- 31 -

Т. Г. ЦЯВЛОВСКАЯ

НЕЯСНЫЕ МЕСТА БИОГРАФИИ ПУШКИНА

Под биографией, жизнеописанием великого поэта разумеем мы в настоящей статье не какую-нибудь определенную книгу, повествующую о жизненном пути Пушкина, а некий воображаемый труд в стадии его создания, автор которого, не обходя сложных и нерешенных вопросов, исследует их со всей ответственностью и глубиной. Этого будущего биографа Пушкина, который обнаружит такое же тонкое понимание природы поэта и сложное взаимодействие человека и поэта, как Анненков; который будет биографом-художником, как биограф прошлого века; который будет свободен от мировоззренческих ограничений, мешавших сто лет назад правильному освещению Пушкина; который внесет в книгу такой же страстный исследовательский интерес, как общепризнанный лучший биограф поэта прошлого века, и который обогатит биографию Пушкина всеми достижениями пушкиноведения, добытыми наукой за столетие, протекшее с выхода в свет «Материалов для биографии Пушкина», — имеет в виду автор статьи, говоря о биографе Пушкина.

1

Жизнь Пушкина изучается второе столетие, написано много его биографий людьми разных эпох, разных направлений, но далеко не все в жизни великого поэта нам известно, не все ясно.

Казалось бы, особенно зияющих провалов нет, все как будто благополучно. Известно, где и когда Пушкин бывал, с кем общался, что и когда писал. Но все это лишь на первый взгляд. При более углубленном внимании к тем или иным вопросам знания наши нередко оказываются иллюзорными.

Для воссоздания жизненного пути Пушкина нам недостает не отдельных звеньев. Мы не знаем очень многого по разным периодам его жизни (если, конечно, не удовлетворяться схемой вместо живой жизни со всеми ее сложностями и противоречиями) или же имеем о них очень приблизительные понятия, ограниченность которых с очевидностью раскрывается специальными исследованиями. Так, относительно «Истории Петра» точку зрения, видевшую в этом труде Пушкина главным образом обработку выписок из Голикова, сменило мнение, согласно которому этот исторический труд основан на глубоком изучении и литературы, и архивных источников.1 Считалось, что политические эпиграммы Пушкин писал до ссылки. На самом деле огромный массив их (около пятидесяти) написан именно

- 32 -

в годы ссылки — с лета 1824 года по лето 1825 года, когда поэт даже подготовлял сборник противоправительственных эпиграмм и сатир.2

Загадочной была и длительная беседа Николая I с Пушкиным во время первой аудиенции поэта у нового императора 8 сентября 1826 года, от которой до нас дошло лишь несколько реплик. Но недавно гипотетическая реконструкция этого разговора, его тем и направления беседы, с развернутой и убедительной аргументацией предложена была в одном из докладов на последней Пушкинской конференции.3

Нередко утвердившиеся представления отходят, а порой и опрокидываются под воздействием новых материалов.

Вот несколько примеров.

В стихотворении Мицкевича «Памятник Петра Великого» есть такие строки:

Вечером, в ненастье, стояли двое юношей
Под одним плащом, взявшись за руки;
Один был странник, пришлец с Запада,
Неведомая жертва царского гнета,
Другой — поэт русского народа,
Прославленный на всем севере своими песнями.4

То, что во втором юноше следует видеть Пушкина, казалось ясным. Однако несоответствие того, что говорится в его монологе у Мицкевича, тому, как относился Пушкин в действительности к Петру и его исторической роли, а также и другие высказывания Пушкина в этом стихотворении Мицкевича порождали поиски другого имени. Два ученых увидели в «поэте русского народа, прославленном на всем севере своими песнями», Рылеева. Эта точка зрения была опровергнута,5 и в литературе утвердилось мнение, что Мицкевич писал о Пушкине. Свидетельство, извлекаемое из письма неведомого до сих пор участника беседы двух поэтов, подтверждает это положение, одновременно опровергая его по существу.

«В стихах своих о памятнике Петра Великого, — пишет Вяземский о Мицкевиче, — он приписывает Пушкину слова, мною произнесенные, впрочем в присутствии Пушкина, когда мы втроем шли по площади. И хорошо он сделал, что вместо меня выставил он Пушкина. Оно выходит поэтичнее».6

Вяземский имеет в виду противопоставление памятника тирану — Петру Первому памятнику другу народа — Марку Аврелию в монологе «русского гения» в стихах Мицкевича, в особенности, конечно, многозначительный вопрос, завершающий монолог:

Но если солнце вольности блеснет
И с запада весна придет к России  —
Что станет с водопадом тирании?6а

Чуждая Пушкину идея, что освобождение России от тирании можно ждать с Запада, как теперь оказывается, ему и не принадлежит.7 В стихах

- 33 -

Мицкевича реальное событие преображено, и к Пушкину отнесены слова, в действительности произнесенные П. А. Вяземским и вполне соответствовавшие идеологии этого западника и полонофила.

Иногда архивный документ дает незначительную поправку к известному нам факту, но наряду с этим вносит интереснейшие новые данные.

Долгое время считалось, что высланный из Одессы Пушкин выехал в Михайловскую ссылку 30 июля 1824 года. Затем, на основании записи Пушкина в календаре 1824 года, в июльском листке («31 départ»8), была установлена дата: 31 июля.9 Но и эта дата оказывается неверной. Она корректируется неопубликованным письмом жены П. А. Вяземского Веры Федоровны к мужу, датированным 1 августа 1824 года.10

Il faut bien commencer ma lettre par ce qui m’occupe le plus dans ce moment, c’est l’exil et le départ de Pouschkin que je viens de reconduire jusqu’en haut de mon énorme montagne, que j’ai embrassé tendrement et que j’ai pleuré comme un frère car c’est le pied sur lequel nous avons été depuis quelques semaines. J’ai été seule confidente de ses chagrins et de sa faiblesse car il était désespéré de quitter Odessa surtout11 à cause d’un sentiment qui n’a pris que plus de force les derniers jours comme de raison. Ne parle point de cela, à notre entrevue nous en causerons plus clairement, et il y a des raisons pour passer cela. Soit silent, malgré que cela soit très vertueux et que cela n’est sérieux que de son côté.12 Il te supplie de ne point lui écrire, il y a eu quelqu’un de compromis, parce qu’il avait fait l’adresse d’une lettre à un homme qu’il ne connaissait point et qui a été interrogé sur les relations avec notre ami.13

Этот документ устанавливает новую дату отъезда Пушкина во вторую ссылку: это было 1 августа 1824 года. Строить догадки, что в письме Вяземской или в записи Пушкина имеет место описка в дате, излишне: в дальнейшем тексте письма сообщается, что накануне уехала из Одессы Воронцова. Запись Пушкина «31 départ» следует теперь понимать не как отъезд его самого, а как отъезд Воронцовой. Это совершенно естественно,

- 34 -

в духе подавляющего большинства смежных записей в календаре14 и в силу постоянной потребности поэта отмечать дату получения важного его сердцу письма от женщины. Записей же об отосланных им самим письмах Пушкин не делал.

Гораздо значительнее этой даты какая-то таинственная история, контуры которой смутно проступают из туманной дали — поэт надписывает адрес человеку, которого он не знает, и того допрашивают о его отношениях с Пушкиным. Какой же напряженной была за ним слежка в Одессе!

