знакомстве с рядом пушкинских замыслов, известных лишь ближайшему литературному окружению поэта. Еще более важно, что, войдя в Царском Селе в круг лиц, близких к Жуковскому и Пушкину, и познакомившись с их творческими планами, Гоголь открывает неожиданные точки соприкосновения между направлением своих художественных поисков и творчеством своих старших товарищей по перу. Решительно отказавшись незадолго до этого от продолжения линии «Ганца Кюхельгартена» и обратившись к работе над национальной тематикой, первой ступенью в освоении которой для него явились пронизанные отражениями фольклора повести «Вечеров», Гоголь видит в обращении Пушкина и Жуковского к работе над сказками аналог своим собственным поискам. Не случайны его горячее восхищение тем, что в сказках Жуковского уже нет «ничего германского» — «появился новый обширный поэт и уже чисто русский» (Гоголь, X, 214), — и общий итог гоголевских размышлений, позволяющий ему охарактеризовать новые произведения Пушкина и Жуковского как начало нового этапа русской поэзии (к которому Гоголь, без сомнения, относил и повести «Вечеров»): «Мне кажется, что теперь воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент, и те же самые зодчие выведут и стены, и купол, на славу векам, да поклоняются потомки и да имут место, где возносить умиленные молитвы свои» (Гоголь, X, 207).

Выход первой книжки «Вечеров на хуторе близ Диканьки», одобренной Пушкиным и Жуковским, явился важнейшей вехой в творческом развитии Гоголя. В своих предшествующих опытах — «Ганце Кюхельгартене», главах из исторического романа «Гетьман» и в журнальной редакции «Вечера накануне Ивана Купала» — Гоголь еще только нащупывал свой путь в литературе. Теперь он определился. Недаром за первой книжкой «Вечеров» сразу же последовала вторая. Несмотря на тематическое разнообразие «Вечеров», несмотря на сочетание истории и современности, быта и фантастики, комических и патетических интонаций, сборник этот обладал очевидным для всякого внимательного читателя внутренним единством, что позволяло говорить о появлении в русской литературе нового, замечательного дарования. И Пушкин первый поспешил радостно приветствовать это дарование в своем письме к издателю «Литературных прибавлений к Русскому инвалиду» А. Ф. Воейкову, напечатанном в этой газете после появления первой книжки «Вечеров» 25 сентября 1831 г.

201

Замечая здесь, что «Вечера» «изумили» его, Пушкин охарактеризовал сборник Гоголя как «истинно веселую книгу», «искреннюю, непринужденную, без жеманства, без чопорности» (XI, 216). Этими своими качествами, а также своей «поэзией» и «чувствительностью» «Вечера» противостояли в глазах Пушкина «жеманству» и «чопорности» литературы, ориентированной на «высшее общество» и «прекрасных читательниц». Приводя в своем письме-рецензии рассказ Гоголя о смехе наборщиков, печатавших «Вечера», Пушкин охарактеризовал «Вечера» как явление высокой литературы (недаром имя молодого Гоголя поставлено в один ряд с именами Фильдинга и Мольера!) и в то же время литературы, способной вызвать интерес и у подлинно образованного человека, и у широкого народного читателя, в противовес «нравственно-сатирическим» романам Булгарина с их «принужденностью» и отсутствием подлинной «веселости».

Рецензия Пушкина на первое издание «Вечеров» показывает, что сразу же после знакомства с ними имя Гоголя отделилось для поэта от имен других русских писателей младшего поколения и он занял в глазах Пушкина прочное место «в нашей нынешней литературе» — притом в ряду тех ее представителей, которые подобно самому Пушкину стремились освободить ее от сословных предрассудков и превратить из чтения «для немногих» в подлинно национальное дело. Пушкин горячо одобрил самое направление творчества Гоголя, призвав его не смущаться возможными толками «журналистов» (прежде всего Булгарина и Полевого) о «неприличии» и «дурном тоне» его повестей, выпадающих из признанных ими шаблонных — классических и романтических — канонов, смело идти дальше по тому же пути свободного «искреннего» и «непринужденного» творчества, на который он вступил в «Вечерах».

Период после возвращения Пушкина в Петербург в сентябре 1831 г. и до отъезда Гоголя за границу в июне 1836 г. — время интенсивного личного общения обоих писателей. Хотя мы не можем точно установить, как регулярно и насколько часто они виделись в эти годы (встречи их могли иметь и, как мы знаем в отдельных случаях из доступных нам источников, действительно имели место не только во время посещения Гоголем квартиры поэта, но и у общих знакомых — Жуковского, Вяземского и Плетнева и т. д.), однако из писем Гоголя и других свидетельств видно, что в жизни Гоголя с осени 1831 и до весны 1836 г. не было ни одного крупного события, о котором Пушкин бы не был поставлен им в известность и в котором не принимал бы близкого участия.

Но прежде чем перейти к анализу названных свидетельств, нужно предварительно сказать несколько слов о том отношении к Пушкину и его творчеству, которое сложилось у Гоголя ко времени его личного знакомства с поэтом.

Имя Пушкина Гоголь узнал рано: еще в письме к отцу из Нежина от 1 октября 1824 г. он просил прислать ему «Пушкина поэму Онегина», первая глава которого в то время еще не была опубликована, так что о ней Гоголям — отцу и сыну — могло быть известно только по слухам (Гоголь, X, 48). Среди выписывавшихся нежинскими гимназистами «на общую складчину» книг, хранителем которых был Гоголь, «важнейшую роль», по воспоминаниям товарищей, играл альманах «Северные цветы», сочинения Пушкина и Жуковского.9 По словам А. С. Данилевского, «Гоголь в гимназии восхищался Пушкиным» и с нетерпением ждал появления каждой из глав «Онегина».10 Из других источников мы знаем, что среди

202

нежинских гимназистов ходила по рукам пушкинская «Вольность».11 Знакомство молодого Гоголя с вольнолюбивой лирикой Пушкина подтверждается позднейшей сочувственной оценкой ее в черновиках статьи «Несколько слов о Пушкине» (Гоголь, VIII, 602).12 В тексте юношеской поэмы Гоголя «Ганц Кюхельгартен» исследователями не раз справедливо отмечались многочисленные реминисценции из «Евгения Онегина» (Гоголь, I, 495).

В конце декабря 1830 — январе 1831 г., сразу же вслед за выходом первого печатного издания «Бориса Годунова» и вскоре после знакомства с П. А. Плетневым, Гоголь пишет предназначавшуюся, вероятно, для «Литературной газеты» Дельвига и посвященную Плетневу статью о «Годунове». Восторженное изображение наэлектризованной толпы читателей и почитателей поэта, собравшейся в книжной лавке Смирдина и спешащей высказать свое восхищение его новым созданием, ироническое воспроизведение разноголосого хора читательских суждений о трагедии (предвосхищающее — хотя и в виде первого, робкого эскиза — позднейшие сцены «Театрального разъезда после представления новой комедии»), характеристика Пушкина как «великого» поэта, противостоящего «бездушному свету», а его трагедии как «вечного творения» (Гоголь, VIII, 152) — все эти особенности формы и содержания гоголевской статьи ставят ее, несмотря на неопытность автора, на особое место среди отзывов современников о «Годунове». В своем понимании общего смысла трагедии Гоголь отдал дань романтическим представлениям, истолковав «Бориса Годунова» как пьесу о судьбе выдающейся личности («О, как велик сей царственный страдалец!»), а не как народную драму. Однако едва ли не единственный из современников он смог уже в самый год выхода пушкинской трагедии оценить по достоинству масштабность ее замысла, смело указать на громадную высоту ее нравственного содержания и на ее эстетическое совершенство.

Оставшаяся не опубликованной при жизни автора статья о «Годунове» свидетельствует о том, что уже к концу 1830 г. у Гоголя определилась восторженная и безоговорочная оценка Пушкина как великого поэта, которую в это время разделяли лишь весьма немногие из современников. Лирико-патетические тирады этой статьи настолько созвучны позднейшим аналогичным, столь же патетическим отзывам Гоголя о Пушкине в письмах, вызванных известием о смерти поэта, что все сомнения дореволюционных биографов Гоголя в искренности тона названных писем приходится признать безосновательными. Устойчивость восторженного отношения молодого Гоголя к Пушкину и его творчеству, впервые засвидетельствованного статьей о «Годунове», подтверждают письма и статьи Гоголя, написанные в первые годы знакомства с поэтом.

После этого краткого отступления об отношении молодого Гоголя к Пушкину, необходимого для понимания дальнейшего движения их личных и литературных взаимоотношений в 1831—1836 гг., мы можем вернуться к анализу последних.

II

«По словам П. В. Нащокина, — записал в 1851 г. П. И. Бартенев, — Гоголь никогда не был близким человеком к Пушкину». И вместе с тем в разговоре с Бартеневым Нащокин признал, что Пушкин «принимал к себе Гоголя, оказывал ему покровительство, заботился о внимании к нему

203

публики, хлопотал лично о постановке на сцену „Ревизора“, одним словом, выводил Гоголя в люди».13

Свидетельство Нащокина нельзя признать вполне объективным;14 тем не менее он был безусловно вправе провести разделительную черту между Гоголем и «близкими» друзьями Пушкина, к числу которых принадлежал он сам. В личную жизнь Пушкина Гоголь никогда близко не был посвящен: отношения между ними с самого начала знакомства сложились именно как отношения литераторов, писателей, разных по возрасту, по положению в обществе и литературе, но объединенных общим пониманием задач и потребностей искусства и выступавших соратниками в основных вопросах литературно-общественной борьбы 1830-х годов. И, как показывает история взаимоотношений Пушкина и Гоголя, близость их в указанном смысле в период с 1831 и до 1836 г. не только не ослабевала, но усиливалась (хотя это и была близость принципиально иного порядка, чем в отношениях поэта с Нащокиным).

Тщательная критическая сводка основного материала о встречах и переписке Пушкина и Гоголя в 1832—1836 гг. была сделана В. В. Гиппиусом в его указанной выше работе о литературном общении Пушкина и Гоголя. В настоящее время мы имеем возможность дополнить те результаты, к которым тогда пришел В. В. Гиппиус и на которые мы будем опираться в дальнейшем, некоторыми новыми соображениями и дополнительными штрихами.

30 ноября 1832 г., через месяц после возвращения в Петербург из Васильевки, куда он ездил к матери, Гоголь сообщает И. И. Дмитриеву, что «хотя еще не успел побывать у кого бы следовало», «однако ж виделся с Пушкиным», причем узнал от него об отказе, полученном в ответ на просьбу разрешить издание газеты «Дневник» (Гоголь, X, 247). Виделись ли они в следующие два месяца, мы не знаем: 8 февраля 1833 г. Гоголь жалуется Данилевскому, что Пушкина «нигде не встретишь, как только на балах», и выражает опасение, что так он «протранжирит всю жизнь свою, если только... не затащут его в деревню» (Гоголь, X, 259). Но уже в середине февраля состоялось его новое свидание с поэтом: 20 февраля Гоголь (со слов Пушкина) информирует Погодина о разговоре Пушкина с Николаем I в связи с планом привлечь московского историка к работе поэта над историей Петра I (Гоголь, X, 263). Через два с половиной месяца, 8 мая 1833 г., Гоголь снова пишет Погодину — на этот раз об окончании поэтом работы над черновой рукописью «Истории Пугачева», причем сообщение его: «Замечательна очень вся жизнь Пугачева. Интересу пропасть! Совершенный роман!» (Гоголь, X, 269) — является отголоском если не чтения самой рукописи (что маловероятно), то разговоров о ней в кругу друзей поэта.

