49

ПУТЬ ПУШКИНА К РЕАЛИЗМУ

Статья Ивана Виноградова

I

Вопрос о пушкинском реализме — это собственно вопрос о всем творческом пути Пушкина. Что из всего обширного литературного наследства Пушкина не имеет отношения к этой теме? И какие вопросы изучения пушкинского творчества так или иначе не связаны с ней?

Но именно в этом разрезе Пушкин особенно важен нам в живой литературной работе сегодняшнего дня. Отсюда вытекает необходимость постановки этого вопроса, хотя бы и в общем и неполном виде. Марксистское литературоведение всегда было тесно связано с потребностями текущей политической и литературной борьбы — и в этом его сила.

Слово поэта есть дело поэта в том смысле, что оно всегда имеет практическую направленность (хотя бы она и не осознавалась поэтом), составляет какую-то часть реальных общественных отношений, реальной классовой борьбы. Поэтому понять романтические и реалистические тенденции в творчестве Пушкина это значит прежде всего понять их реальную общественную основу, их практический смысл.

Но это значит, что романтизм и реализм нельзя брать вне связи с содержанием творчества Пушкина. Творчество должно быть понято как процесс художественного осознания действительности, а романтизм и реализм — как принципы художественной обработки жизненного материала, связанные с общим мировоззрением и реализующиеся в тематике, в трактовке образов и т. д.

Эти принципы всегда конкретны. Выяснить романтические и реалистические тенденции — значит показать и конкретные причины возникновения их, и конкретную модификацию их в данном творчестве. Настоящая статья и ставит задачей наметить основные этапы развития Пушкина на пути к реализму и охарактеризовать основные черты его реализма.

II

Пушкинский романтизм и реализм нельзя рассматривать вне вопроса о классицизме. Классицизм и в 10-е, и в 20-е годы был весьма актуальным в литературной борьбе. Эта борьба рисовалась современникам как борьба романтизма с классицизмом. Затем классицизм, не только как система взглядов, но и как художественная система, оказал чрезвычайно большое влияние на творчество Пушкина.

Общее понятие классицизма как ориентации на античную литературу дает еще очень мало и нуждается в уточнении применительно к конкретным явлениям. Ю. Тынянов в одной из своих статей приводит фразу из

50

плохого исторического романа «Прохладный вечер спустился над древними Афинами, когда молодой Каллимах...» Как Афины в данном случае еще не были «древними», так и литература Греции и Рима не была «классической». Это была богатая и разнообразная литература с классовой борьбой, с длительным историческим развитием. Последующая европейская литература выбирала и в теоретическом, и в творческом отношении то, что шло ей «на потребу», авторитетом прошлого освящая свои требования. «Бесспорно например, — пишет Маркс, — что три единства в теориях французских драматургов эпохи Людовика XIV основываются на непонятой греческой драме (и на Аристотеле как выразителе последней). Но, с другой стороны, ясно, что они понимали греков в соответствии с задачами своего искусства и поэтому еще долго придерживались так называемой «классической» драмы даже после того, как Дасье и другие правильно истолковали им Аристотеля». (Письмо Маркса к Лассалю.)

Античная литература использовалась и в отношении той «философии», которая в ней заключалась (и в этом, вопреки формалистам, — основное), и в отношении теоретико-литературном, и в отношении жанровых форм и стилистики.

Для Пушкина раннего периода характерна ориентация на эпикурейско-горацианско-анакреонтическую философию и «легкие» жанры, воспринятые преимущественно через призму французской литературы. Эпикурейская философия, анакреонтика, горацианство — все это явления далеко не тождественные, но они входят в поэзию Пушкина под одним знаком.

Анакреон, Шолье, Парни,

Враги труда, забот, печали

             («Моему аристарху».)

Подайте грозд Анакреона:

Он был учителем моим.

             («Мое завещание».)

Дай бог любви, чтоб ты свой век,

Питомцем нежным Эпикура

Провел меж Вакха и Амура.

             («Князю А. М. Горчакову».)

Ты счастлив, друг сердечный:

В спокойствии златом

Течет твой век беспечный,

Проходит день за днем,

И ты в беседе граций,

Не зная черных бед,

Живешь, как жил Гораций,

Хотя и не поэт.

             («К Пущину».)

Разработка анакреонтических мотивов имела свою давнюю традицию в дворянской литературе. Еще Кантемир переводил Анакреона, при этом используя бытовой эротический словарь. Переводы из Анакреона и подражания ему имеются у Ломоносова, Сумарокова, Державина. Разрабатывали эту тему и более мелкие поэты¹. Это была особая струя дворянской и близкой к ней литературы, уживавшаяся рядом с торжественной поэзией. Вполне понятны ее социальные корни. Это была выраженная

51

при помощи античных форм дворянская поэзия наслаждения жизнью — то более прямая и грубая, то более утонченная и галантная, то более предметная, то более чувствительная или рассудительная. Принципы сожительства ее с поэзией торжественной хорошо выражены в статье «Невского Зрителя» по поводу «Руслана и Людмилы» Пушкина. Автор наставляет молодого поэта: «Он (язык богов. — И. В.) должен возвещать нам о подвигах добродетели, возбуждать любовь к отечеству, геройство в несчастиях, пленять описанием невинных забав»². Наслаждение в пределах умеренности, «невинные забавы» были вполне законным отдыхом от подвигов на поприще гражданского служения и военной славы и не вступали в противоречия с официальной религиозной идеологией и моралью.

Иллюстрация: ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ
К НЕМЕЦКОМУ ИЗДАНИЮ
„ПИРА ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ“

Автолитография Л. Зака, 1924 г.

Ближайшим предшественником и учителем Пушкина в анакреонтической поэзии был Батюшков. Но у Батюшкова эти мотивы приобретают уже несколько иной характер и иной смысл. Этот новый оттенок связан с становлением дворянского либерализма начала XIX в. Идеология частной жизни и личного наслаждения здесь уже имеет тенденцию эмансипироваться от официальной государственной и религиозной идеологии и даже отчасти противопоставить себя ей. Здесь имеет значение даже внешняя количественная сторона: «легкая поэзия» становится господствующей, основной. Но не эта сторона решает дело. Важнее то, что анакреонтические мотивы оказываются связанными с «вольтерьянством» и либерализмом. Не имея возможности подробно аргументировать эту мысль, я сошлюсь только на Л. Майкова, которого трудно подозревать в желании преувеличить «оппозиционность» Батюшкова. В своей известной книге «Батюшков, его жизнь и сочинения» (изд. 2-е 1896 г.), он пишет: «В образе мыслей Батюшкова, как он сложился в 1809 году и каким оставался до Отечественной войны и падения Наполеонова владычества, действительно видно внутреннее влияние тех идей, которые Вольтер проповедывал с такою настойчивостью и с таким талантом» (стр. 68). И дальше: «Вслед за Вольтером

52

(и Кондильяком) Батюшков высказывает сенсуалистические понятия о неразрывности души с телом; под его влиянием берется он за чтение Локка и вооружается против метафизики, которую и Вольтер любил сводить к морали» (стр. 68). Для политических его воззрений характерен такой отзыв о русской истории: «Нет, невозможно читать русской истории хладнокровно, то-есть с рассуждением. Я сто раз принимался: все напрасно. Она делается интересною только со времен Петра Великого. Подивись, подивись мелким людям, которые роются в этой пыли. Читай римскую, читай греческую историю и сердце чувствует, и разум находит пищу. Читай историю средних веков, читай басни, ложь, невежество наших праотцев, читай набеги половцев, татар, Литвы и проч., и если книга не выпадет из рук твоих, то я скажу: или ты великий, или мелкий человек!»³ Укажу еще на намерение Батюшкова писать очерк русской литературы и посвятить особый параграф Радищеву. «Косвенно это может служить доказательством, — пишет Л. Майков, — что в молодости своей Батюшков разделял со своими литературными сверстниками уважение к этому смелому представителю освободительных идей XVIII века в русской литературе»⁴. Переходя уже непосредственно к литературе, можно указать, что литературными учителями Батюшкова в «легкой поэзии» были Вольтер и Парни, писатели, чей религиозный и политический «либерализм» известен. Связь легкой поэзии с либерализмом можно бы проследить на примере Вяземского, Дельвига. Эта тема ждет еще своего рассмотрения. В разрезе нашей темы ее необходимо коснуться потому, что творчество Пушкина (как и его литературных соратников) может быть понято только на фоне кризиса феодально-крепостнической системы, на фоне «либерализма» русского капитализирующегося дворянства начала XIX в. История творчества Пушкина (а вместе с тем и история романтических и реалистических тенденций в нем) есть лишь часть более широкой истории дворянского либерализма. Поэтому и важно проследить конкретную эволюцию этого либерализма в его литературном выражении.

Анакреонтические мотивы являются господствующими в поэзии Пушкина весь первый период, до ссылки на юг. Внутри этого периода можно наметить два этапа: лицейские стихи и так называемый период «Зеленой лампы». Совокупность анакреонтических и горацианских мотивов ранней лирики Пушкина едва ли требуется подробно характеризовать. Наслаждение жизнью, любовь, вино, дружеское общение, независимость, пусть сопровождаемая «бедностью» и «умеренностью», — вот основные из этих мотивов.

