320

Текстология vs аксиология
(Еще раз об авторстве баллады Пушкина
«Тень Баркова»)*

Вопреки нашему желанию и в нарушение собственных научных планов мы вынуждены вновь обратиться к вопросу об авторстве «Тени Баркова», который (во всяком случае, для себя) полагали уже закрытым. Мы считаем, что проблема атрибуции, удовлетворительно решенная М. А. Цявловским (1996; 2002) три четверти века назад, в последние пять лет была искусственно гальванизирована. С конца 1920-х годов уверенность в пушкинском авторстве «Тени» печатно выражали П. Е. Щеголев (1928: 167—172; 1931: 26—32), Н. О. Лернер (1929а; 1929б: 47—56), В. Н. Орлов (1931: 146), Л. Б. Модзалевский (1934: 815—817, 822; 1936: 13—15, 17, 22), Ю. Н. Тынянов (1936: 538, 546), Г. И. Чулков (1938: 39), Д. Д. Благой (1950: 120, 548 примеч. 38),

321

Л. П. Гроссман (1955: 153, 156—157), Б. В. Томашевский (1956: 39), Ю. М. Лотман (1989: 322) и другие ученые. Из разных источников мы знаем, что основные выводы Цявловского поддержали многие авторитетные пушкинисты, в своих исследованиях эту тему не поднимавшие, — в том числе С. М. Бонди, Н. В. Измайлов, И. Л. Фейнберг (см., например, Ваншенкин 1990; Богаевская 1990; Фейнберг 1990; Лацис 1999: 241; Цявловский, Цявловская 2000: 116). В устном обсуждении работы Цявловского, помимо некоторых вышеперечисленных филологов, принимали участие Н. С. Ашукин, Г. А. Гуковский, Ю. Г. Оксман, С. А. Рейсер, А. Л. Слонимский, Д. П. Якубович, но никто из них не усомнился в пушкинском авторстве (см. Цявловский, Цявловская 2000: 98, 148). Это единодушие вылилось в решение редколлегии, постановившей напечатать обсценную балладу в виде отдельного приложения к первому тому большого академического собрания сочинений Пушкина (см. Цявловская 1962: 418; Пушкин 1996: 133; 2002: 158—159).

По случайному стечению обстоятельств принятое решение не было исполнено (см. Пушкин 1996: 134), и научная обязанность квалифицированно подготовить текст баллады и комментарий перешла по наследству к сотрудникам нового академического собрания сочинений. Редактор его пробного тома В. Э. Вацуро в 1994 г. писал: «Настоящий том содержит все лицейские поэтические тексты Пушкина, исключая обсценную поэму-балладу „Тень Баркова“, которую предполагается издать отдельно в качестве приложения в ограниченном числе экземпляров» (Пушкин 1994: 511). По каким-то причинам это отдельное издание тоже не состоялось, как не состоялось и научное издание «Тени» в составе первого тома нового академического собрания сочинений, увидевшего свет в юбилейном 1999 году. На сей раз в предисловие к примечаниям В. Э. Вацуро внес существенные коррективы: он констатировал наличие сомнений в пушкинском авторстве «Тени» и признал, что текст баллады не включен в первый том нового собрания сочинений из-за того, что коллектив, занятый его подготовкой, не справился в срок с поставленной задачей, оказавшейся, по словам редактора, непосильной: «Настоящий том, — сообщал В. Э. Вацуро, — содержит все лицейские поэтические тексты Пушкина, исключая обсценную поэму-балладу „Тень Баркова“, которая, учитывая сложность вопроса о ее тексте и самом авторстве, будет включена в один из последующих томов, — вероятнее всего наряду с другими дубиальными текстами» (Пушкин 1999: 564)1.

С этих пор заявления о дубиальности «Тени Баркова» стали расти как грибы. В преамбуле к первому тому «Собрания сочинений» Пушкина, вышедшему

322

под редакцией В. С. Непомнящего, сказано: «В настоящее собрание входят все художественные произведения, критические и публицистические труды и письма Пушкина; исключение сделано для поэмы „Тень Баркова“, которая могла бы быть помещена в раздел „Dubia“, если бы текст ее был пригоден для печати» (Пушкин 2000: 13—14; ср. Сурат 2003: 152). Таким образом, в 2000 г. В. С. Непомнящий без всяких аргументов усомнился в пушкинском авторстве, а на следующий год, в четвертый раз перепечатывая книгу «Поэзия и судьба», он, как и в предыдущих изданиях, снова назвал «Тень Баркова» «роскошной непристойностью» Пушкина (Непомнящий 2001: 415; ср. 1983: 302) — надо думать, сомнения развеялись. Со всей определенностью о балладе как о произведении Пушкина, не лишенном «талантливости» и «художественности», В. С. Непомнящий отозвался также в статье «С веселым призраком свободы»: «Мальчишка Пушкин и тут Пушкин, что бы там ни считал А. Чернов» (Непомнящий 1992: 275; ср. Чернов 1991). Позднее эта работа была включена в книгу «Пушкин. Русская картина мира» (Непомнящий 1999: 388), появившуюся незадолго до первого тома «Сочинений», где В. С. Непомнящий вдруг оповестил читателей, что авторство «Тени Баркова» под вопросом. А уже совсем недавно — противореча себе, но об этом противоречии умалчивая — он объявил, что «причастность Пушкина к „Тени Баркова“ очевиднейше гипотетична» (Непомнящий 2005: 7).

В 2001 г. той же проблемы коснулся С. А. Фомичев: «До сих пор никем было серьезно не доказано пушкинское авторство лицейской по происхождению поэмы „Тень Баркова“ <...> сомнения на этот счет вполне правомерны прежде всего в силу чисто версификационной слабости этого произведения, едва ли возможной даже у раннего Пушкина (ср., например, его поэму 1814-го года „Монах“)» (2001: 170). Тут мы позволим себе на время прервать цитату и напомнить, что «Монах» датируется не 1814, а 1813 годом (Цявловский 1962: 82—84; Пушкин 1999: 558—559, 572). Никаких «чисто версификационных» недостатков, то есть нарушения правил стихосложения, в «Тени Баркова» нет; в «Монахе», напротив, встречаются столь детские ошибки против языка и смысла, каких в «Тени Баркова», написанной спустя год или около, мы уже не найдем, например: Весь круглый год святой отец постился <...> (I, 49); <...> Взад и вперед со страхом оглянулся <...> (I, 116; картину того, как герой «со страхом оглядывается вперед», оставляем воображению читателей) — и т. д. (Пушкин 2002: 14—15)2.

323

Возвратимся к цитате из С. А. Фомичева: «Возможно, „Тень Баркова“ — плод коллективного творчества; подобное озорство было распространенным в условиях закрытого мужского учебного заведения» (2001: 170). Не совсем понятно, что хочет сказать автор: что лицеисты нашкодили, а паинька Пушкин оставался при этом в стороне? Но почему же тогда в одной из «национальных лицейских песен» именно о Пушкине пелось: А наш француз // Свой хвалит вкус // И матерщину порет (Цявловский 2002: 166; ср. Гаевский 1863, № 7: 157; Грот 1911: 224; Щеголев 1928: 170; 1931: 30)? Неужели-таки свалили, безобразники, с больной головы на здоровую? А если Пушкин всё же принимал участие в этом, как выражается С. А. Фомичев, «коллективном творчестве», то причем здесь раздел «Dubia»? Для таких сочинений предназначен другой раздел — «Коллективное». Но тогда что же получается? что Пушкин solo написать таких слабых стихов не мог, а вот объединив усилия с товарищами — пожалуйста?3

Вообще при решении вопросов атрибуции апеллировать к художественному качеству — самое последнее дело: то, что одному представляется бездарным, другому может показаться шедевром. Порицания недостатков «Тени» у С. А. Фомичева не менее субъективны, чем восторги Лернера, убежденного, что «в пользу авторства Пушкина говорят <...> сами стихи, которых нет никакой возможности приписать кому-либо другому из тогдашних лицейских поэтов. Ни у Дельвига, ни у Илличевского (не стоит говорить о Кюхельбекере) мы не найдем стихов такой силы, энергии и зрелости» (Лернер 1929а: [9]; ср. 1929б: 52—53). Цявловский тоже заключил, что «Тень Баркова» — «вещь большого мастерства» и «лучшее произведение в барковском стиле» (2002: 299). Тынянов, перифразируя Лернера, говорил о стихах баллады, что они «исполнены отвратительной силы» (1936: 538). И даже В. С. Непомнящий, как уже отмечалось, оценил «Тень» как «роскошную непристойность». Все эти характеристики нам видятся преувеличенными и необязательными (что, кстати, продемонстрировал В. С. Непомнящий, кардинально свою оценку переменивший), но зато они хорошо показывают, что в случае с атрибуцией «Тени Баркова» на эстетический критерий опираться не приходится.

