- 173 -

Л. С. СИДЯКОВ

К ИЗУЧЕНИЮ «ЕГИПЕТСКИХ НОЧЕЙ»

«Египетские ночи» — одно из наиболее интересных и значительных произведений Пушкина 30-х годов, смысл и значение которого раскрыты далеко еще не полностью. Исследователи повести нередко сосредоточивали внимание на второстепенных деталях, в частности на вопросе о ее возможном окончании. Замысел «Египетских ночей» некритически связывался с предшествующим повести отрывком «Мы проводили вечер на даче», и в результате возникла версия, будто Пушкин и здесь ставил задачей изобразить «повторение „египетского анекдота“ в современных условиях жизни», как формулировал вероятный замысел развития упомянутого фрагмента В. Я. Брюсов.1 Это ложный путь; текст «Египетских ночей» при отсутствии иных, прямых и косвенных, источников не позволяет с какой-либо долей вероятия судить о продолжении повести, поэтому отождествлять оба замысла нет никаких оснований.

Незавершенность «Египетских ночей» не исключает, однако, других путей исследования; известные нам три главы повести позволяют изучать ее независимо от разрешения вопроса о ее возможном окончании. Можно согласиться с П. В. Анненковым, когда он говорит, что в «Египетских ночах» «мы имеем произведение в художественной полноте и оконченности»;2 основание для этого дает нам поставленная здесь проблема поэта и его отношения к обществу. В написанных Пушкиным главах повести эта проблема занимает центральное место и вокруг нее сосредоточено все их содержание.3 Еще В. Г. Белинский, говоря о «Египетских ночах», останавливал свое внимание на образах Чарского и импровизатора и на изображенных

- 174 -

в повести «странных отношениях» «большого света» к искусству,4 и, действительно, это единственный реальный путь исследования пушкинской повести.

Спешим оговориться, что наша статья не является попыткой всестороннего анализа рассматриваемой повести; ее задача — поставить некоторые вопросы, связанные с изучением «Египетских ночей» в том направлении, которое здесь намечено.

1

В болдинскую осень 1830 года в разгар полемики со своими литературными противниками Пушкин написал «Отрывок» («Несмотря на великие преимущества»), в котором сетовал на положение поэта в современном обществе, чуждом и враждебном ему. Этот «Отрывок» был, по-видимому, намечен для печати. Тематически он соответствует полемическим статьям и заметкам, над которыми Пушкин работал во второй половине 1830 года. В образ «известного стихотворца», якобы своего «приятеля»,5 и в предваряющие его характеристику строки Пушкин вложил глубоко личное содержание. На этом основании И. Л. Фейнберг предложил даже исключить «Отрывок» из корпуса художественной прозы Пушкина, поскольку, по его мнению, произведение это могло в той или иной форме войти в автобиографические записки поэта. И. Л. Фейнберг утверждает, что «Отрывок» относится не к художественной, а к автобиографической прозе Пушкина «в точном смысле этого слова».6

Вывод И. А. Фейнберга представляется нам слишком поспешным. Сам Пушкин, как известно, определил свой «Отрывок» как «предисловие к повести, не написанной или потерянной» (VIII₁, 411).7 Конечно, это лишь условное наименование: перед нами очевидный факт художественной мистификации. Это дало С. М. Бонди повод к сближению «Отрывка» с «Повестями Белкина», так как в заключение его, объясняя причины столь подробного рассказа о своем «приятеле», Пушкин замечал: «повесть, предлагаемая ныне читателю, слышана нами от него» (VIII₁, 411). «Повесть» — это, конечно, та «не написанная или потерянная» повесть, в качестве предисловия к которой мыслился «Отрывок». В «Повестях Белкина» мы встречаемся с аналогичным приемом: каждая из приписанных Белкину повестей восходит к определенному рассказчику.8 Можно провести эту параллель дальше и сопоставить «Отрывок» с предисловием («От издателя») к «Повестям Белкина» — произведением, несомненно, художественным. Таким образом, созданный в одно время с «Повестями Белкина» «Отрывок» вобрал в себя нечто от их художественной системы; это уже достаточное основание для того, чтобы рассматривать его как художественное произведение.9

