- 657 -

«ВЕЧЕР В КИШИНЕВЕ»

(Из бумаг «первого декабриста» В. Ф. Раевского)

Общественно-политические интересы и литературно-теоретические взгляды Пушкина в первые годы его ссылки расширялись, обновлялись и пересматривались в условиях живого общения поэта с деятелями южного декабризма, организаторами и вдохновителями известного Кишиневского гнезда Союза Благоденствия. Однако если в политическом воспитании Пушкина роль В. Ф. Раевского, М. Ф. Орлова, И. П. Липранди, П. С. Пущина, К. А. Охотникова и др. представляется более или менее определенной, то объекты литературных споров и масштаб художественно-критических разногласий его новых друзей и знакомцев до последнего времени почти не поддавались учету.

В самом деле, ведь даже записки И. П. Липранди — основной источник свидетельств о литературных дискуссиях в Кишиневе начала 20-х годов — ближайшим образом посвящены были реставрации некоторых бытовых условий прошедших прений и столкновений, а не характеристике последних по существу. В памяти мемуариста почти не удержалось специально литературных тем, обострявших обмен мнениями участников его «вечеров», и лишь при обрисовке выступлений майора В. Ф. Раевского, да и то вскользь, И. П. Липранди отметил общие линии воздействия на Пушкина одного из постоянных его оппонентов.

«Пушкин редко оставался до конца вечера, — писал И. П. Липранди, вспоминая постоянных своих гостей — К. А. Охотникова, В. Ф. Раевского, Н. С. Таушева, А. Ф. Вельтмана, В. П. Горчакова. — Здесь не было карт и танцев, а шла иногда очень шумная беседа, спор и всегда о чем-либо дельном, в особенности у Пушкина с Раевским, и этот последний, по моему мнению, очень много способствовал к подстреканию Пушкина заняться положительнее историей и в особенности географией*. Я тем более убеждаюсь в этом, что Пушкин неоднократно после таких споров на другой или на третий день брал у меня книги, касавшиеся до предмета, о котором шла речь. Пушкин как вспыльчив ни был, но часто выслушивал от Раевского под веселую руку обоих довольно резкие выражения — и далеко не обижался, а, напротив, казалось искал выслушивать бойкую речь Раевского. В одном, сколько я помню, Пушкин не соглашался с Раевским, когда этот утверждал, что в русской поэзии не должно приводить имена ни из мифологии, ни исторических лиц древней Греции и Рима, — что у нас и то и другое есть свое и т. п.»¹

Материал воспоминаний И. П. Липранди положен был в основание специальной характеристики взаимоотношений Пушкина и Раевского в известной работе П. Е. Щеголева². Характеризуя широкую образованность «первого декабриста», его «солидные и большие знания, особенно в области исторических наук», покойный исследователь отметил, что В. Ф. Раевский «сам был поэтом и следовательно мог быть судьей поэтических произведений»; именно эти данные, как заключает П. Е. Щеголев, и выдвинули В. Ф. Раевского «на первое место в кишиневской толпе друзей поэта»³.

- 658 -

Какова же была позиция В. Ф. Раевского как критика поэтических произведений вообще и творческих достижений Пушкина в частности? Чем именно мог импонировать он ссыльному поэту не только как политический деятель, но и как литературный судья?

Прямой ответ на эти вопросы могли бы дать конечно веденные Пушкиным дневники. Однако как раз записи кишиневских лет были уничтожены поэтом в пору декабрьской бури 1825 г., когда он, ожидая обыска и ареста, должен был беспощадно вытравить из бумаг почти все следы своих недавних связей и интересов.

Не в лучшем состоянии дошли до нас и материалы В. Ф. Раевского. Из его критических опытов в печать ничего не попало, из обширной переписки 20-х годов сохранились только случайные обрывки, а в мемуарных записях как самого декабриста, так и его друзей литературные интересы кишиневской поры отражения не получили.