К этим стихам Пушкина установилось отношение скорее как к «заблуждению». Объяснения этого заблуждения искали в литературных влияниях французской и отечественной «легкой поэзии» и в африканском темпераменте поэта. Вот например что пишет П. Морозов в статье «Пушкин и Парни»: «Общий тон эротической поэзии Парни — ее простота, беспечность, призыв к эпикурейскому наслаждению радостями жизни и особенно утехами любви — как нельзя больше отвечал пылкому темпераменту нашего поэта»⁵. Алексей Веселовский в своей статье о периоде «Зеленой лампы», рассматривая «цивическое» развитие Пушкина и положительно его оценивая, в «эпикурействе» Пушкина видит выход для пылкой натуры, нечто внешнее по отношению к «цивическим» мотивам: «Картина гения скрывалась все время под рисунком беззаконным, под красками чуждыми, наложенными жизнью, людьми, собственными увлечениями»⁶.

53

А между тем эти мотивы вовсе не «сор» среди «цивических» стихов, они органически связаны с политическими мотивами. И эпикурейство Пушкина — важный этап в становлении его мировоззрения и метода.

Возьмем политические мотивы лицейских стихов. Среди этих стихов есть такие, которые проникнуты официальной идеологией: «Воспоминания о Царском Селе», «Наполеен на Эльбе», «На возвращение государя императора из Парижа в 1815 г.», «Принцу Оранскому». Им нельзя придавать полного веса. Большинство из них написано прямо по заказу. Но все же они говорят об отсутствии активных заостренно-оппозиционных настроений у Пушкина в лицейский период. Это видно и по тем стихам, в которых либерализм так или иначе выражается: этот либерализм имеет очень общий и умеренный характер. Отзвуки либерализма можно видеть в сатире «К Лицинию», которая заканчивается тирадой «Свободой Рим возрос, а рабством погублен!» и в послании «К Жуковскому», где есть такие строки против шишковистов:

Беда, кто в свет рожден с чувствительной душой,

Кто тайно мог пленить красавиц нежной лирой!

Кто смело просвистал шутливою сатирой,

Кто выражается правдивым языком

И русской глупости не хочет бить челом!..

Он враг отечества, он сеятель разврата!

И речи сыплются дождем на супостата.

Дальше члены «Беседы» называются «друзьями непросвещенья» и «варварами». Известна та либеральная атмосфера, которая господствовала в лицее и в которой рос Пушкин⁷. Но либерализм этот был очень общим, поверхностным. Это был культ «просвещения», преклонение перед «законом», «общественным благом» и т. п. Интересно, как в отчете о занятиях первого выпуска лицеистов говорится о религии (следует учесть, что это официальный документ): «Под руководством закона откровенного излагаемы были законы нравственные, открываемые человеку посредством разума. Не механическое повторение того, что в виде предания переходит из уст в уста в простом общежитии, но коренное познание правил доброго поведения, непритворной и бескорыстной добродетели составляло существо философского учения нравственности. Убеждение в необходимости добрых нравов заимствовано было из самого существа природы человеческой и из свойства общежития, а не из других каких-либо источников более отвлеченных, которые нередко в самой нравственности заставляют сомневаться и почитать ее собранием закоренелых, без точного исследования принятых обычаев и правил»⁸.

Наряду с несколько смутным политическим либерализмом уже в первых лицейских стихах Пушкина звучат если не антирелигиозные, то антипоповские ноты. В стихотворении «К другу стихотворцу», написанном пятнадцатилетним поэтом, приводится история о пьяном священнике, в которой не видно во всяком случае пиэтета к церковному культу и его служителям. В стихотворении «Городок» есть такие строки:

Но, боже, виноват!

Я каюсь пред тобою,

Служителей твоих,

Попов я городских

54

Боюсь, боюсь беседы

И свадебны обеды

Затем лишь не терплю,

Что сельских иереев,

Как папа иудеев,

Я вовсе не люблю.

Конечно от этого еще далеко до атеизма. Такие настроения могли прекрасно уживаться с верностью официальной религии. Но они получают дальнейшее свое углубление в других мотивах.

Политический и религиозно-нравственный «либерализм» у Пушкина усиливается и определяется после выхода из лицея. Именно к этому периоду относятся наиболее резкие политические стихи. Это никак нельзя объяснить только биографически, а особенно лишь фактом выхода из школьных стен. Обострение оппозиционных настроений было связано с обострением реакции. Не следует забывать, что лицейский либерализм развивался не без ведома и не без покровительства самого Александра. К концу 10-х и к началу 20-х годов реакция усиливается, и это отражается на лагере либеральном. В эти годы Пушкиным написаны «Деревня», ода «Вольность» и ряд политических эпиграмм, навлекших на него правительственную опалу.

Рассмотрим теперь, как все это связано с эпикурейской философией Пушкина. Интересно прежде всего то, что мотивы «свободы», независимости в смысле личном соединяются у Пушкина с мотивами свободы в смысле политическом. Стихотворение «Деревня» начинается прославлением личной свободы, «праздности вольной». От этих мотивов совершается переход к свободе общественной: «Но мысль ужасная здесь душу омрачает» и т. д. Кончается стихотворение прямыми словами о «прекрасной заре свободы просвещенной». Личное и общественное связаны здесь в духе философии «естественного права».

Если мы посмотрим теперь на внутреннее содержание «свободы» в пушкинском понимании, то увидим, что она неразлучна с «просвещением» и «законом». «Учися в истине блаженство находить, свободною душой закон боготворить» говорит Пушкин в «Деревне». Не случаен в конце стихотворения и эпитет «свободы» — «просвещенная». В «Вольности» он пишет: «Везде неправедная власть, в сгущенной мгле предрассуждений воссела». И дальше, обращаясь к «владыкам»: «стоите выше вы народа, но вечный выше вас закон». «Сгущенная мгла предрассуждений» включала в себя для Пушкина и религиозные предрассудки. Об этом говорят его эпиграммы против носителей религиозного мракобесия того времени.

Итак в области политической и религиозной борьба велась во имя свободы, неразлучной с разумом, просвещением, законами. Но то же было и в области свободы личной. Философия наслаждения мотивировалась требованиями «разума», бренностью жизни, мимолетностью юности.

Верь мне: узников могилы

Там объемлет вечный сон;

Им не мил уж голос милый,

Не прискорбен скорби стон,

Не для них весенни розы,

Сладость утра, шум пиров,

55

Иллюстрация: ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „ПИРУ ВО ВРЕМЯ ЧУМЫ“

Рисунок пером И. Нивииского

Откровенной дружбы слезы

И любовниц робкий зов...

                («К молодой вдове».)

Ах, младость не приходит вновь!

Зови же сладкое безделье

И легкокрылую любовь,

И легкокрылое похмелье!

                («Стансы Толстому».)

Всего ярче эта связь выражена в позднейшем стихотворении Пушкина, в его «Вакхической песне» (1825 г.). Она начинается прославлением любви и вина.

Да здравствуют нежные девы

И юные жены, любившие нас!

      Полнее стакан наливайте!

              На звонкое дно

              В густое вино

Заветные кольца бросайте!

Но тем знаменательнее дальнейшие строки.

 Подымем стаканы, содвинем их разом!

 Да здравствуют музы, да здравствует разум!

       Ты, солнце святое, гори!

       Как эта лампада бледнеет

       Пред ясным восходом зари,

 Так ложная мудрость мерцает и тлеет

       Пред солнцем бессмертным ума.

 Да здравствует солнце, да скроется тьма!

56

Здесь все те мотивы, связь которых разорвана в других стихах и которую приходится прослеживать, самим Пушкиным связаны в один узел. Стоит лишь вспомнить ту конкретную обстановку, в которой написано это стихотворение, чтобы понять, что «ложная мудрость» была вовсе не поэтической фразой, а вполне реальной враждебной силой. И против нее рука об руку ополчаются разум, музы, эротика и вино. А призыв «да здравствует разум!» настолько явно напрашивался на политическое истолкование, что Герцен поставил его на своей «Полярной Звезде».

«Эпикуреизм» был не чем-то внешним, он был органическою частью целостного идейного комплекса. Это была та форма, в которой становился дворянский либерализм (в определенной своей части). Дополнительную аргументацию может дать и рассмотрение связи политики и «эпикуреизма» в быту. Я имею в виду общество «Зеленой лампы», имевшее большое значение для мировоззренческого (а также и художественного) развития Пушкина. Статьи П. Морозова⁹, Алексея Веселовского¹⁰, П. Щеголева¹¹ достаточно убедительно показали несостоятельность легенды об оргиастическом характере этого кружка. «Мы имеем право установить, — делает вывод Щеголев — связь «Зеленой лампы» с «Союзом Благоденствия». Мы лично принимаем кружок «Зеленой лампы» за «вольное общество», но и несогласные с нами именно в этом не могут отрицать его связи с «Союзом». Кружок как бы являлся отображением союза; неведомо для Пушкина, для большинства членов союз давал тон, сообщал окраску собраниям «Зеленой лампы». Пушкин не был членом «Союза Благоденствия», не принадлежал ни к одному обществу, но он в кружке «Зеленой лампы» испытывал на себе организующее влияние тайного общества»¹². Но здесь нам важно указать на другую сторону. Эпикурейски-эротическая сторона «Зеленой лампы» все же несомненна. Политика, «вольнолюбие», обсуждение общественных вопросов переплетаются со служением «Вакху и любви». Это находит отражение и в поэзии Пушкина, в его посланиях к членам «Зеленой лампы». Приведем лишь два примера.

Усердствуй Вакху и любви

И черни презирай ревнивое роптанье:

Она не ведает, что дружно можно жить

С киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом,

Что ум высокий можно скрыть

Безумной шалости под легким покрывалом,

             («Каверину».)

        Приеду я

В начале мрачном октября,

С тобою пить мы будем снова,

Открытым сердцем говоря

Насчет глупца, вельможи злова,

Насчет холопа записнова,

Насчет небесного царя,

А иногда насчет земнова.