И. Л. Фейнберг не согласен с этим, но единственным аргументом для него служит автобиографический характер «Отрывка». Однако этого еще

- 175 -

недостаточно для его столь категорических утверждений. Да и едва ли все то, что говорит Пушкин о своем «приятеле», целиком автобиографично, несомненно здесь и участие художественного вымысла; полное отождествление героя «Отрывка» с личностью его автора явилось бы поэтому недопустимой натяжкой.

Кроме того, еще одно обстоятельство говорит, на наш взгляд, в пользу признания художественной природы «Отрывка». Произведение это в несколько переработанном виде вошло в состав «Египетских ночей» (1835), и характеристика его героя легла в основу характеристики Чарского. При всей автобиографичности этого образа,10 при всей близости ряда заявлении Чарского задушевным мыслям поэта11 мы, конечно, не станем, вслед за Д. Н. Овсянико-Куликовским, утверждать, что Чарский — это Пушкин;12 вряд ли поэтому возможно, чтобы Пушкин так легко мог воспользоваться отрывком автобиографической прозы для характеристики вымышленного героя повести.13

Но вернемся к «Отрывку». Пушкин говорит здесь о тех «невыгодах» и «неприятностях», которым в светском обществе подвергаются «стихотворцы». Считая поэтов и их творчество своей собственностью, оно ежеминутно пытается предъявить им свои необоснованные претензии: «Требуют ли обстоятельства присутствия его в деревне — при возвращении его первый встречный спрашивает: не привезли ли вы нам чего-нибудь нового?.. Задумается ли он о расстроенных своих делах, о предположении семейственном, о болезни милого ему человека — тотчас уже пошлая улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно изволите сочинять. — Влюбится ли он? — красавица его нарочно покупает себе альбом и ждет уже элегии» (VIII₁, 409).

Таково положение поэтов; эти обстоятельства вынуждают «приятеля» автора, вдохновенного поэта, в обычное время избегать «общества своей братьи литераторов» и не напоминать о своем звании. Подобными же чертами Пушкин затем наделяет и Чарского.

Связь «Отрывка» с другими произведениями Пушкина не ограничивается только «Египетскими ночами». Самое появление «Отрывка» мы можем расценить даже как развитие одного из задушевнейших лирических стихотворений поэта — «Ответ анониму», написанного ровно за месяц до него, 26 сентября 1830 года («Отрывок» датирован 26 октября). В этом стихотворении нашла свое выражение затаенная боль поэта, отвергнутого даже теми, кто недавно еще расточал восторженные похвалы его таланту. Это, как и скрытые политические обвинения, исходившие от давних врагов

- 176 -

поэта, и обусловило остроту реакции Пушкина, усугубило его конфликт с современным обществом:

К доброжелательству досель я не привык  —
И странен мне его приветливый язык.
Смешон, участия кто требует у света!

И далее, говоря об одиночестве поэта в «свете», Пушкин вкладывает в стихотворные строки то же содержание, которое позднее он иными средствами воплотит в прозе:

Постигнет ли певца незапное волненье,
Утрата скорбная, изгнанье, заточенье,  —
«Тем лучше, — говорят любители искусств,  —
Тем лучше! наберет он новых дум и чувств
И нам их передаст».

    (III₁, 229).

Сопоставив приведенные отрывки обоих произведений, мы придем к выводу об их очевидной связи; ее легко объяснить близостью времени их написания — созданные недавно стихи были еще свежи в памяти Пушкина, когда он писал свой «Отрывок». Создавая его, Пушкин, таким образом, выражает свою мысль почти в полном соответствии, насколько позволяла разница средств, с написанным месяц назад произведением.

