336

А. И. ГЕРБСТМАН

К ВОПРОСУ О ПРОПУСКЕ СТРОФ О ВОЕННЫХ
ПОСЕЛЕНИЯХ В ГЛАВЕ «СТРАНСТВИЕ» РОМАНА
«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»

1

Вскоре после возвращения из путешествия в Арзрум, осенью 1829 года, Пушкин начал писать восьмую главу романа «Евгений Онегин», в которой описывались странствия героя по России.

В VI томе «Полного собрания сочинений» Пушкина издания Академии наук СССР (1937), содержащем и рукописные тексты «Онегина», приведены два комплекса, относящихся к этой главе, установленных редактором тома Б. В. Томашевским в результате тщательной текстологической работы: во-первых, «Первоначальные черновые строфы путешествия Онегина (восьмой главы)» (стр. 473—492) и, во-вторых, «Сводные рукописи предполагавшейся главы осьмой» (стр. 493—606), представляющие собой, по существу, беловую рукопись главы.

«Первоначальные черновые строфы» содержат наброски двух или трех вступительных строф и строфу ‹5›,1 в которой идет речь о новых интересах Онегина, побудивших его отправиться в странствования по России. В следующих девяти строфах описывается значительная часть его путешествия: Новгород Великий — ‹6›; дорога до Москвы — ‹7›; Москва — ‹8›; Нижний Новгород и Макарьевская ярмарка — ‹9›; Волга, бурлаки, поющие песню о разинской вольнице, — ‹10› и начало ‹11›; Астрахань, путь на Кавказ — ‹11› и ‹12›; поездка Онегина по части Военно-Грузинской дороги — ‹12а› и ‹12б›; наброски строф ‹12в› и ‹12г› заняты авторским отступлением о Кавказе; далее идет сатирическое описание Горячих Вод (Пятигорска) — ‹13›; наброски строфы ‹15› посвящены переживаниям Онегина, его поездке в Крым; из следующих четырех строф две содержат авторское отступление о Крыме — ‹16› и ‹17›, две другие — рассуждения об изменении творческих интересов автора, его творческого метода — ‹18› и ‹19›. Десять строф авторского отступления, посвященного Одессе, были написаны еще в 1825 году и опубликованы в 1827. Поэт решил включить их в восьмую главу. Далее следуют авторское отступление о жизни в Одессе — ‹30›, первые четыре строки строфы, описывающей встречу автора с Онегиным в Одессе, — ‹31›, строфа о том, как автор и Онегин расстались, — ‹32›.

После строфы ‹5› стоит помета: «2 октября (VI, 476);2 после строфы ‹11› имеется помета: «3 окт.». Можно попытаться уточнить даты работы

337

Пушкина над восьмой главой, исходя из его пометы, сделанной в плане, написанном в Болдине 26 сентября 1830 года, содержащем распределение глав и частей романа, хронологию и топографию написания его глав, их наименования. Восьмую главу поэт назвал «Странствие», и мы будем в дальнейшем пользоваться этим выразительным термином. В отношении «Странствия» Пушкин сперва сделал помету: «Павл. Болд.», а затем, уточняя место и время работы над главой, вписал перед «Павл.» — «Моск.», после «Павл.» — «1829». Получилось: «Моск. Павл. 1829 Болд.» (VI, 532). Таким образом, явствует, что глава «Странствие» была начата в Москве 2 октября 1829 года, работа над ней продолжалась в Павловском (одном из имений Вульфов в Тверской губернии), завершена она была в Болдине, судя по помете, 18 сентября 1830 года (VI, 506).

Учитывая факты биографии поэта, можно в отношении черновой рукописи3 главы «Странствие» прийти к следующим выводам. Находясь в Москве, Пушкин со 2 по 12 октября 1829 года написал часть черновой рукописи — строфы ‹1› — ‹11›, может быть, несколько больше. Он выехал из Москвы 12 октября и пробыл в Павловском до начала ноября (10 ноября, как можно судить по его ответу на грозное письмо Бенкендорфа относительно поездки в Арзрум, ожидавшее его с середины октября, он уже находился в Петербурге). В Павловском и была написана часть черновой рукописи до строфы ‹19› включительно. Однако в черновике строфы ‹18› вписаны верхом вниз по отношению к основному тексту первые четыре строки, сохранившиеся от строфы ‹31›. Можно полагать, что и черновики строфы ‹30› и начальных строк строфы ‹31› были также написаны в Павловском.

Этап обработки черновой рукописи отражен в беловой рукописи главы. Пушкин обрабатывает четыре строфы вступления — ‹1›, ‹2›, ‹3›, ‹4›, строфу о переломе во взглядах Онегина и о стимулах его странствия — ‹5›; далее идут отработанные строфы ‹6› — ‹11›, содержащие описание поездки Онегина до предгорий Кавказа. В беловой рукописи нет строф о поездке Онегина по Военно-Грузинской дороге — ‹12а› и ‹12б›, нет строф, содержащих авторское отступление о Кавказе — ‹12в› и ‹12г›; эти четыре строфы были в процессе обработки черновых набросков Пушкиным изъяты. Вместо них появилась одна строфа — ‹12›, содержащая описание кавказской природы, бытовые картины, образную историю покорения Кавказа. Строфы ‹13›, ‹15› — ‹19› представляют собой беловую разработку соответствующих черновых строф и набросков. (Строфа ‹14›, открывающая внутренний монолог Онегина, впервые появляется в беловой рукописи). Далее Пушкин пометил строкой-сигналом место для десяти строф об Одессе, основательно переработал строфу с авторским отступлением о своей жизни в Одессе и о прибытии туда Онегина — ‹30›. уточнил первые четыре строки строфы ‹31›, в которых описывалась встреча автора с Онегиным, прервал эту строфу множеством тире и пометой из римских цифр. Три последние из известных нам строф беловой рукописи — ‹32› — ‹34›, написанные на отдельных листках, скорее всего, и были созданы в знаменитую болдинскую осень 1830 года; предыдущая же часть беловой рукописи — последовательно написанные набело строфы вплоть до ‹31› — была завершена в первой половине декабря 1829 года. Об этом свидетельствует тот факт, что четыре страницы из беловой рукописи — от «Блажен кто стар! блажен кто болен!» по «Онегин