Выше отмечалось, что в первом развернутом отзыве Гоголя о творчестве Пушкина — в статье о «Годунове» — Гоголь в оценке трагедии еще исходил из традиционных идей романтической эстетики. Знакомство и общение с Пушкиным в 1831—1832 гг., размышления над его новыми произведениями, творческая эволюция самого Гоголя в тот же период привели его к более углубленному пониманию творчества поэта. Понимание это становится не только конкретнее: в нем отчетливо выступают

204

на первый план внимание и интерес к реалистическим тенденциям пушкинских произведений. В этом отношении особенно симптоматично письмо Гоголя к А. С. Данилевскому от 20 декабря 1832 г. в ответ на не дошедшее до нас письмо, в котором последний, как можно судить по возражениям Гоголя, повторял мнение романтически настроенной части публики об «охлаждении» гения Пушкина и сочувственно противопоставлял его стихам более приподнятый и живописный стиль байроновской лирики. Ответ Гоголя свидетельствует о недоверии к романтическим эффектам и предпочтении более простой и классической пушкинской манеры: «Да зачем ты нападаешь на Пушкина, что он прикидывался? Мне кажется, что Байрон скорее. Он слишком жарок, слишком много говорит о любви и почти всегда с исступлением. Это что-то подозрительно. Сильная продолжительная любовь проста, как голубица, то есть выражается просто, без всяких определительных и живописных прилагательных, она не выражает, но видно, что хочет что-то выразить, чего, однако ж, нельзя выразить, и этим говорит сильнее всех пламенных, красноречивых тирад» (Гоголь, X, 252).

Еще раньше, 30 марта 1832 г., в письме к тому же Данилевскому Гоголь дает сходную сочувственную оценку величия и простоты пушкинской поэзии, сопоставляя ее с «огненными», но оказывающими более преходящее воздействие стихами Языкова: «Любовь до брака — стихи Языкова: они эффектны, огненны и с первого раза уже овладевают всеми чувствами. Но после брака любовь — это поэзия Пушкина: она не вдруг обхватит нас, но чем более вглядываешься в нее, тем она более открывается, развертывается и наконец превращается в величавый и обширный океан, в который чем более вглядываешься, тем он кажется необъятнее, и тогда самые стихи Языкова кажутся только частию, небольшою рекою, впадающею в этот океан» (Гоголь, X, 227). Мысль, высказанная в письме к Данилевскому, о том, что поэты — современники Пушкина относятся к нему как часть к целому, повторена Гоголем в конце не публиковавшейся при его жизни статьи «О поэзии Козлова» (1831—1833): «Козлов относится к Пушкину так, как часть к целому... И для кого не блистательна, кому незавидна участь быть частью необъятного Пушкина!!» (Гоголь, VIII, 154—155). Замечая в той же статье, что герои поэта-слепца Козлова — «только образы, условные знаки, в которые облекает он явления души своей», и что поэтому они «не живут собственною жизнью». Гоголь, хотя и мимоходом, противопоставляет субъективно-лирическому складу поэзии Козлова объективность и жизненность лирики Пушкина, свойственный ей широкий охват явлений как внутреннего, так и внешнего мира (там же, 154).

Летом 1833 г., перед отъездом Пушкина из Петербурга, Гоголь читал ему начало «Владимира III степени». Об этом свидетельствуют не учтенные исследователями драматургии Гоголя слова из письма А. М. Языкова к В. Д. Комовскому от 1 декабря: «Знаете ли вы, что Гоголь написал комедию „Чиновник“? Из нее Пушкин сказал нам несколько пассажей, чрезвычайно острых и объективных».15 Из слов этих видно, что начало гоголевской комедии заинтересовало Пушкина и запомнилось ему. Подтверждением может служить написанное вскоре после встречи с братьями Языковыми, 30 октября 1833 г., письмо поэта к В. Ф. Одоевскому, где он, кланяясь Гоголю, спрашивал: «Что его комедия? В ней же есть закорючка» (XV, 90). Все это позволяет, как мы покажем далее, высказать предположение, что позднейшее возвращение Гоголя в 1835 г. к оставленному им «Владимиру III степени» и создание им на основе начальных

205

сцен этой комедиии отрывка «Утро чиновника» явилось результатом советов и напоминаний Пушкина.

Осенью 1833 г. Гоголь чувствует себя литературно настолько прочно связанным с Пушкиным и пушкинским окружением, что у него возникает мысль о возможности литературного сотрудничества с поэтом. Об этом свидетельствует известный проект альманаха «Тройчатка, или Альманах в три этажа», с которым знакомит нас письмо В. Ф. Одоевского к Пушкину от 28 сентября 1833 г. (XV, 84). Задуманный совместно Гоголем и Одоевским во время пребывания поэта в Болдине и построенный по единому общему плану альманах этот должен был объединить по их замыслу трех повествователей, выступивших одни вслед за другим с циклами повестей (пушкинские «Повести Белкина», «Вечера» Гоголя — Рудого Панька и «Пестрые сказки» Одоевского — Гомозейки), противостоящими булгаринской «нравственно-сатирической» романистике и вообще «торговому» направлению в литературе. Но, хотя Гоголь и Одоевский, как можно думать, уже приступили к работе над повестями для этого альманаха (в частности, с ним можно связать гоголевский набросок «Страшная рука» — «повесть из книги под названием: Лунный свет в разбитом окошке чердака на Васильевском острове в 16-й линии», представляющую отдаленный прообраз будущего «Невского проспекта»), Пушкин уклонился от участия в «Тройчатке», и проект ее не был осуществлен. По справедливому предположению Н. В. Измайлова, отказ поэта написать для альманаха описание «погреба» с тем, чтобы его повесть служила дополнением к повестям Гоголя и Одоевского с описаниями «чердака» и «гостиной» (и все они вместе давали бы «разрез дома в 3 этажа»), вряд ли может быть объяснен только той «помещичьей ленью», на которую Пушкин ссылался в письме к Одоевскому, мотивируя свой отказ (XV, 90). Скорее всего, сам замысел альманаха, построенного по уже сложившимся к этому времени во французской литературе готовым образцам, не встретил сочувствия Пушкина, избегавшего преднамеренности и стремившегося идти в литературе своим, оригинальным путем.16 Да и самая задача художественного изображения погреба (подсказанная, вероятно, пушкинским «Гробовщиком»!) вряд ли могла в 1833 г. серьезно заинтересовать поэта, полного в это время других, несравненно более широких и важных творческих планов.

Следует подчеркнуть, что отказ Пушкина от участия в «Тройчатке» не мог сам по себе иметь решающего значения для судьбы замысла Одоевского и Гоголя. После отказа поэта они хотели первоначально выпустить альманах без участия Пушкина.17 Тем не менее замысел этот не был доведен до конца, а связанные с ним гоголевские отрывки «Страшная рука» и «Фонарь умирал» остались черновыми набросками, и лишь в 1834—1835 гг. Гоголь смог, отталкиваясь от них, создать свои первые петербургские повести, где в центре уже не «чердак» одного дома (хотя бы и характерного в «физиологическом» смысле), но весь Петербург и его главная «коммуникация» — Невский проспект со сменяющимся на нем в течение дня пестрым и разнообразным народонаселением. Если условно-гротескные персонажи отрывков «Страшная рука» и «Фонарь умирал» (студент из Дерпта, безымянная красавица и ее уродливый содержатель) родственны схематическому художественному миру Одоевского периода «Пестрых сказок», то переход от них к «Портрету», «Невскому проспекту»,

206

«Запискам сумасшедшего», «Петербургским запискам 1836 года» не был бы возможен без усвоения Гоголем иных — пушкинских — традиций в разработке темы Петербурга. В этом смысле особенно важным для Гоголя должно было стать знакомство не только с «Домиком в Коломне», но и с «Медным всадником», создававшимся в Болдине в те самые дни, когда Пушкин получил предложение Одоевского об участии в «Тройчатке», и законченным на следующий день после отсылки письма к Одоевскому с отказом от его предложения. Новая философско-историческая трактовка темы Петербурга, которую Пушкин дал в «Медном всаднике» и в особенности во вступлении к этой поэме (напечатанном в 1834 г.), открыла перед русской литературой совершенно новые пути: без нее не было бы возможным, по нашему мнению (о чем уже приходилось писать одному из авторов этой статьи),18 и создание петербургских повестей Гоголя, где конкретно-бытовой план в изображении Петербурга непосредственно сомкнут с иным, философско-историческим, в силу чего реализм Гоголя в этих повестях углубился и приобрел новое историческое качество.

По возвращении Пушкина в ноябре 1833 г. из Болдина в Петербург его встречи с Гоголем возобновляются, и они знакомят друг друга со своими новыми произведениями. 2 декабря 1833 г. Гоголь читает Пушкину у него дома «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», о которой Пушкин в дневнике записал: «очень оригинально и очень смешно» (XII, 316). Вскоре, около 20 декабря, Гоголь извещает М. А. Максимовича, что при разговоре с Пушкиным напоминал ему о просьбе Максимовича прислать стихи для третьего выпуска альманаха «Денница» и что Пушкин, «путешествуя» летом и осенью, написал «две большие пьесы» (Гоголь, X, 288 — имеются в виду «Анджело» и «Медный всадник»). В это же и в следующее время — с 20-х чисел декабря 1833 г. до мая 1834 г. — Пушкин принимает активное участие в хлопотах Гоголя о назначении его и Максимовича профессорами вновь открытого Киевского университета; в связи с этим поэт 23 декабря 1833 г. посещает Гоголя, между ними ведутся оживленные сношения и переписка (XV, 100—147; Гоголь, X, 290—291, 306, 316—317).

Хлопоты Гоголя о назначении в Киевский университет (в ходе которых Пушкин принял на себя роль посредника между ним и Уваровым) привели к учащению весной 1834 г. личных встреч обоих писателей; во время последних, естественно, затрагивался не только вопрос о профессуре, которой добивались Гоголь и Максимович, но и ряд литературных тем. Об этом свидетельствует известная запись в дневнике Пушкина от 7 апреля 1834 г. о том, что Гоголь, по его совету, «начал историю русской критики» (XII, 324), о чем речь будет идти дальше. 20 апреля 1834 г. Гоголь, получив от Максимовича первый отпечатанный лист его «Малороссийских песен», обещает ему в ближайшее время показать песни Жуковскому и Пушкину, чтобы узнать их мнение. 3 мая 1834 г. Пушкин присутствовал на чтении Гоголем у Д. В. Дашкова комедии «Женихи» (XII, 328).

