276

«ПОСМЕРТНЫЙ ОБЫСК» У ПУШКИНА1

«Спустя три четверти часа после кончины» Пушкина, когда «тело вынесли в ближнюю горницу», Жуковский «запечатал кабинет своею печатью». Он исполнял повеление Николая I, сказавшего ему еще накануне смерти поэта: «Тебе же поручаю, если он умрет, запечатать его бумаги; ты после их сам рассмотришь». Об этом рассказал Жуковский в своем известном письме к отцу поэта, Сергею Львовичу, о последних днях жизни Пушкина.

Опечатав кабинет Пушкина, Жуковский изложил Николаю свое мнение относительно разбора бумаг покойного. Жуковский полагал:

«1. Бумаги, кои по своему содержанию могут быть во вред памяти Пушкина, сжечь.

2. Письма от посторонних лиц, к нему писанные, возвратить тем, кои к нему их писали.

3. Оставшиеся сочинения как самого Пушкина, так и те, кои были ему доставлены для помещения в „Современнике“, и другие такого же рода бумаги, сохранить.

4. Бумаги, взятые из государственного архива, и другие казенные возвратить по принадлежности».

На все это Николаю в разговоре с Жуковским «благоугодно было согласиться». Но очень скоро это согласие было фактически взято царем обратно. По представлению, конечно, Бенкендорфа, Николай назначил разбирать бумаги, кроме Жуковского, начальника штаба корпуса жандармов Л. В. Дубельта. Узнав об этом, Жуковский, при всей своей смиренности, сначала было обиделся и даже хотел отказаться от возложенного на него поручения, о чем писал Николаю в черновике неотправленного письма: «[Чиновник жандармской полиции помогает] генералу Дубельту поручено помогать мне [По настоящему в этом деле я лишний]. По настоящему

277

мне бы надобно испросить у вашего величества увольнение меня от такого дела, в коем участие совершенно стало излишним, но я этого не сделал из благодарности к той доверенности, внушившей вам первое ваше повеление; во-вторых, из дружбы к мертвому Пушкину, коему хотел я оказать последнюю услугу сохранением бумаг его, будучи наперед уверен, что в них не найдется ничего достойного преследования высшей полиции»2.

Получив себе «в помощники» Дубельта, Жуковский, изложив в письме (от 5 февраля) к Бенкендорфу приведенные нами свои соображения о разборе бумаг Пушкина, счел нужным запросить шефа жандармов, угодно ли будет Николаю, «чтобы и теперь, когда я буду рассматривать бумаги Пушкина вместе с генералом Дубельтом, следовал я тому расположению, о котором было уже мною лично представлено государю императору, и на которое его величеству благоугодно было согласиться»3.

Уже после того как это письмо было написано, Жуковский узнал о новом оскорбительном для него распоряжении Бенкендорфа, о чем сейчас же и написал последнему:

Милостивый государь
граф Александр Христофорович.

Генерал Дубельт сообщил мне желание вашего сиятельства, чтобы бумаги Пушкина рассматривались бы мною и им в вашем кабинете. Если на нем выражается воля государя императора, повинуюсь беспрекословно. Если это только одно собственное желание вашего сиятельства, то я также готов исполнить его; но позволю себе сделать одно замечание: я имею другие занятия и для меня было бы гораздо удобнее рассматривать бумаги Пушкина у себя, нежели в другом месте. В‹аше› с‹иятельство› можете быть уверены, что я к этим бумагам однако не прикоснусь: [что] (впрочем это ‹нрзб.›). Они будут самим генералом Дубельтом со стола в кабинете Пушкина положены в сундук; этот сундук будет перевезен его же чиновником ко мне, запечатанный его и моею печатью. Эти печати будут сниматься при начале каждого разбора и будут налагаемы снова самим генералом всякий раз, как скоро генералу будет нужно удалиться. Следовательно за верность их сохранения ручаться можно. С таким распоряжением время, нужное мне на другие занятия, сохранится.

Прошу ваше сиятельство сделать мне честь уведомить меня — может ли быть принято мое предложение?4

278

В ответ на оба письма Бенкендорф 6 февраля писал Жуковскому:

Милостивый государь
         Василий Андреевич!

Получив два письма вашего превосходительства от 5 числа с‹его› м‹есяца›, я имел счастье повергать оные на высочайшее благоусмотрение — и поспешаю иметь честь ответствовать.

Бумаги, могущие повредить памяти Пушкина, должны быть доставлены ко мне для моего прочтения. Мера сия принимается отнюдь не в намерении вредить покойному в каком бы то ни было случае, но единственно по весьма справедливой необходимости, чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства, бдительность коего должна быть обращена на все возможные предметы. По прочтении этих бумаг, ежели таковые найдутся, они будут немедленно преданы огню в вашем присутствии.

По той же причине все письма посторонних лиц, к нему писанные, будут, как вы изволите предполагать, возвращены тем, кои к нему их писали, не иначе, как после моего прочтения.

Предложение вашего превосходительства относительно оставшихся сочинений как самого Пушкина, так и тех, кои были ему доставлены для помещения в «Современнике», и другие такого рода бумаги, — будет исполнено с точностию, но также после предварительного их рассмотрения, дабы можно было сделать разбор, которые из них могут быть допущены к печати, которые возвратить к сочинителям и которые истребить совершенно.

Бумаги, взятые из государственного архива, и другие казенные должны быть возвращены по принадлежности и, дабы иметь верное сведение об оных, я вместе с сим отнесся к г-ну вице-канцлеру графу Нессельроде. Письма вдовы покойного будут немедленно возвращены ей, без подробного оных прочтения, но только с наблюдением о точности ее почерка.

Наконец, приемлю честь сообщить вашему превосходительству, что предложение рассматривать бумаги Пушкина в моем кабинете было сделано мною до получения второго письма вашего, и единственно в том предположении, дабы с одной стороны отклонить наималейшее беспокойство от госпожи Пушкиной, с другой же дать некоторую благовидность, что бумаги рассматриваются в таком месте, где и нечаянная утрата оных не может быть предполагаема. Но как по другим занятиям вашим вы изволите находить эту меру для вас затруднительною, то для большего доказательства моей совершенной к вам доверенности, я приказал генерал-майору Дубельту, чтобы все бумаги Пушкина рассмотрены были в покоях вашего превосходительства5.

Это письмо должно было совершенно рассеять все иллюзии Жуковского, если они у него еще были, относительно характера и

279

значения того разбора и рассмотрения бумаг Пушкина, в котором он должен был принимать участие. Очевидно было, что рассмотрение бумаг преследует цель чисто политическую, и Жуковский привлекается присутствовать, в сущности, в качестве понятого при своего рода «посмертном обыске» кабинета Пушкина.

Нужно отдать справедливость Дубельту: дело по разбору бумаг Пушкина он провел с достаточной тщательностью и вниманием. Занятиям его велся «журнал», документ исключительной важности в истории рукописей Пушкина6.

ЖУРНАЛ,
ВЕДЕННЫЙ ПРИ РАЗБОРЕ БУМАГ
ПОКОЙНОГО АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА ПУШКИНА

<1>

7 февраля 1837 года.

В присутствии действительного статского советника Жуковского и генерал-майора Дубельта был распечатан кабинет покойного камер-юнкера Александра Сергеевича Пушкина и все принадлежавшие покойному бумаги, письма и книги в рукописях собраны, уложены в два сундука и запечатанные перевезены в квартиру действительного статского советника Жуковского, где и поставлены в особенной комнате. Печати приложены: одна штаба корпуса жандармов, другая г-на Жуковского, ключи от сундуков приняты на сохранение генерал-майором Дубельтом, дверь комнаты, в которой поставлены сундуки, также запечатана обеими печатями.

<2>

8 февраля.

В присутствии нашем вскрыт один из запечатанных сундуков, и половина хранящихся в оном бумаг разобрана и разделена по

280

предметам. Между сими бумагами оказалось: 1) Указы российских государей, данные кн. Долгорукову. 2) Отношения графа Бенкендорфа. 3) Письма разных частных лиц. 4) Домашние счеты. 5) Различные стихотворения и прозаические сочинения Пушкина и других лиц. 6) Письма, принадлежащие г-же Пушкиной, и 7) пакет с билетами. Все сии бумаги запечатаны в пакеты по предметам.

<3>

9 и 10 февраля.

Продолжалась и кончена та же работа.

Бумаги разделены следующим образом:

1. Выписка для «Истории Петра Великого».

2. Выписка для «Истории Пугачевского бунта» и черновые рукописи сей Истории.

3, 4, 5, 6 и 7. Разные черновые рукописи и изорванные бумаги Пушкина.

8. Бумаги генерал-адъютанта гр. Бенкендорфа.

9 и 10. Чужие манускрипты для «Современника».

11. Чужие стихотворения.

12. Письма Пушкина.

13. Письма князя Вяземского.

14. Письма Дельвига.

15. Письма Рылеева.

16. Бумаги, принадлежащие князю Долгорукову.

17. Казенные бумаги.

18. Разные чужие бумаги.

19. Письма Жуковского.

20. Бумаги, данные Тургеневым Пушкину для «Современника».

21. Разные старые документы.

22 и 23. Письма разных лиц.

24 и 25. Денежные счеты.

26. Деловые бумаги.

27. Просмотренные и ничего в себе не заключающие записки.

28. Манускрипты Пушкина, писанные карандашом.

29. Пушкина портфель с разными черновыми бумагами.

30. Разные бумаги.

31. 19 книг, содержащих в себе черновые7 сочинения Пушкина.

32. Манускрипты Пушкина и других лиц.

33. Связка старинных рукописей.

34. 20 старинных рукописей в переплетах.

281

35. Стихотворения Пушкина и других лиц 2.

36. Рукопись «Капитанская дочка».

<4>

11 и 12 февраля.

Продолжалось чтение писем князя Вяземского.

<5>

13 февраля.

Кончено чтение писем князя Вяземского.

Писем Рылеева.

Писем Дельвига.

Письма действительного статского советника Жуковского, с разрешения господина генерал-адъютанта графа Бенкендорфа, ему возвращены 4 номера связок8.

<6>

15, 16 и 17 февраля.

Прочтены собственные письма Пушкина.

Прочтены и разобраны письма: Вигеля, Чеодаева, Осиповой, Розина, Энгельгардта, Гогеля, Заводовской, князя Одоевского, Вельтмана9, Свиньина, Алексеева, Катенина, князя Дондукова-Корсакова, князя Репнина, Дурова, Мериме, Дмитриева, Хмельницкого, Полевого, Шишкова, Калашникова, Греча, Бантыша-Каменского, Фукса, Лажечникова, барона Корфа, Погодина, Герасимовского, Савостьянова, Беклемишева, Александра Орлова, Писарева, Рахманова, Баратынского, Михаила Орлова, Арсеньева, Враского, Крылова, Лаврова, Корсакова, Буха, князя Шаликова, Павлищева,

282

Дениса Давыдова, Кюхельбекера, Бестужева, Льва Пушкина, Мятлева, Оленина, Коленова10, Карамзиной, Федора Глинки, Росберха, Иванова, кн. Сергея Волконского, Даля, Тургенева, Коншина, Ишимовой, Мартоса, барона Баранта, Тардифа, Хлебникова, Мызникова, Нащокина, фон-Фока, Сомова, княгини Зенеиды Волконской, Семенова, Башилова, графа Хвостова, Киреевского, Загоскина, князя Владимира Голицына, Александра и Николая Раевских, Соболевского11, Булгарина, Аркадия Родзянко, Измайлова, Козлова, графа Толя, Сенковского, Плетнева.

Собраны и вручены действительному статскому советнику Жуковскому бумаги и письма Тургенева, к разным лицам, хранившиеся у Пушкина, для извлечения статей в «Современник».

Собраны и вручены действительному статскому советнику Жуковскому разные рукописи уже напечатанных сочинений.

Собраны и вручены ему же разные старые документы.

Денежные счеты тоже.

Деловые бумаги тоже.

Собраны и вручены действительному статскому советнику Жуковскому документы, принадлежащие князю Василью Васильевичу Долгорукову, для передачи его сиятельству.

Вручены ему же письма Дельвига.

Письма Пушкина.

Письма Рылеева.

<7>

19 февраля.

Пересмотрены:

  1) Каталог сочинений о жизни Петра Великого.

  2) Рапорт Третьяковского о причиненных ему побоях Волынским.

  3) Записка об Артемии Волынском.

  4) Выписка Пушкина из Камчатских дел для составления Истории Петра Великого.

  5) Записка о делах, под названием Архив императора Петра I.

  6) Записка, на французском языке, о примечательнейших событиях в царствование Петра I.

  7) Записка о пребывании Петра I-го в Астрахани.

  8) Записка бригадира Моро де-Брозе о походе 1711 г.

  9) Извлечение из введения Штраленберга.

10) Материалы для Истории Петра Великого от 1672—1725 год.

11) Прибавление о Пугачеве из дневных записок 1773 года, города Оренбурга Благовещенской церкви.

283

12) Записка об Артемьеве, Кудрявцове, Толстом, Минееве и Аристове.

13) Оборона крепости Яика.

14) Записки о побеге Пугачева.

15) Выписка для составления Пугачевского бунта.

16) Манускрипт руки Пушкина о Пугачевском бунте, в девяти тетрадях.

17) Записки полковника Пекарского о бунте уральских казаков.

18) Проза и стихотворения разных лиц для «Современника». Трагедия «Ярополк и Олег» и комедия «Она похудела».

19) Секретные записки о жизни и смерти императрицы Екатерины II, на французском языке, в двух книгах.

<8>

20 февраля.

Пересмотрены и перешнурованы.

