300 [332]

Приложеніе 8-ое.

Пушкинъ и цензура.

Почти ни одно произведеніе великаго поэта не смогло появиться въ печати въ томъ самомъ видѣ, какъ оно вышло изъ-подъ его пера. «Русланъ» былъ «поневолѣ» пропущенъ цензурой и «благополучно» съѣхалъ изъ-подъ Бирукова», но поэтъ сомнѣвался, не заградитъ ли цензура «пути второму его пришествію. (Гнѣд., 1822 г.). Кишиневскіе шпіоны слѣдили за Пушкинымъ, донося о каждомъ его шагѣ; петербургская цензура боялась имени опальнаго поэта больше, нежели его пьесъ. «Кавказскій Плѣнникъ» подвергся мелкимъ цензурнымъ придиркамъ; въ немъ были сдѣланы «чисто стилистическія поправки, хотя эстетика и не ея (цензуры) дѣло», писалъ поэтъ. Отправляя рукопись «Бахчисарайскаго Фонтана» своему «покровителю въ цензурѣ», кн. Вяземскому, поэтъ проситъ «не уступать». «Отгрызайся за каждый стихъ и загрызи ее, если возможно въ мое воспоминанье». «Слѣды роковыхъ ея когтей» Пушкинъ увидѣлъ, однако, и въ «Бахч. Фонтанѣ». Погруженный въ работу надъ первой главой «Онѣгина», поэтъ менѣе всего думалъ о печати. «Пишу спустя рукава; цензура наша такъ своенравна, что съ нею невозможно размѣрить круга своего дѣйствія. Лучше о ней и не думать» (Вяз., 1823 г.). Упованія на смѣну Голицына Шишковымъ не оправдались: все осталось «при старомъ — по-старому» (Бест., 1824 г.); оставался въ силѣ тотъ же вопросъ: «пустятъ ли бѣднаго Онѣгина въ небесное царствіе печати?» (А. Тург., 1824 г.).

Усиленный цензурный надзоръ за пьесами, предположенными къ печати, «негласное» полицейское «смотрѣніе» за каждымъ шагомъ поэта, за каждой строкой его писемъ окружаютъ Пушкина.

Несмотря на всѣ эти стѣсненія, пушкинскіе стихи расходятся въ тысячахъ списковъ и опальному поэту приписываются даже такія пьесы, которыхъ онъ не писалъ. Добровольные сыщики пишутъ доносы на поэта, предлагая, подобно Скобелеву, «спустить съ сочинителя нѣсколько клочковъ шкуры», или, подобно Каразину, предостерегаютъ правительство «отъ грозящей ему опасности», указывая даже на пропущенныя цензурой пушкинскія пьесы. Переписка поэта, уже тогда убѣжденнаго, что «сходнѣе намъ въ Азіи писать по оказіи», подвергается перлюстраціи, и вскорѣ же невинныя строки пушкинскаго письма къ неизвѣстному въ Москву, перехваченныя московскимъ почтъ-директоромъ, обращаются въ орудіе наиболѣе удобнаго удаленія поэта со службы изъ Одессы и ссылки его въ Михайловское, подъ гласный надзоръ губернскаго начальства. Этотъ надзоръ распространился и на тѣхъ близкихъ къ поэту людей, которые имѣли мужество не порвать съ нимъ сношеній, какъ сдѣлали многіе «дальновидные друзья»; даже такой, искренне расположенный къ поэту, человѣкъ, какъ А. И. Тургеневъ, не совѣтовалъ кн. П. А. Вяземскому переписываться съ поэтомъ, чтобъ «не повредить

301 [333]

ему и себѣ» («Ост. Арх.», III). Пушкину, какъ и въ Кишиневѣ приходилось воочію убѣждаться, что «забвенье — естественный удѣлъ всякаго отсутствующаго» (Гречу, 1821).

