153

<А. О. СМИРНОВА-РОССЕТ>

ИЗ «АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ ЗАПИСОК»

Летом в Павловске я познакомилась с семейством Карамзиных. <...> Они жили в Китайских домиках, и тут началась долголетняя дружба с этим милым семейством. Катерина Андреевна, по-видимому сухая, была полна любви и участия ко всем, кто приезжал в ее дом. Они жили зимой и осенью на Владимирской против самой церкви и просили меня у них обедать. После обеда явился Фирс Голицын и Пушкин и предложил прочитать свою последнюю поэму «Полтаву». Нельзя было хуже прочесть свое сочинение, как Пушкин. Он так вяло читал, что казалось, что ему надоело его собственное создание. <...> Он читал так плохо и вяло, что много красот я только после оценила. C’est magnifique*. Так прекрасно описание украинской ночи, любовь молодой красавицы, дочери Кочубея, к старому Мазепе, от которого ее отец погибает на плахе. Одним словом, c’est un chef-d’oeuvre. Je n’ai pas les oeuvres de Pouchkine avec moi, tu les trouveras dans motre maison. Il a voulu que je dise mon opinion, et j’ai bêtement dit que c’etail très bien** ¹.

154

<...> У Потоцкого были балы и вечера. У него я в первый раз видела Елизавету Ксавериевну Воронцову в розовом платье. Тогда носили cordelière*. Ее cordelière были из самых крупных бриллиантов. Она танцевала мазурку на удивленье всем с Потоцким. <...> На его вечерах были des huissiers** со шпагами, официантов можно было принять за светских франтов, ливрейные были только в большой прихожей, омеблированной как салон: было зеркало, стояли кресла и каждая шуба под номером. Все это на английскую ногу. Пушкин всегда был приглашен на эти вечера и говорил, что любителям счастья, все подавали en fait de rafraîchissement*** и можно называть то то, то другое, и желтенькие соленые яблоки, и морошку, любимую Пушкиным, брусника и брусничная вода, клюквенный морс и клюква, café glacé****, печения, даже коржики, а пирожным конца не было.

<...> Александра Васильевна d’Hoggier вышла замуж за Ивана Григорьевича Сенявина; она устроила свой дом на Аглицкой набережной <...> У нее делали живые картины «La leçon de musique en Torbury»***** <...> Потом была картина графини Завадовской «La mère de Gracques»******, она лежала на кушетке, дети стояли за спиной ее, кажется, оба сына Сенявиной. Она так была хороша и в ней было столько спокойной грации, что все остолбенели. Эту картину повторяли три раза. Потом я в итальянке, в крестьянском итальянском костюме сидела на полу, а у ног моих Воронцов-Дашков в костюме транстевера лежал с гитарой на полу. Большой успех, и повторили три раза, и, не сняв костюм, оделись и в каретах отправились к Карамзиным на вечер; ² я знала, что они будут танцовать avec un tapeur*******. Все кавалеры были заняты, один Пушкин стоял у двери и предложил мне танцовать с ним мазурку. Мы разговорились, и он Мне сказал: «Как вы хорошо говорите по-русски». — «Еще бы, мы в институте всегда говорили по-русски, нас наказывали, когда мы в дежурный день говорили по-французски. А на немецкий махнули рукой». — «Mais vous êtes Italienne?» — «Non, je ne suis d’aucune nationalité: mon père était Francais, ma Grande-mère était une Geoigienne et mon Grand-père — un Prussien. Mais je suis orthodoxe et Russe de

155

coeur*. Плетнев нам читал вашего «Евгения Онегина», мы были в восторге, но когда он сказал: панталоны, фрак, жилет, мы сказали: какой, однако, Пушкин индеса**». Он разразился громким веселым смехом personal***. Про него Брюллов говорил «Когда Пушкин смеется, у него даже кишки видны».

<...> Наш учитель словесности был Петр Александрович Плетнев, который теперь учителем при царских детях. Пушкин ничего не печатал без его одобрения, у него такой верный эстетический вкус.

<Киселев>: «В Петербурге я часто виделся с Пушкиным, при мне он написал стихи мелком на зеленом сукне:

Своенравная Россети

В прихотливой красоте

Все сердца пленила эти

Те, те, те и те, те, те».