Правда, как некоторый отзвук прошедших литературных споров можно было рассматривать еще несколько резко выразительных строк, адресованных В. Ф. Раевским Пушкину⁴ в его позднейшем послании из крепости «К друзьям в Кишиневе»:

Сковала грудь мою, как лед,

Уже темничная зараза.

Жилец темницы отдает

Тебе сей лавр, певец Кавказа.

Оставь другим певцам любовь.

Любовь ли петь, где льется кровь,

Где власть с насмешкой и улыбкой

Терзает нас кровавой пыткой,

Где слово, мысль, невольный взор,

Влекут, как явный заговор,

Как преступление, на плаху,

И где народ, подвластный страху,

Не смеет топотом роптать!

Пора мой друг, пора воззвать

Из мрака век полночной славы,

Царя-народа дух и нравы

И те священны времена,

Когда гремело наше вече,

И гнуло звуком издалече

Царей кичливых рамена.

Конечно строфы эти прямо свидетельствовали о неудовлетворенности В. Ф. Раевского путями творческой работы Пушкина, определившимися в Кишиневе, звучали явным упреком «певцу любви» за отсутствие в его новых вещах революционного пафоса, требовали от автора «Кавказского пленника» социально более актуальной тематики.

Был ли однако В. Ф. Раевский враждебен только неожиданному политическому индифферентизму Пушкина и ограничивался ли он в своих выступлениях лишь публицистической интерпретацией его произведений?

На этот вопрос, думается, могут дать ответ черновые фрагменты неизвестного до сих пор произведения В. Ф. Раевского, найденные нами среди актов дознания по делу «первого декабриста» в архиве аудиториатского департамента военного министерства⁵.

И в самом деле, страницы «Вечера в Кишиневе» (так озаглавил В. Ф. Раевский свою работу) не только намечали яркую бытовую зарисовку одной из литературных дискуссий 1821—1822 гг. (в доме И. П. Липранди или в квартире самого автора), но с точностью, почти стенографической, воспроизводили все особенности живой и увлекательной речи постоянного собеседника и едва ли не наиболее резкого оппонента Пушкина этой поры.

Несколько неожиданно, на первый взгляд, что объектом спора, запечатленного в «Вечере в Кишиневе», был «Наполеон на Эльбе» — одна из самых ранних публикаций Пушкина, создание еще лицейских лет⁶. В. Ф. Раевский однако решительно не учитывал этого обстоятельства, его занимало не время написания, а годы распространения вещи, он протестовал против признания ее «образцовой» и считал ошибкой включение ее в хрестоматии.

Ближайшим поводом выступления В. Ф. Раевского явилась, как мы полагаем, перепечатка «Наполеона на Эльбе» во втором издании пятой части «Собрания

- 659 -

образцовых сочинений и переводов в стихах», выпущенного «Обществом любителей отечественной словесности» в самом начале 1822 г.⁷

Благодаря упоминанию этого издания в «Вечере в Кишиневе» можно точно определить и время работы В. Ф. Раевского над последним. В самом деле, дата переезда В. Ф. Раевского из Аккермана в Кишинев — 5 августа 1821 г., дата цензурного разрешения «Образцовых стихотворений» — 30 сентября 1821 г. Сборник не мог выйти в свет и дойти до Кишинева раньше нового года, а 6 февраля 1822 г. В. Ф. Раевский был уже арестован. Следовательно «Вечер в Кишиневе» принадлежит к числу тех произведений «первого декабриста», отделке и окончанию которых помешало его заключение в крепость.