Декабрьскія событія застали Пушкина въ Михайловскомъ въ полномъ одиночествѣ. Его друзья и пріятели — Пущинъ, Кюхельбекеръ, Раевскіе, Бестужевъ, Рылѣевъ — были арестованы и находились подъ слѣдствіемъ. За сношенія съ опальнымъ поэтомъ, Дельвигъ былъ «взятъ въ подозрѣніе», за Плетневымъ уставленъ секретный надзоръ и начато дѣло о сношеніяхъ его съ Пушкинымъ. Слѣдствіе по декабрьскому дѣлу, къ которому были привлечены лица даже сочувствовавшія мечтаніямъ декабристовъ, не смогло установить принадлежности Пушкина къ тайнымъ организаціямъ; тѣмъ не менѣе съ него берется подписка о благонадежности, тайный надзоръ тяготѣетъ надъ нимъ во все время пребыванія поэта въ Москвѣ и въ Петербургѣ, и тогда, когда онъ уѣхалъ «безъ дозволенія» въ Грузію. Письма его, посланныя по почтѣ, по-прежнему вскрываются даже въ послѣдніе годы его жизни (Письма женѣ, 1834—35 г.г.). Милость императора Николая Павловича, заявившаго, что онъ самъ будетъ цензоромъ поэта1), обратилась въ непосильную тяжесть: контроль общей цензуры смѣнился еще болѣе тягостной опекой шефа жандармовъ, требовавшаго представленія на просмотръ III Отдѣленія каждой строки «блистательнаго пера». Поэтъ былъ лишенъ даже права безъ разрѣшенія III Отдѣленія не только печатать, но и читать въ кругу литературныхъ друзей свои новыя произведенія, (какъ это было съ «Борисомъ Год.», за чтеніе котораго до цензуры, Пушкинъ получилъ выговоръ отъ Бенкендорфа). За стихи, прежде ходившіе въ рукописи, возбуждается противъ Пушкина рядъ дѣлъ. Едва успѣваетъ закончиться дѣло объ Андреѣ Шенье, возникаетъ другое — о Гавриліадѣ. Съ поэта берется новая подписка: ничего не печатать безъ разрѣшенія цензуры, не распространять ничего «безъ просмотра цензуры», и «никакихъ богохульныхъ сочиненій впредь не писать».

Третье Отдѣленіе, въ лицѣ гр. Бенкендорфа, выступаетъ не только въ роли цензора, но и критика поэта. «Прелестная пьеса», по выраженію гр. Бенкендорфа, «Гр. Нулинъ» благополучно проходитъ черезъ цензуру, за исключеніемъ двухъ стиховъ, которые «Государь желалъ видѣть измѣненными», но съ любимымъ созданіемъ поэта — «Борисомъ Годуновымъ» — начинаются цѣлыя мытарства. Комедію предлагаютъ Пушкину обратить въ романъ, «на манеръ Вальтеръ-Скотта»; производится цѣлый рядъ урѣзокъ и лишь въ 1830 г. послѣдовало разрѣшеніе приступить къ печати «Годунова», «подъ собственной отвѣтственностью автора» и согласно «замѣчаніямъ», сдѣланнымъ въ Третьемъ Отдѣленіи. Той же участи подвергаются и «Домикъ въ Коломнѣ», и «Фаустъ», и «Анжело», пропущенные въ печать съ выкидками, Мѣдный Всадникъ» и вовсе не смогъ увидѣть свѣта при жизни поэта, за исключеніемъ первой главы; та же участь постигла и многія мелкія стихотворенія. Хлопоты объ изданіи политической газеты не увѣнчались успѣхомъ: газета была разрѣшена, но вскорѣ же дозволеніе взято обратно. Въ «Современникѣ» не пропускалось къ печати большая часть статей самого издателя2). Цензоръ Никитенко отмѣчаетъ въ своемъ Дневникѣ 1834 г., что «Пушкина жестоко жметъ цензура; тѣмъ не менѣе самъ поэтъ, даже въ ту пору, когда онъ, по выраженію Карамзина, служилъ подъ знаменами либералистовъ», ополчаясь противъ цензорскаго произвола («ты чернымъ бѣлое по прихоти зовешь», 1-ое посл. ценз.»), считалъ цензуру законнымъ установленіемъ («Но цензоръ гражданинъ, и санъ его священный! Онъ долженъ умъ имѣть прямой и просвѣщенный; онъ сердцемъ почитать привыкъ алтарь и тронъ; но мнѣнья не тѣснитъ и разумъ терпитъ онъ»). Цензоръ въ идеалѣ, по воззрѣнію Пушкина, не кто иной, какъ «блюститель тишины,

