133

«РОДРИК»: ЖИТИЕ ВЕЛИКОГО ГРЕШНИКА

Тысяча восемьсот тридцать пятый год — переломный в пушкинской лирике: с этого года в ней появляются и уже преобладают новые мотивы, связанные с предчувствием смерти; сгущаясь, они выстраиваются постепенно в единый сюжет, исполненный драматизма и неумолимо идущий к развязке. И по форме лирика 1835 года отличается от прежней: будучи по преимуществу переводной (из Анакреона, Горация, Шенье, Саути, Беньяна, Корнуолла, из Библии), она населена персонажами и говорит голосами поэтов и героев разных времен, но все они, войдя в мир Пушкина, так или иначе дают проекцию его судьбы, его внутренней жизни. Каково же место в этом ряду Родрика, последнего короля готов, или короля Родриго, как он именуется в испанских хрониках и старинных романсах? Напомним, что весной 1835 года, а точнее около 16 апреля, из-под пера Пушкина выходит текст, довольно странный по содержанию и художественным свойствам — речь идет о произведении, получившем у редакторов условное название «Родрик» («На Испанию родную...») и повествующем о злоключениях последнего короля готов, свергнутого с престола в начале 8 века, когда Испания была завоевана маврами¹.

После пренебрежительной оценки Белинского («...это что-то недоконченное, вроде тех испанских баллад, которые давно уже прискучили...²) за «Родриком» утвердилась репутация сочинения подражательного и слабого. И действительно, рядом с шедеврами 1835 года («Полководец», «Туча», «Странник», «Вновь я посетил...», «Когда владыка ассирийский...») некоторые стихи «Родрика» выглядят слишком уж непритязательными с точки зрения поэтической грамматики и фоники:

134

Готфы пали не бесславно:
Храбро билися они,
Долго мавры сомневались,
Одолеет кто кого.

Восемь дней сраженье длилось;
Спор решен был наконец...

Кажется, что Пушкин здесь и не стремится к совершенству, а выносит на бумагу первые пришедшие строки. На самом деле это конечно же не так — достаточно заглянуть в черновики со множеством вариантов. На самом деле поэтика «Родрика» задана тем жанровым образцом, которому Пушкин следует: он воспроизводит форму испанского романсеро — цикла романсов с единым героем и единым, хоть и прерывистым сюжетом, так что непритязательность, а местами и примитивность стиха «Родрика» — деланная, это искусная имитация стилистики испанского фольклора, столь искусная, что П. В. Анненков счел его непосредственным переводом «старого испанского романса»³. «Родрик» написан четверостишиями четырехстопного безрифменного хорея с чередованием мужских и женских окончаний — эта строфическая форма (с вариациями) стала в русской поэзии эквивалентом испанского народного силлабического стиха («Граф Гваринос» Н. М. Карамзина, «Сид» В. А. Жуковского, «Романсы о Сиде» П. А. Катенина»). В композиционном отношении Пушкин также следует форме романсеро: его «Родрик» состоит из трех частей, или трех романсов, каждый из которых посвящен одному эпизоду из жизни героя (впрочем, у Пушкина связь этих эпизодов теснее, чем то бывает в романсеро, и «Родрик» воспринимается не как цикл, а как цельное трехчастное произведение).

Если жанровая природа пушкинского «Родрика» ясна, то самый замысел этого стихотворения остается не поняты⁴. Трудно поверить в то, что задача воспроизведения какой-либо жанрово-стилистической формы была актуальной художественной задачей для Пушкина в тот год, когда и лирика, и проза, и все его поведение свидетельствуют об остром душевном кризисе, о трагическом переломе во внутренней жизн⁵. Вероятнее, что начало его «Родрику» дал другой, более сильный творческий импульс, нежели чисто литературный интерес к экзотическому староиспанскому материалу, уже давно освоенному русской поэзией. Причину обращения Пушкина к образу короля Родриго имеет смысл искать

135

не в плоскости его литературных интересов, а в кругу его внутренних проблем и умонастроений 1835 года, определявших тональность творчества.

Цикл о короле Родриго — самый древний в корпусе испанских романсов. Он основан на легенде, в которой народный вымысел расцветил щедро — до неузнаваемости — реальные исторические факты. Согласно легенде, Дон Родриго, король Испании, потерял престол из-за любви к Ла Каве, дочери графа Хулиана, наместника Сеуты. Родриго обесчестил Каву, она просила защиты у отца, и Хулиан, мстя обидчику, предал родину и веру — вступил в сговор с маврами. Они разгромили испанское войско в решающей восьмидневной битве, в которой и погиб исторический Родриго. Но в народной легенде он остался жив. Дальнейшее — история скитаний, покаяния и спасения Родриго, осознавшего свой грех, из-за которого пало Испанское королевство.

Эту популярную среди писателей (особенно романтиков) легенду Пушкин знал по разным источникам. В его библиотеке было двухтомное на испанском языке собрание романсов, составленное Ж.-Б. Д.еппингом⁶, — открывается оно циклом о короле Родриго. По-испански Пушкин читал, хотя отец его Сергей Львович явно преувеличивал, утверждая, что сын «выучился в зрелом возрасте по-испански»⁷. Вряд ли «выучился», но смысл текста понимал и мог переводить, о чем свидетельствуют сохранившиеся в его бумагах упражнения⁸. К тому же он собрал целую коллекцию испанских словарей⁹, так что его знакомство с испанским первоисточником более чем вероятно.