2

Пушкин был горячим поборником литературных «записок» (как в ту эпоху называли «воспоминания»), дневников, записей бесед крупных людей, характеристических анекдотов. Он жадно читал памятники мемуарной литературы, вводил в свои исторические произведения отрывки из неопубликованных «Записок» свидетелей событий прошлого, побуждал людей с интересной судьбой, много видевших, талантливых рассказчиков писать воспоминания, редактировал их и печатал.

Естественно, что Пушкин и сам, полностью сознавая свою ответственность перед потомством, отдавал дань этому виду литературы.

Эти произведения великого поэта могли бы стать основополагающими для его биографа,15 но «Записки» свои Пушкин принужден был сжечь, и от них сохранились лишь разрозненные отрывки.16

Впоследствии Пушкин не раз думал возобновить свои уничтоженные «Записки»; он сделал введение, в котором упомянул о содержании первых своих «Записок» и написал портреты своих предков, рассказав о бурных характерах и трагических судьбах своих дедов (XII, 310—314). О себе в этом введении Пушкин не сказал ни слова.

Дважды набрасывал он программы «Записок» об отдельных периодах своей жизни. Первая из этих программ дает нам представление о том, в каком духе была бы написана самим поэтом его биография. Характернейшей ее особенностью было то, что Пушкин сливал в своем сознании (и явно так и думал писать в своих «Записках») жизнь своей семьи, свою жизнь с жизнью страны. «Смерть Екатерины. Рождение Ольги» (XII, 307—308), — пишет он в программе; это смерть Екатерины II и рождение сестры Пушкина. И далее: «1812». Год этот окружен рамкой, под ним ничего не записано. Это то же высокое гражданское сознание поэта, когда Отечественная война становилась личной жизнью каждого патриота, в том числе, конечно, и мальчиков, свидетелей проходивших у них на глазах войск, о чем писал и ближайший друг Пушкина, Пущин: «Жизнь наша лицейская сливается с политическою эпохою народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве. Началось с того, что мы провожали все гвардейские полки, потому что они проходили мимо самого Лицея; мы всегда были тут, при их появлении, выходили даже во время классов, напутствовали воинов сердечною молитвой, обнимались с родными и знакомыми — усатые гренадеры из рядов благословляли нас крестом. Не одна слеза тут пролита».17

- 35 -

И вторая особенность. Автобиография Пушкина должна была быть проникнута глубоким психологизмом. «Первые неприятности», «мои неприятные воспоминания», «мое тщеславие», «отношение к товарищам» — все эти заметки, будь они Пушкиным написаны, дали бы блистательные страницы пушкинской психологической прозы, в духе отрывка из его автобиографии «Несмотря на великие преимущества...»18 и некоторых художественных произведений, например отрывка «Участь моя решена. Я женюсь...», написанного на основании личного душевного опыта Пушкина через месяц после того, как он стал женихом. Для биографа Пушкина эти заметки недоступны — и не только потому, что ему неизвестно, что именно имел в виду поэт, но и потому, что всякое постороннее воссоздание мыслей Пушкина, почти без исключения, обречено на неудачу.

Читая эти ценнейшие программы, мы убеждаемся, как многого в жизни Пушкина мы не знаем, гораздо больше, чем это может показаться на первый взгляд.

В первой из них, доведенной до 1815 года и написанной, по-видимому, в сосредоточенном болдинском уединении 1830 года, есть много пунктов, не поддающихся раскрытию. Не говоря о том, что приходится строить догадки о заметках «первые впечатления», «первые неприятности», «нестерпимое состояние», «иезуиты», «мое положение», мы не знаем и того, кто такие «Вонт. секретарь», «M-r Martin», «Кат. П.», «Ан. Ив.» (XII, 308). Неизвестным остается также и то, что хотел рассказать Пушкин о встречах с Дмитриевым, Блудовым, Дашковым в 1811 году в Петербурге, где мальчик Пушкин жил с дядей В. Л. Пушкиным, привезшим его в северную столицу для поступления в Лицей.

Неопубликованные документы воссоздают жгучую атмосферу литературных страстей и пристрастий, в которой жил Василий Львович и которая охватывала и двенадцатилетнего поэта. Вот отрывок одного из больших писем тех дней, написанного Василием Львовичем Вяземскому из Петербурга, 7 августа 1811 года:19

Le Slavo-Wariague Chichkoff est furieux contre Dachkoff et moi, et vous pouvez lire dans le dernier volume des travaux Académiques tout ce qu’il dit sur notre compte. Il déteste Каченовский et en parle avec tout le mépris imaginable. Pour vous donner une idée du caractère de notre journaliste il faut vous dire qu’avant de publier sa critique de la traduc tion de Shichkoff, il lui avait écrit une lettre suppliante pour lui demander la permission d’analyser ses ouvrages; celui-ci n’a pas daigné lui répondre et le dit lui-même à qui veut l’entendre. — M-r Mouravieff vient de faire la critique des Eglogues de Virgile, traduites par Mersliacoff; il prétend que notre poète ne sait ni le Russe, ni le Latin. J’ai vu Граматин, qui a entendu lire cette nouvelle production et qui m’a avoué qu’il n’avait jamais. rien entendu d’aussi ennuyeux.20

- 36 -

Еще живее предстают перед нами картины впечатлений мальчика Пушкина от его дядюшки в письме А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому от 18 августа 1811 года из Петербурга: «С Пушкиным21 я вижусь довольно часто: он теперь в страшных заботах: пишет новое послание к Дашкову (автору критики на Шишкова) об Истинном патриотизме: горе славянофилам! Здесь он часто выдерживает сильные споры. Я был свидетелем одного у графа Орлова, в кругу большого света, где Вас. Львович только что не подрался с к. Горчаковым, одним из злейших последователей ереси Шишкова. Ничего не могло быть смешнее этого спора, тем более что под конец уж не один Вас. Львов. спорил о русском языке, но даже Сергей Вас. Салтыков, и Татищев, и Шепинг и пр. и пр. люди, едва говорящие по-русски!! По обыкновению своему Пушкин успел уже играть в двух или трех пиесах у к. К. Ф. Долгорукой и сочинить несколько французских экспромтиков и буриме».22

Возвращаемся к первой из программ автобиографии Пушкина. На полях возле 1812 и 1813 годов сделана помета: «Гр. Коч.». Мы понимаем, что она должна раскрываться как «графиня Кочубей»: о дочери члена Государственного совета гр. В. П. Кочубея — Наталии сохранилось свидетельство, что она была одним из первых отроческих увлечений Пушкина. Нам ничего не известно об этом чувстве Пушкина, если не считать того, что предание связывало с ним его стихотворение 1814—1815 года «Измены», что ее подразумевает Н. Н. Раевский-младший в письме к Пушкину в 1825 году под словами: «votre comtesse Natalie de Kagoul» («Ваша графиня Наталья Кагульская»), что ее хотел вывести Пушкин в тридцатых годах в повести «Русский Пелам», в планах которого намечена фигура героини, дочери Кочубея, — «Нат. Коч.», «Чуколей», «Чоколей».

И второй план автобиографии Пушкина, сосредоточенный на пребывании его в Кишиневе и написанный в Болдине в 1833 году, ставит биографу его ряд загадок.

«Кишенев.  — Приезд мой из Кавказа и Крыму — Орлов — Ипсиланти — Каменка — Фонт. — Греч‹еская› рев‹олюция› — Липр‹анди› — 12 год — mort de sa femme — le renégat23 — Паша Арзрумской» (XII, 310).