I. Тетради в лист:

284

№ » » » » »

4 5 6 7 8 9

17    листов 63        » 69        » 42        » 34        » 41        »

Пересмотрен журнал Пушкина.

Пересмотрена книга № 1 разных стихотворений Пушкина.

Вручены действительному статскому советнику Жуковскому: письма разных лиц связки за № 22, 23 и 27.

Чужие манускрипты и стихотворения для «Современника» за № 9, 10 и 11.

Письма графа Бенкендорфа за № 8.

Разные чужие бумаги за № 18.

Выписка из Истории Петра Великого за № 1.

Выписка Пугачевского бунта и черновая рукопись сей истории, за № 2.

<9>

22 февраля.

Переномеровано 18 переплетенных книг с черновыми сочинениями Пушкина.

Пересмотрены:

285

<10>

23 и 24 февраля.

Пересмотрено:

Прозаические отрывки в тетрадях: № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16.

Прозаические отрывки на отдельных листках: № 1, 2, 3.

<11>

25 февраля.

Составлена опись всем вообще бумагам и чрез г-на генерал-адъютанта графа Бенкендорфа представлена государю императору.

<12>

27 февраля.

Вручены г-ну действительному статскому советнику Жуковскому все бумаги, по собственноручным отметкам государя императора; записки же о жизни и смерти императрицы Екатерины II представлены его величеству.

<13>

15 марта.

Пересмотрены и вручены г-ну действительному статскому советнику Жуковскому 87 отдельных листков рукописей Пушкина, которые были предназначены для раздачи желающим, на что однако же не воспоследовало разрешения.

Протокол № 2 дает первоначальную краткую опись приблизительно четверти (половины содержимого одного сундука) всех вывезенных из кабинета Пушкина материалов.

Протокол № 3 заключает в себе опись, вероятно, как материалов, разобранных 9 и 10 февраля, так и части материалов, разобранных 8 февраля и включенных в опись протокола № 2. Из последней описи не вошли в опись протокола № 3, надо думать, № 2 («Отношения графа Бенкендорфа»), 6 («Письма, принадлежащие г-же Пушкиной» ) и 7 («Пакет с билетами»).

286

Что разумеется в описи протокола № 2 под «Указами российских государей, данными князю Долгорукову» (вероятно, эти же документы в описи протокола № 3 названы «Бумагами, принадлежащими князю Долгорукову»), в точности неизвестно. Из протокола № 6 видно, что Пушкин получил их от кн. Василия Васильевича Долгорукова12. Судя по тому, что в бумагах Пушкина имеются копии, сделанные поэтом с писем Петра I к кн. Григорию Федоровичу Долгорукову (1657—1723)13, можно думать, что бумаги, взятые у кн. В. В. Долгорукова, нужны были Пушкину для его работ по Петру.

«Отношения графа Бенкендорфа» (№ 2 описи протокола № 2), вошедшие и в опись, представленную Николаю14, — письма Бенкендорфа к Пушкину15.

«Письма, принадлежащие г-же Пушкиной» (№ 6 описи протокола № 2), — это ее письма к Пушкину, о которых писал Бенкендорф Жуковскому, что они «будут немедленно возвращены ей, без подробного оных прочтения, но только с наблюдением о точности ее почерка»16.

Под «пакетом с билетами» (№ 7 описи протокола № 2) разумеется пакет с облигациями.

В описи, представленной Николаю, указано, что он почему-то «вручен гр. Бенкендорфу».

Как мы уже сказали, опись протокола № 3 представляет собою предварительную краткую опись рукописных материалов, результат первоначального их разбора.

Закончив этот разбор 10 февраля, Дубельт в этот же день, в качестве жандарма, приступил, очевидно, к самому важному для него делу — чтению писем к Пушкину. Начал он с писем кн. П. А. Вяземского, человека в это время уже более чем лояльного, но, очевидно, еще продолжавшего интересовать III Отделение. Вероятно, из-за очень своеобразного почерка Вяземского чтение это заняло часть рабочего дня 10 февраля17, весь день 11, весь день 12 и часть дня 13 февраля.

После чтения писем Вяземского Дубельт занялся 13 февраля письмами важного государственного преступника Рылеева,

287

декабриста В. К. Кюхельбекера18, затем бывшего на подозрении в III Отделении А. А. Дельвига и, наконец, самого Жуковского. О том, что письма последнего читались Дубельтом, протокол умалчивает, но Жуковский в первой редакции неотправленного письма от 25—26 февраля к Бенкендорфу писал об этом: «сии последние ‹т. е. письма Жуковского› генерал Дубельт прочитал; они по моему желанию сшиты в четыре тетради и закреплены казенными печатями и могут быть во всякое время представлены для прочтения»19.

Вообще роль Жуковского во время этих занятий Дубельта была весьма незавидная. В черновике неотправленного письма к Николаю он писал: «Но признаюсь, государь, мое положение было чрезвычайно тягостное. Хотя я сам и не читал ни одного из писем, а представил это исключительно моему товарищу генералу Дубельту. Но все было мне прискорбно, так сказать, присутствием своим принимать участие в нарушении семейственной тайны; передо мной раскрывались письма моих знакомых; я мог бояться, что писанное в разное время в разные лета, в разных расположениях духа людьми, еще существующими, в своей совокупности произвело впечатление, совершенно ложное на счет их — к счастию этого не случилось»20.

После писем Вяземского, Рылеева, Кюхельбекера, Дельвига и Жуковского наибольший интерес для Дубельта представляли, конечно, письма самого Пушкина. Но на этот счет пожива у Дубельта здесь была небольшая. Из писем к жене поэта в его кабинете было, вероятно, одно21, отбившееся от всего собрания писем, естественно, хранившихся у Натальи Николаевны. Об этих письмах Жуковский писал (во второй редакции своего письма к Бенкендорфу), что сама Наталья Николаевна, вскоре после смерти Пушкина, «вызвалась дать мне прочитать [сперва дала мне пять пакетов, потом еще два]; я их привел в порядок, сшил в тетради и возвратил ей. Пакетов же к счастию не разорвал, и они могут теперь служить убедительными свидетелями всего сказанного мною. Само по себе разумеется, что такие письма, мне вверенные, не могли принадлежать к тем бумагам, кои мне приказано было рассмотреть»22.

Кроме письма к Н. Н. Пушкиной, Дубельт мог прочесть письмо к Погодину, вероятно, неотправленное и потому оказавшееся в кабинете Пушкина, и черновики пятнадцати писем: к Бенкендорфу (девять писем), к А. Л. Крылову, Жобару, кн. М. А. Дондукову-Корсакову, М. П. Погодину, Д. Н. Бантыш-Каменскому и в Главный комитет цензуры (по одному письму) и, наконец, одиннадцать клочков письма к Геккерену от 21 ноября 1836 г.23

288

После прочтения этих писем Дубельт приступил к просмотру писем корреспондентов Пушкина. Таковых было по меньшей мере сто тридцать пять человек, но в описи протокола № 6 названо лишь восемьдесят шесть; вероятно, остальные письма не просматривались.

Изложение судьбы всех писем к Пушкину не входит в мою задачу, но в дальнейшем я должен остановиться на истории девятнадцати писем к Пушкину, так как на них имеются его записи. Из этих девятнадцати писем пять после разбора бумаг Пушкина были возвращены их авторам. Это — письмо П. В. Нащокина от конца апреля 1834 г. с записью Пушкина: «Настоичка травная»24; два письма Плетнева: от 18 июля 1825 г. с записью Пушкиным народного стиха: «Не курится там огонек малешенек» и от 5 сентября 1831 г. с поправками Пушкина к «Сказке о царе Салтане»; письмо Чаадаева от первой половины мая 1836 г. с записью Пушкина: «в хоботы — с зади» и письмо Гоголя от первой половины мая 1834 г. с записью украинской песни «Черна роля заорана...».

Отданное Нащокину письмо его (в числе девятнадцати писем Нащокина к Пушкину) оказалось переданным А. А. Пушкиным в 1904 г. «в дополнение к бумагам его родителя» в Румянцовский музей25. Письма Плетнева после его смерти принадлежали его вдове Александре Васильевне, от которой поступили к П. А. Ефремову, а после его смерти к племяннице его С. А. Ефремовой, у которой в 1911 г. были куплены Пушкинским Домом. Письмо Чаадаева неизвестным путем попало в архив братьев Тургеневых, в составе которого в 1912 г. поступило в Библиотеку Академии наук в Ленинграде, а оттуда в 1931 г. в Пушкинский Дом26.

Письмо Гоголя поступило в 1870 г. от А. П. Заблоцкого-Десятовского в редакцию журнала «Русская старина», а после смерти редактора его, М. И. Семевского (1837—1892), принадлежало дочери последнего, Анастасии Михайловне, у которой было куплено Пушкинским Домом (№ 704). Остальные четырнадцать писем не были возвращены их авторам и остались собственностью опеки. О судьбе их скажем дальше.

«Бумаги и письма Тургенева к разным лицам, хранившиеся у Пушкина, для извлечения статей в „Современнике“», которые были вручены Жуковскому 15—17 февраля, как сказано в протоколе № 6, — это материал, опубликованный в «Современнике» частью Пушкиным (в первом и четвертом томах) под заглавием «Хроника

289

русского», частью после смерти Пушкина (в пятом томе) под заглавием «Отрывок из записной книжки путешественника».

«Разные рукописи уже напечатанных сочинений», также врученные Жуковскому 15—17 февраля, — это, очевидно, во-первых, рукописи, значащиеся в описи протокола № 3 под № 35 («Стихотворения Пушкина и других лиц 2») и 36 («Рукопись „Капитанская дочка“»), и во-вторых, рукописи, значащиеся в описи Жуковского под № 15, 227 «Повести Белкина» и под № 16 «чистые манускрипты: 1) мелкие стихотворения, 2) лицейские стихотворения и 3) Годунов».

Рукописи «Капитанской дочки», «Повестей Белкина» и «Годунова» — это рукописи, ныне хранящиеся в Ленинской библиотеке под № 2381, 2379 и 239228.

Таким образом, сопоставление описи протокола № 3 с описью Жуковского приводит к заключению, что две рукописи «Стихотворений Пушкина и других лиц» описи протокола № 3 и рукописи: 1) «мелкие стихотворения» и 2) «лицейские стихотворения» — одни и те же рукописи. Но что же это за рукописи? Среди рукописей пушкинского фонда, поступившего в 1880—1882 гг. в Румянцовский музей, таких рукописей нет, нет их и среди рукописей, бывших у Жуковского и принадлежавших впоследствии его сыну.

Я предполагаю, что рукопись «лицейских стихотворений» описи Жуковского — это так называемая «Никитенковская тетрадь», описанная и изданная М. О. Гершензоном в шестом томе «Русских пропилеев».29

Что касается рукописи, названной в описи Жуковского «мелкими стихотворениями», то относительно ее я ничего не могу сказать30.

290

Все остальные рукописи, «врученные» Жуковскому 15—17 февраля, значатся в описи протокола № 3.

Под «разными старыми документами» (№ 21) разумеются, вероятно, документы XVIII — начала XIX в. семейного архива Пушкиных, полученного поэтом от отца. Одна часть этих документов осталась у Жуковского и после его смерти принадлежала его вдове, а затем сыну Павлу Васильевичу, передавшему в 1883 г. рукописи вместе с автографами Пушкина А. Ф. Онегину31. Другая часть осталась в архиве Пушкина.

Документы эти положили начало архиву опеки над малолетними детьми Пушкина. Среди этих рукописей были и «денежные счеты» (№ 24 и 25) и «деловые бумаги» (№ 26); оказалось там и 14 листов автографов Пушкина. Архив опеки, вероятно, во второй половине 1850-х годов сделался собственностью старшего сына поэта Александра Александровича. В ноябре 1909 г. бо́льшую часть архива он продал в Театральный музей Алексея Александровича Бахрушина. В этой части нашлось двенадцать автографов поэта: шесть домашних заемных писем Пушкина (на имя Л. И. Жемчужникова от 3 июля 1830 г., И. Т. Лисенкова от 26 мая 1834 г., два — на имя Н. Н. Оболенского от 1 июня 1836 г., В. В. Энгельгардта от 3 мая 1834 г. и В. Г. Юрьева от 19 сентября 1836 г.)32, два обязательства об уплате правительственной ссуды в 20 000 р., обязательства об уплате денег по счетам Ф. М. Беллизара и бумажной фабрики Е. Н. Кайдановой, отметка выплат на счете портного Бригеля и список долгов на письме Д. М. Княжевича к Пушкину от 21 марта 1834 г.

После смерти сына Пушкина, Александра Александровича (1833—1914), оставшаяся часть архива опеки принадлежала его сыну Александру Александровичу (1863—1916), а после смерти последнего его брату Григорию Александровичу (1868—1940). От последнего в 1918 г. часть бумаг поступила к Павлу Елисеевичу Щеголеву (1877—1931). В этих бумагах оказалось 17 листов автографов: три домашних заемных письма Пушкина; тетрадка «Счеты по части управления Болдина — Кистенева 1834» в шестнадцать листов, из которых исписано одиннадцать страниц; один лист с «Описью сельца ***»; прошение по делу с П. А. Жадимеровским от 5 сентября 1835 г. на двух листах; обязательство об уплате денег по счету каретника на одном листе33.

291

Справку из Опекунского совета о займах С. Л. Пушкина с записью поэта, Григорий Александрович в 1927 г. подарил В. С. Нечаевой, которая отдала рукопись в 1928 г. в Пушкинский Дом (№ 737).