В сборнике Деппинга отражены лишь некоторые сюжетные звенья легенды: в него вошли романсы о том, как Родриго открыл Толедскую пещеру и получил предсказание о гибели Испании, о том, как он полюбил Ла Каву и соблазнил ее, о его переживаниях после поражения при Гвадалете. Среди этих романсов есть выразительные, психологически насыщенные — они могли привлечь внимание Пушкина и уж во всяком случае дали ему жанровый образец. Но основным источником его знаний о короле Родриго стала эпическая поэма Роберта Саути «Родрик, последний из готов» (1814), также бывшая в его домашней библиотеке¹⁰. Саути углубленно изучал испанскую историю и литературу, что отразилось и в самой поэме, и в обширном комментарии к ней, где собран богатый материал на английском и испанском языках — отрывки

136

из хроник, исторических сочинений, художественных произведений, связанных с легендой о Родриго. Эти комментарии, особенно в последней своей части, касающейся отшельнической жизни, искушений и смерти Родриго, представляют собой едва ли не более увлекательное чтение, чем сама поэма — многословная и аффектированная. Кроме английского ее издания Пушкин располагал и французским переводом¹¹, к которому мог обращаться в случаях затруднений с пониманием английского текста.

По-французски Пушкин ознакомился с поэмой Саути еще в 1822 году, и тогда она так ему не понравилась, что он решительно не советовал Жуковскому браться за ее перевод (в письме Н. И. Гнедичу от 27 июня 1822 года). Но теперь, в 1835-м, прочитав ее в оригинале, он сам занялся тем, от чего отговаривал тогда Жуковского: его «Родрик» является сокращенным переводом первых 553-х стихов поэмы Саути (всего в ней двадцать пять песен и около 7300 стихов). Остается предположить, что в самом Пушкине происшедшие перемены только и могли так резко изменить его отношение к этому произведению, которое, по правде говоря, невозможно читать, если не вполне сочувствовать герою, если не принимать его проблемы как свои. Саути взял за основу последнюю часть легенды — историю скитаний короля после потери престола. Он повел своего героя путем прозрения, путем глубокого религиозного покаяния, через отшельничество и аскезу — к полному преображению, к новому рождению во Христе. В конце поэмы Родрик, уже будучи священником, исповедует и причащает умирающего графа Юлиана — бывшего своего врага; все, включая Флоринду (такое имя носит у Саути дочь Юлиана) примиряются и прощают друг друга в порыве христианских чувств. Религиозный пафос, привнесенный Саути в сюжет, достигает высшего накала в моменты мистических откровений герою, когда он слышит голос с небес или видит на кресте Спасителя, зовущего его к себе.

Все это не было близко Пушкину в 1822 году, когда не просохли еще чернила на рукописи «Гавриилиады», так что неудивительно его тогдашнее неприятие поэмы Саути¹². Эстетически она и в 1835-м была, наверное, Пушкину не очень близка — при переводе он очищает сюжет от мелодраматических красок и вообще придает такой староиспанский вид своему «Родрику», будто он к поэме Саути и вовсе не имеет отношения. (Интересная деталь:

137

Пушкин возвращает героине имя Кава, каковое она чаще всего носит в романсах и хрониках, в том числе в романсах из сборника Деппинга и в отрывках из хроник, приведенных у Саути.) Так что пушкинский замысел не состоял в переложении на русский язык сочинения английского поэта-лауреата. Черпая материал у Саути и претворяя его, Пушкин дает параллельную версию сюжета, приближенную к его собственному поэтическому миру. Растянутая эпическая поэма, довольно чуждая Пушкину по духу и стилю, переводится в небольшое лирическое произведение, тесно вписанное в жизненно-творческий контекст 1835 года и в более широкий контекст его поэзии и судьбы. «Родрик» — это характерный для позднего Пушкина пример сюжетной лирики, лирики в 3-м лице, — и сюжет и герой стихотворения отстраняют, но вместе с тем и точно выражают незаимствованные пушкинские проблемы, рожденные потребностью внутреннего самоустроения в предчувствии конца.

Саути прибег к испанской легенде, чтобы с христианской точки зрения описать жизненный путь человека: от грехов и заблуждений через покаяние — к спасению. Пушкин понял замысел Саути и откликнулся на него, откликнулся, вероятно, потому, что идея христианского пути в последние годы стала приобретать для него личное значение.

По-видимому, первым творческим результатом нового чтения Саути стало одно из самых таинственных стихотворений Пушкина, которое исследователи то печатают среди черновых вариантов «Родрика», то выделяют в особое произведение, — недоработанный отрывок «Чудный сон мне Бог послал...», помеченный в автографе подписью «(Родригъ)». Эта подпись, сделанная в скобках как бы для памяти, побуждает искать связь между «Чудным сном...» и «На Испанию родную...» Где лежит эта связь? В сюжете поэмы Саути? в темах испанских романсов? Или «Чудный сон...» — самостоятельное стихотворение, не имеющее отношения к этим вариациям старинной легенды? Но если верно последнее, то как объяснить пушкинскую помету под текстом?¹³ Поиски показали, что английская поэма (как и испанские романсы, доступные Пушкину) не содержит явных перекличек с «Чудным сном...». И все-таки беремся утверждать, что этот отрывок возник под воздействием Саути.

У Пушкина разными бывают отношения между его созданиями

138

и их иноязычными источниками. Наряду с переводами и переложениями встречаются такие случаи, когда некий текст, давший литературный повод к рождению пушкинского, совершенно в нем растворяется, почти не узнается, едва просвечивает сквозь новые смыслы и формы. Материал преображается полностью, и это возможно даже при буквальных совпадениях, прямом использовании. Вспомним «Пророка» в его отношении к 6-й главе Книги Исайи: это совсем новое оригинальное лирическое произведение, а образы Исайи использованы в нем как кремень, о который высекают огонь, — они несут в стихи всю силу библейской традиции, но вырваны из своего сюжетного контекста и включены в новые лирические связи. Столь же сложный творческий механизм определяет отношения между «Чудным сном...» и его, условно говоря, источником. Попытки привязать это пушкинское стихотворение к определенному эпизоду саутевой поэмы дают результаты неубедительные¹⁴, но ее ситуация и мотивы, а главное — духовные проблемы героя вошли в творческое сознание Пушкина и послужили ему материалом для лирического монолога. Кроме подписи «Родригъ» на это указывает и статус героя «Чудного сна...»: он наделен правом принимать исповедь, он, как и Родрик у Саути, — священник. Видение героя, его вещий сон, его усталость и ожидание конца, его религиозные устремления, страх Божьего суда и жажда прощения — все это соотносится с образно-тематическим миром поэмы Саути и в еще большей степени соотносится с рассказами о короле Родриго, приведенными у Саути в комментарии. В них повествуется о жизни Родриго, уединившегося во спасение души: он проводит дни и ночи в молитвах, ждет решения своей судьбы, торопит смерть. Его посещают видения — то дьявол приходит к нему в виде старца-отшельника, или Юлиана, или Кавы, и мучит его искушениями, то является Святой Дух и обещает скорый конец испытаниям. Эти рассказы, сохранившие простодушие и занимательность народного вымысла, отложились в сюжетах и «Чудного сна...» и «Родрика». Но соприкосновение с этим фольклорным и литературным материалом, можно думать, послужило только внешним поводом для лирики, для создания двух стихотворений, связанных единой лирической темой и отразивших момент или целый этап внутренней жизни их автора.