В 2002 г. слова С. А. Фомичева о «недоказанности» пушкинского авторства подхватили составители краткого очерка жизни и творчества Пушкина — 

324

И. З. Сурат и С. Г. Бочаров: «Принадлежность Пушкину обсценной поэмы „Тень Баркова“ не может считаться окончательно доказанной» (Сурат, Бочаров 2002: 15). Предположим на минуту, что эта скептическая точка зрения имеет свои резоны: но тогда С. А. Фомичеву и И. З. Сурат с С. Г. Бочаровым надо было хотя бы оспорить доводы Цявловского, который на протяжении сотни страниц доказывал — на наш взгляд, небезуспешно, — кто̀ был автором «Тени Баркова» (именно так восприняли результаты Цявловского пушкинисты, с именами которых связаны высшие филологические достижения того времени4). Ни С. А. Фомичев, ни соавторы краткого жизнеописания Пушкина не только не сослались на труд Цявловского, но даже не упомянули замечательного исследователя в связи с вопросом о «Тени Баркова».

В начале 2002 г. мы выпустили в свет академическое издание «Тени Баркова» (Пушкин 2002). Основной нашей целью было, во-первых, восстановить текст баллады, по возможности наиболее близкий к пушкинскому, а кроме того — проверить работоспособность более общих методологических принципов. Но поскольку мы прекрасно понимали, что доказательность комментариев Цявловского, к несчастью, не означает их убедительности, мы постарались количественно и качественно расширить круг аргументов в пользу традиционной атрибуции. В частности, мы вписали «Тень Баркова» в идеологию и поэтику лицейского Пушкина, многократно умножили лексико-фразеологические и ритмико-синтаксические параллели между «Тенью» и другими произведениями поэта, а главное, обнаружили еще около двух десятков впечатляющих самоповторений (о них речь впереди); мы выяснили, что ритм и рифма в «Тени Баркова» значительно ближе к версификации Пушкина, нежели Жуковского и Батюшкова, давших ему метрический образец; мы установили, что пушкинское авторство подтверждается реалиями баллады и орфографией сочинителя. Так, в одном из реконструируемых вариантов «Тени» А. Ф. Кропотов причисляется к сонму проклятых поэтов: Шихматовъ, Кропотовъ, Хвостовъ // Прокляты Аполлономъ. Пушкин был единственным, кто в стихах потешался над Кропотовым, называя его по имени: в «Тени Фон-Визина», как и в «Тени Баркова», он поставлен в один ряд с Хвостовым5. Что

325

же касается творческой замены в соседнем стихе баллады (Прокляты Аполлономъ → Прокляты Ѳивскимъ богомъ), то она имеет смысл, только если ошибочно отождествлять этимологию имени Феба (по другой транскрипции, Фива) с названием греческого города Ѳивы. Ѳивы писались через фиту, а Фебъ — через ферт, но в сознании юного Пушкина топоним и теоним были тесно связаны: вопреки правописанию имя античного бога Пушкин-лицеист писал и даже печатал через фиту (см. Пушкин 2002: 10—13, 23, 29, 53—54 примеч. 99—100, 80 примеч. 124, 108—114 и др.).

Наши наблюдения над орфографической и этимологической ошибкой Пушкина один из критиков с негодованием отверг: как мы смеем заикаться о подобной безграмотности, «когда речь идет о выпускнике <?> Царскосельского лицея» (Есипов 2005: 54 сл.)! Этому вторит другой критик, готовый, впрочем, приписать Пушкину еще более грубую ошибку: «Что <...> до путаницы с „фертом“ и „фитой“, то это один из самых банальных <...> фактов истории русской орфографии XVIII—XIX веков: ошибки такого рода допускались и до, и после Пушкина» (Ивинский 2005: 350—351). Идея о том, что имя Феба поэт писал через фиту, потому что путался в буквах, относится к разряду досужих домыслов. Не считая вышеупомянутого теонима, орфограммы, в которых можно написать ѳ вместо ф и наоборот, в лицейских рукописях Пушкина встречаются 95 раз в 54 лексемах, — и в 100% случаев эти буквы пишутся в строгом соответствии с этимологией. Ѳ появляется только в грецизмах на месте θ: Ѳомѣ (Θωμις), Ѳеспису (Θέσπις), Пиѳона (Πύθων), Ѳирзъ (θύρσος), каѳедрой (καθέδρα 2×) и еще 9 раз в слове риѳма (от ρυθμός) и его дериватах6. Через ферт лицеист-Пушкин писал все прочие слова: грецизмы с корнями, содержащими φ: Зефиръ (Ζέφυρος), Филомелой (Φιλομήλα), Дафной (Δάφνη), Эпафродита (Επαφρόδιτος), Нимфамъ (νύμφη), Пафоса (Πάφος), фіяломъ и фіаломъ (φιάλη), строфъ (στροφή), Порфирныя (от πορφύρα), Софійской (от Σοφία) и др. (ср. псевдогрецизм Марфорій < Marphorius, Marforio — позднелатинско-итальянское образование на основе греч. -φορ-), — а также латинизмы, заимствования из новоевропейских языков и ориентализмы

326

(фортунѣ, Фавновъ, Флора, Профанъ, фернейской, Лафонтеномъ, карафинъ, штофъ, тюфякахъ, сарафанъ и др.). Наконец, Пушкин пишет ф на месте в для передачи немецкого акцента (фидала, Гуфернеръ, софрала). И только в эпиклесе Аполлона 6 раз из 7 неправильно написано Ѳебъ: явное следствие ложной этимологии (подробнее см. Пильщиков, Шапир 2007).

Некоторые отклики на подготовленную нами книгу, признаться, нас озадачили. Несмотря на множество новых доводов в пользу пушкинского авторства, в отзыве Е. О. Ларионовой сказано, что «вопрос об авторстве» «Тени Баркова» «И. А. Пильщиковым и М. И. Шапиром практически не рассматривается. Издатели целиком доверяются <...> мнению М. А. Цявловского» (Ларионова 2002: 52). Данный тезис хотя и вступает в противоречие с содержанием книги, почему-то очень полюбился нашим нелицеприятным критикам. Утверждение Е. О. Ларионовой от собственного имени не постеснялся повторить Д. П. Ивинский: «<...> зависимость редакторов от Цявловского почти абсолютна», им оказалось не под силу «внести в концепцию покойного исследователя сколько-нибудь принципиальные коррективы» (2003: 357). Однако всех превзошел В. М. Есипов, в течение полутора лет опубликовавший два варианта 40-страничного сочинения, посвященного атетезе «Тени Баркова» (Есипов 2003; 2005)7. В первом варианте его статьи нашей книге уделено три, а во втором — пять страниц, на протяжении которых В. М. Есипов ухитрился дважды сказать одно и то же: «<...> издатели, — это он про нас, — по существу не привели никаких новых аргументов в пользу авторства Пушкина. Да и где они могли их взять?» (2003: 84; 2005: 50—51). Действительно... А чуть ниже, для вящей убедительности, В. М. Есипов повторяет: «<...> ничего нового в методологии, демонстрируемой <...> издателями, нет» (2003: 86; 2005: 52). Тактика, прозрачная донельзя: чем опровергать чужие доводы, лучше сделать вид, что их не существует.

