- 43 -

Гриневъ, Петръ Андреевичъ («Капит. дочка»). — «Родился въ тотъ самый годъ, какъ окривѣла тетушка Настасья Герасимовна». «Почти въ утробѣ матери» былъ уже гвардіи сержантъ». «Съ пятилѣтняго возраста» отданъ былъ на руки стремянному Савельичу, «пожалованному въ дядьки». «Подъ его надзоромъ на двѣнадцатомъ году» «выучился грамотѣ и могъ очень здраво судить о свойствахъ борзого кобеля»; позднѣе «нанятъ былъ учитель-французъ», который, по контракту», обязался учить Г. «по-французски, по-нѣмецки и всѣмъ наукамъ»; учителя скоро «прогнали со двора и Г. жилъ недорослемъ, гоняя голубей и играя въ чехарду съ дворовыми мальчишками», бѣалъ «по дѣвичьимъ» да лазалъ «на голубятни». Когда Г. «минуло «шестнадцать лѣтъ», отецъ рѣшилъ отправить его на службу. «Сержантъ» Семеновскаго полка уже воображалъ себя офицеромъ гвардіи, что, по мнѣнію Г., «было верхомъ благополучія человѣческаго». «Мысль о службѣ сливалась» у Г. «съ мыслями о свободѣ, объ удовольствіяхъ петербургской жизни»; но «всѣ блестящія надежды рушились», когда, по рѣшенію отца, «сержантъ Семеновскаго полка былъ отправленъ въ армію, въ полкъ», стоявшій «въ сторонѣ глухой и отдаленной». «Служба» тогда показалась ему «тяжкимъ несчастіемъ». Гарнизонная служба представляла для Г. мало «привлекательности». Прибывъ въ Бѣлогорскую крѣпость, «впалъ въ уныніе», и его «взяла тоска». «Велъ себя, какъ мальчишка, вырвавшійся на волю». «Хотелъ доказать», что онъ уже не ребенокъ». Совершенно былъ убѣжденъ», что «надобно привыкать къ службѣ», «а для этого надобно умѣть играть» на билліардѣ и пить, и «кончилъ день такъ-же безпутно, какъ и началъ»: (ужиномъ «у Аринушки»). — «Что это-съ, сударь, съ тобою сдѣлалось?», встрѣтилъ Г. Савельичъ. «Гдѣ ты это нагрузился? Ахти, Господи! отроду такого грѣха не бывало!» «Другъ», Архипъ Савельичъ, называетъ онъ своего «дядьку»; но въ минуту раздраженья указываетъ ему его мѣсто: — Я твой господинъ, а ты мой слуга! «.... Совѣтую не умничать, а дѣлать то, что тебѣ приказываютъ! говоритъ Г. «строго» Савельичу, но въ то же самое время ему «было жаль бѣднаго старика», и послѣ этого онъ долго «чувствовалъ себя виноватымъ передъ Савельичемъ», и это

- 44 -

его мучило. — «Ну, ну, Савельичъ, полно, помиримся, виноватъ. Я вчера напроказилъ, а тебя напрасно обидѣлъ. Обѣщаюсь впередъ вести себя умнѣе и слушаться тебя. Ну, не сердись, помиримся». «Чтобъ утѣшить бѣднаго Савельича», «далъ ему слово впередъ безъ его согласія не располагать ни одною копѣйкою». [Подавай сюда деньги (сто рублей, проигранные Зурину), или я тебя въ зашеи прогоню», говорилъ Г. тому же Савельичу наканунѣ]. «Онъ не могъ спорить съ Савельичемъ». — «Прошу не умничать, сейчасъ неси сюда тулупъ», говоритъ Г. Савельичу. Предполагая, что Савельичъ извѣстилъ родителей о его поединкѣ съ Швабринымъ, Г. негодовалъ на Савельича; «взглянувъ на него грозно», Г. «сказалъ ему: видно тебѣ не довольно, что я благодаря тебѣ раненъ и цѣлый мѣсяцъ былъ на краю гроба; ты и мать мою хочешь уморить». «Кто просилъ тебя писать на меня доносы? Развѣ ты приставленъ ко мнѣ въ шпіоны»? Увидя, что Савельичъ отсталъ, т. к. «на своей хромой лошади не могъ ускакать отъ разбойниковъ», «отправился его выручать».