Итак, уже при первом сопоставлении «Отрывка» 1830 года с лирическими произведениями поэта мы нашли точки соприкосновения между ними. Они, в свою очередь, поведут нас далее — «Ответ анониму» входит в цикл стихотворений Пушкина о поэте и поэзии. Не случайно поэтому, что и в «Египетских ночах», повести, органически включившей в себя написанный ранее «Отрывок» и по своей проблематике совпадающей с этим циклом, мы найдем не одно свидетельство их близости, иногда даже выходящей за пределы простых соответствий.

2

Самый вопрос о связи «Египетских ночей» с циклом стихотворений Пушкина о поэте и поэзии не прошел мимо внимания исследователей.14 Однако, будучи поставлен лишь в самой общей форме, он сравнительно мало раскрыт на материале повести; поэтому нам и представляется нелишним высказать некоторые дополнительные соображения, способствующие более полному разрешению этого вопроса.

Прежде всего несомненно, что к циклу стихотворений о поэте непосредственно относится первая импровизация итальянца.15 Ее тема, предложенная импровизатору Чарским: «поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением» (VIII₁, 268), — совпадает со стихотворением 1828 года «Поэт и толпа»; но в той или иной

- 177 -

мере она связана едва ли не со всеми стихотворениями, входящими в цикл.

Таким образом, в эпизоде «Египетских ночей», описывающем первую импровизацию итальянца (вторая глава повести), как Чарский, так и импровизатор оказываются проводниками той идеи, которая проходит через ряд лирических произведений поэта, и тем самым практически осуществляют живую связь между повестью и стихотворениями Пушкина. В образах Чарского и импровизатора и следует поэтому прежде всего искать занимающих нас соответствий между «Египетскими ночами» и лирическим циклом стихов о поэте.

Как уже было отмечено, характеристика Чарского, которой открываются «Египетские ночи», является в значительной своей части переработкой «Отрывка» 1830 года. Поэтому, говоря о Чарском, мы так или иначе возвращаемся к этому произведению, и наш анализ в известной мере равно относится и к «Египетским ночам», и к «Отрывку».

Однако при этом следует также иметь в виду и различия между ними, имеющие для нас немаловажное значение. Помимо ряда редакционных изменений, внесенных Пушкиным, а также изъятия некоторых потерявших свою злободневность деталей, переработка «Отрывка» для «Египетских ночей» коснулась и других моментов. Так, в отличие от «приятеля» автора в «Отрывке», Чарский поставлен в несколько иные общественные условия. Первый, «будучи беден», замечает Пушкин, имел «поминутную нужду в деньгах» (VIII₁, 410). Чарский же богат, и рядом деталей Пушкин раскрывает аристократические склонности героя «Египетских ночей».16 Поэтому мотив, так сказать, «двойной жизни» или, вернее, раздвоенности героя, намеченный уже в «Отрывке», еще более подчеркнут в повести.

В основе характеристики Чарского лежит видимое противоречие между его положением в свете и его «ремеслом» поэта. Сознавая сопряженные с ним «невыгоды и неприятности», Чарский тщательно скрывает свой талант; с одной стороны, это «надменный dandy», предающийся всем развлечениям светского общества, стремящийся во всем следовать его установлениям, с другой — искренний и вдохновенный поэт, всей душой отдающийся любимому искусству и тем самым противопоставляющий себя «свету».

На этом контрасте построены и взаимоотношения Чарского и импровизатора. Чарского коробит, когда полунищий итальянец в потрепанной одежде, походящий на шарлатана, называет его собратом. Однако стоило Чарскому убедиться, что перед ним подлинный поэт, и он искренне восхищается его замечательным искусством.

Вспомним основные моменты характеристики Чарского (в первой своей части приводимые строки почти не связаны с «Отрывком»):

«Чарский, — пишет Пушкин, — употреблял всевозможные старания, чтобы сгладить с себя несносное прозвище. Он избегал общества своей братьи литераторов, и предпочитал им светских людей, даже самых пустых. Разговор его был самый пошлый и никогда не касался литературы. В своей одежде он всегда наблюдал самую последнюю моду с робостью и суеверием молодого москвича, в первый раз отроду приехавшего в Петербург. В кабинете его, убранном как дамская спальня, ничто не

- 178 -

напоминало писателя... Чарский был в отчаянии, если кто-нибудь из светских его друзей заставал его с пером в руках...