«Чудный сон...» написан раньше «Родрика»¹⁵ — это первый,

139

непосредственный отклик на прочитанное, принявший форму исповеди-молитвы. Легендарная судьба испанского короля оказалась Пушкину настолько созвучна, что в «Чудном сне...» он применил ее к себе — перевел в первое лицо. (Напомним читателю, что подобным же образом приватизирован чужой материал и в «Страннике» — эпическое повествование Дж. Беньяна «Путешествие пилигрима» Пушкин превратил в лирический монолог, отождествил себя с героем, сплавил аллегорический, религиозно-дидактический сюжет книги с собственными внутренними проблемами.) В «Чудном сне...» открыто сказалась та личная тема, которая несколько позже в «Родрике» облечена уже в форму более сдержанную, условно-литературную. Таким образом «Чудный сон...» проливает свет на «Родрика», выдает лирическую природу, личный подтекст переводной баллады.

Не ратные подвиги короля готов, не драматические события испанской истории определили интерес Пушкина к этому сюжету, а то, что через века объединяет людей независимо от происхождения и звания — тема смерти, оставляющей человека наедине с Богом. Точнее — тема неготовности к смерти, греха, мысль о котором поражает вдруг и заставляет резко изменить жизнь.

Это неслучайная тема для Пушкина, его лирика последних лет («Пора, мой друг, пора!», «Странник», «Напрасно я бегу к Сионским высотам...») пронизана новым ощущением жизни как сознательного и трудного пути к последнему рубежу, на котором сосредоточивает и выявляет себя смысл движения. Иначе говоря, проблема спасения в религиозном ее понимании вошла в жизнь и поэзию Пушкина, она же, эта проблема, и породила интерес к сюжетам Беньяна и Саути. «Спасенья верный путь и тесные врата» — так заканчивается «Странник», так определена цель, к которой устремился его герой. «Родриг¹⁶ спасается в пещере один. Его сны, искушения» — так начинается пушкинский «Родрик» в первых черновиках, и эта маленькая программа, предваряющая работу над стихом, обнаруживает то главное, ради чего, по-видимому, Пушкин и взялся за эту работу.

В «Чудном сне» старец видения возвещает герою близкую смерть как спасение, как заслуженное воздаяние — возвещает в традиционных метафорических образах, кристаллизующих христианские представления о жизненном пути и его завершении:

140

Он сказал мне: «Будь покоен,
Скоро, скоро удостоен
Будешь царствия небес.
Скоро странствию земному
Твоему придет конец.
Уж готовит ангел смерти
Для тебя святой венец...
Путник — ляжешь на ночлеге
В пристань¹⁷, плаватель, войдешь.
Бедный пахарь утомленный,
Отрешишь волов от плуга
На последней борозде.

Герою этого отрывка спасение обещано, он заслужил и будет удостоен, хотя сам и не смеет поверить в это, — отсюда совершенно особая умиротворенная интонация, выделяющая «Чудный сон...» на фоне лирики последних лет с ее глубоким драматизмом. Здесь драматизма нет — герой уже прошел свой путь, возделал свое поле, исполнил долженствование, он к смерти готов, теперь ему остается внимать пророчеству и ждать конца. И только парафраз гефсиманской Христовой молитвы — «Но Твоя да будет воля, / Не моя...» — вносит в этот монолог драматический отсвет евангельских событий.

Особенности пушкинского лиризма таковы, что прямое обращение к Богу для него неорганично, почти невозможно, хотя молитвенное начало присутствует во многих его стихах. В поздней лирике мы знаем два случая молитвы от первого лица, и в обоих она дана как чужая речь, к которой присоединяется автор. В переложении великопостной молитвы Ефрема Сирина он присоединяется к «отцам пустынникам и женам непорочным» и к «священнику», который молитву «повторяет», — и все же это безусловная лирика, а не цитата. Так и в «Чудном сне...»: молится герой-священник, но в его словах, в их пронзительно-личном звучании слышится пушкинский голос:

Ах, ужели в самом деле
Близок я к моей кончине?
И страшуся и надеюсь,
Казни вечныя страшуся,
Милосердия надеюсь:
Успокой меня, Творец.

141

Но Твоя да будет воля,
Не моя. — Кто там идет?..

Эта молитва о скорой смерти находит множество отголосков в лирике и прозе Пушкина последних лет, и уже одно это не позволяет отнестись к ней как к поэтической риторике, а в обратной перспективе реальных событий конца января 1837 года приходится признать за поэтом неложное знание, предчувствие сердца, не единожды преломленное в позднем творчестве сквозь призму образов, часто заимствованных. Так что проблема готовности к смерти была для Пушкина в это время отнюдь не «проблемой сюжета», а острой, назревшей проблемой личной судьбы.

