249

О текстологии «Евгения Онегина» 
 (орфография, поэтика и семантика)*

Широкомасштабная модернизация текста памятников художественной литературы, централизованно проводившаяся в нашей стране после орфографической реформы 1918 г., отнюдь не закончилась вместе со сменой идеологического режима. Голоса, предупреждавшие, что эти действия не безвредны и не могут пройти для русской культуры безнаказанно, раздавались за это время не раз. Однако многие филологи, в том числе высококвалифицированные, — кто по недомыслию, а кто выполняя социальный заказ — настаивали (и продолжают настаивать) на том, что ничего, кроме пользы, осовременивание памятников не принесет. «В числе возражений против новой орфографии, — писал Н. С. Державин в 1920 г., — нам приходилось слышать, между прочим, ссылку на то, что перепечатка по новой орфографии наших классиков неминуемо должна повлечь за собой порчу их языка» (Державин 1920: 15). Опровержению этого «заблуждения» Державин посвятил статью. Разобрав одну за другой несколько орфограмм, он всякий раз приходил к выводу вроде того, что был сделан им по поводу правописания прилагательных мужского рода: «Сохраним ли мы, перепечатывая, пушкинский текст, его ой<,> или заменим это ой окончанием ый, язык пушкинский от этого не пострадает» (Державин 1920: 17).

Несостоятельность этого вывода, сохраняющего всю свою силу для редакторов нового академического собрания сочинений Пушкина (см. Пушкин 1999: 566—567), я собираюсь показать на ряде примеров, начав со знаменитой строки «Евгения Онегина», текстологическая недостоверность которой уже не раз становилась предметом обсуждения. В 1962 г. П. Н. Берков усомнился в правильности текста XVIII строфы 1-й главы, где Пушкин дает широкую панораму русского театра на рубеже столетий. По данным исследователя, до 1936 г. вторая строка этой строфы во всех без исключения изданиях

250

печаталась: Сатиры смелой властелин. Начиная с 1936 г. она стала читаться по-другому: Сатиры смелый властелин (см. Пушкин 1936а: 105; 1936б: 16; 1936в: 277; и др.)1. С точки зрения смысла и образности второй вариант ученому показался неудачнее первого: «<...> эпитет „смелый“ ничего не добавляет к нашему пониманию <...> Возможно ли такое сочетание: „Робкий, трусливый, боязливый, несмелый властелин сатиры?“ Нет! Но „сатира смелая“ противопоставляется „сатире несмелой, робкой, боязливой, трусливой“» (Берков 1962: 63)2.

Поскольку чтение, утвердившееся после 1935 г., не было аргументировано в печати, Берков попытался выяснить, на чем базировалось решение, изменившее традиционный текст: «На вопрос, обращенный мной к одному из членов бывшей редакции академического собрания сочинений Пушкина, Д. Д. Благому, — не помнит ли он, как произошла замена стиха „Сатиры смелой властелин“ стихом „Сатиры смелый властелин“, мне было сообщено следующее: на заседании редакции Б. В. Томашевский указал, что Пушкин не различал форм на ый и ой и пользовался ими на равных правах, поэтому наличие в беловом тексте поэта стиха с формой ый было принято как окончательное доказательство того, что Пушкин читал спорный стих так: „Сатиры смелый властелин“» (Берков 1962: 61—62).

Не будучи вполне убежден в правильности такого решения, Берков предпринял самостоятельные разыскания. Они показали, что «1) в черновике окончание слова „смелый“ или „смелой“ неясно, но скорее всего „смелой“; 2) в каллиграфически написанной беловой отчетливо читается „смелый“; 3) в четырех прижизненных изданиях первой главы неизменно — „смелой“» (Берков 1962: 62). При этом в списке ошибок, приложенном к отдельному изданию главы 6-й (Пушкин 1828а, гл. VI: 46—47), среди 14 исправлений, касающихся 1-й песни, замены смелой на смелый нет. Следовательно, резюмировал Берков, в беловике либо описка, либо вариант, который Пушкин отверг сам или авторизовал поправку П. А. Плетнева. В любом случае это «явное нарушение <...> требований текстологии: принимать за основу надо прижизненные издания, конечно, сверяя их с рукописями, но делая исправления <...> только при явной порче текста в печати» (Берков 1962: 62).