302 [334]

приличія и нравовъ, не преступаетъ самъ начертанныхъ уставовъ; закону преданный, отечество любя, принять отвѣтственность умѣетъ за себя; полезной истинѣ путей не заграждаетъ, живой поэзіи развиться не мѣшаетъ; онъ другъ писателю, предъ знатью не трусливъ, благоразуменъ, твердъ, свободенъ, справедливъ» (Ibid). «Будь строгъ, но будь уменъ. Не просятъ у тебя, чтобъ всѣ законныя преграды истребя, все мыслить, говорить, печатать безопасно ты нашимъ господамъ позволилъ самовластно. Права свои храни по долгу своему; но скромной истинѣ, но мирному уму, и даже глупости невинной и довольной, не заграждай пути заставой своевольной» (2-ое Посл. Ценз.»). Позднѣе Пушкинъ, болѣе чѣмъ кто-либо испытавшій гнетъ цензуры, защищалъ ея необходимость:

«Мысль — великое слово! — писалъ онъ. — Что-жъ и составляетъ величіе человѣка, какъ не мысль? Да будетъ же она свободна, какъ долженъ быть свободенъ человѣкъ: въ предѣлахъ закона, при полномъ соблюденіи условій, налагаемыхъ обществомъ. «Мы въ томъ и не споримъ, говорятъ противники цензуры. Но книги, какъ и граждане, отвѣтствуютъ за себя. Есть законы для тѣхъ и для другихъ. Къ чему же предварительная цензура? Пускай книга сначала выйдетъ изъ типографіи, и тогда, если найдете ее преступною, вы можете ее ловить, хватать и казнить, а сочинителя или издателя присудить къ заключенію или къ положенному штрафу». — «Но мысль уже стала гражданиномъ, уже отвѣтствуетъ за себя, какъ скоро она родились и выразилась. Развѣ рѣчь и рукопись не подлежитъ закону? Всякое правительство въ правѣ не позволять проповѣдывать на площадяхъ, что кому въ голову придетъ, и можетъ остановить раздачу рукописи, хотя строки оной начертаны перомъ, а не тиснуты станкомъ типографическимъ. Законъ не только наказываетъ, но и предупреждаетъ. Это даже его благодѣтельная сторона. — Дѣйствіе человѣка мгновенно и одно; дѣйствіе книги множественно и повсемѣстно. Законы противу злоупотребленій книгопечатанія не достигаютъ цѣли закона: не предупреждаютъ зла, рѣдко его пресѣкая. Одна цензура можетъ исполнить то и другое («Мысли на дорогѣ», X. Ср. «Разговоръ»). Но тотъ же Пушкинъ горячо возставалъ противъ мнѣнія, будто бы цензуры должны проникать всѣ ухищренія пишущихъ», ибо «цензура есть установленіе благодѣтельное, а не притѣснительное; она есть вѣрный стражъ благоденствія частнаго и государственнаго, а не докучливая нянька, слѣдующая по пятамъ шаловливыхъ ребятъ», («Мнѣніе М. Е. Лобанова»). Русская цензура не оказалась на высотѣ идеальныхъ требованій Пушкина и, благодаря ей, многія произведенія поэта въ теченіе долгихъ лѣтъ, не могли появиться въ печати, на долгіе годы было задержано изученіе Пушкина. Цензурный гнетъ, преслѣдовавшій всю жизнь поэта, послѣ его смерти съ новой силой обрушился на его безсмертныя произведенія.