***

Пушкинский «Родрик» в целом настолько не похож на поэму Саути, что исследователи долгое время не догадывались о тесной связи двух этих произведений. Между тем Пушкин переводит поэму хоть и кратко, но местами очень точно, а в начале так почти дословно, удерживая детали¹⁸. Во второй части перевода он уже отступает от Саути, а в третьей, последней, вдруг делает существенную образную замену и резко завершает свой сюжет, именно свой, т. к. у Саути герою предстоят еще долгие странствия по городам и весям, встречи со многими людьми, борьба за освобождение Испании. Но Пушкину все это оказалось не нужно, чтобы сказать то, что он хотел сказать. Свой сюжет он исчерпал, переведя только две первых главы из двадцати пяти глав Саути.

Не собирался ли Пушкин продолжить рассказ? Мнения на сей счет высказывались разные¹⁹. Для нас очевидно, что «Родрик» есть завершенное художественное высказывание. Его открытый финал характерен для Пушкина, он напоминает финал «Странника» и еще больше финал «Пророка» — здесь герой тоже потрясен встречей со Всевышним, действующим через своего посланца, и тоже направляется Божьей волей из пустыни обратно в мир — на служение:

И вещал ему угодник:
«Встань — и миру вновь явись.

142

Ты венец утратил царской,
Но Господь руке твоей
Даст победу над врагами,
А душе твоей покой».

Пробудясь, Господню волю
Сердцем он уразумел,
И, с пустынею расставшись,
В путь отправился король.

У Саути все только начинается, все впереди, — у Пушкина все уже произошло. Но что произошло? каков этот новый сюжет, выстроенный Пушкиным на основе первых глав английской поэмы? Родрик обесчестил графскую дочь, и его грех обернулся бедствием для всей Испании. «Мавры хлынули потоком / На испанские брега», королевство пало, король исчез во время решающего сражения, его «почли убитым, / И никто не пожалел». «Но Родрик в живых остался», хоть и искал смерти в бою, — «утомившись», он тайно покинул поле битвы. Идя по дорогам своей страны, он видит ее в разорении и несчастьях, которые прямо связаны с его былым грехом. Бедствия народа — его личная вина, это понимают все и начинает понимать он сам:

Все, рыдая, молят Бога
О спасенье христиан,
Все Родрика проклинают;
И проклятья слышит он.

И с поникшею главою
Мимо их пройти спешит,
И не смеет даже молвить:
Помолитесь за него.

«С поникшею главою» — пластическая деталь, имеющая свою историю в пушкинской поэзии и означающая, как правило, самую глубокую печаль и самую глубокую степень раскаяния²⁰. С этого начинается у Пушкина главное: история покаяния Родрика, его внутренний путь к Богу; внешне же, наоборот, он останавливается, — как будто нужно было прекратить физическое движение, чтобы «оборотить глаза зрачками в душу». Он уединяется в пещере «на пустынном берегу», роет себе могилу и начинает новую,

143

отшельническую жизнь в аскезе и молитвах — готовится к смерти. У Саути Родрик в начале скитаний встречает монаха Романо, и они вдвоем поселяются в пустыне рядом с могилой отшельника. У Пушкина герой находит не могилу, а «труп отшельника и яму, им изрытую давно».

Тленье трупу не коснулось,
Он лежит, окостенев,
Ожидая погребенья
И молитвы христиан.

Пушкину в начале нового пути героя понадобилось чудо, подталкивающее его на этот путь. И еще одно важное отличие: у Пушкина нет не только монаха Романо, но и вообще никого нет из многочисленных персонажей, окружавших короля в поэме Саути. Его Родрик совершенно одинок, наедине со своей грешной душой, он лишен не только королевских одежд, но и всех человеческих связей, он поставлен в экзистенциальную ситуацию: голый человек на голой земле — перед Богом. Рассказ о Родрике Пушкин освобождает от мотивировок, внутренних монологов и всяких психологических рассуждений, столь характерных для Саути. Конкретного человека она превращает в человека вообще, а его индивидуальную судьбу — в жизнь человека вообще, какой она представляется в свете веры.

Сюжет, лишенный боковых ходов, стремится без замедления по одному прямому руслу, он прост до схематизма и красноречив своей простотой. Все складывается из действий героя и их неизбежных следствий: когда-то Родрик попрал нравственный закон, и от этого греха, в каком-то смысле первородного, изначального в этом сюжете, кругами расходится зло — предательство Юлиана, война, смерть. И для самого Родрика его грех имеет сокрушительные последствия, — он теряет все, оказывается отлучен от людей и Бога, лишается даже права воина умереть в бою по своему желанию («Мимо дротики летали, / Шлема меч не рассекал»).

У Саути акценты расставлены иначе. Тема раскаяния звучит у него сильно, но вместе с тем герой как бы и не очень виноват: он женат на нелюбимой женщине, и его чистое, почти братское чувство к Флоринде вызывает скорее сочувствие, чем осуждение. Вопреки легенде, по которой Родрик искупает свою вину мученической

144

смертью, у Саути он уже при жизни удостоен священнического сана, так что вопрос об искуплении стоит не так остро. У Пушкина нет этой оправданности, сглаженности греха, герой осужден жестко в самом начале («Дочь его Родрик похитил, / Обесчестил древний род»), а рассказ об искуплении занимает в пропорциях его сюжета центральное место.

Вспомним программу, в которой Пушкин зафиксировал главную тему своего романсеро и которой он точно следует в стихах: «Родриг спасается в пещере один. Его сны, искушения». «В пещере один» — такой путь очищения выбрал для себя пушкинский герой, путь аскета-пустынника, оставившего все мирское ради спасения души, оставившего навсегда — ведь он решил провести в этой пещере остаток дней «и себе могилу вырыл». В отличие от многословного Саути, у Пушкина ничего не говорится о том, как принимал Родрик это свое решение, — в его лаконичном повествовании все означено действием, поступком. Этот своего рода «аскетизм» поэтики соответствует теме рассказа и, пожалуй, полемичен по отношению к «избыточной» поэтике Саути. В программе специально подчеркнуто, что герой спасается один, и это тоже, может быть, полемично по отношению к Саути, у которого герои спасаются вместе. И пушкинский Странник из одноименного стихотворения спасается один, бросив жену и детей, но здесь-то Пушкин следует за Беньяном, тогда как в «Родрике» он отклоняется в эту сторону от Саути. Как видно, дело спасения мыслилось им как сугубо личное, интимное дело, в котором не может быть ни помощников, ни свидетелей.