             («В. В. Энгельгардту».)

И в быту, и в поэзии Пушкина политический либерализм сочетался с подчеркнуто «разгульным» поведением¹³. В самом подчеркивании этого разгула (часто даже с несомненным преувеличением действительного положения

57

вещей) в этот период (как и позднее в Кишиневе) был элемент «эпатирования», своеобразной позы. Это был Sturm und Drang дворянского либерализма, и Пушкин принадлежал к тому крылу светской либеральной молодежи, где политическая оппозиционность выступала в блестящем наряде беспечной, презирающей светские условности, разгульной и беспорядочной жизни.

В «Воспоминаниях» В. И. Панаева есть такой отзыв о лицеистах: «Литературное партизанство еще усилилось с появлением лицеистов, к которым примкнули другие молодые люди, сверстники их по летам. Они были (оставляя в стороне гениального Пушкина) по большей части люди с дарованиями, но с непомерным самолюбием. Им хотелось поскорее войти в круг писателей, поровняться с ним. Поэтому, ухватясь за Пушкина, который тотчас стал наряду с своими предшественниками, окружили они некоторых литературных корифеев, льстили им, а те с своей стороны за это ласкали их, баловали. Напрасно некоторые из них: Дельвиг, Кюхельбекер, Баратынский старались войти со мной в короткие отношения: мне не нравились их самонадеянность, решительный тон в суждениях, пристрастие и не очень похвальное поведение: моя разборчивость не допускала сближения с такими молодыми людьми»¹⁴. Панаев человек противоположного политического и, если можно так выразиться, «морально-бытового» лагеря. Его «разборчивость» — это разборчивость карьериста и ханжи, боящегося себя скомпрометировать.

Все это конкретное идейное содержание поэзии Пушкина отражалось и в методе. В лицейских стихах преобладает еще условная манера. Реальный жизненный материал преломляется через призму чужих образов. Юноша поэт стилизует себя под «монаха», лицейскую комнату под «келью» («Послание к Наталье», «К сестре», «Послание к Галичу»), рисует себя философом ленивым, живущим в уединении («Городок»), отшельником в шалаше («Мечтатель») и т. д. Во многих стихах, где образ поэта вовсе отсутствует, даны те же условные картины в плане объективном. И стилистика здесь еще говорит о сильной зависимости Пушкина от чужих образцов.

Значительно интереснее следующий послелицейский период.

Он идет под знаком усиления «предметности» изображения и под знаком снижения языка. Предметность, пластичность изображения была одним из основных требований классической поэтики. Еще Державин требовал «тельности» в поэзии. Однако «тельность» эта не у всех поэтов в равной мере представлена и принимает у разных поэтов разный вид. В ряде стихотворений послелицейского периода Пушкин дает блестящие образцы такого «тельного» рисунка. Назовем замечательное «Торжество Вакха».

Вот он, вот Вакх! О час отрадный!

Державный тирс в его руках;

Венец желтеет виноградный

В чернокудрявых волосах...

Течет. Его младые тигры

С покорной яростью влекут;

Кругом летят эроты, игры

И гимны в честь ему поют... и т. д.

Можно указать еще «Выздоровление»:

И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы,

И влажный поцелуй на пламенном челе.

58

Характерна нагнетанием предметно-изобразительных деталей и начальная картина «Деревни».

Везде передо мной подвижные картины:

Здесь вижу двух озер лазурные равнины,

Где парус рыбаря белеет иногда,

За ними ряд холмов и нивы полосаты,

Вдали рассыпанные хаты,

На влажных берегах бродящие стада,

Овины дымные и мельницы крылаты...

Все это уже нечто новое по сравнению с эстетизирующими перифраза с условными формулами лицейских стихов. Эту черту нельзя не поставить в связь с той «объективностью», которая была свойственна классицизму, а в данном конкретном случае — с философией наслаждения «плотью» жизни. Другой чрезвычайно существенной стороной является снижение языка. Выразительная предметная или психологическая деталь дается в резкой, сниженной словесной форме. Очень характерно, что это снижение языка связано с жанром посланий и эпиграмм. Вот некоторые примеры:

Тургенев, верный покровитель

Попов, евреев и скопцов,

Но слишком счастливый гонитель

И езуитов, и глупцов,

И ленности моей бесплодной...

.....................

Один лишь ты, любовник страстной

И Соломирской, и креста,

То ночью прыгаешь с прекрасной,

То проповедуешь Христа...

             («Послание Тургеневу».)

В послании Юрьеву очень характерно то место, которое так потрясло Батюшкова:

А я, повеса вечно праздный,

Потомок негров безобразный,

Взрощенный в дикой простоте,

Любви не ведая страданий,

Я нравлюсь юной красоте

Бесстыдным бешенством желаний...

Эта резкость и прямота выражений порой переходит в прямую нецензурность. Таково например стихотворение «Ф. Ф. Юрьеву», члену «Зеленой лампы».

  Здорово, рыцари лихие

  Любви, свободы и вина!

  Для нас, союзники младые,

  Надежды лампа зажжена.

  Здорово, рыцари лихие,

  Любви, свободы и вина!

  Здорово молодость и счастье

  Застольный кубок и .......,

  Где с громким смехом сладострастье

  Ведет нас пьяных на постель...

59

Не буду приводить других примеров. Найти их очень легко.

Ю. Тынянов в своей работе «Архаисты и Пушкин» говорит о близости Пушкина к «младшим архаистам» (Кюхельбекер, Грибоедов, Катенин), достигающей в это время своего высшего уровня. «До 1818 г. Пушкин может быть назван правоверным арзамасцем-карамзинистом. 1818 г. — год решительного перелома и наибольшего сближения с младшими архаистами. В 20-х годах наступает время борьбы с sectaire’ством обеих сторон»¹⁵. Но Тынянов рассматривает литературную эволюцию как нечто имманентное. Для него это только отталкивание от эстетизма и салонности карамзинистов, тяга к просторечию и большой форме.

Может показаться парадоксальным, но либеральное и буйное общество «лампистов» было той средой, в которой воспитывались эти черты поэтики Пушкина. У Пушкина принципы «младших архаистов» преломляются своеобразно. Он вырабатывает резкий и прямой язык, создавая острые политические эпиграммы и «вольные» (в политическом и моральном отношениях) послания к своим вольнолюбивым и разгульным друзьям. Это выход из камерной и салонной горацианской «независимости» на «площадь» (в тех узких границах, в каких она тогда была возможна).

Иллюстрация: ФРОНТИСПИС К НЕМЕЦКОМУ
ИЗДАНИЮ „ПУТЕШЕСТВИЯ
В АРЗЕРУМ“

Рисунок Л. Паэетти, 1924 г.

В письме к Жуковскому от 12 ноября 1817 г. А. И. Тургенев писал: «Посылаю послание ко мне Пушкина-Сверчка, которого я ежедневно браню за леность и нерадение о собственном образовании, к этому присоединились и вкус к площадному волокитству и вольнодумство, также площадное, 18 столетия». В «площадных» выражениях упрекал Пушкина и Воейков в своем разборе «Руслана и Людмилы». Слово «площадной» конечно не однозначно по своему смыслу. Но Пушкин своими стихами, явно не рассчитанными на печатание, действительно обращается к тогдашней политической «площади» — к кругам вольнолюбивой молодежи. Стоит

60

отметить то, что Пушкин хотя и посвящает «Руслана и Людмилу» красавицам, но после не раз твердит о том, что писатель пишет «не для улыбки прекрасного пола», явно метя здесь в салонную замкнутость сантиментальной дворянской поэзии, прокламированную и в теории.

В годы после выхода из лицея и до ссылки была написана поэма «Руслан и Людмила». В ней отражены все основные тенденции этого периода. В ней нет прямых политических мотивов, она отражает политику лишь косвенно. Поэма бьет сразу на два фронта — против напыщенной героики шишковистов и против мечтательной чувствительности Жуковского. И в том, и в другом случае средством снижения, своеобразной «поправки» служат мотивы эротические. Они вообще очень широко представлены в поэме. Но важно даже не это, а их «снижающий» характер. Супружество Руслана и Людмилы и похищение Людмилы злым волшебником неожиданно переводятся в совсем иной план таким, сравнением:

С порога хижины моей

Так видел я, средь летних дней,

Когда за курицей трусливой

Султан курятника спесивой

Петух мой по двору бежал

И сладострастными крылами

Уже подругу обнимал;

Над ними хитрыми кругами

Цыплят селенья старый вор,

Прияв губительные меры,

Носился, плавал коршун серый

И пал как молния на двор.

Взвился, летит. В когтях ужасных

Во тьму расселин безопасных

Уносит бедную злодей.

Напрасно, горестью своей

И хладным страхом, пораженный,

Зовет любовницу петух...

Он видит лишь летучий пух,

Летучим ветром занесенный.

Возвышенный приют спящих дев Жуковского превращен в веселый приют любви.

Но прежде юношу ведут

К великолепной русской бане...

Прелестные, полунагие,

В заботе нежной и немой,

Вкруг хана девы молодые

Теснятся резвою толпой.

Над рыцарем иная машет

Ветвями молодых берез... И т. д.