Мы не знаем поэтому и финала дискуссии о «Наполеоне на Эльбе». Возможно, что дальнейшее развертывание литературных прений потребовало бы введения в них и самого Пушкина Последний не мог конечно защищать своей юношеской вещи, не соответствовавшей уже ни его теоретическим взглядам, ни практическим принципам стихотворной работы. Спор о «Наполеоне на Эльбе» переходил однако в иную плоскость. В. Ф. Раевский впервые ставил перед Пушкиным вопрос об ответственности поэта за все, связанные с его именем вещи, за публикации, успевшие стать чуждыми ему самому, но утвердившиеся в литературном обиходе. Впоследствии проблема эта всплывала и обострялась не раз (напомним отречение Пушкина от «Гаврилиады» или протесты против появления его лицейских стихов в альманахах Б. Федорова и Бестужева-Рюмина), но до «Вечера в Кишиневе» Пушкин нападок на свое поэтическое старье не знал. Быть может выступлением В. Ф. Раевского объясняется и отказ Пушкина от перепечаток «Наполеона на Эльбе» после 1821 г.

Иллюстрация: ЗАПИСКА ПУШКИНА К В. Ф. РАЕВСКОМУ

Местонахождение оригинала в настоящее время неизвестно

Фотокопия в собрании П. Е. Щеголева, Ленинград

Насыщенность «Вечера в Кишиневе» автобиографическим и реально-бытовым материалом так велика и так легко проверяется известными мемуарными и документальными данными, что даже тщательная стилистическая отделка некоторых из высказываний В. Ф. Раевского не нарушает общего впечатления совершенной непосредственности его признаний и наблюдений⁸.

- 660 -

Почти не зашифрованными остались в «Вечере в Кишиневе» упоминаемые в нем личные имена («майор Р.», «генерал О.»). Попытка раздвоения авторского лица между «я» рассказа и «майором Р.» брошена была в самом начале, и даже «молодой Е.», восторженно цитирующий «Наполеона на Эльбе», легко определяется, благодаря воспоминаниям И. П. Липранди, как прапорщик В. П. Горчаков — постоянный участник кишиневских литературных споров, ярый антагонист В. Ф. Раевского и «безусловный поклонник непогрешимости поэзии Пушкина»⁹.

Характерно, что в «Вечере в Кишиневе» определились не только особенности восприятия В. Ф. Раевским чуждых ему художественных систем, но и приемы их разбора, оформились до конца самые требования, предъявляемые к поэтическому слову, — бескомпромиссные требования критика-пуриста, жестко обнажающего малейшие уклоны от рационалистических принципов предельной точности и ясности слога. Эта позиция не могла быть конечно случайной, и если сочетать эстетические посылки и стилистические мотивировки разбора «Наполеона на Эльбе» с тою проповедью высокой и «своенародной» тематики, которой окрашена была и поэтическая практика В. Ф. Раевского и его диспуты на вечерах у И. П. Липранди, то не остается никаких сомнений в том, что художественная идеология «первого декабриста» была идеологией воинствующего «архаиста»¹⁰.

Враждебный Пушкину В. Ф. Раевский как поэт и критик шел в рядах той группы литературных противников Карамзина, Жуковского и их эпигонов, к теоретикам которой принадлежали Катенин, Кюхельбекер, Грибоедов, к приговорам которой автор «Наполеона на Эльбе» внимательно прислушивался еще до своей ссылки¹¹. Разумеется преодоление Пушкиным традиций карамзинизма шло иными путями, чем у его оппонентов, но процесс самого осмысления этих путей был конечно значительно ускорен и облегчен дискуссиями его в Кишиневе с таким взыскательным и авторитетным литературным судьей, как В. Ф. Раевский.

ВЕЧЕР В КИШИНЕВЕ

Я ходил по комнате и курил трубку.

Маиор Р. сидел за столом и разрешал загадку об Атлантиде и Микробеях... Он ссылался на Орфееву Аргонавтику, на Гезиода, на рассуждения Платона и Феокомба и выводил, что Канарские, Азорские и Зеленого мыса острова суть остатки обширной Атлантиды.