«Его сны, искушения» — так Пушкин наметил в программе драму внутренней борьбы героя за свою душу. В черновиках она развернута подробно:

В сокрушении глубоком
День и ночь он слезы льет,
День и ночь у Бога молит
Отпущение грехов.
..................
Лишь уснет — ему приснятся
Графской дочери черты,
Перед ним мелькает Кава,
Каву снова видит он.
Очи полны страстной думы

145

Разгорелись и блестят,
И младенчески раскрыты
........... уста.²¹

Но в окончательный текст Пушкин не ввел эти «психологические» строфы, оставшись верным аскетической поэтике. В итоге душевная жизнь героя уходит за кадр, тема раскаяния звучит сдержанно и строго, а рассказ об искушениях сух и лишен индивидуализирующих подробностей — и лишь одна строфа отличается от других своей болезненной экспрессией:

Он проснется с содроганьем,
Полон страха и стыда;
Упоение соблазна
Сокрушает дух его.

Чувствуется, что именно здесь проходит лирический нерв сюжета, что здесь пульсирует личный опыт, так или иначе растворенный во всяком лирическом произведении. Содроганье от своего греха — выразительнейшая деталь, напоминающая мотивы другого, более раннего стихотворения Пушкина, в котором личный опыт эксплицирован прямо, в первом лице, и в котором также собственный грех вызывает дрожь и слезы:

И с отвращением читая жизнь мою,
        Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью...

Как известно, «Воспоминание» в автографе имело вторую часть, слишком интимную и потому не попавшую в печатный текст, — в ней возникают загадочные образы двух ангелов «с пламенным мечом», которые «стерегут и мстят». Эти образы интриговали исследователей и породили разные толкования, но при любом толковании нельзя не учитывать их источника — третьей главы книги Бытия, где говорится о грехопадении Адама и наказании Божием: «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Едемского херувима и пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к дереву жизни» (Быт 3.24). Ангел с пламенным мечом, преграждающий согрешившему человеку путь в бессмертие, символизирует Божий гнев и кару. Очевидно, художническое воображение Пушкина поразил этот библейский образ, не только

146

введенный в текст «Воспоминания», но и графически им запечатленный: в близком по времени автографе Пушкин нарисовал меч в виде пламени, передав его движение и горение. И тот же образ — ангела с пламенным мечом — зарисован на одном из черновиков «Родрика»²². Эти рисунки — свидетельство общей библейской темы двух стихотворений (грехопадения и его последствий); в «Воспоминании», во второй, непечатной его части, эта тема, воспринятая художественной интуицией, дана пунктиром — в «Родрике» она уже прописана отчетливо, как осознанная религиозная тема. Судьба испанского короля получает таким образом обобщенность притчи, сквозь которую просвечивает библейская история человека.

У Саути очищение дается герою нелегко, новое рождение в духе сопряжено с борьбой и страданием. Пушкин, некогда написавший об этом «Пророка», теперь расслышал эту проблематику в английской поэме и обнажил ее в своем рассказе о жизни Родрика-отшельника. Взыскуя чистоты (о чем, впрочем, прямо не говорится и можно только догадываться), Родрик мало преуспевает в борьбе с лукавым:

Хочет он молиться Богу
И не может. Бес ему
Шепчет в уши звуки битвы
Или страстные слова.

Он в унынии проводит
Дни и ночи недвижим,
Устремив глаза на море,
Поминая старину.

«Уныние» у позднего Пушкина означает отлученность от Бога, Его света, мрак безбожия. Напомним, что «унынием тесним», «уныньем изнывает» герой «Странника», пока ему не указан «некий свет». Так и Родрик: он впадает в уныние оттого, что оказался слаб и подвержен искушениям, оттого, что избранный путь ему не по плечу. Но мир Пушкина — это мир «милости, а не правосудия» («Капитанская дочка»), мир благодати, а не закона. То, к чему так стремился герой, дается ему свыше вопреки обыденной логике, вопреки может быть даже справедливости — Небеса открываются над ним:

147

Рисунок на листе со списком стихотворений.

148

Рисунок в автографе стихотворения «На Испанию родную».

149

Но отшельник, чьи останки
Он усердно схоронил,
За него перед Всевышним
Заступился в небесах.

В сновиденьи благодатном
Он явился королю,
Белой ризою одеян
И сияньем окружен.

Этот мотив небесного заступничества, отсутствующий в соответствующем месте поэмы Саути, приводит на память еще одно пушкинское стихотворение, герой которого тоже не праведник, тоже вроде бы не заслужил, и однако ж удостоен высшей милости, — речь о «рыцаре бедном», полукощунственно влюбленном в Богородицу и принявшем ради нее монашество, сомнительное с точки зрения христианской аскетики²³:

Возвратясь в свой замок дальный,
Жил он строго заключен,
Все влюбленный, все печальный,
Без причастья умер он;

Между тем как он кончался,
Дух лукавый подоспел,
Душу рыцаря сбирался
Бес тащить уж в свой предел:

Он-де Богу не молился,
Он не ведал-де поста,
Не путем-де волочился
Он за матушкой Христа.

Но Пречистая сердечно
Заступилась за него
И впустила в царство вечно
Паладина своего.