И еще одну странность мы заметили. Чем более фундированной становилась традиционная атрибуция «Тени Баркова», тем более резкой и раздраженной оказывалась реакция коллег. Если до нашей работы скептики лишь сдержанно говорили, что принадлежность обсценной баллады Пушкину «не может считаться окончательно доказанной» (Сурат, Бочаров 2002: 15), то после выхода научного издания «Тени» градус дискуссии повысился. Так, по словам Е. О. Ларионовой, принадлежность Пушкину «Тени Баркова» «невозможно ни с уверенностью доказать, ни категорически отвести» (цит. по: Пильщиков, Шапир 2003: 139; ср. Ларионова 2002: 52). В. Д. Рак и вовсе

327

окрестил балладу «скабрезными виршами очень сомнительного происхождения» (2002: 55). Но и тут впереди оказался В. М. Есипов, у которого не осталось уже никаких сомнений: пушкинское авторство он категорически отверг, все аргументы в его защиту отбросил «как лукавое мудрствование» и предложил «поставить на этом точку» (2003: 87; ср. 2005: 56, 50). Мы же, следуя Пушкину, ставим две точки с запятой.

В этой работе мы намерены еще раз обстоятельно проанализировать главные pro et contra биографического, текстологического, языкового, стилистического, версификационного, образно-тематического, идеологического и психологического характера: в совокупности, по нашему разумению, они не оставляют пространства для модных нынче попыток пересмотреть традицию, прочно установившуюся в пушкиноведении более 80 лет назад. При этом нам придется повторить отдельные аргументы из тех, что мы уже приводили ранее; но это, наверное, беда не большая: ни один из них, как стало ясно, не был услышан оппонентами.

Начнем с биографических свидетельств. Объявляя, что «никаких фактических оснований считать балладу пушкинским произведением у Цявловского не было», В. М. Есипов (2003: 61; 2005: 42) явным образом грешит против истины. В. П. Гаевский в статье «Пушкин в лицее и лицейские его стихотворения» (она появилась в некрасовском «Современнике») информирует, что поэт, «по разсказамъ товарищей его <...> написалъ: Тѣнь Баркова, балладу, извѣстную по нѣсколькимъ спискамъ» (1863, № 7: 155). Это произведение Гаевский называет в числе тех, которые (опять же «по отзывамъ товарищей» Пушкина) были «сочинены въ 1812, 1813 и не позже 1814 года» (Гаевский 1863, № 7: 157). Но заслуживает ли Гаевский доверия как источник информации? По всей видимости, да. Сам выпускник Лицея, он был первым пушкинистом в современном смысле слова: его «непререкаемый приоритет» в этой области подчеркнул П. Б. Струве в обзоре «О пушкинизме и Пушкине» (1981: 126). Труды Гаевского, по признанию словаря «Русские писатели», отличаются «широтой» и «точностью» (Краснов 1989: 510). Именно поэтому, например, во все собрания сочинений Пушкина с 1869 г. включается эпиграмма «Несчастие Клита» («Внук Тредьяковского Клит гекзаметром песенки пишет...»), хотя единственным основанием для ее атрибуции служат слова Гаевского об эпиграммах на Кюхельбекера, включенных в лицейскую антологию «Жертва Мому»: «Относительно лучшая изъ нихъ слѣдующая, написанная Пушкинымъ <...>», — и далее приводится текст «Несчастия Клита» (Гаевский 1863, № 7: 148; РП: 473—476).

Ситуация истинно парадоксальная. Гаевский без ссылок на кого бы то ни было и без каких бы то ни было уточнений приписывает Пушкину эпиграмму на Кюхельбекера, после чего она занимает прочное место в корпусе пушкинских

328

стихотворений. В той же самой статье Гаевский приписывает Пушкину пародию на Жуковского, ссылаясь на товарищей поэта по Лицею и обставляя рассказ множеством деталей, которые на непредвзятого читателя производят впечатление невыдуманных. Среди прочего Гаевский сообщает, что Пушкин написал балладу «Тень Баркова», «увлеченный успѣхомъ <...> дяди»8; балладу свою Пушкин «выдавалъ сначала за сочиненіе князя Вяземскаго, но увидѣвъ, что она пользуется большимъ успѣхомъ, признался, что написалъ ее самъ»9; наконец, «Тѣнь Баркова <...> Пушкинъ называлъ въ лицеѣ Тѣнь Кораблева, чтобъ сколько нибудь замаскировать этимъ заглавіемъ имя героя и ея слишкомъ игривое содержаніе» (Гаевский 1863, № 7: 155; № 8: 356). Однако, в отличие от голословных утверждений по поводу «Несчастия Клита», все подробности, связанные с «Тенью Баркова», вызывают у наших современников (разумеется, не у всех) подозрения в недостоверности.

Так, В. М. Есипов уверяет, что значимость показаний Гаевского «сильно снижается по причине <их> анонимности, а также тем, что дошли они до читателя не напрямую, а через третье лицо <...> Кроме того <...> упомянутые „показания“ по существу являются воспоминаниями довольно-таки пожилых людей о событиях полувековой давности» (Есипов 2003: 53; ср. 2005: 33). Иными словами, показаниям Гаевского В. М. Есипов согласился бы доверять, если бы это были не показания Гаевского, а собственноручные признания соучеников Пушкина, лучше всего сделанные непосредственно в годы Лицея. Между тем в статье Гаевского анонимны все сведения, восходящие к устным рассказам старых лицеистов, и в этом отношении история с «Тенью Баркова» ничем не выделяется на фоне остальной статьи. Можно ли принимать всерьез как аргумент в пользу атетезы указание В. М. Есипова на то, например, что лицейский староста «Яковлев оставил о Пушкине <...> воспоминания, где никаких сведений о „Тени Баркова“ не содержится» (Есипов 2003: 54 примеч. 8; 2005: 60 примеч. 12)? О том, как строго М. Л. Яковлев отбирал, что̀ из запасов памяти предать огласке, можно судить по яковлевским маргиналиям на

329

мемуарах его одноклассника С. Д. Комовского. Тот пишет, что товарищи, «по страсти Пушкина къ французскому языку (что, впрочемъ, было тогда въ духѣ времени), называли его въ насмѣшку французомъ, а по физіономіи и нѣкоторымъ привычкамъ обезьяною» «и даже смѣсью обезьяны съ тигромъ» (Грот 1887: 252). Как мы знаем, «смѣсь обезьяны съ тигромъ» — не что иное, как вольтеровское определение француза (Томашевский 1941б: 70 примеч. 1; 1956в: 105 примеч. 118; Лотман 1979), и тем не менее Яковлев делает ремарку: «Какъ кого звали въ школѣ, въ насмѣшку, должно оставаться въ одномъ школьномъ воспоминаніи старыхъ товарищей; для читающей же публики и странно и непонятно будетъ читать въ биографіи Пушкина, что его звали обезьяной, смѣсью обезьяны съ тигромъ» (Грот 1887: 252 примеч. 4). Ну разве мог щепетильный Яковлев, собиравшийся утаить от публики даже школьные прозвища Пушкина, выставлять поэта автором обсценной баллады, в которой удельный вес матерной лексики выше, чем у самого Баркова (см. Цявловский 2002: 309 примеч. 136)?