338

вспомнил обо мне», — содержащие строфы ‹15› — ‹19›, Пушкин отправил в первой половине декабря 1829 года О. М. Сомову, помощнику А. А. Дельвига по «Литературной газете», для опубликования. При этом Пушкин зачеркнул строфу ‹15›, как не предназначенную для печати вследствие ее логической оторванности от последующих четырех строф, и сделал на полях приписку: «Отрывок из Евг. Онегина, глава VIII. Пришлите мне назад листик этот» (XIV, 53).

В ряде списков произведений, планов изданий, написанных Пушкиным в 1830—1831 годах, глава «Странствие» фигурирует как самостоятельная восьмая глава романа.4 В проекте предисловия к восьмой и девятой главам, написанном в Болдине 28 ноября 1830 года, поэт сообщает: «Вот еще две главы Евгения Онегина — последние по крайней мере для печати... Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить и заменить одной римской цыфрою, но побоялся критики» (VI, 541). Решив в конце 1831 года изъять главу «Странствие» из состава романа и выпуская в свет девятую главу как «осьмую и последнюю», поэт писал в «Предисловии»:

«Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию и насмешкам (впрочем, весьма справедливым и остроумным). Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, в коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками и цыфром; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последней главою Евгения Онегина» (VI, 642).

Публикуя в полном издании «Евгения Онегина» (1833) в качестве приложения «Отрывки из путешествия Онегина», поэт предпослал этим отрывкам то же предисловие, добавив к нему ряд замечаний, в том числе и следующее: «Автор ... решился выпустить эту главу по причинам, важным для него, а не для публики» (VI, 197).

В чем заключались эти важные для автора причины, выяснилось лишь более столетия спустя.

Сохранившийся рукописный текст главы «Странствие», включая авторское отступление об Одессе, состоит из тридцати трех полных онегинских строф и одной неполной (‹31›), в то время как глава романа в среднем содержит сорок пять — сорок шесть строф: «Странствию» явно не хватало около десятка строф.5

В 1940 году стало известно, что причины, в силу которых Пушкину пришлось изъять из состава романа главу «Странствие», и то, что рукописный текст главы, дошедший до нас, «потерял» некоторое количество строф, связаны одно с другим. Раскрытие этих загадочных до тех пор обстоятельств представляет собою одну из замечательных страниц советского пушкиноведения, которую можно поставить в один ряд с расшифровкой, сделанной в 1910 году П. О. Морозовым, пушкинской тайнописи, содержавшей отрывки десятой, декабристской, главы «Евгения Онегина».6

2

В 1940 году в журнале «Литературный критик» появилась статья П. А. Попова «Новые материалы о жизни и творчестве А. С. Пушкина». В этой статье автор сообщил о том, что ему удалось обнаружить одно из

339

писем П. А. Катенина к Анненкову в архиве известного библиофила и библиографа прошлого столетия С. Д. Полторацкого. Письмо сохранилось в копии, сделанной рукою самого Полторацкого непосредственно с подлинника, предоставленного ему адресатом. На отдельном (первом, «титульном») листе С. Д. Полторацкий записал: «(Дал слово Анненкову никому не давать списывать этого письма. 14 мая 1853 г.)». Дата свидетельствует, что копия была сделана Полторацким в ближайшие же дни по получении адресатом письма, датированного Катениным 24 апреля того же года и, следовательно, написанного всего лишь за месяц до его смерти (Катенин умер 23 мая 1853 года)7 и, добавим, год спустя после того, как Катенин написал, по просьбе П. В. Анненкова, воспоминания о Пушкине.8

Самое существенное в этом письме заключалось в том, что в нем Катенин поделился с Анненковым совершенно секретными по условиям времени — это были последние годы царствования Николая I, эпоха самой оголтелой реакции — сведениями, полученными им от самого Пушкина во время их встречи в середине 1832 года. Катенин писал Анненкову:

«Об осьмой главе Онегина слышал я от покойного в 1832-м году, что сверх Нижегородской ярмонки и Одесской Пристани, Евгений видел военные поселения, заведенные гр. Аракчеевым, и тут были замечания, суждения, выражения, слишком резкие для обнародования, и потому он рассудил за благо предать их вечному забвению, и вместе выкинуть из повести всю главу, без них слишком короткую, и как бы оскудевшую».9

Из контекста не ясно, слушал ли Катенин строфы о военных поселениях в главе «Странствие» в чтении Пушкина или же поэт рассказал своему другу о них, не приводя цитат.

Публикатор письма Катенина к Анненкову уверенно определил, где именно находились в рукописи изъятые из нее строфы о военных поселениях, виденных Онегиным во время его странствий по России. П. А. Попов писал:

«Обратимся к маршруту путешествия Онегина, который выезжает из Петербурга:

Он собрался — и слава богу.
Июня третьего числа
Коляска легкая в дорогу
Его по почте понесла.
Среди равнины полудикой
Он видит Новгород-великой.
Смирились площади — средь них
Мятежный колокол утих,
Но бродят тени великанов:
Завоеватель Скандинав,
Законодатель Ярослав
С четою грозных Иоаннов
И вкруг поникнувших церквей
Кипит народ минувших дней.10

«Именно с этим первым, из указанных автором, пунктом путешествия были связаны впечатления Онегина от военных поселений. Новгородские военные поселения находились у широкого почтового тракта из Петербурга

340

в Москву, и автор романа, не один раз проезжавший этим трактом, хорошо их знал.