Перекличка двух текстов не исчерпывается этим мотивом: сходно описано поведение героев в добровольном заточении и происки «лукавого», почти совпадает и размер стихотворений. Все это не случайно: весной — летом 1835 года Пушкин вернулся к своей давней (1829 года) легенде о «рыцаре бедном» и радикально

150

ее переработал, пересмотрел судьбу героя, лишив его небесного заступничества и отказав ему в посмертном спасении²⁴. Очевидно, что «Родрик» и поздняя редакция «Легенды» возникли в пушкинском художественном сознании как параллельные тексты, в соположении друг с другом. Если в 1829 году путь «рыцаря бедного» метафорически выразил личные устремления Пушкина, то теперь, в 1835-м, избранный Родриком традиционный христианский путь больше сооветствует его новым духовным потребностям и именно этот путь получает высшее оправдание в сюжете его «испанской баллады».

***

Еще П. В. Анненков обратил внимание на интерес Пушкина к житиям, он сопоставил, в частности, «Странника» с фрагментом из жития Иоанна Кущника, который Пушкин выписал из январских «Четий Миней», и указал на их «сильное сходство»²⁵. Текстуальные совпадения, отмеченные Анненковым, может быть и не бесспорны, но бесспорно, что самый дух житийной литературы оказал воздействие на Пушкина и отложился в его позднем творчестве.

Тема «Пушкин и жития» почти не изучена, а между тем материала для нее более чем достаточно. В бумагах поэта сохранились упомянутая выписка из жития Иоанна Кущника, выписки из житий св. Ора черноризца и пр. Никиты затворника Печерского, переложение на русский язык жития пр. Саввы Сторожевского, однако все эти тексты более шестидесяти лет не печатались в собраниях сочинений Пушкина и их место в его творческих замыслах не прояснено. Начиная с 1825 года (время работы над «Борисом Годуновым») и до конца жизни Пушкин читал «Четьи Минеи» регулярно и советовал читать другим²⁶. Если суммировать эти факты, если учесть многочисленные упоминания святых и житий в пушкинских статьях и письмах и если к тому прибавить внушительный список книг религиозного содержания, находившихся в пушкинской библиотеке, то можно без сомнений говорить о том, что этот пласт нашей духовной культуры был для Пушкина существенно важен. Пик его интереса и внимания к житийной литературе приходится, судя по всему, на 1835-й год, когда пушкинский лицейский друг М. Л. Яковлев и его приятель, лицеист более позднего выпуска Д. А. Эристов вовлекли его в работу над

151

«Словарем историческим о святых, прославленных в российской церкви, и о некоторых сподвижниках благочестия местно чтимых». Словарь вышел в свет в 1836 году и Пушкин отозвался о нем с похвалой в «Современнике», но похоже, что материалы словаря были ему известны до печати. Меру и форму участия Пушкина в предприятии его друзей установить трудно: Анненков писал, что «он участвовал и советом и, если не ошибаемся, самим делом в составлении “Словаря...”»²⁷, В. П. Гаевский со слов Яковлева говорил о «содействии» Пушкина²⁸. Вероятнее всего, Пушкин просматривал рукопись, подготовленную Эристовым и Яковлевым. Отношения у них были короткие, двумя годами раньше друзья предоставили Пушкину рукопись своего «Исторического словаря», и он использовал ее в работе над «Историей Пугачева». Видимо, то же произошло и теперь. Да и трудно допустить, чтобы Эристов и Яковлев в столь важном деле не прибегли к пушкинским советам или чтобы Пушкин отказал им в помощи. И после выхода словаря из печати между ними продолжалась эта тема: 19 ноября 1836 года Пушкин просит Яковлева: «Не забудь записку о святых доставить мне грешному». Так что житийные сюжеты и темы были для Пушкина в это время актуальны и по внутренней потребности, и по внешнему стечению обстоятельств. Он вошел в мир «отцов пустынников», проникся его аксиологией, и убедительнее других фактов об этом говорит «романсеро» о Родрике.

Житийные сюжеты и раньше встречались у Пушкина: в лицейской поэме «Монах» (1813) он пародировал житие Иоанна Новгородского, в «Русалке» (1819) сатирически смикшировал мотивы житийной аскетики и балладной романтики. «Русалка» начинается так:

Над озером, в глухих дубровах,
Спасался некогда Монах,
Всегда в занятиях суровых,
В посте, молитве и трудах.
Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл —
И лишь о смерти вожделенной
Святых угодников молил.

Буквально те же общежитийные мотивы повторены в «Родрике», но звучат они совсем иначе: всерьез. Житийные подтексты

152

поэмы Саути Пушкин усилил и обогатил русской традицией. В рассказе об отшельничестве Родрика почти ничего уже нет от староиспанского романса, а тем паче от английской романтической поэмы; в нем сконцентрированы — на небольшом пространстве текста — идейно-сюжетные и стилевые константы житийного жанра, каким он сложился в литературе восточного христианства.

Уединение в пещере, найденные нетленные мощи, один отшельник хоронит другого, приготовление к смерти, молитвы, пост, плоды в пищу и ключевая вода, краткий сон и ночные искушения дьявола, борьба с ними, умерший святой заступается за живущих, является им, наставляет, призывает восстать, предрекает победу над врагами, возвещает Божью волю, пророчествует о будущем, — все это общие места житий святых, чтимых в России²⁹. Пушкину наверняка были знакомы разные их редакции: помимо словаря Эристова и Яковлева он мог читать, скажем, «Памятник событий в Церкви и в Отечестве» Якова Орлова (2—6 тома издания 1818 года были в его домашней библиотеке³⁰), но в этих справочных изданиях жития представлены в сокращенных вариантах, в беглых пересказах с упором на исторические события, в них отраженные. «Родрик» же убеждает в том, что его создатель был начитан глубже в житийной литературе, что он обращался к главному, церковнославянскому источнику — к Четьим Минеям или к отдельным изданиям житий в редакциях Четьих Миней Димитрия Ростовского (именно из это источника Пушкин сделал выписки, условно датируемые 1830-ми годами). Обозначенные нами элементы житийного канона, вошедшие в пушкинский сюжет, встречаются в популярных в России житиях Антония Печерского, Феодосия Печерского, Сергия Радонежского, Александра Невского (последнее Пушкин безусловно внимательно читал, так как почитал Александра Невского своим небесным покровителем³¹), но у Пушкина они лишены адресных примет. Для своего стихотворения он взял не характерные эпизоды конкретных житий, а наиболее устойчивые мотивы, дающие как бы некоторую схему, матрицу роста души.