Неясно, что означает сокращенное слово «Фонт.». Его раскрывали как Фонтан и видели в этой записи заметку о начале работы над «Бахчисарайским фонтаном». Но правильнее, вероятно, и в этой записи видеть заметку не о работе поэта, а, подобно всем другим случаям, о личности, с которой его свела судьба в эту пору. Среди знакомых Пушкина в Кишиневе был некий Фонтон, полнее — Фонтон де Верайон, один из молодых офицеров Генерального штаба, присланных в Кишинев для съемки планов области. Его упоминает Липранди,24 о нем говорит приятель Фонтона, знакомый Пушкина — прапорщик Лугинин,25 но мы даже отдаленно не представляем себе, что́ это был за человек.

Что хотел Пушкин рассказать об участии Липранди в Отечественной войне? А в следующих пунктах?

- 37 -

Данзас, товарищ Пушкина по Лицею и секундант его в последней дуэли, служил с 1820 года в 6-м пионерном батальоне, расквартированном в Бессарабии. Он рассказывал П. В. Анненкову: «Липранди часто бывал с Пушкиным — он был тогда подполковником Генерального штаба, потерял жену-француженку и выстроил ей богатую часовню, в которой часто уединялся».26 Что знал Пушкин о ее смерти? Когда умерла она? Все это остается пока неизвестным.27

Останавливает внимание биографа и слово «le renégat» в программе. Было высказано предположение, что слово это следует относить к И. П. Липранди (вслед за заметками о котором оно следует); последний оставил в анналах истории мрачную славу предателя петрашевцев и деятеля военно-политического сыска (еще в 1813 году). Слово «le renégat» трактовалось как отступник от революционной деятельности.28 Однако слово это — и во французском, и в русском языке — употреблялось в то время, по-видимому, только в одном значении: вероотступник. Так употребил его и Пушкин (в «Словаре языка Пушкина» слово «ренегат» зарегистрировано лишь один раз); в статье «‹О драмах Байрона›» Пушкин пишет: «Он создал себя вторично то под чалмою ренегата...». Пушкин имеет в виду главного героя поэмы Байрона «Осада Коринфа», итальянца, принявшего ислам; на вероотступничестве его и построена драматическая коллизия поэмы.

Необъяснимым является пока и присутствие в Кишиневе в 1820—1823 годах «Паши Арзрумского», заметкой о котором обрывается вторая программа автобиографии. Не одно ли это лицо, что и предшествующий ему ренегат?

Все эти вопросы требуют дальнейшего изучения.

Следуя по стопам самого Пушкина, биограф должен был бы наполнить его жизнеописание за годы с 1817 по 1825 рассказами о встречах с людьми, «которые после сделались историческими лицами» (XII, 310).

«...легко может, уличат меня в политических разговорах с каким-нибудь из обвиненных, — писал Пушкин Жуковскому вскоре после начала следствия. — А между ими друзей моих довольно» (XIII, 257). Тогда же писал он Плетневу о том, что его мучит «неизвестность о людях, с которыми находился в короткой связи» (XIII, 256).

В «Записках» говорил Пушкин о декабристах «с откровенностию дружбы или короткого знакомства». Судя по этим словам, которыми Пушкин предварял новую свою автобиографию, он рассказывал в своих «Записках» не только о встречах с известными декабристами — он передавал и их свободный политический разговор. Однако, сообщает Пушкин, «в конце 1825 года, при открытии несчастного заговора», он «принужден был сжечь сии записки» — «они могли замешать имена многих и, может быть, умножить число жертв» (XII, 310 и 432). Итак, Пушкин знал многих

- 38 -

декабристов, которые остались правительству неизвестными, он писал об их смелых революционных высказываниях, возможно об их опасных планах: как иначе понять слова, что «Записки» его «могли ‹... › может быть, умножить число жертв»?

Нельзя переоценить значение сожженных «Записок» Пушкина. С ними безвозвратно утеряны имена многих деятелей первого русского революционного движения и их политические высказывания.

Что мы знаем из этих бесценных страниц биографии Пушкина?

3

Помимо того, о чем хотел писать в своей биографии сам Пушкин, для нас остается неясным длинный ряд моментов безвременно оборвавшейся, насыщенной событиями, страстями и потрясениями бурной жизни великого поэта.

Стихотворение «Мое завещание. Друзьям» (1815) говорит о предстоящей смерти автора: «Хочу я завтра умереть», — так начинает поэт свою элегию. «Певец решился умереть», — повторяет он. Он раздает на память друзьям свои ценности: Дельвигу — «лень и лиру», Пущину — с своей «глубокой чашей увядший миртовый венец» (каким же провидцем был и юный Пушкин! За десять лет до посещения его в ссылке верными друзьями Дельвигом и Пущиным их одних из всех товарищей назвал он в своем поэтическом завещании). Эти стихи не объясняют, что́ привело шестнадцатилетнего поэта к мысли о самоубийстве. Что кроется за туманными выражениями первоначального зачина «Завещания»?

Нет, полно, полно мне терпеть!
Дорожный посох мне наскучил,
Угрюмый рок меня замучил,
Хочу я завтра умереть.

 (I, 363).

Может быть, это было мучительное душевное состояние, которое сопровождает юношей в тяжелом переходном возрасте, когда некоторые из них и кончают жизнь самоубийством. Однако выражение чувства в искусстве оказалось для Пушкина спасительным.

И в 1816 году вновь обращается Пушкин к теме о подступавшей к нему смерти:

Я видел смерть; она в молчаньи села
У мирного порогу моего;
Я видел гроб; открылась дверь его;
       Душа, померкнув, охладела...

 (I, 216).

Не лежит ли в основе этой элегии воспоминание о какой-нибудь болезни? (Трижды лежал Пушкин в лицейской больнице в 1816 году: семь дней в январе, одиннадцать дней в феврале и три дня в мае). Этого довольно, чтобы впечатлительный юноша ощутил приближение смерти, чтобы юный поэт создал надгробную себе элегию.

Исключительно важен в биографии Пушкина вопрос об отношениях его с Союзом благоденствия. Он тесно соприкасается с поднимавшимся выше вопросом о сожженных Пушкиным «Записках». Но здесь следует его несколько повернуть.

Не так давно был опубликован первоклассный документ — показание декабриста Горсткина о том, что Пушкин бывал на собраниях Союза благоденствия.

- 39 -

«...я был раза два-три у к. Ильи Долгорукого, который был кажется один из главных в то время, у него Пушкин читывал свои стихи, все восхищались остротой...».29

Этот документ показал со всей очевидностью реальность пребывания Пушкина в среде членов Союза благоденствия, о чем говорил сам поэт в десятой главе «Евгения Онегина»:

Витийством резким знамениты
Сбирались члены сей семьи
У беспокойного Никиты,
У осторожного Ильи.

  (VI, 523).

Друг Марса, Вакха и Венеры,
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры
И вдохновенно бормотал,
Читал свои ноэли Пушкин,
Меланхолический Якушкин,
Казалось, молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
Одну Россию в мире видя,
Лаская в ней свой идеал,
Хромой Тургенев им внимал
И, слово рабство ненавидя,
Предвидел в сей толпе дворян
Освободителей крестьян.

Так было над Невою льдистой.

  (VI, 524—525).