«Всякому человѣку готовъ помочь», по словамъ Марьи Ивановны; оставляя Савельичу половину денегъ, говорилъ: — Смотри же, не совѣстись и не скупись. Покупай, что тебѣ будетъ нужно, хоть въ три-дорога. Деньги эти я тебѣ дарю». Замѣтивъ, что иззябшій вожатый былъ «одѣтъ слишкомъ легко», «предложилъ вожатому чашку чаю» и «поднесъ» самъ ему «чашку». На просьбу вожатаго попотчивать виномъ, Г. «съ охотой исполнилъ его желаніе», и «велѣлъ Савельичу дать ему полтину на водку», (деньги, согласно обѣщанію Гр., находились въ полномъ распоряженіи Савельича). Когда же дядька заупрямился, то приказываетъ выдать вожатому свой «заячій тулупъ», «т. к. ему было досадно», «что онъ не могъ отблагодарить человѣка, выручившаго» его, «если не изъ бѣды, то, по крайней мѣрѣ, изъ очень непріятнаго положенія». «Добро, сказалъ Г. Максимычу, прерывая споръ его съ Савельичемъ». «Благодари отъ меня того, кто тебя прислалъ; а растерянную полтину постарайся подобрать на возвратномъ пути и возьми себѣ на водку». «— Ахъ, я-было и забылъ благодарить тебя за лошадь и за тулупъ. Безъ тебя я не добрался бы до города и замерзъ бы на дорогѣ», говоритъ Г. Пугачеву. «Незамѣтнымъ образомъ Г. «привязался къ доброму семейству коменданта Миронова, даже къ кривому поручику Ивану Игнатьичу». «Поладилъ» съ Бопре и жилъ душа въ душу» со своимъ «менторомъ». «Жизнь въ Бѣлогорской крѣпости», которая раньше «мало имѣла» для Г. «привлекательности», вскорѣ же сдѣлалась для него «не только сносною, но даже пріятною», и мысль о переводѣ ужасала Г. Со Швабринымъ сошелся близко; и видѣлся «каждый день», но «часъ отъ часу бесѣда его становилась для» Г. «менѣе пріятною», «т. к. замѣчалъ въ немъ скрытую къ себѣ непріязнь». «Всегдашнія шутки его насчетъ коменданта» Г. «очень не нравились, особенно колкія замѣчанія о Марьѣ Ивановнѣ», но «будучи отъ природы незлопамятенъ», Г. «искренно простилъ Швабрину ихъ ссору и «рану имъ отъ него полученную». «Въ клеветѣ Швабрина Г. видѣлъ досаду оскорбленаго самолюбія отвергнутой любви, и великодушно извинялъ своего несчастнаго соперника», котораго считалъ «гнуснымъ». На судѣ «не хотѣлъ торжествовать надъ уничтоженнымъ врагомъ, и обратилъ глаза въ другую сторону». Когда Швабрина отправляли въ Казань въ слѣдственную комиссію, Г. «видѣлъ изъ окна, какъ его уложили въ телѣгу. «Взоры» ихъ «встрѣтились», Швабринъ потупилъ голову, а Г. «отошелъ поспѣшно отъ окна»; онъ «боялся показать видъ, что торжествуетъ надъ уничтоженіемъ и несчастіемъ недруга».

Дома жилъ «недорослемъ», но въ Бѣлогорской крѣпости «сталъ читать», и въ немъ «пробудилась охота къ литературѣ»; «упражнялся въ переводахъ, а иногда и въ сочиненіи стиховъ». Написалъ «пѣсенку»; остался ею очень «доволенъ». По словамъ самого Гринева, его стишки были «изрядны», и Александръ Петровичъ Сумароковъ, нѣсколько лѣтъ послѣ, очень ихъ похвалилъ». «Самолюбивый стихотворецъ», называлъ Г. Швабринъ. Послѣ того, какъ ему «удалось написать пѣсенку», «переписавъ» ее, «понесъ» къ Швабрину, «ожидая