Поэма вызвала нападки со стороны реакционного «Вестника Европы». Было бы неверно думать, что дело было только в литературном староверстве, защите оды и эпической поэмы. Нет, «житель Бутырской слободы» одобрительно отозвался и о поэзии Жуковского. Борьба идет против грубости, «простонародности» темы и языка. Критика возмущает самый выбор

61

«предмета» из народных сказок, возмущают выражения «удавлю», «щекотит ноздри копием» (рифму «кругом-копием» другой критик-Воейков — назвал «мужицкою»), «я еду, еду не свищу, а как наеду не спущу», «рукавица» и т. п. Примечательно и то широко известное сравнение, которым критик иллюстрировал свое возмущение. «Если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы мы стали таким проказником любоваться?»¹⁶ Неодобрительно отозвались (правда, не в печати) о поэме И. Дмитриев и Карамзин. Крылов ответил на критику «Руслана и Людмилы» эпиграммой, бравшей поэму под защиту. Эта борьба вокруг поэмы интересна с своей социально-политической стороны. В литературных «вкусах» отражается социально-политическая диференциация. Крылов, «архаист» и политический реакционер, но более «демократический» по своей социальной основе, человек с оппозиционным «прошлым» за спиной, защищает поэму против дворянских «архаистов» и «карамзинистов». Кроме простонародности поэму упрекали и в безнравственности. Так «Невский зритель» призывал «не оскорблять стыдливость»¹⁷.

Меньше принципиально нового и острого имела в себе трактовка характеров. Это были нарисованные хотя и живо, но неглубоко в значительной мере традиционные фигуры мужественного витязя, трусливого воина, юного и прекрасного «хана», юной красавицы и т. д. Остроты было больше в самой теме, в деталях, в языке, чем в концепции характеров.

Мы можем теперь определить роль этого периода пушкинского творчества в подготовке его реализма. Поэма «Руслан и Людмила» была принята современниками как яркое проявление романтизма. Но романтизма в собственном смысле здесь, еще нет. Это скорее эротически трактованное «баснословие» (в этом у «Руслана и Людмилы» есть сходство с ранними «оссиановскими» стихами Пушкина).

Этот период важен в другом отношении. В «предметности» изображения, в резкой и сниженной детали, в элементах «просторечия» в языке есть конечно в зачатке реалистическая тенденция (как не чужд был реализма и классицизм в целом). Правда, это еще не реализм в полном смысле слова.

Но вся эта работа важна как предварительная. В ней Пушкин накапливает средства предметной изобразительности, вырабатывает язык. Все это войдет в следующий «романтический» период. Вообще здесь исток основных черт пушкинского творчества. Философия «просвещения» не исчезает в его творчестве совсем. Она только изменится, осложнится новым содержанием. Не исчезнут в его творчестве и анакреонтические мотивы ранних стихов. Личная независимость, любовь, дружба, вино — все это не столько поколеблется в своей ценности, сколько тоже осложнится, обогатится новым содержанием. И такие черты поэтики, как объективность, предметность, будут развиваться и в дальнейшем.

III

В мае 1820 г. молодой «либералист», раздраживший правительство своими стихами и демонстративными выходками, был выслан на юг. Это было новым этапом и в его творчестве. Не просто перемены в личной судьбе обусловили перемены в творчестве. Путь Пушкина нужно брать не с частной, а с общественно-политической стороны. Это был один из частных вариантов общей истории дворянского либерализма в его борьбе

62

с феодально-крепостническим строем. Ссылка поставила Пушкина перед двумя дорогами. Она могла закалить и укрепить его вольнолюбие, но она могла быть и первым толчком к пересмотру своих взглядов, к постепенному отступлению. Произошло последнее.

Первым крупным произведением, написанным в ссылке, был «Кавказский пленник». Позднее в своих критических замечаниях Пушкин так отзывался о нем: «Кавказский пленник» — первый неудачный опыт характера, с которым я насилу сладил». В письмах своих после написания «Кавказского пленника» Пушкин несколько раз возвращается к вопросу о характере героя. «Характер пленника неудачен; это доказывает, что я не гожусь в герои романтического стихотворения, я в нем хотел изобразить это равнодушие к жизни и к ее наслаждениям, эту преждевременную старость души, которые сделались отличительными чертами молодежи 19-го века», пишет он В. П. Горчакову¹⁸. Свое недовольство характером пленника выражает он и в черновике письма Гнедичу: «Характер главного лица (лучше сказать единственного лица), а действующих лиц всего-то их двое, приличен более роману нежели поэме — да и что за характер, мол, кто будет тронут, кого займет изображение молодого человека, истощившего, потерявшего всю чувствительность своего сердца в первые лета своей молодости, в каких нещастиях неизвестных читателю»¹⁹. И в самом деле характер пленника, во-первых, едва намечен, а затем двойственен. Эту двойственность отметил еще критик «Вестника Европы» в своей статье о поэме. Одним из мотивов, составляющим характер пленника, оказывается стремление к «свободе».

Отступник света, друг природы,

Покинул он родной предел

И в край далекий полетел

С веселым призраком свободы.

Свобода! он одной тебя

Еще искал в пустынном мире.

Страстями сердце погубя,

Охолодев к мечтам и лире,

С волненьем песни он внимал,

Одушевленные тобою;

И с верой, пламенной мольбою

Твой гордый идол обнимал.

Герой ищет свободы, убегая от «родного предела» в «далекий край». Указание на песни, одушевленные свободой, позволяет заключить, что речь идет не только о свободе в личном смысле, но и о свободе в смысле политическом. Но этот мотив — боковой и не играет существенной роли в поэме. Выдвинута другая сторона: разочарование в жизни.

Людей и свет изведал он

И знал неверной жизни цену.

В «бурной жизни» сердце его «увяло», он «наскучил» быть жертвой «презренной суеты», он «окаменел» душой. В эти мотивы вплетается еще один, мало согласованный с первыми двумя: несчастная, неразделенная любовь.

Измучась ревностью напрасной,

Уснув бесчувственной душой,

В объятиях подруги страстной

Как тяжко мыслить о другой!

63

Иллюстрация: ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К НЕМЕЦКОМУ
ИЗДАНИЮ „ГРОБОВЩИКА“

Рисунок В. Масютина, 1923 г.

Не к этому ли между прочим относилось замечание Чаадаева, о котором говорит Пушкин в письме к Вяземскому: «Видишь ли иногда Чаадаева? Он вымыл мне голову за Пленника, он находит, что он недовольно blas黲⁰.

Как мы видели выше, Пушкин указывал на автобиографичность Пленника. И в письмах Пушкина, и в мемуарах современников мы можем найти указания на то, что Пушкин действительно мог черпать некоторый материал из своего личного душевного опыта. Жалобы на окружающую «турецкую» действительность, на припадки хандры мы находим в письмах. Сходные мотивы, данные от первого лица, имеются и в ряде лирических стихотворений Пушкина того времени. В элегии «Погасло дневное светило» лирический образ поэта совпадает с Пленником не только по характеру мотивов, но даже частично по словесной своей форме.

Лети, корабль, неси меня к пределам дальным

По грозной прихоти обманчивых морей,

Но только не к брегам печальным

Туманной родины моей,

Страны, где пламенем страстей

Впервые чувства разгорались,

Где музы нежные мне тайно улыбались,

Где рано в бурях отцвела

Моя потерянная младость,

Где легкокрылая мне изменила радость

И сердце хладное страданью предала.

Есть в этом стихотворении и несчастная любовь:

Подруги тайные моей весны златыя

И вы забыты мной... Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви ничто не излечило...²¹

64

Эта близость лирического образа самого поэта и образа его романтического героя видна и в стихотворении «Я пережил свои желанья». Первый набросок этого стихотворения написан на полях рукописи «Кавказского пленника».

Можно предполагать, что эти строфы должны были входить в речь Пленника. Пушкин обрабатывает и печатает их в виде самостоятельного стихотворения. Можно сослаться еще на черновые наброски, относящиеся к этому же времени: «Красы Лаис, заветные пиры», «Ты прав, мой друг, напрасно я презрел» с такими строками:

Свою печать утратил резвый нрав.

Душа час от часу немеет,

В ней чувства нет. Так легкий лист дубрав

В ключах кавказских каменеет.

Вообще совершенно очевидно, что этот комплекс мотивов занимает очень важное место в творчестве Пушкина и что «лирический субъект» и объективный герой тесно переплетаются. Но указание на «автобиографичность» героя еще довольно плоско. Творчество не есть простая фиксация психологического опыта и бытового окружения. Творчество есть известное понимание явлений, отбор их. Это относится не только к окружающему миру, но и к собственной личности поэта. Поэт и из своего психологического опыта черпает материал под определенным углом зрения. Психологический опыт и творческое сознание — это два сообщающихся сосуда, но это вовсе не одно и то же.

И автобиографичность пушкинской поэзии нужно понимать ограничительно. Перечисленные лирические стихи, фигура Пленника были лишь формой осмысления и личного опыта, и объективных наблюдений, формой не адэкватной действительности не только в отношении частных подробностей (так например политическая ссылка рисуется как добровольное «бегство» в чужие края), но и в отношении психологическом. И приведенное выше свидетельство Пушкина об автобиографичности Пленника этот ограничительный смысл уже заключает. Поэт намеревался передать отличительные черты «молодежи 19-го века». А «я не гожусь в герои романтического стихотворения» может означать, что материал личный был недостаточен, не вполне пригоден для этой задачи. С гениальной точностью Пушкин впоследствии определил разницу между собой и тем «характером», первый очерк которого дан в «Кавказском пленнике» и который проходит затем, все более конкретизируясь, через ряд его произведений. «Я был озлоблен, он угрюм», говорит он о «Евгении Онегине». И разница эта не только психологическая. «Озлоблен» заключает в себе и характеристику дальнейшего общественно-политического пути Пушкина.

