- 80 -
Строфа
СТРОФА — постоянная единица стихотворной речи, принудительно вычлененная в тексте, объединяющая группу строк и повторяющаяся не менее двух раз (либо подряд, либо в урегулированном чередовании со строфами иной конфигурации). В «Евгении Онегине», помимо графических средств, таких как пробел и нумерация, в число строфообразующих факторов входят, в первую очередь, рифмовка и альтернанс, предписывающий сопровождать смену рифмы сменой стихового окончания (с мужского на женское и наоборот); кроме того, в оформлении строфы факультативно участвуют ритм и синтаксис.
Каждая строфа соотносится с другими строфами данной формы, и все они выступают как варианты единого инварианта, как структурно взаимозаменимые модификации одной и той же строфической модели. Это позволяет Пушкину вставлять в роман так называемые «пропущенные» или неоконченные строфы, то есть заменять цифрами и точками фрагменты текста, исключенные из окончательной редакции (1, IX, XIII, XIV и др.) или вовсе никогда не существовавшие (1, XXXIX—XLI и др.). Именно теоретическая эквивалентность строф заставляет нас подразумевать под тремя строками точек (1, IX и др.) — 14 стихов, зарифмованных по определенной схеме. При этом «эквиваленты
- 81 -
текста» (Ю. Н. Тынянов) могут замещать собой не только композиционную форму, но и сюжетное содержание: отсюда намерение автора «означить точками или цыфром» (6: 197) целую главу — «Путешествие Онегина».
Пушкинский «роман в стихах» написан строфой, которая впоследствии получила название «онегинской». Она состоит из 14 строк 4-стопного ямба, связанных сложной рифмовкой — AbAbCCddEffEgg (заглавными буквами обозначаются женские, строчными — мужские окончания):
Во дни веселий и желаний
Я был от балов без ума:
Верней нет места для признаний
И для вручения письма.
О вы, почтенные супруги.
Вам предложу свои услуги;
Прошу мою заметить речь:
Я вас хочу предостеречь.
Вы также, маминьки, построже
За дочерьми смотрите вслед:
Держите прямо свой лорнет!
Не то... не то, избави боже!
Я это потому пишу,
Что уж давно я не грешу.(1, XXIX)
Фактически, однако, «рифменных связей в романе значительно больше, чем предусмотрено схемой строфы»: друг с другом могут быть зарифмованы четверостишия и двустишия не только внутри строфы, но и между строфами. «Используя напрашивающуюся аналогию, можно сказать, что схема <...> задает „метр“, а реальные рифменные связи представляют его „ритмические варианты“ на уровне строфической организации» (Баевский 1987: 55).
Онегинская строфа перебирает один за другим все классические виды рифмовки четверостиший — перекрестную, смежную, опоясывающую — и завершается двустишием. Так, по крайней мере, представлял себе свое изобретение Пушкин, в одном из черновиков записавший его схему как последовательность четырех строфоидов: «Strof 4 / croisés, 4 de suite 1.2.1 et deux» (РП: 293). В процитированном примере, как и во многих других стансах «Евгения Онегина», рифменное членение совпадает с синтаксическим: более 70% первых четверостиший (AbAb) и более 50% вторых четверостиший (CCdd) отделены от последующего текста сильной синтаксической паузой. Не столь явно вычленены последние четверостишия (EffE), которые обособляются от двустиший (gg) приблизительно в трети случаев. Тем не менее самая слабая синтаксическая связь в этой части строфы пролегает именно
- 82 -
здесь: все прочие строки заключительного шестистишия связаны между собой еще теснее.
Синтаксическому членению онегинской строфы аккомпанирует ее ритмическая структура: начало каждого из четырех строфоидов отличается повышенной ударностью. По данным Г. А. Шенгели, полноударных 4-стопных ямбов в «Евгении Онегине» в среднем около 27%, но в 1-м, 5-м, 9-м и 13-м стихах (и притом только в них) норма ударности превышена: строки, реализующие все четыре метрических ударения, в начале первого четверостишия составляют 44%, в начале второго четверостишия — 32%, в начале третьего четверостишия — 30%, в начале двустишия — 29%. Таким образом, чем сильнее строфоид отделен от предшествующего текста, тем чаще первая строка в нем оказывается 4-ударной. По всей видимости, это ритмико-синтаксическое явление имеет языковую природу: ударения в начале предложения встречаются чаще, чем в середине или в конце.
Не удивительно, что пик ударности приходится на начало строфы: четырнадцатистишия в «Евгении Онегине», как правило, синтаксически автономны. Случаи переноса грамматической конструкции из строфы в строфу крайне редки: по разным подсчетам, в основном тексте романа их от 10 до 13 (3, VII—VIII, XXXVIII—XXXIX; 4, XXXII—XXXIII; 5, V—VI; и др.). Нечастое появление таких ритмико-синтаксических фигур делает их более выразительными и помогает не забыть о том, что строфа — лишь часть большого произведения. Наиболее яркий пример использования межстрофного переноса в качестве семантического курсива заключает в себе 3-я глава:
<...> Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью
И задыхаясь, на скамьюXXXIX.