Надо поставить вопрос, что́ думал Пушкин, бывая в этом обществе, догадывался ли он в то время, что это — тайное политическое общество? Читал ли он свои сатирические куплеты на царя, не зная кому? Когда осмыслил он, что он бывал в революционной организации, о чем он писал в 1829—1830 году в «Евгении Онегине»? К этим ли встречам относятся стихи:

Сначала эти заговоры
Между Лафитом и Клико
Лишь были дружеские споры,
И не входила глубоко
В сердца мятежная наука,
Все это было только скука,
Безделье молодых умов,
Забавы взрослых шалунов.

(VI, 525—526).

Мог ли Пушкин называть решительные меры, дерзко предлагавшиеся Луниным, или цареубийственный кинжал, казалось, молча обнажавшийся Якушкиным, бездельем молодых умов, забавами взрослых шалунов? Конечно, нет! Эта последняя строфа возвращала читателя к более раннему периоду движения. Пушкин же бывал на собраниях уже отчетливо сформировавшегося Союза благоденствия. Но когда осмыслил он его таковым? Неужели же только после обнародования донесения следственной комиссии? Или несколько ранее, во время беседы с Пущиным в январе 1825 года?

Можно ли допустить, что Пушкин, писавший в январе 1826 года о заговоре: «Но кто же, кроме полиции и правительства, не знал о нем?

- 40 -

о заговоре кричали по всем переулкам» (XIII, 257), — что человек гениального ума один ничего не видел, не понимал?

Когда мог Пушкин сказать впервые: «Пловцам я пел»?

Все эти вопросы ждут своего разрешения.

Есть у Пушкина одно интригующее место в письме к Бестужеву от 24 марта 1825 года: «Откуда ты взял, что я льщу Рылееву? мнение свое о его думах я сказал вслух и ясно, о поэмах его также. Очень знаю, что я его учитель в стихотворном языке — но он идет своею дорогою. Он в душе поэт. Я опасаюсь его не на шутку и жалею очень, что его не застрелил, когда имел тому случай — да чорт его знал. Жду с нетерпением Войнаровского и перешлю ему все свои замечания. Ради Христа! чтоб он писал — да более, более!» (XIII, 155).

Застрелить человека Пушкин мог бы только на дуэли. Значит, или была дуэль, и Пушкин и Рылеев выстрелили, может быть, в воздух, или дуэль предполагалась, но состоялось примирение. Почему дуэль? Какая причина? Мы ничего об этом не знаем. Екатерина Андреевна Карамзина пишет в 1820 году, 23 марта, что у «г. Пушкина всякий день дуэли; слава богу, не смертоносные, так как противники остаются невредимы».30 Допустим, не дуэли, а вызовы. Но ведь и это говорит о чрезвычайном взрыве чувств. Нам же ничего не известно.

Об одной из состоявшихся дуэлей, относящейся именно к этому времени, мы, впрочем, знаем, но лишь по совершенно глухому упоминанию, самого Пушкина. Он пишет об этом в черновом письме к Александру I в июле — сентябре 1825 года (едва ли Пушкин отослал это письмо).

Вот начало этого письма:

Des propos inconsidérés, des vers satiriques [me firent remarquer dans le public], le bruit se répandit que j’avais été traduit et fou‹etté› à la ch‹ancellerie› sec‹rète›.

Je fus le dernier à apprendre ce bruit qui était devenu général, je me vis flétri dans l’opinion, je suis découragé je me battais, j’avais 20 ans en 1820 — je délibérais si je ne ferais pas bien de me suicider ou d’assassiner V‹otre Majesté›.

Dans le 1 cas je ne faisais qu’assu‹rer› un bruit qui me déshon‹orait›, en ‹l’›autre je ne me veng‹eais› pas puisqu’il n’y avait pas d’outrage, je commettais un crime, je sacr‹ifiais› à l’opinion d’un public que je méprise un homme auquel tenait tout et talent dont j’avais été l’admirateur involontaire.

Telles furent mes réflexions. Je les com‹muniqais› à un ami qui fut parf‹alternent › de mon avis. Il me conseilla des démarches de justif‹ication› envers l’autorité — j’en sentis l’inutilité.

Je résolus de mettre tant d’indécence, de jactance dans mes discours et mes écrits qu’enfin l’autorité soit obligée de me traiter en criminel — [j’espérais] la Sibérie ou la forteresse comme réhabilitation (XIII, 227—228).31

- 41 -

Это ценнейшее для биографа Пушкина письмо, показывающее всю безудержность крайних, отчаянных решений поэта, потрясенного призраком оскорбления, полно загадок.

С кем дрался он на дуэли незадолго до ссылки? Почему он дрался? Заподозрил кого-то в измышлении клеветы? Кого же?

Кто был тот друг, о котором Пушкин пишет Александру и который советовал ему добиваться реабилитации?

В то время у Пушкина было два друга, которые сыграли в его жизни огромную благотворную роль, — это Чаадаев и Николай Раевский (младший). С обоими был он очень близок тогда, о чем неоднократно говорил в своих произведениях.

В эпилоге к «Руслану и Людмиле», написанном уже в ссылке, на юге, вспоминая последнее время пребывания в Петербурге, поэт писал:

Я пел — и забывал обиды
Слепого счастья и врагов,
Измены ветреной Дориды
И сплетни шумные глупцов.
На крыльях вымысла носимый,
Ум улетал за край земной;
И между тем грозы незримой
Сбиралась туча надо мной!..
Я погибал... Святой хранитель
Первоначальных, бурных дней,
О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей!
Ты умолила непогоду;
Ты сердцу возвратила мир;
Ты сохранила мне свободу,
Кипящей младости кумир!

        (IV, 86).

Кто это? Раевский? Чаадаев? Скорее, пожалуй, последний — слова о дружбе, умолившей непогоду, соответственно символике Пушкина, говорят о хлопотах друга, обращенных к царю. А о Чаадаеве известно, что он пытался отвести от Пушкина угрозу ссылки в Соловки или Сибирь. Он действовал на царя через посредство Карамзина и генерала Васильчикова.

Раевскому посвящает Пушкин «Кавказского пленника» и в посвящении поэмы пишет ему замечательные слова:

Когда я погибал безвинный, безотрадный,
И шопот клеветы внимал со всех сторон,
          Когда кинжал измены хладный,
          Когда любви тяжелый сон
          Меня терзали и мертвили,
Я близ тебя еще спокойство находил;
Я сердцем отдыхал — друг друга мы любили:
И бури надо мной свирепость утомили,
Я в мирной пристани богов благословил.

    (IV, 91).

Значительные слова о Н. Н. Раевском говорит Пушкин и в письме к брату Льву в 1820 году: «Ты знаешь нашу тесную связь и важные услуги, для меня вечно незабвенные» (XIII, 17). Услуги — это не только

- 42 -

сердечное отдохновение, о котором поэт говорит в посвящении Раевскому в «Кавказском пленнике», это какое-то активное действие. Какое же?

А вот как говорит Пушкин об измучивших его днях страданий и об утешительной дружбе Чаадаева в одном из лучших своих посланий, к нему обращенном:

Ты был целителем моих душевных сил;
О неизменный друг, тебе я посвятил
И краткий век, уже испытанный Судьбою,
И чувства — может быть спасенные тобою!
Ты сердце знал мое во цвете юных дней;
Ты видел, как потом в волнении страстей
Я тайно изнывал, страдалец утомленный;
В минуту гибели над бездной потаенной
Ты поддержал меня недремлющей рукой;
Ты другу заменил надежду и покой...