О том, как высок был для Гоголя в это время авторитет Пушкина-писателя, свидетельствует его записка к редактору «Журнала министерства народного просвещения» К. С. Сербиновичу от 29 сентября 1834 г. Гоголь ссылается здесь на пример Пушкина и Жуковского, защищая употребленное им в статье «О средних веках» слово «чутье», вызвавшее возражения

207

Сербиновича как неологизм (Гоголь, X, 340—341). Записка эта интересна как свидетельство внимательного отношения Гоголя к стилю и языку Пушкина.19 Уважение его к авторитету обоих поэтов и их неизменное внимание к младшему товарищу по перу подтверждает посещение в октябре 1834 г. Пушкиным и Жуковским по приглашению Гоголя его лекции по курсу истории средних веков (об Ал-Мамуне) в Петербургском университете.20

Особенно настойчиво и часто к помощи и советам Пушкина Гоголь прибегает в конце 1834 г. при подготовке к печати сборника «Арабески». Из записки Пушкина к Гоголю, написанной в период между 15 октября и 9 ноября 1834 г. (10 ноября «Арабески» были разрешены),21 видно, что Гоголь давал в это время Пушкину беловую рукопись повести «Невский проспект» перед отдачей ее в цензуру с просьбой перечитать повесть и высказать мнение о том, может ли она после авторской переработки быть пропущена цензурой и не следует ли ради этого пожертвовать сценой «секуции» Пирогова (XV, 198). Через два месяца, уже перед самым выходом «Арабесок», в январе 1835 г., Гоголь, выражая сожаление, что ему не удалось «лично видеться» с Пушкиным, информирует его письменно о цензурных неприятностях в связи с повестью «Записки сумасшедшего», задержавших выход книги, и посылает на просмотр предисловие к «Арабескам» с просьбой исправить его (Гоголь, X, 346). Внес ли Пушкин какие-нибудь исправления в предисловие, мы не знаем (оно дошло до нас только в печатном виде, причем характерно гоголевский стиль этого предисловия делает вмешательство Пушкина маловероятным). Но примечательно не только то, что Гоголь просит Пушкина о помощи и рассчитывает на его содействие; из записки очевидно, что он считал себя нравственно обязанным информировать поэта о судьбе «Арабесок» и что название (а вероятно, и содержание) повести «Записки сумасшедшего» было известно Пушкину до выхода сборника.

В «Арабесках» появилась статья Гоголя «Несколько слов о Пушкине», где Пушкин был впервые охарактеризован как «русский национальный поэт» и — в противовес обычным оценкам критики того времени (не исключая и молодого Белинского!) — реалистическое творчество Пушкина 1830-х годов оценивалось как логическое завершение всего его творческого пути и как выражение полной зрелости Пушкина — человека и художника.22 По выходе «Арабесок» (около 22 января 1835 г.) Гоголь посылает Пушкину два экземпляра сборника (один с просьбой исправить «ошибки») и одновременно просит его, ввиду своей болезни, заехать к нему (Гоголь, X, 347—348). Возможно психологически правдоподобное предположение: поскольку статья «Несколько слов о Пушкине» была, скорее

208

всего, до выхода «Арабесок» поэту неизвестна,23 Гоголь спешил выяснить мнение Пушкина о ней; в этом случае просьба указать «ошибки» могла быть предлогом, за которым скрывалось желание познакомить Пушкина с этой статьей и узнать его отзыв (большая часть других произведений, вошедших в «Арабески», была Пушкину известна ранее). Доводом (хотя и не решающим!) в пользу такого предположения может служить то, что мы не знаем об обращении Гоголя с аналогичными просьбами к кому-либо другому ни по поводу «Арабесок», ни по поводу вышедшего полтора месяца спустя «Миргорода».

По словам Нащокина, Пушкин хвалил ему «Ревизора» и особенно «Тараса Бульбу», причем рассказывал, что внушил Гоголю «вставить в „Бульбу“ описание степи».24 Таким образом, из четырех повестей «Миргорода» две («Повесть о том, как поссорился...» и «Тарас Бульба») стали, так же как «Невский проспект» и, вероятно, «Записки сумасшедшего», известны Пушкину до печати. Третью повесть («Старосветские помещики») он похвалил в своей рецензии на второе издание «Вечеров» (1836). Если в отзыве 1831 г. на первую книжку «Вечеров» в качестве главных черт Гоголя-повествователя великий поэт выделил «веселость» и народность, то «Старосветские помещики» заставили его «смеяться сквозь слезы грусти и умиления» (XII, 27), а «Тарас Бульба», «коего начало» — по оценке Пушкина — уже в редакции «Арабесок» было «достойно Вальтер Скотта», позволял увидеть в Гоголе будущего замечательного романиста. Подобно самому Пушкину, Гоголь в ходе своего развития в 1830-е годы исторически закономерно прошел через опыт художественного освоения фольклора и работу над исторической тематикой, и они привели его, в конечном счете, к углубленной работе над темой современной русской жизни, взятой в единстве ее разнообразных аспектов — эстетического, нравственно-психологического и социального. Эту полноту в изображении различных сторон современной жизни (а не только соединение юмора и патетики) Пушкин мог иметь в виду, когда в той же рецензии охарактеризовал «Невский проспект» как «самое полное» из произведений Гоголя. Нарисованная в этой повести широкая панорама Петербурга 1830-х годов уже до некоторой степени предвещала широкие типические картины «Ревизора» и «Мертвых душ».

Таким образом, пушкинская оценка «Арабесок» и «Миргорода» вплотную подводит нас к кульминации всего их творческого общения — к совету поэта Гоголю взяться за «большое сочинение», о чем последний рассказал в «Авторской исповеди» (Гоголь, VIII, 439—440). Повести Гоголя 1834—1835 гг. явились в глазах Пушкина свидетельством того, что Гоголь созрел для подобного «большого сочинения», и передача им Гоголю канвы «Мертвых душ» стала актом такого признания.

История передачи Пушкиным Гоголю сюжетов «Мертвых душ» и «Ревизора» многократно освещалась в литературе о Гоголе, и мы не будем к ней возвращаться. Как известно, по вопросу о происхождении этих сюжетов и о фактах, легших в их основу, высказывались и до сих пор продолжают высказываться различные предположения. Возникали — закономерно, ввиду отсутствия в нашем распоряжении точных свидетельств, — и различные версии о времени и обстоятельствах этой передачи. Критическая сводка их дана в работе В. В. Гиппиуса, на которую выше нам уже приходилось ссылаться.25 Как бы ни решались, однако, отдельные вопросы (в частности, насколько охотно поэт передал оба сюжета),

209

важнее подчеркнуть, что самая возможность такой передачи предполагала наличие между эволюцией творчества Пушкина и Гоголя в 1830-е годы определенных точек соприкосновения, обусловленных в конечном счете историческими закономерностями литературного развития этого десятилетия. Пушкин от южных поэм через освоение фольклора и исторической тематики шел ко все более глубокому и разностороннему охвату в своем творчестве темы современной ему России, темы, которая вставала перед ним во весь рост уже в «Онегине» и получила дальнейшее художественное воплощение в его прозе 1830-х годов. Тот же путь по-своему проходил в 1830-е годы и Гоголь. Представляется поэтому симптоматичным, что оба сюжета, переданные Пушкиным Гоголю и положенные последним в основу «Ревизора» и «Мертвых душ», имели не фольклорный или исторический характер, но открывали широкие возможности для изображения современной жизни. Причем, если сюжеты прежних повестей Гоголя имели локальный — украинский или петербургский — колорит, то сюжеты, подсказанные Пушкиным Гоголю, были его лишены. Перенося действие из Петербурга, находившегося в центре внимания Гоголя в «Невском проспекте» и «Записках сумасшедшего», в русскую провинцию, они переключали его внимание на последнюю, а ее изображение открывало перед Гоголем возможность через вереницу «самых разнообразных характеров» показать читателю не тот или иной город или часть страны, но «всю Россию». Именно эту задачу Пушкин, по признанию Гоголя, связывал с сюжетом «Мертвых душ» (Гоголь, VIII, 440). Подобные же широкие возможности для обобщенного раскрытия темы «всей России» давал Гоголю и переданный ему Пушкиным вслед за сюжетом «Мертвых душ» (вероятно, в ответ на письмо Гоголя от 7 октября 1835 г. с извещением о начале работы над романом и просьбой подсказать «русской чисто» анекдот для комедии — Гоголь, X, 375) сюжет «Ревизора» — и именно в этом духе, а не в духе более традиционных образцов жанра он был Гоголем разработан.

Еще до начала работы над «Ревизором», возможно в то же самое свидание, когда Пушкин посоветовал Гоголю взяться за «большое сочинение» и рассказал ему сюжет «Мертвых душ»,26 Гоголь передал Пушкину новую (следующую после «Женихов») редакцию «Женитьбы» (Гоголь, X, 375), просмотренную и на время отложенную после получения ее от Пушкина осенью 1835 г. (возможно, по его совету) до окончания «Ревизора», а затем и «Мертвых душ». Вскоре после этого, около 11 октября 1835 г., Пушкин в письме к Плетневу из Михайловского благодарил Гоголя за «Коляску», переданную последним Плетневу для задуманного Пушкиным в это время альманаха, материалы которого — в том числе «Коляска» — позднее перешли в «Современник» (XVI, 56). В литературе издавна отмечалось, что в том же письме Пушкин, касаясь вопроса об оформлении альманаха, шутливо вспоминает о росписи потолка в кабинете гоголевского «делового человека» (Гоголь, V, 105, 477). Однако «Утро делового человека» вместе с «Коляской» появилось в печати лишь в 1836 г., в первом томе «Современника»; поэтому упоминание деталей из него в письме Пушкина связывали с тем, что «одна из его начальных сцен», по-видимому, либо запомнилась Пушкину по «Владимиру III степени», либо до напечатания отрывка «получила огласку в пушкинском кругу» (Гоголь, V, 477). Исходя из того, что «Коляска» и фраза из «Утра делового человека» фигурируют в одном и том же письме, посвященном альманаху, а затем эти вещи Гоголя вместе появились в «Современнике», естественнее другой вывод: «Утро делового человека» было

210

закончено еще до «Коляски» и первоначально предназначалось для того же альманаха. Причем, если учесть приведенные выше слова из письма А. М. Языкова об отношении Пушкина к гоголевской комедии в 1833 г., то становится весьма вероятным, что самая мысль обработать для альманаха в виде отдельного произведения отрывок из «Владимира III степени» была внушена Гоголю Пушкиным.

«Коляска» и «Утро делового человека» уже намечали, хотя еще и полуэскизно, первая — тему «пошлости» и «скуки» провинциальной России, разработанную в «Мертвых душах», а вторая — проблематику «Ревизора». Поддержку их Пушкиным можно рассматривать как одобрение им тех новых тенденций творчества Гоголя, которые в дальнейшем окрепли и получили развитие в этих его великих произведениях. С «Мертвыми душами», законченными через пять лет после его смерти, Пушкин мог ознакомиться, как уже говорилось выше, лишь по их первым главам, в первоначальном наброске.27 Однако о его одобрении «Ревизора» мы знаем не только из приведенного выше свидетельства Нащокина, но и по другим источникам: когда 18 января 1836 г. Гоголь впервые читал только что законченного «Ревизора» на «субботе» Жуковского, Пушкин, присутствовавший на этом чтении, по свидетельству Е. Ф. Розена, «увлекся этим оскорбительным (по мнению самого Розена! — Г. Ф.) для искусства фарсом и во все время чтения катался от смеха».28 Таким образом, как мы видим, Гоголь имел полное основание подчеркивать после смерти Пушкина его роль в истории создания своих крупнейших произведений и рассматривать окончание второго из них как выполнение завещания поэта.

III

Особый, самостоятельный и важный момент в истории взаимоотношений Пушкина и Гоголя образует эпизод сотрудничества Гоголя в пушкинском «Современнике». Но, прежде чем перейти к нему, необходимо напомнить о том пути, который привел Гоголя в «Современник».

«Газеты он не будет издавать, — и лучше! В нынешнее время приняться за опозоренное ремесло журналиста не слишком лестно и для неизвестного человека; но гению этим заняться значит помрачить чистоту и непорочность души своей и сделаться обыкновенным человеком» (Гоголь, X, 247). Так писал Гоголь И. И. Дмитриеву 30 ноября 1832 г. в связи с отказом Пушкина от замысла издавать газету «Дневник».29 И однако еще до этого Гоголь в письме к поэту от 21 августа 1831 г. набрасывает проект неосуществившейся полемической статьи против Булгарина, написанной в манере Феофилакта Косичкина (Гоголь, X, 203—205). Таким образом, пример Пушкина-полемиста побуждает Гоголя, несмотря

211

на предубеждения против «опозоренного ремесла журналиста», создать набросок своей первой оригинальной журнально-полемической статьи.30 Набросок этот во многом предвосхищает по манере позднейшую статью «О движении журнальной литературы» и принципиально отличается по тону от романтически-возвышенного апофеоза пушкинского «Годунова», написанного на полгода раньше.