- 45 -

похвалы, какъ дани», «непремѣнно слѣдующей». Когда же Швабринъ заявилъ, что «такіе стихи достойны учителя» его «Василья Кирилыча Тредьяковскаго и очень напоминаютъ «его любовные куплетцы», и началъ немилосердно разбирать каждый стихъ и каждое слово, издѣваясь надъ нимъ самымъ колкимъ образомъ», Г. «не вытерпѣлъ, вырвалъ изъ рукъ Швабрина свою «тетрадочку и сказалъ, что ужъ отъ роду не покажетъ ему своихъ сочиненій». На склонѣ лѣтъ, (во время кроткаго царствованія Александра I), принялся за свои «семейственныя записки» и, сравнивая прошлое съ настоящимъ, не могъ «не дивиться быстрымъ успѣхамъ просвѣщенія и распространенію правилъ человѣколюбія. Молодой человѣкъ!» обращается Г. къ будущему читателю «Записокъ», «вспомни, что лучшія и прочнѣйшія измѣненія суть тѣ, которыя происходятъ отъ улучшенія нравовъ, безъ всякихъ насильственныхъ потрясеній». «Не приведи Богъ видѣть русскій бунтъ, безсмысленный и безпощадный. Тѣ, которые замышляютъ у насъ невозможные перевороты, или молоды и не знаютъ нашего народа, или ужъ люди жестокосердые, которымъ и своя шейка — копѣйка, и чужая головушка — полушка». «Простонародная пѣсня про висѣлицу, распѣваемая людьми, обреченными висилицѣ», ихъ грозныя лица, стройные голоса, унылое выраженіе, которое придавали они словамъ, и безъ того выразительнымъ, — все потрясало меня какимъ-то піитическимъ ужасомъ», вспоминаетъ Г. Привѣтствовалъ «благодѣтельный указъ, уничтожившій пытку». «Думали, пишетъ онъ, что собственное признаніе преступника необходимо было для его полнаго обличенія — мысль не только неосновательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо если отрицаніе подсудимаго не признается за доказательство его невинности, то признаніе его и того менѣе должно быть доказательствомъ его виновности. Даже и нынѣ случается мнѣ слышать старыхъ судей, жалѣющихъ объ уничтоженіи варварскаго обычая. Въ наше же время никто не сомнѣвался въ необходимости пытки — ни судьи, ни подсудимые».

Общество Пугачева «сильно развлекало его воображеніе». На пирушкѣ у Пугачева присѣлъ «на край стола и не коснулся вина, которое налилъ ему въ стаканъ сосѣдъ». При переправѣ черезъ Волгу при видѣ висѣлицы «болѣзненное любопытство овладѣло» имъ. Г. хотѣлъ взглянуть на лицо висѣльниковъ. По приказанію» Г. «гребцы зацѣпили плотъ багромъ, и лодка его толкнулась о плывущую висѣлицу». Г. «выпрыгнулъ и очутился между ужасными столбами».

Пугачевъ — «этотъ ужасный человѣкъ, извергъ, злодѣй для всѣхъ», явился въ иномъ видѣ предъ Г. «Сильное сочувствіе влекло» его къ Пугачеву. «Мысль о немъ неразлучна была» съ мыслью о пощадѣ, данной мнѣ, пишетъ Гр. въ одну изъ ужасныхъ минутъ моей жизни и объ избавленіи моей невѣсты изъ рукъ гнуснаго Швабрина». «Я пламенно желалъ вырвать его изъ среды злодѣевъ, которыми онъ предводительствовалъ, и спасти его голову, пока еще было время. Швабринъ и народъ, толпящійся около насъ, помѣшали мнѣ высказать все, чѣмъ исполнено было мое сердце». «— Не лучше ли тебѣ отстать отъ нихъ самому заблаговременно», «высказывается» Гр. Пугачеву, — «да прибѣгнуть къ милосердію государыни». Позднѣе, когда уже Пугачевъ былъ пойманъ, «странное чувство», признается Г., «отравляло мою радость: мысль о злодѣѣ, обрызганномъ кровью столькихъ невинныхъ жертвъ, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневолѣ. «Емеля, Емеля! — думалъ я съ досадою: зачѣмъ не наткнулся ты на штыкъ, или не подвернулся подъ картечь? Лучше ничего не могъ бы ты придумать». — ...«Богъ видитъ, что жизнію радъ бы я заплатить тебѣ за то, что ты для меня сдѣлалъ». — «Ты — мой благодѣтель. Доверши, какъ началъ: отпусти меня съ бѣдной сиротою, куда намъ Богъ путь укажетъ. А мы, гдѣ бы ты ни былъ и что-бы съ тобою ни случилось, каждый день будемъ Бога молить о спасеніи грѣшной твоей души...» говоритъ онъ Пугачеву.