«Однако ж он был поэт и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие» (VIII₁, 264).

Такова ситуация, составляющая жизненную основу образа Чарского. В ней как бы реально воплотились мысли, задолго до того выраженные Пушкиным в его стихотворении «Поэт» (1827), одном из первых в цикле.

Образ поэта рисуется в этом стихотворении в том же двойственном плане, что и образ Чарского; Пушкин подчеркивает внешнюю заурядность поэта как человека, сочетающуюся с глубоким внутренним горением в часы творчества:

Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он малодушно погружен...
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.

            (III₁, 65).

Близкое соответствие идеи этого стихотворения Пушкина и характеристики Чарского позволяет утверждать, что в «Египетских ночах» поэт продолжает линию, намеченную рядом его стихотворений. Однако, войдя в характеристику героя прозаического произведения, эта прежде чисто лирическая тема приобретает и новое звучание. Пушкин теперь находит иные слова, он как бы переводит возвышенные образы своего стихотворения в земной, реальный план, порою даже подчеркнуто снижая их («божественный глагол» — и «такая дрянь», в ироническом определении Чарского); однако сама мысль, выраженная в стихотворении «Поэт» и впоследствии вновь возникшая в «Египетских ночах», в целом остается неизменной.

Подчеркивая в образе Чарского его стремление уберечь свое искусство от посягательств «света», Пушкин уже решает основную проблему, поставленную в первых главах «Египетских ночей», — поэт и общество, проблему, которая, как уже отмечено, красной нитью проходит и через весь цикл стихов о поэте («Поэт и толпа», «Поэту», «Эхо» и др.). Светское общество враждебно искусству, которое ему чуждо и непонятно: именно поэтому Чарский так боится обнаружить в себе поэта — он хорошо знает цену «света» и его мнений.

Несомненно, что «Египетские ночи» Пушкина связаны с определенной традицией современной ему прозы; однако тема романтических «повестей о художниках» переводится здесь в социальный план. Художник оказывается в конфликте с обществом уже не потому лишь, что он якобы в силу своей исключительности возвышается вообще над людьми и они оказываются поэтому неспособными понять и признать его. Пушкин, напротив, настаивает на том, что в обыденной жизни поэт не поднимается над своим окружением, более того, он даже подчиняется ему; но истинные отношения поэта к «свету» связаны с тем, что это — аристократическое общество («чернь», «толпа», по терминологии стихов о поэте). В силу известных социальных условий оно враждебно искусству, и именно они, эти условия, приводят к трагическому несоответствию между вдохновением поэта и; его положением в обществе.

- 179 -

Это несоответствие еще более остро проявляется в образе импровизатора, который, при всем своем внешнем несходстве с Чарским (их противопоставление проводится через весь текст повести), в то же время, как поэт, глубоко родствен ему.

Вернемся к сцене первой импровизации. Чарский задает импровизатору тему, и эта тема воплощается итальянцем во вдохновенных стихах. Импровизатор говорит о независимости поэта, и мы чувствуем, что эта тема глубоко волнует его; она звучит как его личная, лирическая тема.

«Как! — изумляется Чарский. — Чужая мысль чуть коснулась вашего слуха, и уже стала вашею собственностью, как будто вы с нею носились, лелеяли, развивали ее беспрестанно» (VIII₁ 270).

Но если для Чарского эта тема связана с его личным положением — богатый аристократ, он может быть независим, — то в устах бедняка-итальянца пламенный гимн свободе поэтического творчества звучит горькой иронией над его же собственной судьбой. Ведь именно он, импровизатор, превратив свое искусство в забаву для праздных бездельников, как раз и лишен возможности «сам избирать предметы для своих песен». Отсюда и его жадность к деньгам, вызывающая негодование Чарского, который сперва отказывается понять, каким образом поэтическое вдохновение может совмещаться с «меркантильными расчетами», «дикой жадностью» и «простодушной любовью к прибыли» (VIII₁, 270).