   (II, 188).

О чем говорят эти слова? Не вспоминает ли поэт о своем решении покончить с собой («минута гибели над бездной потаенной»)? Не помешал ли этому Чаадаев дружеским дозором, разубеждением?

Три дня спустя после этого послания «Чедаеву» Пушкин записывает в дневник: «Получил письмо от Чедаева. — Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье. — Одного тебя может любить холодная душа моя. — Жалею, что не получил он моих писем: они его бы обрадовали. — Мне надобно его видеть» (XII, 303).

Еще через два дня поэт завершает стихотворение «К моей чернильнице» трогательным завещанием чернильницы Чаадаеву.

Сколько раз возвращается Пушкин и к незабываемой обиде — измене друзей: они отвернулись от него, очевидно, в эти тяжелые дни вызова его для объяснений к генерал-губернатору, слухов о грозящей ему каре, в дни возникновения клеветы, которую сами же и распространяли.

«Минутной младости минутные друзья» (II, 147), — горько выразил поэт свое разочарование в петербургских друзьях.

Быть может, и узнает когда-нибудь биограф Пушкина имена этих лю-. дей, отступников в дружбе при первом же серьезном испытании. Их вспомнил поэт и позднее, когда писал об Онегине:

Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк.
Врагов имеет в мире всяк,
Но от друзей спаси нас, боже!
Уж эти мне друзья, друзья!
Об них недаром вспомнил я.
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые, черные мечты;
Я только в скобках замечаю,
Что нет презренной клеветы,
На чердаке вралем рожденной
И светской чернью ободренной,
Что нет нелепицы такой,
Ни эпиграммы площадной,
Которой бы ваш друг с улыбкой,
В кругу порядочных людей,
Без всякой злобы и затей,
Не повторил сто крат ошибкой;
А впрочем он за вас горой:
Он вас так любит... как родной!

(VI, 80—81).

- 43 -

Придется биографу Пушкина задуматься над тем, кого вспоминает Пушкин в конце своего посвящения «Кавказского пленника» Раевскому:

Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем;
Я жертва клеветы и мстительных невежд.

Кто эти мстительные невежды? Не идет ли тут речь уже об Аракчееве? Об Александре?32

А дальше — удивительное признание:

Но, сердце укрепив свободой и терпеньем,
         Я ждал беспечно лучших дней.

Вот с какими чувствами уезжал Пушкин в ссылку! Вот с каким чувством временного сдерживания себя давал он Карамзину слово два года против правительства ничего не писать. Он укрепляет сердце свободой и терпеньем, т. е. внутренней независимостью (как оказалось, и внешней) и выдержкой (это ему не очень удавалось!).

Последние приведенные нами слова Пушкина в письме к Александру о том, что он решил вкладывать в свои речи и действия столько неприличия, столько дерзости, чтобы власть вынуждена была бы наконец отнестись к нему как к преступнику, что он надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести, — эти слова проливают свет на многое.

Можно предполагать, что проявлениями именно этой сознательной вызывающей бравады, задуманной скандальностью поведения Пушкина следует объяснять громкие выходки его, привлекавшие всеобщее внимание.

Не ради того ли, чтобы быть арестованным, показывал, например, Пушкин в театре портрет убийцы французского герцога со своей надписью «Урок царям»? Или другой эпизод. Пушкин, запоздав в театр, рассказывает, что он только что из Царского Села, где произошел следующий случай: медвежонок сорвался с цепи и побежал по саду, «где мог встретиться глаз на глаз» с Александром I. Пушкин заключает рассказ словами: «Нашелся один добрый человек, да и тот медведь!».33

Этот возглас Пушкина нужно связывать, вероятно, с еще не отшумевшей вестью о страшной расправе в Чугуеве с восставшими военными поселенцами.

«Таким же образом, — вспоминает Пущин, — он во всеуслышание в театре кричал: „Теперь самое безопасное время — по Неве идет лед“. В переводе: нечего опасаться крепости».

«Конечно, болтовня эта — вздор, — продолжал Пущин, — но этот вздор, похожий несколько на поддразнивание, переходил из уст в уста и порождал разные толки, имевшие дальнейшее свое развитие; следовательно, и тут даже некоторым образом достигалась цель, которой он несознательно содействовал».34

Это воспоминание Пущина несколько корректируется словами Пушкина в письме к царю; «вздор, похожий несколько на поддразнивание», был сознательным ходом Пушкина, добивавшегося ареста.

Не ту же ли задачу преследовал еще какой-то шумный инцидент, обсуждавшийся Пущиным с отцом поэта, после которого декабрист решил воздержаться от привлечения друга в члены тайного общества?

- 44 -

4

Совершенно скрыта от нас любовная жизнь Пушкина. Хорошо известно, как горяч, эмоционален он был, как глубоко переживал он всякое чувство, каким ярким сиянием отсвечивало оно потом в лирике поэта.

Все это мы знаем. Мы знаем множество женских имен, занесенных самим Пушкиным в его известные «дон-жуанские списки». Ко многим из них подысканы живые образы в биографии. Но почти все это — пустое, утратившее для нас дыхание жизни. Сложных ходов главных, драматических отношений Пушкина, которые вызывали мучительные воспоминания, многие годы вспыхивавшие в его поэзии, мы не знаем.

Я вспомнил прежних лет безумную любовь,
И все, чем я страдал, и все, что сердцу мило,
Желаний и надежд томительный обман...
           ...Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило...

       («Погасло дневное светило...», 1820).

Когда кинжал измены хладный,
Когда любви тяжелый сон
Меня терзали и мертвили...

(«Кавказский пленник». Посвящение, 1821).

Я помню столь же милый взгляд
И красоту еще земную,
Все думы сердца к ней летят,
Об ней в изгнании тоскую  — ......
Безумец! полно! перестань,
Не оживляй тоски напрасной,
Мятежным снам любви несчастной
Заплачена тобою дань  —
Опомнись; долго ль, узник томный,
Тебе оковы лобызать
И в свете лирою нескромной
Свое безумство разглашать?

      («Бахчисарайский фонтан», 1822).

Эти написанные на юге стихи говорят о страдальческой «северной любви» поэта.

В словах о «красоте еще земной» можно угадывать, что поэт вспоминает женщину, которая вскоре умерла.

Об умершей женщине Пушкин вспоминает постоянно.

И нет отрады мне —  —  — и тихо предо мной
         Встают два призрака младые,
Две тени милые — два данные судьбой
         Мне ангела во дни былые.
Но оба с крыльями и с пламенным мечом  —
         И стерегут — и мстят мне оба  —
И оба говорят мне мертвым языком
         О тайнах счастия и гроба.

                   («Когда для смертного
умолкнет шумный день...», 1828.
Продолжение стихотворения в
рукописи. III, 2, 654—655).

Почему являются поэту две давно умершие любимые женщины в виде призраков карающих («и мстят мне оба»)? Почему чувствует он себя виновным перед ними?

Еще сильнее передано это ощущение в отмененном варианте заключительных стихов:

И мертвую любовь питает их ‹?› огнем
         Неумирающая злоба.

- 45 -

Не о том же ли говорят и стихи, написанные осенью 1830 года?

Когда порой воспоминанье
Грызет мне сердце в тишине,
И отдаленное страданье,
Как тень, опять бежит ко мне;
Когда людей вблизи видя
В пустыню скрыться я хочу...