«Я не знала, что он написал эти стихи». — «Все играли на мелок. Один Николай Михайлович платил тотчас, и Пушкин ему говорил: «Смирнов, ты жену проиграешь в карты». — «Если Россети, то не проиграю» ³ <...>

«А я-то медведем сидел или у Пушкина <бывал> и видел, как он играет. Пушкин меня гладил по головке и говорил: «Ты паинька, в карты не играешь и любовниц не водишь». На этих вечерах был Мицкевич, большой приятель Пушкина. Он и Соболевский тоже не играли. Однажды, очень поздно, мы втроем вышли, направляясь домой, подошли к недостроенному дому, и Мицкевич пропал. Мы его звали, ответа не было. Мы полагали, что он зашел за угол по надобности, и пошли домой. Я в Почтамтскую, где жил в трех комнатах с Михайлой. На другой день Мицкевич нам рассказал, что рано утром пришли работники и его разбудили на самой опасной высоте дома. Они его спустили в кадке на веревке. С ним был припадок сомнамбулизма, и он не может себе растолковать, как он туда забрался» <...>

<Смирнова>: — Не знаю, видели ли вы в Царском большой бассейн, в котором проточная вода; он возле девушки с разбитым кувшином. Это очень хорошенький маленький памятник.

156

<Киселев>: — Да, я был в Царском только один раз и лишь это и видел. Я был слишком беден, чтобы нанять экипаж, и пришел туда пешком с Пушкиным, который такой же безумный «Capitaine d’infanterie», как и я. Не знаю, читали ли вы когда-нибудь «Les historiettes galantes» de Tallemmant des Réaux?*

<Смирнова>: — Конечно, и они доставили мне много удовольствия, особенно «Ответы г. Космю», и я знаю «L’histoire du capitaine d’infanterie».** Именно Пушкин мне указал на них, так же как на сочинения Ривароля, Шамфора и «Сказки» Вольтера ⁴.

<Киселев>: — Я тогда вместе с Пушкиным совершил продолжительную прогулку вокруг озера, а потом мы прошли мимо комнат, где вы жили, в первом этаже, и Пушкин сказал мне: «Здесь я проводил самые приятные вечера у «фрейлинки Россет», как ее называли придворные лакеи. Сперва мы с женой катались на парных дрожках, которые называли ботиками, я сидел на перекладине и пел им песню, божусь тебе — не моего сочинения:

Царь наш — немец русский...

Царствует он где же?

Всякий день в манеже.

Школы все казармы,

Судьи все жандармы,

А Закревский — баба,

Управляет в Або,

А другая баба

Начальником штаба ⁵.

И эти стихи не мои:

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена ⁶.

<Киселев>: — Сумасшедшие, разве такая махина, как Россия, может жить без самодержавия?

<Смирнова>: — Кисс, Пушкин жил тогда в доме Китаева, придворного камер-фурьера. В столовой красный диван, обитый бархатом, два кресла и шесть стульев, овальный стол и ломберный накрывали для обеда. Хотя летом у нас был придворный обед довольно хороший, мы обедали все вместе, это уж были новые порядки Волконского, министра двора <...> но я любила обедать у Пушкина. Обед составляли щи

157

или зеленый суп с крутыми яйцами (я велю сделать вам завтра этот суп), рубленые большие котлеты со шпинатом или щавелем, а на десерт — варенье с белым крыжовником.

<Смирнова>: — Представьте себе, Киселев, что блины бывают гречневые, потом с начинкой из рубленых яиц, потом крупичатые блины со снетками, потом крупичатые розовые

<Киселев>: — Об розовых я и понятия не имею. Как их делают розовыми?

<Смирнова>: — Со свеклой. Пушкин съедал их 30 штук, после каждого блина выпивал глоток воды и не испытывал ни малейшей тяжести в желудке.

<Смирнова>: <...> Государь цензуровал «Графа Нулина». У Пушкина сказано «урыльник». Государь вычеркнул и написал — будильник. Это восхитило Пушкина: «C’est la remarque de gentilhomme**. А где нам до будильника, я в Болдине завел горшок из-под каши и сам его полоскал с мылом, не посылать же в Нижний за этрусской вазой».

— Государь тоже цензуровал последние главы «Онегина»?

— Все это не при мне писано. Я очень удивилась, когда раз вечером мне принесли пакет от государя, он хотел знать мое мнение о его заметках. Конечно, я была того же мнения и сохранила пакет. Il y a cette magnifique paraphe** и в его почерке виден весь человек, т. е. повелитель ⁷.

<Смирнова>: <...> Я была почти всегда окружена мужчинами — Жуковский, Вяземский, Пушкин, Плетнев, некоторые иностранцы — и могу вас уверить, что никогда не слышала от кого-нибудь из них двусмысленного слова.