«Следовательно, именно за этой, только что цитированной здесь строфой, являющейся одной из начальных строф главы, должны были следовать и описание виденных Онегиным военных поселений и относящиеся к ним замечания, суждения, выражения, разумеется, не столько героя романа, сколько его автора».11

Это столь категорическое определение местонахождений изъятых из главы «Странствие» строф о военных поселениях не только не встретило никаких возражений, но и не вызвало ни малейших сомнений в его достоверности — вопрос об иных возможностях определения места, где находились изъятые Пушкиным строфы, доныне так и не был поставлен. А между тем П. А. Попов не привел никаких доказательств, которые могли бы подкрепить выдвинутую им гипотезу, в своей безапелляционности вызывающую все же весьма значительные сомнения.

Прежде всего следует установить, где именно мог видеть Онегин на пути своих странствий по России военные поселения.

Основная, первая, линия военных поселений проходила от Петербурга через Новгород Великий и Старую Руссу на севере до района Херсона на юге; в беловой рукописи главы «Странствие» путь Онегина охарактеризован следующими географическими вехами: Петербург—Новгород Великий—Валдай—Торжок—Тверь—Москва—Нижний Новгород и Макарьев—Волга—Астрахань—Кавказ, район, где «Терек своенравный крутые роет берега» (VI, 499), — Горячие Воды—Кубанские равнины—Тамань—Одесса.

П. А. Попов в примечании пишет: «Следует отметить, что Пушкин вообще посылает путешествовать своего героя по тем местам, в которых был он сам во время своих вынужденных скитаний».12 Действительно, значительная часть странствий Онегина, за исключением его поездки по Волге до Астрахани и оттуда на Кавказ, в основном совпадает с разновременными разъездами самого поэта. В частности, можно полагать, что из Крыма в Одессу Онегин ехал тем же путем, что и Пушкин в середине сентября 1820 года.

Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.

             (VI, 504).

Онегин мог проехать из Крыма в Одессу по пути Перекоп—Берислав—Херсон—Николаев. В этих местах также находились крупные военные поселения, известные Пушкину не только по виду с почтового тракта, но и по выезду в этот район на борьбу с саранчой в 1824 году.13 Очевидно, Онегин во время своего путешествия мог видеть военные поселения не только на севере, по пути из Петербурга в Москву, в районе Новгорода Великого, но и на юге, по пути из Крыма в Одессу, в районе Херсона. Следует иметь в виду, однако, что вопрос о том, где герой романа мог видеть военные поселения, не идентичен вопросу, когда он должен был,

341

по замыслу поэта, осознать их сущность в такой мере, что в тексте могли появиться «замечания, суждения, выражения, слишком резкие для обнародования».

Гипотеза, выдвинутая П. А. Поповым, вызывает целый ряд серьезных возражений.

3

П. А. Попов, приведя строфу о Новгороде Великом, после которой, по его мнению, «должны были следовать и описание виденных Онегиным военных поселений и относящиеся к ним замечания, суждения, выражения», полагает, что «только потом ... должна была, по-видимому, идти известная строфа, начинающаяся строчками:

Тоска, тоска! спешит Евгений
Скорее далее: теперь
Мелькают мельком, будто тени,
Пред ним Валдай, Торжок и Тверь».14

Комментатор ценнейшего материала, содержащегося в письме Катенина, мог прийти к подобному выводу лишь в силу того, что он не только не был знаком с соответствующими местами пушкинских рукописей, но и не уделил должного внимания их публикации в VI томе, полностью посвященном роману «Евгений Онегин», вышедшем в свет за три года до находки письма Катенина. Дело в том, что в публикации пушкинских рукописей в «онегинском» томе перед каждой строфой указывается ее место в рукописи: строфа ‹6› (от «Он собрался — и слава богу» по «Кипит народ минувших дней») написана на листе 4 и в начале его оборотной стороны; строфа ‹7› (от «Тоска, тоска! спешит Евгений» по «По гордым Волжским берегам») занимает остальную часть оборотной стороны листа 4 и переходит (от «Он скачет сонный — Кони мчатся» по «В Москве проснулся на Тверской») на лист 5. Это в точности воспроизводит картину, открывающуюся глазам исследователя, если он обратится к соответствующему месту рукописи главы «Странствие».15

В пространстве между окончанием строфы ‹6› и началом строфы ‹7› находится только знак раздела; здесь нет ни места даже для самой минимальной вставки, ни намека на изъятие не то что строфы, а хотя бы только строки. А ведь количество изъятых строф, судя по письму Катенина, было немалым. То же самое можно обнаружить и в черновой рукописи (VI, 477). Палеография рукописей «Странствия» опровергает гипотезу о нахождении пропуска строф о военных поселениях в начале главы.

Обратимся к вопросам проблематики.

Во всем рукописном наследии, относящемся к той части восьмой главы, где речь идет о Новгороде Великом, нет ни намека на что-либо, что имело бы хоть самое отдаленное касательство к военным поселениям. Проблематика этой части связана исключительно с историческим прошлым. Больше того, в процессе работы над беловой рукописью Пушкин не расширяет, а значительно сужает историческую проблематику. И если в более широкой по проблематике черновой рукописи нет ни звука о военных поселениях, то тем более нельзя надеяться найти что-либо, относящееся к ним, в беловой.