Высокодуховное стремление вывести Пушкина из-под «Тени Баркова» на солнечный свет оказывается порой столь сильным, что некоторым из наших оппонентов начинает казаться, будто цель способна оправдывать средства. Из статьи Гаевского ясно, что он опирался на рассказы пушкинских товарищей по Лицею. К началу 1860-х годов в живых оставалось девять одноклассников поэта (Цявловский 2002: 164), но это не помешало В. М. Есипову (2003: 55—57; 2005: 34—36) высказать догадку, что сведения об авторстве баллады могли принадлежать только одному из них, а именно барону М. А. Корфу. Так как последний был Пушкину плохим товарищем и относился к своему гениальному соученику неприязненно, он, считает В. М. Есипов, мог выдумать всю историю «Тени Баркова» единственно с целью очернительства. Свои домыслы интерпретатор подкрепляет ссылкой на «Записку о Пушкине», в которой Корф, соглашаясь с низкой оценкой морального облика поэта, не отвел авторство Пушкина, которому некто Пельц, бывший петербургский книгопродавец, удалившийся назад в Германию, беспочвенно приписал в своих очерках эпиграмму на Александра I: Хотѣлъ издать Ликурговы законы — // И что же издалъ онъ? — Лишь кантъ на панталоны (Майков 1899: 305—306). Действительно, Корф составил весьма невысокое мнение о нравственности Пушкина, но притом чрезвычайно ценил его как поэта (см. Грот 1887: 277—280; Майков 1899: 307—309). Суждения Корфа часто поверхностны и предвзяты, но факты, ему известные, он излагал точно и в клевете изобличен не был: одно дело заблуждаться насчет эпиграммы, которой Пушкина «одарила» поздняя молва, и совсем другое — нарочно измыслить, что Пушкин в Лицее сочинял порнографические стихи. Как это ни прискорбно, В. М. Есипов сам совершает деяние, в котором обвиняет Корфа: он выставляет его клеветником,

330

хотя нет даже намека на то, что сведения о «Тени Баркова» были получены Гаевским от Корфа.

Вообще полемические приемы В. М. Есипова трудно признать благовидными. Придавая особое значение словам Гаевского, что «Монах» сочинен «въ подражаніе Баркову» (Гаевский 1863, № 7: 155), наш оппонент крайне недоволен, что Цявловский, «в соответствии с принятой в „Комментариях“ методологией, отвергает <это утверждение> как недостоверное (достоверно, — восклицает В. М. Есипов, — лишь то, что не противоречит версии Цявловского!)» (2003: 59; 2005: 40). Но для версии Цявловского, который отстаивал принадлежность «Тени» Пушкину, совершенно всё равно, был или не был «Монах» инспирирован Барковым. Несогласие Цявловского вызвано тем, что Гаевский поэмы не читал, а Цявловский читал и знал твердо, что сочинил ее Пушкин в подражание не Баркову, а Вольтеровой «Девственнице», о чем говорят не только тематика «Монаха», его поэтика, стиль и стих, но также прямое признание автора во вступлении, где он просит у Вольтера его «златую лиру», а от помощи Баркова, протягивающего «скрыпицу», отказывается наотрез: Нет, нет, Барков! скрыпицы не возьму <...> (см. Цявловский 2002: 238—239, 336 примеч. 387; ср. Щеголев 1928: 168—169; 1931: 27—28).

Если бы, вместо того чтобы оскорблять покойного предшественника, В. М. Есипов поразмыслил о происхождении неадекватной характеристики «Монаха» у Гаевского, он, может быть, нашел бы еще одно, косвенное подтверждение пушкинского авторства «Тени», исходящее от окружения поэта10. Тут мы, правда, переходим в область исторических гипотез и реконструкций, но в оправдание должны сказать, что мощным стимулом для них служит крайняя противоречивость сведений о судьбе «Монаха», восходящих к устным воспоминаниям князя А. М. Горчакова. Его рассказ до публики доводили четверо: Гаевский, А. И. Урусов, М. И. Семевский и Я. К. Грот, однако слова их не только взаимоисключают друг друга, но и расходятся с неопровержимыми фактами. В 1863 г. Гаевский написал, что «Монаха» Пушкин «уничтожилъ, по совѣту одного изъ своихъ товарищей» (Гаевский 1863, № 7: 155). Двадцать лет спустя, вскоре после смерти Горчакова, близкую версию изложил Семевский, которому Горчаков поведал в апреле 1882 г.: «Однажды, еще въ лицеѣ, онъ <Пушкинъ> мнѣ показалъ стихотвореніе довольно скабрёзнаго свойства. Я ему напрямки сказалъ, что оно недостойно его прекраснаго таланта». «Пушкинъ немедленно разорвалъ это стихотвореніе» (Семевский 1883: 161). Совсем иначе история выглядит в письме Урусова к издателю «Русского Архива», напечатанном почти одновременно с записями Семевского: «Пользуясь своимъ вліяніемъ на Пушкина, князь Горчаков побудилъ

331

его уничтожить одно произведеніе, „которое могло бы оставить пятно на его памяти“. Пушкинъ написалъ было поэму „Монахъ“. Князь Горчаковъ взялъ ее на прочтеніе и сжегъ, объявивъ автору, что это недостойно его имени» (Урусов 1883: 206; этими воспоминаниями Горчаков поделился с Урусовым 20 апреля 1871 г.). Наконец, в 1887 г. свою беседу с Горчаковым, состоявшуюся 8 мая 1880 г., пересказал академик Грот: «<...> онъ, князь, когда-то помѣшалъ Пушкину напечатать дурную поэму, разорвавъ три пѣсни ея» (Грот 1887: 296).

Итак, в двух источниках поэма «Монах» поименована, еще в одном речь идет о трех песнях «дурной поэмы» (и следовательно, о том же «Монахе»), а в четвертом случае говорится о каком-то неназванном «стихотвореніи довольно скабрёзнаго свойства»11. Это произведение (или произведения?) постигла неясная участь: не то его (или одно из них) уничтожил сам автор, не то — позаботившийся на сей предмет Горчаков, причем по одной версии он поэму сжег, а по другой — разорвал. В довершение всего автограф трех песен «Монаха» в 1928 г. благополучно отыскался в архиве Горчакова (воистину рукописи не горят). Возникает закономерный вопрос: что же тогда рвали и жгли лицеисты? Чтобы гипотетически на него ответить, обратимся вновь к сообщению Гаевского, согласно которому Пушкин «сочинилъ, въ подражаніе Баркову, поэму Монахъ, которую <...> уничтожилъ, по совѣту одного изъ своихъ товарищей» (1863, № 7: 155). Но поскольку мы наверное знаем, что в «Монахе» поэт не подражал Баркову и поэмы своей не уничтожал, то рискнем предположить, что в сознании немолодого мемуариста или в интерпретации его собеседников смешались два разных события: «Монаха» Горчаков у Пушкина действительно отобрал, но при этом всё-таки сберег, а вот «Тень Баркова», и впрямь сочиненную в подражание поэту-порнографу, Пушкин по совету товарища, судя по всему, уничтожил, но списки ее разошлись (задним числом связать или перепутать произведения Горчакову было тем проще, что оба — антиклерикальная эротика)12. Такое допущение хорошо объясняет неувязку в источниках, которые объективно подталкивают мысль в указанном направлении. Об этом свидетельствует творческий опыт Тынянова: неизвестно, каков был ход его рассуждений, но в романе «Пушкин» повествуется о том, как Горчаков бросает в печь «Тень Баркова», а «Монаха» втайне от всех сохраняет (Тынянов 1936: 546).

332

Мы не настаиваем, что биографических свидетельств достаточно для включения «Тени Баркова» в пушкинское собрание сочинений (хотя не раз бывало, что пушкинисты готовы были удовольствоваться и меньшим). Но наш подход к проблеме, как уже ясно из сказанного, носит комплексный характер и данными мемуаров не исчерпывается. В длинном ряду аргументов, поддерживающих друг друга, важную роль играет каталог параллелей между обсценной балладой и теми произведениями Пушкина, авторство которых сомнению не подлежит. Составленный Цявловским и дополненный нами, этот список сделал невозможной атетезу текста по стилистическим и лексико-фразеологическим соображениям: при наличии сотен параллелей к «Тени Баркова», обнаруженных в языке и стиле подлинных произведений поэта, мы не вправе утверждать, что обсценная баллада не может принадлежать Пушкину (ср. Пушкин 2002: 161).