Ученый не подверг сомнению ни одного из тезисов Томашевского, но счел их недостаточным основанием для замены, произведенной в тексте «Онегина» в 1935—1936 гг. Поэтому в своих суждениях Берков далек от категоричности:

251

«<...> моя задача заключается не в том, чтобы раз и навсегда решить этот вопрос, а в том, чтобы привлечь к нему внимание» (1962: 63). Но хотя этот вопрос был поднят около 40 лет назад, в поисках ответа на него наука с тех пор не продвинулась ни на шаг. В 1989 г. к анализу прилагательных мужского рода, оканчивающихся на безударное -ой, обратилась Н. М. Сергеева, выводы которой, в сущности, лишь повторяют Беркова: «<...> пушкинское написание смелой допускает иное определение формы — род. п. жен. рода, т. е. согласованное определение к существительному сатиры. Властелину немудрено быть смелым» (Сергеева 1989: 85). И уже совсем недавно о проблеме снова напомнил В. Лефельдт, в словах которого слышны всё те же осторожные и неопределенные сомнения: «<...> кто может исключить, что <прилагательное> смѣлой не является определением к существительному ж. р. в род. п. сатиры? Смелость властелина, собственно говоря, не нуждается в специальном подчеркивании» (Лефельдт 1998: 170).

«Текстологическое недоразумение», которое связано с этой строкой, А. Л. Гришунин назвал «практически неразрешимым» (Гришунин 1998: 342). Мне кажется, однако, что на вопрос, «как же надо <...> понимать и печатать этот стих» Пушкина (Берков 1962: 63), можно ответить намного более уверенно (если, конечно, не строить свой ответ с опорой на одну лишь семантику). В умозаключениях Томашевского есть изъян, укрывшийся от внимания коллег. Насколько можно судить по двойному пересказу, ход его мысли был такой: форма смѣлой в прижизненных изданиях ровным счетом ни о чем не говорит, так как в именительном и винительном падежах оба варианта безударного окончания прилагательных мужского рода единственного числа Пушкин употреблял без разбору. В этой связи форму смѣлый в беловом автографе нельзя расценить иначе, как безусловное свидетельство того, какие именно род и падеж автор держал в уме.

На самом деле всё не так просто. Я не буду вдаваться в рассуждения о том, насколько орфографию поэта позволительно считать изученной3. Но как

252

бы то ни было, ссылка на пушкинские навыки написания здесь не совсем уместна: хорошо известно, что орфография его прижизненных изданий была своего рода компромиссом между правописанием самого поэта, его издателя и корректора (см., например, Пушкин 1999: 566). Поэтому, даже если Пушкин действительно был абсолютно безразличен к употреблению разных орфографических вариантов — что, видимо, не соответствует истине (ср. Будде 1904: 22—29; Чернышев 1906: 29—31; Обнорский 1946: 89—91; Сергеева 1989: 82 и др.; Лефельдт 1998: 168—169), — это не значит, что дублетные окончания в прижизненных изданиях «Онегина» использовались совершенно произвольно.

Напротив, в написании безударных флексий у прилагательных мужского рода прослеживается отчетливая закономерность. Гипотетически ее можно реконструировать на основании текста одной только XVIII строфы:

Волшебный край! Тамъ въ стары годы,
Сатиры смѣлой властелинъ,
Блисталъ Фонвизинъ, другъ свободы,
И переимчивый Княжнинъ;
Тамъ Озеровъ невольны дани
Народныхъ слезъ, рукоплесканій
Съ младой Семеновой дѣлилъ;
Тамъ нашъ Катенинъ воскресилъ
Корнеля геній величавой;
Тамъ вывелъ колкій Шаховской
Своихъ комедій шумный рой;
Тамъ и Дидло вѣнчался славой:
Тамъ, тамъ, подъ сѣнію кулисъ,
Младые дни мои неслись.