Упала...
«Здесь он! здесь Евгений! <...>»(3, XXXVIII: 6 — XXXIX: 1)
Сказуемое упала находится от подлежащего Татьяна на расстоянии девяти строк; оно выделено не только переносом, но и обратным порядком слов (<...>
- 83 -
на скамью // Упала...). Пушкинский ритм, достигая глубокой метафоричности, создает здесь впечатление одышки: читатель вместе с Татьяной принужден перевести дух после безостановочного передвижения по длинной цепочке сказуемых и дополнений, нередко оторванных друг от друга границей между соседними стихами.
Онегинская строфа — не только ритмико-синтаксическое, но также и семантическое целое. Г. О. Винокур заметил, что «новые или вообще сколько-нибудь важные сюжетные мотивы обычно тяготеют к началу строфы» (Винокур 1941а: 179). Нередко середина и конец 14-стишия бывают заняты «отступлением, замечанием „кстати“ и подобным заполняющим материалом для того, чтобы не начинать новую тему с середины строфы» (см. 1, II: 11—14; 2, II: 9—14; 3, XXXIX: 10—14; 4, XLVII: 9—13; и др.). Тематическая и синтаксическая самостоятельность первых четверостиший онегинской строфы дает возможность только по их тексту проследить за развитием сюжета. Это удобно наблюдать на примере так называемой «десятой главы», от многих стансов которой до нас дошли лишь начальные четверостишия.
Семантически самодостаточная строфа «Евгения Онегина» является основной единицей его композиции. Благодаря ей автор легко «забалтывается», непринужденно переходя от темы к теме и произвольно сочетая сюжетные и внесюжетные мотивы. В русской стиховой культуре XVIII в. строфическая форма ассоциировалась не с эпическими, а с лирическими жанрами, и поэтому введение 14-стишной строфы в ткань «свободного романа» санкционировало любые «лирические отступления», как бы далеко от фабулы они ни уводили. Нанизывание структурно тождественных строф уравнивает эти «отступления» с сюжетом: возвращение к рассказу о главном герое преподносится как поворот «в сторону», как еще одно отступление в ряду бесчисленных отступлений: Но здесь с победою поздравим // Татьяну милую мою, // И в сторону свой путь направим, // Чтоб не забыть, о ком пою... (7, LV: 1—4).
Несмотря на тематическую универсальность строфы, Пушкин на протяжении восьми глав романа трижды от нее отказывается: письма Татьяны и Онегина (так же как «Посвящение» П. А. Плетневу) написаны 4-стопным ямбом вольной рифмовки, а «Песня девушек» из 3-й главы — 3-стопным нерифмованным хореем с дактилическими окончаниями (Девицы-красавицы, // Душеньки-подруженьки <...>). «Альбом Онегина», не вошедший в 7-ю главу, тоже должен был состоять из нестрофических отрывков. Смена композиционных форм, создавая иллюзию «фольклорной» песни или подчеркивая «документальность» писем и альбома, неизменно сопутствует смене субъекта повествования: в рассказ от лица автора включаются формально завершенные высказывания, вкладываемые в уста персонажей.
- 84 -
Замысел онегинской строфы органически связан с замыслом романа: «<...> если Пушкин думал о теме своего романа главами, то об изложении этой темы он думал строфами» (Винокур 1941а: 175—176). Так, в черновом письме А. А. Бестужеву (8 февраля 1824 г.) Пушкин признавался, что его новая поэма «писана строфами едва ли не вольнее строф Дон. Жу<ана>» (13: 388). Весной 1824 г. поэт сообщал Вяземскому, что сочиняет «пестрые строфы романтической поэмы» (13: 92), а 26 ноября 1828 г. он шутя рассказывал А. А. Дельвигу, будто в деревне считают, что он «приехал набирать строфы в Онегина» (14: 35). Всякий раз, когда в тексте романа возникает слово строфа, оно относится исключительно к строфам «Евгения Онегина»: <...> Строфа, слогаемая мной <...> (2, XL: 4); <...> Тоской и рифмами томим <...> Пугаю стадо диких уток: // Вняв пенью сладкозвучных строф, // Они слетают с берегов (4, XXXV: 10—14); <...> Что речь веду в моих строфах <...> (5, XXXVI: 10); Прости. Чего бы ты за мной // Здесь ни искал в строфах небрежных <...> (8, XLIX: 4—5); Но те, которым в дружной встрече // Я строфы первые читал <...> (8, LI: 1—2). Напротив, строфы чужих произведений называются как-нибудь по-другому: <...> Напев Торкватовых октав (1, XLVIII: 14); <...> Трике привез куплет Татьяне <...> (5, XXVII: 6). Точно так же, говоря о «стихах», Пушкин никогда не имеет в виду строки своего произведения: <...> Из Энеиды два стиха (1, VI: 8); <...> Как Богдановича стихи (3, XXIX: 8) и т. п. Маловероятно, чтобы эта семантическая дополнительность зародилась самопроизвольно — захоти Пушкин заменить «строфу» ее контекстуальными синонимами, он мог бы это сделать безболезненно в четырех случаях из пяти: «*Строка, слогаемая мной»; «*Что речь веду в моих стихах / строках»; «*Здесь ни искал в стихах / строках небрежных»; «*Я строки / песни первые читал» (звездочками обозначены воображаемые, гипотетические варианты). Примечательно, что в одном из этих контекстов Пушкин перифразирует Овидиеву «Науку любви», а в другом — «Посвящение» к «Фаусту» И.-В. Гёте, и оба раза упоминание о строфе, привносимое автором «Онегина», замещает какой-то другой термин автометаописания: Forsitan <...> nec mea Lethaeis scripta dabuntur aquis [= Может быть <...> мои писания не будут ввергнуты в летейские воды (лат.)] (Ars amat. III: 339—340); Sie hören nicht die folgenden Gesänge, // Die Seelen, denen ich die ersten sang [= Они не услышат следующих песен, // Те души, которым я пел первые (нем.)] («Faust», Zueignung, 17—18).