342

Для того чтобы убедиться в том, насколько существенно поэт сужает историческую проблематику в описании Новгорода Великого, достаточно сравнить соответствующие места в обеих рукописях.

Черновая рукопись	Беловая рукопись
‹6›	‹6›
...Среди равнины полудикой Он видит Новгород-великой Смирились площади - средь них1 Но тени2 древних Вел‹иканов› [Пришлец] могучий Скандинав3 Законодатель Ярослав4 С четою грозных Иоан‹нов›5 И вкруг поникнувших царей Кипит народ минувших дней.	...Среди равнины полудикой Он видит Новгород великой Смирились площади — средь них Мятежный колокол утих, Но бродят тени великанов, Завоеватель скандинав, Законодатель Ярослав С четою грозных Иоаннов И вкруг поникнувших церквей Кипит народ минувших дней.
‹7›	‹7›
Тоска, тоска — спешит Евгений Скорее далее - теперь - Мелькают как пустые тени Пред ним Валдай - Торжок и Тверь                (VI, 476-477).	Тоска, тоска! спешит Евгений Скорее далее: теперь Мелькают мельком будто тени Пред ним Валдай, Торжок и Тверь.                         (VI, 496).

_________

¹ а. И древни Волхова брега

   г. Кругом его монастыри

² а. И Волхов бьет — вот народный

   б. Вот Волхов — с мостами

   в. Вокруг его — роковые

   д. Мятежный ‹?› Во‹лхов›

   з. Предвестьем воскре‹сений›

   и.                    Вадима спор ‹?›

   л. Народ не внемлет Ярославу

³ И Рюрик дерзкий ‹?› Скандинав

⁴ И грозный царь! И

⁵ б. И Шуйский  —

В беловой рукописи отпали: «древни Волхова брега», «Кругом его монастыри», «Волхов — с мостами», «Мятежный Во‹лхов›», «Предвестьем воскре‹сений›», «Вадима спор ‹?›», «Народ не внемлет Ярославу», «И Шуйский» и др. Очевидно, что в черновой рукописи проблематика, связанная с историческим прошлым Новгорода — с новгородской вольницей, народоправием, борьбой новгородцев за свою свободу, с народным героем Вадимом, с кровавой расправой над новгородцами, учиненной русскими царями, — была значительно шире, чем в беловой, однако при всей своей широте не выходила за строго очерченные пределы истории, ни в какой мере не касалась современности

Темп поездки Онегина на пути от Петербурга до Москвы изображен столь быстрым и стремительным, что вряд ли можно заподозрить поэта в намерении включить в круг первых восприятий героя что-либо сверх изображенного в беловой рукописи. Возможно, что этим соображением определяется и отмеченное нами сужение проблематики. Эту быстроту и стремительность поэт подчеркивает на протяжении строф ‹6› и ‹7› всеми средствами: «Коляска легкая... его понесла... спешит Евгений скорее далее: теперь мелькают мельком будто тени пред ним Валдай, Торжок и Тверь» (VI, 496).16 Поэта не удовлетворило «Мелькают как пустые тени», и он усиливает впечатление быстроты и стремительности повторением

343

«мелькают мельком». Локальные наречия «здесь», «здесь», «там» с той же целью заменяются более организованным рядом — «тут», «здесь», «там». От Петербурга до Москвы Онегин «спешит», «мчится», «скачет», не реагируя на явления окружающей его действительности: в черновой рукописи — «Он мчится сонный», «Евгений мой в Москве очнулся»; в беловой — «Он скачет сонный», «Евгений мой в Москве проснулся» (VI, 477, 478, 497). Где уж тут было попасть в поле его зрения, восприятия и понимания военным поселениям?

Для того чтобы установить, когда и где в главе «Странствие» герой мог не только видеть, созерцать, но и понять и оценить по существу военные поселения, нужно проследить эволюцию его сознания, с поразительной тонкостью и глубиной раскрытую Пушкиным на фоне путешествия по России.

Сперва стремления Онегина носят весьма неопределенный характер, он еще не думает о путешествии по России:

Онегин — ..............
Убив на поединке друга,
Дожив без цели и трудов
До 26 годов —
Томясь в объя‹тиях досуга›
Без службы, без жены, без дел
Быть чем-нибудь давно хотел.

          (VI, 495).

Последняя строка, сама по себе примечательная в отношении к человеку, который и социальные мероприятия в своем поместье осуществляет, «чтоб только время проводить» (VI, 32), имела выразительные варианты: «Заняться чем-то захотел», «Переродиться захотел», «Преобразиться захотел» (VI, 495).

И вот в нем обнаруживается первый проблеск интереса к родине, к России. Поэт говорит о поверхностности зачатков чувства патриотизма в сознании своего героя с явной иронией:

Проснулся раз он патриотом...
Россия, господа, мгновенно
Ему понравилась отменно
И решено. Уж он влюблен,
Уж Русью только бредит он,
Уж он Европу ненавидит
С ее политикой сухой,
С ее развратной суетой.

      (VI, 495, 496).

Однако и это зачаточное чувство патриотизма, способное вызвать пока что лишь ироническую улыбку, стимулирует путешествие Онегина по России, во время которого весь его внутренний мир, его сознание и чувства придут в движение, будут развиваться и изменяться:

Онегин едет; он увидит
Святую Русь...17

          (VI, 496).

Первые впечатления поездки — историческое прошлое Новгорода Великого, беглые явления действительности: привязчивые крестьянки Валдая, покупка туфель в Торжке, гордые берега Волги. Большим планом

344

современность попадает в сферу восприятия Онегина только тогда, когда он «в Москве проснулся на Тверской» (VI, 497).