(Пушкин 1833а: 11)4

Нетрудно заметить, что внутри строки прилагательные мужского рода единственного числа в именительном и винительном падежах имеют безударное окончание -ый (волшебный, переимчивый, шумный), и только в рифме — ради ее графической точности — появляется вариант -ой (величавой : славой)5. От того, насколько последовательно эта орфографическая система

253

реализована в прижизненных изданиях романа, зависит, в какой мере форму смѣлой мы имеем право интерпретировать как определение к слову властелинъ.

За основу дефинитивного текста принято брать последнее издание, подготовленное при участии автора, — в нашем случае это «Евгений Онегин» 1837 г.6 Из общего числа рассматриваемых форм, имеющихся в романе, надо исключить прилагательные с основой на заднеязычный, в которых окончание -ой могло обозначать твердость предшествующего согласного: Ленской (3, II: 8; XXXVI: 11; 5, XX: 10; 7, VI: 11; X: 1; XI: 1), Руской (2, XXXIII: 6), всякой (4, XVI: 13; XXIX: 10), тихой (4, XLVI: 13), двурогой (5, V: 13), барской (7, XVII: 1)7. За вычетом этих форм, в тексте 1837 г. я нашел 427 нерифмованных прилагательных, причастий и местоимений мужского рода с основой на твердый согласный и безударной флексией в им. и вин. пад. ед. ч. Подавляющее большинство этих форм, а именно 423, имеет окончание -ый, и лишь 4 — окончание -ой (трижды в основном тексте романа и один раз в «Отрывках из Путешествия Онегина»): Снѣгъ рыхлой по колѣно ей (5, XIV: 2); Увязнетъ мокрой башмачокъ (5, XIV: 7); Къ рѣкѣ сквозь липовой лѣсокъ (7, VI: 4); Зачѣмъ не хилой я старикъ (Пут., [V]: 7).

Бо́льшая законность форм мужского рода на -ый с очевидностью явствует из строк, где сталкиваются два однородных прилагательных, из которых одно рифмует со словами женского рода на -ой (ср. Чернышев 1906: 31): <...> Двѣ ножки!... Грустный, охладѣлой, // Я все ихъ помню <...> (1, XXX: 12 сл.; рифма: въ Россіи цѣлой); Тутъ остовъ чопорный и гордой (5, XVI: 12; рифма:

254

Рис. 1. Беловой автограф XXII строфы 8-й главы (строки 8—12)

мордой); Отшельникъ праздный и унылой (7, V: 9; рифма: мечтательницы милой); <...> Высокопарный<,> но голодной // Для виду прейскурантъ виситъ <...> (7, XXXIV: 6 сл.; рифма: въ избѣ холодной); Стоитъ безмолвный и туманной (8, VII: 6; рифма: въ толпѣ избранной); <...> Изъ устъ Онѣгина. Угрюмой, // Неловкій, онъ едва, едва <...> (8, XXII: 9—10; рифма: думой)8; <...> И путешественникъ залётной, // Перекрахмаленный нахалъ <...> (8, XXVI: 9—10; рифма: осанкою заботной)9. Противоположные случаи, когда в середине стиха писалось бы -ой, а в рифме -ый, в «Евгении Онегине» отсутствуют.