Пушкин не только побудил Гоголя своим примером оставить возвышенную сферу романтической патетики и «унизиться» до обращения к деловой журнальной прозе, подсказав ему своими полемическими опытами и самую форму острозлободневной статьи-пародии. Как свидетельствуют факты, познакомившись с Гоголем и присматриваясь к нему, Пушкин, по-видимому, вскоре угадал, что Гоголь обладает задатками не только писателя-художника, но и литературного критика, и первый настойчиво посоветовал Гоголю серьезно попробовать свои силы в этой сфере.

Именно с этим был связан, как представляется, совет Пушкина Гоголю (о котором мы знаем из дневниковой записи поэта от 7 апреля 1834 г.) взяться за историю русской критики. Этот совет показался странным некоторым мемуаристам и дореволюционным исследователям взаимоотношений Пушкина и Гоголя: Гоголь, по их мнению, не обладал необходимыми знаниями и подготовкой для того, чтобы справиться с предложенной ему Пушкиным задачей, поэтому совет его был направлен «не по адресу», — и это составляло еще один аргумент в пользу уже изестного нам вывода о недостаточной близости отношений Пушкина и Гоголя, помешавшей поэту правильно оценить реальные возможности последнего.31 Однако надо принять во внимание, что до появления статей Белинского по поводу «Речи о критике» Никитенко (1842) никаких опытов обзора истории русской критики не существовало. Между тем Пушкину было хорошо известно, что Гоголь, начиная с 1831—1832 гг., испытывал постоянный, все более возраставший интерес к вопросам журналистки и критики, а с начала 1834 г. этот его интерес достиг апогея в результате негодования, которое вызвали у него первые книжки начавшей выходить с этого года «Библиотеки для чтения». Тогда совет Пушкина Гоголю заняться историей русской критики отнюдь не покажется нам таким уж странным и неожиданным. Тем более что вряд ли Пушкин, предлагая Гоголю писать историю критики, имел в виду нечто вроде ученой монографии на эту тему (какую в 1830-е годы могли бы скорее написать Надеждин или Шевырев). Самая дата его разговора с Гоголем — около 7 апреля 1834 г. — делает вероятным, что непосредственным поводом, вызвавшим этот разговор, послужили, с одной стороны, состоявшееся только что запрещение «Московского телеграфа» Н. А. Полевого, а с другой — обнаружившаяся после выхода первых книжек «Библиотеки для чтения» солидарность между Пушкиным и Гоголем в их отношении не только к Булгарину и Гречу (эта солидарность обнаружилась уже в 1831 г.), но и к Сенковскому. Поэтому есть основание предполагать, что под «Историей русской критики» Пушкин и Гоголь в 1834 г. могли иметь в виду прежде всего оценку критической деятельности Булгарина, Греча, Полевого, Сенковского (и, может быть, Надеждина), форма же исторического обзора должна была в таком случае послужить автору лишь рамкой для анализа положения, судеб и задач современной критики — план, который в какой-то мере непосредственно

212

подготавливал последующее выступление Гоголя в «Современнике» с характеристикой положения и задач русской журналистики в 1830-х годах, полемически направленное против того же Сенковского.32

IV

В истории отношений Пушкина и Гоголя вопрос об участии Гоголя в «Современнике» привлекал наибольшее внимание исследователей. Начало изучению его положил Н. С. Тихонравов. Работы 1916—1931 гг.33 означили собою новую ступень в его разработке, введя в оборот новый материал и наметив круг вопросов, подлежащих дальнейшему изучению. В последующих исследованиях Н. И. Мордовченко, В. Г. Березиной, А. Н. Степанова, Е. И. Рыскина, Б. В. Томашевского отдельные стороны проблемы были подвергнуты тщательному анализу.34 Однако, как показывают результаты этих исследований, фактический материал, которым мы располагаем, недостаточен и оставляет широкое поле для гипотетических построений. На современной стадии изучения многие частные вопросы допускают различную трактовку и окончательное их разрешение невозможно без открытия новых источников. Цель настоящего раздела — обратить внимание на некоторые моменты, оставленные в тени предшествующими исследователями и позволяющие внести уточнения в наше представление о Гоголе — сотруднике «Современника» и о развитии отношений между Гоголем и Пушкиным в 1836 г.

О «Современнике» Гоголь впервые упоминает в письме к М. П. Погодину от 21 февраля 1836 г.: «О журнале Пушкина, без сомнения, уже знаешь. Мне известно только то, что будет много хороших статей, потому что Жуковский, князь Вяземский и Одоевский приняли живое участие. Впрочем, узнаешь подробнее о нем от него самого, потому что он, кажется, на днях едет к вам в Москву» (Гоголь, XI, 35). Из этого письма В. Каллаш сделал вывод, что к «центральному кружку „Современника“ при его зарождении» Гоголь «не примкнул» и начал сотрудничать

213

в журнале лишь позднее.35 Между тем, будучи сопоставлено с другими материалами переписки Гоголя, оно дает основание для совершенно иного заключения. Дело в том, что уже 18 января 1836 г. Гоголь писал Погодину: «Да сделай милость, пришли мне моего „Носа“. Мне теперь он до крайности нужен. Я хочу его немного переделать и поместить в небольшое собрание, которое готовлю издать» (Гоголь, XI, 31). Очевидно, что «Нос» нужен был Гоголю для «Современника», разрешенного около (не позднее) 10 января; мотивировка же Гоголя — простой предлог, изобретенный для того, чтобы скрыть от редакции «Московского наблюдателя» свое участие в журнале Пушкина (ср.: Гоголь, III, 653). Той же тактики Гоголь придерживался и в цитированном выше февральском письме к Погодину. В момент его написания Гоголь уже более двух недель работал над статьей «О движении журнальной литературы», задуманной не позднее 3 февраля 1836 г. (см.: Гоголь, VIII, 765). Но и замысел этой статьи, и свое участие в «Современнике» он продолжал скрывать от Погодина, сообщая о журнале Пушкина как бы понаслышке. Таким образом, о разрешении «Современника» Гоголь узнал в первые же дни, сразу был приглашен Пушкиным участвовать в журнале, начал работать для него. Этим подтверждается достоверность позднейшего сообщения Гоголя о данном им Пушкину обещании «быть верным сотрудником» «Современника» (Гоголь, VIII, 422).

В первом томе «Современника» Гоголь поместил «Коляску» и «Утро делового человека» (перешедшие в журнал из замышлявшегося Пушкиным осенью 1835 г. альманаха: XVI, 56) и статью «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 г.»; ему же принадлежат 8 рецензий и заключительная заметка в разделе «Новые книги».36 «Нос» в первый том «Современника» не попал, потому что он был возвращен Погодиным не ранее середины марта (см.: Гоголь, XI, 35, 39); к этому времени том был скомплектован, а доля участия в нем Гоголя была и без того велика.

Из сочинений Гоголя, появившихся в первом томе пушкинского журнала, особое внимание исследователей (и это понятно) привлекла статья «О движении журнальной литературы», воспринятая современниками как программная. Введение в научный оборот экземпляра «Современника» с указанием в оглавлении на Гоголя как автора статьи привело к расхождениям в ответе на вопрос о причинах устранения этого указания из тиража журнала. В связи с этим обновился интерес и к вопросу о возможном участии Пушкина в редактировании статьи Гоголя.

Гипотеза об участии Пушкина в редактировании статьи «О движении журнальной литературы» была выдвинута В. И. Шенроком на основании свидетельства Погодина, некритически принятого им и некоторыми позднейшими исследователями. Между тем сообщение Погодина нуждается в критическом анализе. Н. С. Тихонравов писал о нем: «М. П. Погодин передавал мне, в 1853 г., что Пушкин сообщал ему о невозможности напечатать некоторые, очень игривые выражения в статье „О журнальной литературе“».37 Такой разговор между Пушкиным и Погодиным мог иметь место только во время пребывания Пушкина в Москве в мае 1836 г., т. е. сразу после выхода первой книжки «Современника», и должен был, естественно, касаться в первую очередь оценки, данной Гоголем «Московскому наблюдателю». В ответ на упреки Погодина Пушкин и мог сказать, что черновой текст статьи был более резок, чем печатный. Таким образом,

214

заявление это (если даже доверять памяти Погодина) было проявлением того кокетничанья с «наблюдателями», о котором Пушкин писал жене (XVI, 111, 116), и к нему следует подходить осторожно. Эти соображения заставляют отвергнуть версию о редактировании Пушкиным статьи Гоголя и предпочесть более обоснованное мнение Е. И. Рыскина о том, что статья была исправлена самим Гоголем по советам и указаниям Пушкина.38

Возвращаясь к вопросу о причинах снятия имени Гоголя как автора статьи «О движении журнальной литературы» из оглавления первого тома «Современника», следует, как нам представляется, прежде всего отказаться от предположения, что Гоголь сделал это сам, без согласования с Пушкиным.39 Оно связано с версией, по которой Пушкин уехал из Петербурга, не рассмотрев порядочно (XVI, 104) не только последних листов своего журнала, но и статьи Гоголя «О движении журнальной литературы», а Гоголь после отъезда Пушкина мог самостоятельно решать редакционные вопросы.40 Оба эти положения несостоятельны. Статья Гоголя была напечатана к середине марта (ср.: Гоголь, XI, 36—37), а к 31 марта (дата цензурного разрешения) были готовы последние корректурные листы «Современника». 9 апреля было получено разрешение на выпуск тома, следовательно, накануне Пушкин имел возможность ознакомиться с ним, хотя бы в непереплетенном виде. Тогда-то Пушкин, очевидно, обратил внимание, что том заканчивается библиографическим описанием «Торгового Адрес-Календаря». В рукописи это могло пройти незамеченным благодаря тому, что за описанием «Календаря» шла составленная Гоголем и снятая в процессе редактирования отдела аннотация (Гоголь, VIII, 209). Именно поэтому, как мы полагаем, было решено дополнить раздел «Новые книги» обобщающей заключительной заметкой, что повлекло за собой перепечатку последних страниц и одновременно исправленного оглавления тома.41 Даже если придерживаться распространенного представления, что Гоголь нес «большую часть предварительной, черновой редакторской работы»42 по тому, он не мог вносить в него существенные изменения без согласования с Пушкиным, а в его отсутствие — с Плетневым или с кем-либо другим из старших сотрудников журнала.43 Но, как мы покажем ниже, самое это представление, опирающееся на оброненное мимоходом замечание В. Каллаша, фактически не обосновано.