Герой и в самом деле пробуждается. Начиная с этого момента, поэт вносит в эволюцию сознания своего героя два фактора: критическое отношение к господствующей действительности в лице московской аристократии, позволяющее ему не только слышать и видеть окружающее, но и размышлять о нем — «Безмолвно в думу погружен» (VI, 497), и элемент сознательности в выборе маршрута путешествия — «Он в Нижний хочет» (VI, 498). Сознательный выбор маршрута путешествия обусловлен углублением и ростом патриотических интересов Онегина: «Он в Нижний хочет В отчизну Минина» (VI, 498). В черновой рукописи патриотический стимул выбора пути отсутствовал:

Тоска, тоска — он [дале] хочет
Он скачет — Нижний перед ним...

          (VI, 479).

Сравнение текстов двух рукописей показывает, как поэт углубляет изображение перестройки сознания своего героя.

Если на смену неопределенным стремлениям пришел интерес к конкретным фактам истории, если от восприятия исторического прошлого герой обратился к современной действительности, то с приездом в Нижний наступает новый этап эволюции его сознания, происходящей под воздействием понимания контрастов исторического прошлого и современности, их непримиримой противоположности: чаемая «отчизна Минина» на деле оказывается проникнутой «меркантильным духом» Макарьевской ярмарки (VI, 498); там, где гуляла разинская вольница, глазам Онегина открывается во всей своей неприглядности «торговый Астрахань» (VI, 499).

Строки, посвященные Степану Разину, заслуживают самого пристального внимания. «Наняв купеческое судно», Онегин плывет вниз по Волге. Он вслушивается в песню, которую, «опершись на багры стальные, унывным голосом поют» бурлаки, песня эта возбуждает в нем «воспоминанья прошлых дней» (VII, 498). А поют бурлаки

Про тот разбойничий приют,18
Про те разъезды удалые,
Как Ст‹енька› Раз‹ин›в старину
Кровавил Волжскую волну,
Поют про тех гостей незваных
Что жгли да резали...

Путешествие по России неизмеримо расширило и обогатило круг интересов Онегина, возможности понимания судеб России: с одной стороны, усиливается его критическое отношение к господствующей действительности — к измельчавшей московской аристократии, к меркантильному духу Макарьева, к торговой Астрахани; с другой — возрастает внимание ко всему, что связано с народом и народным движением, — к новгородской вольнице, к всенародной борьбе под водительством Минина против иноземных захватчиков, к восстанию Степана Разина, и если речь идет о разбойничьем приюте последнего, то замена «тот» на «свой» могла бы отнести этот разбойничий приют к поющим грозную песню о Разине бурлакам. В процессе странствий по России интересы героя в какой-то мере демократизируются.

В контрастных противопоставлениях величественной, свободной природы Кавказа и «водяного общества» — аристократического сброда, лечащегося

345

на Горячих Водах, пушкинская сатира и неприятие господствующей действительности Онегиным достигают своей вершины и почти сливаются, как бы подготовляя предстоящую встречу «автора» и его героя.

Крым в восприятии Онегина овеян образами истинной дружбы, всегда готовой к самопожертвованию, образами носителей высокого чувства патриотизма — «гордого Митридата» и «изгнанника вдохновенного» (Мицкевича) (VI, 501).

На всем пути странствия Онегина по России — от Петербурга до Крыма — ни слова о военных поселениях, ни намека на них. Ясно, что если герой в самом начале своих странствий сквозь дремоту, сквозь сон и видел что-то, мчась мимо Новгорода Великого, то увиденное в памяти не сохранилось.

Основная часть путешествия Онегина уже позади, из Крыма он направляется в Одессу, где он встретится с «автором» и «новоизбранными друзьями» последнего, которые окажутся друзьями и самого героя:

Спустя три года вслед за мною
Скитаясь в той же стороне,
Онегин вспомнил обо мне.19

                 (VI, 504).

П. В. Анненков пишет: «Пушкин знал Онегина еще в Петербурге... Вторая встреча, после довольно долгой разлуки, вероятно, много изменила взгляд историка на главное действующее лицо романа и на нравственную физиономию его».20

Анненков отчетливо сознавал, насколько Онегин нравственно переродился после длительных странствий по России, к моменту новой встречи с «автором» в Одессе. После Волги, Кавказа и Крыма Онегин достаточно изменился, чтобы быть в состоянии не только созерцать военные поселения, но и осознать их сущность. Логика развития образа героя говорит о том, что это могло произойти в самом конце странствий Онегина, когда в его сознании определились весьма существенные сдвиги и изменения, и явиться как бы завершением сложного процесса перестройки его взглядов, интересов, чувств.

По возвращении Онегина из странствий в столицу происходит его новая встреча с Татьяной. «...страсть сильная и глубокая не замедлила возбудить дремавшие в тоске силы его духа», — пишет Белинский.21 Воспитание чувств Онегина, преодолевающего сонное безразличие, научающегося размышлять об увиденном, оценивать его, эмоционально на него реагировать, трагически переживать его, — только такое воспитание чувств, явившееся результатом больших, социально насыщенных впечатлений, могло открыть сердце героя для «страсти сильной и глубокой», сделать его доступным большому, искреннему чувству. Вместе с тем глава «Странствие», по замыслу поэта, дозревшему во время похода к Арзруму, должна была обосновать поворот главного действующего лица к декабризму активному: поэт провел его по этапам Петербург—Новгород Великий—Москва—Нижний—Волга—Кавказ—Крым и показал окончательное его социально-политическое перевоспитание, перерождение в строфах, рисующих широкую картину военных поселений и встречу с «новоизбранными друзьями»