Если безударное -ый у прилагательных мужского рода выступает как нейтральная норма, то окончание -ой почти всегда обусловлено версификационной техникой. Это хорошо видно на примере выражения добрый (ученый или честный) малый. В паре с прилагательным женского рода (отъ моды обветшалой) оно оканчивается на -ой: Иль просто будетъ добрый малой <...> (8, VIII: 9). Во всех остальных случаях, то есть там, где нет давления рифмы, слово малый в им. пад. имеет окончание -ый: Ученый малый, но педантъ (1, V: 7); Отецъ ея былъ добрый малый (2, XXIX: 5; рифма: запоздалый); Но ужъ

255

конечно малый честный (6, XXVII: 6; рифма: неизвѣстный); Зарѣцкій нашъ и честный малый (6, XXVII: 12; рифма: пожалуй). Любопытно, что в первой публикации 1828 г. последний стих имел окончание -ой, по всей видимости, вызванное лабиализованным у в рифме, но поскольку приблизительный характер созвучия с помощью орфографической уловки не устранялся, в издании 1833 г. -ой было исправлено на -ый10.

Этот и другие случаи правки позволяют мне утверждать, что отысканные в тексте 1837 г. четыре нерифмующихся формы на -ой у прилагательных, основа которых не оканчивается на заднеязычный, остались там по недосмотру: от издания к изданию аномальные формы, не санкционированные рифмой, последовательно изгонялись. Относительно часто они попадаются только во фрагментах, опубликованных в 1828 г. на страницах «Московского Вестника» (см. Пушкин 1828в: 7, 9; 1828г: 149): каждой день (7, XLVI: 2); старой образецъ (7, XLV: 2); безсвязной, пошлой вздоръ (7, XLVIII: 4); томной умъ (7, XLVIII: 11); благосклонной взоръ (4, XXIX: 11)11. В поглавном издании «Онегина» (Пушкин 1825б—1826, 1827б—1828а, 1830б—1832) немотивированных форм на -ой совсем немного, хотя и впятеро больше, чем в окончательном тексте 1837 г. (в квадратные скобки берутся отвергнутые орфографические варианты): Какъ въ лѣсъ [зеленой] зеленый изъ тюрьмы (1, XLVII: 11); Въ [единой] единый образъ облеклись (3, IX: 13); Уже [душистой] душистый чай бѣжалъ (3, XXXVII: 7); За нею [милой] Ленской; свѣтъ блеснулъ (5, XX: 10)12; Вступили в [важной] важный договоръ (6, XXVII: 13); Нашелъ [безвремянной] безвременный конецъ (6, XXXI: 11); Пускается въ [обратной] обратный путь (7, XX: 11); [Четвертой] Четвертый годъ больной въ чахоткѣ (7, XL: 6); Все въ нихъ на [старой] старый образецъ (7, XLV: 2); Все тотъ же [тюлевой]

256

тюлевый чепецъ (7, XLV: 4); Невѣстъ [обширной] обширный полукругъ (7, LI: 7); Успѣхъ насъ [первой] первый окрылилъ (8, II: 2); Мой [безтолковой] безтолковый ученикъ (8, XXXVIII: 8). Почти все эти исправления — 12 из 13 — были сделаны уже в тексте 1833 г., и только одно (1, XLVII: 11) появилось в 1837 г. В то же время обратные изменения — с -ый на -ой — производились, как будет показано ниже, единственно ради рифмы.

Всё сказанное укрепляет меня в мысли, что форма смѣлой в XVIII строфе 1-й главы «Евгения Онегина» не может квалифицироваться иначе, как родительный падеж женского рода: во всех прижизненных изданиях романа в стихах Фонвизин недвусмысленно назван «властелином смелой сатиры», и разумеется, ровно так понимали это место современники13. Грамматическое значение флексии -ой в словах о Фонвизине ничем не отличается от значения той же флексии в другом стихе: Печаленъ страсти мертвой слѣдъ. Форма мертвой, правильно напечатанная в академическом издании 1937 г., неверно интерпретируется в «Словаре языка Пушкина» как именительный падеж мужского рода (СП, II: 565): имеется в виду не «мертвый след», а «след мертвой страсти» (Сергеева 1989: 85). Вероятность того, что смѣлой — это еще один, пятый случай недовыправленного именительного на -ой, пренебрежимо мала — 0,009 (напомню, что этих форм — 4 из 427). Больше того, из-за своей синтаксической амбивалентности строка о «властелине сатиры», мне кажется, была бы подвергнута орфографической унификации в самую первую очередь.

