- 368 -

ЦЕНЗУРА И ПУШКИН. На обязанности предварительной цензуры, существовавшей в России во время П., было препятствовать распространению путем печатного слова всего того, что вредило или не соответствовало интересам правящего социального слоя. Цензурный устав 1804 г. в соответствии с общим либеральным духом первых лет царствования Александра I отличался относительной мягкостью и терпимостью. Однако многочисленные разъяснения, дополнения и поправки, отражавшие все усиливавшуюся правительственную реакцию и в особенности личный произвол цензоров, свели устав почти на нет. Начиная со второй половины десятых годов цензурный гнет достиг исключительных размеров. Даже Булгарин считал, что ц. этого времени хуже инквизиторской. Столкновения с ц. происходили у таких благонамеренных писателей, как Карамзин и Жуковский. Немудрено, что и П. с первых же его литературных шагов пришлось резко почувствовать на себе тяжесть ц. Уже в стихотворении 1821 г. он замечает: «О чем цензуру ни прошу, ото всего Тимковский (один из особенно «грозных» цензоров того времени) ахнет». Несколько позднее поэт опасается, что ц., пропустившая его первую поэму «Руслан и Людмила», опомнится и конфискует ее уже после напечатания (явление, очень частое в то время) и во всяком случае не разрешит ее переиздания. После высылки П. на юг в 1820 г. цензоры стали относиться с особой настороженностью ко всему, доходившему до них под его именем. В 1821 г. появились новые лица в составе цензоров — Бируков и Красовский, которые своей мелочной и нелепой придирчивостью превзошли самого Тимковского. По этому поводу П. приписывается эпиграмма «Тимковский царствовал...». «Вся литература, — вспоминал позднее П., — сделалась рукописной, благодаря Красовскому и Бирукову». Сам поэт не только вынужден был распространять в списках свои «вольные» стихи и эпиграммы, но, даже приступив к работе над «Евгением Онегиным», первое время и не помышлял о возможности его напечатания. С 1821 г. имя цензора Бирукова появляется на обороте титульного листа почти всех сочинений П. и изданий, в которых они печатались. Естественно, что в Бирукове олицетворялась в это время для поэта вся ц. К нему, «тяжкою цензурой притеснен, последних жалких прав без милости лишен, со всею

- 369 -

братией гонимый совокупно», обращает поэт свое бичующее «Послание к цензору» 1822 г. «Презрение к русским писателям нестерпимо, — пишет он Вяземскому. — Стыдно, что благороднейший класс, класс мыслящий, подвержен самовольной расправе трусливого дурака». «Сделай милость, не уступай этой суке — цензуре, — пишет он ему же при посылке «Бахчисарайского фонтана», — отгрызайся за каждый стих и загрызи ее, если возможно». Неизбежность цензурной «расправы» угнетающе действует в это время на самое его творчество: «Скучно писать про себя — или справляясь в уме с таблицей умножения глупости Бирукова, разделенного на Красовского». В 1824 г. вместо знаменитого «душителя просвещения», мистика кн. Голицына, был назначен министром адмирал Шишков, сам осуждавший излишнюю придирчивость цензоров. П. надеялся, что эта перемена повлечет за собой и цензурные облегчения. Благотворному влиянию нового министра приписывал он пропуск первой главы «Евгения Онегина»: «Онегин протерся сквозь цензуру — честь и слава Шишкову». На радостях поэт готов был примириться с самим Бируковым. Он пишет ему «Второе послание цензору», составленное в гораздо более примирительных тонах, выражает надежду, что «мрачная година протекла, и ярче уж горит светильник просвещенья». Надежде этой не суждено было сбыться: при Шишкове цензурный гнет еще усилился. Поэт сам скоро убедился в этом: «Я думал, что цензура поумнела при Шишкове, а вижу, что и при старом по-старому... Скоты! Скоты! Скоты!» Когда в 1826 г. Николай I, решив использовать в своих целях «блистательное перо» П., вернул его из ссылки, поэт первым делом стал жаловаться на «своенравность» и «нерассудительность» ц. В ответ царь заявил, что он сам будет его цензором. П. вначале воспринял это как особую царскую милость: «Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом Годунова тиснем». «Освободил он мысль мою», — восклицал поэт через некоторое время в стихотворении «Друзьям». На самом деле под этой «милостью» скрывалось явное желание царя не пропускать ни одной строки П. мимо своих глаз и, в особенности, грозного ока шефа жандармов Бенкендорфа, который фактически и стал с помощью своих чиновников главным цензором поэта. Царско-жандармская ц. наложила свою руку не только на печатное слово П.: до представления новых его произведений царю было запрещено распространять их в рукописях (о чем через некоторое время от П. была отобрана специальная подписка в весьма оскорбительной форме), даже читать друзьям (за чтение поэтом в дружеском кружке «Бориса Годунова» он получил от Бенкендорфа весьма строгий нагоняй). Не удалось поэту с помощью царской ц. и «тиснуть Годунова». Чиновники Бенкендорфа нашли, что за исключением нескольких мест, нуждающихся в «очищении», трагедия написана в общем «в хорошем духе» и может быть допущена к печати. Но тут возникло совсем неожиданное препятствие. Николаю 1 захотелось блеснуть перед П. своей литературной образованностью. Узнав из представленного ему отзыва, что «Борис Годунов» напоминает произведения Вальтера Скотта, царь предложил поэту «с нужным очищением переделать комедию свою в историческую повесть или роман наподобие Вальтера Скотта». Перед обычным цензором П. мог бы защищать свой текст, но заводить споры, хотя бы и на литературные темы, с царем было нельзя. Удовлетворить требованию царя, отличавшемуся грубейшим непониманием природы художественного творчества, П., конечно, не смог и предпочел вовсе отказаться на некоторое время от напечатания своей трагедии. Капризы Николая оказались еще «своенравнее» придирок Бирукова. Поэт готов был сожалеть о прежней, обычной ц. Но доступ к последней был ему решительно закрыт. Вскоре обнаружилось полное расхождение в понимании сущности оказанной поэту «милости». П. рассматривал свое «освобождение от цензуры» как право, минуя обычную ц., обращаться непосредственно к царю. Он полагал, что это не лишало его возможности проводить свои произведения, бесспорные в цензурном отношении, обычным порядком, то есть через общую ц. Николай I и Бенкендорф считали, что поэт обязан представлять царю решительно все им написанное. После некоторой