Наконец, последнюю часть архива Григорий Александрович продал в 1933 г. Центральному музею художественной литературы, критики и публицистики34. Здесь оказалось семь автографов Пушкина: билет крепостным П. А. Осиповой (один лист)35; поправки и отметки на четырех страницах копии донесения Паскевича о взятии Арзрума; листок с денежными расчетами и списком произведений и отдельные записи и подсчеты на четырех письмах М. И. Калашникова и И. М. Пеньковского к Пушкину.

Возвращаемся к истории разбора рукописей Пушкина Дубельтом.

Лишь 19 февраля, на двенадцатый день занятий, Дубельт с Жуковским приступили к рукописям Пушкина. Начали они с материалов по истории Петра I, со связок и папок, значащихся в описи протокола № 3 под № 1 («Выписки для Истории Петра Великого»). Все эти «выписки» при ближайшем рассмотрении составили первые десять номеров описи протокола № 7. Листы первых восьми рукописей были перенумерованы писарем красными чернилами, причем цифры ставились им посередине страницы. Эти восемь рукописей ныне хранятся в ЛБ, под номерами:

Под № 9 («Извлечение из введения Штраленберга») и 10 («Материалы для Истории Петра Великого от 1672—1725 год») разумеются тридцать одна тетрадь выписок Пушкина из сочинения И. И. Голикова «Деяния Петра Великого»37. Листы этих тетрадей писарем не были перенумерованы.

Судьба девяти тетрадей мне неизвестна, а об остальных двадцати двух тетрадях будет сказано дальше.

292

Рукописи, значащиеся под № 2 описи протокола № 3, составили № 11—17 описи протокола № 7.

О судьбе рукописи № 12 будет сказано дальше38, что же касается до остальных рукописей, то они ныне хранятся в ЛБ под номерами: 11—2394 В; 13—2394 А; 14—2394 Б, 15—2391 (листы не нумерованы); 16—2390; 17—2394 Г39.

Рукопись № 18 описи протокола № 7: «Проза и стихотворения разных лиц „Современника“, трагедия „Ярополк и Олег“ и комедия „Она похудела“»40 — это № 9—11 описи протокола № 3. Как значится в протоколе № 8, эти рукописи переданы Жуковскому. Из них «один ‹манускрипт› отдан в редакцию „Современника“, другие уничтожены», как пометил Жуковский на своем экземпляре описи, представленной Николаю (№ 32)41.

Рукопись № 19 описи протокола № 7 «Секретные записки о жизни и смерти императрицы Екатерины II, на французском языке, в двух книгах», как значится в протоколе № 12 и в экземпляре Жуковского описи, представленной Николаю42, переданы последнему, на основании его пометки43.

Об этой рукописи Пушкин записал в дневнике 8 января 1835 г.: «Великая княгиня ‹Елена Павловна, жена Михаила Павловича.— М. Ц.› взяла у меня записки Екатерины II и сходит от них с ума».

До сих пор не выяснено, сохранил или уничтожил Николай I этот экземпляр записок своей бабки44.

Впервые записки Екатерины II были напечатаны Герценом в Лондоне в 1859 г., сначала на французском языке, а затем в переводе на русский. Теперь можно считать доказанным, что доставил записки Герцену П. И. Бартенев45, который и перевел их на русский язык для издания Герцена46. Бартеневу же принадлежит и сообщение о записках, приведенное Герценом в предисловии

293

к изданию на русском языке. В этом предисловии Герцен писал: «Записки Екатерины II были доставлены нам при следующих строках: „В самый день смерти матери Павел приказал графу Ростопчину запечатать и потом разобрать ее бумаги. Вместе со знаменитою запискою полуграмотного Алексея Орлова („Матушка, пощади и помилуй, дурак наш вздумал драться, мы его и порешили...“) ‹...› Ростопчин нашел и эти мемуары ‹...› Говорят, что Павел дал только одну копию мемуаров другу и товарищу своего детства, князю Александру Куракину. Когда он умер в 1818 году, Александр Иванович Тургенев успел проникнуть в его библиотеку и снял для себя список. Отсюда пошли все списки, существовавшие в России. Пушкин в Одессе собственноручно переписал для себя все мемуары из библиотеки графа Воронцова. Около 1827 года, когда Николай приказал Блудову разобрать дворцовый бумажный хлам, мемуары были ему показаны и потом под государственной печатью положены в главный архив ‹...› Преследование мемуаров началось с тех пор, как Тургенев проговорился Николаю, что знает их. Николай посылал через III Отделение к тем лицам, у кого были списки, просить их для себя, и потом сжигал. Даже наследник его не мог достать заветной рукописи до самого вступления своего на престол: в марте 1855 года, когда государственный архив находился в Москве (его увезли на всякий случай от англичан, стоявших под Петербургом), один из важных чиновников министерства иностранных дел нарочно приезжал с ключами архива доставать мемуары для прочтения государю. С этих пор начались списки»47.

294

От кого знал Бартенев, что Пушкин собственноручно списал в Одессе с копии из библиотеки Воронцова Записки Екатерины II, мы не знаем, но у нас нет никаких оснований не верить этому сообщению, которое Бартенев повторил и в русской печати. В своем предисловии к отрывку из дневника Пушкина, напечатанному в «Русском архиве» 1880 г., Бартенев писал: «...в Одессе начальник края, Ланжерон дает ему читать письма к себе императора Александра Павловича; там же он находит возможность собственноручно списать Записки Екатерины II-й»48.

Б. Л. Модзалевский выразил сомнение в правдивости этого сообщения, так как, по его мнению, «вряд ли Пушкин мог собственноручно списать копию со всех записок: на это у него не нашлось бы ни времени, ни терпения»49. Это предположение, ни на чем, в сущности, не основанное, конечно, ни в какой мере не может опровергать сообщения Бартенева, и поэтому необходимо обследовать фонды б. собственных е. и. в. библиотек в поисках экземпляра Записок Екатерины II, бывшего у Пушкина50.

20 февраля происходил разбор рукописей Пушкина, состоящих из отдельных листов. Одна часть листов была очень разумно для лучшей сохранности сшита в тетради, причем часто листы не были подшиты друг к другу в том порядке, как писались Пушкиным,

295

а сшивались вложенными один в другой. Затем листы таких вновь образованных тетрадей нумеровались красными цифрами.

Результаты работы зафиксированы в протоколе № 8. Все названные здесь рукописи в настоящее время хранятся в ЛБ.

Указания количества листов (неправильно названных в описи страницами) в рукописях № 1—6, 14—18 дали возможность определить номера, под которыми эти рукописи хранятся в ЛБ. Остальные рукописи определяются названиями и указанием внешних их признаков («манускрипт, писанный карандашом»).

Таким образом, переводя номера описи протокола № 8 на номера ЛБ, получаем:

Кроме листов, которые были сшиты в тетради, оставалось немало листов, из которых составить тетради было трудно. Такие отдельные листы, занумеровав их, разложили по девяти пакетам, причем в первые семь пакетов были положены листки с прозаическим текстом, а в восьмой и девятый — листки со стихотворным текстом. К этим листам мы еще вернемся.

20 же февраля был «пересмотрен» Дубельтом «Журнал Пушкина», т. е. его дневник. Так как на внутренней стороне передней крышки переплета дневника имеется помета: «№ 2», то неоднократно возникал вопрос о том, не было ли у Пушкина еще тетради с дневником («№ 1»)51. Как видим, ни в описях протоколов, ни в описи, представленной Николаю, нет и намека на то, что дневник был в двух тетрадях52. Напротив, сравнение № 31 описи протокола № 3 с описью протокола № 9 приводит, нам кажется, к несомненному выводу, что в день смерти поэта в его кабинете была лишь одна тетрадь дневника (указанные в № 31 19 книг составляют 18 книг с «черновыми сочинениями» и, вероятно, одну тетрадь дневника).

296

Трудно сказать, что разумеется под «книгой № 1 разных стихотворений Пушкина». Судя по тому, что обыкновенно «пересматривались» рукописи после того как они перенумеровывались, едва ли это — рукопись № 1 описи протокола № 9. Можно предположить, что это — рукопись «Мелкие стихотворения», одна из двух рукописей, значащихся в описи протокола № 3 под № 32.

Что разумеется под «разными чужими бумагами» № 18 в описи протокола № 3, тоже неизвестно.

22 февраля были перенумерованы листы в значащихся в описи протокола № 3 под № 31 восемнадцати53 «переплетенных книг с черновыми сочинениями Пушкина».

Пятнадцать из этих тетрадей в настоящее время хранятся во Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина (ЛБ). На внутренних сторонах передних крышек переплетов этих тетрадей стоят те самые номера, под которыми они значатся в описи протокола № 9. Переводя номера описи жандармов на инвентарные номера ЛБ, получаем:

По описи в тетради № 4 (2369 ЛБ) значится шестьдесят четыре листа, теперь же в ней только пятьдесят один лист (жандармской нумерации). Таким образом, выходит, что, если в описи нет ошибки, последние тринадцать листов пропали. С другой стороны, в тетради № 9 (2384 ЛБ) по описи значится пятьдесят восемь листов, на самом деле в ней шестьдесят один лист (жандармской нумерации), а в тетради № 11 (2365 ЛБ) по описи значится шестьдесят семь листов, на самом же деле в ней шестьдесят восемь листов (жандармской нумерации). Количество листов (жандармской нумерации) в остальных тетрадях соответствует количеству листов, значащихся в описи.

Трех тетрадей (№ 5, 10 и 13) нет в Ленинской библиотеке. Две из этих тетрадей (№ 10 и 13) неожиданно обнаружены в архиве В. П. Гаевского, хранящемся в Пушкинском Доме.

Первая тетрадь — в четвертую долю листа — заключает в себе черновики стихотворений В. К. Кюхельбекера и его статью «Обозрение российской словесности 1824 года», частью написанную рукою кн. В. Ф. Одоевского54. На внутренней стороне передней крышки

297

переплета рукою Дубельта написано: «№ 10». В тетради двадцать девять листов, перенумерованных жандармскими красными цифрами. Вторая тетрадь — в четвертую долю листа голубой бумаги верже — заключает в себе стихотворения Кюхельбекера, написанные его рукой. На внутренней стороне передней крышки переплета рукой Дубельта написано: «№ 13». В этой тетради сто двенадцать листов, перенумерованных жандармскими красными цифрами.55

Это обстоятельство, что две тетради Кюхельбекера Дубельтом были приняты за пушкинские, показывает, как он невнимательно просматривал творческие рукописи поэта. Жуковский же, надо думать, сознательно не указал, что тетради содержат сочинения осужденного декабриста.

Как и когда две тетради Кюхельбекера попали к В. П. Гаевскому, пока остается неизвестным.

Таким образом, из восемнадцати переплетенных тетрадей Пушкина, значащихся в жандармской описи № 9, остается невыявленной одна (№ 5), заключающая в себе семь листов.

Даем сводную таблицу тетрадей Пушкина (переплетенных, сшитых жандармами и сложенных ими), находящихся в ЛБ, с указанием жандармской нумерации этих тетрадей по описям протоколов № 8 и 9 (звездочкой отмечены №№ из описи протокола № 9).

Из таблицы видно, что № 2377 В, пачка отдельных листков разных форматов с прозаическими записями Пушкина, из которых он составлял сборник под названием «Table talk», не вошла в составленные жандармами описи.

В дальнейшем мы вернемся к этой пачке, а теперь обратимся к жандармскому перечню пакетов с отдельными листами.

298

В протоколе № 8 от 20 февраля записано:

Пакеты с отдельным листами:

Таким образом выходит, что отдельных перенумерованных листков по девяти пакетам было разложено четыреста пятьдесят.

В протоколе № 13 записано: «Пересмотрены и вручены действительному статскому советнику Жуковскому 87 отдельных листков рукописей Пушкина, которые были предназначены для раздачи желающим, на что однако же не воспоследовало разрешения».

Возникает вопрос, были ли Жуковским восемьдесят семь листков, предназначавшихся им для раздачи, выделены из четырехсот пятидесяти листков, разложенных по девяти пакетам, или эти восемьдесять семь листков не вошли в это число.

Для решения этого вопроса необходимо учесть количество известных нам теперь отдельных листков. В настоящее время они находятся в двадцати трех собраниях рукописей (в Ленинграде, Москве, Берлине и в других местах)58. По моим и Л. Б. Модзалевского разысканиям59 в этих собраниях оказалось четыреста пятьдесят шесть листков. При подсчете листков необходимо было принять во внимание, что шестнадцать листков с жандармскими цифрами нельзя считать в числе тех, которые были разложены жандармами по девяти пакетам, так как эти шестнадцать листков уже после работ жандармов под рукописями Пушкина были вырезаны или «отбились» из переплетенных или сшитых жандармами тетрадей и пачек несшитых листов. Листки эти следующие.

1) с ж. ц. 19 из тетр. № 2368 — стих. «Весна, весна, пора любви...»60;

2) с ж. ц. 91 из тетр. № 2371 — план издания сочинений;

3) с ж. ц. 8 из тетр. № 2376 Б — Каменный гость («Не правда ли, он был описан вам...»);

299

4—9) с ж. ц. 15, 16, 17, 34, 35 и 36 из тетр. № 2377 А — Русский Пелам;

10, 11) с ж. ц. 29 и 30 из тетр. № 2384 — Сцены из рыцарских времен;

12) с ж. ц. 9 из тетр. № 2386 Б — О ничтожестве литературы русской;

13, 14) с ж. ц. 24 и 61 из тетр. № 2387 А — программа автобиографии;

15, 16) с ж. ц. 23 и 24 из тетр. 2387 В — «С Гомером долго ты беседовал один...»61

Уже количество существующих в настоящее время листков (четыреста пятьдесят шесть, см. выше) указывает на то, что восемьдесят семь листков были отобраны Жуковским не из четырехсот пятидесяти.