346

(VI, 504) в столице Новороссии. Пушкина, участника тайных собраний руководящей верхушки Союза благоденствия, члена «Зеленой лампы», друга Н. И. Тургенева, М. Ф. Орлова, В. Ф. Раевского и многих других руководителей декабристского движения, не могла не волновать до глубины души участь крепостного крестьянства, и в особенности той его значительной части, которая была обречена на мучения и вымирание в условиях военных поселений. Поэт откликнулся на восстание чугуевских военных поселений в середине 1819 года, зверски подавленное самим Аракчеевым, эпиграммой на кровавого временщика, призывавшей к его физическому уничтожению. Когда вскоре его друг П. Б. Мансуров, также участник «Зеленой лампы», этой «побочной управы» Союза благоденствия, отправился в район новгородских военных поселений, Пушкин, видимо находясь еще под впечатлением чугуевских событий, в письме от 27 октября 1819 года просил его: «Поговори мне... о военных поселениях. Это все мне нужно — потому что я ... ненавижу деспотизм» (XIII, 11). Немного времени спустя Пушкин, по пути из Крыма в Одессу, и впоследствии, во время разъездов по Новороссии, мог в достаточной мере познакомиться с тем, что представляли собой южные военные поселения. Что касается руководителей декабристского движения, то они уделяли военным поселениям исключительное внимание. В большинстве работ деятелей декабризма имеются категорические требования немедленного уничтожения военных поселений. Мы читаем о них в «Записках» И. Д. Якушкина, в автобиографическом очерке Г. С. Батенькова «Развитие свободных идей», в «Записках» М. А. Фонвизина, в проекте манифеста С. П. Трубецкого, в программе Союза благоденствия, имеющейся в «Записках» А. М. Муравьева, в проекте конституции Никиты Муравьева, в работах М. С. Лунина, в агитационных песнях Рылеева и Бестужева. Исключительно сильно звучит голос П. И. Пестеля в его замечательной «Русской правде»:

«Одна мысль о военных поселениях, прежним правительством заводимых, наполняет каждую благомыслящую душу терзанием и ужасом. Сколько пало невинных жертв для пресыщения того неслыханного зловластия, которое с яростью мучило несчастные селения, для сего заведения отданные... одна из первейших обязанностей временного Верховного правления состоит в уничтожении военных поселений и в освобождении от ужасного сего ига всех селений, ныне к оным принадлежащих».22 Из показаний Пестеля явствует, что руководитель Южного общества поручил одному из его членов, В. Н. Лихареву, — о котором в «Алфавите декабристов» сказано, что «он сочинил взгляд на военные поселения в духе Общества»,23 — «составить записку о всех замечательных происшествиях, случившихся в военных поселениях Харьковской и Херсонской губерний».24

Путь Онегина из Крыма в Одессу скрещивался с военными поселениями в районе Херсона.

4

Характер рукописи главы «Странствие», ее проблематика, метод раскрытия в ней образа героя — все говорит в пользу новой гипотезы о месте пропуска, согласно которой строфы о военных поселениях должны относиться к завершительной части путешествия Онегина и, следовательно, находиться не в начале, а в финальной части главы.

347

Иллюстрация:

«Странствие». Беловой автограф строф ‹30› и ‹31›.

348

Попытаемся установить возможно точнее то место, где находился пропуск строф, упомянутый П. А. Катениным.

П. В. Анненков на тех страницах своего труда, которые были посвящены главе «Странствие» и написаны эзоповским языком, пишет, опираясь на секретные сведения, предоставленные ему Катениным: «По некоторым признакам мы полагаем..., что собственно отдельного описания „Странствий Онегина“ в полном, оконченном виде не существовало...

И так я жил тогда в Одессе...

«После этого стиха начиналось у него описание встречи с Онегиным. Нельзя не пожалеть о потере этого описания».25

«Некоторые признаки» — это письмо Катенина о пропуске строф в «Странствии», это и сама рукопись, несомненно тщательно изученная Анненковым после получения письма. Ему была известна строфа, начинавшаяся процитированной строкой, и следующие четыре строки (строфы) ‹30› и ‹31›. Он знал, что «потеря описания» встречи «автора» со своим героем относилась к тексту рукописи, следовавшему за четырьмя сохранившимися строками строфы ‹31›.

П. В. Анненков не только относит пропуск строф к концу главы «Странствие», к тому месту, где описывается встреча Онегина и «автора», но и довольно точно определяет это место.

Обратим внимание на строфы, условно обозначенные как ‹30› и ‹31›, в которых и говорится о прибытии Онегина в Одессу.

По сравнению с черновой рукописью строфа ‹30› подвергалась существенной переработке. Сравним оба текста:

Черновая рукопись

Беловая рукопись

И так я жил ‹тогда в Одессе› ‹Не› помнил ‹о› [потере] дней1 [Забыв] о пасмур‹ном› повесе Герое повести моей2 Онегин предо мною Не хвастал дружбой почт‹овою› А я [ленивый] человек3 Не мог вести во весь свой век Я переписки постоянной И ссоре даже рад иной Дабы избавиться порой От этой пытки непрестанной Тому причина право лень Почтовый день — мой черный день —                                 (VI, 491).

Итак я жил тогда в Одессе Средь новоизбранных друзей Забыв о сумрачном повесе Герое повести моей — Онег‹ин› никогда со мною1 Не хвастал дружбой почтовою А я счастливый человек2 Не переписывался ввек Ни с кем — Каким же изумленьем, Судите, был я поражен Когда ко мне явился он! Неприглашенным привиденьем — Как громко ахнули друзья И как обрадовался я! —     (VI, 504).