Житийный сюжет включает как правило две составляющих: первая — борьба героя за свою душу, вторая — убедительные доказательства достигнутой святости и непосредственной связи с Богом, чудеса, творимые святым при жизни и после смерти. У Пушкина второй составляющей нет, не святость его интересует,

153

а греховность и путь освобождения от греха, внутренний поворот в человеке. Житийным подтекстом вводится открывающаяся герою идеальная перспектива аскетического опыта, наработанного «духовными тружениками».

Жанрово-смысловую доминанту пушкинского «Родрика» можно определить как житие великого грешника. По христианским воззрениям всякий человек первородно грешен, и в этом смысле «Родрик» представляет обобщенно жизнь человека и предначертанный ему путь искупления. И на этом пути пушкинскому герою дается благодать, прощение, встреча. Грешник, отверженный Богом и людьми, становится посланцем Божиим, проводником высшей воли. «Пробудясь, господню волю / Сердцем он уразумел...» Уразумел — сердцем. Это конечно же не обмолвка и не парадокс. Герой теперь в согласии с Богом, а потому его сердце и разум действуют в лад, как одно целое. А разлад ума и сердца — признак безверия, безбожия (ср. в лицейском «Безверии»: «Ум ищет божества, а сердце не находит»).

Родрик становится другим человеком, он рождается заново — вот внутренний сюжет пушкинского романсеро. Но это ведь и сюжет «Пророка» и вообще один из любимых пушкинских сюжетов, трансформируемый в разных жанрах. В «Родрике» он завершен: преображение состоялось — повествование окончено.

Итак, Родрик направляется Божьей волей из пустыни обратно в мир: «Встань — и миру вновь явись». Он хотел от мира удалиться, жить отшельником и так спасать свою душу, но оказывается, ему суждено другое. Вопрос об уходе от мира ставится с болезненной остротой и в других пушкинских стихотворениях этого времени: в «Пора, мой друг, пора!» поэт мечтает о побеге в «обитель дальную», но мечта его звучит обреченно; в «Страннике» герой рвет решительно все мирские связи, не внемлет мольбам ближних, оставляет их ради личного спасения. Именно здесь усмотрел Анненков «сильное сходство» с пушкинской выпиской из жития Иоанна Кущника, в котором дьявол искушает святого мыслями о ближних, оставленных в миру. В этом отношении житие Иоанна Кущника отличает только то, что Пушкин остановил на нем свое внимание. Вообще же решительный уход от мира — устойчивый житийный мотив, непременный шаг в начале монашеско-аскетического пути. Но Родрик — воитель, и Бог определяет ему особое, не отшельническое, а ратное служение,

154

через которое он и может стяжать спасение: «...Но Господь руке твоей / Даст победу над врагами, / А душе твоей покой». Рассуждения толкователей о том, что «победу над врагами» надо понимать как победу над бесами и собственными страстями³², кажутся надуманным — здесь у Пушкина опять традиционный житийный мотив: Господь через своего угодника благословляет воина на борьбу с врагами Отечества и христианской веры; так Сергий Радонежский именем Божиим пророчил Димитрию Донскому победу над татарами перед Куликовской битвой (Житие преп. Сергия Радонежского).

Итак, проблема спасения героя решается Пушкиным в соответствии с христианским идеалом, с использованием ряда универсальных элементов житийного жанрового канона. И в стилевом отношении ему важно было найти поэтический эквивалент церковнославянскому житийному повествованию. Прозаической такой попыткой является уже упомянутое переложение жития Саввы Сторожевского. В «Родрике» стилистическая задача была много сложнее, если учесть, что в этом переводе с английского под видом испанского романсеро житийное начало не явно выражено, а латентно подсвечивает сюжет. Пушкин, соблюдая тонкий стилевой баланс, ввел во вторую и третью части немногочисленные, но характерные, подобающие теме словоформы и сочетания: «изрытую», «в сновиденьи благодатном», «белой ризою одеян», «и вещал ему угодник». Показательный момент стилевого поиска отражен в черновике: Пушкин сначала написал «тленье трупа не коснулось», и хотя эта фраза уже достаточно специфична (как и сам мотив нетленных мощей), он внес в нее дополнительный архаизующий оттенок, исправив «трупа» на «трупу». В таких деталях мы видим еще один аргумент в пользу мысли о сознательной ориентации автора «Родрика» на древнюю духовную и художественную традицию.

Таким образом, при видимой простоте, пушкинский «Родрик» оказывается произведением сложной смысловой и формальной структуры: на материал испанских романсов и английской эпической поэмы лег русский житийный пласт, но важно, что это многослойное художественное целое, состоящее из столь разнородных, казалось бы, компонентов, одновременно есть сокровенная лирика, свидетельство внутренней жизни поэта, чем и определяется цельность этого необычного стихотворения. Его лирическая природа

155

обнаруживает себя и всплесками личного чувства, прорывающими балладно-повествовательную интонацию, и главное — многочисленными перекличками с другими лирическими произведениями зрелого Пушкина. Мы писали о связях с «Легендой», «Воспоминанием», особенно с «Пророком»; если определять ближайший лирический контекст «Родрика», то в первую очередь это «Странник» (мысли о скорой смерти, побег, проблема спасения в христианском ее понимании), затем «Пора, мой друг, пора!» (побег в предчувствии смерти, тема покоя душе), «Отцы пустынники и жены непорочны» (тема «отцов пустынников» и их очистительных молитв), «Напрасно я бегу к Сионским высотам...» (неодолимость греха), «Полководец» (искание смерти в бою); а если говорить не только о видимых перекличках, но и о глубинных смысловых связях, то к названным стихотворениям надо причислить и «Памятник», который с «Родриком» сближают мысли о посмертной судьбе души.