«Съ трепетомъ» едва рѣшился распечатать отцовское письмо, плакалъ «горько-горько» при видѣ опустѣвшей кельи Марьи Ивановны, «упалъ въ обморокъ», во время свиданія съ дѣдушкой, но при осадѣ Бѣлогорской крѣпости,

- 46 -

вмѣстѣ съ комендантомъ «мигомъ» очутился «за крѣпостнымъ валомъ». Когда, раненый комендантъ былъ окруженъ бунтовщиками Г., «бросился было къ нему на помощь», «но нѣсколько дюжихъ казаковъ схватили его и связали кушаками»; увидя мать и отца», заключенными въ амбарѣ, П. «спѣшилъ саблею разрѣзать узлы ихъ веревокъ». Обнаружилъ саблю и прислонился къ стѣнѣ у самой двери. «Не бойтесь, сказалъ онъ женщинамъ: есть надежда. А вы, батюшка, уже болѣе не стрѣляйте. Побережемъ послѣдній зарядъ». Г. «стоялъ на своемъ мѣстѣ, готовый изрубить перваго смельчака». Во время казней, ожидая своей очереди», «глядѣлъ смѣло на Пугачева, готовясь повторить отвѣтъ своихъ великодушныхъ товарищей». Когда, послѣ освобожденія, Г. «снова привели къ самозванцу и поставили передъ нимъ на колѣни» («цѣлуй, цѣлуй, говорили около него»), Пугачевъ протянулъ ему жилистую свою руку, Г. «предпочелъ бы самую лютую казнь такому подлому униженію». «Признать бродягу государемъ былъ Г. не въ состояніи: это казалось ему малодушіемъ непростительнымъ». «— Слушай, скажу тебѣ всю правду. Разсуди, могу ли я признать въ тебѣ государя? Ты человѣкъ смышленный, ты самъ увидѣлъ бы, что я лукавствую». «— Кто же я таковъ, по твоему разумѣнію?». «— Богъ тебя знаетъ; но кто бы ты ни былъ, ты шутишь опасную шутку». На предложенія Пугачева послужитъ ему, Г. отвѣчалъ съ твердостью: «нѣтъ, я природный дворянинъ; я присягалъ государынѣ императрицѣ: тебѣ служить не могу. Коли ты въ самомъ дѣлѣ желаешь мнѣ добра, такъ отпусти меня въ Оренбургъ». «Голова моя въ твоей власти: отпустишь — спасибо; казнишь — Богъ тебѣ судья; а я сказалъ тебѣ правду». «Швабринъ сказалъ тебѣ правду», отвѣчалъ Г. Пугачеву съ твердостью. «Самъ ты разсуди»: «можно ли было при твоихъ людяхъ объявить, что дочь Миронова жива. Да они бы ее загрызли. Ничто бы не спасло». «Жить убійствомъ и разбоемъ, значитъ по мнѣ клевать мертвечину», сказалъ Г. Пугачеву. «Объявить сущу правду» рѣшился на судѣ, «полагая этотъ способъ оправданія самымъ простымъ, а вмѣстѣ и самымъ надежнымъ». «Совѣсть его была чиста; суда не боялся», и на судѣ спокойно отвѣчалъ, что «каковы ни были обвиненія, тяготѣющія на немъ» «онъ надѣется ихъ разсѣять чистосердечнымъ объясненіемъ истины»; Г. замѣтилъ съ негодованіемъ, «что онъ какъ офицеръ и дворянинъ ни въ какую службу къ Пугачеву вступать не могъ и никакихъ порученій отъ него принять не могъ»; «былъ глубоко оскорбленъ словами гвардейскаго офицера и съ жаромъ началъ свое оправданіе». Искренно сознается въ своихъ запискахъ, что (въ минуту освобожденія его Пугачевымъ отъ казни) «въ эту минуту не могу сказать, чтобъ я обрадовался своему избавленію, не скажу, однако жъ, что я о немъ сожалѣлъ. Чувствованія мои были слишкомъ смутны». Посланный Пугачевымъ въ Оренбургъ для объявленія «губернатору и всѣмъ генераламъ» о приближеніи къ городу «черезъ недѣлю» Пугачева, на совѣтѣ у генерала «въ короткихъ словахъ описавъ сперва Пугачева и шайку его, сказалъ утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу правильнаго оружія», за что присутствующими на совѣтѣ Г. былъ прозванъ «молокососомъ». На разспросы Пугачева (о тяжеломъ положеніи защитниковъ Оренбурга), Г., по долгу присяги, сталъ увѣрять, что все это пустые слухи, «что въ Оренбургѣ довольно всякихъ запасовъ». У Пугачева просилъ не требовать отъ него того, что противно «чести» и «христіанской совѣсти».