Если предположить, что листки, отобранные Жуковским, были взяты им из девяти пакетов с отдельными листками (опись № 8, III), то результат учета имеющихся теперь листков может быть представлен в таблице I (см. стр. 300—301).

Из этой таблицы мы видим, что, с одной стороны, недостает в двенадцати «сериях» (3, 11, 22, 23, 26, 32, 36, 39, 40, 41, 46 и 54) четырнадцати листков, а с другой стороны, в двадцати одной «серии» (5, 7, 8, 12, 14, 17, 18, 73, 74, 75, 76, 77, 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84, 86 и 87) имеется двадцать один лишний листок. Объяснить наличие последних листков ошибками в нумерации жандармского писаря невозможно: столько ошибок он не мог сделать.

Принимая же во внимание, во-первых, то обстоятельство, что «лишних» листков ни в одной «серии» не имеется больше одного, и, во-вторых, что четырнадцать «лишних» листков относятся к сериям 73—84, 86 и 87, естественно предположить, что, кроме девяти нумераций листков, разложенных по пакетам, была еще десятая, перенумеровавшая пачку в восемьдесят семь листков. Это, конечно, те самые листки, которые Жуковский предполагал раздать, но что сделать ему не было позволено. Какие же это листки? Несомненно, те самые, которые теперь в Ленинской библиотеке хранятся под № 2377 В. Как мы уже показали, этой «тетради» не значится в жандармских описях. Ее и не могло быть, так как это не тетрадь, а пачка листков с обложкой «Table talk». В настоящее время в этой пачке (№ 2377 В) имеется шестьдесят девять нумерованных жандармами (с «1» по «69») листов. Эти самые листки плюс листки с номерами,

300

Листы рукописей Пушкина, перенумерованные жандармами

I

301

начиная с «70» и кончая «87», и составляли ту пачку в восемьдесят семь листков, которые намеревался раздать Жуковский.

Что именно эти листки предполагал раздать друзьям и знакомым Жуковский подтверждается еще тем, что почти каждый листок был с цельным, законченным текстом, отдельным анекдотом.

Итак, всего отдельных перенумерованных жандармами листков было не четыреста пятьдесят, а по крайней мере пятьсот тридцать семь (четыреста пятьдесят листков в девяти пакетах и пачка в восемьдесят семь листков — № 2377 В).

Таким образом, таблица листков теперь будет такая.

II

302

303

Происхождение семи «лишних»62 листков (с «жандармскими» цифрами от 5 до 18) можно объяснить двояко: или ошибками писаря при нумерации листков (допустить это при нумерации более пятисот листков нам представляется возможным) или, принимая во внимание то обстоятельство, что эти «лишние» листки имеют номера, не превышающие числа «18», тем, что, кроме листков, разложенных по девяти пакетам, и пачки в восемьдесят семь листков, была еще пачка minimum в восемнадцать листков, не вошедшая в описи63.

_______

‹Последнее предположение полностью подтверждается. Один из этих листков обнаруживается при рассмотрении автографа «Моей родословной» (из ленинградской Публичной библиотеки № 20 — ПД 908): он написан на согнутом пополам листе с жандармскими цифрами 4 и 19; на нем видны следы сшива. Значит он входил в сшитую жандармами тетрадь.

Просмотр сшитых жандармских тетрадей (по описанию В. Е. Якушкина) не обнаружил недостачи такого листа. Значит, была еще одна сшитая жандармами тетрадь. Так как лист 4 соответствует листу 19, то лист 1 должен соответствовать листу 22. Иначе говоря, было одиннадцать согнутых пополам двойных листов, со следующими дополнительными к ним номерами: 1 и 22; 2 и 21; 3 и 20; 4 и 19; 5 и 18; 6 и 17; 7 и 16; 8 и 15; 9 и 14; 10 и 13; 11 и 12.

Автограф «Моей родословной» (л. 4 и 19) принадлежал С. Н. Батюшковой, которая имела его от Жуковского. Значит, расшил тетрадь Жуковский, и, чтобы узнать состав этой сшитой жандармами и расшитой Жуковским тетради, надо искать листы, входившие в нее, в собраниях, идущих от Жуковского, т. е. в Онегинском собрании и в разных случайных фондах.

Часть этих листков обнаруживается в Онегинском собрании:

л. 5 и 18 — Евгений Онегин, гл. VII, строфа 51 и др.

л. 6 и 17 — Братья разбойники. Черновик начала и др.

л. 7 и 16 — О Дельвиге и др.

304

л. 8 и 15 — Евгений Онегин, гл. VIII, строфа 10 и др.

л. 11 и 12 — Стихотворение Г. Олизара «Do Puszkina».

Кроме того, из той же расшитой тетради происходит и лист, входивший в собрание К. Р.:

л. 9 и 14 — Анчар и др.64

Таким образом, из одиннадцати двойных листов семь листов (с четырнадцатью «жандармскими» цифрами) обнаружены. Семь из этих цифр падает на все «лишние» цифры таблицы II; это: 5, 7, 8, 12, 14, 17, 18. Благодаря этому, вопрос о «лишних» листках снимается: таковых нет.

Семь же остальных «жандармских» цифр, входящих в обнаруженные двойные листы умозрительно воссоздаваемой, не зарегисгрированной до сих пор, сшитой жандармами тетради в двадцать два листа (т. е. цифры 4, 6, 9, 11, 15, 16 и 19), извлекаются из графы «имеется» и тем самым обнаруживают недостачу аналогичных цифр.

Сверх того, недостает еще четырех двойных листов из той же тетради, с цифрами 1 и 22, 2 и 21, 3 и 20, 10 и 13.

Итак, всего известных нам листков существует:

Недостает по таблице II — 20 листков.

Два автографа из этого числа, однако, уже выявились: с ж. ц. 3 — Выписка из Четьих-Миней, с ж. ц. 39 — стихи 47—62 первой части «Медного всадника» («Евгений тут вздохнул сердечно...»).

Выявился и автограф с ж. ц. 6 — стихотворение «Мирская власть»65. Тем самым возникшая было недостача цифры 6 уже восстановлена.

Кроме того, недостает 15 вышеназванных листков. Всего, таким образом, недостает 33 листков со следующими цифрами:

1 (двойной, с цифрой 22), 2 (двойной, с цифрой 21), 3 (двойной, с цифрой 20), 4, 9, 10 (двойной, с цифрой 13), три листка

305

с цифрой 11, 15, 16, 19, 22, 23, 26, 32, 36, 37, 39, 40, три листка с цифрой 41, 46, 54, 70, 71, 72, 85.

Итак, по нашим расчетам получается, что жандармами было перенумеровано 563 отдельных листка рукописей Пушкина66, из которых еще не выявилось 33 листка или, точнее сказать, 29 листов, из которых 4 являются двойными.

Картина осложняется тем, что, кроме вышеназванных двойных листов, существуют и еще двойные листы, указывающие на то, что были, по-видимому, и еще две сшитые жандармами тетради, от которых до нас дошло всего по одному двойному листу. Это листы с «жандармскими» цифрами:

л. 10 и 43 — черновое письмо А. Н. Мордвинову (?);

л. 24 и 53 — отрывок из «Путешествия из Москвы в Петербург»67.

В одной из этих предполагаемых расшитых тетрадей (из которой сохранился двойной лист с цифрами 10 и 43 и лист 1 должен был соответствовать листу 52) было, очевидно, 26 двойных листов с цифрами 1—52.

В другой предполагаемой тетради (из которой до нас дошел двойной лист с цифрами 24 и 53) было, вероятно, 38 двойных листов с цифрами 1—76.

Всего, таким образом, эти две неизвестные нам предполагаемые расшитые тетради должны были заключать в себе 64 двойных листа с 128 «жандармскими» цифрами.

Итак, до нас не дошло 29 + 64 предполагаемых листа, всего ориентировочно 93, из которых 68 были двойными.

Большинство сохранившихся двойных листов, уцелевших от не дошедших до нас тетрадей, восходят к собранию Жуковского (от него идут автографы, принадлежавшие Батюшковой и Онегину, — см. Приложение).

Значительно меньшее количество двойных листов, сохранившихся от расшитых тетрадей, восходит к собранию Анненкова (от него идут автографы, принадлежавшие Майкову и К. Р., — см. Приложение).

Тем самым выясняется, что три тетради расшил Жуковский: первую маленькую — в 11 двойных листов с цифрами 1—22 и две предполагаемые тетради: в 26 двойных листов с цифрами 1—52 и в 38 двойных листов с цифрами 1—76. Всего должно было в них заключаться 75 двойных листов.

306

Делал Жуковский это с самыми лучшими намерениями — ему хотелось оделить всех друзей и почитателей Пушкина, желающих иметь на память о поэте его автограф.

Где пребывают и сохранились ли за этот век с четвертью недостающие двадцать девять, а может быть даже и около ста листов автографов Пушкина, находившиеся в день смерти поэта в его кабинете, — неизвестно›68.

_______

22 февраля были «пересмотрены» все восемнадцать переплетенных тетрадей Пушкина. Столь быстрый просмотр свидетельствует о том, что производился он весьма поверхностно. Очевидно, Дубельт не имел ни охоты, ни уменья выискивать в черновых текстах Пушкина «крамольные» места.

23 и 24 февраля были «пересмотрены» «прозаические отрывки» в первых шестнадцати сшитых жандармами тетрадях и отдельные листки с прозаическими текстами лишь в первых трех пакетах.

Все это говорит за то, что Дубельт интересовался лишь прозой Пушкина, к стихотворным же текстам относился довольно равнодушно. К этому нужно добавить, что жандармские писаря, конечно, отделяли листки с прозой от листков со стихами весьма своеобразно. Так, например, записи стихов из шифрованных строф десятой главы «Евгения Онегина», судя по цифрам «66» и «67», попали в число прозаических текстов.

24 февраля, пятнадцатый день занятий Дубельта, был последним его рабочим днем над рукописями Пушкина.

25 февраля (на основании протоколов № 1—10) была составлена опись всем рукописям, один экземпляр которой остался у Жуковского, другой через Бенкендорфа был представлен Николаю, а затем подшит в «дело» III Отделения.

Даем текст этой описи по экземпляру Жуковского69.

307

308

Генерал-майор Дубельт     

27 февраля Николай пометил на описи, куда должна поступить та или другая рукопись70. На основании этих помет в тот же день все рукописи Пушкина (за исключением Записок Екатерины II, если последние были автограф поэта)71 были «вручены» Жуковскому, т. е. были оставлены на его квартире. Сделано это было по просьбе Жуковского, которую он так излагал 25 или 26 февраля в первой редакции черновика неотправленного письма к Бенкендорфу:

[Дело, возложенное на меня государем императором, кончено: бумаги Пушкина разобраны]72.

309

Генерал Дубельт донес и я с своей стороны почитаю обязанностью также донести вашему сиятельству, что мы кончили дело, на нас возложенное, и что бумаги Пушкина все разобраны. Письма партикулярные прочтены одним генералом Дубельтом и отданы мне для рассылки по принадлежности; рукописные Сочинения, оставшиеся по смерти Пушкина, по возможности приведены в порядок; [те, что можно было сшить] некоторые рукописи были сшиты в тетради, занумерованы и скреплены печатью; переплетенные книги с черновыми сочинениями и отдельные листки, из коих нельзя было сделать тетрадей, просто занумерованы. Казенных бумаг не нашлось никаких. Корбова рукопись, о коей писал граф Нессельроде, вероятно, отыщется в библиотеке73, которую [скоро я разобрать намерен] на сих днях будет разобрана. Сверх означенных рукописей нашлись рукописные старинные книги, коих [мы не сочли нужным] не было никакой нужды рассматривать; [им сделан особый реестр] они принадлежат библиотеке74. Всем нашим действиям был веден протокол, извлечение из коего, содержащее в себе полный реестр бумагам Пушкина, генерал Дубельт представил вашему сиятельству.

Приступая к [изданию] напечатанию полного собрания сочинений Пушкина и взяв на себя обязанность издать на нынешний год в пользу его семейства четыре книги «Современника», я должен иметь пред глазами манускрипты Пушкина и прошу позволения их у себя оставить с обязательством не выпускать их из своих рук и не позволять списывать ничего, кроме единственно того, что будет выбрано мною самим для помещения в «Современнике» и в полном издании сочинений Пушкина с одобрения цензуры. Сии манускрипты, занумерованные, записанные в протокол и в особый реестр, всегда будут у меня налицо, и я всякую минуту буду готов представить их на рассмотрение правительства. Хотя я теперь после [строгого] внимательного разбора вполне убежден, что между сими рукописями ничего предосудительного памяти Пушкина и вредного [читателю] обществу не находится, но для собственной безопасности наперед протестую перед вашим сиятельством против всего, что может со временем, как то бывало часто и прежде, распущено быть

310

в манускриптах под именем Пушкина. Если бы паче чаяния и нашлось в бумагах его что-нибудь предосудительное, то я разносчиком такого рода сочинений не буду и списка их никому не дам. В этом уверяю один раз и навсегда, а все противное этому один раз навсегда отвергаю75.

Так должен был пространно объясняться Жуковский, доказывая свое, казалось бы бесспорное, право заниматься рукописями Пушкина.

Получив разрешение оставить автографы покойного поэта у себя, Жуковский занялся их изучением. Мыслями, вызванными этой работой, он поделился в интересном письме к И. И. Дмитриеву от 12 марта.