Этот вывод, однако, В. М. Есипов тоже пытается поколебать, предъявляя, как ему думается, вопиющие несоответствия между «Тенью Баркова» и языковой нормой начала XIX в. К несчастью, примеры в большинстве своем обнажают лишь филологическую малограмотность критика, не подозревающего, что за два столетия у многих слов изменились значение, сочетаемость или акцентная форма. К числу мнимых «неправильностей речи» В. М. Есипов (2003: 67, ср. 80) отнес, к примеру, ударение дыбо́м, зафиксированное словарем И. Нордстета (1780: 183; СЯ XVIII: 49). Другую речевую ошибку, якобы невозможную у Пушкина, критик углядел в невинной метафоре Ужъ утро пробудилось (Есипов 2003: 66; 2005: 48), хотя среди вариантов «Руслана и Людмилы» есть аналогичный стих: Заря лишь только пробудилась (4: 226). В. М. Есипов корит Цявловского, что тот «оставил без внимания» «совершенно не пушкинское» выражение водкою наливъ бокалъ: у Пушкина, видите ли, «ни в одном произведении» не встречается водка, разливаемая не по рюмкам и стаканам, а по бокалам (Есипов 2003: 63; 2005: 33). Но бокал, как можно справиться у В. И. Даля (1863, I: 97), — это ‘большой стакан’ или ‘большая рюмка’. В пушкинское время бокал и стакан были синонимичны и взаимозаменимы, в чём легко удостовериться, раскрыв первый номер журнала «Лицейский Мудрец» (1815): Но въ знакъ побѣды достохвальной, // Наполнимъ пуншемъ мы стаканъ, // И звонъ веселья, звонъ бокальной, // До дальнихъ пронесется странъ! (Грот 1911: 260).

В. М. Есипова смущает, что тень Баркова, явившаяся попу-расстриге и вдохновившая его не только на сексуальные, но и на поэтические подвиги, «предрекает ему довольно-таки странный успех у его потенциальных слушателей:

„...И будешь из певцов певец,
Клянусь я в том е<лд>ою —

333

Ни чорт, ни девка, ни чернец
Не вздремлют над тобою“».

Так как призрак «клянется <...> своим причинным органом», стих Не вздремлютъ надъ тобою критик понимает «в сексуальном смысле». Но тогда, заключает В. М. Есипов, «поп-расстрига, оказавшийся под „чертом“ и под „чернецом“», предстает «перед нами в новом качестве: с измененной <...> сексуальной ориентацией» (2003: 79; ср. 2005: 26). Это чистое недоразумение. Строка Не вздремлютъ надъ тобою описывает не сексуальный, а поэтический триумф героя, что прекрасно иллюстрируется цитатой из «Жертвы Мому»: Полустишіе твое // Тянется глистою; // Вображеніе мое // Дрем<л>етъ надъ тобою <...> (РП: 468). Стихотворение, направленное против Кюхельбекера, если не сочинено Пушкиным, то, по крайней мере, переписано его рукой. Добавим, что форма вздремлетъ попадается в «Лицейском Мудреце»: <...> А тамъ, напившись вдоволь чаю, // А можетъ быть и кофейку, // Онъ отдохнетъ еще, я чаю, // И вздремлетъ на боку (Грот 1911: 288)13.

Придираться к языку «Тени Баркова» В. М. Есипову не составляет труда: он облегчил себе задачу тем, что цитирует балладу по неверной реконструкции Цявловского. Экономя пространство статьи, ограничимся единственным примером. Наш оппонент прав, что строка И волосы клокочет не укладывается в нормы русского языка (Есипов 2003: 78), но автор «Тени» в этом не повинен; подлинный стих звучит иначе: И волосы ерошитъ. Такое чтение дают все списки, кроме одного, который выбрал Цявловский, чтобы избежать неточной рифмы дрочитъ : ерошитъ. Между тем (в отличие от других лицеистов) Пушкин подобными созвучиями не тяготился; в своих школьных стихах, даже если не считать «Тени», он рифмует фрикативный согласный с аффрикатой не менее 11-ти раз: пущу : богачу : причешу («Монах», III: 82, 85, 86); могущихъ : дремучихъ («Кольна»); не нуженъ : не разлученъ («Козак», первоначальная редакция); у старушки : к ручкѣ («Городок») и др. (см. Пушкин 2002: 48 примеч. 28, 112)14.

334

То и дело нам приходится слышать, что многие параллели между «Тенью Баркова» и лицейским Пушкиным носят общеязыковой характер (см. Ларионова 2002: 52; Ивинский 2003: 359; Есипов 2003: 64; 2005: 44). Но наивно было бы думать, что запасами языка все поэты пользуются одинаково: репертуар и частотность общеязыковых речений у разных авторов отличаются. Чтобы поколебать традиционную атрибуцию «Тени», нужно найти хотя бы одного поэта 1810-х годов, у которого, как и у Пушкина, набралось бы порядка 1000 соответствий тексту баллады, причем не менее ярких (Пильщиков 2004: 340 примеч. 53). В отличие от наших оппонентов, провозгласивших, что сходство «Тени» с пушкинскими стихами «вообще ничего не показывает» (Ларионова 2002: 52; ср. Пильщиков, Шапир 2003: 142 примеч. 5), мы не хотим закрывать глаза ни на количество, ни на качество, ни на плотность выявленных параллелей: Последуй лишь примеру моему, — говорит Барков в «Монахе» (I: 23); Послѣдуй лишь <...> Моимъ благимъ совѣтамъ, — говорит тень Баркова в одноименной балладе; Последуй моему совету, — говорит Наина в «Руслане и Людмиле» (II: 113). Так намечается бурлескная магистраль в стилистической эволюции поэта: от «Монаха» через «Тень Баркова» к «Руслану и Людмиле» и далее — к «Онегину» и «Домику в Коломне» (ср. Čiževsky 1953: xix—xx; Гроссман 1955: 144—158; Krejčí 1963; 1964: 225—249; Гаспаров, Смирин 1986; Никифорова 1987: 21—24; Вачева 1999; Шапир 1999б; 2000а: 241—251; 2002а: 440—442, 449 примеч. 74, 450 примеч. 76; 2003а: 67—68; 2003/2005; 2006б: 49—51; Альтшуллер 2003: 201—214; и др.).

Вот еще несколько значимых сопоставлений: А ты, поэт, проклятый Аполлоном («Монах», I: 17) — Прокляты Апполономъ («Тень Баркова»); Молитвенник упал из рук под стол («Монах», I: 113) — Упали святцы со стола («Тень Баркова»); Я трепещу, и сердце сильно бьется («Монах», I: 153) — И сердце сильно билось («Тень Баркова»); От взоров вдруг сокрылася она («Монах», II: 5) — И вмигъ отъ глазъ сокрылась («Тень Баркова»); <...> ночь с задумчивой луною («Монах», III: 22) — <...> ночь съ ебливою луной («Тень Баркова») — <...> ночь с осеннею луною («Разлука»); О чудо!.. вмиг сей призрак исчезает («Монах», III: 55) — И вмигъ изчезъ призракъ ночной («Тень Баркова»); Прости меня, доволен будешь мною («Монах», III: 80) — Барковъ! доволенъ будешь мной! («Тень Баркова»); Иль моську престарелу, // В подушках

335

поседелу («К сестре») — Дѣвицу престарѣлу <...> Подъ хуемъ посѣдѣлу («Тень Баркова»); Найдем бессмысленных поэтов («К Батюшкову») — Безсмысленнымъ поэтамъ («Тень Баркова»); Вездѣ гласитъ: «великъ Барковъ!» («Тень Баркова») — Гласят из рода в роды: // Велик, велик — <Барк>ов! («Городок»); <...> кровь кипитъ, // И пышетъ хуй мохнатый! («Тень Баркова») — И пышет бой кровавый («Мечтатель»); Поетъ свои куплеты («Тень Баркова») — Шумят, поют куплеты («Послание к Галичу»); И волосы ерошитъ! («Тень Баркова») — Ерошу волосы клоками («Моему Аристарху»); Ужъ блядь въ постелѣ пуховой («Тень Баркова») — Лежу ль в постеле пуховой («Моему Аристарху»); Съ хуиной длинною въ рукѣ («Тень Баркова») — С широким заступом в руке («Послание к Юдину»); Онъ съ робостью стыдливой («Тень Баркова») — С такою скромностью стыдливой («К Шишкову»); Душа въ дѣтинѣ замерла («Тень Баркова») — И замерла душа в Руслане («Руслан и Людмила», I: 121); Ебетъ по цѣлымъ онъ часамъ («Тень Баркова») — Смотрел по целым он часам («Кавказский пленник», I: 232); есть и другие параллели не хуже (см. Цявловский 2002: 241—251, 317—327). В то же время у прочих поэтов-лицеистов никаких признаков значимого сходства с «Тенью Баркова» нам выявить не удалось15.