Когда Г. «накинули на шею петлю, сталъ читать про себя молитву, принося Богу искреннее раскаяніе во всѣхъ» своихъ «прегрѣшеніяхъ и моля Его о спасеніи всѣхъ близкихъ». Въ казанской тюрьмѣ «прибѣгнулъ къ утѣшенію всѣхъ скорбящихъ и впервые вкусивъ сладость молитвы, изліянной изъ чистаго, но растерзаннаго сердца, спокойно заснулъ, не заботясь о томъ, что съ нимъ будетъ».

По собственному признанію «не имѣлъ хладнокровія, какимъ хвалятся всегда тѣ, которые находились» въ его «положеніи». Наканунѣ поединка со Швабринымъ, «былъ расположенъ къ нѣжности и умиленію»; узнавъ о приближеніи Пугачева къ Бѣлогорской крѣпости «сердце у него такъ и замерло» («участь Марьи Ивановны живо представилась» Г.), но онъ сказалъ коменданту:

- 47 -

«— ...Долгъ нашъ защищать крѣпость до послѣдняго издыханія; объ этомъ и говорить нечего. Но надобно подумать о безопасности женщинъ. Отправьте ихъ въ Оренбургъ, если дорога еще свободна, или въ отдаленную, болѣе надежную крѣпость, куда злодѣи не успѣли бы достигнуть». «Всю ночь, наканунѣ приступа не спалъ и не раздѣвался». Узнавъ, что Марья Ивановна спрятана въ домѣ попадьи, Г. закричалъ: «Боже мой! да тамъ Пугачевъ!..» Г. «бросился вонъ изъ комнаты, мигомъ очутился на улицѣ и опрометью побѣжалъ въ домъ священника, ничего не видя и не чувствуя».