- 370 -

борьбы П. пришлось примириться с этим. Впрочем, и обычная ц. в царствование Николая I стала еще притеснительнее «грозной» александровской ц. Составленный Шишковым и опубликованный сейчас же вслед за разгромом декабристов в 1826 г. новый цензурный устав за его исключительную суровость был прозван современниками «чугунным». По признаниям самих же цензоров, руководствуясь им, можно было при желании запретить любую рукопись. В 1828 г. устав был несколько смягчен, но цензурная практика продолжала оставаться все такой же беспощадной. В этих условиях царская ц. даже являлась некоторым прибежищем. Так, царь пропустил, за исключением двух стихов, ранее запрещенную цензором «Сцену из Фауста». «Победа, победа, — торжествовал по этому поводу П. — Фауста царь пропустил... скажите это от меня господину (т. е. цензору), который вопрошал нас, как мы смеем представить перед очи его высокородия такие стихи!» Однако и обычная ц. не так-то легко соглашалась терять над поэтом свои права. На отдельных изданиях сочинений П. вместо цензурной отметки печаталась теперь разрешительная надпись: «С дозволения правительства». Но все то, что опубликовывалось П. в журналах, попадало, независимо от царского просмотра, вместе с остальным материалом к обычному цензору. Ту же «Сцену из Фауста», разрешенную царем, удалось напечатать, вследствие сопротивления цензора, только через год. «Освобожденный от цензуры» поэт фактически оказался под двойной ц. (Ср. его дневник.)

Отношение самого П. к ц. соответствует общей эволюции его общественно-политической идеологии. В ранней молодости, в пору «вольнолюбивых мечтаний», П. стоял за полную «независимость книгопечатания», в письмах друзьям заявлял о необходимости «уничтожить цензуру». Но уже в первом «Послании к цензору» поэт признает неизбежность существования ц. в России: «Что нужно Лондону, то рано для Москвы». В «Мыслях на дороге», написанных в тридцатые годы, он высказывается по этому поводу еще решительнее: «Долгом почитаю сказать, что я убежден в необходимости цензуры в образованном, нравственном и христианском обществе, под какими бы законами и правлением оно бы ни находилось». Соглашаясь с «необходимостью цензуры», даже сам обращаясь к ней за помощью в столкновениях с классовым врагом (полемика о дворянстве с Полевым в 1830 г.), П. однако ведет энергичную борьбу с цензурой, существовавшей в его время и обслуживавшей интересы чуждого и враждебного ему социального слоя. Вначале поэт увязывает эту борьбу с общей политической борьбой начала 20-х гг., подготовившей восстание декабристов. Он готов даже огорчаться в это время возможностью смягчения цензурного гнета, опасаясь, что оно может ослабить «оппозицию правительству»: «С переменой министерства (с заменой Голицына Шишковым) ожидаю и перемены цензуры: а жаль... чаша была переполнена, Бируков и Красовский невтерпеж были глупы, своенравны и притеснительны. Это долго не могло продолжаться» (письмо брату 13 июня 1824 г., ср. аналогичное письмо Вяземскому от середины июня). Однако поэт тут же отделяет от общеполитических интересов интересы профессионально-литературные: «Шутки в сторону, ожидаю добра для литературы вообще... попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первою главой или песнью Онегина. Авось пролезем». И интересы литературные в поэте определенно перевешивают. Уже в 1822 г. в ответ на призыв Вяземского он решительно отказывается от политической борьбы с ц.: «Твое предложение собраться нам всем и жаловаться на Бируковых может иметь худые последствия. На основании военного устава, если более 2-х офицеров в одно время подают рапорт, таковой поступок приемлется за бунт... Общая жалоба с нашей стороны может навлечь на нас ужасные подозрения и причинить большие беспокойства». Вслед за этим П. развивает свою программу борьбы с ц. по чисто профессиональной линии: «Должно смотреть на поэзию, с позволения сказать, как на ремесло... На конченную свою поэму я смотрю, как сапожник на пару сапог... Цеховой старшина находит мои ботфорты не по форме, обрезывает, портит товар; я внакладе; иду жаловаться к частному приставу...» Борьба с ц. как политическим установлением подменяется в