Эти острова имеют волканическое начало — следственно нет сомнения, что Атлантида существовала — прибавил он и вскочил со стула, стукнул по столу рукою и начал проклинать калифа Омара, утверждая, что в Библиотеке Александрийской наверно хранилось описание счастливых островов.

— Итак, если эти описания сгорели, то не напрасны ли розыски и предположения твои, любезный антикварий, — сказал я ему.

Маиор. — Совсем нет. Ум детской, ограниченный (étroit) доволен тем, что он прочел вчера и что забудет завтра. Сочинять стишки — не значит еще быть стихотворцем, научить солдата маршировать не значит быть хорошим генералом.

Ум свободный, как и тело, — ищет деятельности. Основываясь на предположениях, Колумб открыл Америку, а система мира Пифагорейцев, спустя 20 веков, с малыми переменами признана за истинную!

Земля, на которой мы рыцарствуем теперь, некогда была феатром войны и великих дел. Здесь процветали Никония, Офеус или Тира, Германиктис, отсюда Дарий Истасп, разбитый скифами в 513 году, бежал через Дунай, здесь предки наши, славяне, оружием возвестили бытие свое [И храбрый Святослав]... Но согласись, что большая часть соотечественников наших столько же знают об этом, как мы об Атлантиде. Наши дворяне знают географию от села до уездного города, историю ограничивают эпохою бритья бород в России, а права...

- 661 -

Иллюстрация: В. Ф. РАЕВСКИЙ В СТАРОСТИ

Фотография 1869 г.

Собрание Ю. Г. Оксмана, Ленинград

— Они вовсе их не знают, — воскликнул молодой Е., входя из двери. — Bonjour!

Маиор. — В учебных книгах пишут вздор. — Я вчера читал «Новую всеобщую географию», где между прочими нелепостями сказано, что река Диль-Ельва величайшая в Швеции — это все равно, что река ривьера Сена протекает в Париже.

Е. — Il y a une espèce des chiens en Russie, qu’en nomme sobaki...

Маиор. — ...что Аккерман стоит на берегу Черного моря...

Е. — Не сердись, майор. Я поправлю твой humeur прекрасным произведением...

Маиор. — Верно опять г-жа Дирто или Bon-mot камердинера Людовика 15? — Я терпеть не могу тех анекдотов [которые для тебя новость], которые давно забыты в кофеин[ях] в Париже.

Е. — Оставь анекдоты. — Это оригинальные стихи одного из наших молодых певцов!

Маиор. — Я стихов терпеть не могу!

Е. — Comme vous etez arrieré.

Майор. — Этот-то комплимент я вчера только слышал от [моего] генерала О.

Е. — Но оставим! Послушай стихи. Они в духе твоего фаворита Шиллера.

Маиор. — Ну, что за стихи?

Е. — «Наполеон на Эльбе». В образцовых сочинениях...

Маиор. — Если об Наполеоне, то я и в стихах слушать буду от нечего делать.

- 662 -

Е. — (начинает читать)

Вечерняя заря в пучине догорала,

Над мрачной Эльбою носилась тишина,

Сквозь тучи бледные тихонько пробегала

           Туманная луна;

Маиор. — Не бледная ли луна сквозь тучи или туман?

Е. — Ето новый оборот! У тебя нет вкусу [слушай].

Уже на западе седой одетый мглою

С равниной синих вод сливался небосклон.

Один во тме ночной над дикою скалою

           Сидел Наполеон!

Маиор. — Не ослушался ли я, повтори.

Е. — (повторяет)

Маиор. — Ну, любезный, высоко ж взмостился Наполеон! На скале сидеть можно, но над скалою... Слишком странная фигура!

Е. — Ты несносен...

(читает)

Он новую в мечтах  Европе цепь ковал

И  к  дальним берегам возведши взор угрюмый

           Свирепо прошептал:

Вокруг меня все мертвым сном почило

Легла в туман пучина бурных волн...