Что же послужило причиной того, что в последний момент подпись Гоголя была снята из оглавления? Для решения этого вопроса, чрезмерно усложненного в специальной литературе, как нам представляется, можно выдвинуть несколько более простых и вместе с тем достаточно веских соображений. Прежде всего, нет оснований считать, что Гоголь, задумав статью как анонимную, на каком-либо из позднейших этапов отошел от этого замысла. В своих письмах он ни разу не упоминает о ней, охраняя тайну своего авторства. В. Г. Березина, предполагая, что Гоголь отказался от мысли напечатать статью анонимно, мотивирует это сопоставлением ее беловой и черновой редакций, в частности исключением из белового текста упоминаний о произведениях Пушкина и самого Гоголя и отзыва о Белинском.44

215

Но отзывы о Пушкине в любой (анонимной или подписной) статье издаваемого им журнала были неуместны. От полемики со своими критиками Гоголь мог отказаться и сам, и по совету Пушкина, а устранение отзыва о Белинском убедительно объясняется тогдашним отношением критика к произведениям Пушкина 1830-х годов.45 Все эти изменения, внесенные Гоголем в текст статьи, не могут служить аргументом в пользу его желания напечатать статью за своей подписью. Если бы к началу марта, когда статья была передана в типографию, и даже в первой половине месяца, когда она печаталась, решено было дать ее за подписью Гоголя, то последняя была бы поставлена под самой статьей. Поэтому не исключена возможность, что имя Гоголя было указано лицом, составлявшим оглавление, «по ошибке, по недосмотру, без ведома Гоголя и Пушкина».46

Тем не менее можно допустить, что Пушкин на определенном этапе уже по отпечатании статьи решил раскрыть в оглавлении авторство Гоголя. Но при этом возникли серьезные осложнения. В первоначальном варианте оглавления имя Гоголя стояло в трех соседних строках, под тремя его произведениями, разделенными в журнале стихами, а в оглавлении (раздел «Проза») идущими одно вслед за другим. Ни один из других участников журнала, включая и самого Пушкина, не назван в оглавлении дважды. Уже это одно могло побудить Пушкина вернуться к намерению напечатать статью анонимно, тем более что это соответствовало желанию автора. Но было и другое обстоятельство, которое могло явиться решающим. Подчеркивать активное участие Гоголя в «Современнике» было неудобно и потому, что в той же книге журнала была помещена рецензия Пушкина на второе издание «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Между тем в статье «О движении журнальной литературы» Гоголь осуждал «Библиотеку для чтения» за то, что помещаемые в ней «мнения и сочинения <...> были расхвалены издателями той же „Библиотеки для чтения“» (Гоголь, VIII, 166). Думается, что это достаточно объясняет снятие имени Гоголя в оглавлении и устраняет необходимость в других, более сложных и зыбких мотивировках.

Рецензия Пушкина на второе издание «Вечеров» в пушкинской и гоголевской литературе обычно лишь цитировалась, но не подвергалась более тщательному разбору, поэтому целесообразно на ней задержаться. Рецензия эта начинается с воспоминания о впечатлении, произведенном на публику и критику первым изданием «Вечеров». Тем самым Пушкин как бы протягивал нить от своего отзыва на первое издание «Вечеров» (не упоминая его прямо!) к теперешней оценке творчества Гоголя на страницах «Современника». Напоминая, что в отличие от критиков «Северной пчелы» и «Московского телеграфа», напавших на «неровность и неправильность» гоголевского слога, «бессвязность и неправдоподобие некоторых рассказов», он «охотно простил» автору эти недостатки, прозорливо увидев уже в первой его книге зерно последующих творческих достижений, Пушкин теперь смог уверенно заявить, что Гоголь за истекшие годы полностью «оправдал таковое снисхождение» (XII, 27). Охарактеризованное нами построение рецензии позволило Пушкину, несмотря на то, что формально она служила откликом лишь на второе издание «Вечеров», превратить ее

216

фактически в обзор всего творческого пути Гоголя от сделавшего его имя известным литературного дебюта до премьеры «Ревизора» в Петербурге, которая — и указанием на это заканчивается рецензия — должна была состояться «на днях» после поступления в продажу первого тома «Современника». Подчеркивая, что Гоголь-писатель с момента выхода «Вечеров» «непрестанно развивался и совершенствовался», Пушкин назвал «Невский проспект», «Старосветских помещиков» и «Тараса Бульбу» как наиболее выдающиеся достижения на пути этого совершенствования. Дальнейшие слова: «Г. Гоголь идет еще вперед» в сочетании с примечанием о предстоящей премьере «Ревизора» содержали в сущности одобрение и рекомендацию публике этой комедии, о которой Пушкин до ее напечатания и постановки на сцене был лишен возможности говорить прямо. Последняя же фраза рецензии: «Желаем и надеемся иметь часто случай говорить о нем в нашем журнале» могла быть понята (и, вероятно, действительно была понята Гоголем, о чем речь будет идти дальше) как обещание Пушкина в следующих номерах самому откликнуться на комедию.

Е. И. Рыскин оспорил мнение В. Г. Березиной, что Пушкин от всех скрывал авторство Гоголя в отношении статьи «О движении журнальной литературы».47 С ним нельзя согласиться. Еще Н. И. Мордовченко, анализируя письма В. П. Андросова к А. А. Краевскому, убедительно доказал, что «Пушкин в мае 1836 г. при встречах с московскими литераторами не открыл авторства Гоголя».48 Этот вывод подтверждают письма Гоголя к Погодину 1836 г. Из них видно, что Погодин не знал, что статья «О движении журнальной литературы» принадлежит Гоголю, и не предъявлял ему никаких упреков в связи с критикой в адрес «Московского наблюдателя». Более того, близкое участие Гоголя в «Современнике» осталось неизвестным Погодину: как уже отмечалось выше, Гоголь тщательно скрывал его. Это делает весьма сомнительной распространенную версию об идейной близости Гоголя в 1836 г. к кругу «Московского наблюдателя», о чем нам придется еще говорить ниже.

Говоря об участии Гоголя в «Современнике», исследователи обычно обходят молчанием вопрос о его статье «Петербург и Москва. (Из записок дорожного)», которая цензуровалась одновременно с другими материалами первого тома журнала, но не попала в него. Высказывалось мнение, что статья была полностью запрещена цензурой.49 Из Журнала заседания Санкт-Петербургского цензурного комитета 10 марта 1836 г., на котором она рассматривалась, видно, что это не так. Статья была одобрена к напечатанию, за исключением некоторых мест.50 В первой книге «Современника» она не появилась скорее всего по двум причинам. Во-первых, к этому времени в том были включены три крупных произведения Гоголя, не считая рецензий (Гоголь, XI, 36—37), и весь план его, вероятно, уже сложился. Кроме того, как установил Б. В. Томашевский (Гоголь, VIII, 768—769), закончив статью «Петербург и Москва», Гоголь почти сразу начал для «Современника» другую статью — «Петербургская сцена в 1835—36 г.», завершенную вчерне в начале апреля.

Дальнейшую судьбу этих статей проясняет рассказ Гоголя, сохраненный П. В. Анненковым. «Пушкин, — вспоминал Гоголь, — дал мне порядочный выговор и крепко побранил за Мольера. Я сказал, что интрига у него почти одинакова и пружины схожи между собой. Тут он меня поймал и объяснил, что писатель, как Мольер, надобности не имеет в пружинах и интригах, что в великих писателях нечего смотреть на форму и что

217

куда бы он ни положил добро свое, — бери его, а не ломайся».51 Этот свой взгляд на Мольера Гоголь выразил в первой редакции статьи «Петербургская сцена». Характеризуя современное состояние театра и драматургии, он писал здесь: «Сам Мольер, талант истинный, талант, который, явившись в нынешнее время, изгнал бы нынешнюю бродящую беззаконную драму, — сам Мольер на сцене теперь длинен, со сцены скучен. Его план обдуман искусно, но он обдуман по законам старым, по одному и тому же образцу, действие пиесы слишком чинно, составлено независимо от века и тогдашнего времени, а между тем характеры многих именно принадлежали к его веку» (Гоголь, VIII, 554). Из окончательной редакции статьи эта характеристика Мольера исключена. Хотя «пружины» и «интрига» пьес великого французского драматурга, по-видимому, как и раньше, не удовлетворяли Гоголя, теперь он обращает свой взгляд прежде всего на характеры Мольера, через которые, по его мысли, осуществлялась связь мольеровской драматургии с современностью. Протестуя против засилья на русской сцене мелодрамы и водевиля и апеллируя к авторитету драматических гениев прошлого, Гоголь восклицает: «О, Мольер, великий Мольер! ты, который так обширно и в такой полноте развивал свои характеры, так глубоко следил все тени их» (Гоголь, VIII, 182). Сопоставление свидетельства Анненкова с историей текста названной статьи Гоголя приводит к заключению, что Пушкин (в рукописи или в авторском чтении) познакомился с ранней ее редакцией и что его замечания были учтены Гоголем в дальнейшей работе. Не исключена возможность, что и объединение статей «Петербург и Москва» и «Петербургская сцена» в «Петербургские записки 1836 года» Гоголь предпринял по совету Пушкина. В таком виде статья, очевидно, предназначалась уже не для первого, а для второго тома «Современника». Во всяком случае, приведенные соображения делают вполне вероятной догадку В. В. Гиппиуса, что Пушкин в письме к жене от 11 мая 1836 г., предлагая при наличии статьи Гоголя печатать ее во втором томе» мог иметь в виду именно «Петербургские записки».52 Однако Гоголь, удрученный приемом «Ревизора» в Петербурге, по-видимому, не закончил в срок второй редакции статьи, увезенной им за границу и завершенной не ранее конца 1836 г. (Гоголь, VIII, 769).

Внимание исследователей «Современника», естественно, привлекал вопрос, почему во втором томе его, в отличие от первого, не появилось ни одной статьи Гоголя. Причину этого усматривали в идейных расхождениях Пушкина и Гоголя, в недовольстве Пушкина Гоголем как сотрудником журнала.53 Возникло представление, принятое многими исследователями, что Гоголь принимал ближайшее участие в технической подготовке первой книги, при работе же над вторым томом «функции Гоголя перешли к Одоевскому и Краевскому».54 При всей стройности этой гипотезы она все же нуждается в проверке и уточнении. Мы не располагаем фактами, свидетельствующими об участии Гоголя в комплектовании и печатании первой книги журнала. На январь — апрель 1836 г. приходится последняя стадия работы Гоголя над текстом «Ревизора», хлопоты о цензурном разрешении комедии, ее печатание и постановка на сцену. В это же время Гоголь написал для «Современника» статьи «О движении журнальной литературы», «Петербург и Москва» и «Петербургская сцена». Подготовка рецензий для отдела «Новые книги», из которых в «Современнике» была напечатана лишь малая часть, также должна была отнять у Гоголя много времени. В этих условиях его участие в технической подготовке

218

издания не могло быть значительным. Первый том «Современника» был скомплектован Пушкиным (при содействии П. А. Вяземского). Как видно из письма Пушкина к Одоевскому от конца февраля 1836 г., первая партия рукописей была передана в типографию через Одоевского, который вел одновременно переговоры о сроках печатания журнала. Через него Пушкин отдал и следующее распоряжение в типографию (XVI, 91). Гоголь же сносился с цензурой и с типографией через Пушкина, о чем свидетельствует его записка к поэту от 2 марта 1836 г. Библиографические описания для отдела «Новые книги», как доказал Е. И. Рыскин, были сделаны П. А. Плетневым. На Плетнева и Одоевского Пушкин оставил, уезжая в Москву, и второй том «Современника».55 Это дает основание думать, что в первую очередь именно Плетнев помогал Пушкину в редакционно-технической подготовке первого тома. Гоголь же участвовал в нем как критик и рецензент. Причастность его к другим формам редакционной работы можно предположить лишь на том основании, что во время отъезда Пушкина в Михайловское в апреле 1836 г. Гоголю было передано из типографии некоторое количество экземпляров «Современника» (XVI, 109).