Знаменательно, что XVIII строфа 1-й песни «Евгения Онегина» — это не единственное место, смысл которого был искажен при модернизации окончаний прилагательных мужского рода. Аналогичное искажение затронуло XI строфу 7-й главы, где обнаруживается, кстати, одно из так называемых «противоречий», присущих пушкинскому роману. Сначала кажется, что речь идет о забвении-забытьи, в которое человеческая душа впадает за гробом, но в последних двух с половиною строках этой строфы умерший из субъекта забвения превращается в объект, о котором помнят лишь недовольные наследники. Эта «подмена понятий» становится незаметной, из-за того что большой отрезок текста — с 9-й строки по середину 12-й — можно семантически развернуть как в ту, так и в другую сторону:

257

Мой бѣдный Ленской! за могилой
Въ предѣлахъ вѣчности глухой
Смутился ли, пѣвецъ унылой,
Измѣны вѣстью роковой,
Или надъ Летой усыпленной
Поэтъ, безчувствіемъ блаженной,
Ужъ не смущается ничѣмъ,
И міръ ему закрытъ и нѣмъ?...
Такъ! равнодушное забвенье
За гробомъ ожидаетъ насъ.
Враговъ, друзей, любовницъ гласъ
Вдругъ молкнетъ. Про одно имѣнье
Наслѣдниковъ сердитый хоръ
Заводитъ непристойный споръ.

(Пушкин 1830б: 14—15)

Одновременная актуализация обоих значений слова забвенье не нашла своего отражения в «Словаре языка Пушкина» (ср. СП, II: 14).

К какому существительному относится причастие усыпленной в 5-й строке процитированной строфы? По мнению редакторов академического издания, это эпитет к слову поэт: <...> Или над Летой усыпленный, // Поэт, бесчувствием блаженный, // Уж не смущается ничем <...> (6: 143)14. О соображениях, которыми руководствовались текстологи, нам остается только догадываться: Лету усыпить нельзя, а поэта — можно. Не приписывая никому этого силлогизма, я рискну, однако, настаивать на его уязвимости. Поэт не был усыплен «над Летой», и следовательно, в данном контексте форма усыпленной, как ее ни понимай, выступает в переносном значении. Именно так ее толкует «Словарь языка Пушкина», хотя и определяет ее вслед за редакторами юбилейного шестнадцатитомника как им. пад. муж. рода: усыпленный тут значит «пребывающий в состоянии тишины, покоя» (СП, IV: 753) и, я бы добавил, сна.

Но тихим, спокойным, сонным может быть не только поэт, но и Лета, к которой, без сомнения, относился эпитет в исходном варианте этой строки: Или за Летою туманной (см. рис. 2). В «Руслане и Людмиле» (III: 215—216) «усыпленной» оказывается земля (Уж побледнел закат румяный // Над усыпленною землей <...>), в стихотворении «Прозерпина» (1824) — брега Леты:

258

Рис. 2. Черновой автограф XI строфы 7-й главы (строки 1—7)

<...> Мчатся, облаком одеты;
Видят вечные луга,
Элизей и томной Леты
Усыпленные брега.

Ср. также «сонные волны» Леты в стихотворении «Лишь розы увядают...» (1825). До образа «усыпленной Леты» отсюда уже подать рукой15.