^___________

      ¹ а. Забыв среди др‹узей›

      ² О друге юности моей

      ³ А я довольный ‹?› человек.

^___________

      ¹ Онегин никогда пред мною

      ² А я ленивый человек26

Переработке подверглись вторая строка и последние шесть строк. В черновой рукописи автор говорит преимущественно о себе самом, об отрицательном отношении к переписке.27 Зачеркнутое «Забыв среди др‹узей›»

349

в беловой рукописи раскрывается в «Средь новоизбранных друзей»; существенное место наряду с «автором» занимает и герой романа: автор изображает себя в окружении «новоизбранных друзей», и в этот круг своих давних знакомцев (иначе нельзя истолковать выражения: «Как громко ахнули друзья», когда Онегин прибыл в Одессу) и попадает Евгений.

Выше отмечалось, что следующая, ‹31› строфа обрывается после четвертой строки: черновой набросок этих четырех строк был сделан поэтом верхом вниз по отношению к основному тексту среди черновиков строф об эволюции его творческого метода. В беловой рукописи имеются только эти же четыре строки.

Не думал ли поэт с этого места начать зашифровку, подобно тому как он несколько позднее поступил с начальными четверостишиями строф десятой главы?

Обратимся к беловой рукописи строф ‹30› и ‹31›.

Прервав строфу, в которой шла речь о взаимопонимании единомышленников, «автора» и героя, на четвертой строке, Пушкин написал три строки крупных тире — четыре, три и три тире, всего десять, и к последней строке, состоящей из трех тире, прибавил небрежно набросанные римские цифры. Из римских цифр «XV XXIV» ‹?› «XV» и «XX» написаны довольно отчетливо; далее неотчетливое «IV»28 и волнистая линия, после обрыва которой поставлено четкое, решительное тире. Известно, что повторение тире и волнистая линия нередко являются у Пушкина условным обозначением пропуска, изъятия части текста.

Наша гипотеза, конкретизирующая намеки, имеющиеся у П. В. Анненкова, заключается в том, что эти тире, римские цифры и волнистая линия и представляют собою помету, которой Пушкин обозначил пропуск строф, упомянутый в письме П. А. Катенина: помета указывает не только место пропуска, но и количество изъятых строф — сумма тире совпадает с разностью римских цифр «XV XXIV» — десять.29

П. А. Катенин сообщал П. В. Анненкову, что изъятие строф о военных поселениях сделало главу «Странствие» слишком короткой по объему и как бы оскудевшей по содержанию. В дошедшем до нас тексте «Странствия» — тридцать три строфы и одно четверостишие; исходя из среднего размера онегинской главы (сорок пять-сорок шесть строф), можно допустить, что пропуск содержал одиннадцать-двенадцать строф — число, близкое к десяти. В одном из проектов списков произведений, предназначенных для печати, написанном скорее всего в сентябре-октябре 1831 года,30 поэт привел в ряду других глав и количество строк в интересующей нас главе — 600. В тридцати трех строфах «Странствия» — 462 строки; разница в 138 строк образует как раз десять строф. Однако, как указывает М. А. Цявловский, проставленные «числа стихов у глав „Евгения Онегина“..., по обыкновению Пушкина, округлены».31

Обратим внимание на арифметические расчеты количества строф в главе «Странствие», которые Пушкин производит на листе со строфой ‹33› верхом вниз по отношению к ее тексту.

350

Как всегда при исчислении количества строф в главе, Пушкин и здесь пользуется арабскими цифрами. Расчеты эти имеют следующий вид:

17

4

21

10

———

31

Второй столбец зачеркнут рядом (не менее восьми) резких, решительных поперечных черт. Случайно или преднамеренно, поэт, зачеркнув этот столбец, размазал пальцем линии зачерка снизу вверх в виде кляксы.

Десяти строф, посвященных Одессе, можно не учитывать, поскольку они уже давно были напечатаны и их количество разумелось само собой. «17» — количество строф от ‹5›-й по ‹31›-ю (за вычетом десяти напечатанных), в которой и была сделана помета о пропуске; «4» — скорее всего четыре вступительные строфы, обозначенные в беловой рукописи строкой-сигналом (см. VI, 495). «17» + «4» = «21».32 Считая с начала главы, именно с двадцать первой строфы и начинался пропуск; поэтому вполне возможно, что следующая за «21» цифра «10» указывает количество пропущенных строф о военных поселениях.

Может возникнуть вопрос, почему пропуск строф был помечен именно цифрами «XV XXIV»? Если не считать четырех строф, обозначенных вышеупомянутой строкой-сигналом, учитывая, что строфа ‹5› была перечеркнута крест-накрест теми же чернилами, что и помета на полях: «в X песнь»,33 а также то, что в связи с публикацией строф ‹16›—‹19› поэт зачеркнул строфу ‹15› (причем зачеркивание этих двух строф и подсчет количества строф в главе «Странствие» производились разновременно), то не трудно установить, что строфа ‹31›, с которой начинался пропуск, как раз и займет пятнадцатое место.

Выяснить, когда были написаны изъятые из главы «Странствие» строфы, можно лишь предположительно. Черновик первых четырех строк строфы ‹31›, как указывалось, был вписан верхом вниз среди строк того листа черновой рукописи, который содержал 5—14-ю строки строфы ‹17› и 1—6-ю строки строфы ‹18› (с вариантами). Поскольку эта часть черновой рукописи писалась в Павловском, можно полагать, что здесь же, в конце октября — начале ноября 1829 года, были набросаны и строфы начиная с ‹31›-й, от которых до нас дошли лишь четыре строки.

