119
Пушкин и русские «заветные» сказки
О фольклорных истоках фабулы «Домика в Коломне»*
Что за прелесть эти сказки! каждая есть поэма! Пушкин |
Не будем задерживаться на том, что давно и хорошо известно: Пушкин любил народные сказки; он охотно использовал их сюжеты, образы, язык в собственных поэтических произведениях (см. Азадовский 1936; Соколов 1937; Василевская 1938; Шнеерсон 1939; Володин 1942; Никольский 1949; Волков 1960: 47 и далее; Соймонов 1976: 185—195; Зуева 1989; и др.). Но это касается не только тех сказок, которые смогли бы удовлетворить «богомольную» и «чопорную цензуру», — в обсценном повествовательном фольклоре восточных и южных славян Г. А. Левинтон и Н. Г. Охотин (1991: 30—31) обнаружили параллели к пушкинской поэме-сказке «Царь Никита и сорок его дочерей» (1822). Среди текстов, которые Пушкин в Михайловском записал от Арины Родионовны (РП: 405—414; ср. Томашевский 1956б), есть и такие, что по лексике, фразеологии, тематике вполне годились бы для собранных и обработанных А. Н. Афанасьевым «Народных русских сказок не для печати»1.
120
Разумеется, поэт перенес в тетрадь не все небылицы, рассказанные няней (или другими сказителями), — многие он помнил наизусть: <...> Уже старушки нет — уж я не слышу <...> Ее рассказов — мною затверженных // От малых лет — но всё приятных сердцу <...> («...Вновь я посетил...», 1835; черновая редакция). В частности, в пушкинских бумагах отсутствует записанная поздне́е В. И. Далем сказка «Батрак-Марфутка» (см. Афанасьев А. 1997: 393—396, 567—569), хотя фабула ее, скорее всего, послужила одним из источников поэмы «Домик в Коломне» (1830). Эта поэма, кстати сказать, была написана в Болдине, с которым, как подметил Г. Ф. Нефедов, связано «появление всех пушкинских сказок» (1956: 245), не считая «Царя Никиты». Над первыми двумя — «Сказкой о ... Балде» и неоконченной сказкой о медведихе — Пушкин работал в сентябре 1830 г. (Тархова 1999: 236—237), то есть менее чем за месяц до того, как обратился к сюжетной части «Домика в Коломне» (Тархова 1999: 246—247)2.
Вот как начинается похабная сказка о батраке Марфутке, впервые напечатанная в 1997 г.: «В некотором царстве, в некотором государстве был поп с
121
попадьей, у него было три дочери-красавицы; а недалечко от них жила вдова <...>» (Афанасьев А. 1997: 393). Ср. у Пушкина: Теперь начнем. — Жила-была вдова <...> («Домик в Коломне», строфа IX: стих 67). Обращает на себя внимание не только дословное совпадение поэмы со сказкой, но и специфически сказочный зачин (жила-была) отнюдь не сказочного сюжета. Этот оборот, нередко принимаемый за остаток прежнего плюсквамперфекта (см., например, Василевская 1938: 45; ср. Евгеньева 1951; Ткаченко 1976; 1979), у Пушкина употребляется в общей сложности пять раз, причем четыре из них — в «фольклорном» контексте: дважды в сказках [Жил-был поп <...> («Сказка о попе и о работнике его Балде»); <...> Жил-был славный царь Дадон («Сказка о золотом петушке», 1834)3], еще два раза — в отрывках балладной или былинной семантики [Ну, послушайте, дети: жил-был в старые годы // Живописец, католик усердный (1831)4; В славной, в Муромской земле, // В Карачарове селе // Жил-был дьяк с своей дьячихой (1833)] и, наконец, в «Домике в Коломне», где эта форма, будто бы указывающая на стародавние и незапамятные времена, «противоречит» хронологической определенности событий, относящихся к недалекому прошлому: Жила-была вдова, // Тому лет восемь, бедная старушка, // С одною дочерью (IX: 67—69)5.
Помимо некоторых элементов экспозиции, с народной сказкой в поэме Пушкина совпадает завязка: «<...> у той вдовы был сын, парень еще молоденькой да такой из себя красивой: наряди в сарафан, всяк за девку приймет! Вот этот парень позарился на поповых дочерей и выдумал, как к ним подобраться. Нарядился в женское платье и пошел к попу в работницы наниматься. Поп видит, что девка-то пришла славная, пригожая, при случае и ебнуть можно, и готов нанять ее хоть втридорога.
— Как тебя зовут, голубушка? — спрашивает поп.
— Марфуткой, батюшка!
— Ну, Марфутка, что же возьмешь в год за работу?
— Да что дадите; сами по моей работе увидите.
122
Поп тому и рад» (Афанасьев А. 1997: 393)6.