Тотчасъ же, вслѣдъ за кончиной Пушкина, по повелѣнію Императора Николая I, Жуковскій приложилъ печати къ дверямъ пушкинскаго кабинета. 7 февраля 1837 г. всѣ письма, рукописи и бумаги умершаго, въ присутствіи Жуковскаго и Дуббельта, сложили въ два сундука; оба сундука, опечатанные печатями, Жуковскаго и Штаба корпуса жандармовъ, были отправлены на квартиру Жуковскаго, гдѣ и поставлены въ особенной комнатѣ. Ключи отъ сундуковъ хранились у Дуббельта, а дверь комнаты была запечатана тѣми же двумя печатями, На слѣдующий день было приступлено къ разбору бумагъ, и 27 февраля составлена ихъ полная опись, при чемъ большинство бумагъ, согласно волѣ Государя, было вручено Жуковскому1), который вошелъ въ число опекуновъ, учрежденной въ февралѣ 1837 г., опеки надъ малолѣтними дѣтьми А. С. Пушкина2). Одновременно

303 [335]

съ этимъ Бенкендорфъ извѣстилъ Жуковскаго, что Государь «соизволяетъ на открытіе подписки на полное изданіе всѣхъ до нынѣ извѣстныхъ печатныхъ сочиненій г. Пушкина, въ стихахъ и прозѣ, съ тѣмъ, чтобы новое сіе изданіе было напечатано не иначе, какъ съ разрѣшенія цензуры установленнымъ порядкомъ».

Такимъ образомъ первое посмертное изданіе являлось «полнымъ собраніемъ» лишь тѣхъ сочиненій великаго поэта, которыя были уже напечатаны при его жизни, съ разрѣшенія цензуры. Новое изданіе должно было печататься «подъ особымъ наблюденіемъ министра Народнаго Просвѣщенія» (въ вѣдомствѣ котораго состояла цензура) и вышло (Спб., 1838 г. 8 т.) «по истинѣ безобразнымъ», съ массой пропусковъ, опечатокъ, поправокъ и искаженій пушкинскаго текста, не полнымъ, даже въ указанномъ объемѣ. Небрежно проредактированное и отпечатанное, оно производило грустное впечатлѣніе. Вскорѣ же (1841 г.) появились три дополнительныхъ тома (9—11). Къ началу 1846 года и этого «безобразнаго во всѣхъ отношеніяхъ и дорогого по цѣнѣ1) изданія осталось лишь незначительное количество экземпляровъ. Въ 1850 г. опекуны просили вновь высочайшаго соизволенія на напечатаніе новаго изданія, каковое они полагали выпустить «собственными средствами», повторивъ первое изданіе, съ измѣненіемъ порядка распредѣленія статей и «дополненіемъ нѣкоторыми стихотвореніями», уже бывшими въ печати. Такихъ пьесъ опекуны (гр. Віельгорскій и П. Ланской, замѣнившій ушедшаго на покой гр. Строганова) въ 1850 г. нашли всего лишь три. Но и изъ этихъ трехъ шефъ-жандармовъ разрѣшилъ печатать двѣ, а третью, какъ «совершенно пустое стихотвореніе», изъ печати вовсе исключить2).