<Диалог А. О. Смирновой и И. Д. Киселева>

<Смирнова>: <...> Вот еще пример, который мне стыдно рассказывать теперь, когда я понимаю неприличие того, что я тогда выпалила. Говорили о горах в Швейцарии, и я сказала: «Никто не всходил на Mont-Rose». Я не знаю, как мне пришло в голову сказать, что я вулкан под ледяным покровом, и, торопясь, клянусь, не понимая, что говорю, я сказала: «Я, как Mont-Rose, на которую никто не всходил». Тут раздался безумный смех, я глупо спросила, отчего все рассмеялись. Madame Карамзина погрозила Пушкину пальцем. Три Тизенгаузен были там и, как я, не понимали, конечно, в чем дело.

158

<Киселев>: — Но это жестоко со стороны Пушкина смеяться над наивностью девушки. Вы покраснели, рассказывая мне это, я так люблю ваше очаровательное целомудрие. <...>

<Киселев>: — Какой я дурак был, жил медведем в этом гадком Питере, я бы вас там встретил и не оскотинился в Париже.

<Смирнова>: — Вот и вы, мой милейший, все делаете некстати, как я.

<Киселев>: — Да что уж про меня говорить, я просто дрянь, хуже Платонова; а Смирнов часто там бывал?

<Смирнова>: — Всякий день, там он сделал предложение. Мне так было тяжело решиться, что я просила Катерину Андреевну передать ему, чтоб он просто спросил, да или нет. Он спросил: «Да?» Я долго молчала, обретаясь в страхе и конфузе, и по несчастью сказала «Да», а в сердце было «Нет».

<Киселев>: — Какой счастливец мой добрый Смирнов, какое сокровище ему досталось; я рад для него, но опасаюсь для вас.

<Смирнова>: — Пушкин мне сказал: «Quelles folies vous faites, je 1’aime beaucoup, mais il ne saura jamais vous créer une position dans le monde, il n’en a aucune et n’en aura jamais aucune»* ⁸. — «Au diable, Pouchkine, les positions, quand on a le besoin d’aimer et qu’on ne trouve absolument personne qu’on puisse aimer»** <...>

<...> Пушкин говорил мне в Царском, когда Смирнов уехал для устройства своих дел. Он уехал на следующий день, даже не поцеловав мне руку. Перовский проезжал в дрожках и, скотина, даже не посмотрел на мои окошки. Пушкин сказал: «То так, то пятак, то гривенка, а что, если бы он теперь предложил бы свою руку с золотым наперстком?» — «Сейчас положила бы свою и на коленях бы его благодарила».

<Киселев>: — И вы действительно послали бы Смирнову отказ?

<Смирнова>: — Конечно. Перовский был очень красив, храбр, добр, как ангел, у него тоже было 2000 крестьян, он был щедрым покровителем моих братьев ⁹.

<Смирнова>: <...> Обычно в марте Пушкиным овладевала ужасная тоска, он видался толькос Плетневым, нашим учителем литературы, единственным уважаемым нами учителем, и все повторял: «Грустно, тоска». Плетнев, сын провинциального священника, имел слабость говорить: «А ведь гораздо честнее быть сыном попа, чем воришки-человека», —

159

<так вот>. Плетнев предлагал ему читать. Он отвечал: «Вот уже год, любезный друг, что я кроме Евангелия ничего не читаю».

<Киселев>: — Бедный Пушкин, а я его знал таким веселым и беззаботным. Много ли стихов он вам написал?

<Смирнова>: — Нет, мой поэт — Вяземский, но писал мне почти всегда шуточные стихи. У меня есть альбом, я его вам покажу — мне его подарила Софи Карамзина ко дню рождения или именин, не помню. Пушкин написал в этот альбом:

Записки А. О. Смирновой

В тревоге пестрой и бесплодной

Большого света и двора

Я сохранила взгляд холодный,

Простое сердце, ум свободный

И правды пламень благородный

И как дитя была добра;

Смеялась над толпою вздорной,

Судила здраво и светло,

И шутки злости самой черной

Писала прямо набело.

А я-то никогда не писала ни строчки до тех пор, пока вы не попросили меня писать воспоминания. Из этих стихов возникла моя репутация злючки — я думаю, вы убедились уже, что я вовсе не зла. Я никогда никому об этом не говорила.

<Киселев>: — По-моему, Пушкин очень плохо закончил это прелестное стихотворение — ваш портрет. Но вы действительно очень остро высмеиваете то, что смешно, и в глазах других это может показаться злым¹⁰.