Несомненно, что в какие-то моменты Пушкин, если и не полностью, то все же в очень большой мере сливал себя с романтическим героем «Кавказского пленника». Он, как мы видели, в стихах, написанных от первого лица, дает свой образ, почти совпадающий с образом Пленника. С другой стороны, и фигура Пленника еще проникнута лирическим сочувствием автора. Но уже в первых отзывах Пушкина о написанной поэме, в его недовольстве ею, в его отзывах о характере Пленника намечается дистанция между поэтом и героем, дистанция, которая в дальнейшем все увеличивается.

65

На эти новые формы творческого осознания себя и своего поколения очень большое влияние оказала поэзия Байрона. Об этом говорят и собственные свидетельства Пушкина, и отзывы современников, и объективный анализ творчества. Останавливаться на этом нет надобности. Скажу только о том, что влияние это не понять в плане только формальном. В. М. Жирмунский в своей книге «Байрон и Пушкин» пишет: «Читая отзывы критики двадцатых годов о первых произведениях Пушкина, мы приходим к заключению, что для современников проблема «байронизма» в русской литературе была прежде всего проблемой искусства»²². Это значит, что для современников Пушкина шел спор о «новых жанрах», о «композиционных особенностях» и т. д. Такое категорическое утверждение неверно. И для современников Пушкина было ясно, что речь идет о чем-то более глубоком, о новом отношении к действительности, о новых политических тенденциях. Вяземский в письме к А. И. Тургеневу пишет: «Душа — свидетельница настоящих событий, видя эшафоты, которые громоздятся для убиения народов, для зарезания свободы, не должна и не может теряться в идеальности Аркадии... Байрон, который носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма сливаются часто с красками политическими» (1821 г.)²³.

В своей статье о «Кавказском пленнике» в «Сыне Отечества» Вяземский тоже останавливается на новом характере, «часто встречающемся в нынешнем положении общества»: «Преизбыток силы, жизни внутренней, которая в честолюбивых потребностях своих не может удовольствоваться уступками внешней жизни, щедрой для одних желаний так называемого благоразумия; необходимые последствия подобной распри: волнение без цели, деятельность пожирающая, неприкладываемая к существенному; упования, никогда не свершаемые и вечно возникающие с новым стремлением, должны неминуемо посеять в душе тот новый зародыш скуки, приторности, пресыщения, которые знаменуют характер Child Harold, Кавказского пленника и им подобных. Впрочем, повторяем: сей характер изображен во всей полноте в одном произведении Байрона: у нашего поэта он только означен слегка»²⁴. Это заявления представителя одного лагеря. Но и представители другого лагеря не ограничивались борьбой только против формальных особенностей. В известной полемике М. Дмитриева с Вяземским о романтизме Дмитриев прямо осуждает байронический характер, в котором «сладострастие смешано с мрачностью». В статье «Вестника Европы» о «Кавказском пленнике» Пушкин упрекается в недостатке патриотизма: «Пушкин мог бы привести причиною желания свободы (здесь разумеется желание вырваться на волю из плена. — И. В.) любовь к отечеству. Зачем не взял он в своего пленника этого прекрасного русского чувства: хотя страдать, но на родине?»²⁵ Уже после смерти Пушкина в «Галатее» так говорилось по поводу «Кавказского пленника»: «Бог дал нам поэзию взамен потерянного рая; ее дело сближать, роднить землю с небом, откликаться с земли небу, а не аду...» Далее — о характерах черкешенки и Пленника: «Если бы мы не боялись оскорбить память покойника, если бы мы не были уверены, что он питал в сердце чувство патриотизма, которое так хорошо и сильно выражено у него в пьесе «Клеветникам России», мы упрекнули бы его за то, что он для своего рассказа выбрал лицо бездушное, бесчувственное и, что всего досаднее, обидное для народной чести, дал ему роль представителя россиян... Характер черкешенки прекрасен, тем более, что он поставлен в яркой противоположности: с одной стороны —

66

дочь природы, с другой — сын образованного общества; там высокое самопожертвование, здесь — низкий эгоизм... Зато, если черкесы когда-нибудь будут читать «Кавказского пленника», они с гордостью укажут на его героиню и с презрением на героя, на русского. Это, повторяем, оскорбительно для нас... Но утешимся, — черкесы еще не так скоро будут читать наших поэтов»²⁶. Итак, байроническое «разочарование» действительно «сливалось с красками политическими» и для того и для другого лагеря. Но взяв у Байрона «формулу объяснения» себя и своего поколения, Пушкин по-своему ее интерпретировал. Пленник — не буквальная копия байроновских героев. Мрачный пафос разрыва с обществом в нем смягчен, характер его скорее элегичен²⁷. Пушкин, по словам В. Жирмунского, «изменил самый стиль, в котором трактуются эти психологические темы, снизил тот патетический декламационный тон, в котором Байрон говорит о любви и ненависти, восторгах и страданиях своих героев, из демонического перевел их обратно в человеческий мир»²⁸.

Каков был живой практический смысл этой формулы в пушкинской интерпретации? Если взять романтические поэмы Пушкина в плане его общественно-политического развития, то нужно сказать, что они были формой общественно-политического отступления. В фигуре Пленника политический протест, во-первых, превращался в расплывчатые поиски «свободы» в дальних пределах. Затем даже это скромное политическое содержание оттеснялось на задний план еще более абстрактным и смутным «разочарованием», недовольством жизнью вообще. И наконец те поиски «свободы», о которой мы говорили, поиски выхода приобретали индивидуалистический характер. Такую роль «байронизм» приобретал в конкретной эволюции пушкинского творчества. Но у других писателей (к примеру у Рылеева) политическая сторона могла и не оттесняться, а напротив, выдвигаться на первый план. Индивидуалистический протест, например у Лермонтова, в период разгрома дворянского либерализма, в период реакции, был явлением прогрессивным. Это показывает, что «байроническая поэма» может быть понята только в конкретном своем классовополитическом содержании. И у Пушкина байронический «протест» его «Кавказского пленника» сохраняет еще прогрессивный характер, в общем плане, но он был все же шагом назад в плане его общественно-политического развития. Интересно то, что эти «байронические» мотивы были связаны с тем, как Пушкин осмыслял свою собственную ссылку В посвящении к «Кавказскому пленнику» он говорит:

Когда я погибал безвинный, безотрадный

И шопот клеветы внимал со всех сторон.

   Когда кинжал измены хладной,

   Когда любви тяжелый сон

   Меня терзали и мертвили —

Я близ тебя еще спокойство находил...

И дальше:

Я рано скорбь узнал, постигнут был гоненьем;

Я жертва клеветы, измены и невежд...

Эти стихи вызвали такое замечание А. Тургенева в письме к Вяземскому: «Все то, где он говорит о клевете и о гонении на него — и неправда, и неблагородно!»

67

В послании к Чаадаеву (1821 г.) Пушкин говорит о своей ссылке:

Оставя шумный круг безумцев молодых,

В изгнании моем я не жалел о них,

Вздохнув, оставил я другие заблужденья,

Врагов моих предал проклятию забвенья,

И, сети разорвав, где бился я в плену,

Для сердца новую вкушаю тишину.

....................

Ищу вознаградить в объятиях свободы

Мятежной младостью утраченные годы.

В стихотворении «К Овидию» поэт характеризует себя так:

...Изгнанник самовольный

И светом, и собой, и жизнью недовольный.

В послании Ф. Глинке он опять вопрос о ссылке переносит на общую почву недовольства людьми.

Когда средь оргий жизни шумной

Меня постигнул остракизм,

Увидел я толпы безумной

Презренный, робкий эгоизм.

И дальше:

Пускай мне дружба изменила,

Как изменила мне любовь...

Иллюстрация: ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К НЕМЕЦКОМУ
ИЗДАНИЮ „ГРОБОВЩИКА“

Гравюра на дереве К. Маара, 1924 г.

Все это стихи 1821—1822 гг. Они интересны для нас не столько как биографический материал, сколько как те формулы, в которых Пушкин

68

осознавал свою ссылку. И мы видим в этих формулах и общие жалобы на «свет», на «толпу», недовольство жизнью и прославление индивидуалистической свободы. Политическая ссылка была поэтически осознана Пушкиным как некое жизненное потрясение, удар по его юношеской беззаботности, вере в жизнь и людей, и эта сторона заслонила сторону политическую. Байронизм упал на подготовленную почву и интерпретирован был по-своему. Фигура Пленника — осмысление с помощью Байрона реального жизненного материала.

Художественные формулы Байрона были средством осознания не только личной судьбы, но и своего поколения. Они мелькают не только в поэмах.

Наиболее интересны в данном отношении стихи, посвященные Наполеону. Интересно сравнить их со стихами лицейской поры. Там Наполеон еще официальный «злодей» — и только.

Один во тьме ночной над дикою скалою

Сидел Наполеон.

В уме губителя теснились мрачны думы,

Он новую в уме Европе цепь ковал

И, к дальним берегам возведши взор угрюмый,

Свирепо прошептал... и т. д.

                  («Наполеон на Эльбе». 1815 г.)

Вотще, впреди знамен бесчисленных дружин,

В могущей дерзости, венчанный исполин

На гибель грозно шел, влек цепи за собою:

Меч огненный блеснул за дымною Москвою!

Звезда губителя потухла в вечной мгле,

И пламенный венец померкнул на челе!

(«На возвращение государя императора из Парижа в 1815 году».)

В этом же стихотворении власть Наполеона называется «властью мятежной». В этих написанных по заказу стихах и трактовка Наполеона — готовая, официальная. То же мы видим и в стихотворении «Принцу Оранскому» (1816 г.)

Свершилось... подвигом царей

Европы твердый мир основан;

Оковы свергнувший злодей

Могущей бранью снова скован.