«Милостивый государь Иван Иванович, — писал Жуковский.— Я поручил ‹Ю. Н.› Бартеневу доставить вам экземпляр нового издания моих сочинений и особенный экземпляр „Ундины“. Прошу учителя принять благосклонно приношение ученика. Наперед знаю, что вы будете меня бранить за мои гекзаметры. Что же мне делать? Я их люблю; я уверен, что никакой метр не имеет столько разнообразия, не может быть столько удобен как для высокого, так и для самого простого слога. И не должно думать, чтобы этим метром, избавленным от рифм, было писать легко. Я знаю по опыту, как трудно. Это вы знаете лучше меня, что именно то, что кажется простым, выпрыгнувшим прямо из головы на бумагу, стоит наибольшего труда. Это я теперь вижу из доставленных мне манускриптов Пушкина, которые, к несчастию, должен разбирать: это навыворот! Ему бы следовало то делать для меня, что мне довелось делать для него. Судьба, как и поэты, охотница до инверзии. С каким трудом писал он свои легкие, летучие стихи! Нет строки, которая бы не была несколько раз перемарана. Но в этом-то и заключается тайная прелесть творения. Что было бы с наслаждением поэта, когда бы он мог производить без труда? — все бы очарование его пропало. О самом Пушкине я не говорю вам ничего; вы, вероятно, читали мое подробное письмо к С‹ергею› Львовичу о последних его минутах. В этом письме заключается все как было. Что же прибавили к истине и городские сплетни, и сплетни другого рода, о том хотелось бы забыть, и нет никакой охоты говорить. Разбор бумаг Пушкина мною кончен. Найдены две полные, прекрасные пиесы в стихах: „Медный всадник“ и „Каменный гость“ (Д. Жуан). Они будут напечатаны в „Современнике“ (который друзьями Пушкина будет издан на 1837 год в пользу его семейства); нашлось несколько начатых стихотворений и мелких отрывков; так же много начато в прозе и собраны материалы для истории Петра Великого: все это будет издано. Теперь приступаем к напечатанию полного собрания

311

изданных в свет сочинений. Неизданное же будет напечатано особо. Издание будет хорошее, но простое, чтоб иметь возможность напечатать более экземпляров, продавать дешевле и собрать бо́льшую сумму. Надеюсь, что в подписчиках недостатка не будет. Память Пушкина должна быть и всегда будет дорога отечеству. Как бы много он сделал, если бы судьба ему вынула не такой тяжелый жребий, и если бы она не вздумала, после мучительной жизни (тем более мучительной, что причины страданий были все мелкие и внутренние, для всех тайные) вдруг ее разрушить. Наши врали-журналисты, ректоры общего мнения в литературе, успели утвердить в толпе своих прихожан мысль, что Пушкин упал; а Пушкин только что созрел как художник, и все шел в гору как человек, и поэзия мужала с ним вместе. Но мелочи ежедневной обыкновенной жизни: они его убили»76.

Это письмо, с таким лирическим волнением передающее впечатления Жуковского от просмотра рукописей Пушкина, дает первую по времени их характеристику и, таким образом, является началом изучения творчества поэта, изучения, ставшего теперь предметом специальной научной дисциплины, пушкинской текстологии.

Прежде чем излагать дальнейшую историю рукописей Пушкина, изучением которых занимался Жуковский, нам нужно вернуться на квартиру Пушкина в то время, когда из нее были увезены к Жуковскому рукописи поэта.

Юридическим лицом, владевшим всем имуществом Пушкина, в том числе его рукописями и книгами, была учрежденная 3 февраля опека над малолетними детьми поэта в составе председателя гр. Г. А. Строганова и членов: гр. Мих. Ю. Виельгорского, В. А. Жуковского и Н. И. Тарасенко-Отрешкова, бывшего в близких отношениях с III Отделением. Последний, пользуясь тайным покровительством Бенкендорфа, играл большую роль в делах опеки.

В то время как Дубельт с Жуковским в квартире последнего разбирали бумаги Пушкина, Тарасенко-Отрешков хозяйничал в квартире поэта, откуда 16 февраля уехала его вдова с детьми.

Очевидно, найдя в одной из комнат черновую тетрадь Пушкина 1820—1822 гг. и два листка с приходно-расходными записями 1834—1835 гг., не попавшие в число тех рукописей, которые были увезены к Жуковскому Дубельтом, Тарасенко-Отрешков взял их себе77. Этим присвоением было положено начало распылению фонда пушкинских рукописей, к моменту смерти поэта находившихся в его квартире.

В 1855 г. Тарасенко-Отрешков пожертвовал присвоенные им рукописи в Публичную библиотеку в Петербурге, чем вызвал негодование

312

сыновей Пушкина, намеревавшихся даже возбудить дело против похитителя78.

Вторым лицом, произведшим «выемку» из рукописей Пушкина, был А. А. Краевский, которого поэт привлек к работе по «Современнику» и который, как ловкий человек, на этом сделал себе карьеру. Войдя в доверие к Жуковскому, Краевский принимал ближайшее участие в редактировании «Современника». Ему же был поручен разбор библиотеки Пушкина.

Об этом так рассказывает в своих воспоминаниях И. И. Панаев:

«Недели через две после того, как тело, по высочайшему повелению, отвезено было А. И. Тургеневым в Святогорский Успенский монастырь (в 4 верстах от с. Михайловского), — Краевский объявил, что ему поручено разобрать книги и бумаги в кабинете Пушкина, что он пригласил к себе в помощники Сахарова и еще кого-то, не помню...

— Не хотите ли вы помочь нам? — прибавил он.

Я, конечно, не отказался от такого предложения.

Нечего рассказывать, с каким ощущением я входил в кабинет Пушкина. Мы провозились целый вечер. Я, между прочим, нашел под столом, на полу, записку Мегниса, бывшего в то время секретарем английского посольства в Петербурге.— Пушкин просил его быть своим секундантом, и Мегнис, в своей записке, отказывал Пушкину в этой просьбе, замечая, что, по его положению, он не может вмешиваться в такого рода дела. Записку эту я передал Краевскому, который хотел отдать ее Жуковскому.— Мегнис был прав.— Но с какой точки зрения Пушкин адресовался к нему? С такого рода просьбами относятся, обыкновенно, только к самым близким людям. Во время наших занятий на пороге дверей кабинета появился высокий, седой лакей.

Он, вздыхая и покачивая головою, завел с нами речь: — Не думал я, чтобы мне, старику, пришлось отвозить тело Александра Сергеевича (он сопровождал А. И. Тургенева).— Я помню, как он родился, я на руках его нашивал...

И потом старик рассказал нам некоторые подробности о том, как они везли тело, в каком месте Святогорского кладбища погребено оно, и прочее.

Краевский, кажется, посвятил разбору библиотеки Пушкина несколько вечеров, но я помогал ему только один вечер...»79.

Вероятно, во время этих занятий в кабинете Пушкина Краевский и взял себе листок (с записью: «стуга то же что туга...»), надо думать, вложенный Пушкиным в книгу (перевод А. Ф. Вельтмана

313

«Слова о полку Игореве»), и две записных книжки поэта: одну 1828—1833 гг. и другую 1833 г.80, которые, так же как и черновая тетрадь Пушкина, взятая Тарасенко-Отрешковым, не были увезены Дубельтом и Жуковским на квартиру последнего.

Кроме записных книжек, Краевский, уже в качестве одного из редакторов «Современника» после смерти Пушкина, публикуя в пятом томе журнала «Сцены из рыцарских времен» и статью «Последний из свойственников Иоанны д’Арк», оставил у себя два листа с текстом «Сцен» из тетради № 2384 ЛБ и обрывок листа с частью статьи.

Все эти автографы в составе архива Краевского поступили в 1889 г. в петербургскую Публичную библиотеку81.

Можно только предполагать, что Краевским же были взяты лист (in f° в четыре страницы) с выписками из «Истории государства Российского» Карамзина интересовавших Пушкина слов для толкования «Слова о полку Игореве» и лоскуток бумаги с выписками слов из Библии для этого же. Оба эти автографа неизвестно как и когда попали к редактору-издателю «Русской старины» М. И. Семевскому (1837—1892), а после его смерти к его вдове Е. М. Семевской, рожд. Протопоповой (ум. в 1920 г.), а затем к их дочери А. М. Семевской (1874—1921), у которой были куплены И. В. Столяровым, передавшим рукописи Г. А. Стерну. У последнего автографы в ноябре 1933 г. куплены Центральным музеем художественной литературы, критики и публицистики (в Москве).

Разбор библиотеки Пушкина и составление описи ее (кстати сказать, совершенно безграмотной) сопровождались, надо полагать, расхищением книг с автографами поэта. К этим книгам принадлежал экземпляр знаменитого издания «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева с надписью Пушкина, взятый председателем опеки гр. Г. А. Строгановым. После его смерти библиотека принадлежала его сыновьям Сергею и Александру Григорьевичам Строгановым, а в 1880 г. поступила в Томский университет, откуда книга Радищева в 1889 г. была переслана в Публичную библиотеку в Петербурге82.

Вероятно, тогда же, при разборе библиотеки, были взяты кем-то: 1) брошюра с замечаниями Пушкина: «Заседание, бывшее в императорской Российской академии 18 января 1836 г.». Неизвестными путями книга эта поступила в Музей Онегина83; 2) «Руслан

314

и Людмила», издание 1820 г. с поправками Пушкина, купленное у букиниста Онегиным84; 3) карта России с записью Пушкина 14 сентября 1833 г., тоже неизвестно от кого поступившая в Музей Онегина85. Все эти издания в составе Музея Онегина перешли в 1928 г. в Пушкинский Дом.

Сюда же можно присоединить: 1) «Атлас Российский...» СПб., 1745 с надписью «А. Пушкин», поступивший от М. С. Боднарского в Гос. Литературный музей в 1933 г.; 2) обрывок заглавного листа какой-то книги с надписью Пушкина, хранящийся в одесской Государственной публичной библиотеке86.

Из книг Пушкина были выделены и хранились особо две книги. Одна — с заметками поэта и с вписанным им стихотворением «Есть наслаждение и в дикости лесов...» — «Опыты в стихах и прозе» Батюшкова 1817 г. После опеки книга принадлежала сыну Пушкина Александру Александровичу, который давал ее для публикации заметок Л. Н. Майкову87. Дальнейшая судьба книги неизвестна.

Другая книга — третья часть «Московского вестника» 1829 г. с заметками Пушкина на статью Погодина о Борисе Годунове. После смерти сына Пушкина Александра Александровича книга принадлежала сыну последнего Александру Александровичу, у которого была куплена в 1909 г. А. А. Бахрушиным и ныне хранится в Театральном музее им. Бахрушина в Москве88.

Запакованная в ящики библиотека Пушкина с 1844 г. (после выхода Н. Н. Пушкиной замуж за П. П. Ланского) помещалась в подвалах казарм л.-гв. Конного полка, которым командовал Ланской в 1844—1853 гг. Вместе с ящиками книг хранился и ящик с рукописями, среди которых находилась тридцать одна тетрадь выписок Пушкина из сочинения Голикова «Деяния Петра Великого». После женитьбы в 1858 г. старшего сына поэта Александра Александровича на Софье Александровне Ланской (1836—1875) ящики с книгами и рукописями были перевезены из Петербурга в ее имение Ивановское Бронницкого у. Московской губ., где и находились до 1866 г., когда были перевезены в имение двоюродного брата Софьи Александровны, Николая Николаевича Васильчикова, — Лопасню (близ станции Московско-Курской ж. д.). И здесь ящики оставались невскрытыми, и только в 1900 г. их открыли, книги проветрили и, снова запаковав в ящики, перевезли опять в Ивановское. Ящик же с рукописями был случайно оставлен в Лопасне и обнаружен только через семнадцать лет, в 1917 г., племянницей

315

Н. Н. Пушкиной-Ланской Натальей Ивановной Гончаровой. Владельцем рукописей, внуком поэта, Григорием Александровичем Пушкиным, они были доставлены в московское издательство Думнова, после национализации которого тетради поступили к П. Е. Щеголеву; последний приобрел их у Григория Александровича и в свою очередь продал рукописи в 1924 г. в Пушкинский Дом89.

Что касается библиотеки Пушкина, то еще в 1899 г. Л. Н. Майков вступил в переписку с внуком поэта Александром Александровичем о перевозе ее в Петербург, и в сентябре 1900 г. Б. Л. Модзалевский был командирован в Ивановское для отправки книг в Петербург, куда 1 октября 1900 г. библиотека и была привезена в тридцати пяти ящиках. В 1906 г. (21 апреля) она была приобретена казной для Пушкинского Дома90, где ныне и находится.

Внимательнейший пересмотр Б. Л. Модзалевским всех книг библиотеки Пушкина обнаружил, во-первых, листки с автографами поэта, вложенные в книги, и надписи, заметки и отчеркивания на книгах, сделанные Пушкиным, во-вторых.

Листки с текстом оказались в четырех книгах:

1) «Oeuvres de Henri Heine». Paris, 1834—1835 (№ 976)91;

2) ‹A. Brillat-Savarin›. Physiologie du goût. Paris, 1834 (№ 1261);

3) «Сатиры и другие стихотворческие сочинения кн. Антиоха Кантемира». СПб., 1762 (№ 173);

4) «Песнь ополчению Игоря Святославича». Переведено А. Ф. Вельтманом. М., 1833 (№ 70).

Кроме этого, два листка — с выпиской из Бэкона («It is a reverend thing...») и записью: «Нет, разумеется, Волохия — Влахия» — были вложены в какие-то книги.