Так проясняется место «Родрика» в поздней лирике Пушкина: стихотворение как будто подражательное и теневое оказывается пересечением сквозных предсмертных тем, отражающих духовную драму поэта. И это очень по-пушкински — вместить глубоко личные свои проблемы в стилизованную поэтическую легенду о жизни готского короля.

1996

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ В Большом академическом собрании сочинений, по которому мы цитируем (без технических знаков) тексты Пушкина, стихотворение датируется мартом — апрелем 1835 года. Обоснование более точной датировки см.: Соловьева О. С. «Езерский» и «Медный всадник». История текста. — Пушкин. Исследования и материалы. Т. 3. М. — Л., 1960. С. 328; корректировку даты см.: Петрунина Н. Н. «Полководец». — Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов. Л., 1974. С. 286—287, 291.

² Белинский В. Г. Полн. собр. соч. Т. 5. М., 1954. С. 272.

³ Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. СПб., 1855. С. 387.

⁴ Единственная статья, специально посвященная «Родрику» (Сайтанов В. А. Третий перевод из Саути. — Пушкин. Исследования и материалы. Т. 14. Л., 1991. С. 97—120), при всей своей капитальности, содержит

156

ряд сомнительных утверждений, и многие разобранные в ней вопросы требуют нового исследования и осмысления.

⁵ Противоположное мнение см.: Томашевский Б. В. Пушкин: Работы разных лет. М., 1990. С. 245.

⁶ Coleccion de los mas célebres romances antiguos Españoles históricos y caballerescos, publicada por G.-B. Depping y ahora considerablemente emmendada por un Español Refugiado. Londres, 1825. T. 1—2.

⁷ Пушкин С. Л. Замечания на так-названную биографию Александра Сергеевича Пушкина, помещенную в «Портретной и биографической галерее». — Отечественные записки. 1841. Т. 15, особое приложение. С. 2.

⁸ См.: Рукою Пушкина. М. — Л., 1935. С. 83—87.

⁹ См.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. СПб., 1910, №№ 579, 827, 936, 937.

¹⁰ В издании: The poetical works of Robert Southey. Complete in one volume. Paris, 1829.

¹¹ См.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина, № 1400.

¹² Об этом справедливо писал В. М. Костин в статье: Жуковский и Пушкин (Проблема восприятия поэмы Р. Саути «Родрик, последний из готов»). — Проблемы метода и жанра. Вып. 6. Томск, 1979. С. 126.

¹³ Детальный, хотя и субъективный разбор мнений по этому вопросу см. в статье: Сайтанов В. А. Третий перевод из Саути. С. 98—101.

¹⁴ См., например, комментарий Т. Г. Цявловской в кн.: Пушкин А. С. Собр. соч. М., 1974. Т. 2. С. 632.

¹⁵ Так считали Н. О. Лернер, Н. В. Яковлев, В. М. Костин; аргументацию этого мнения представил В. А. Сайтанов в статье «Третий перевод из Саути» (С. 109—111).

¹⁶ Пушкин даже в одном автографе по-разному писал имя короля. Это говорит о том, что он знал это имя не только по тексту поэмы Саути, но и по испанским вариантам легенды, и что все это слилось у него в общее впечатление, легшее в основу «Родрика».

¹⁷ Приводя текст в редакции Большого академического собрания сочинений (без технических знаков), мы конъектуру «гавань» заменяем на «пристань». Аргументацию см.: Поэтическая фразеология Пушкина. М., 1969. С. 186.

¹⁸ Свод параллельных мест дан в работе: Яковлев Н. В. Из разысканий о литературных источниках в творчестве Пушкина. — Пушкин в мировой литературе. Сб. статей. Л., 1926. С. 145—159.

¹⁹ См.: Черняев Н. И. Критические статьи и заметки о Пушкине. Харьков. 1900. С. 504—508; Яковлев Н. В. Из разысканий о литературных источниках в творчестве Пушкина. С. 158; Костин В. М. Жуковский и Пушкин (Проблемы восприятия поэмы Р. Саути «Родрик, последний из готов»). С. 138.

²⁰ Ср. о блудном сыне в «Воспоминаниях в Царском Селе» 1829 года:

157

Так отрок библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.

²¹ Строфы выбраны нами из ряда черновых вариантов.

²² Сопоставление Т. Г. Цявловской. — См.: Цявловская Т. Г. Рисунки Пушкина. М., 1983. С. 54—55.

²³ Сходство впервые отмечено в статье: Якубович Д. П. Пушкинская «легенда» о рыцаре бедном. — Западный сборник. 1. М. — Л., 1937. С. 244.

²⁴ Подробно об этом см.: Сурат И. Жизнь и лира: О Пушкине. М., 1995. С. 86—105.

²⁵ Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. СПб., 1855. С. 386.

²⁶ Свод данных см.: Фомичев С. А. Пушкин и древнерусская литература. — Русская литература. 1987. № 1. С. 28—32.

²⁷ Анненков П. В. Материалы для биографии А. С. Пушкина. С. 387.

²⁸ Библиографические записки. 1861. Т. 3. № 10, стлб. 288.

²⁹ Напомним, что некоторые из этих мотивов (мотив нетленных мощей, мотив небесного заступничества) введены Пушкиным вразрез с сюжетом Саути.

³⁰ См.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина, № 272.

³¹ Об этом см.: Лебедева Э. А. «Святому Невскому служил...». — Пушкинская эпоха и христианская культура. Вып. 4. СПб., 1994. С. 74—81.

³² Черняев Н. И. Критические статьи и заметки о Пушкине. С. 503—504; Лернер Н. О. Комментарий. — Пушкин. Сочинения. Под. ред. С. А. Венгерова. Т. 6. Пг., 1915. С. 452.