Пушкин вновь подчеркивает, таким образом, земные черты характера поэта, отличающие его от идеализированных образов романтических «повестей о художниках».

Импровизатор чужд и неприятен Чарскому как человек, тем более человек иного мира и иных понятий, но черты, присущие ему как поэту, роднят их. И Чарский, и импровизатор опять-таки по-разному, но равно противостоят светскому обществу, своего рода коллективный образ которого (правда, еше очень бегло очерченный) возникает в повести как их противоположность.

Здесь мы опять можем говорить о прямом воплощении в «Египетских ночах» мотивов лирических стихотворений Пушкина о поэте; в частности, мы легко убедимся в этом, если вновь сопоставим повесть со стихотворением «Поэт и толпа».

«Поэт» и «толпа» — это как раз та ситуация, с которой мы сталкиваемся в последней из известных нам глав повести. В сцене второй импровизации реально воплощены взаимоотношения поэта и светского общества; истинный поэт, импровизатор в глазах мнимых ценителей искусства, наполняющих «залу княгини», лишь модная забава, он для них занимателен — и только.

Мы видим в этой сцене, как оправдываются язвительные реплики Чарского, аттестующего итальянцу «свет», в той «комедии», которая разыгрывается жеманящейся публикой на концерте импровизатора. И естественно, что все блестящее искусство итальянца не найдет отклика в этой среде.

Он пел — а хладный и надменный
Кругом народ непосвященный
Ему бессмысленно внимал.

              (III₁, 141).

Эта экспозиция стихотворения «Поэт и толпа» находит реальное соответствие в том положении, в каком находятся поэт-импровизатор и его публика в сцене второй импровизации.

Впрочем, и сам импровизатор знает, к кому он вынужден обращаться; рассчитывая наполнить за ее счет свой карман, он не в этой публике видит

- 180 -

истинных ценителей своего дарования. «...ваше тихое одобрение, — говорит он Царскому, — дороже мне целой бури рукоплесканий» (VIII₁, 268).

Но в том-то и заключена жизненная трагедия бедного итальянца, что, зная все это, он все же вынужден свой талант, свое вдохновение растрачивать перед теми, кто заведомо не способен понять его.

Смешон, участия кто требует у света!
Холодная толпа взирает на поэта,
Как на заезжего фигляра...

            (III₁, 229).

Характерно, что образ стихотворения «Ответ анониму» — «заезжий фигляр» — вновь возникает в «Египетских ночах»; Пушкин и здесь прибегает к нему, для того чтобы подчеркнуть противоречие между поэтом и чуждым его таланту обществом. Чарский встречает импровизатора накануне его выступления и, как и при первой встрече с ним, критически оценивает его внешность: «Итальянец одет был театрально; он был в черном с ног до головы; кружевной воротник его рубашки был откинут, голая шея своею странной белизною ярко отделялась от густой и черной бороды, волоса опущенными клоками осеняли ему лоб и брови. Все это очень не понравилось Чарскому, которому неприятно было видеть поэта в одежде заезжего фигляра» (VIII₁, 271).

В глазах той публики, перед которой должен выступить импровизатор, он и является «заезжим фигляром» чуть ли не в буквальном смысле этого слова, и его театральный наряд вполне соответствует той роли, которую он взял на себя; но Чарский, видя в нем поэта, болезненно реагирует на то унижение, с которым примиряется, думая о своей «прибыли», бедный итальянец. Так Пушкин еще раз подчеркивает мысль о противоречии между искусством и светским обществом, «поэтом» и «толпой»: служа ей, поэт лишается своей независимости и должен довольствоваться унизительной ролью «заезжего фигляра».