Листочки бумаги с отдельными словами и цифрами, написанными рукою Пушкина, были вложены как закладки в книги:

1) Şlovénsko-Némshki in Némshko-Şlovénski Rózhni Bęsédnik ‹...› Sloshil Anton Janes Murko. V’Grádzi, 1833 (№ 1200);

2) Сочинения А. Н. Радищева. М., 1807—1811 (№ 309);

3) Сочинения и переводы В. Тредьяковского. Т. II. СПб., 1752 (№ 390);

4) «Mémoires du duc de Saint-Simon». Paris, 1826 (№ 1345);

5) «Curiosoties of Literature. By I. D’Israeli». Paris, 1835 (№ 585);

6) «Vie privée, politique et militaire des Romains...». Trad. de l’anglais. Paris, 1801 (№ 1481).

316

Отметки разного рода и краткие записи оказались на книгах:

1) «Стихотворения Александра Пушкина». Ч. IV. СПб., 1835 (№ 308);

2) «Песнь ополчению Игоря Святославича». Переведено А. Ф. Вельтманом. М., 1833 (№ 70);

3) «Записка о жизни и службе Александра Ильича Бибикова». СПб., 1817 (№ 33);

4) «Древнее сказание о победе великого князя Дим. Иоан. Донского над Мамаем». М., 1829 (№ 132);

5) «Собрание 4291 древних российских пословиц». М., 1770 (№ 362);

6) «Oeuvres complètes de Machiavel». Paris, 1823—1826 (№ 1118);

7) «Specimens of the Table talk of the late Samuel Taylor Coleridge». London, 1835 (№ 760);

8) «Voyages en Orient» par V. Fontanier. Paris, 1829 (№ 919);

9) «Шекспировы духи» В. Кюхельбекера. СПб., 1825 (№ 206);

10) «Россия и Баторий» бар. Е. Ф. Розена. СПб., 1833 (№ 318);

11) «Полное собрание русских пословиц и поговорок». СПб., 1822 (№ 300);

12) «Oeuvres de Denis Diderot». Paris, 1821 (№ 881);

13) «Собрание сочинений Георгия Кониского». СПб., 1835 (№ 89);

14) «Русские пословицы, собранные Ипполитом Богдановичем». СПб., 1785 (№ 41);

15) «Mémoires de lord Byron, publiés par Thomas Moore». Paris, 1830 (№ 696);

16) «Топография Оренбургская». П. Рычкова. СПб., 1762 (№ 342);

17) Ségur. Histoire de Russie. Bruxelles, 1829 (№ 1381);

18) Solignac. Histoire générale de Pologne. Amsterdam, 1751 (№ 1397);

19) А. Ф. Вельтман. Начертание древней истории Бессарабии. М., 1828 (№ 68);

20) К. Бриль-Крамер. О запое. М., 1819 (№ 50);

21) La Fontaine. Fables choisies. Paris, 1785 (№ 1060).

Стихи А. Шенье «Près des bords, où Venise est reine de la mer...» вписаны в экземпляре книги «Oeuvres complètes d’André de Chénier». Paris, 1819 (№ 736);

шуточные стихи «Вези, вези, не жалей...» вписаны в книге: «L’Achilléïde et les Sylves de Stace, traduites en français». Paris, 1802 (№ 1407).

Наконец, на семи книгах (№ 367, 1061, 1105, 1187, 1279, 1409 и 1440) имеются пометы: «А. Пушкин», на других книгах (№ 23, 174, 200, 443, 533, 1043, 1190, 1229, 1487) — «Пушкин» и на двух еще (№ 484 и 511) — рисунки.

317

2 мая 1837 г. Жуковский, оставив рукописи Пушкина на своей квартире, уехал в свите наследника в путешествие по России, из которого вернулся в середине декабря этого года. В начале мая 1838 г. он снова должен был уехать, на этот раз за границу. Обязанный отчитываться в хранящихся у него рукописях Пушкина перед опекой, Жуковский написал ей такое заявление:

Отъезжая за границу, почитаю необходимым передать в Опеку, учрежденную по делам покойного Пушкина, все бумаги его, доныне у меня хранившиеся. Здесь представляются две им описи. В описи под № 1 означены оригинальные манускрипты Пушкина; в описи под № 2 означены рукописные сочинения Пушкина, найденные после его смерти и приготовленные в копии для издания в печать.

В. Жуковский92

24 апреля 1838

Опись, о которой пишет Жуковский, составлена писарем на основании помет Жуковского на описи, представленной Николаю I ‹см. стр. 306—308›.

Мне известно три экземпляра этой, до сих пор неопубликованной, описи. Два экземпляра хранятся в Онегинском собрании (ныне в Пушкинском Доме)93. Один из них — черновик, представляющий собою копию описи, бывшей у Николая, написан писарской рукой с поправками карандашом руки Жуковского, другой экземпляр — перебеленный текст, представленный в опеку с пометой: «Принял граф Виельгорский». Третий экземпляр, написанный той же писарской рукой, что и первые два (подпись — руки Жуковского), находится в тетради № 2395 ЛБ.

Печатаем текст описи по первому экземпляру94:

«ОПИСЬ БУМАГАМ
[ПОКОЙНОГО КАМЕР-ЮНКЕРА]
АЛЕКСАНДРА СЕРГЕЕВИЧА ПУШКИНА

А. В сундуке

№ 1-й

1) Каталог сочинений о жизни Петра I-го.

2) Записка о делах Архива.

3) Записка на французском языке.

4) О пребывании Петра I-го в Астрахани.

318

5) Записки Моро де-Бразе.

6) Камчатские дела.

№ 2.

История Петра Великого до 1706 года.

Введение.

№ 3.

История Петра Великого от 1706 до 1715 г.

№ 4.

История Петра Великого от 1715 до 1725 г.

№ 5.

История Пугачева.

а) Выписки руки Пушкина.

№ 6.

Манускрипт истории Пугачева.

№ 7.

История Пугачева.

в) Материялы:

      Записка о Волынском

      Рапорт Тредьяковского.

№ 8.

Прозаические отрывки.

6 тетрадей.

№ 9.

Манускрипты в прозе.

№ 10.

Манускрипты в прозе.

Отрывки семь пакетов.

№ 11.

Манускрипты в стихах.

Пять тетрадей.

Два пакета.

№ 12.

Письма № 1-й и № 2-й.

№ 13.

Письма № 3.

Письма графа Бенкендорфа.

№ 14.

Старые документы и деловые бумаги и письма.

319

№ 15.

Манускрипты :

1) Капитанская дочка.

2) Повести Белкина.

№ 16.

Чистые манускрипты:

1 ) Мелкие стихотворения.

2) Лицейские стихотворения.

3) Годунов.

№ 17.

Всякая всячина.

(Старых рукописных книг Пушкина шестнадцать)95.

Рукописных книг Пушкина [восемнадцать] девять.

Журнал Пушкина.

Б. В картонном ящике.

Рукописных книг девять96.

Сравнение этой описи с экземпляром Жуковского, представленным Николаю I (см. выше), делает совершенно излишними какие-либо комментарии к ней. Неизвестно только, какие именно рукописи Жуковский разумел под № 17 «Всякой всячины» и сколько было листков в девяти пакетах, переданных Жуковским опеке.

Сдав все перечисленные в описи рукописи, Жуковский 3 мая 1838 г. уехал за границу, откуда вернулся в Петербург 23 июня 1839 г.

Меньше чем через два месяца (17 августа) он уехал в Москву и Бородино, откуда вернулся 13 октября. Зимой 1839—1840 гг., до отъезда за границу 5 марта, Жуковский снова занимался черновыми рукописями Пушкина, подготовляя к печати IX—XI томы посмертного издания собрания его сочинений97.

320

Что̀ из рукописей Пушкина брал к себе на этот раз Жуковский — неизвестно, но в конечном счете у него осталось не менее ста двадцати пяти листков автографов Пушкина, из которых тридцать два листка без жандармских цифр, а именно: десять листков со статьей «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая“», напечатанной Жуковским в V томе «Современника»; два листка с переводом из Шатобриана («Порядок общественный вне порядка политического...»), который Жуковский, вероятно, хотел приложить к статье «О Мильтоне»; шесть листков «Записок П. В. Нащокина» («Любезный Александр Сергеевич...») с поправками Пушкина, которые, может быть, Жуковский тоже намеревался напечатать; один листок с проектом начала «Капитанской дочки» («Любезный внук мой Петруша...»); листок с планом повести: «В‹любленный› б‹ес›» («Москва в 1811 году...»), написанным на обороте записки А. Балша к Пушкину98; листок с черновиком XVIII и XIX строф первой главы «Евгения Онегина»99; два листка с планом «Романа на кавказских водах» («Рас. ‹...› брат едет...»); листок с отрывком из «Вадима»; листок с автопортретом Пушкина; листок с планом статьи о феодализме; листок с черновым наброском «Не гость, не любопытный странник...» и пять листков с рисунками100.

Кроме этих рукописей, Жуковский взял себе портрет Байрона с записью на обороте рукою Пушкина: «12 may 1835»101 и акварельный рисунок с пометой Пушкина102.

Все это после смерти Жуковского принадлежало его жене, а затем сыну Павлу Васильевичу, который подарил листок с черновиком строф «Евгения Онегина» академику минералогу Николаю Ивановичу Кокшарову (1818—1892). Дальнейшая судьба рукописи неизвестна. Последние двенадцать листков из перечисленных нами Павел Васильевич 23 февраля 1894 г. подарил П. И. Бартеневу. От последнего листки поступили к Л. Н. Майкову и после его смерти вместе с его бумагами в 1900 г. были переданы в Библиотеку

321

Академии наук; там были они обнаружены Л. Б. Модзалевским и в 1931 г. перешли в Пушкинский Дом.

Все остальное Павел Васильевич в 1883 г. подарил А. Ф. Онегину.

Не получив, как мы знаем, разрешения раздать почитателям Пушкина восемьдесят семь листков его автографов, помеченных жандармами, Жуковский тем не менее оставил у себя немалое количество этих листков. Сколько именно, нельзя установить. Минимум осталось у Жуковского девяносто три листка, но с известной долей вероятности можно предположить, что у него осталось девяносто семь листков.

Судьба их была такова. Семь листков Жуковский подарил своему хорошему знакомому, прусскому государственному деятелю Карлу Радовиц (1797—1853), большому коллекционеру автографов, собрание которого поступило в Королевскую берлинскую библиотеку103.

Один листок Жуковский подарил кн. В. Ф. Одоевскому. Листок этот в составе архива последнего поступил в 1869 г. в Публичную библиотеку в Петербурге104. Наконец, один листок («Поэт идет: открыты вежды...»из «Египетских ночей») Жуковский подарил Анне Давыдовне Баратынской, рожд. кж. Абамелек (1814—1889), воспетой Пушкиным и переводившей его стихотворения на английский и французский языки. А. Д. Баратынская вклеила листок в свой альбом, принадлежавший после ее смерти племяннику ее кн. Семену Семеновичу Абамелек-Лазареву (1857 — ум. после 1892). В 1930 г. альбом был куплен у Кальнина Пушкинским Домом (№ 218).

Относительно четырех листков можно только предполагать, что они принадлежали Жуковскому и неизвестными для нас путями разошлись по разным владельцам. Очень своеобразна судьба одного из этих листов. Лист с черновиком сцены «Светлица» из «Русалки» («Княгиня, княгинюшка...», кончая: «Соловьиной поговорочкой»), вероятно от Жуковского, перешел к А. С. Норову (1795—1869), министру народного просвещения в 1854—1858 гг.105 Затем лист этот принадлежал П. И. Бартеневу, который отрезал часть листа (со стихами «Княгиня, княгинюшка...», кончая: «Свою няню любимую», и на обороте: «Дитя мое, дитятко, не плачь, не тужи...», кончая: «А красная девица, что наседочка») В. С. Абакумову (1843—1897), товарищу председателя Московского окружного суда. От Абакумова, а может быть после его смерти, листок перешел к некоему Мартынову, собрание автографов которого поступило

322

в Нижегородский музей им. Горького, откуда перешло в Исторический архив в г. Горьком. В этом собрании листок теперь и хранится106. От оставшейся у Бартенева части листа он вторично отрезал кусок рукописи снизу (со стихами «Целый день сидит...», кончая: «Любовные речи пошептывает»), которым в 1910 г. уплатил гонорар писателю Борису Александровичу Садовскому107.

Оставшаяся после двукратных обезображивании рукопись с текстом «Ах, нянюшка, нянюшка, милая моя...», кончая «Он ласкового, приветливого» после смерти П. И. Бартенева принадлежала его сыну Сергею Петровичу, который продал ее в 1925 г. в Пушкинский Дом108.

Остальные три листка имели судьбу весьма загадочную. Листок со стихотворением «Друзьям» (1822) был приобретен петербургской Публичной библиотекой в 1888 г. у В. Вилькена109, о котором мы не располагаем никакими сведениями. Листок с записью рассказа испанского посла в Петербурге Паэса неизвестно от кого и когда поступил к археологу Н. К. Богушевскому, от которого перешел к автору мемуаров и собирателю автографов А. В. Жиркевичу, а последний передал его в 1903 г. в Музей Виленского военного собрания; где он находится теперь — неизвестно110. Наконец, листок с планом «Криспин приезжает...» был приобретен петербургской Публичной библиотекой в 1910 г. у К. Е. Henrici (Берлин)111.