<...> Мы возвратились и встретили Ольгу Долгорукую, которую вел под руку Платонов в голубых панталонах и зеленой охотничьей куртке с золотыми пуговицами.

<Смирнова>: — Киса, посмотрите, каким фордыбаком он ходит!

<Киселев>: — Что такое фордыбак?

<Смирнова>: — Это в лексиконе Шишкова, это Пушкин говорил. Фордыбак — это хвастун без умысла, а щелкопер — ветрогон <...) У Шишкова есть название для модных дам — толпега. Пушкин так называет княгиню Голицыну, рожденную Апраксину. Она очень плотная и очень модничает, по-французски она — M-me Tolpège, a Труперта — старая кокетка. У него биллиард — шарокат, а кий — шаротер¹¹.

160

<Смирнова>: <...> Этот Ноздрев говорил, что было где-нибудь весело: «Музыка играет, штандарт скачет». Из этого Самарин сделал глагол и говорил мне: «Вы были на бале, что, там было штандартно?»

<Киселев>: — Это слово заимствованное, и Шишков должен внести его в число самых приятных и используемых.

<Смирнова>: — Чтобы покончить с этими словами — мы с Пушкиным составили коллекцию переводов французских слов или, точнее, эпитетов. Так, у Шишкова хвастун называется фордыбак, ветрогон — щелкопер, элегантная, но несколько плотная дама — Топтыга, старая кокетка — Труперта, галоши — мокроступы, кий — шаротер, биллиард — шарокат. Пушкин говорил, что его любимый поэт — Тредьяковский, а после него граф Хвостов. В доказательство прелести Тредьяковского он приводил два стиха:

О лето, лето, тем ты мне не любовно,

Что ахти не грибовно.

И Хвостова <...>, а лучше всего его стихи после вечера, который давала Марья Антоновна Нарышкина, где барышни Лисянские пели с Пашковым:

Лисянские и Пашков там

Мешают странствовать ушам.

Это выше всего. И потом, у него локотники вместо кресел и еще что-то.

<Киселев>: <...> — Как вы хорошо говорите по-русски!

<Смирнова>: — Да, это очень удивило Пушкина; довольно странно, что в Петербурге удивляются, что русские дамы хорошо говорят по-русски. Государь со мною всегда говорит по-русски. Он первый заговорил в салоне императрицы по-русски. Александр Пав<лович> и его Лизета всегда говорили по-французски¹².

<Смирнова>: — Знаете ли, Киселев, Пушкин находит Петербург столь строгим и добродетельным, что, по его мнению, это не может так продолжаться, и однажды наступит ужасный крах.

— Тем хуже, мне будет досадно, если наша столица станет когда-нибудь такой же клоакой, как Париж.

<...> После своего завтрака он <Киселев> пришел ко мне. Я продолжала чтение, лежа на диване. «Но, Киса, я должна приподняться, дайте мне руку! Нет, лучше пропустите руку.. Так! Благодарю вас!» Он вспыхнул и строго посмотрел на меня.

— Боже, как вы любите играть с огнем!

161

— Глупости! Сколько раз Пушкин оказывал мне эту услугу, когда он приходил сидеть со мной и Шамфором, Риваролем или Вольтером. У меня тогда была убийственная тоска после родов <...>¹³.

<Киселев>: <...> — Кто такой Гоголь?

<Смирнова>: — Ах, Киса, на каком свете вы живете?

<Киселев>: — Что же вы хотите, русские, живущие в Париже, говорят только о цифрах, цифрах или болезнях.

<Смирнова>: — Гоголь — автор романа «Мертвые души» и малороссийских сказок. Пушкин от них в восторге <...>¹⁴

Встреча с Гоголем в Бадене

<Гоголь>: — Еду к бедному Языкову в Ганау, он лечится у Каппа.

<Смирнова>: — Николай Вас<ильевич>, вот Ник<олай> Дмитрич Киселев, он учился в Дерпте с Языковым, и Языков ему первому читал свои стихи.

<Киселев>: — Да, пожалуйста, Николай В<асильевич>, передайте ему мое истинное сожаление и дружбу. Я воображаю, сколько прелестных стихотворений он написал.

<Гоголь>: — Да, его стихи «Землетрясение» — одно из лучших произведений нашей богатой поэзии. Пушкин от них в восторге.