Признак недовольства Пушкина Гоголем как критиком и рецензентом усматривают часто в том, что ко времени подготовки второй книги «Современника» в издательском портфеле Пушкина якобы находился ряд рецензий, заготовленных для нее Гоголем, но они в журнале помещены не были. Однако все рецензии, написанные Гоголем для «Современника», были предназначены для первого тома журнала. Это видно из того, что они написаны на книги, фигурирующие в перечне «Новых книг» этого тома (Гоголь, VIII, 771). О причинах, по которым бо́льшая часть этих рецензий не была напечатана, мы можем судить на основании заключительной заметки к отделу «Новые книги», где говорится: «О большей части их (новых книг, — Н. П.) мы ничего не говорили, потому что о них решительно ничего нельзя сказать. Иные по значительности своей требуют особого разбора. Иные, взятые отдельно, не принадлежат собственно к словесности, которой преимущественно посвящен журнал наш» (Гоголь, VIII, 498). Здесь Гоголь сформулировал принципы, положенные Пушкиным в основу отдела при окончательном его редактировании. Из числа книг, прорецензированных Гоголем, «особого разбора» требовали с точки зрения Пушкина «История поэзии» С. П. Шевырева и «Недовольные» М. Н. Загоскина.56 Другие книги Пушкин мог найти недостаточно значительными или требующими отзыва специалиста. При комплектовании второго тома вопрос об этих рецензиях стоять уже не мог, так как в нем был помещен другой список «Новых книг».

Гипотеза о том, что причиной прекращения сотрудничества Гоголя в «Современнике» явились разногласия между ним и Пушкиным, возникла в связи с анализом пушкинского «Письма к издателю», обещанного во втором и появившегося в третьем томе «Современника». В этом письме Пушкин от лица провинциального читателя журнала, тверского помещика А. Б., оспорил ряд моментов статьи Гоголя «О движении журнальной литературы», подчеркнув в особом примечании, что не «все мнения, в ней выраженные», сходны с его собственными и что «она не есть и не могла быть программою „Современника“» (XII, 98). В той же третьей книге журнала в примечании к своей статье «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности» Пушкин выразил несогласие с утверждением Гоголя, что новейшая

219

«французская словесность была следствием политических волнений» (XII, 70). Одни исследователи рассматривают эти выступления Пушкина как отражение его тактических расхождений с Гоголем, другие же видят в них следствие более серьезных идейных разногласий, полагая, что «в целом ряде пунктов своей литературной программы Гоголь примыкал к „Московскому наблюдателю“».57

Прежде всего следует отвести последнее утверждение, которому противоречат известные нам факты. Из писем Гоголя к Погодину видно, что еще в 1835 г. он был серьезно недоволен «Наблюдателем». Повесть «Нос», отклоненная редакцией «Наблюдателя», осталась его единственной попыткой сотрудничества в этом журнале. Деятельное участие, которое он принял в «Современнике» при самом его возникновении, резко контрастирует с его равнодушием к «Наблюдателю». В своих письмах к Погодину, как уже отмечалось выше, Гоголь сознательно скрывал свое тесное сотрудничество с Пушкиным. Гоголь был дружен с Погодиным, с уважением относился к Шевыреву и сочувственно принял статью В. П. Андросова о «Ревизоре». Но из этого никак не следует, что в 1836 г. отношение его к платформе «Московского наблюдателя» было иным, чем в 1835 г.58

После смерти Пушкина Гоголь дважды критически высказывался о «Современнике», отмечая, что он уже при Пушкине не имел «определенной цели» и «не был тем, чем должен быть журнал», но скорее походил «на альманах» (Гоголь, XII, 438; VIII, 422—423). Эти замечания, касающиеся, очевидно, по преимуществу трех последних книг «Современника» за 1836 г., не дают оснований для вывода о предпочтении Гоголем «Наблюдателя». Наоборот, «Современнику» он адресует тот же упрек, который делал «Наблюдателю» в статье «О движении журнальной литературы». И в 1840-х годах Гоголь, в отличие от былой платформы «Московского наблюдателя», требовал от журналиста «юношеского живого участия ко всем волненьям современным», «трепета любопытства к вопросам, раздающимся в массе общества» (Гоголь, VIII, 421).

Таким образом, если у Пушкина и Гоголя и были расхождения, то вряд ли их следует объяснять близостью журнальной программы Гоголя к позиции «Московского наблюдателя». Не входя здесь в анализ этих расхождений, которые могли включать и вопросы тактики (Гоголь не принимал в расчет всей сложности отношений Пушкина с правительственными кругами, цензурой и тогдашней журналистикой, отсюда его «юношеская живость и прямодушие», которые могли импонировать Пушкину, но представляться ему не всегда уместными), и более широкий круг проблем (отношение литературы к «политическим волнениям» и др.), следует заметить одно: Пушкин и сам был озабочен критическим отделом «Современника» (что видно, в частности, из его попытки привлечь в журнал Белинского), а расхождения по ряду существенных вопросов были у него и с другими сотрудниками «Современника», в том числе с Одоевским и даже Вяземским. Однако это не мешало Пушкину дорожить их участием в журнале. То же относится и к Гоголю: со стороны Пушкина было бы неоправданно отказываться от его дальнейшего сотрудничества, после того как статья его только что привлекла к себе всеобщее внимание. И мы из цитированного выше письма Пушкина к жене знаем, что поэт еще в середине мая ждал статьи Гоголя для второго тома журнала и предлагал печатать ее без дополнительного рассмотрения.

Ответ на вопрос о причинах неучастия Гоголя во втором томе «Современника» следует искать не в разногласиях между Пушкиным и Гоголем

220

или, во всяком случае, не в них одних. Вспомним эпизод с профессурой Гоголя. Горячо приступив к своим историческим занятиям, Гоголь вскоре охладел к ним, увлеченный литературно-творческими замыслами. Не то же ли произошло и в 1836 г.? Окончив основную работу над «Ревизором», Гоголь с увлечением принялся за журнальную деятельность. Но сначала духовный кризис, пережитый им после постановки «Ревизора», а затем постепенное формирование замысла «Мертвых душ» и работа над ними должны были оттеснить на второй план занятия журналиста. Тем более что удар по «Библиотеке для чтения» и ее редактору был нанесен, а это Гоголь, приступая к работе для «Современника», считал своей главной задачей. Что же касается замышлявшегося им второго удара — по традиционному театральному репертуару, — то после постановки «Ревизора» статья «Петербургская сцена» могла на время утратить для Гоголя свой интерес и актуальность. Поэтому, вероятно, «Петербургские записки» и были отложены, в то время как Пушкин мог рассчитывать на них для второй книжки «Современника». К тому же Гоголь мог считать неудобным появление этой статьи в томе, где он ожидал увидеть статью о «Ревизоре».

Предложенный взгляд на отношения Гоголя к «Современнику» является гипотетическим, но, как представляется, лучше согласуется с известными нам фактами, чем традиционная версия. В частности, он разъясняет позднейшее признание Гоголя в «Авторской исповеди», что он дал Пушкину обещание быть верным сотрудником «Современника», не зная, какими путями поведет его провиденье, и потому не мог сдержать своего слова. В то же время этот взгляд объясняет, почему после прекращения своей активной деятельности в «Современнике» в качестве критика и рецензента Гоголь отдал в него «Нос», а уже находясь за границей, обещал приготовить для журнала Пушкина «кое-что <...> из немецкой жизни» (Гоголь, XI, 50), по-прежнему продолжая считать себя его сотрудником.

Несколько слов надо сказать о «Носе», появившемся в третьем томе «Современника». Запросив повесть у Погодина 18 января, Гоголь 21 февраля еще не имел ответа на свое письмо. Он укорял Погодина за молчание и в следующем письме, которое в академическом издании сочинений Гоголя отнесено к апрелю — началу мая 1836 г. (Гоголь, XI, 39), но которое правильнее датировать мартом, так как 4 апреля Гоголь читал «Нос» на вечере у Жуковского.59 Отсюда следует, что либо переработка «Носа» для «Современника» падает на вторую половину марта (и тогда Гоголь читал его у Жуковского в новой редакции), либо Гоголь осуществил ее в апреле — мае 1836 г., учтя реакцию своих слушателей. В последнем случае более вероятно, что новая редакция «Носа» была создана уже после постановки «Ревизора» и Гоголь передал ее Пушкину лишь по возвращении поэта из Москвы, т. е. не ранее 24 мая. То, что «Нос» был помещен в третьем, а не во втором томе, говорит скорее в пользу второго предположения. Но Пушкин и без того был доволен прозой второго тома журнала (вспомним хотя бы о «Записках Н. А. Дуровой»), а потому мог приберечь «Нос» для следующего, третьего тома. К тому же даже в начале июня (6 июня Гоголь уехал за границу) повесть при желании издателя могла быть включена во второй том, печатание которого еще не было закончено. Тем не менее, если бы ко времени отъезда Пушкина в Москву в его портфеле была повесть «Нос», отложенная для третьего тома «Современника», то его распоряжение в цитированном выше письме к жене от 11 мая 1836 г. о печатании статьи Гоголя повело бы к включению повести во второй том журнала. Установление времени передачи «Носа» в «Современник» важно, так как оно может пролить свет на вопрос о времени последней встречи Пушкина и Гоголя перед отъездом Гоголя из Петербурга. Так или

221

иначе, публикация «Носа» в «Современнике» была актом дальнейшего эстетического размежевания журнала с «Московским наблюдателем», начатого статьей Гоголя «О движении журнальной литературы».

Последний вопрос, которого надо коснуться в связи с отношениями Пушкина и Гоголя в период издания «Современника», — об адресате и датировке гоголевского «Отрывка из письма, писанного автором вскоре после первого представления „Ревизора“ к одному литератору», который был приложен Гоголем ко второму изданию «Ревизора» (1842). «Отрывок» был прислан Гоголем С. Т. Аксакову из Рима вместе с письмом от 5 марта 1841 г., где он писал: «Здесь письмо, писанное мною к Пушкину, по его собственному желанию. Он был тогда в деревне. Пиеса игралась без него. Он хотел писать полный разбор ее для своего журнала и меня просил уведомить, как она была выполнена на сцене. Письмо осталось у меня неотправленным, потому что он скоро приехал сам» (Гоголь, XI, 330).

Еще Н. С. Тихонравов пришел к выводу, что дошедший до нас текст «Отрывка» не мог быть создан ранее февраля — марта 1841 г. Он заключил это, во-первых, на основании изучения чернового автографа «Отрывка», а во-вторых, на основании того, что дата, проставленная под ним Гоголем (25 мая 1836 г.), не соответствует действительности, так как 23 мая Пушкин вернулся из Москвы в Петербург.60 Вывод Тихонравова был оспорен Н. О. Лернером,61 а в новейшее время — А. Г. Гукасовой, отстаивавшими достоверность гоголевской датировки «Отрывка». А. Г. Гукасова предложила даже включить его в последующее издание писем Гоголя к Пушкину под 1836 г.62 Сопоставление «Отрывка» и цитированного письма Гоголя к Аксакову с другими дошедшими до нас материалами, что не делалось никем из исследователей, подтверждает правильность заключения Тихонравова.

В письме к Аксакову Гоголь сообщает, что Пушкин собирался написать для «Современника» «полный разбор» «Ревизора». Входило ли это действительно в намерение Пушкина? Из воспоминаний И. И. Панаева и рассказов П. В. Нащокина П. И. Бартеневу мы знаем, что поэт высоко ценил комедию, но о том, что он хотел писать о ней, свидетельствует только Гоголь. Выше уже отмечалось, что такой вывод Гоголь мог сделать из заключительных слов пушкинской рецензии на второе издание «Вечеров». Однако обещание вернуться в «Современнике» к разговору о Гоголе Пушкин мог дать не от себя лично, а как издатель.