При такомъ отношеніи къ наслѣдію, оставленному великимъ русскимъ поэтомъ, пришлось взяться за новое изданіе сочиненій Пушкина П. В. Анненкову, которому опека передала право на изданіе сочиненій Пушкина, а вдова поэта Н. Н. Пушкина-Ланская предоставила въ распоряженіе рукописи и бумаги. Началась длинная канцелярская волокита. Представленныя Анненковымъ въ цензуру рукописи министръ народнаго просвѣщенія, А. Норовъ, передалъ попечителю Спб. Учебнаго Округа, Мусину-Пушкину, для разсмотрѣнія ихъ въ цензурномъ комитетѣ. Попечитель, въ свою очередь, поручилъ просмотръ рукописи цензору Фрейгангу. Послѣдній отнесся къ порученному ему дѣлу съ такою ретивостью, что даже попечитель не могъ согласиться со взглядами своего чиновника; но министръ Просвѣщенія, особому наблюденію котораго поручалось въ 1837 г. первое изданіе сочиненій Пушкина, въ 1855 г. счелъ необходимымъ прежде всего вновь запросить шефа жандармовъ: не представляется ли надобность, приготовленныя Анненковымъ къ печати, рукописи «повергнуть» «прежде отпечатанія на Высочайшее Его Императорскаго Величества воззрѣніе». Осторожный Норовъ отдаетъ приказъ цензорамъ «не выставлять довремени цензурнаго одобренія и принять мѣры, чтобы мѣста, которыя окажутся подлежащими къ исключенію, были бы не вычеркиваемы, а указаны инымъ какимъ-либо образомъ». Министръ Просвѣщенія считалъ свои предположенія тѣмъ болѣе основательными, что самъ сомнѣвался, слѣдуетъ ли, чтобы новое изданіе являлось «дѣйствительно новымъ, а не перепечаткой предыдущаго, Высочайше дозволеннаго семнадцать лѣтъ назадъ къ печати». Норовъ сомнѣвался даже, можетъ ли быть допущено изданіе сочиненій Пушкина въ исправленномъ видѣ на основаніи общихъ цензурныхъ правилъ, и трудъ Анненкова препроводилъ въ знаменитое III-е отдѣленіе. Шефъ жандармовъ, гр. Орловъ, однако, успокоилъ министра, увѣдомивъ, что новое изданіе сочиненій Пушкина можетъ быть

304 [336]

допущено въ исправленномъ и дополненномъ видѣ, но не иначе, какъ послѣ испрошенія самимъ министромъ высочайшаго соизволенія. При этомъ III-ье отдѣленіе отмѣчало, что «собирая сочиненія Пушкина, Анненковъ исполнилъ это съ должною осторожностью. Онъ не только исключилъ тѣ, извѣстныя въ свое время стихотворенія и эпиграммы, въ которыхъ Пушкинъ обнаруживалъ вольномысліе» или «которыя направлены были лично противъ кого-либо», но даже исключилъ «нѣсколько напечатанныхъ уже прозаическихъ статей, относящихся до мелкой журнальной полемики того времени». Однако, даже такая похвала и осторожность самого редактора не спасли анненковское изданіе отъ опеки III-го отдѣленія; въ анненковскую работу все-таки проскользнули мѣста «подлежащія исключенію», которыя не могли быть дозволены «только потому, что въ нихъ или допущены «невѣрныя толкованія историческихъ событій», «неприличные отзывы о нѣкоторыхъ сословіяхъ», «восхваляется вино и сладострастіе», или находятся простонародныя выраженія, или поэтъ упоминаетъ о заблужденіяхъ своей молодости и объ удаленіи его въ южный край1).

Въ октябрѣ 1854 г. на докладъ министра просвѣщенія послѣдовала Высочайшая резолюція: «согласенъ, но въ точности исполнить, не допуская отнюдь никакихъ неумѣстныхъ прибавокъ редактора.

При такихъ условіяхъ начало печататься, вышедшее спустя 17 лѣтъ послѣ кончины поэта (Спб. 1855 г. 6 т.), анненковское изданіе. «Русскіе, любившіе Пушкина, какъ честь своей родины, какъ одного изъ вождей ея просвѣщенія, — писалъ Добролюбовъ въ 1858 г., — давно уже пламенно желали новаго изданія его сочиненій, достойнаго его памяти, и встрѣтили предпріятіе Анненкова съ восхищеніемъ и благодарностью» (сочин. III, 366). Но цензурныя гоненія на Пушкина не прекращались. До какой степени цензурное вѣдомство смотрѣло косо на все, что касалось Пушкина, свидѣтельствуетъ инцидентъ съ романомъ Е. Лунскаго (Софіи Келлеръ) «А. С. Пушкинъ», романъ для дѣтей». Цензоръ Фрейгангъ нашелъ, что романъ съ исключеніями можетъ быть допущенъ къ печати; съ цензоромъ согласился цензурный комитетъ, но попечитель Пет. округа, Мусинъ-Пушкинъ считалъ, что «романъ представляетъ въ цензурномъ отношеніи не малое затрудненіе, такъ какъ здѣсь описываются почти современные намъ случаи изъ жизни Пушкина, которые едва ли умѣстны въ романѣ, особенно назначенномъ для дѣтей, какъ-то: изгнаніе, т.-е. отправленіе въ псковскую губернію для жительства тамъ подъ надзоромъ мѣстнаго начальства, пребываніе его на Кавказѣ, далѣе дуэль, трагическая смерть» и т. д.