«Скромный любовникъ», «Донъ-Кихотъ бѣлогорскій», по отзыву Швабрина; по собственнымъ словамъ «не могъ выразить сладостнаго чувства, когда Марья Ивановна, во время болѣзни Г. подошла къ нему. «— Марья Ивановна», сказалъ онъ ей, «будь моею женою, согласись на мое счастье». Г. «былъ въ упоеніи восторга». «Счастье воскресило меня. Она будетъ моя! Она меня любитъ. Эта мысль наполняла все мое существованіе», говоритъ Г. Письмо отца поразило Г. Когда Швабринъ грубо и дерзко отзывался о Марьѣ Ивановнѣ Мироновой, «съ трудомъ сдерживалъ свое негодованіе». «Ты лжешь, мерзавецъ! вскричалъ Г. въ бѣшенствѣ, на отвѣтъ Швабрина: ты лжешь самымъ безстыднымъ образомъ». На вызовъ Швабрина на дуэль, согласился «обрадовавшись». «Въ эту минуту готовъ былъ растерзать Швабрина». «Присутствіе Швабрина было несносно» для Г., но слова Швабрина показались «еще болѣе гнусными, когда, вмѣсто грубой и непристойной насмѣшки», Г. «увидѣлъ въ нихъ обдуманную клевету. Желаніе наказать дерзкаго злоязычника сдѣлалось въ Г. еще сильнѣе и онъ съ нетерпѣніемъ сталъ ожидать удобнаго случая». Наканунѣ поединка «старался казаться веселымъ и равнодушнымъ, чтобы не подать никакого подозрѣнія и избѣгнуть докучливыхъ вопросовъ». «Долгъ требовалъ, чтобы» онъ «явился туда, гдѣ служба его могла еще быть полезна отечеству въ настоящихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ...» (Онъ «чувствовалъ», что «долгъ чести требовалъ» его «присутствія въ полку императрицы»). «Но любовь сильно совѣтовала» ему «оставаться при Марьѣ Ивановнѣ и быть ей защитникомъ и покровителемъ». Онъ «вообразилъ себя ея рыцаремъ», «жаждалъ доказать, что былъ достоенъ ея довѣренности». Для Марьи Ивановны «готовъ на все». «— Что бы со мной ни было, вѣрь, что послѣдняя моя мысль и молитва будетъ о тебѣ!» говоритъ Г. при прощаньи съ невѣстой. Для освобожденія ея онъ мчится въ Оренбургъ просить у генерала «роту солдатъ», мчится одинъ съ Савельичемъ въ Бѣлогорскую крѣпость; узнавъ, что Марья Ивановна въ рукахъ у Швабрина, «готовился умертвить ее скорѣе, нежели вторично увидѣть въ рукахъ жестокаго человѣка». О себѣ онъ «почти не заботился», даже «участь родителей» «не столько ужасала» его «какъ судьба Марьи Ивановны». «Жестокія выраженія» отца «глубоко оскорбили» Г. «Принебреженіе, съ какимъ отецъ упоминалъ о Марьѣ Ивановнѣ, казалось» ему «столь же непристойнымъ, какъ и несправедливымъ». Получивъ письмо отъ Марьи Ивановны съ просьбой о защитѣ, «опрометью» вбѣжалъ къ генералу. «— Ваше превосходительство, сказалъ Г. ему: прибѣгаю къ вамъ, какъ къ отцу родному; ради Бога, не откажите мнѣ въ моей просьбѣ, дѣло идетъ о счистіи всей моей жизни». Ваше превосходительство, прикажите взять мнѣ роту солдатъ и полсотни и пустите меня очистить Бѣлогорскую крѣпость. — Ручаюсь вамъ за успѣхъ, отвѣчалъ Г. съ жаромъ: только отпустите меня. «На судѣ хотѣлъ было объяснить мою связь съ Марьей Ивановной такъ же искренно, какъ и все прочее, но вдругъ почувствовалъ непреодолимое отвращеніе. Мнѣ пришло въ голову, что если назову ее, то комиссія потребуетъ ее къ отвѣту, и мысль впутать имя ея между гнусными извѣтами злодѣевъ и ее самое привести на очную съ ними ставку — эта ужасная мысль такъ» его «поразила, что Г. замялся и стушевался». «Выслушалъ Швабрина молча, и былъ доволенъ однимъ: имя» Марьи Ивановны «произнесено въ присутствіи комиссіи». Разсужденія Ивана Игнатьича о дуэли «не поколебали» Г. «Онъ остался при своемъ намѣреніи». Не подѣйствовали на него и «военныя разсужденія» генерала. Взять терпѣніе! вскричалъ Г. «внѣ себя,

- 48 -

а онъ между тѣмъ женится на Марьѣ Ивановнѣ». «— Скорѣе соглашусь я умереть, сказалъ онъ въ бѣшенствѣ, «нежели уступить». Когда Марья Ивановна хотѣла идти просить Швабрина освободить семью Гриневыхъ, «закричалъ съ сердцемъ: Ни за что! Знаете ли вы что васъ ожидаетъ». Г. «былъ, какъ сумасшедшій». «Милая Марья Ивановна! сказалъ» Г. «наконецъ: я почитаю васъ своею женою. Чудныя обстоятельства соединили насъ неразрывно: ничто на свѣтѣ не можетъ насъ разлучить». Много позднѣе, вспоминая объ этомъ, писалъ: «Наканунѣ похода» я «пришелъ къ родителямъ и по тогдашнему обыкновенію поклонился имъ въ ноги, прося ихъ благословенія на бракъ съ Марьей Ивановной. Старики» меня «подняли и въ радостныхъ слезахъ изъявили свое согласіе». Я «привелъ къ нимъ Марью Ивановну, блѣдную и трепещущую. Насъ благословили. Что чувствовалъ я, того не стану описывать. Кто бывалъ въ моемъ положеніи, тотъ и безъ того меня пойметъ. Кто не бывалъ, о томъ я только могу пожалѣть и совѣтовать, пока еще время не ушло, влюбиться и получить отъ родителей благословеніе». «Доселѣ этотъ вечеръ живетъ въ моемъ воспоминаніи», говоритъ Г. «Я былъ счастливъ, счастливъ совершенно; а много ли такихъ минутъ въ бѣдной жизни человѣческой?».