Но даже если Пушкин и собирался писать о «Ревизоре», то он отказался от этого намерения еще перед поездкой в Москву, т. е. к 29 апреля 1836 г. Из письма В. Ф. Одоевского к Н. Н. Пушкиной от 10 мая 1836 г. видно, что статью о «Ревизоре» для второго тома «Современника» по условию с Пушкиным должен был писать он, но из-за другой «срочной работы» не смог к ней приступить (XVI, 232). Еще раньше, 8 мая 1836 г., Вяземский писал о «Ревизоре» А. И. Тургеневу: «Я готовлю для „Современника“ разбор комедии, а еще более разбор зрителей».63 Таким образом, до письма к Н. Н. Пушкиной Одоевский, видимо, условился с Вяземским о передаче ему этой статьи.

В мае 1836 г. Гоголь находился в Петербурге. Перед отъездом Пушкина в Москву, о чем речь пойдет ниже, он, по-видимому, встречался с поэтом, а около 10 мая с Н. Н. Пушкиной. В конце апреля — начале мая Гоголь скорее всего уже знал, что статья о «Ревизоре» будет написана другим

222

лицом. Отсюда следует, что дата, проставленная Гоголем под «Отрывком», позднейшего происхождения. Гоголь датировал его условно, в то время, когда многие детали уже изгладились из его памяти. Столь же неточен он и в описании обстоятельств возникновения «Отрывка» в письме к Аксакову. «В деревню», хоронить мать, Пушкин уехал 8 апреля, а 16 апреля уже вернулся в Петербург. В день первого представления «Ревизора» он был в Петербурге, но не мог присутствовать ни на этом, ни на последующих спектаклях, так как был в трауре. Между тем в самом тексте «Отрывка» Гоголь торопит Пушкина вернуться скорее в Петербург ввиду своего предстоящего отъезда за границу, тогда как время его отъезда определилось, когда поэт был в Москве, а не в деревне, что, если не принимать во внимание других обстоятельств, указанных выше, согласуется с датой «25 мая», но противоречит данным, сообщаемым Гоголем в письме к Аксакову.

В итоге мы видим, что рассказ Гоголя об обстоятельствах возникновения «Отрывка» плохо вяжется с его содержанием и известными нам фактами биографии Пушкина. Дата же, проставленная под «Отрывком», противореча данным письма к Аксакову, в то же время не может считаться достоверной и по другим причинам. Все это заставляет согласиться с выводом Тихонравова, что, если замысел «Отрывка» и первые наброски его (не дошедшие до нас) и восходят, может быть, в той или иной мере, к 1836 г., то текст «Отрывка», которым мы располагаем (равно — беловой и черновой), относится к периоду после смерти Пушкина, скорее всего — к 1841 г., а потому включать его в один хронологический ряд с другими письмами Гоголя к Пушкину, как предлагала А. Г. Гукасова, у нас нет оснований. «Отрывок» свидетельствует о нетерпеливом ожидании Гоголем в 1836 г. статьи поэта о «Ревизоре», а возможно, и о желании его уговорить Пушкина написать статью о комедии даже после того, как непредвиденные обстоятельства помешали поэту видеть ее на сцене (что явилось, вероятно, главной причиной, побудившей Пушкина отказаться от намерения написать статью о «Ревизоре», если такое намерение действительно у него было до постановки комедии). Однако тот текст «Отрывка», который до нас дошел, создан уже после смерти Пушкина и, может быть, явился осуществлением замысла, хотя и мелькавшего порой в голове у Гоголя в апреле — мае 1836 г., но не реализованного тогда на бумаге или реализованного лишь в виде самых первоначальных набросков, переработанных и уничтоженных впоследствии.

У нас нет прямых данных для решения вопроса о том, встречались ли Пушкин и Гоголь в период между премьерой «Ревизора» (19 апреля) и отъездом Пушкина в Москву (29 апреля). Однако возможность такой встречи становится вероятной, если сопоставить следующие факты. В день отъезда Пушкина в Москву Гоголь писал М. С. Щепкину, посылая ему «Ревизора». А 6 мая Пушкин в письме к жене поручал ей: «Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть „Ревизора“. Без него актерам не спеться» (XVI, 113). Складывается впечатление, что свою посылку Щепкину Гоголь приурочил к отъезду Пушкина, которому было известно его решение отказаться от поездки в Москву и поручить Щепкину хлопоты о тамошней постановке комедии. Приведенное выше свидетельство москвича Нащокина о том, что Пушкин «хлопотал лично о постановке на сцену „Ревизора“», вероятнее всего, связано именно с этим эпизодом. Было бы странно, если бы по возвращении Пушкина в Петербург Гоголь не поспешил встретиться с ним, чтобы узнать о результатах его хлопот и услышать от очевидца о впечатлении, произведенном «Ревизором» в Москве. В эти же дни Гоголь, по-видимому, передал Пушкину и новую редакцию «Носа» (о чем уже говорилось выше).

223

Это подтверждает мнение В. В. Гиппиуса, что фразу из письма Гоголя к Жуковскому от 16 (28) июня 1836 г.: «Даже с Пушкиным я не успел и не мог проститься; впрочем, он в этом виноват», — не следует связывать с конфликтом, будто бы возникшим между ними после выхода первой книжки «Современника». Что могло помешать Пушкину проститься с Гоголем перед его отъездом, мы не знаем. Но нет оснований подозревать, что этому предшествовала ссора или размолвка между ними: уезжая из России, Гоголь оставался сотрудником «Современника».

V

Подводя итог критике в советской науке дореволюционных «импрессионистических и публицистических схем истории русской литературы», основанных на противопоставлении Пушкина и Гоголя, Б. В Томашевский справедливо указал, что, если иметь в виду «не отдельные черты, свойственные индивидуальным дарованиям того и другого, а всю систему творчества» обоих писателей, то для противопоставления их нет оснований: «почти все основные вещи Гоголя были написаны в период его общения с Пушкиным и под непосредственным руководством Пушкина Первая часть „Мертвых душ“ есть как бы исполнение литературного завещания Пушкина. Произведения Гоголя, написанные после смерти Пушкина («Женитьба» и «Шинель»), продолжают ту линию творчества Гоголя, которая определилась на глазах у Пушкина. То же новое, что появилось в творчестве Гоголя после смерти Пушкина («Переписка с друзьями», «Божественная литургия», вторая часть «Мертвых душ»), конечно, никак не определило его положения в литературе. Весь гражданский пафос Гоголя заключен в произведениях, написанных на глазах у Пушкина и вызывавших одобрение Пушкина или же просто писанных на сюжет, заданный Пушкиным».64

Действительно, Пушкин не только дал Гоголю сюжеты «Ревизора» и «Мертвых душ»: как мы видели выше, большая часть произведений Гоголя — начиная с «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и до середины 1830-х годов — была известна Пушкину еще до их публикации. Это относится, по-видимому, не только к «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», но и к «Тарасу Бульбе», не только к «Невскому проспекту» (читанному Пушкиным дважды до появления повести в печати), но и к «Запискам сумасшедшего». В рукописи стали известны Пушкину и были одобрены им «Коляска», «Нос» (отвергнутый «Московским наблюдателем»), «Утро делового человека», вторая редакция «Женитьбы», «Ревизор», первые главы «Мертвых душ», статьи «О движении журнальной литературы», «Петербург и Москва» (первая часть «Петербургских записок»), рецензии, написанные Гоголем для «Современника», а вероятно, и статья «Петербургская сцена в 1835—1836 году». Если добавить к этому, что Пушкин был осведомлен о работе Гоголя над комедией «Владимир III степени» и что он с похвалой отозвался в печати о «Старосветских помещиках», то можно сказать, что из числа сколько-нибудь значительных произведений Гоголя 1830-х годов мы не знаем ничего лишь об отношении Пушкина к «Портрету» и «Вию», т. е. к тем двум повестям, которые благодаря сочетанию в них реализма и элементов романтической фантастики составляли особую линию гоголевского творчества. Умолчание Пушкина о них в рецензии на второе издание «Вечеров», по-видимому, не случайно, если учесть, что и из других источников мы ничего не знаем об отношении к ним поэта Возможно, что Пушкин в указанной рецензии не

224

хотел вступать в полемику с Белинским, недавно высказавшим в статье «Несколько слов о русской повести и повестях г. Гоголя» свое неодобрение фантастике этих повестей. Но вполне правомерно предположение, что повести эти (особенно «Портрет») не вполне удовлетворяли также и Пушкина, в той или иной мере разделявшего критическое отношение к ним Белинского.65

М. А. Цявловскому принадлежит интересная — хотя отчасти и гипотетическая — попытка проследить отражение устных рассказов Пушкина в творчестве Гоголя 1830-х годов.66 Отголосками подобных рассказов исследователь считал описание Коломны в «Портрете» и ряд других деталей в той же повести, в «Носе» и «Шинели» (осуществленной в 1840-х, но задуманной, как известно, также в 1830-х годах). Более широкий аспект темы творческого взаимодействия Пушкина и Гоголя — влияние на произведения последнего (в том числе на «Ревизор» и «Мертвые души») конкретных принципов пушкинской поэтики и стиля — разработал Д. Д. Благой,67 а применительно к вопросам языка Пушкина и Гоголя — В. В. Виноградов.68

Тем не менее наряду с дальнейшей разработкой вопросов, уже поставленных в связи с изучением темы «Пушкин и Гоголь» в предшествующий период, современный его этап требует от нас, как уже говорилось в начале этой статьи, усилить внимание и к целому ряду таких частных моментов темы, которые не привлекали к себе достаточного внимания в прошлые годы.

В 1930—1950-х годах исследователи творческих взаимоотношений Пушкина и Гоголя ставили своей задачей прежде всего в борьбе с остатками распространенных в дореволюционном литературоведении схем доказать близость основных, определяющих тенденций творчества Пушкина и Гоголя 1830-х годов, проследить органическую преемственность между ними в развитии и утверждении принципов русского классического реализма XIX в. Огромной заслугой работ указанного периода является то, что они на основе привлечения нового разностороннего фактического материала и строго научных принципов его обработки опровергли выдвинутое В. В. Розановым и развитое символистской критикой 1900—1910-х годов антиисторическое представление о противоположности эстетических принципов Пушкина и Гоголя, прочно установив, что в литературно-эстетической борьбе 1830-х годов они занимали сходные позиции, что способствовало и творческому взаимодействию между ними.

Но, будучи соратниками в литературной борьбе своего времени и делая одно историческое дело, Пушкин и Гоголь были психологически несходными, во многом резко различными творческими индивидуальностями. Более того, борясь за утверждение в русской литературе эстетики и поэтики реализма, они многие частные вопросы реалистического искусства и в своей творческой практике, и в теории решали неодинаково, что было обусловлено не только различным складом их индивидуальности, но и различием жизненного опыта, литературных и шире — культурных — традиций. Это различие между Пушкиным и Гоголем как двумя великими мастерами

225

русского реалистического искусства (связанными близостью творческих устремлений и исторической преемственностью, но в то же время и расходившимися между собой в решении многих вопросов реалистического искусства) в исследованиях 1930—1950-х годов оставалось в значительной мере в тени, что объясняется охарактеризованными выше специфическими задачами литературоведческой науки этого времени.