Связь этой детали «Египетских ночей» со стихотворением «Ответ анониму», возможно, будет удовлетворительно объяснена, если мы вспомним о соотношении этого стихотворения с «Отрывком» 1830 года. Перерабатывая последний, Пушкин вновь вошел в атмосферу своей «болдинской» лирики, и не случайно поэтому обращение его именно к тому стихотворению из цикла о поэте, которое, возникнув почти одновременно с «Отрывком», было тесно с ним связано. В результате к тем соответствиям, которые мы уже наблюдали, говоря об «Отрывке», прибавляется еще одна выразительная деталь.

Подобное текстуальное соответствие «Египетских ночей» с написанными ранее стихотворениями не единично. Для подтверждения этого необходимо обратиться еще к одной теме, занимающей здесь определенное место, — к вопросу о психологии поэтического творчества, уже возникавшему прежде в лирике Пушкина.

И Чарский, и импровизатор, представая перед нами как поэты, изображены Пушкиным и в момент их творчества; при этом, как и в других случаях, они противостоят друг другу и здесь. Чарскому любопытен и вместе с тем чужд творческий процесс итальянца. Склонный к внешнему эффекту, темпераментный и страстный, импровизатор весь преображается, творя свои стихи, «выражение мгновенного чувства» (VIII₁, 268).

«Но уже импровизатор чувствовал приближение бога... Он дал знак музыкантам играть... Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем; он приподнял рукою черные свои волосы, отер платком высокое чело, покрытое каплями пота...

- 181 -

и вдруг шагнул вперед, сложил крестом руки на грудь... музыка умолкла... Импровизация началась» (VIII₁ 274).

Чарскому непонятно, каким образом для импровизатора «не существует ни труда, ни охлаждения, ни этого беспокойства, которое предшествует вдохновению» (VIII₁ 270); его собственная поэтическая практика слишком отлична от этого. В то же время им обоим присуща способность перерождаться в момент творчества; отвлекаясь от всего мелочного и житейского, создают они стихи, подчиняясь только своему вдохновению. Однако внешне у Чарского все выглядит иначе, и даже спокойное и сдержанное описание его вдохновения должно само по себе противостоять эффектным сценам импровизации.

«Однажды утром Чарский чувствовал то благодатное расположение духа, когда мечтания явственно рисуются перед вами, и вы обретаете живые, неожиданные слова для воплощения видений ваших, когда стихи легко ложатся под перо ваше, и звучные рифмы бегут на встречу стройной мысли. Чарский погружен был душою в сладостное забвение... и свет, и мнения света, и его собственные причуды для него не существовали, — Он писал стихи» (VIII₁, 264).

Таков Чарский-поэт. Передавая его лирическую взволнованность, Пушкин вкладывает в эту сцену очень много личного. Описывая создание Чарским стихов, он, несомненно, воссоздает свой собственный творческий процесс, и это подтверждается сравнением приведенного отрывка с лирическими строками «Осени», стихотворения, написанного незадолго до «Египетских ночей» (в 1833 году) и примыкающего к циклу стихов о поэте и поэзии.

Стихотворение не было закончено. Строфы, на которых оно обрывается, посвящены как раз интересующей нас теме — Пушкин воплощает в них процесс своего поэтического творчества:

X

И забываю мир — и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем  —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.

XI

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут.

              (III₁, 321).

Если мы эти строфы «Осени» сопоставим с приведенным выше отрывком из «Египетских ночей», то увидим, что они, в сущности, говорят о том же. Чарский, пишет Пушкин, «погружен был душою в сладостное забвение» (ср. «Я сладко усыплен моим воображеньем»). В «Египетских ночах» Пушкин говорит о «мечтаниях», которые «явственно рисуются» перед поэтом, о его «видениях», для воплощения которых он находит «живые, неожиданные слова»; этому мы также находим соответствие в «Осени»:

И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.

- 182 -

Наконец, — и это наиболее примечательно — Пушкин, почти дословно повторяя стихотворные строки «Осени», пишет в своей повести: «...стихи легко ложатся под перо ваше, и звучные рифмы бегут на встречу стройной мысли».