<Смирнова>: <...> Вот это имена, а Гоголю это было совершенно натурально. У него в родстве Боб и Чечевица, Пищи-Муха, Миклуха-Маклай, а в «Тарасе Бульбе» есть воевода Кисель, ваш предок — а так как вы недостаточно энергичны, вы истинный Кисель; есть Голопупенко, Белокопытенко, а в России есть Гнилосыров и Серопупов.

<Киселев>: — Вот вы это выдумали, чтобы иметь удовольствие говорить гадости.

<Смирнова>: — Совсем не выдумала. Пушкин с Мятлевым пишут чепуху под названием «Поминки».

Дай попьем, помянем

Трех Матрен, Луку с Петром¹⁵ —

а потом в продолжение:

Михаила Михалыча Сперанского

И арзамасского почт-директора Ермоланского,

Князя Вяземского Петра,

Почти пьяного с утра,

Да Апраксина Степана,

Большого болвана¹⁶.

162

Представьте себе, мой милый, что он уродлив, как смертный грех, человек с большим состоянием и при этом глуп. Пушкин был очень возмущен, когда Софья вышла за него замуж <...>. Я прибавлю только, что эти господа не могли найти рифму к Юсупову, но однажды Мят-лев вошел, торжествуя и говоря ему: «Нашел!»

Князя Бориса Юсупова

И полковника Серопупова.

Это в «Инвалиде» о приезжающих и отъезжающих. Гоголь всегда читает эти имена, и поэтому в «Мертвых душах» и «Городничем» нет выдуманных имен, все это подлинные фамилии. Я узнала, что Онегин — тоже истинная фамилия¹⁷.

<Смирнова>: <...> Пушкин говорил, что стихи Мятлева помогают очень хорошо заметить нашу кукольную комедию <...>, говорил, что вместо «Петра Ив<ановича> Укусова и прямо в ад» надобно заменить: «господа сенаторы» и пр.¹⁸

<«Пушкин мне рассказывал...»>

В записках генерала Рапп вы найдете самое точное повествование о страшной ночи, когда совершилось ужасное преступление <...> Пушкин мне рассказывал, что в 6 часов не было ни одной бутылки шампанского. Совершив гнусное дело, они ликовали <...>

<...> В Петербург приехал из деревни старик Скарятин и был на бале у графа Фикельмона. Жуковский подошел к нему и начал расспрашивать все подробности убийства. «Как же вы покончили, наконец?» Он просто отвечал, очень хладнокровно: «Я дал свой шарф, и его задушили». Это тоже рассказывал мне Пушкин¹⁹.

В<еликий> к<нязь> Павел был болезненный ребенок и очень нервный. Пушкин мне рассказывал: она <Екатерина II> знала, что на него находили пароксизмы страха, когда он слышал внезапный шум. Она послала его командовать войсками; мы воевали с Швецией, их корабли под Выборгом так палили, что в Смольном монастыре окна дребезжали. Павел был все время впереди, делал чудеса храбрости, но поплатился горячкой и расстроением желудка²⁰.

<Смирнова>: Пушкин мне рассказал, что раз он <Ланжерон> давал большой обед одесскому купечеству, а так как у него нет никакого порядка, он живет выше своих средств, то он им говорил: «Если император не прибавит мне жалованья, мне не на что будет кормить котлетами этих каналий». Слова эти были встречены громким хохотом.

163

<Киселев>: — Но я думал, что Пушкин был только во время Воронцова.

<Смирнова>: — Он оставался еще недолго при Ланжероне. Ты знаешь ли, что он сказал об Одессе — зимой грязища, а летом песочница. Его Воронцов не любил, потому что он был дружен с Раевским, который был слишком хорош с его женой. Он послал Пушкина в Бессарабию, приказав ему сделать доклад об опустошениях саранчи. Это ужасные насекомые, которые в течение часа пожирают самый лучший урожай, земля покрывается черной и тяжелой коркой, потому что они оседают, говорят, что в сущности это хорошее удобрение. Пушкин сделал свой доклад: «Саранча сидела, сидела, все съела и улетела».

<Киселев>: — Какой плут, я этого не знал.

<Смирнова>: — Он называл графиню Воронцову «La comtesse de Бельветрило».

Пушкин мне рассказывал, что он раз встретил партию, которая шла по этапам. Разбойники шли в кандалах, а женщины ехали в повозках. Необыкновенно красивая девушка шла, приплясывая, и листом капусты укрывалась от солнца. Все это его поразило, и особенно выражение невинности — он дал ей денег и спросил, зачем ее отправляют в Сибирь. — «Убила мать и свое незаконнорожденное дитя пяти лет». Он говорил, что у него волосы дыбом стали²¹.