Согласимся, даже самые недоверчивые должны задуматься над такими совпадениями, встречающимися в среднем один раз на строфу. Поскольку как-то объяснить их происхождение необходимо, Д. П. Ивинский (2003: 359)

336

намекает, а В. М. Есипов прямодушно постулирует, что никому не ведомый автор «Тени» «хорошо знал <...> лицейскую лирику Пушкина» (2003: 68; ср. 2005: 49) и черпал оттуда, что хотел. Но эта фантазия рассыпается при соприкосновении с фактами. Возьмем, к примеру, одно из самых разительных схождений — между посланием «К сестре» и «Тенью Баркова»: Иль моську престарелу, // В подушках поседелу — Дѣвицу престарѣлу <...> Подъ хуемъ посѣдѣлу. Откуда было знать сочинителю обсценной баллады стро́ки Пушкина, опубликованные в 1854 г., когда все их списки, исключительно поздние (!), восходят к устным воспоминаниям сестры поэта О. С. Павлищевой, и нет даже малейших следов того, что стихотворное послание к ней ходило по Лицею (1: 440; Пушкин 1999: 587)?

Но, может быть, «Тень Баркова» проникла в Лицей извне и знакомство с балладой отразилось на стихах о «престарелой моське», а не «моська», наоборот, превратилась в любострастную «престарелую игуменью»? Увы, такая версия тоже не выдерживает критики. Против нее восстают восемь очень близких параллелей между «Тенью» и «Монахом», написанным летом 1813 г. (поэма датируется по филиграням автографа с учетом особенностей в изменениях пушкинского почерка). К означенному времени, то есть до «Монаха», не покидавшего стен Лицея (нет ни одного списка поэмы), «Тень Баркова» появиться на свет не могла. Дело в том, что обсценная баллада — это не просто пародия, а дважды пародия, пародия на пародию: давно доказано, что в ней перепеты не только стихи Жуковского, но также пародийный «гимн» Батюшкова — Измайлова, который Пушкину был известен под заглавием «Певец в Беседе Любителей Русского слова» (см. Цявловский 2002: 233, 237, 241; Шапир 1993: 57—60; 2000а: 192—196). Об этом произведении как о новинке один из соавторов, А. Е. Измайлов, сообщал Н. Ф. Грамматину 17 марта 1813 г. (Майков, Саитов 1887: 375—376). Выходит, чтобы «Тень Баркова» повлияла на пушкинского «Монаха», ее воображаемый автор за весну и лето должен был успеть следующее: одним из первых ознакомиться с текстом «Певца», как можно скорее написать похабную балладу и немедленно распространить ее среди лицеистов («всё лучшее детям»). Но хотя бы только прочесть пародию Батюшкова — Измайлова тогда было мудрено: даже в кругу ближайших друзей окончательный текст начал циркулировать позже.

Так, князь П. А. Вяземский во второй половине июля всё еще не имел текста: «Нѣтъ ли у тебя, — спрашивал он А. И. Тургенева, — пародіи „Пѣвца“, сдѣланной Батюшковымъ?» (ОА 1899/1901, I: 1516; отсюда следует, между

337

прочим, что Вяземский никак не мог быть автором «Тени» — это пушкинская выдумка). Д. В. Дашков, с которым Батюшков тесно сошелся в 1812 г., рассказывал о «Певце» в письме к Д. Н. Блудову от 15 октября 1813 г.: «Какъ я жалѣю, что не могу доставить вамъ сей пародіи! <...> Батюшковъ далъ было мнѣ экземпляръ, его рукою списанный, но послѣ, испугавшись надѣланнаго шума, отнялъ почти насильно и изорвалъ. Остался только одинъ списокъ у Ивана Ивановича <Дмитриева>, но и то неполный. Что дѣлать съ упрямымъ поэтомъ?» (Дашков 1890: 226—227). Широкой публике «Певец» стал известен лишь через несколько месяцев. Именно тогда он попал в Лицей: горчаковский список на бумаге с водяным знаком 1814 г. (см. ГАРФ), «вероятнее всего, как раз и был тем текстом, по которому знал это стихотворение Пушкин» (Благой 1934: 580)17. Таким образом, дословные совпадения «Тени Баркова» с «Певцом в Беседе Любителей Русского слова», «Монахом» и посланием «К сестре» исключают любое другое место рождения баллады, кроме Царскосельского лицея.

Но дело не только в совпадениях оборотов и целых строк. Глубокое родство «Тени» с лицейским творчеством Пушкина прослеживается на уровне тем, образов, мотивов и поэтических концепций. Герой баллады наделен даже некоторыми чертами своего создателя. На первый взгляд, это может показаться абсурдным: что общего между лицеистом и попом-расстригой, запертым в женском монастыре? Но юношеская эротика сплетается с темой монашества уже в наиболее раннем из лирических стихотворений Пушкина: Знай, Наталья! — я... монах! (заодно примем в расчет эротическую поэму «Монах», написанную примерно тогда же). В послании «К сестре» поэт называет Лицей «монастырем», себя — «небогатым чернецом», а свою комнату — «мрачной кельей», где стои́т «шаткая постель» (эта деталь фигурирует и в двух старейших списках «Тени Баркова»). Пребывание в стенах Лицея Пушкин рисует как заточенье: <...> Я вдруг в глухих стенах <...> Явился заключенным, // Навеки

338

погребенным, // И скрыпнули врата, // Сомкнувшися за мною <...> Ср. в «Тени Баркова»: И вдругъ вороты на замокъ, // И плѣннымъ попъ остался. Заканчивается послание так же, как «Тень»: поэт воображает себя «расстригой», который вырывается из монастыря на волю. Он обещает сестре: <...> Оставлю темну келью <...> Под стол клобук с веригой — // И прилечу расстригой // В объятия твои (ср. Пушкин 2002: 10). Не только ничего подобного, но даже простого сравнения Лицея с монастырем или себя — с иноками мы не нашли ни у кого из пушкинских одноклассников: ни в стихах, ни в письмах, ни в дневниках, ни в воспоминаниях.