Маиор. — Ночью смотреть на другой берег! Шептать свирепо! Ложится в туман пучина волн. Это хаос букв! А грамматики вовсе нет! В настоящем времени и настоящее действие не говорится в прошедшем. Почило тут весьма неудачно!

— Ето так же понятно, как твоя Атлантида, — прибавил я.

Е. — Не мешайте, господа. Я перестану читать.

Маиор. — Читай! Читай!

Е. — [читает]

Я здесь один мятежной думы полн...

О, скоро ли, напенясь под рулями —

Меня помчит покорная волна.

Маиор. — Видно господин певец никогда не ездил по морю — волна не пенится под рулем — под носом.

Е. — (читает)

И спящих вод прервется тишина.

Волнуйся ночь, над Эльбскими скалами.

Маиор. — Повтори... Ну, любезный друг, ты хорошо читаешь, он хорошо пишет, но я слушать не могу! На Эльбе ни одной скалы нет!

Е. — Да ето поэзия!

Маиор. — Не у места, если б я сказал, что волны бурного моря плескаются о стены Кремля, или Везувий пламя изрыгает на Тверской! может быть Ирокезец стал слушать и ужасаться — а жители Москвы вспомнили бы «Лапландские жары и Африкански снеги». Уволь! Уволь, любезный друг!

- 663 -

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ «Русский Архив» 1866 г., стр. 1255—1266. Ср. позднейшее замечание И. П. Липранди: «Помню очень хорошо между Пушкиными и В. Ф. Раевским горячий спор (как между ними другого и быть не могло) по поводу «режь меня, жги меня»; но не могу положительно сказать, кто из них утверждал, что «жги» принадлежит русской песне, и что вместо «режь» слово «говори» имеет в пытке то же значение» («Русский Архив», стр. 1407). И далее: «В таких беседах, особенно с В. Ф. Раевским, Пушкин хладнокровно переносил иногда довольно резкие выходки со стороны противника и, занятый только мыслью обогатить себя сведениями, продолжал обсуждение предмета» («Русский Архив» 1866, стр. 1447).

² Работа П. Е. Щеголева «Первый декабрист Владимир Раевский», впервые опубликованная в «Вестнике Европы» 1903 г., кн. IV, стр. 509—561, выдержала два отдельных издания (1-е 1905 г., 2-е 1907 г.) и, с некоторыми дополнениями и поправками, вошла в книги П. Е. Щеголева «Исторические этюды», СПБ, 1913 и «Декабристы», M. — Л., 1926.

³ Щеголев, П. Е. Декабристы. М. — Л., 1926, стр. 36. Следует отметить, что в характеристику поэтической продукции В. Ф. Раевского, данную Щеголевым, вкралось ошибочное заключение, что «все из опубликованных стихотворений В. Ф. Раевского написаны им в тюрьме или в ссылке». Между тем уже в «Духе Журналов» 1816 г. появилось два послания В. Ф. Раевского: «Николаю Степановичу Ахматову» («Оставя тишину, свободу и покой») и «Князю Андрею Ивановичу Горчакову» («Вождь смелый, ратный друг, победы сын любимый»). См. «Дух Журналов» 1816, кн. 41, стр. 705—708 и кн. 51, стр. 1175—1176. Уже после ареста В. Ф. Раевского некоторые его стихотворения печатались в харьковском «Украинском Журнале» 1824 г., №№ 13, 19, 20 и в 1825 г., № 4.

⁴ Строки эти даем по одному из авторитетнейших текстов «Послания к друзьям» (или «Певца в темнице», как озаглавлены эти строфы в других списках), сохранившемуся в архиве «Русской Старины» (Рукоп. отдел Пушкинского дома).