И поэт живописует пейзаж Соловецкого острова, куда его тянет мечта. Не жажда ли искупления влечет туда его отягощенную совесть?

Все о тех же, неизвестных нам в реальной жизни Пушкина переживаниях говорит поэт и в «Заклинании», написанном тогда же:

Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.

Это образ умирающей? Теперь понятна «и красота еще земная» — она умирала. Что же — поэт прощался с любимой, оставляя ее при смерти? Когда? Только при вынужденном отъезде в ссылку в 1820 году могло это быть.

Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего...

—  новые обстоятельства или новое освещение ее гибели. Не он виной — ее убила злоба людей.

Что делать биографу, видящему эту бездну страданий поэта и не знающему о них ничего, кроме их обертонов в поэзии?

Столь же трудно будет биографу Пушкина понять все сложнейшие ходы и перипетии преддуэльной истории Пушкина. О ней известно много фактов, написано много работ, но многое остается непонятным.

Ближайшие к Пушкину люди говорят о таинственности, связанной с обстоятельствами, предшествовавшими роковой дуэли. В чем тайна — до сих пор неизвестно. Будем надеяться, что те исследователи, которые в настоящее время трудятся над последними месяцами жизни Пушкина, внесут ясность в историю дуэли.

В наше время вдумчивый и внимательный исследователь жизни и творчества Пушкина настолько понимает уже образ великого поэта, дух его, характер его ума, интересов, отношений, высказываний, что его не удивит никакое открытие новых писем о нем и других биографических материалов. Сколько бы новых документов ни открывалось, он не встретит ничего, что могло бы изменить или даже поколебать его общие представления о Пушкине.

Что́ бы нового о Пушкине ни появлялось за последние десятилетия (а правильное понимание образа великого поэта и основных линий его поведения, его взаимоотношений с людьми, с правительством установилось постепенно лишь в советскую эпоху, когда изучены детальнейшим образом все тексты Пушкина, вплоть до всех черновиков, когда стали доступны все архивы — государственные и личные, — и мы обогатились множеством первоклассных материалов, вроде дневника Долгорукова), что́ бы ни открывалось о Пушкине нового, оно всегда подтверждает наши представления о нем, обогащает нас новыми подробностями, новыми данными, но не новыми представлениями.

5

Для того чтобы продвинуть изучение жизни Пушкина, чтобы уменьшить количество бесчисленных лакун, которые подстерегают биографа

- 46 -

поэта на каждом шагу, есть, в сущности, только два пути. Один — это создание гипотетических реконструкций неясных мест биографии Пушкина. Другой — разыскание новых материалов. Первый путь — интересный, заманчивый, исхоженный многими — опасен. Какое великое множество напечатанных и оставшихся в рукописи гипотетических построений (например, об «утаенной любви» Пушкина) отменялись следующими исследованиями! Иные гипотезы не опровергнуты и, может быть, никогда и не будут опровергнуты, но достоверность их всегда может вызывать сомнения. Многолетние изучения Пушкина и какого-нибудь круга вопросов, с ним связанных, приводят иной раз к отдельным удачным реконструкциям. Однако вряд ли можно рекомендовать этот путь исследования как основной метод.

Иное дело — новые документы. Среди них могут встретиться материалы первоклассные, перекрывающие все, до тех пор известное по целому периоду жизни Пушкина, как это случилось, например, с дневником Долгорукова.

Конечно, не всякому документу можно верить — слишком хорошо известна сомнительная ценность свидетельских показаний, как правило, противоречащих друг другу. Поэтому биограф Пушкина, получая в руки новый документ, всегда должен начать с критического анализа подлинности сообщаемого в нем (необязательно делать это на глазах у читателя).

До сих пор открытия новых документов нередко бывают случайными. Исследователь ищет одно — нечаянно находит другое. Вот таких, еще не попавших в руки исследователя, скрытых до времени будущих находок в архивохранилищах страны таится, надо думать, необозримое количество.

Как приступить к их разысканию? С чего начать?

В жизни Пушкина можно проследить две линии: линию общественную и линию личную, частную.

Линия общественная на всем протяжении его жизненного пути была под неусыпным надзором соответственных органов, гласных и негласных наблюдателей.

Материалы агентурного, секретного характера, посвященные слежке за Пушкиным, сохранившиеся в секретном отделе архива бывшего III Отделения, известны в печати с первых месяцев Советской власти.35

Публикатор их указывает, что «литература о Пушкине обладает уже большим количеством документальных данных, свидетельствующих о десятилетних „муках великого поэта“, вызывавшихся сначала отдельными столкновениями его с тайной полицией, а затем — его почти непрерывными сношениями с Бенкендорфом, фон Фоком и преемником последнего — А. Н. Мордвиновым».36

Автор этого очерка высказывает ценное соображение о том, где еще должны находиться аналогичные документы: «Для полноты данных об отношении к Пушкину полицейских властей следовало бы произвести разыскания в архиве Штаба корпуса жандармов, если таковой уцелел после Революции 1917 года: в нем несомненно должны были находиться сведения о Пушкине, поступавшие в Штаб от чинов жандармского надзора».37

Серьезное пожелание покойного исследователя не нашло отклика.

- 47 -

Помимо архива секретного отдела III Отделения, уже, как выше указывалось, изученного, необходимо тщательно обследовать и весь архив III Отделения, хранящийся в Центральном государственном историческом архиве в Москве (ф. 109), ныне влившемся в Архив Октябрьской революции. Именно оттуда извлечено нами в 1951 году дело «О показании подпрапорщика Курилова о слышанных им разговорах между майором Кавериным и г. Щербининым. 1828 года».38 Эти друзья Пушкина обвинялись в чтении стихов «Паситесь, дикие народы...». Правда, доносчику и III Отделению не стало известным, что эти строки являются искаженной цитатой из стихотворения Пушкина «Свободы сеятель пустынный...».

Любопытно было бы ознакомиться и с фондом «Вещественные доказательства», изъятые жандармскими управлениями и охранными отделениями при обысках редакций журналов и газет и при обысках и арестах лиц (коллекция) — ЦГИАМ, ф. 1167. Рукописи, изъятые в редакциях, обнимают годы с 1864 по 1917; изъятые же у частных лиц — годы с 1825 по 1917.

Среди документов, изъятых у современников Пушкина, могут оказаться и стихи Пушкина, и письма, с ним связанные.

Необходимо пересмотреть и камерфурьерские журналы за годы 1826—1837 для установления аудиенций Пушкина у Николая I (ЦГИАЛ, ф. 806).

Не мешало бы проверить, полностью ли изучены архивы центральных учреждений по делам цензуры: Дела министерства народного просвещения по цензурной части (1804—1826) — ЦГИАЛ, ф. 885; Главное управление цензуры (1828—1837) — ЦГИАЛ, ф. 887; а также дела С.-Петербургского цензурного комитета (1814—1837) — ЦГИАЛ, ф. 891.

Надо ознакомиться и с собранием дел и бумаг «чиновника особых поручений при министре внутренних дел И. П. Липранди (1802—1878)» —  ЦГИАЛ, ф. 1239.

Не изучена еще и та часть лицейских документов, которые находятся в Гос. историческом архиве Ленинградской области и другие материалы о Пушкине в архивах Ленинграда, о которых уже сообщалось в печати.39

Очень существенным для извлечения новых данных о Пушкине должно стать и систематическое ознакомление с личными архивными материалами, сохранившимися от современников Пушкина.