Критика: 1) Бѣлинскій считаетъ характеръ Г. «ничтожнымъ и безцвѣтнымъ», а «его роль Ахилла между людьми этого рода» «неудавшейся». По мнѣнію Черняева, «молодой Гриневъ такой же типичный представитель русскаго дворянства XVIII вѣка, какъ и Андрей Петровичъ. Различіе между ними сводится къ различію между отцами и дѣтьми, къ различію двухъ смежныхъ поколѣній. Между обоими Гриневыми много общаго, но Гриневъ-сынъ уже не носитъ отпечатка той суровости и простоты нравовъ, которыми отличается его отецъ. Онъ уже не приметъ какого-нибудь Бопре за человѣка, свѣдующаго во всѣхъ наукахъ. Гриневъ-отецъ съ великимъ трудомъ могъ написать дѣловое письмо, а его сынъ занимался литературой и оставилъ въ назиданіе потомству «семейственныя записки». У Петра Андреевича уже не было самовластныхъ привычекъ его отца. Вѣкъ Екатерины II наложилъ на него свой отпечатокъ и придалъ его нравственной физіономіи, въ связи съ воспитаніемъ и съ нѣкоторыми событіями жизни, тѣ особенности, которыя его отличаютъ отъ Гринева-отца. Отъ отца Петръ Андреевичъ унаслѣдовалъ и безсознательно перенялъ мужество, твердость, сознаніе долга, чувство чести и умѣнье повелѣвать. Но на немъ сказалось и вліяніе его доброй и нѣжной матери. Въ немъ нѣтъ ни дряблости, ни сентиментальности; но его характеръ гораздо мягче отцовскаго. Пушкинъ не описываетъ семейной жизни Петра Андреевича, — но кто и самъ не догадается, что она рѣзко отличался отъ семейной жизни Андрея Петровича, что Гриневъ-сынъ уже не такъ смотрѣлъ на жену, какъ Гриневъ-отецъ на Авдотью Васильевну, и Марія Ивановна, несмотря на свою кротость, пользовалась, какъ жена и мать, несравненно бо̀льшимъ значеніемъ, чѣмъ старуха Гринева. Въ молодости Андрея Петровича былъ невозможенъ такой романъ, какой пережилъ его сынъ. Тѣ тонкія и сложныя чувства, которыя столь часто волновали душу Петра Андреевича, были непонятны его отцу». — «Гриневъ зналъ не много, но онъ былъ уменъ и любознателенъ, воспріимчивъ и, познакомившись со Швабринымъ, пользуется запасомъ его французскихъ книгъ, съ жадностью читаетъ и перечитываетъ ихъ, а затѣмъ и самъ начинаетъ пробовать свои силы по части переводовъ и сочинительства. Писательскій недугъ былъ свойственъ нашимъ самоучкамъ прошлаго столѣтія, и Гриневъ занималъ между ними не послѣднее мѣсто...» — «Молодой Гриневъ всею своею жизнью доказалъ, что онъ усвоилъ себѣ основное правило отцовской морали: «береги честь смолоду». Въ его жизни были промахи и увлеченія, но не было поступковъ, за которые ему приходилось бы краснѣть на старости лѣтъ и въ которыхъ ему тяжело было бы впослѣдствіи сознаться». — «Искренность, смѣлость, великодушіе и чувство чести составляютъ основныя черты характера Гринева. Они спасли его отъ паденія и дѣлали его достойнымъ сыномъ стараго Гринева. Гриневъ не разъ обнаруживалъ способность отстаивать свои убѣжденія

- 49 -

до смерти». — «Нравственный обликъ Гринева дорисовывается общимъ тономъ его семейственныхъ записокъ, ихъ спокойнымъ, трезвымъ отношеніемъ къ людямъ и событіямъ, ихъ добродушнымъ юморомъ, ихъ свѣтлымъ и примиряющимъ взглядомъ на жизнь. Пушкинъ, видимо, хотѣлъ, чтобы между строкъ романа виднѣлся привлекательный образъ бывалаго, умнаго и честнаго старика, много видѣвшаго и испытавшаго на своемъ вѣку и не безъ гордости и удовольствія разсказывающаго въ часы досуга о своемъ прошломъ дѣтямъ и внукамъ». [Н. Черняевъ. «Капит. дочка»].