Какой формой повествования мог воспользоваться Пушкин для описания военных поселений и передачи впечатлений и переживаний, суждений и высказываний своего героя, связанных с ними: авторским рассказом, внутренним монологом, собственной речью героя или диалогом между ним и «автором»?

Впечатления героя от Новгорода Великого, от Москвы, от Нижнего и Макарьевской ярмарки, от поездки по Волге, от «Каспийской лужи» (VI, 499) передаются в авторской речи коротким, но выразительным и многозначным восклицанием: «тоска» (VI, 499); у «торгового Астраханя» к эмоции «тоски» добавляется более сильная эмоция — «взбешон» (VI, 499). По мере углубления и обогащения сознания и внутреннего мира путешественника усложняется и передача его мыслей, чувств, переживаний: когда Онегин попадает на Кавказ и осознает контрасты между вольной

351

Иллюстрация:

«Странствие». Беловой автограф строфы ‹33› с расчетом количества строф в главе.

352

природой и «водяным обществом», поэт обращается к внутреннему монологу, этой открытой им и впервые использованной в самом начале романа сложной форме воспроизведения переживаний действующего лица. Если внутренний монолог в первой строфе первой главы «Онегина» носил шутливо-иронический характер, то теперь он приобретает трагическое звучание, столь восхитившее В. Г. Белинского.34

Весь этот путь Онегин проделывает в полном одиночестве. Естественно, что его впечатления и переживания и могут быть переданы либо в форме авторской речи, либо в форме внутреннего монолога — разговора с самим собою.

В Одессе складывается иная ситуация: Онегин встречается с «автором» и давними друзьями; в четырех строках, непосредственно предшествующих пропуску, «автор» и его друг характеризуются как понимающие друг друга с одного взгляда «Цицероновы Авгуры» (V, 504).35 Именно теперь — когда, судя по намекам П. В. Анненкова и обозначению пропуска, сделанному рукою Пушкина, должен был последовать рассказ приехавшего о его странствиях, впечатлениях от увиденного, вызывающий эмоциональную реакцию со стороны слушателя, «автора» — форма повествования скорее всего принимала характер диалога.

Строфа ‹32›, идущая тут же, вслед за обозначением пропуска, как бы подтверждает возможность появления диалогической формы повествования.

Недолго вместе мы бродили
По берегам Эвксинских вод.

                (VI, 505).

Эти строки, говорящие о совместных прогулках «автора» и Онегина в дни их одесской встречи, подразумевают и соответствующие собеседования между друзьями.

О диалогической форме повествования в данном месте главы «Странствия» говорит и П. В. Анненков. Выразив сожаление о потере замечательного места — описания встречи друзей в Одессе, исследователь продолжает: «Тут должны мы были видеть беседы героя романа с своим летописцем, тут должны они были сойтиться на короткой ноге».36

В чем могло заключаться содержание диалога между героем романа и «автором», что могло войти в их беседы?

Если понимать соответствующее место из письма Катенина буквально, то легко допустить, что беседы друзей сводились исключительно к суждениям и замечаниям о военных поселениях. Однако если вдуматься в контекст, то можно прийти к выводу, что выражение «военные поселения» имеет более широкий смысл, представляет собою известное обобщение социального зла эпохи. В самом деле, говоря об основной, известной нам части главы «Странствия», Катенин не перечисляет всю ее проблематику, а ограничивается лишь упоминанием о Нижегородской ярмарке и Одесской пристани;37 возможно, что, говоря об изъятых строфах, он назвал лишь то, что произвело на него наиболее глубокое впечатление и сохранилось в его памяти надолго.

353

Круг засекреченных тем в беседах друзей был, безусловно, достаточно широким и не мог уложиться только в рамки «замечаний, суждений» по поводу военных поселений. Пушкин, шутливо сравнивая героя и «автора» с «Цицероновыми Авгурами», говорит о них как о единомышленниках, а у единомышленников может найтись немало суждений, не подлежащих, по условиям времени, оглашению.

П. В. Анненков не случайно приводит «конец утерянного описания их встречи» — строфу ‹32›, содержащую намеки на сущность собеседований Онегина с «автором»:

Недолго вместе мы бродили
По берегам Эвксинских вод:
Судьбы нас снова разлучили
И нам назначили поход.
Онегин очень охлажденный,
И тем что видел насыщенный
Пустился к Невским берегам...38

Выражение Анненкова «тут должны они были сойтиться на короткой ноге» также говорит о разносторонности суждений и замечаний, которые могли встретиться в их беседах с глазу на глаз.

Поэтический язык Пушкина замечателен своей предельной выразительностью при предельной лапидарности, сдержанности, и в изъятых десяти строфах речь должна была идти не только о военных поселениях, но и о многом другом, о чем нельзя было во времена Николая I говорить во всеуслышание.39

Загадка строф о военных поселениях в главе «Странствие» может быть полностью разрешена только в том случае, если изъятые поэтом строфы будут найдены или обнаружены новые материалы, относящиеся к ним. При нынешнем положении вещей исследователь вынужден обращаться к гипотезам, привлекая для их построения возможно более убедительный и достоверный материал.

Собственноручная помета Пушкина, обозначающая пропуск строф, суждения П. В. Анненкова, основанные на конфиденциальном сообщении П. А. Катенина, характер и проблематика известной нам части главы «Странствие», достоверные данные творческой истории романа, логика раскрытия образа его героя, географические координаты расположения военных поселений и маршрута странствий Онегина — все это в совокупности и является, по нашему мнению, достаточно убедительным материалом для обоснования новой гипотезы о месте пропуска строф в главе «Странствие», которых поэт, по условиям времени, не мог предать гласности.