Результаты нашего анализа «Тени» на фоне лицейской идеологии Пушкина оппоненты либо вовсе игнорируют, либо от них отмахиваются, как В. М. Есипов от только что приведенных параллелей между «Тенью» и раннелицейскими произведениями. Чуть не обвиняя нас во вредительстве, он пишет: «<...> издатели баллады сознательно умалчивают <!> о том, что все <...> образы <...> привлекшие их повышенное внимание, навеяны <...> стихотворением французского поэта Ж.-Б.-Л. Грессе „Обитель“ („La Chartreuse“)» (2003: 85; 2005: 51). В самом деле, Грессе был одним из самых читаемых французских стихотворцев XVIII столетия. Но о каком сходстве между Грессе и Пушкиным речь, если первый (преподаватель иезуитского коллежа) описывает свое добровольное затворничество на мансарде в центре Парижа, а второй заточен и томится в Лицее, который ему видится монастырем, и неспроста: И. И. Пущин (1998: 67) живо передал то потрясение, какое испытали лицеисты, вскоре после открытия узнав о предписании министра, категорически запретившего им выезжать из Лицея, а посещение родных дозволявшего лишь по праздникам18. Французский поэт иронически вспоминает о забавах молодости и о вихре покинутого света, тогда как Пушкин всей душой рвется на свободу и мечтает «расстригой» окунуться в этот вихрь с головой. Герой Грессе уже не хочет писать стихов, а Пушкин и его персонажи грезят о поэтической славе. Эротизм, характерный для лицейского Пушкина, в «La Chartreuse» напрочь отсутствует. Даже единственная деталь (шаткая постель), которая в конечном счете восходит ко французскому посланию, прежде всего сближает «Тень Баркова» со стихами самого Пушкина, а не с «Пенатами» Батюшкова (где — жесткая постель) и тем более не с Грессе и его убогим ложем (grabat). Вопрос о связях «Тени Баркова» с фривольной французской поэзией совсем не праздный, но Грессе тут ни при чем. Стилистически эта баллада, по справедливому замечанию Гаевского, относится к «Пироновскому направленію» (1863, № 7: 157), а «французскую традицию обсценно-эротического

339

стихотворного повествования», в русле которой лежит «Тень Баркова», еще «предстоит выявить» (Шруба 2003: 63; ср. 2005)19.

Сходство между «Тенью» и лицейским творчеством Пушкина окажется еще глубже, если вспомнить, что герой баллады, поп-расстрига, становится поэтом, и поэтом прославленным! Тема поэтического бесславия и бессмертия приковывала к себе Пушкина с самых первых его шагов на литературном поприще. Во вступлении к «Монаху» он призывал Вольтера: <...> Но дай лишь мне твою златую лиру, // Я буду с ней всему известен миру (I: 14—15). Поэт для юного Пушкина — это тот, кто «за лаврами спешит опасною стезей» («К другу стихотворцу», 1814). <...> Быть славным — хорошо <...> (там же), но путь к славе тернист. Страшись бесславия! — предостерегает он друга-стихотворца, а в послании «К Жуковскому» (1816) признается: Страшусь, неопытный, бесславного паденья <...> О себе в эти годы Пушкин говорит: <...> Безвестный в мире сем поэт <...> («К Батюшкову», 1814). И хотя он еще сомневается: Мои летучие посланья // В потомстве будут ли цвести («Моему Аристарху», 1815), — но в стихотворении «Городок» (конец 1814 — начало 1815) уже примеривает на себя горацианский венец бессмертия:

Ах! счастлив, счастлив тот,
Кто лиру в дар от Феба
Во цвете дней возьмет!
Как смелый житель неба,
Он к солнцу воспарит,
Превыше смертных станет,
И слава громко грянет:
«Бессмертен ввек пиит!»

      Но ею мне ль гордиться,
Но мне ль бессмертьем льститься?
<...> Как знать, и мне, быть может,
Печать свою наложит
Небесный Аполлон <...>
Не весь я предан тленью;
С моей, быть может, тенью
Полунощной порой
Сын Феба молодой,
Мой правнук просвещенный,
Беседовать придет
И мною вдохновенный
На лире воздохнет.

340

Не будет преувеличением сказать, что Пушкин в Лицее был обуян жаждой поэтической славы и, случалось, дерзко мечтал о пальме первенства на русском Парнасе. Эту ревность к успеху очень рано подметили лицейские наставники. Уже в табели за 1812 год, подписанной первым директором гимназии В. Ф. Малиновским, так характеризуется дарование Пушкина «въ русскомъ и латинскомъ языкахъ»: «Болѣе понятливости и вкуса, нежели прилежанія, но есть соревнованіе» (Грот 1911: вкладка между с. 356 и 357). М. С. Пилецкий, надзиратель по учебной и нравственной части, отозвался куда определеннее: «Самолюбіе вмѣстѣ съ честолюбіемъ <...>» (Грот 1911: 361)20. В «Прощальной песни воспитанников Царскосельского лицея» Дельвиг упомянул жажду славы как общее свойство всех выпускников: Храните, о друзья, храните // Ту ж дружбу с тою же душой, // То ж к славе сильное стремленье <...> Но как-то больше верится самому́ Пушкину, который, мысленно возвращаясь к годам Лицея, противопоставлял себя Дельвигу именно как поэтического честолюбца:

С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты гордый пел для муз и для души;
Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.

А всего симптоматичнее, что в программе автобиографии (осень 1830?) Пушкин записал как раз под 1814-м годом, годом создания «Тени Баркова»: «Стихи etc. — Отношение к това<рищам>. Мое тщеславие» (12: 308).

Возможно, именно отсюда внимание поэта к Баркову, которого Пушкин величает в «Городке» «чадом славы» и «удалым наездником пылкого Пегаса». Теми же причинами могла быть подсказана форма, какую избрал Пушкин для дифирамбов заглавному герою баллады: пародируя Жуковского, создатель «Тени Баркова» вступал в открытое соперничество с автором «Двенадцати спящих дев», и точно так же в «Тени Фон-Визина» (1815) Пушкин зло пародировал Державина (см. Пушкин 1999: 656). Вряд ли нужно говорить, что Державин и Жуковский в это время олицетворяли русскую поэзию, но не лишним будет напомнить, что с балладой о Громобое, вывернутой наизнанку

341

в «Тени Баркова», Пушкин познакомился прежде своих товарищей, лучше них ее знал и помнил и даже выдавал ее сюжет за собственное изобретение. Процитируем «Материалы для биографии Пушкина», собранные П. В. Анненковым: «<...> воспитанники выдумали довольно замысловатую игру. Составивъ одинъ общій кружокъ, они обязывали каждаго или разсказать повѣсть, или по крайней мѣрѣ начать ее <...> Дельвигъ первенствовалъ на этой, такъ сказать, гимнастикѣ воображенія; его никогда нельзя было застать въ расплохъ: интриги, завязки и развязки были у него всегда готовы. Пушкинъ уступалъ ему въ способности придумывать на-скоро происшествія и часто прибѣгалъ къ хитрости. Помнятъ, что онъ разъ изложилъ изумленнымъ и восхищеннымъ своимъ слушателямъ исторію 12-ти спящихъ Дѣвъ, умолчавъ объ источникѣ, откуда почерпнулъ ее» (Анненков 1855: 19).

Подвергая обсценной перелицовке сюжет и стиль Жуковского (1811: 275), автор «Тени Баркова» допустил религиозное кощунство:

«Ахъ! чтожъ Могущій повелѣлъ?»
      — Надѣйся и страшися! —
«Увы! какой насъ ждетъ удѣлъ?
      Что жребій ихъ?» — Молися!

В этом диалоге из «Двенадцати спящих дев» пародист подменил Бога дьяволом, а молитву — мастурбацией:

«Скажи что Дьяволъ повелѣлъ?» —
      Надѣйся, не страшися! —
«Увы! что мнѣ дано въ удѣлъ?
      «Что дѣлать мнѣ?» — Дрочися!

У Жуковского Громобой совершает сделку с нечистым: он продает ему душу за земные блага. Герой Пушкина тоже заключает договор с посланцем ада. В этой роли выступает тень Баркова; наделяя расстригу гигантской половой мощью и недюжинным поэтическим даром, привидение обещает ему славу первого поэта, о которой мечтал Пушкин: <...> И будешь изъ пѣвцовъ пѣвецъ <...> Взамен Барков требует одного — поэтических восхвалений, которых он не дождался от прежних поэтов: Хвалы мнѣ ихъ не нужны. // Лишь отъ тебя услугъ я жду: // Пиши въ часы досужны. Обе стороны выполняют условия договора. Поэт-расстрига Вездѣ гласитъ: «великъ Барковъ!» // Попа самъ Ѳебъ вѣнчаетъ. Так наследник Баркова становится первым поэтом на Руси: <...> Пѣвцовъ онъ всѣхъ славнѣе <...>

Поразительно, но в этих словах Пушкина можно увидеть сбывшееся пророчество самому себе. Еще в Лицее он как-то играючи написал в альбом А. Д. Илличевскому, «который въ началѣ курса <...> считался <...> первымъ поэтомъ»

342

(Гаевский 1863, № 7: 137; ср. Грот 1911: 193—194), что готов был бы обменять бессмертие души на посмертную славу:

Ах! ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей
Бессмертию души моей
Бессмертие своих творений.