В воспоминаниях И. П. Липранди сохранился отклик Пушкина на это обращение к нему заключенного поэта-декабриста: «Начав читать Певца в темнице, он заметил,

Иллюстрация: ПЕРВАЯ СТРАНИЦА АВТОГРАФА
„ПОСЛАНИЯ Г. С. БАТЕНКОВУ“
В. Ф. РАЕВСКОГО

Ленинградское отделение Центрархива

- 664 -

что Раевский упорно хочет брать все из Русской истории, что и тут он нашел возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме» и т. д. («Русск. Архив» 1866, стр. 1450—1451). Ср. набросок ответа Пушкина В. Ф. Раевскому «Не даром ты ко мне воззвал из глубины глухой темницы»... («Пушкин» под ред. С. А. Венгерова, т. VI, П., 1915, стр. 178).

⁵ Архив аудиториатского департамента, 1827 г., приложение к делу № 42, литера В, т. II, лл. 107—109. Исчерканные листы «Вечера в Кишиневе», захваченные при аресте В. Ф. Раевского в феврале 1822 г. и местами едва поддающиеся разбору, оказались при приобщении к следственному делу перепутанными и подшитыми в обратном порядке, чем и объясняется вероятно выпадение этого произведения из поля зрения биографов «первого декабриста». Текст «Вечера в Кишиневе», воспроизводимый нами в его последней редакции (лишь в двух-трех местах сохранены, в прямых скобках, зачеркнутые строки), свидетельствует о тягчайших «муках слова», испытанных В. Ф. Раевским в процессе работы над необычной для него (да и для большинства литераторов начала 20-х годов) формой литературно-бытового фельетона. В первых страницах произведения (лл. 109 об., 109, 108) едва ли не каждое слово имеет несколько черновых вариантов, каждая сентенция рождается лишь в результате многократных синтаксических перестановок и интонационных перемен.

⁶ «Наполеон на Эльбе» впервые опубликован был с подписью I... 14—17 и с датой 1815 в «Сыне Отечества» 1815 г., ч. XXII, № 25—26, стр. 242—244; перепечатан, с надписью Ал. Пушкин, в «Собрании образцовых русских сочинений и переводов в стихах», ч. V, СПБ., 1816, стр. 264—267. Критических разборов «Наполеона на Эльбе» при жизни Пушкина в печати не появлялось. В 1841 г. Белинский, характеризуя «забавно-детское содержание» Наполеона на Эльбе, отнес пьесу к числу тех произведений Пушкина, в которых «элегический тон в духе музы Жуковского: стих очень близок к стиху Жуковского, в самом взгляде на предмет видна зависимость ученика от учителя» (Полн. собр. соч. Белинского, т. XI, П. 1917, стр. 342—343). Ссылка А. Г. Цейтлина (сборник «Бунт декабристов», Л., 1926, стр. 244) на отзыв гр. Д. И. Хвостова о «Наполеоне на Эльбе» не верна — замечания Д. И. Хвостова относились к «Наполеону» 1821 г. («Чудесный жребий совершился»). Ср. «Стихотворения Александра Пушкина», СПБ., 1826, стр. 91—95 и «Русская Старина» 1892, кн. VIII, стр. 414.

⁷ «Собрание образцовых русских сочинений и переводов в стихах», изданное Обществом любителей отечественной словесности. Издание второе, исправленное. Часть пятая, СПБ., 1822, стр. 240—243. Дата цензурного разрешения книжки — 30 сентября 1821 г. Предположение М. А. Цявловского, что пятая часть «Собрания» вышла в свет только в 1823 г., ибо Ф. В. Булгарин не упомянул о ней в «Кратком обозрении русской литературы 1822 г.» («Пушкин в печати», М., 1914, стр. 16), представляется нам лишенным достаточного основания, независимо от данных об отклике В. Ф. Раевского на второе издание пятой части в самом начале 1822 г.