И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут.

Варианты стихотворения дают основание полагать, что второй из приведенных стихов, вначале, по-видимому, читался «И рифмы звучные навстречу им бегут» (III_2, 932). Такое прочтение, естественно, усиливает впечатление близости, возникающее уже при сравнении текста «Египетских ночей» с окончательным текстом «Осени».

Эта параллель дает еще одно, и очень убедительное, доказательство близости «Египетских ночей» Пушкина к его стихотворениям, посвященным теме поэта.

Конечно, все эти соответствия не были бы интересны сами по себе, если бы за ними не стояло нечто большее — идейное и тематическое единство «Египетских ночей» и лирического цикла стихов о поэте. Правда, не следует полагать, что в «Египетских ночах» Пушкин лишь повторил себя; форма прозаической повести раскрывала перед ним новые возможности решения прежде чисто лирической темы, и Пушкин в полной мере эти возможности реализует. Идейное и образное содержание «Египетских ночей» опирается на уже достигнутое в пушкинской лирике, и это придает здесь неповторимое своеобразие его прозе. Мы определили бы это как обогащение возможностей пушкинской прозы средствами его поэзии, если бы это не казалось противоречием и взглядам Пушкина на прозу, и его собственной художественной практике. Но это лишь мнимое противоречие. Пушкин и в «Египетских ночах» в целом остается верен своей прозаической манере. Только, будучи самым лирическим его произведением в прозе, эта повесть все же несколько выходит за привычные для пушкинской прозы границы.

Именно поэтому наблюдения, которыми мы поделились в этой статье, могут способствовать дальнейшему и более глубокому изучению «Египетских ночей», повести, в которой Пушкин-прозаик неожиданно тесно соприкоснулся с Пушкиным-поэтом.

Сноски

Сноски к стр. 173

¹ В. Брюсов. Мой Пушкин. ГИЗ, М. — Л., 1929, стр. 118. В разделе о Пушкине в шестом томе «Истории русской литературы» (Изд. Академии наук СССР, М. — Л., 1953, стр. 304) мы читаем: «Так же как в отрывке „Мы проводили вечер“ (1835), в „Египетских ночах“ продолжались попытки дать сатирическую картину „света“ в соединении с античной темой». См. также: М. Л. Гофман. Египетские ночи с полным текстом импровизации Италианца, с новой четвертой главой — Пушкина и с Приложением (заключительная пятая глава). Париж, 1935; ср. в кн.: Pouchkine. Romans et nouvelles. Doubrovsky. La Dame de pique. Les nuits égyptiennes. Avec des introductions de M. Hofman. Paris, 1947, стр. 205 (здесь М. Л. Гофман говорит уже не о пяти, но о семи главах, из которых, по его мнению, предположительно могла состоять повесть Пушкина).

² Пушкин, Сочинения, т. I, изд. П. В. Анненкова, СПб., 1855, стр. 401; перепечатано: П. В. Анненков. А. С. Пушкин. Материалы для его биографии и оценки произведений. Изд. «Общественная польза», СПб., 1873, стр. 393.

³ При анализе «Египетских ночей» необходимо избегать и другой крайности — перенесения на весь неизвестный нам до конца замысел повести результатов исследования лишь ее завершенной части. Между тем именно так поступил П. И. Новицкий; в своей статье «„Египетские ночи“ Пушкина» он категорически утверждал: «Не любовь в большом свете, а положение поэта в большом свете, — такова новая сюжетная установка» (А. Пушкин. Египетские ночи. Изд. «Academia», Л., 1927, стр. 42). Отсутствие окончания и планов повести делает невозможным суждение о ней в целом.

Сноски к стр. 174

⁴ В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VII, Изд. Академии наук СССР, М., 1955, стр. 552—553.

⁵ Ср.: «Онегин, добрый мой приятель».

⁶ И. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина. Изд. «Советский писатель», М., 1958, стр. 268—270.