Особенно важным было бы в первую очередь глубокое изучение первоклассных фондов, тесно связанных с Пушкиным: П. А. Вяземского (ЦГАЛИ, Москва) и А. И. Тургенева (Пушкинский Дом, Ленинград). Всякое новое обращение к ним всегда приносит драгоценные плоды.

Как известно, современники Пушкина отдавали себе ясный отчет о первенствующем значении его гения. Выдающаяся личность поэта также привлекала к себе всеобщее внимание при его жизни. Поэтому всегда можно извлечь интересные сведения о Пушкине в переписке и дневниках, а позднее и в воспоминаниях его современников, имевших счастье быть с ним знакомыми или писавших о нем понаслышке.

Огромное количество личных фондов современников Пушкина, в которых могут таиться неизвестные о нем данные, рассеяны по множеству государственных архивов, находящихся в разных городах Советского Союза.

- 48 -

Ознакомлению с именами тех людей, личные фонды которых хранятся в архивах, а также с местом хранения их, призван способствовать сводный каталог личных фондов, хранящихся во всех архивохранилищах нашей страны. Каталог этот (в виде именного указателя) составляется в настоящее время на основе списков, получаемых из всех архивов. Работа по концентрации данных и по объединению сведений в единый каталог сосредоточена в отделе рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина в Москве.

Для того чтобы исчерпать архивные возможности, нужно было бы обследовать все архивы всех современников Пушкина, потому что мы никогда не знаем, не был ли знаком с великим поэтом тот или иной из его современников, — так популярен он был, так огромен был круг его знакомых. Если бы в руки исследователей не попали в свое время такие интереснейшие для изучения Пушкина документы, как дневник Ф. Н. Лугинина, как дневник Елены Шимановской, как полный текст первой песни «Вадима», принадлежавший М. А. Урусову, и в особенности такой первостепенной важности материал, как дневник П. И. Долгорукова, едва ли бы стали мы интересоваться бумагами этих людей, которые никогда, ни в одной из биографий Пушкина даже не упоминались.

Но пересмотреть такое несметное количество личных фондов современников Пушкина, которые собраны государственными архивохранилищами всей страны, одному поколению филологов едва ли под силу.

В первую очередь придется обследовать личные фонды тех современников Пушкина, которые безусловно были с ним знакомы.

Существует картотека знакомых Пушкина, составлявшаяся в свое время М. А. Цявловским. Она предназначалась в помощь участникам работы по собиранию печатных материалов для «Летописи жизни и творчества Пушкина». В этой картотеке зарегистрировано немногим более полутора тысяч человек.40

Кроме того, составлен и биографический словарь современников Пушкина, с ним знакомых. Это труд Лазаря Абрамовича Черейского (Ленинград), который работает над ним уже пятнадцать лет. Количество имен в его словаре подходит к трем тысячам. Вслед за каждым именем знакомого Пушкина автор труда дает библиографию первоисточников, на основании которых устанавливается факт знакомства и общения этого человека с Пушкиным.

К работам, подобным работе Л. А. Черейского, научные учреждения, работающие над изучением творчества Пушкина: Пушкинский кабинет Института русской литературы АН СССР (Ленинград), Всесоюзный музей А. С. Пушкина (Ленинград), Государственный музей А. С. Пушкина (Москва) — должны проявлять всемерное внимание и оказывать им поддержку.

Работу по освоению архивов можно было бы организовать следующим образом.

Прежде всего надо было бы сопоставить списки знакомых Пушкина со списком личных фондов, хранящихся во всех архивах Советского Союза. Это дало бы точные сведения, чьи именно из интересующих нас архивов сохранились и где они хранятся.

Вторым этапом работы будет обследование этих фондов. Для чтения писем и дневников знакомых Пушкина было бы очень хорошо привлекать студентов-филологов, студентов историко-архивного института (эта работа студентов могла бы стать их учебно-практической работой). Надо только

- 49 -

помнить, что общеупотребительным языком в дворянских кругах пушкинской эпохи был французский язык, что отсутствие знания языка может оказаться серьезным препятствием для лиц, приступающих к этой работе.

Начало работе по систематическому розыску неизвестных архивных материалов, связанных с Пушкиным (см. стр. 46—47 настоящей статьи), положено в апреле 1962 г.

Составлена картотека государственных фондов, хранящихся в архивах Союза ССР, которые следует изучить ради розыска неизвестных материалов о Пушкине.

Составлена и вторая картотека — личных фондов людей, с которыми был знаком Пушкин (41 фонд). Она основана на подготовленном к печати отделом рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина труде: «Личные архивные фонды в государственных хранилищах СССР. Указатель», том I (по букву M включительно). Эта картотека хранится в отделе рукописей Государственного музея А. С. Пушкина (Москва).

Сноски

Сноски к стр. 31

¹ См.: И. Фейнберг. История Петра I. В его книге: Незавершенные работы Пушкина. М., 1955; 2-е издание — М., 1958.

Сноски к стр. 32

² См.: Т. Цявловская. Муза пламенной сатиры. В сборнике: Пушкин на юге, книга 2, Кишинев, 1961.

³ С. М. Бонди. Встреча Пушкина с Николаем I. — «Тринадцатая Всесоюзная Пушкинская конференция 6—8 июня 1961. Тезисы докладов», Л., 1961.

⁴ Перевод Н. К. Гудзия.

⁵ Историю вопроса с аргументированным возражением этому положению см. в статье М. А. Цявловского «Он между нами жил... (По поводу статьи В. Ледницкого)» в сборнике «Пушкин. 1834 год» (Л., 1934). Вошло в книгу: М. А. Цявловкий. Статьи о Пушкине. Изд. Академии наук СССР, М., 1962.

⁶ Письмо П. А. Вяземского 1872 года к П. И. Бартеневу. — ЦГАЛИ, ф. 46 (П. И. Бартенева), оп. 1, ед. хр. 564, лл. 146 об. — 147.

^6а Перевод В. В. Левика.

⁷   Ср. заметку Пушкина: «La libération de I’Europe viendra de la Russie, car с’est là seulement que le préjugé de l’aristocratie n’existe absolument pas. Ailleurs on cioit à l’aristo cratie, les uns pour la dédaigner, les autres pour la haïr, les troisièmes pour en tirer profit, vanité etc. — En Russie rien de tout cela. On n’y croit pas, voilà tout» (Пушкин, Полное собрание сочинений, тт. I — XVI. Изд. Академии наук СССР, М. — Л., 1937—1949, т. XII, стр. 207. Далее при ссылках на это издание будут указываться в скобках только том и страница). Перевод: «Освобождение Европы придет из России, ибо только там предрассудок аристократии совершенно отсутствует. В других странах верят в аристократию, одни — чтобы ее презирать, другие — чтобы ее ненавидеть, третьи — чтобы извлекать из нее выгоду, тщеславие и т. п. — В России ничего подобного. В нее не верят, вот и всё» (франц.).

Сноски к стр. 33

⁸ Отъезд (франц.).

⁹ См.: Д. П. Якубович. Неизвестные автобиографические записи Пушкина. — «Пушкин. Временник Пушкинской комиссии», т. 6, М. — Л., 1941, стр. 33.