Уже нечто иное мы имеем в стихах 1821 г. и позднейших. Прежде всего следует отметить, что в сознании Пушкина (как впрочем и в сознании его современников) фигура Наполеона прямо связывалась с фигурой Байрона и его героями. В стихотворении «К морю» (1824 г.) Пушкин вспоминает обоих «властителей дум» своего поколения²⁹. В седьмой главе «Евгения Онегина» Татьяна, придя в кабинет Онегина, видит там

И лорда Байрона портрет,

И столбик с куклою чугунной

Под шляпой, с пасмурным челом,

С руками, сжатыми крестом.

Психологический образ Наполеона Пушкин дает в стихотворении «Наполеон» (1821 г.). Он рисуется как человек, поправший свободу ради индивидуалистического

69

дерзания. И характерно, что в образ этого гордого индивидуалиста вносится мотив «охладелости»

В свое погибельное счастье

Ты дерзкой веровал душой,

Тебя пленяло самовластье

Разочарованной красой.

Образ Наполеона показан здесь в связи с основными темами Пушкина периода предыдущего и периода последующего, темой «свободы» и темой «народности». Наполеон «презрел» человечество в «его надеждах благородных» и за это наказан «народной Немезидой»... И еще Наполеон

...русскому народу

Высокий жребий указал.

Он пробудил его национальное самосознание. В стихотворении «Недвижный страж дремал» Наполеон характеризуется как «мятежной вольности наследник и убийца». Это очень важная черта — индивидуалистический герой, высшее воплощение духа гордости и самовластия, оказывается порождением «свободы», возникает на ее почве и вместе с тем ее губит. Мы увидим дальше, как это общее направление мысли, эти общие формулы, применяемые здесь к явлениям государственного масштаба, знаменательно повторятся и в масштабах частных («Цыганы», «Евгений Онегин»). Пока же отметим только «байроническое» истолкование Наполеона, его героизацию и одновременно развенчание.

Неверно было бы из сказанного выше об отступлении Пушкина заключать, что мотивы прямого политического протеста исчезают из его лирики в это время. Нет, и в стихах, и в письмах мы найдем много проявлений вольнолюбия поэта. Но уже не эти мотивы являются основными. И что еще более важно, мы встречаем в письмах и в стихах Пушкина прямые свидетельства политического разочарования, следы скептических размышлений. Первого декабря 1823 г. он в письме к А. И. Тургеневу из Одессы приводит выдержки из оды «Наполеон» и по поводу последней строфы

Хвала! Он русскому народу

Высокий жребий указал,

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал

пишет следующее: «Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года — впрочем это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на-днях подражание басне умеренного демократа И. X. (изыде сеятель сеяти семена своя)»³⁰. Дальше приводится полностью это стихотворение, где есть такие например строки:

Паситесь, мирные народы!

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь...  И т. д.

Романтический метод явился средством своеобразной героизации, своеобразного возвышения разочарования поэта. Стремление к свободе переводится в личный, индивидуалистический план, превращается в индивидуалистическое недовольство миром и лирически возвышается. Средством возвышения является изоляция от реальной обстановки, социальной и

70

бытовой, и преувеличение переживаний и выражающих их действий. Пленник, как верно заметил Пушкин, «истощил всю чувствительность своего сердца в первые лета своей молодости, в несчастиях, неизвестных читателю». Самый характер его односторонен, дан в немногих чертах Черты эти преувеличены, доведены до предела. Уж если равнодушие, то оно уподобляется окаменению, если горе, то оно вырастает до степени отчаяния и т. п. И действия, жесты, в которых выражаются эти переживания, соответствующим образом преувеличены. Об этом позднее Пушкин отзывался таким образом: «Бахчисарайский фонтан» слабее «Пленника» и, как он, отзывается чтением Байрона, от которого я с ума сходил. Сцена Заремы с Марией имеет драматическое достоинство. Ее, кажется, не критиковали. Ал. Раевский хохотал над следующими стихами:

Он часто в сечах роковых

Подъемлет саблю — и с размаха

Недвижим остается вдруг,

Глядит с безумием вокруг,

Бледнеет...

Молодые писатели вообще не умеют изображать физические движения страстей. Их герои всегда содрогаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Все это смешно, как мелодрама».

Итак одностороннее абстрагирование и преувеличение — вот основные черты обрисовки романтических фигур Пушкина. В поэзии Байрона эти черты связаны с ярко выраженным субъективизмом. Бурный, протестующий субъективизм — ее характерная особенность. Пушкин в письме к Раевскому говорит о том, что Байрон везде изображает себя: «Байрон (в трагедии) разделил между своими героями те или другие черты своего собственного характера: одному дал свою гордость, другому — свою ненависть, третьему — свою меланхолию и т. д. — и таким образом из одного характера, полного, мрачного и энергичного создал несколько характеров незначительных» (июль 1825 г.). Этот индивидуализм и субъективизм, эта психологическая «робинзонада» в широком масштабе были формой, в которой выражался рост нового буржуазного общества и распад общества феодального. Маркс пишет о буржуазном обществе: «В этом обществе свободной конкуренции отдельная личность выступает освобожденной от естественных связей». И далее: «...этот индивид XVIII века продукт, с одной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой — новых производительных сил, начавших развиваться в XVI веке». Маркс называет «возвращение к природе», «реакцию против чрезмерной утонченности» и пр. лишь «эстетической видимостью» этих робинзонад («Введение к критике политической экономии»). Но разница конкретной обстановки обусловила и разницу конкретной модификации этих тенденций в поэзии Байрона и Пушкина. Англия уже довольно далеко продвинулась по пути буржуазного развития, а Россия еще только стояла у его порога и в сокращенном и измененном виде отражала и воспроизводила в области идеологической некоторые черты развития более передовых стран.

IV

Уже в первые годы ссылки Пушкин, не отказываясь от своего «либерализма» и в области политической, и в области морально-религиозной, все же колеблется, задумывается о бесплодности борьбы, ищет

71

точек соприкосновения с существующим порядком. Настроения политического компромисса усиливаются в 1824—1825 гг.; 1825 год, год разгрома декабризма, был переломным и в мировоззрении Пушкина. Он окончательно переходит на путь компромисса. Это нельзя понимать как полный отказ от убеждений прошлых лет и слияние с официальной крепостнической идеологией. Ценность просвещения, «свободы» не дискредитируется полностью. Пушкин только отказывается от борьбы, кончившейся политическим разгромом, становится своеобразным «постепеновцем». Новая позиция Пушкина сформулирована в его записке «О народном воспитании», написанной в 1826 г.: «Недостаток просвещения и нравственности вовлек многих молодых людей в преступные заблуждения. Политические изменения, вынужденные у других народов силою обстоятельств и долговременным приготовлением, вдруг сделались у нас предметом замыслов и злонамеренных усилий». И дальше: «Должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу правительства, основанную на силе вещей»³¹.

Иллюстрация: ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К НЕМЕЦКОМУ ИЗДАНИЮ „ГРОБОВЩИКА“

Литография Н. Зарецкого, 1923 г.

Этот процесс политического поправения был связан с переосмыслением действительности — теоретическим и творческим.

Мы видели, что романтический протест против окружающей действительности, «разочарование» и «бегство» были отзвуком протеста общественно-политического и вместе с тем этапом «отступления» Пушкина. В творчестве это преломляется как все большее развенчание романтического «героя» и выдвигание новых «героев». Это было связано с перестройкой самого метода. Если романтический метод был средством героизации «разочарованности», то средством ее снижения и средством утверждения нового действенного героя явился метод реалистический.

В сущности только «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» — целиком романтические поэмы. «Цыганы», сохраняя романтизм, дают резкое снижение героя и обстановки. Пушкин позднее в своих «критических заметках» писал: «О Цыганах одна дама заметила, что во всей поэме один только честный человек, и то медведь. Покойный Рылеев негодовал, зачем Алеко водит медведя и еще собирает деньги с глазеющей

72

публики. Вяземский повторил то же замечание. Рылеев просил меня сделать из Алеко хоть кузнеца, что было бы не в пример благороднее. Всего бы лучше сделать из него чиновника или помещика, а не цыгана. В таком случае, правда, не было бы и всей поэмы».

Развенчание романтического героя шло по разным линиям. Это прежде всего — разоблачение его внутренней несостоятельности. «Цыганы», написанные в 1824 г. в общем плане творческого развития Пушкина, были как бы мостом между первыми главами «Евгения Онегина» и дальнейшими, где в облик Евгения, а также и в образы окружающей его обстановки вносятся уже новые черты.

Внутренняя несостоятельность романтического героя усматривается в том, что, требуя свободы для себя, он отрицает чужую свободу. Алеко бежал от «неволи душных городов», он говорит, что там люди

Любви стыдятся, мысли гонят,

Торгуют волею своей,

Главы пред идолами клонят

И просят денег да цепей.

Но он принес с собой все чувства этого общества. И в речи старого Цыгана дается приговор Алеко:

Оставь нас, гордый человек!

Мы дики, нет у нас законов,

Мы не терзаем, не казним,

Не нужно крови нам и стонов;

Но жить с убийцей не хотим,

Ты не рожден для дикой доли:

Ты для себя лишь хочешь воли...

Пушкин отрицает здесь разочарование и индивидуалистическое вольнолюбие как эгоистическое и несогласуемое с интересами других. Сходную ситуацию, правда в сниженном виде, мы имеем и в «Евгении Онегине». Онегин, презирающий свет, унес с собой в деревенское уединение все его предрассудки. Стоило ли гордо отрицать «предрассуждения», чтобы из боязни светской сплетни убить друга? Индивидуалистическая гордая «свобода» есть неволя у своих страстей, въевшихся в кровь предрассудков, у своего эгоизма — и поэтому губительна для других, — вот к какому выводу приходит Пушкин. И этот вывод он распространяет на весь мир. Везде — противоборство страстей, и не мираж ли сама искомая «воля».