⁸ «Раевский очень, очень умный человек, — сообщал о нем 7/XI 1860 г. Бакунин в письме из Иркутска к Герцену. — Он не педант, теоретик-догматик, нет, он одарен одним из тех бойких и метких русских умов, которые прямо бьют в сердце предмета и называют вещи по имени. Он циник в душе, в сущности ничем не увлекающийся, но разговор его остроумный, блестящий, едкий, в высшей степени увлекателен. Завалишин постарел, он — нет, его и теперь заслушаться можно» («Письма М. А. Бакунина к А. И. Герцену и Н. П. Огареву» под ред. М. П. Драгоманова, СПБ., 1906, стр. 150).

⁹ «Русский Архив» 1866 г., стр. 1446. Характерно, что и сам В. П. Горчаков, вспоминая о своей встрече в начале марта 1821 г. на обеде у М. Ф. Орлова с Пушкиным и В. Ф. Раевским, определяет последнего как «большого пюриста-грамматика и географа. Этот капитан, владея сам стихом и поэтическими способностями, никогда не мог подарить Пушкину ни одного ошибочного слова, хотя бы то наскоро сказанного, или почти неуловимого неправильного ударения в слове». Споры Раевского с Пушкиным «продолжались иногда по нескольку часов, ничем не оканчиваясь, и мы расходились попрежнему добрыми приятелями, до новой встречи и неизбежного спора» («Книга воспоминаний о Пушкине» под ред. М. А. Цявловского, М., 1931, стр. 169). Сводку биографических материалов о В. П. Горчакове см. в «Письмах Пушкина» под ред. Б. Л. Модзалевского, т. I, 1926, стр. 236.

¹⁰ В материалах дознания 1826 г. о нелегальных сношениях В. Ф. Раевского в крепости с подпоручиком бендерской инженерной команды Бартеневым и прапорщиком

- 665 -

Иллюстрация: СТРАНИЦА ИЗ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ПУШКИНА КИШИНЕВСКОГО ПЕРИОДА
С НАБРОСКАМИ ПОСЛАНИЯ В. Ф. РАЕВСКОМУ

Публичная Библиотека, Ленинград

- 666 -

7-го пионерного баталиона Политковским сохранился (ответ на вопросные пункты от 18/III 1826 г.) еще один характерный отзыв «первого декабриста» о Пушкине и его эпигонах: «во время свидания моего с Политковским и Бартеневым, сколько припомнить могу, говорил я о новой повести «Беглец», напечатанной в 18 и 19 № «Сына Отечества» отрывками (автор, свитской офицер Вельтман, был тогда в Тирасполе). Я шутил над вошедшими в моду сего рода подражаниями Пушкину и над самой этой повестью» (Дело бывш. Госуд. Архива, I В, № 49, л. 48). Замечательно, что в точно таких же тонах откликнулся 9/XII 1833 г. на «Беглеца» заключенный в Свеаборгской крепости В. К. Кюхельбекер: «В «Сыне Отечества» довольно значительный отрывок повести в стихах «Беглец». Слог — снимок со слога Пушкина, а еще более со слога автора «Войнаровского», но снимок рабский, безжизненный. Впрочем, кое-где проглядывает в этой повести что-то, похожее на талант» («Дневник В. К. Кюхельбекера», Л., 1929, стр. 154).

¹¹ Взаимоотношения Пушкина и архаистов на разных этапах литературной борьбы 10-х и 20-х годов определены в известной работе Ю. Н. Тынянова «Архаисты и Пушкин» («Пушкин в мировой литературе», Л., 1926, стр. 215—286; перепечатана с некоторыми дополнениями в сборнике «Архаисты и новаторы». Л., 1929, стр. 87—227).

Сноски

Сноски к стр. 657

^* «Это иногда доходило до смешного, так например, один раз как-то Пушкин ошибся и указал местность в одном из европейских государств не так. Раевский кликнул своего человека и приказал ему показать на висевшей на стене карте пункт, о котором шла речь; человек тотчас исполнил. Пушкин смеялся более других, но на другой день взял Мальтебрюна». (Примечание И. П. Липранди.)