Сейчас, когда тезис о Гоголе как близком соратнике Пушкина и его преемнике в борьбе за развитие принципов реалистического искусства получил всеобщее признание в науке и не вызывает прежних возражений, представляется, по нашему мнению, целесообразным дополнить этот тезис разработкой вопроса о различных, несходных между собою в типологическом отношении моментах творчества Пушкина и Гоголя — не с целью воскрешения прежних, справедливо отброшенных наукой антиисторических концепций, но с целью конкретизации и углубления нашего представления о реализме русской литературы XIX в., его различных школах и направлениях, путях его исторического зарождения и формирования.

В период тесного сотрудничества между Пушкиным и Гоголем в их творчестве (и в передовой русской литературе 1830-х годов вообще) происходил процесс практического формирования и теоретического осознания принципов нового, реалистического искусства, который, будучи исторически обусловленным и закономерным, отличался в то же время исключительной сложностью форм и исканий. Будучи включенным в этот общий исторический поток, творчество Пушкина и Гоголя не могло не отразить на себе свойственных ему различных форм и тенденций (что не исключает установленной нашим литературоведением общности основных — реалистических — устремлений обоих великих писателей).

В настоящей статье мы не ставим (да и не можем ставить) перед собой цели охарактеризовать типологическое своеобразие реализма Пушкина и Гоголя с исчерпывающей полнотой, тем более что эта проблема интересует нас здесь преимущественно лишь в связи с личными и литературными взаимоотношениями Пушкина и Гоголя в указанный период. Достаточно указать на несколько основных моментов.

Пушкин пришел к реализму на завершающей ступени своего развития, после того как он творчески усвоил и самостоятельно переработал все основные достижения русской и западноевропейской поэзии предшествующих веков и своей эпохи. Переход к реализму в творчестве Пушкина не отменял его предшествующего поэтического опыта: его реалистическая система явилась сложным синтезом, в который вошли в переработанном виде завоевания не только романтической, но и высокой классической прозы XVIII в. с ее стремлением к предельной сжатости изложения, прозрачности стиля и языка, предельной сдержанности в выражении субъективной авторской мысли и чувства. Те исторические условия, в которых формировалась проза Пушкина и которые вынуждали его вести упорную борьбу сначала с перифрастическим, чувствительным стилем карамзинистов, а затем с приподнятым эмоционально-повышенным стилем романтиков, обусловили резкое отталкивание Пушкина-прозаика от подчеркнуто «поэтических» форм сентиментальной и романтической прозы. В противоположность этому на раннем этапе формирования творчества Гоголя влияние образцов романтической художественной прозы было для него решающим, о чем свидетельствуют его юношеские письма с их обращенностью к внутреннему миру автора, подчеркнутой лиричностью и эмоциональностью. И позднее, на всех этапах его развития, значительно более резко выраженный эмоциональный склад прозы Гоголя, ее живописность, образность и свойственный ей повышенный лиризм резко отличали ее от пушкинской прозы. Это наиболее очевидное и общее различие между направлением стилистических исканий Пушкина и Гоголя отчетливо проявилось в произведениях

226

1830-х годов, создававшихся в период тесного творческого общения между ними.

С отталкиванием Пушкина от эстетических принципов романтической поэзии и прозы (дававших поэту неограниченное право, руководствуясь своим творческим воображением, свободно перерабатывать и «домысливать» материал действительности) связана неоднократно отмечавшаяся исследователями творчества Пушкина второй половины 1820—1830-х годов тенденция к исторической точности и подчеркнутой документальности повествования. Эта тенденция, оказавшая заметное влияние на поэмы и драматургию Пушкина, получила особенно отчетливое отражение в его прозе. Характерно, что Пушкин — и, очевидно, сознательно — избегал в ней смешения повествовательно-бытового (или исторического) и сказочного материала, так характерного для романтической новеллистики и, в частности, для гоголевских «Вечеров». В противоположность этому не только в своем раннем, романтическом, но и в позднейшем реалистическом творчестве Гоголь гораздо шире, чем Пушкин, пользуется правом художника на «домысливание» действительности. Отправляясь от реальных жизненных впечатлений (или исторических фактов), он свободно перерабатывает и творчески дополняет их своим воображением, превращая художественный вымысел, «углубляющий» действительность и заставляющий резко выступить на поверхность ее скрытые черты, в важнейшее средство сатирического разоблачения и реалистической типизации. Это гораздо более широкое и свободное обращение Гоголя-художника с непосредственной бытовой тканью изображаемой жизни, его более активное, чем у Пушкина, стремление выделить и подчеркнуть наиболее важные с общественной точки зрения черты изображаемых лиц и событий, облегчая для читателя их постижение с помощью укрупнения, экспрессии авторского стиля и языка, обращение к резко очерченным, нередко гиперболическим человеческим образам — все эти особенности гоголевской манеры (неотделимые от самого существа его реализма) отличают его прозу 1830-х годов от прозы Пушкина.

Произведения Пушкина-прозаика выдержаны, как правило, от начала до конца в одной общей — ровной и сравнительно спокойной — тональности. Произведения же Гоголя 1830-х годов — и эта черта также сближает их с романтической прозой — построены на подчеркнутом, резко контрастном столкновении различных противоположных по своей тональности мотивов. Серьезное и возвышенное, с одной стороны, смешное и уродливое, с другой, хотя и обнаруживаются писателем в одной и той же действительности, но вместе с тем они образуют в его произведениях два различных, сталкивающихся между собой художественных плана, что заставляет автора прибегать соответственно к иным приемам и языку. Эта художественная контрастность, двуслойность (а иногда и многослойность) повествования и стиля превращаются у Гоголя в излюбленный, характерный для него способ сатирического разоблачения и отрицания «пошлых» сторон окружающей жизни. Напротив, в прозе Пушкина 1830-х годов, хотя и существовала (о чем свидетельствует «История села Горюхина») сатирическая струя, но обычно она оставалась стилистически не выделенной из общего потока повествования, входила в качестве одного из элементов в произведение несатирическое по общему своему замыслу и проблематике.

Анализируя пути эволюции художественной прозы XIX в., В. В. Кожинов справедливо усматривает ее наиболее характерную и общую черту в отказе от традиционных в прошлом принципов обобщенной «украшающей», оценочной поэтической речи в пользу принципа точного, изобразительного, индивидуализированного слова.69 Это наблюдение подтверждается

227

пушкинской повествовательной прозой (и прозой большей части последующих русских романистов XIX в.), но проза Гоголя в этом отношении по своим внутренним законам резко отличается от пушкинской.

В «Вечерах на хуторе близ Диканьки», несмотря на то что повести, включенные в этот сборник, приписаны Гоголем разным рассказчикам, субъективное авторское отношение к изображаемому выражено гораздо более сильно, чем в прозе Пушкина. В отличие от Пушкина, молодой Гоголь в своих повестях не только рассказывает и изображает, но и прославляет или порицает, поет хвалу одним явлениям и персонажам и отвергает другие. Упоительный и сверкающий летний день на Полтавщине, насыщенный бесчисленными звуками и переливающийся всем богатством красок; тихая, напоенная ароматами украинская ночь с бесконечно раскинувшимся пологом неба, на котором сияет месяц; вольный и широкий Днепр, свободно и плавно несущий свои воды к далекому морю через леса и горы, — это не только обстановка действия гоголевских повестей, но и выражение той полной сил, здоровой и прекрасной земной жизни, для которой, по мысли писателя, рожден человек и к которой он должен стремиться, если хочет быть достоин этого звания. И точно так же образы Ганны и Левко, Вакулы и Оксаны, Данилы Бурульбаша и Катерины непосредственно соотнесены с гоголевским идеалом, пронизаны активным авторским отношением и неотделимы от него. Отсюда — и особый поэтически приподнятый стиль уже ранней гоголевской прозы, для которой, в отличие от пушкинской, — характерна установка не на точное, индивидуализированное, а на возвышающее и «украшающее» (или наоборот — развенчивающее) слово.

Выше приводилось свидетельство Анненкова о споре между Пушкиным и Гоголем по поводу комедий Мольера, которые Гоголь критиковал за однообразие их построения. Тот же упрек Гоголь повторил позднее в «Театральном разъезде» (1842). Проводя различие между структурой аристофановской «общественной комедии» и позднейшей европейской комедии XVII—XVIII вв. с ее «узким ущельем частной завязки» (Гоголь, V, 142—143), Гоголь — теоретик драмы — решительно становился на сторону «общественной комедии», первым вполне законченным опытом которой в его творчестве был «Ревизор».70 Тяготение к новым жанровым образованиям — «общественной комедии», действие которой связывает судьбу множества лиц «в один большой, общий узел», и «малой форме эпопеи», где через портреты многих «презренных» героев просвечивает тема России, получающая выражение в формах открытого авторского «лиризма», намечается уже в творчестве Гоголя 1830-х годов. Проза же и драматургия Пушкина строятся по иным законам. В них значительно большее место поэт уделяет анализу интеллектуальных и нравственных исканий личности, для которой решение вопросов индивидуального бытия сплетается воедино с решением общечеловеческих нравственных и психологических проблем. Отсюда — ориентация Пушкина 30-х годов на форму романа, новеллы, «маленькой трагедии», формы, в которых глубокая общенародная и общечеловеческая проблематика совмещалась с углубленной обрисовкой отдельной личности, ее сложного внутреннего мира и индивидуальной судьбы.71

228

Перечисленными моментами не исчерпывается типологическое различие между реалистическими системами Пушкина и Гоголя 1830-х годов. Существенные соображения о несовпадении эстетических принципов, художественной манеры и стиля обоих писателей уже были высказаны С. М. Бонди применительно к драматургии, В. В. Виноградовым в связи с анализом места Пушкина и Гоголя в развитии русского исторического романа и повести.72 Без учета всех этих моментов нельзя в полной мере оценить роль Пушкина в развитии молодого Гоголя, тот исключительный такт, который поэт проявил в отношениях со своим гениальным младшим современником.

Предельная сдержанность во всем, что касается автора и его личного чувства, стремление к сжатости и объективности повествования, точность словоупотребления, подчеркнутая самим автором стилистическая связь с образцами высокой классической литературы XVII — XVIII вв., со строгостью ее стиля и языка, — все эти свойства пушкинской прозы принципиально отличали ее от прозы молодого Гоголя с ее яркой живописностью и романтической экспрессией. И однако, ни эти, казалось бы, резко чуждые ему черты гоголевского стиля, ни гораздо большая, чем это допускалось Пушкиным в его повестях, опора Гоголя-художника на творческое воображение и «домысливание» действительности (в противовес установке Пушкина 1830-х годов на почти документальную точность повествования) не помешали поэту сразу и безоговорочно высоко оценить прозу Гоголя в отличие от прозы Марлинского или поэзии Бенедиктова.

В лице молодого Гоголя Пушкин столкнулся не с робким учеником и подражателем, а с сильной, самостоятельной творческой индивидуальностью, которая к этому времени уже успела выйти из периода литературного ученичества и нащупывала свой собственный путь в искусстве. И, как мы имеем основание заключить на основании тех материалов о личном и творческом общении Пушкина и Гоголя, которыми мы располагаем, это если не сразу, то очень скоро было осознано Пушкиным. Стремясь своими советами способствовать пробуждению и развитию органически заложенных в Гоголе творческих задатков, поэт не стремился навязать ему чуждых его натуре задач и стилистических требований. И, думается, именно это сделало воздействие личности и творчества Пушкина на Гоголя столь глубоким и плодотворным, облегчило для Гоголя путь к созданию собственной, вполне оригинальной художественной системы, обогатившей русский реализм новыми красками и художественными возможностями и сыгравшей столь важную роль в его дальнейшем развитии в 1840-е годы. Таков, как нам представляется, один из существенных моментов, вытекающих из изучения вопроса о творческом общении Пушкина и Гоголя.