Итак, Пушкин вполне мог назвать реку забвения усыпленной, как назвал ее поначалу туманной. Остается убедиться в том, что и в окончательном тексте эпитет характеризует Лету, а не поэта. Для этого надо рассмотреть все рифмы, в образовании которых участвуют прилагательные и причастия с безударными флексиями -ой/-ый (слова с основой на заднеязычный в расчет не принимаются). Если зарифмованы формы мужского и женского рода, как правило, оба слова имеют окончание -ой: геній величавой : славой (1, XVIII:

259

9, 12); на сценѣ скучной : зритель равнодушной (1, XIX: 9, 12); пирогъ пересоленой : въ бутылкѣ засмоленой (5, XXXII: 5, 6) и т. п. Таких случаев в издании 1837 г. в общей сложности 52. Значительно реже — 12 раз — в паре с окончанием женского рода прилагательное или причастие мужского рода сохраняет окончание -ый: мудрецъ пустынный : барщины старинной (2, IV: 5, 6); подъ сѣнію смиренной : какъ ландышъ потаенный (2, XXI: 9, 12); Гильо смущенный : с точностью отмѣнной (6, XXIX: 9, 12) и проч. (ср. Кошутић 1919: 269)16. Судя по всему, приблизительных рифм на -ый : -ой Пушкин всё-таки старался избегать. В журнальных публикациях фрагментов и в поглавном издании «Онегина» их было больше, но пять таких созвучий (2, XI: 5, 6; 7, XXXIV: 5, 6; XXXVII: 5, 6; XLIX: 5, 6; Пут., [XV]: 5, 6) впоследствии были уточнены. Вряд ли случайно, что все пять отредактированных рифм — парные (графическое несходство в соседних клаузулах особенно заметно):

<...> Бѣжалъ онъ ихъ бесѣды шумной;
Ихъ разговоръ благоразумный <...>

(Пушкин 1826, гл. II: 16)

<...> Трактировъ нѣтъ. Въ избѣ холодной
Высокопарный, но голодный <...>

<...> Послѣднимъ щастьемъ упоенный,
Москвы колѣнопреклоненной <...>

Одинъ, какой-то шутъ печальный
Ее находитъ идеальной <...>

(Пушкин 1828в: 6; 1830б, гл. VII: 35, 37, 47)17

Потомъ за трубкой раскаленной,
Волной соленой оживленный <...>

(Пушкин 1827а: 115)18

Трижды прилагательное мужского рода образует рифму с наречием на -о, и каждый раз Пушкин выбирает орфографический вариант, скрадывающий неточность рифмы: читатель благородной : угодно (4, XX: 1, 3); напрасно :

260

цвѣтъ прекрасной (6, XXXIV: 9, 12); взглядъ холодной : благородно (8, XLIII: 9, 12) — поэт явно остерегался сочетать йотированную рифму с несовпадением заударных гласных. Это подтверждается шестью йотированными рифмами на -ы(й). В сочетаниях с род. пад. существительного женского рода — унылый : силы (6, XVII: 1, 3), с женским патронимом в род. пад. — Николавны : исправный (7, XLV: 9, 12), а также со множественным числом существительного или причастия в предикативной функции — волны : полный (1, XLIX: 1, 3), несносный : сосны (5, XIII: 5, 6), раскрыты : знаменитый (5, XXXV: 9, 12), пистолеты : раздѣтый (6, XX: 1, 3) — все прилагательные мужского рода оформляются в соответствии с книжной нормой. Наконец, когда оба рифмующих слова стоят в мужском роде, они имеют окончание -ый: лукавый : величавый (1, XII: 9, 12), окровавленный : нетлѣнный (1, XVI: 9, 12), дорожный : осторожный (4, XLI: 5, 6) и т. д. — всего 34 случая. Ни разу два мужских прилагательных не образуют приблизительной рифмы на -ой : -ый, как это происходит в «Полтаве»: герой безумный : приступъ шумной (Пушкин 1829а: 83; Чернышев 1906: 31)19. И только единственный раз (7, VII: 9, 12) — надо думать, по чистой случайности — оба рифмующих прилагательных мужского рода оканчиваются на -ой:

Но нынѣ... памятникъ унылой
Забытъ. Къ нему привычный слѣдъ
Заглохъ. Вѣнка на вѣтви нѣтъ;
Одинъ, надъ нимъ <sic!>, сѣдой и хилой
Пастухъ по-прежнему поетъ
И обувь бѣдную плететъ.