Многие мотивы этого отрывка, их последовательность и даже словесное выражение находят соответствие в пушкинской поэме. Автор «Домика в Коломне» описывает переодетого гвардейца, который нанимается ко вдове кухаркой:
<...> Короткой юбочкой принарядясь <...> (XXX: 234); ср.: «Нарядился в женское платье <...>» (Афанасьев А. 1997: 393);
<...> Высокая, собою недурная, // Шла девушка <...> (XXX: 235—236); ср.: «<...> девка-то пришла славная, пригожая <...>» (Афанасьев А. 1997: 393)7;
— «А что возьмешь?» — спросила, обратясь, // Старуха. — «Всё, что будет вам угодно» <...> Вдове понравился ее ответ (XXX: 238 — XXI: 241); ср.: «<...> что же возьмешь в год за работу?» — «Да что дадите <...>». «Поп тому и рад» (Афанасьев А. 1997: 393);
— «А как зовут?» — «А Маврой». — «Ну, Мавруша <...>» (XXXI: 242); ср.: «Как тебя зовут, голубушка?» — «Марфуткой, батюшка!» — «Ну, Марфутка <...>» (Афанасьев А. 1997: 393). Тут нельзя не заметить созвучия женских имен, присвоенных ряжеными мужчинами.
В дальнейшем развитие действия в поэме и народной сказке расходится. Фольклорный текст гораздо нескромнее литературного: в «Батраке-Марфутке», прежде чем обман раскроется, вдовий сын обрюхатит троих поповен, и лишь тогда попадья заподозрит неладное — как мы помним, у Пушкина Маврушка удаляется, еще не успев наделать важных бед (XXXVIII: 300). Сказка, равно как и поэма, заканчивается разоблачением и бегством героя, но если вдове случилось уличить Маврушку по вторичному половому признаку: <...> Кухарка брилась (XXXVI: 282), — то его протопип Марфутка был выведен попадьей на чистую воду в бане, где он не сумел скрыть своего мужского достоинства. «Ах, мошенник <...>!» — восклицает попадья (Афанасьев А. 1997:
123
396); «Ах, она разбойник!» — вторит ей вдова (XXXVII: 294). «Парень давай Бог ноги — так и ушел», — этими словами кончается сказка (Афанасьев А. 1997: 396); <...> Маврушки <...> простыл и след! // Ушла <...> — на этом завершается сюжетная часть «Домика в Коломне» (XXXVIII: 297—299)8.
Мы и раньше знали, что в «Домике в Коломне» главным полемическим приемом «стало „ничтожество сюжета“» (Гаспаров, Смирин 1986: 259). Однако в полной мере оценить дерзость поэта мы смогли только теперь, когда выяснилось, что основной источник «пародической» пушкинской фабулы, самый близкий по набору и комбинации мотивов, — это вовсе не грубоватая, но дозволенная цензурой ирои-комическая «поэма с образом любовника под маской», то бишь «„Елисей“ В. Майкова» (Гаспаров, Смирин 1986: 260)9, а уже́ совершенно непечатная простонародная сказка, в которой грубейшая порнография усугубляется густой матерщиной (ср. Шапир 1993: 75 примеч. 26; 1996а: 370—371; 2000а: 206—207). Впрочем, в пушкинских октавах этот фольклорный сюжетный каркас облагорожен и скрыт под западноевропейской литературной «облицовкой», прежде всего подсказанной «Беппо» и «Дон-Жуаном», — подобно тому, как в пушкинских сказках западноевропейские сюжеты, почерпнутые у братьев Гримм, Ф. М. Клингера или Вашингтона Ирвинга, стилизованы под русскую народную словесность (Ахматова 1933; Азадовский 1934; 1936: 137—149; Желанский 1936: 58—66; Соколов 1937; Медриш 1980: 99—112; Алексеев 1982; и др.; ср. Левинтон, Охотин 1991: 32)10.
Сноски к стр. 119
* Впервые: Пушкинская конференция в Стенфорде, 1999: Материалы и исследования / Под ред. Д. М. Бетеа, А. Л. Осповата, Н. Г. Охотина, Л. С. Флейшмана. М.: ОГИ, 2001. С. 200—207. (Материалы и исслед. по истории рус. культуры; Вып. 7). Исправленный и дополненный вариант: Пушкин А. С. Тень Баркова: Тексты. Комментарии. Экскурсы / Изд. подгот. И. А. Пильщиков и М. И. Шапир. М.: Языки слав. культуры, 2002. С. 480—489. (Philologica russica et speculativa; T. II).
1 Близкие сюжеты имеют 1) сказка № 3 в записи Пушкина («Попъ поѣхалъ искать работника...») и сказка № 89 в «заветном» собрании Афанасьева («Поп — толоконный лоб»); 2) начало сказки № 5 в записи Пушкина («Слѣпой Царь не вѣровалъ своей женѣ...») и сказка № 29 в собрании Афанасьева («Жена слепого»). В пушкинских записях есть выражения мать его такъ (№ 2; 2 раза); всунь ему стручокъ-то свой, свою дудочку въ ротъ (№ 3); онъ серитъ (№ 5) и т. п. (РП: 408, 410, 411; ср. Цявловский 1996: 200 примеч. *; 2002: 214 примеч. *; Азадовский 1938: 275; Левинтон 2000: 149—150); обращает на себя внимание разительное совпадение формул в пушкинской записи сказки № 5 и в сказке № 104 из собрания Афанасьева («Соломон Премудрый»): онъ серитъ, естъ и вшей бьетъ; убавляю и прибавляю и недруговъ побѣждаю (РП: 411; ср. Афанасьев А. 1997: 336—337). Со своей стороны, сюжетные ситуации двух афанасьевских сказок (№№ 91 и 140) находят близкие соответствия в «Тени Баркова». В одной из них монах, в другой — монастырский служка предаются блуду в женском монастыре. В первой сказке монах спасается бегством от игуменьи, а во второй — бывший служка-Андрюшка, изгнанный из мужского монастыря (напомню, что главный герой пушкинской «Тени» — расстрига), живет в грехе с матерью Епиздимией: «<...> и было ему житье хорошее: как сыр в масле катайся!» (Афанасьев А. 1997: 458). Ср. «Тень Баркова»: И сталъ разстрига богатырь, // Какъ въ маслѣ сыръ кататься (стихи 145—146).