Остальные восемьдесят четыре листка после смерти В. А. Жуковского принадлежали его вдове, а затем сыну Павлу Васильевичу. Последний подарил два листка (с «Моей родословной») брату поэта Помпею Николаевичу Батюшкову (1811—1892), после смерти которого его альбом с автографами разных лиц, и в том числе Пушкина, вдова П. Н. Батюшкова Софья Николаевна, рожд. Кривцова (1821—1901), пожертвовала в 1892 г. в петербургскую Публичную библиотеку112. Один листок («Делибаш») П. В. Жуковский

323

7 августа 1884 г. пожертвовал в Радищевский музей в Саратове113, откуда в 1911 г. автограф поступил в Румянцовский музей (ныне ЛБ) в Москве. Один листок (записка М. Е. Крупенского к Пушкину и последнего к неизвестному) был пожертвован П. В. Жуковским в Пушкинский музей (при Лицее)114. Один листок с рисунком Пушкина (на листке имеется запись грузинской «Весенней песни» с русским переводом, сделанная рукой не Пушкина) Павел Васильевич 23 февраля 1894 г. подарил П. И. Бартеневу, от которого листок поступил к Л. Н. Майкову. После смерти последнего листок вместе с бумагами академика поступил в 1900 г. в Библиотеку Академии наук в Петербурге, где и был обнаружен Л. Б. Модзалевским. В 1931 г. листок поступил в Пушкинский Дом (№ 802). Наконец, восемь листков (с «Путешествием Онегина») были «случайно приобретены» у кого-то в 1887 г. академиком Афанасием Федоровичем Бычковым (1818—1899)115, бывшим в 1882—1899 гг. директором Публичной библиотеки в Петербурге, куда он в 1898 г. и пожертвовал автографы Пушкина116.

Остальные семьдесят один листок П. В. Жуковский в 1883 г.117 подарил своему школьному товарищу Александру Федоровичу Онегину (1844—1925)118, по каким-то (не политического характера) причинам в конце 1860-х годов эмигрировавшему в Париж, где он начал собирать все относящееся к Пушкину. С течением времени его собрание превратилось в ценный Пушкинский музей (rue de Marignan, 25), которым не мог не заинтересоваться Пушкинский Дом, командировавший в мае — июне 1908 г. Б. Л. Модзалевского в Париж для описания коллекций Онегина119. По докладу Б. Л. Модзалевского, Академия наук решила приобрести музей Онегина для Пушкинского Дома. По договору, заключенному 30 апреля 1909 г., Онегин уступил Пушкинскому Дому все им собранное за десять тысяч рублей. Одновременно с этим Онегину была назначена пожизненная пенсия (6000 р. в год), и он продолжал быть хранителем музея, который оставался в Париже. В 1920 г. Онегин составил завещание. Завещанием этим он подтверждал права на все свое собрание за Пушкинским Домом, которому завещал и весь свой капитал. 7 декабря 1922 г. Советское правительство заключило

324

с Онегиным договор, по которому еще раз подтверждалось, что Музей Онегина является собственностью Пушкинского Дома, а сам Онегин получал сто тысяч франков в возмещение расходов по хранению, которые он понес и понесет в будущем, а также за самое хранение и на пополнение собрания. После смерти Онегина (24 марта 1925 г.), в результате продолжительных переговоров Советского правительства с французским, 26 октября 1927 г. в Париже состоялся акт окончательной передачи имущества Онегина Академии наук СССР, и весной 1928 г. оно было привезено в Пушкинский Дом120.

Из полученных от П. В. Жуковского семидесяти одного листка рукописей Пушкина Онегин один листок (с заметкой: «Разумовский, Никита Панин...») подарил 1 октября 1890 г. известному врачу Льву Бернардовичу Бертенсону, от сына которого, С. Л. Бертенсона, автограф поступил в Пушкинский Дом121. Другой листок (с отрывком из «Медного всадника»), с жандармской цифрой «23», Онегин в 1892 г., по желанию П. В. Жуковского, передал студенту Московского университета Истомину122. Сведений об этом Истомине я не имею, как неизвестна мне и судьба бывшего у него автографа.

Таким образом, в составе собрания Онегина листков с жандармскими цифрами, бывших в девяти пакетах, в Пушкинский Дом поступило шестьдесят девять.

Приняв от Жуковского рукописи Пушкина, Опека, не удовлетворившись почему-то жандармской нумерацией листов, решила в свою очередь перенумеровать их. Дело это было поручено совершенно безграмотному писарю, который, например, одну из тетрадей Пушкина (№ 2364 ЛБ) назвал так: «Рукописная книга подлинного оригинала А. С. Пушкина, вышедшего при жизни его сочинений». Перенумеровал этот писарь листы (черными чернилами) с бо́льшим количеством ошибок, чем это сделали жандармы. Этим его работа и ограничилась, и опекуны не потрудились даже проверить писарскую нумерацию и расписаться под записью писаря, которую он делал в конце тетрадей: «В сей книге писанных листов столько-то. Опекун». Так без подписей опекунов эти записи и остались.

После этой неоконченной работы никто, надо думать, не касался рукописей Пушкина до 1849 г.123, когда Наталья Николаевна

325

Ланская и ее муж, после женитьбы ставший опекуном малолетних детей Пушкина, решили, помимо книгоиздателей, сами издать собрание сочинений поэта. В решении этом играл, надо полагать, большую роль близкий к Ланским Иван Васильевич Анненков (1813—1887), служивший в одном полку с Ланским и занимавшийся его имущественными делами. Автор только что вышедшей в 1849 г. четырехтомной «Истории л.-гв. Конного полка от 1731 по 1848 год», И. В. Анненков очень увлекся мыслью издать собрание сочинений Пушкина. Но понимая, что сделать это ему одному не по силам, обратился за помощью к своему брату, литератору, приятелю Гоголя, Павлу Васильевичу Анненкову (1811—1887).

Об этом так в конце 1870-х годов вспоминал сам Павел Васильевич: «В это время ‹в конце 1849 — начале 1850 г.— М. Ц.› Ланская, по первому мужу Пушкина, делами которой по дружбе к семейству занимался брат Иван, пришла к мысли издать вновь сочинения Пушкина, имевшие только одно издание, 1837 года. Она обратилась ко мне за советом и прислала на дом к нам два сундука его бумаг. При первом взгляде на бумаги я увидал, какие сокровища еще в них таятся, но мысль о принятии на себя труда издания мне тогда и в голову не приходила. Я только сообщил Ланской план, по которому, казалось мне, должно быть предпринято издание»124.

Слова Анненкова о том, что будто бы он «при первом взгляде на бумаги увидал, какие сокровища еще в них таятся», не соответствуют действительности: память изменила ему. На самом деле П. В. Анненков на первых порах не оценил огромного значения рукописей Пушкина. Понял это брат его, Иван Васильевич, о котором третий брат, Федор Васильевич, писал Павлу Васильевичу в Симбирск 12 апреля 1851 г.: «Ванюша ‹...› роется в бумагах Пушкина и нашел очень много хороших вещей как для сведения, так и для печати, что́ тобою без внимания были пропущены, и — твоя леность и самоуверенность была тому причиною, что не до основания были пересмотрены все рукописи»125.

Сам Иван Васильевич так писал об этом 12 мая 1851 г. брату, уговаривая его принять участие в издании: «Успеху предприятия способствовать будут новые, не бывшие в печати сочинения Пушкина.— Твое резкое суждение, что их нет, — несправедливо.— Я нашел около 50 стихотворений достойных печати, и от которых Некрасов и Боткин были в восторге, когда я им читал. Найдены они мною в его бумагах; некоторые из них — цельные, а бо́льшая часть неоконченных; но как их не включить в новое издание»126.

326

Вообще из писем 1851 г. Ивана и Федора Васильевичей к Павлу Васильевичу с бесспорной очевидностью явствует, что в это время дело издания вел один Иван Васильевич, заключивший в конце апреля — начале мая 1851 г. с Н. Н. Ланской договор, по которому она уступала И. В. Анненкову право издания сочинений ее мужа всего за 5000 рублей127.

Только под сильнейшим давлением брата П. В. Анненков взялся за редактирование сочинений Пушкина и составление его биографии.

Над рукописями поэта Павел Васильевич работал в Петербурге с октября 1851 г. до августа 1852 г., когда уехал в свое имение Чирьково (в 55 верстах от Симбирска), куда ему Иван Васильевич выслал «все пакеты со стихотворениями»128, т. е. отдельные листы рукописей Пушкина, разложенные жандармами по пакетам.

Работа по подготовке издания к печати была закончена в июле 1853 г.129, и, вероятно, тогда же Ланским были возвращены рукописи Пушкина. Но сдал им Анненков только переплетенные и сшитые тетради, отдельные же листы как помеченные жандармскими цифрами, так и без этих помет, остались у братьев Анненковых. Без жандармских цифр у Анненковых остались следующие рукописи: «Об Аристове», обложка с пометой рукой Пушкина; рукописи № 12 описи протокола разбора бумаг Пушкина № 7 (от 19 февраля)130: «Записка об Артемьеве, Кудрявцове, Толстом, Минееве и Аристове» (копии писарские); двадцать два листа черновиков писем; два листа с черновиком (в форме письма) предисловия к «Борису Годунову»; один лист с письмом к Н. Н. Пушкиной (от 24 апреля 1834 г.), видимо, отбившимся от всех других писем поэта к жене; подписной лист на сочинения Кафтарева с записью Пушкина; два листа с выпиской из письма Вольтера к д’Аржанталю; два листа с записью о встрече с Кюхельбекером 15 октября 1827 г.; четыре листа копии с календаря на 1721 г.; четыре клочка бумаги с черновиком статьи о французской революции; одиннадцать клочков бумаги с черновиком письма к Геккерну от 21 ноября 1836 г. и восемь писем к Пушкину с его записями.

Затем у Анненковых осталось двенадцать листов, вырванных из тетрадей и вынутых из пачек несшитых листов, и, наконец, листы с жандармскими цифрами, разложенные по пакетам. Сколько последних листов осталось у Анненковых, в точности неизвестно. Относительно трехсот пятидесяти листов можно с уверенностью утверждать, что они не были возвращены Анненковыми Ланским, а относительно двух можно только предполагать, что они также остались у них.

327

Семь листов (шесть листов с планами «Русского Пелама»131 и один лист со статьей «О ничтожестве литературы русской»132) из двенадцати листов, вырванных из тетрадей и вынутых из пачек несшитых листов, и три листка («Я думал сердце позабыло...», план «Капитанской дочки» и заметка о статье А. А. Бестужева) из листков, разложенных жандармами по пакетам, Павел Васильевич подарил своему знакомому, симбирцу, писателю Валерьяну Никаноровичу Назарьеву (литературный псевдоним: В. Аникеевский) (1830—1902), после смерти которого рукописями владели вдова его, Анна Карловна, рожд. Хопфгартен (1853—1933), и дочь, Елена Валерьяновна Штакельберг, продавшие автографы 16 мая 1931 г. во Всесоюзную библиотеку им. В. И. Ленина в Москве133. Один листок (со стихотворениями «Рифма» и «Я здесь, Инезилья...») Анненков подарил жене А. А. Фета, Марье Петровне Шеншиной, рожд. Боткиной (1828—1894), после смерти которой альбом ее с вклеенным автографом Пушкина принадлежал брату ее, члену Академии художеств, собирателю предметов искусств Михаилу Петровичу Боткину (1839—1914)134, а после смерти последнего его сыну, преподавателю романо-германской филологии в Ленинградском университете, Сергею Михайловичу Боткину (1888—12 сентября 1918 г.). Вдова Сергея Михайловича, Надежда Степановна, рожд. Врасская, в ноябре 1918 г. пожертвовала альбом в Пушкинский Дом135.

С рукописями Пушкина Анненковы, нужно отдать им справедливость, обращались весьма небрежно. После смерти Павла Васильевича в ящике его брата Ивана Васильевича оказался двадцать один лист с черновиками писем: к Бенкендорфу (пятнадцать листов), А. Л. Крылову, Жобару, кн. М. А. Дондукову-Корсакову (два листа), М. П. Погодину (один лист), Д. Н. Бантыш-Каменскому (один лист), черновик прошения в Главный комитет цензуры (два листа)136; шесть писем к Пушкину с его записями: Осиповой от 25 января 1832 г. и от 9 января 1837 г., А. Рохманова от 10 апреля 1832 г., Н. И. Гончаровой от 4 ноября 1833 г., Погодина от 1 мая 1836 г.137, А. П. Плещеева от 3 октября 1836 г.; два листа с выпиской из письма Вольтера к д’Аржанталю, подписной

328

лист на сочинения Кафтарева с записью Пушкина; четыре клочка бумаги с черновиком статьи о французской революции138 и пятьдесят шесть листков с жандармскими цифрами из листков, разложенных жандармами по пакетам.

После смерти Ивана Васильевича ящик этот принадлежал его сыну, полковнику Федору Ивановичу Анненкову (1843—1903), продавшему в 1899 г. рукописи, находившиеся в ящике в большом беспорядке (причем были листки даже по неосторожности разорванные), профессору русской литературы Петербургского университета Илье Александровичу Шляпкину (1858—1918), издавшему это собрание в 1903 г. в своей книге «Из неизданных бумаг А. С. Пушкина»139.

После смерти И. А. Шляпкина это собрание (без одного листка со стихотворением «Ты просвещением свой разум осветил...», неизвестно куда девавшегося) поступило в 1918 г. в Пушкинский Дом140.

От листов, оставшихся у Анненковых, один — письмо А. А. Дельвига от первой половины января (?) 1827 г. с записью поэта, отбился и неизвестными путями попал к П. Е. Щеголеву, который после опубликования письма (без записи Пушкина) в «Былом» (1906, № 5) пожертвовал автограф в Пушкинский Дом (№ 770).

После смерти П. В. Анненкова всеми оставшимися у него рукописями владела вдова его, Глафира Александровна, рожд. Ракович (1831—1899), последние годы своей жизни жившая за границей.