- 371 -

П. борьбой с цензорами. Поэт убежден, что если цензором будет не «грубый будочник, поставленный на перекрестке с тем, чтобы не пропускать народа за веревку», а честный и рассудительный человек с «умом прямым и просвещенным», который будет «не преступать начертанных уставов» и «полезной истине путей не заграждать» («Послание к цензору», глава о цензуре в «Мыслях на дороге»), то все будет в порядке. В поисках «хорошего» цензора П. попадал зачастую из огня да в полымя. «Пушкина жестоко жмет цензура, — записал в своем дневнике либерально настроенный цензор Никитенко. — Он жаловался на Крылова и просил себе другого цензора, в подмогу первому. Ему назначили Гаевского. Пушкин раскаивается, да поздно». А про цензорскую деятельность самого Никитенко П. в это время отзывался: «Времена Красовского возвратились. Никитенко глупее Бирукова». В борьбе с цензорами П. пускался на всяческие хитрости: старался использовать самую затруднительность своего положения, искусно лавируя между «удельной» и «земской», т. е. царско-бенкендорфовской и обычной цензурами (то решительно заявлял, что он «не лишен права гражданства и может быть цензурован» обычной ц., то, наоборот, искал в «высочайшей» ц. защиты против «расправы» обычных цензоров); «обманывал» ц., посылая свои произведения без подписи; даже, по собственным его словам, «подличал благонамеренно» (похвалы Шишкову, дифирамбы «даровавшему» ему «свободу» царю). Кое-что, как мы видели, ему удавалось таким образом отстоять. Но чаще всего борьба с ц. оканчивалась его поражением. Ряд произведений П. при его жизни был решительно запрещен к печати (песни о Стеньке Разине, статья о Радищеве; одно из самых совершенных и значительных его творений — поэма «Медный всадник» и т. д.). Другие появлялись с многочисленными цензурными пропусками и искажениями. Своего «Бориса Годунова» вследствие вышеприведенной резолюции царя П. не мог напечатать в течение пяти лет. В дальнейшем, правда, снизойдя к расстроенному материальному положению поэта перед его женитьбой, царь в качестве «свадебного подарка» разрешил ему печатать свою трагедию «под собственной ответственностью», т. е. без ц. Однако, не говоря уже о том, что само разрешение было сформулировано достаточно угрожающе (П. понял это и вынужден был опустить ряд мест, ранее неодобрительно отмеченных царской ц.), победа эта была единственной: попытка П. распространить разрешение печатать «под собственной ответственностью» на другие произведения была решительно пресечена Бенкендорфом. Особенно трудно стало П. в связи с изданием журнала «Современник». Различные отделы журнала должны были проходить через ц. разных ведомств (общую, духовную, военную и т. д.). Поэт буквально задыхался в это время в цензурных тисках. «Тяжело, нечего сказать, и с одною цензурою напляшешься; каково же зависеть от целых четырех? — жалуется он в письмах этого времени. — Не знаю, чем провинились русские писатели, но знаю, что никогда они не бывали притеснены, как нынче...». «Ни один из русских писателей не притеснен более моего, — пишет он Бенкендорфу. — Сочинения мои, одобренные государем, остановлены при их появлении, печатаются с своевольными поправками цензора, жалобы оставлены без внимания...». В этом письме, написанном задолго до смерти, П. подводит горький итог той упорной и безнадежной «тяжбе с цензурой», которая проходит через всю его жизнь. Тяжба эта продолжалась и после его смерти. Под первым впечатлением от трагической гибели П. Жуковскому удалось напечатать ряд его произведений, которые не могли быть опубликованы при его жизни («Медный всадник», «Дубровский» и др.). Но почти все они явились с грубыми искажениями. Самодурное невежество Николая I продолжало тяготеть и над посмертным П. Так, в начале пятидесятых годов по поводу одного из пушкинских стихотворений 1833 г., т. е. самой зрелой поры его творчества («Когда б не смутное влеченье...»), царь распорядился: «Как совершенно пустое стихотворение из печати вовсе исключить». Цензурная подозрительность распространялась не только на сочинения П., но и на самую его биографию. В 1835 г. был запрещен роман для детей «А. С. Пушкин» некоей С. Келлер за то, что в нем рассказывалось о ссылке

- 372 -

поэта и его предсмертной дуэли. В 1855 г. сочинения П. подверглись цензуре Фрейганга. Лишь с трудом и мало-помалу появлялись в печати запрещенные произведения П. «Деревня» с ее резким протестом против крепостного права могла быть опубликована целиком только через 9 лет после его отмены, в 1870 г. Оба послания к цензору были напечатаны полностью лишь в 1880 г. Полный текст «Гавриилиады» был опубликован впервые в 1918 г. Только читатель СССР получил возможность прочесть все, написанное П.