Не меньшія мытарства въ цензурномъ вѣдомствѣ пришлось испытать тому же Анненкову съ дополнительнымъ томомъ сочиненій Пушкина, куда вошли «матеріалы для біографіи поэта» (См. ст. Анненкова въ «Вѣстн. Евр.», 1881 г., № 1); по разсказу П. Ефремова («Русск. Ст.», 1879 г., XII, 729), просмотръ изданія былъ порученъ чиновнику особыхъ порученій при министрѣ, признавшему недопустимой пьесу «Оленькѣ Массонъ», потому что въ ней смѣшанъ православный обрядъ съ миѳологической богиней». Чиновникъ этотъ былъ не кто иной, какъ поэтъ Н. Ѳ. Щербина, а товарищемъ министра, которому изготовлялъ свой докладъ Щербина — кн. П. А. Вяземскій; наряду съ этимъ, цензоръ, И. А. Гончаровъ, безпрепятственно пропускалъ въ печать, нѣсколько разъ запрещаемую раньше пушкинскую статью о Радищевѣ, считая ее «любопытнымъ историческимъ этюдомъ»; въ то же время опубликованіе неизданныхъ сочиненій и писемъ поэта, работа изслѣдователей и собирателей долгое время всячески затруднялись

305 [337]

и со стороны цензурнаго вѣдомства и со стороны наслѣдниковъ Пушкина. Цензура съ прежнимъ упорствомъ продолжала вымарывать «неудобныя строки» въ произведеніяхъ великаго поэта, цензурные чиновники доносили на пропускъ «неблагонамѣренныхъ» сочиненій Пушкина, а стоявшій во главѣ цензурнаго вѣдомства, ближайшій другъ Пушкина, князь П. А. Вяземскій, находилъ что въ перепискѣ Пушкина «есть много личностей и неприличностей», и это цензура должна имѣть въ виду». Съ другой стороны наслѣдники искали опоры въ томъ самомъ цензурномъ вѣдомствѣ, которое причинило столько непріятностей поэту. «Согласіе наслѣдниковъ» потребовало въ концѣ концовъ Главное Управленіе цензуры даже для пропуска упомянутаго романа С. Келлеръ; вслѣдствіе ходатайства тѣхъ же наслѣдниковъ объявлялись «строгіе выговоры» цензорамъ и просто «выговоры» редакторамъ подцензурныхъ изданій, помѣстившимъ новооткрытыя произведенія Пушкина1).

Седьмой дополнительный томъ анненковскаго изданія, послѣ долгихъ цензурныхъ мытарствъ, наконецъ смогъ появиться въ печати, но и то «съ нѣкоторыми исключеніями»; не спасла ни «осторожность» редактора, ни докладъ цензора, И. А. Гончарова, полагавшаго, что книгу можно разрѣшить къ печати «безъ всякихъ измѣненій».