(Пушкин 1837: 208)20

261

За исключением пары унылой : хилой — одной на 108 рифм — безударное -ой у прилагательных и причастий мужского рода в им. пад. ед. ч. появляется только там, где второй компонент рифмы составляют формы женского рода на -ой или наречия на -о. Отсюда вытекает, что если прилагательное блаженной (поэтъ) — masculinum, то рифмующееся с ним причастие усыпленной — femininum (надъ усыпленной Летой). Как и в случае со смелой сатирой, вероятность ошибки не превышает 0,009 (но, учитывая историю текста и семантику причастия, ее можно приравнять к нулю).

Я полагаю доказанным, что в текст «Евгения Онегина», печатаемый по новой орфографии, необходимо внести два исправления: в XVIII строфу 1-й главы и в XI строфу главы 7-й. Тем же, кому вероятность в 0,009 покажется достаточной для того, чтобы не до конца поверить в обоснованность предложенных выше исправлений, я могу напомнить, что устраняемые таким образом искажения пушкинского текста возникли из-за того, что редакторы взяли на себя смелость модернизировать произведения Пушкина. При переводе текста на новую орфографию филологам приходилось добиваться однозначности, всякий раз устанавливая, что̀ перед ними: прилагательное мужского рода или женского (-ой), единственного числа или множественного (-ыя) и т. д. Риск, сопряженный с уничтожением омоформ, не остался сугубо теоретическим: список текстологических промахов выявленными ошибками не исчерпывается21.

Следует также учесть, что модернизация орфографии помимо семантики затрагивает поэтику: в частности, замена окончания -ой на -ый приводит к резкому увеличению количества приблизительных рифм. Согласно тексту последнего прижизненного издания, в 1-й главе «Евгения Онегина» всего две приблизительных рифмы: увѣренъ : <Каверинъ> (XVI: 5, 6), не можетъ : тревожитъ (1, XLVI: 1, 3), — тогда как, если поверить 6-му тому академического Пушкина, их число возрастет в шесть раз (ср. Чернышев 1941: 439; Сергеева 1989: 86). Редакторы 16-томного собрания сочинений, признавая, что «принципу глазной рифмы принадлежало в печатных изданиях пушкинского времени очень большое значение» (Винокур 1941в: 478; ср. Винокур 1927: 87),

262

пытались, однако, отвести этот довод с помощью таких возражений: «Есть писатели, которые строго следовали этому принципу» — к ним Г. О. Винокур относил Баратынского. «Но Пушкину стремление к глазной рифме всегда было чуждо», и «рукописи его не оставляют в этом <...> никакого сомнения. Так, например, в чистовой рукописи „Бахчисарайского Фонтана“ <...> читаем:

Когда въ часъ утра безмятежный
Въ горахъ, дорогою прибрежной

и т. д. <...> Пушкин даже прямо формулировал свое отрицательное отношение к <господствовавшему во французской поэзии. — М. Ш.> принципу глазной рифмы. В статье о стихотворениях <...> Сент-Бёва (1831) Пушкин писал: „Как можно вечно рифмовать для глаз, а не для слуха? Почему рифмы должны согласовываться в числе (единственном или множественном), когда произношение и в том и другом случае одинаково?“ <...> Нужно ли доказывать, что такое отношение Пушкина к принципу глазной рифмы было глубоко прогрессивно <...>? Неужели же юбилейное издание <...> только в том случае правильно выполнило бы свой долг перед наукой <...> если бы оно стало превращать Пушкина в дюжинного представителя своей эпохи <...>?» (Винокур 1941в: 478; ср. Державин 1920: 18—19).