Мы не предлагаем расценивать эту шутку как заявку на сделку с дьяволом21. Но судьба Пушкина во многом совпала с той, что он придумал для своего попа-расстриги: и в обсценной балладе, и за ее пределами он воспел Баркову хвалу (Велик, велик — <Барк>ов!). А всего через десять лет Пушкин получил от Жуковского «первое место на русском Парнассе» (13: 120; из письма В. А. Жуковского Пушкину от 12 ноября 1824 г.).

Чтобы интерпретировать «Тень Баркова» в автобиографическом ключе, нужны психологические оправдания. Мы усматриваем их в знаменитой характеристике Пушкина, которую для собственных нужд в марте 1816 г. составил тогдашний директор Лицея Е. А. Энгельгардт: «Его высшая и конечная цѣль — блестѣть, и именно поэзіею <...> Это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкинѣ. Его сердце холодно и пусто; въ немъ нѣтъ ни любви, ни религіи <...> Нѣжныя и юношескія чувствованія унижены въ немъ воображеніемъ, оскверненнымъ всѣми эротическими произведеніями французской литературы, которыя онъ при поступленіи въ лицей зналъ почти наизусть, какъ достойное пріобрѣтеніе первоначальнаго воспитанія» (Гаевский 1863, № 8: 376; оригинал по-немецки). Отзыв Энгельгардта, односторонний и несправедливый, в чём-то не лишен проницательности, и даже первый биограф Пушкина был вынужден с ним отчасти согласиться (см. Анненков 1873: 32—33 примеч. 1). Безудержное поэтическое честолюбие, полное отсутствие религиозности и пиетизма, буйное эротическое воображение и увлеченность фривольной словесностью делают юного Пушкина больше, чем кого-либо из соучеников, идеальным кандидатом в авторы «Тени Баркова».

Мы разобрали отнюдь не все идеологемы Пушкина-лицеиста и не все тематические и стилистические «мотивы» его творчества, отчетливо прозвучавшие в обсценной балладе. За недостатком места сто́ит хотя бы вкратце остановиться на неизменном интересе к личности и стихам Баркова, знакомство с которыми и на исходе жизни Пушкин полагал необходимым для образованного

343

русского человека (см. Вяземский 1884: 427—428; Пушкин 2002: 9) —сам он еще лицеистом был не по годам осведомлен в области как французской, так и русской нескромной поэзии (Бартенев 1854, № 117: 490). Сто́ит также немного сказать об особом пристрастии Пушкина к непечатной лексике и фразеологии, проникавшим у него не только в комические жанры, но и в философскую лирику: мы имеем в виду «Телегу жизни» (1823) с ее матерной бранью. Развивая барковско-державинскую традицию (Шапир 2002а), Пушкин никогда не боялся соединять высокое с низким; поэтому слово жопа фигурирует в черновиках 2-й главы «Онегина»: Секала <жопы>, брила лбы (6: 295 примеч. 10б), а блядины дети (7: 293) непременно попали бы в канонический текст «Бориса Годунова», если бы не лукавое пуританство академической текстологии (ср. Пушкин 1935в: 399, 404, 409, 410, 412—415, 423, 428, 429, 472 и др.; Винокур 1936: 155—156)22.

Здесь нельзя не затронуть, пусть мимоходом, и того факта, что обсценный бурлеск в балладе органически сплавлен с литературной полемикой, которую автор ведет с протоарзамасских позиций, широко используя приемы, опробованные младшими карамзинистами:

Какъ иногда поэтъ Хвостовъ,
      Обиженной природой,
Во тмѣ полунощныхъ часовъ
      Корпитъ надъ хладной одой;
Предъ нимъ нещастное дитя,
      И въ кривъ и въ косъ и прямо
Онъ слово звучное крехтя
      Ломаетъ въ стихъ упрямой <...>23

344

«Тень Баркова» — не лишенная памфлетности поэтическая шутка, хотя и весьма грубая; это что угодно, но только не порнография во имя порнографии, не «плоская и примитивная скабрезность», как хочет нам внушить В. М. Есипов (2003: 72). Непосредственная реакция автора баллады на то, что происходило в литературе, позволяет датировать и начальную редакцию, где высмеян А. Палицын, и окончательную, где его место заступил Шаховской, и промежуточный вариант, «увековечивший» имя Кропотова. Палицын в роли отверженного поэта (фигура, очень скоро потерявшая всякую актуальность) был унаследован от Батюшкова и Измайлова, гимн которых, как уже говорилось, дошел до Лицея в 1814 г. (ср. Лернер 1929а: [9]; 1929б: 54, Цявловский 2002: 237). В свою очередь, строчка из поздней редакции «Тени» (Шихматовъ, Шиховской, Шишковъ) могла появиться только в конце 1815 г., после сентябрьской премьеры «Липецких вод» с их карикатурой на Жуковского (см. Пушкин 2002: 53 примеч. 99). Наконец, Кропотов был хоть сколько-то на виду, лишь когда издавал журнал «Демокрит», возникший и прекратившийся в первой половине 1815 г. (последние три книжки вышли в августе; см. Стр—вичъ 1815: 141). Но ведь в текущие литературные события никто из лицеистов не был вовлечен так, как Пушкин, никто в них не принимал деятельного личного участия, а главное, никто из них не был по-настоящему «партиен»24.

Мы подводим итог, не исчерпав своих аргументов. Очевидно, что «Тень Баркова» мог написать только поэт-лицеист, очень близко знакомый с рукописями Пушкина, не гнушавшийся матерной брани в стихах и всецело разделявший цели и средства борьбы карамзинистов со славянофилами. Допустим, это был не Пушкин, но ритм и рифмы у него были пушкинские, слова и выражения тоже, и орфография, и образы, и мотивы, и помыслы. Однако в Арзамас его, в отличие от Пушкина, не приняли и матерщинником в лицейском гимне не назвали... Лелеять этот фантом мы предоставляем оппонентам. Их «тенеборчество» в наших глазах — это верный признак того, что для иных пушкинистов поэт сам по себе неважен и неинтересен. Они не хотят его понять, изучить — они хотят его сделать носителем либо авторитетным подтверждением собственных сверхценных идей (а если Пушкин сопротивляется, тем хуже для поэта). Идеологическая подоплека этого пути, бесплодного

345

и не нового, откровенно раскрыта одним из его адептов 125 лет назад: «Зная уже теперь вполнѣ нравственную сущность великаго человѣка, всѣ психическіе элементы, образовавшіе его личность, всѣ благородныя стремленія его души и непогрѣшимую чистоту всѣхъ его мыслей и поэтическихъ замысловъ, мы имѣемъ право и должны сказать, что тѣ низменныя проявленія раздраженнаго, буйнаго и скандалёзного творчества, о которыхъ здѣсь идетъ рѣчь — Пушкину не принадлежатъ въ обширномъ смыслѣ слова, хотя бы отъ нихъ остались несомнѣнные автографы, хотя бы они были записаны собственно<ю> его рукой на страницахъ его тетрадей. Они не выражаютъ ни настоящей его природы, ни его развитія, ни даже подлиннаго его настроенія въ минуту, когда были писаны. Они ничѣмъ не связаны съ его дѣйствительною мыслью, не имѣютъ корней во внутреннемъ его мірѣ, не отвѣчаютъ никакой склонности его ума или сердца. Всѣ они суть дѣтища броженія и замашекъ его времени, должны считаться эхомъ того говора и шума толпы, которая слѣдила за нимъ по пятамъ всю жизнь <...>» (Анненков 1881: 909).