В отличие от прочих строфических форм, которые ко времени их использования Пушкиным уже имели свою историю, онегинская строфа считается его оригинальным открытием. По поводу ее происхождения существует много гипотез: в частности, ее возводят к сонету, к октаве, к тем или иным разновидностям одической строфы. Но хотя некоторые стансы «Онегина» по своей
- 85 -
рифмовке и синтаксическому членению действительно напоминают сонет (5, X и др.), нет всё же оснований в нем усматривать их непосредственный прообраз: относясь к сонету без энтузиазма, Пушкин впервые обратился к нему только в 1830 г., когда «Евгений Онегин» был уже почти закончен. Более убедительны попытки сближения онегинской строфы со строфическими экспериментами русской оды конца XVIII — начала XIX в., например с четырнадцатистишием Г. Р. Державина AbAb+CC+dEdE+fGGf из оды «На новый 1797 год» или с десятистишием И. Ф. Богдановича AbAb+CddC+ee («Ода из псалмов I», 1761), которое могло быть воспринято Пушкиным из оды С. С. Боброва («Торжественный день столетия от основания града Св. Петра...», 1803). Наиболее близки к онегинским стансам стро́фы «Стихов... Александру Первому» (1813) П. И. Шаликова (aBaB+ccDD+eFFe+GG) — их рифмовка отличается от онегинской только тем, что начинается с мужской строки, а не с женской. Другое направление генетических поисков было связано со стремлением отыскать в астрофическом стихе вольной рифмовки (у Пушкина или его предшественников) такую конфигурацию рифм, которая совпадала бы с онегинской. Она была обнаружена в произведениях Ж. Лафонтена, И. И. Дмитриева, Э. Парни, Дж. Байрона, П. И. Шаликова, а также у самого Пушкина (в «Руслане и Людмиле» и в «Полтаве»). Оправданием этим поискам служит история пушкинских текстов: чуть изменив XIII строфу «Езерского» (1832), поэт ее перенес в астрофический стих «Египетских ночей» (1835).
Кроме «романа в стихах» и непосредственно примыкающих к нему отрывков, «Езерский» был единственным произведением Пушкина, написанным онегинской строфой. Впоследствии эту форму с разным успехом использовали многие русские поэты, большей частью в подражаниях и пародиях: М. И. Воскресенский, М. Ю. Лермонтов, М. А. Стахович, Д. Д. Минаев, М. А. Волошин, С. М. Соловьев, Вяч. И. Иванов, Ю. Балтрушайтис, Г. А. Шенгели, И. Северянин и др. Но особой популярности эта строфа не приобрела: слишком прочными оказались ее ассоциации с «Онегиным» и слишком жесткой — конкуренция с Пушкиным, выдержать которую не удалось никому.
Лит.: Пушкин 1919: 11—13; Тынянов 1977а [1922]: 59—62, 72, 76—77; 1929: 278—280; Гроссман 1924; Бицилли 1926: 182—192; Бонди 1936; Розанов И. 1936: 221—223; Винокур 1941а; Поспелов Г. 1941: 153—154; Рудаков 1979 [1941]: 297—301; Томашевский 1958: 111—133; Поспелов Н. 1960: 84—170; Nabokov 1964, 1: 9—14; Квятковский 1966: 185—186; Лотман 1966: 20—26; Левин 1969; Красноперова 1970; Никонов 1974; Поспелов Н. 1976; Илюшин 1977; Турбин 1978: 180—190; Бережкова 1982; Гаспаров 1984а: 153—154; Clayton 1985: 81—86; Фомичев 1986: 155—156; Бабаев 1987; Баевский 1987; 1990; Лотман М. 1990; Постоутенко 1990; Шапир 1990а: 341—148; Никишов 1992; Briggs 1992: 8—15; Bailey 1993; Gregg 1994; Stankiewicz 1995; Сперантов 1996; Афанасьев В. 1997; Постоутенко 1998; Meyer 1998;
- 86 -
Чумаков 1999: 13—18; Ляпин 2001; Шапир 2003а: 49—58; Scherr 2006.