К сожалению, в этих словах Винокура меньше доказательств, чем риторики, ради которой замечательный ученый даже Баратынского готов зачислить в «дюжинные представители эпохи». Искусственно приближать версификацию Пушкина к среднестатистическому стандарту не лучше, чем делать из него революционера в области стихосложения. Поэт не подкреплял теорию практикой; он не был в своих рифмах столь смелым новатором, как это казалось Винокуру (ср. Брюсов 1929: 210 и др.; Kemball 1989: 133 и др.). Из всех видов приблизительных созвучий Пушкин сколько-нибудь часто обращался лишь к тем, которые благодаря наличию орфографических дублетов с легкостью превращаются в точные. Почему, если автору «Евгения Онегина» было достаточно совпадения звуков, он тем не менее рифмовал няни : въ бани (5, X: 1, 3), слова : младова (7, LV: 5, 6) и т. п. (ср. Рак 1995/1996: 317 и др.), хотя в середине строки, по большей части, придерживался орфографической нормы:

Но я плоды моихъ мечтаній
И гармоническихъ затѣй
Читаю только старой няни,
Подругѣ юности моей <...>

(Пушкин 1828а, гл. IV/V: 36; 1833а: 120)22

263

Поздний Баратынский, категорически избегавший несовпадения заударных гласных (Гаспаров 1984б: 20), непременно выравнивал рифму с помощью орфографических дублетов; Пушкин, который изредка позволял себе приблизительные рифмы, не всегда был аккуратен в написании окончаний рифмующихся прилагательных. И всё же по количеству рифм с несовпадающими заударными гласными — типа волненье : позволенья (7, XX: 9, 12), похожій : прихожей (8, XL: 5, 6), рано : романа (8, LI: 9, 12) и т. п. — Пушкин всецело остается поэтом первой трети XIX в. (см. Гаспаров 1984б: 20; ср. Обнорский 1946: 87 и др.). Поэтому рифмы на -ой : -ый в «Евгении Онегине», также как в поздней лирике Пушкина (см. Сидяков 1997: 15—17), не только не поощряются, но и подвергаются орфографической правке. Кому бы эта правка ни принадлежала, мы можем по ее поводу повторить слова, сказанные В. И. Чернышевым об орфографии поэта в целом: «<...> Пушкинъ слѣдилъ за текстомъ отпечатанныхъ друзьями сочиненій, провѣрялъ его, указывалъ ошибки, а нѣкоторыя произведенія корректировалъ самъ. Затѣмъ, онъ не дѣлалъ замѣчаній противъ орѳографіи своихъ печатныхъ текстовъ. Значитъ, онъ ей удовлетворялся, и мы имѣемъ право относить орѳографію книгъ самому автору» (Чернышев 1906: 23; ср. Лотман 1987: 92—94)23.

Результаты исследования опровергают мнение, будто «-ый и -ой <...> чередуются у Пушкина без всякой системы» (Винокур 1941в: 476). Неверно, что в данном отношении, как якобы и во всех прочих, «юбилейное издание предпочитает пушкинский разнобой в орфографии разнобою его издателей и корректоров» (Винокур 1941в: 477). Напротив, более или менее последовательная орфографическая система Пушкина, его издателей и корректоров в академическом собрании сочинений была подменена редакторским разнобоем, а по совести сказать, произволом. Этот произвол, как и следовало ожидать, обернулся порчей пушкинского текста и деформацией пушкинского стиха: орфография оказалась слишком тесно связанной с поэтикой и семантикой.

Мы видим, сколько требуется усилий, чтобы исправить пару текстологических ошибок — а ведь за долгие годы таких ошибок накопилось великое

264

множество. Мне уже случалось указывать на невозможность по поводу чуть ли не каждого слова проводить специальную проверку, призванную отделить в орфографии значимые элементы от незначимых, — да и кто сможет гарантировать правильность полученных выводов (Шапир 1994)? Поэтому, чтобы сократить до минимума процент текстологического брака, в изданиях академического типа орфографию и пунктуацию оригинала нужно сохранять в неприкосновенности — везде, и тем более там, где допустимо двоякое истолкование. Это правило представляется неоспоримым. Однако в массе своей текстологи проявляют безучастность к любым аргументам, независимо от их убедительности и доказательности. По этой причине искажения классических текстов живут долгие десятилетия и тиражируются миллионами экземпляров.