В одной из рабочих тетрадей П. В. Анненкова (с копиями пушкинских текстов), привезенной в октябре 1888 г. вдовой его в Петербург и находившейся у родственника ее, писателя Н. Я. Макарова (1828—1892), П. А. Ефремов нашел четыре листка из бывших в пакетах: автобиографическую записку В. Д. Сухорукова (на двух листках)141, записку о нем Пушкина и заметку «Кстати, замечательная черта...». И тетрадь и оказавшиеся в ней автографы Пушкина Ефремов, по его словам, «взял» себе142. У Ефремова же оказались и два листа (с планом автобиографии: «Семья моего отца...»), вырванных из тетрадей143. После его смерти все эти автографы принадлежали его племяннице С. А. Ефремовой, от которой в 1908 г. поступили в Пушкинский музей Александровского

329

лицея, в составе которого в 1917 г. перешли в Пушкинский Дом144.

В июле 1897 г. в усадьбе принадлежавшего Г. А. Анненковой имения ее мужа при с. Чирькове (в 55 верстах от Симбирска) член Симбирской архивной комиссии Дмитрий Иванович Сапожников (ум. в 1918 г.) нашел в сарае, среди заплесневелых и отчасти даже полусгнивших книг, шестнадцать «пакетных» листков (лицейский дневник, замечания на «Анналы» Тацита и др.)145.

Считая, очевидно, что рукописи Пушкина должны принадлежать тому, кто над ними работает, Г. А. Анненкова передала оставшиеся у нее рукописи академику Леониду Николаевичу Майкову (1839—1900), со второй половины 1880-х годов работавшему по приготовлению к печати академического издания собрания сочинений Пушкина. Когда и при каких обстоятельствах произошла эта передача, мне неизвестно.

В предисловии ко второму тому академического издания собрания сочинений Пушкина очень глухо сказано, что Майковым «в течение долгих лет, главным образом, при содействии вдовы П. В. Анненкова, было составлено драгоценное собрание автографов Пушкина146. В это собрание входило три листа (один лист с перечнем стихотворений147 и два листа со стихотворением «С Гомером долго ты беседовал один...»148) из листов, вырванных из тетрадей; четыре листа (без жандармских цифр) с черновиками письма к Погодину149 и предисловия к «Борису Годунову»150; письмо Пушкина к жене от 24 апреля 1834 г. (один лист без жандармской цифры); письмо Н. М. Смирнова к Пушкину от марта — августа 1832 г. с заметкой Пушкина о «Моцарте и Сальери» (один лист без жандармской цифры); запись о встрече с Кюхельбекером 15 октября 1827 г. (два листа без жандармских цифр); копия календаря на 1721 г. (четыре листа без жандармских цифр); одиннадцать клочков бумаги (без жандармских цифр) с черновиком письма Пушкина к Геккерну от 21 ноября 1836 г.151 и двести шестьдесят девять «пакетных» листков.

330

Из этого собрания Л. Н. Майков подарил четыре «пакетных» листка. Два листка («От меня вечор Леила...» и заметка о Радищеве) были подарены Лонгину Федоровичу Пантелееву (1840—1919), от которого листок с заметкой о Радищеве поступил в 1914 г. в Пушкинский Дом (№ 348)152. Листок со стихотворением «От меня вечор Леила...» Л. Ф. Пантелеев подарил историку Евгению Викторовичу Тарле153. Другие два листка (черновики строф «Евгения Онегина») вдова Майкова отдала в 1904 г. в Пушкинский музей Александровского лицея, откуда, в составе всех собраний музея, автографы Пушкина поступили в 1917 г. в Пушкинский Дом (№ 158).

После смерти Л. Н. Майкова владелицей собрания сделалась вдова академика Александра Алексеевна, рожд. Трескина (1841—1915). Тринадцать «пакетных» листков с автографами пятнадцати стихотворений («Полководец», «Муза», «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», «Для берегов отчизны дальной...», «Клеветникам России», «Анчар», «Ответ Катенину», «Он между нами жил...», «Юношу, горько рыдая...», «Поэт по лире вдохновенной...», «Поэт, не дорожи...», «Не множеством картин...», «На холмах Грузии...», «К бюсту завоевателя» и «Монастырь») А. А. Майкова подарила президенту Академии наук вел. кн. Константину Константиновичу (1858—1915)154, по завещанию которого эти автографы в 1923 г. поступили в Пушкинский Дом155. Четырнадцатый листок А. А. Майкова подарила помощнику Л. Н. Майкова в его работах по Пушкину, редактору академического издания переписки поэта Владимиру Ивановичу Саитову (1849—1938). Этот листок (стихотворения «Труд» и «Кавказ»)156 В. И. Саитов через Н. К. Кульмана подарил кн. Олегу Константиновичу Романову (1892—1914)157. Дальнейшая судьба листка мне неизвестна. Пятнадцатый листок (заметка о романах Вальтер Скотта и «Ignorance des seigneurs...») А. А. Майкова передала в музей б. Смольного института, откуда он перешел в Русский музей, а затем поступил в Пушкинский Дом (№ 296).

Кроме этих пятнадцати «пакетных» листов, А. А. Майкова в 1904 г. подарила два листа, вырванных из тетради, со стихотворением

331

«С Гомером долго ты беседовал один...» Николаю II. Листы эти (в конверте) оказались в его библиотеке в Зимнем дворце и ныне хранятся в Центральном государственном историческом архиве158.

В этом же 1904 г. А. А. Майкова лист с перечнем стихотворений, четыре листа с черновиками, письмо Пушкина к жене, одиннадцать клочков письма к Геккерну и двести сорок «пакетных» листков принесла в дар Рукописному отделению Библиотеки Академии наук, поставив условием, чтобы «право первого пользования пушкинскими материалами и опубликования их принадлежало Академии наук и чтобы опубликование это произошло в академическом издании сочинений Пушкина, начатом Леонидом Николаевичем Майковым»159. Остальные одиннадцать листков («Забыв и рощу и свободу...»160, Возражения на статьи Кюхельбекера161, проект прошения для неизвестного162, подсчеты на листке с выписками неизвестной руки из Новалиса163 и игра на слова — «Malheur»164) отбились из собрания и нашлись в бумагах Л. Н. Майкова, также поступивших в 1904 г. в Библиотеку Академии наук, а оттуда в 1931 г. в Пушкинский Дом.

Запрещение публиковать тексты из собрания Л. Н. Майкова, конечно, явилось сильнейшим тормозом в деле изучения жизни и творчества Пушкина. Запрещение это потеряло всякий смысл после фактического прекращения академического издания, но тем не менее в течение многих лет исследователи Пушкина по отношению к этому ценному собранию должны были ограничиваться теми скупыми сведениями, которые дал в своем описании собрания Майкова В. И. Срезневский («Пушкин и его современники», вып. IV, 1906).

В 1931 г. майковское собрание из Рукописного отделения Библиотеки Академии наук было переведено в Пушкинский Дом и составило центральное ядро богатого собрания рукописей Пушкина, хранящихся в этом учреждении.

Можно только предполагать, что в числе листков, оставленных у себя П. В. Анненковым, были два листка, из которых один («Ответ анониму») неизвестно у кого и когда был приобретен П. Я. Дашковым и пожертвован им в 1910 г. в Пушкинский музей Александровского лицея, откуда в 1917 г. поступил в Пушкинский Дом165, и второй (письмо к издателю «Сына отечества») был неизвестно

332

когда куплен у петербургского антиквара Ф. Г. Шилова П. Е. Щеголевым и после его смерти принадлежал его сыну Павлу Павловичу Щеголеву166.

У Опеки над малолетними детьми Пушкина, а затем у старшего сына поэта после работ над его рукописями Жуковского и Анненкова из отдельных листков осталось всего семь. Уцелели они, вероятно, лишь потому, что оказались вложенными в тетради Пушкина.

Из этих семи листков сын Пушкина Александр Александрович неизвестно когда подарил один листок (окончание стихотворения «Простишь ли мне ревнивые мечты...») педагогу и общественному деятелю Федору Федоровичу Эвальду (1813—1879). Автограф этот в 1926 г. поступил в Пушкинский Дом (№ 55)167.

Среди рукописей Пушкина, поступивших от его сына в Румянцовский музей (о чем см. ниже), оказалось лишь два листка из разложенных в 1837 г. жандармами по пакетам. Это — листок (с жандармской цифрой «6») с черновиком «Странника», вложенный в тетрадь № 2377 А, и листок (с жандармской цифрой «60») с черновиком стихов из «Езерского», вложенный в тетрадь № 2375168.

У внука поэта, Григория Александровича, в числе других рукописей (о чем см. выше стр. 315) Пушкинский Дом приобрел, при посредстве П. Е. Щеголева, в 1924 г. два листка: перевод «Меры за меру» и замечания на книгу М. Ф. Орлова «О государственном кредите»169. Два листка у Григория Александровича приобрел П. Е. Щеголев. Один из них был продан в 1934 г. Павлом Павловичем Щеголевым Юлиану Григорьевичу Оксману (опись расхищенных пугачевцами вещей Буткевича)170, местона хождение последнего листка мне неизвестно171.

Обращаемся к основному фонду рукописей Пушкина — к переплетенным тетрадям и к тетрадям, сшитым жандармами из отдельных листов. Все эти тетради172 после работ над ними И. В. и П. В. Анненковых были ими, надо полагать в 1853 г., возвращены Ланским.

333

По семейному разделу имущества между детьми Пушкина, состоявшемуся, вероятно, во второй половине 1850-х годов, рукописи Пушкина, за исключением писем его к Наталье Николаевне, сделались собственностью старшего сына поэта Александра Александровича. Владел он этими рукописями более двадцати лет, никому из редакторов и биографов Пушкина их не показывая. Хотя М. И. Семевский и писал: «Как известно, все рукописи Пушкина и право издания его сочинений куплены у его наследников Я. А. Исаковым на определенное число лет»173, рукописями поэта редактор изданий 1859—1860 гг. и 1870 г. собрания сочинений Пушкина Г. Н. Геннади не пользовался.

Только в 1880 г. тетради поэта были доставлены А. А. Пушкиным на выставку, устроенную Обществом любителей российской словесности в Румянцовском музее. Тогда же, под влиянием настояний Петра Ивановича Бартенева и хранителя Отделения рукописей Румянцовского музея Алексея Егоровича Викторова (1827—1883), убеждавших А. А. Пушкина передать драгоценные рукописи его отца в государственное хранилище, Александр Александрович заявил, что он жертвует все имеющиеся у него рукописи московскому Румянцовскому музею.

Приобретя у А. А. Пушкина право публикации из рукописей всего, «что найдет в них нового», П. И. Бартенев ездил за ними в г. Козлов (Тамбовской губернии)174. С III книги «Русского архива» 1880 г. Петр Иванович начал печатать не опубликованные Жуковским и Анненковым тексты Пушкина, имевшиеся в его тетрадях175. По мере использования их Бартенев сдавал тетради в Румянцовский музей. Принимал их А. Е. Викторов, давший рукописям инвентарные номера, под которыми они и известны в пушкиноведении, и составивший краткую опись их, напечатанную в «Отчете» Румянцовского музея за 1879—1882 гг. (М., 1884). Рукописи эти представляют собою пятнадцать переплетенных тетрадей и альбомов Пушкина (№ 2364—2374, 2377 Б, 2378, 2382 и 2384), двадцать три несшитые тетради Пушкина, составившие по инвентарной нумерации два номера (№ 2381 — тринадцать тетрадей «Капитанской дочки» и № 2390 — десять тетрадей «Истории Пугачева»), восемнадцать тетрадей, сшитых жандармами из отдельных листов (№ 2375, 2376 А, 2376 Б, 2376 В, 2377 А, 2380. I, 2380. II, 2383, 2385 А, 2385 Б, 2385 В, 2386 А, 2386 Б, 2386 В, 2386 Г, 2387 А, 2387 Б и 2387 В) и несшитые отдельные листы в обложках, составившие по инвентарной нумерации семь номеров (№ 2377 В, 2379, 2388 Б, 2388 В, 2388 Ж, 2389 и 2391).

334

Кроме этих автографов, в фонд входит рукопись «Бориса Годунова», писарская копия с поправками Пушкина (№ 2392), и автограф Пушкина («Воспоминания в Царском селе», 1815 г.) в тетради копий (№ 2395)176.

С осени 1882 г. эти рукописи Пушкина стали доступны для всех177, чем воспользовался В. Е. Якушкин, опубликовавший в 1884 г. подробное описание этих рукописей, составившее эпоху в пушкиноведении178.

Из рукописей, хранившихся у А. А. Пушкина, одна — дневник поэта — не была им сдана в Румянцовский музей179.

В 1880 г. Александр Александрович разрешил опубликовать отрывки из дневника П. И. Бартеневу180 и С. А. Юрьеву181, в 1890 г.— своему двоюродному брату Льву Николаевичу Павлищеву (1834—1915)182, а в 1903 г. по просьбе президента Академии наук вел. кн. Константина Константиновича посылал рукопись академической Пушкинской комиссии для снятия копии, что и было сделано Б. Л. Модзалевским и В. И. Саитовым183.

После смерти Александра Александровича дневник принадлежал его сыну Александру Александровичу, а после смерти последнего его брату Григорию Александровичу. В начале революции дневник находился у родственников Григория Александровича184, от которых только летом 1919 г. поступил в Румянцовский музей185 (Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина)186.

1932—1933 гг.

335

ПРИЛОЖЕНИЕ

НАЗВАНИЯ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ПУШКИНА,
НАХОДЯЩИХСЯ НА ОТДЕЛЬНЫХ ЛИСТАХ, ПЕРЕНУМЕРОВАННЫХ
ЖАНДАРМАМИ

336

337

338

339

340

341

342

343

344

345

346

347

348

349

350

351

352

353

354

355

356