¹⁰ ЦГАЛИ, ф. 195 (Вяземских), оп. 1, ед. хр. 3275, лл. 200—204. Письмо это отбилось от основного массива писем В. Ф. Вяземской из Одессы к мужу за 1824 год, опубликованных В. И. Саитовым в «Остафьевском архиве князей Вяземских» (т. V, кн. 2, СПб., 1913).

¹¹ Слово «surtout» вписано.

¹² Слова «et que cela n’est sérieux que de son côté» приписаны.

¹³ Приходится начать письмо с того, что меня занимает сейчас более всего, — это ссылка и отъезд Пушкина, которого я только что проводила до верха моей огромной горы, которого я нежно поцеловала и о котором я плакала, как о брате, так как мы были с ним в братских отношениях в последние недели. Я была единственной поверенной его огорчений и его слабости, потому что он был в отчаянии от того, что покидал Одессу, в особенности из-за одного чувства, которое разрослось в последние дни, как это бывает. Не говори ничего об этом, при свидании мы поговорим более ясно, есть причины, чтобы оставить этот разговор. Молчи, хотя это и очень целомудренно и хотя это серьезно лишь с его стороны. Он умоляет тебя не писать ему, так как некто был скомпрометирован, потому что он надписал адрес письма одному человеку, которого он совершенно не знал и которого допрашивали об отношениях с нашим другом (франц.).

Сноски к стр. 34

¹⁴ Новое толкование записей в календаре, принадлежащее М. А. Цявловскому, еще не появилось в печати.

¹⁵ Недаром крупный советский литературовед Ю. Н. Тынянов положил программу автобиографии Пушкина в основу своего романа «Пушкин», как он сам об этом говорил в начале работы и как это ясно при чтении романа.

¹⁶ См. прекрасное исследование И. Л. Фейнберга «Автобиографические записки» в его книге «Незавершенные работы Пушкина» (М., 1955; 2-е издание — М., 1958).

¹⁷ И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956, стр. 52—53.

Сноски к стр. 35

¹⁸ И. Л. Фейнберг очень убедительно показал, что этот текст представляет собой «важнейший отрывок автобиографической прозы поэта, посвященный всегда занимавшему его вопросу о положении поэта в обществе, его окружавшем» (И. Л. Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина, 1955, стр. 270).

¹⁹ ЦГАЛИ, ф. 195 (Вяземских), оп. 1. ед. хр. 2611 (Письма В. Л. Пушкина к П. А. Вяземскому), лл. 1—2.

²⁰ Славяно-варяг Шишков в бешенстве на Дашкова и меня, и ты можешь прочесть в последнем томе Академических трудов все, что он говорит на наш счет. Он ненавидит Каченовского и говорит о нем со всевозможным презрением. Чтобы дать тебе представление о характере нашего журналиста, надо тебе сказать, что, прежде чем печатать свою критику перевода Шишкова, он написал ему умоляющее письмо, прося позволения сделать разбор его произведений; тот не удостоил его ответом, о чем сам и говорит каждому, кто хочет его слушать. — Г-н Муравьев закончил критику эклог Вергилия, переведенных Мерзляковым; он утверждает, что наш поэт не знает ни русского, ни латыни. Я видел Граматина, который слышал чтение этого нового творения и который мне признался, что он никогда не слышал ничего столь скучного (франц.).

Сноски к стр. 36

²¹ Василием Львовичем.

²² ЦГАЛИ, ф. 195 (Вяземских), оп. 1, ед. хр, 289 (Переписка А. И. Тургенева с П. А. Вяземским), лл. 1—2.

²³ Смерть его жены — ренегат (франц.).

²⁴ И. П. Липранди. Из дневника и воспоминаний. — «Русский архив», 1866, стлб. 1250, 1442.

²⁵ См.: Из дневника прапорщика Ф. Н. Лугинина. Публикация Ю. Г. Оксмана. «Литературное наследство», т. 16—18, М., 1934, стр. 671, 674.

Сноски к стр. 37

²⁶ Б. Л. Модзалевский. Пушкин. Л., 1929, стр. 338.

²⁷ Г. Ф. Богач пересмотрел по нашей просьбе в кишиневском архиве метрические записи по различным церквам Кишинева за 1817, 1818, 1819 и 1820 годы, но имени жены Липранди не нашел. Записи о католиках не сохранились, а она, как француженка, была, вероятно, именно католичкой. Выражаю признательность Г. Ф. Богачу, взявшему на себя этот неблагодарный труд.

²⁸ «...приведенный выше положительный отзыв Пушкина о Липранди является следствием заблуждения поэта, который и позднее рассматривал агентурно-политическую деятельность Липранди только как ренегатство, отступничество от его революционной якобы в прошлом деятельности. В „Программе записок“, относящейся к 1833 г., мы читаем: „Кишинев... — Липр(анди) — 12 год — смерть жены — ренегат (курсив мой. — Б. Т.)“» (Б. Трубецкой. Пушкин в Молдавии, 2-е изд., Кишинев, 1954, стр. 35).

Сноски к стр. 39

²⁹ М. Нечкина. Новое о Пушкине и декабристах. — «Литературное наследство», т. 58, М., 1952, стр. 159.

Сноски к стр. 40

³⁰ М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина т. I, М., 1951, стр. 208.

³¹ Необдуманные речи, сатирические стихи [обратили на меня внимание в обществе], распространились сплетни, будто я был отвезен в тайную канцелярию и высечен.

До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние, дрался на дуэли, мне было 20 лет в 1820 году — я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить В‹аше величество›.

В первом случае я только подтвердил бы сплетни, меня бесчестившие, во втором — я не отомстил бы за себя, потому что оскорбления не было, я совершил бы преступление, я принес бы в жертву мнению света, которое я презираю, человека, от которого зависело все и дарования которого невольно внушали мне почтение.

Таковы были мои размышления. Я поделился ими с одним другом, и он вполне согласился со мной. Он посоветовал мне предпринять шаги перед властями в целях реабилитации — я чувствовал бесполезность этого.

Я решил тогда вкладывать в свои речи и писания столько неприличия, столько дерзости, чтобы власть вынуждена была бы наконец отнестись ко мне как к преступнику; я надеялся на Сибирь или на крепость как на средство к восстановлению чести (франц.).

Сноски к стр. 43

³² Предположение С. М. Бонди.

³³ М. А. Цявловский. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина т. I, стр. 193—194.

³⁴ И. И. Пущин. Записки о Пушкине. Письма. М., 1956, стр. 70.

Сноски к стр. 46

³⁵ Б. Л. Модзалевский. 1) Пушкин в донесениях агентов тайного надзора. 1826—1830. — «Былое», 1918, № 1; 2) Пушкин под тайным надзором. СПб., 1922; 3-е издание, Л., 1925.

³⁶ Б. Л. Модзалевский. Пушкин под тайным надзором, изд. 3-е, стр. 6.

³⁷ Там же, стр. 100.

Сноски к стр. 47

³⁸ См.: «Литературное наследство», т. 60, кн. 1, М., 1956, стр. 393—404.

³⁹ М. Ахун. Материалы об А. С. Пушкине в ленинградских архивах. — «Архивное дело», № 4/41, М., 1936. См. также: Н. А. Малеванов. Архивные документы лицея в ГИАЛО (1811—1817 гг.). — «Пушкин и его время», вып. 1, Л., 1962, стр. 265—269.

Сноски к стр. 48

⁴⁰ Картотека эта хранится у автора данной статьи.