Сноски к стр. 120
2 Обе сказки 1830 г. так или иначе связаны с обсценным фольклором (ср. примеч. 1), а во второй из них подразумевается нецензурное слово. Медведиха говорит своим детушкам: Ужъ какъ< >я васъ мужику не выдамъ // И сама мужику . . . . выѣмъ (ПД № 929, л. 1). В автографе четыре точки, и М. А. Цявловский (1996: 200; 2002: 214) не сомневался, что пропущено слово муде. Однако данный стих, по наблюдению М. К. Азадовского (1936: 160; Волков 1960: 53), восходит к притче про дурня из сборника Кирши Данилова: «схватал ево медведятъ <sic!> зачалъ драти и всего ломати и смертно коверкать и жопу выелъ <sic!>» [Шеффер 1901: 169; цит. по одному из 100 экземпляров с меньшим количеством пропусков (см.: РГБ, Музей книги, шифр 
)]. Пушкин пользовался текстом этой притчи, опубликованным в издании под редакцией К. Ф. Калайдовича, где неудобное для печати слово заменено четырьмя точками (см. ДРС: 400). Судя по всему, поэт, который в рукописях, как правило, не стеснялся в выражениях, не был до конца уверен, какое слово имеется в виду, и потому в черновике сказки о медведихе он аккуратно воспроизвел четыре точки, проставленные Калайдовичем.
Сноски к стр. 121
3 Ср. также: Царь Никита жил когда-то <...> («Царь Никита и сорок его дочерей»); «Жил на свете рыцарь бедный...» (1829); Жил старик со своею старухой <...> («Сказка о рыбаке и рыбке», 1833).
4 Этим же размером — разностопным анапестом с цезурным наращением в нечетных стихах — Пушкин перевел балладу Мицкевича «Будрыс и его сыновья» (1833).
5 С. А. Фомичев, который настаивает на том, что действие «Домика в Коломне» относится к 1822 г., пришел к выводу (несомненно, подсказанному 17-м примечанием к «Евгению Онегину»), что «поэт в высшей степени точен в календаре поэмы» (Фомичев 1984: 130 сл.).
Сноски к стр. 122
6 Комбинацию сюжетных мотивов в «Батраке-Марфутке» — мужчина, чтобы соблазнить, переодевается женщиной и нанимается на работу, — по-видимому, можно считать достаточно редкой (ср. Афанасьев А. 1997: 698; Бараг и др. 1979: 253, № 999*). Единственная известная мне параллель — сюжет K 1321.1.2 в указателях Д. П. Ротунды и С. Томпсона: «Соблазнитель, переодетый прачкой, с успехом скрывается в течение 15 лет. В конце концов разоблачен» (Rotunda 1942: 104; Thompson 1957: 385; со ссылкой, в том числе, на 45-ю из «Ста новых новелл», в которой переодетого соблазнителя зовут донной Маргаритой). Более вероятно, что Пушкину был известен другой сюжет: эллинистические писатели и художники изображали Геракла, проданного в рабство лидийской царице Омфале, «одетым в женское платье: он занят прядением шерсти, тогда как Омфала выступает в львиной шкуре» (Борухович 1972: 156 примеч. 8; Фомичев 1980б: 77).
7 Ср. черновой вариант: Высокая и очень недурная<,> // Явилась девка <...> (5: 385).
Сноски к стр. 123
8 Выражение давай Бог ноги, употребленное в последнем предложении «Батрака-Марфутки», встречается в одной из ранних редакций «Домика в Коломне» (см. 5: 380). Примечательно также, что мораль поэмы — <...> Кухарку даром нанимать опасно <...> (XL: 313) — напоминает нравоучения Балды: «Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной».
9 Мотив переодевания вожделеющего мужчины в женское платье есть также в старой русской «Повести о Фроле Скобееве» (конец XVII — начало XVIII вв.), но с ее текстом Пушкин, надо думать, был незнаком (ср. Semjonow 1965: 85 и др.; Вольперт 1975: 105; а также Кукулевич 1947: 217).
10 Ср.: «Если у Пушкина русский фольклорный материал шел на приправку пьесы из рыцарских времен, почему чужеземный материал не мог пойти на постройку русских сказок?» (Желанский 1936: 69; а также Левинтон 2000: 151).