⁷ Все цитаты из произведений Пушкина и ссылки на них даются по Полному собранию сочинений (тт. I — XVI и справочный том, Изд. Академии наук СССР, 1937—1949, 1960).

⁸ См.: С. Бонди. Новые страницы Пушкина. Стихи, проза, письма. Изд. «Мир», М., 1931, стр. 198.

⁹ Не считает «Отрывок» художественным произведением и Б. С. Мейлах (Пушкин и его эпоха. Гослитиздат, М., 1958, стр. 510); по его мнению, это произведение публицистическое. Думается, что наличие здесь художественного образа «приятеля»-стихотворца противоречит и этому выводу.

Сноски к стр. 175

¹⁰ «В Чарском, — писал, основываясь на личных воспоминаниях, С. П. Шевырев, — Пушкин едва ли не представил собственных своих отношений к свету: он не любил, когда в гостиной обращением напоминали ему о высоком его звании, и предпочитал обыкновенное обхождение светское» («Москвитянин», 1841, ч. V, № 9, стр. 264).

¹¹ Ср. например, реплику Чарского: «Звание поэтов у нас не существует. Наши поэты не пользуются покровительством господ; наши поэты сами господа, и если наши меценаты (черт их побери) этого не знают, то тем хуже для них» (VIII₁, 266) — с отрывком из письма Пушкина к А. А. Бестужеву (1825): «У нас писатели взяты из высшего класса общества — аристократическая гордость сливается у них с авторским самолюбием. Мы не хотим быть покровительствуемы равным. Вот чего подлец Воронцов не понимает» (XIII, 179).

¹² «В лице отщепенца Чарского Пушкин изобразил самого себя, свое собственное отщепенство» (Д. Н. Овсянико-Куликовский, Собрание сочинений, т. IV, А. С. Пушкин, изд. 5-е, ГИЗ, М. — Пгр., 1924, стр. 130—131).

¹³ «Не все в этом образе автобиографично, — правильно замечает Б. С. Мейлах, — Пушкину, в частности, были чужды свойственные Чарскому дендизм, аристократическое предубеждение против отношения к поэзии как профессии и т. д.» (Б. С. Мейлах. Пушкин и его эпоха, стр. 513).

Сноски к стр. 176

¹⁴ По словам Б. С. Мейлаха, в «Египетских ночах» «размышления Пушкина о роли поэта и поэзии впервые воплотились не в форме общих лирических деклараций, а в конкретном образе петербургского стихотворца» (Б. С. Мейлах. Пушкин и его эпоха, стр. 513). Ср. у Б. Вальбе: «Образом Чарского Пушкин уясняет весь цикл стихов о поэте» (Б. Вальбе. «Египетские ночи». «Звезда», 1937, № 3, стр. 152). В упомянутых работах проводятся и некоторые (в последней — не всегда удачные) сопоставления повести с отдельными стихотворениями указанного цикла.

¹⁵ Как известно, текст этой импровизации («Поэт идет: открыты вежды») представляет собой переработку Пушкиным двух строф поэмы «Езерский»; принято считать, что она предназначалась именно для «Египетских ночей» (см.: С. Бонди. Новые страницы Пушкина. Стихи, проза, письма, стр. 192—197). Однако подробнее останавливаться на соотношении этого стихотворения с теми, которые входят в упомянутый цикл, здесь нет необходимости; для нас более важны те соответствия, которые можно найти в тексте самой повести.

Сноски к стр. 177

¹⁶ Следует также подчеркнуть, что в тексте «Египетских ночей» Пушкин опускает и существенно для него важную деталь, встречающуюся в «Отрывке» 1830 года: «Приятель мой происходил от одного из древнейших дворянских наших родов, чем и тщеславился со всевозможным добродушием. Он столько же дорожил 3-‹мя› строчками летописца, в коих упомянуто было о предке его, как модный камер-юнкер 3-‹мя› звездами двоюродного своего дяди» и т. д. (VIII₁, 410).