И ваши сени кочевые

В пустынях не спаслись от бед,

И всюду страсти роковые,

И от судеб защиты нет.

Образ эгоистического героя мелькает и в прозаических набросках Пушкина: «Гости съезжались на дачу» (1828 г.), «На углу маленькой площади» (1829 г.). Здесь прежний романтический герой дан в частной жизни. Но Пушкина занимает проблема «воли для себя» и в масштабах государственных. Я уже указывал, что Наполеон (в стихотворении, написанном в 1823 г.) характеризуется как «мятежной вольности наследник и убийца». В плане государственном «воля для себя» создает тирана. В 1825 г. в с. Михайловском Пушкин просматривал «Анналы» Тацита и сделал ряд замечаний

73

о Тиберии, показывающих, что проблема «тирана» весьма интересовала его. Пушкин пишет о Таците: «Не удивительно, что Тацит, бич тиранов, не нравился Наполеону»³². Но Пушкин читал Тацита, «исправляя» его, споря с ним, ища государственной необходимости в действиях Тиберия. Любопытно например такое замечание: «Первое злодеяние его (замечает Тацит) было умерщвление Постума Агриппы, внука Августова. Если в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственною необходимостью — то Тиберии прав. Агриппа родной внук Августа имел право на власть и нравился черни необычайною силою, дерзостью и даже простотою ума. Таковые люди всегда могут иметь большое число приверженцев — или сделаться орудием хитрого мятежника»³³. Агриппа, «нравящийся черни», — это возможный тиран, убийство которого оправдывалось государственной необходимостью. Проблема «тирана», выросшего из «смуты» и «мятежа», — одна из боковых проблем «Бориса Годунова».

Мы видим здесь, как воля для себя и в плане частном, и в плане государственном подвергается осуждению. частные и проблемы общественно-политические сочетаются и в образе Онегина. Онегин — либерал, наброски Х главы показывают, что Пушкин предполагал сделать его декабристом.

Во имя чего разоблачается байронический герой? Он разоблачается как воплощение индивидуализма и субъективности во имя «объективности», во имя «хода вещей». Пушкин сложной системой творческих и теоретических мотивов укрепляет, обосновывает свою новую политическую позидию, свой путь смирения перед «необъятной силой правительства».

Проблемы «объективного», «хода вещей» осознаются им как проблемы «народности» и историзма.

Интерес к народности намечается у Пушкина очень рано. Но сначала это скорее еще внешний этнографизм. В «Кавказском пленнике» стихи, посвященные описанию жизни горцев, — лучшие в поэме. Это сознавал и сам Пушкин. «Описание нравов черкесских, — писал он, — самое сносное место во всей поэме, несвязано ни с каким происшествием и (есть) ничто иное как географическая (отчет) статья или отчет путешественника»³⁴. Высоко оценены были эти места и критикой. Пушкин сам связывает свой опыт описания горцев с романтической теорией местного колорита. «Местные краски верны, но понравятся ли читателям, избалованным поэтическими панорамами Байр. и Вал. Ск. — я боюсь и напомнить об них (волшебных картинах) своими бледными тощими рисунками»³⁵.

Об «отпечатке народности, местности» как о требовании романтической поэзии говорит и Вяземский в своем предисловии к «Бахчисарайскому фонтану». В «Кавказском пленнике» и «Бахчисарайском фонтане» — народность, как мы сказали, имеет еще внешний и экзотический характер, мало связана с характеристикой действующих лиц. Перед Пушкиным как бы открылся объективный мир, прежде всего в его географическом и этнографическом аспекте, во всей его пестроте и занимательности. Пушкин старается схватить индивидуальную физиономию местности и нравов. При всем внешнем характере этих описаний они имеют очень важное значение в творческом развитии поэта. Мы уже указывали, что Пушкин в байронической поэме по-своему интерпретирует фигуру главного героя. Не менее важно и то, что в его поэме такое большое место занимает описание объективной обстановки, на нее переносится интерес³⁶. Это было замечено и современниками, это отмечалось и последующими исследователями.

74

Пушкин применяет в описании нравов всю ту «предметность», которую он вырабатывал раньше. В этом отношении очень интересны хотя бы его пояснения в письме Вяземскому от 14 октября 1823 г. в ответ на критические замечания «Вестника Европы»: «Да вот еще два замечания в роде Антикритики. 1) Под влажной буркой. Бурка не промокает и влажна только сверху, следственно можно спать под нею, когда нечем накрываться, — а сушить нет надобности. 2) На берегу заветных вод. Кубань граница. На ней карантин и строго запрещается казакам переезжать об’он’пол. Изъясни это потолковее забавникам Вес. Евр.» Мы видим здесь заботу о конкретной детали и очень точное предметное употребление слов, даже отчасти утерявших свой предметный смысл (как например слово «заветный»). Но в этой предметности есть уже и нечто новое — стремление к передаче своеобразия, индивидуальной физиономии местности, чего не было в ранних стихах. В творческом развитии Пушкина «романтический местный колорит» (нельзя не отметить, что именно эта тенденция романтизма всего больше смыкалась с объективной действительностью, толкала на ее изучение) явился ступенью для реализма. В этом проявилась вся диалектическая сложность живого литературного развития.

Интерес к картинам местности и нравов ясно виден и в «Цыганах».

Там описание жизни цыган занимает тоже очень большое место. Интерес этот с течением времени все углубляется. Пушкин переходит от описания внешней физиономии «нравов» к передаче «духа» народа. Это проявлено не только в крупных вещах, но и в мелких стихотворениях. Первым крупным явлением такого рода будут «Подражания корану» (1824 г.). Многократно отмечавшаяся и прославленная «отзывчивость» Пушкина, «способность перевоплощения» имеет свои основания именно в этом интересе к «духу» народа. Можно проследить в его творчестве постепенное развитие этого интереса, его видоизменения, можно выяснить те классово-практические потребности, которые порождали и стимулировали этот интерес. Вопрос о «народности» был предметом оживленных обсуждений и имел различные политические лики. И у Пушкина мы можем эти лики обнаружить. В ранних его произведениях, например в оде «Наполеон», народ — носитель «свободы», Наполеон — тиран, поправший это право народа на изъявление своей воли. Сходные мысли мы находим и в письмах Пушкина. В середине 1824 г. он пишет в черновике письма В. Л. Давыдову: «С удивлением слышу я что ты почитаешь меня (варваром), врагом освобождающейся Греции и поборником Турецкого рабства (мне случалось иногда говорить о Греции:) Видно слова мои тебе были странно перетолкованы (Повторю тебе) (чтобы оправдаться). Но чтоб тебе ни говорили, ты не должен был верить, чтобы когда-нибудь сердце мое недоброжелательствовало (освобождению) (свободе) благородным усилиям (свободы) возрождающегося народа». И в конце письма: «Ничто еще не было столь народно, как дело Греков»³⁷. Но это сочувствие народной борьбе за свободу даже в этот период не было особенно глубоким. В письме к Вяземскому Пушкин пишет о тех же греках: «Греки мне огадили. О судьбе Греков позволено рассуждать как о судьбе моей братьи негров; (и) можно тем и другим желать освобождения от рабства нестерпимого; но чтобы все просвещенные Европейские народы бредили Грецией — это непростительное ребячество»³⁸. Позднее народность поворачивается у Пушкина консервативной стороной.

75

Вопрос о народности занимает его и в плане теоретико-литературном. В той борьбе между романтизмом и классицизмом, которая шла в литературе, Пушкин пытается выработать свое собственное понимание романтизма Он определяет его чисто формально и негативно. В заметке «О драматических произведениях» (20-е годы) он, осуждая классические «единства», заявляет: «Не короче ли следовать школе романтической, которая есть отсутствие всяких правил»³⁹. В другом месте он выражается еще определеннее: «К сему (классическому) роду должны отнестись те стихотворения, коих формы известны были грекам и римлянам, или коих образцы они нам оставили. Следственно сюда принадлежат: эпопея, поэма дидактическая, трагедия, комедия, ода, сатира, послание... элегия, эпиграмма и басня... какие же роды стихотворений должно отнести к поэзии романтической. Те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние формы изменились или заменены другими». Ю. Н. Тынянов в статье «Архаисты и Пушкин» целиком солидаризируется с этой, как он говорит, «конкретной постановкой вопроса».

Иллюстрация: ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К НЕМЕЦКОМУ ИЗДАНИЮ „ГРОБОВЩИКА“

Литография Н. Зарецкого, 1923 г.