Въ 1862 г. истекалъ срокъ собственности на литературное наслѣдіе великаго поэта, и сочиненія его должны были стать общимъ національнымъ достояніемъ; но, по ходатайству вдовы Н. Н. Пушкиной-Ланской, просившей въ 1856 г. предоставленія исключительнаго права печатанія сочиненій Пушкина ея двумъ сыновьямъ «до конца ихъ жизни»2), гр. Блудовъ изготовилъ докладъ о продленіи вообще срока авторскаго права въ Россіи до 50-ти лѣтъ. Докладъ вызвалъ одобреніе Государя и тому же Блудову было поручено составить законопроектъ объ авторскомъ правѣ для внесенія въ Госуд. Совѣтъ. Въ 1857 г. этотъ проектъ сталъ закономъ, согласно которому право литературной собственности сохраняется за наслѣдниками въ теченіе 50-ти лѣтъ со дня кончины автора. Подъ дѣйствіе новаго закона и были подведены права наслѣдниковъ поэта. Во время этого срока бумаги и рукописи Пушкина, находившіяся въ исключительномъ владѣніи наслѣдниковъ, являлись почти недоступными для изслѣдователей; лишь въ 1880 г. сынъ поэта, А. А. Пушкинъ, передалъ ихъ на сохраненіе Румянцевскому музею, ограничивъ пользованіе рукописями условіемъ «предварительнаго разрѣшенія со стороны наслѣдниковъ». Все это вмѣстѣ взятое надолго задержало изученіе Пушкина и распространеніе его произведеній въ массѣ. (См. стр. 287-ую «Источники»: «Сочиненія Пушкина»).

Въ теченіи всего девятнадцатаго вѣка цензурныя условія были таковы, что изслѣдователямъ и комментаторамъ Пушкина приходилось стоять предъ запрещеніями всякаго рода: доступъ въ архивы былъ закрытъ, опубликованіе новыхъ данныхъ встрѣчало на каждомъ шагу препятствія со стороны цензуры; многія пушкинскія страницы представлялись все еще «сомнительными въ цензурномъ отношеніи»; цѣлыя полосы жизни и творчества поэта вычеркивались изъ области изслѣдованія.

306 [338]

Изслѣдованія объ общественныхъ движеніяхъ 20-хъ годовъ1), объ отношеніяхъ поэта ко многимъ его современникамъ, бумаги Третьяго Отдѣленія, подъ опекой котораго всю жизнь находился поэтъ2) и слѣдственное «дѣло» о дуэли съ Дантесомъ — все это долгое время не могло быть опубликовано3). Зассоренный по цензурнымъ условіямъ текстъ пушкинскихъ рукописей настоятельно требовалъ провѣрки; многіе недоумѣнные вопросы пушкинской біографіи напрасно ждали отвѣта — замѣны легендъ фактами.

Освобожденіе сочиненій Пушкина отъ монопольной зависимости наслѣдниковъ явилось въ то же время началомъ открытія рукописей великаго поэта для работы болѣе широкаго круга изслѣдователей; но только на рубежѣ и за рубежомъ двадцатаго вѣка стала осуществима давняя мечта: возможность всесторонняго изученія Пушкина и его эпохи. Новый, небывалый еще, интересъ къ Пушкину отмѣчаетъ наши дни, и во всей многогранной красотѣ возстаетъ величавый пушкинскій образъ на фонѣ прошлой эпохи, освѣщенной, наконецъ, свободой научнаго анализа. Новыя работы по изученію пушкинскаго текста на основаніи подлинныхъ рукописей (Венгерова, Щеголева, Якушкина и др.), по освѣщенію біографическихъ чертъ поэта и взаимоотношеній его къ современникамъ (Веселовскаго, Гершензона, Морозова, Модзалевскаго, Лернера, Саитова, Щеголева) историко-литературные и критическіе труды (Айхенвальда, Котляревскаго, Овсянико-Куликовскаго и др.) уже внесли характерныя очертанія для абриса эпохи и центра ея — Пушкина. Въ помощь идетъ графика и фотографія. Собирается впервые (какъ въ изданіи Пушкина подъ ред. С. А. Венгерова) галлерея пушкинскихъ типовъ и образовъ, дается иконографія самого поэта и его современниковъ; съ помощью фотографіи дѣлаются снимки съ рукописей, которыя такимъ образомъ становятся доступными для изученія все большаго и большаго круга лицъ. Съ общими выводами, съ синтезомъ приходится ждать, — ждать, по всей вѣроятности, довольно долгое время, и все-таки не услышать «послѣдняго слова», ибо такія «послѣднія слова» могутъ имѣть отношеніе къ угасшему творчеству, а не къ вѣчно юному и вѣчно живому, дѣйственному генію Пушкина.

________