Те же мысли высказывает Пушкин и в заметке «О делении Европы на классическую и романтическую», в замечаниях об А. Шенье. Но ими не исчерпывается пушкинское понимание романтизма. Такой принцип различения слишком внешен, формален, негативен, за ним у Пушкина несомненно должно было стоять какое-то более существенное и принципиальное разграничение. И указания на это имеются. В черновике письма к Вяземскому от 5 июля 1824 г. Пушкин так отзывается о французской поэзии «Век романтизма не настал еще для Франции — Лавинь бьется

76

в старых сетях Аристотеля — он ученик Трагика Вольтера, а не природы»⁴⁰. Можно думать, что недовольство Пушкина различными определениями романтизма, внешнее лишь различение романтизма и классицизма и объясняется тем, что в нем созревало гораздо более широкое и объективное, понимание романтической «свободы» и «природы», не укладывавшееся в рамки существовавших определений. Это было процессом созревания реализма в романтической оболочке. Недаром Пушкин в письме к Раевскому (30 ноября 1825 г.) так отзывается о Борисе Годунове: «Важная вещь: я написал трагедию и ею очень доволен, но страшно в свет выдать — робкий вкус наш не стерпит истинного романтизма. Под романтизмом у нас разумеют Ламартина. Сколько я не читал о романтизме все не то; даже Кюхельбекер врет». Пушкин называет «Бориса», в котором он выступает как реалист, «истинно романтическим», опасаясь за него и как бы противопоставляя ранним своим поэмам, встреченным столь благосклонно критикой. Нападки на «мнимый» романтизм встречаются у Пушкина неоднократно и в письмах, и в теоретических высказываниях, и в стихах (напомним например характеристику элегии Ленского: «так он писал темно и вяло, что романтизмом мы зовем»). Это тем более важно, что с точки зрения тех формальных, жанровых определений, какие Пушкин давал выше, за всеми этими произведениями никак нельзя было отрицать звания романтических. Ясно, что у Пушкина за внешним и негативным определением (романтизм — не классические жанры) скрывались иные более глубокие требования. Об этом говорят и те поправки к чужим определениям, которые он делает. Так, говоря о народности, он не отрицает ее, а лишь указывает на более существенные, с его точки зрения, признаки народности: «Один из наших критиков кажется полагает, что народность состоит в выборе предметов из отечественной истории, другие видят народность в словах, т. е. радуются тем, что изъясняясь по-русски употребляют русские выражения... Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев и поверий и привычек — принадлежащих исключительно какому-нибудь народу — климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию — которая более или менее отражается в зеркале поэзии». И дальше такой характерный вопрос: «(Но в России) что есть народного в Ксении, рассуждающей о власти родительской с наперсницей посреди стана Димитрия»⁴¹ (1826 г.). В статье о предисловии Лемонте к басням Крылова (1825 г.) он говорит о народном «духе» у Крылова: «Некто справедливо заметил что простодушие (bonhomie, naiveté) есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться. Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов»⁴². По поводу этой заметки Пушкин шутит в письме Вяземскому: «я назвал его представителем русского народа не ручаюсь, чтобы он несколько не вонял. В старину наш народ назывался смерд».

Вот этот-то «дух» во всех его проявлениях и интересует Пушкина все более и более. От этнографических экскурсов он переходит на национальную почву, изучает русский «дух». Он начинает собирать фольклор песни, сказки. Выпуская в 1828 г. второе издание «Руслана и Людмилы», он включает в поэму стихи — экстракт сказочных мотивов. И в этих стихах опять упоминание о русском духе:

Там русский дух... Там Русью пахнет!

77

На этом этапе Пушкин воспринимает «народность» как силу консервативную. В такой форме рисовалась поэту «реальность», с которой нужно было считаться, которой он подчинился. Этот консервативный смысл «народности» не противоречил своеобразному оттенку демократизма, в ней заключенному. «Русский дух» нужно было понять во всех его проявлениях.

В свете этой ориентации на «народность» Пушкин рисует и своего «романтического» героя, изображая его как нечто чуждое, наносное, неорганическое. Алеко еще не опорочен с этой стороны, его эгоизм дан как нечто самобытное. Но уже в «Евгении Онегине» эта сторона — подражательность — выдвинута. Вполне вырисовывается она только в седьмой главе.

И начинает понемногу

Моя Татьяна понимать

Теперь яснее — слава богу —

Того, по ком она вздыхать

Осуждена судьбою властной:

Чудак печальный и опасный,

Созданье ада иль небес,

Сей ангел, сей надменный бес.

Что ж он? Ужели подражанье,

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон?

Уж не пародия ли он?

Этому предшествует — в главе пятой — контрастная характеристика Татьяны как представительницы русского духа:

Татьяна (русская душою,

Сама не зная почему)

Эта характеристика дается в сопровождении народных бытовых и сказочных мотивов.

Примечательно, что наносность, неограничность отмечается и в политическом движении декабристов. Мы не знаем, как было бы объяснено движение декабристов и участие в нем Онегина. Мы имеем только отрывки Х главы, из которых трудно вывести какие-либо определенные заключения. Там есть только указание на поверхностность либерализма.

Сначала эти разговоры

Между лафитом и клико

(Лишь были дружеские споры)

И не (входила) глубоко

В сердца мятежная наука

(Все это было только) скука,

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов.

Но в записке «О народном воспитании» Пушкин прямо заявляет о «влиянии чужеземного идеологизма» как одной из причин декабристского движения.

78

Развенчивая на одном полюсе прежнего своего героя, Пушкин на другом полюсе все полнее и определеннее обрисовывает героя положительного. Уже в романтических поэмах Пушкина выдвинут образ героини как представительницы «природы» и противопоставлен герою. Но там еще противопоставляются «естественное» чувство и «разочарованность» плюс «эгоизм» героя. Противопоставление «русской души» и «чужеземного идеологизма» впервые отчетливо дано в образах Татьяны и Онегина. Татьяна тоже не сразу обрисовывается с этой своей стороны. Вначале она — уездная барышня, плохо изъясняющаяся по-русски. Она «дика, печальна, молчалива, как лань лесная боязлива», она росла в глуши и на воле, но в ней еще нельзя предвидеть той носительницы «русской души» и нравственного долга, какой она станет в дальнейших главах.

Татьяна выступает дальше в окружении не только фольклорных мотивов, но и пейзажных, и бытовых. Она слита с народными поверьями, с скромной русской природой, с простодушным уездным бытом. «Народность» здесь выступает именно как ориентация на скромного, лишенного внешнего блеска героя, вырастающего из родной почвы. Поэтому и реализм здесь предполагает не только обрисовку «обстоятельств», но и заурядность этих обстоятельств.

«Евгений Онегин» писался почти десять лет (1822—1831 гг.) и как бы концентрировал в себе все творческое развитие Пушкина за этот период. Между первой главой — шутливым изображением молодого повесы — и последними главами с их темами «низкой природы», «русской души», нравственного долга и т. п. большая разница. Мы уже указывали на некоторые из тех ступеней, по которым совершалось это творческое восхождение. Одной из таких ступеней является «Борис Годунов», первое произведение, где реализм выступает в зрелом виде.

Но сначала несколько слов о другом важном аспекте, в котором выступала перед Пушкиным «реальность», — это историзм. Об историзме Пушкина писалось очень много⁴³.

Один из последних исследователей этого вопроса Д. Благой, социологически подходящий к нему, дает такое объяснение: «Влечение в прошлое, в историю естественно у представителей того социального слоя, у которого все в прошлом, у которого при славном прошлом — плачевное настоящее и никакого будущего... Интерес к истории явно связан у Пушкина с интересом к своим «историческим предкам»... Обращение к предкам диктовалось социальной ущербленностью их «темного потомка»⁴⁴. Это вытекает у Д. Благого из общего объяснения Пушкина как разорившегося «шестисотлетнего» дворянина. Мы не будем здесь говорить о концепции Благого в целом и о причинах, почему она должна быть решительно отвергнута, но в данном вопросе особенно ясно выступает ее узость и неубедительность. Историзм Пушкина был не «влечением в прошлое» и сожалением о нем, не хвастовством своими «предками», он был способом объяснения настоящего, способом определения путей в будущем. Обусловлен он всей ситуацией классовой борьбы в данное время и положением капитализирующегося либерального дворянства в этой ситуации. Историзм Пушкина был одним из конкретных проявлений его стремления примириться с силой вещей, опрокинувшей первую волну антикрепостнического движения. Он, как и народность, был формой ориентации на «реальность». Понятие народности было формой освоения национального своеобразия России, русского общественного строя, быта, ума, характера.

79

Историзм выражал стремление понять и оправдать историческую закономерность, неизбежность существующего строя. Историзм вообще имеет две стороны, сторону консервативную — понимание закономерности и относительной исторической прогрессивности существующих форм жизни, и сторону революционную — понимание неизбежности исторического крушения, исчезновения существующих форм. Для Пушкина историзм был обоснованием компромисса с настоящим. Отсюда его стихи, оправдывающие самодержавие и Николая, отсюда его стремление вскрыть, найти прогрессивную сторону в исторически сложившихся порядках. Он пишет о Радищеве: «Невежественное презрение ко всему прошедшему; слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне; частные поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, — вот что мы видим в Радищеве. Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ как явное беззаконие, не лучше ли было бы представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян» и т. д. (1836 г.). В этих словах собственная программа Пушкина. Он не отказывается целиком от своего прошлого, но он хочет «мира» с правительством.

Иллюстрация: ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „РУСАЛКЕ“

Гравюра на дереве Л. Павлинова, 1921 г.

Это стремление исторически понять «плохое» приводит к тому, что он оправдывает даже такие одиозные явления, как продажу должностных мест, инквизицию и т. п., ищет в них положительную сторону. «Продажа гражданских мест упрочила правление достаточной части народа, следственно столь же благоразумна и представляет такое же основание как и нынешние законы о выборах. Писатели XVIII века напрасно вопили противу сей меры будто бы варварски нелепой» (1831 г.). «Инквизиция была потребностию века. История ее еще мало известна и ожидает еще беспристрастного исследователя» («Мысли на дороге»). В тех же самых «Мыслях на дороге» мы находим оправдание цензуры и такое очень показательное

80

заявление: «Не могу не заметить, что со времен восшедствия на престол дома Романовых, у нас Правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно».

Народность и историзм были двумя сторонами пушкинского стремления к «объективности». Интересно, как это стремление преломляется в плане специфически литературном, в вопросе о трактовке характеров. Мы уже приводили замечание Пушкина о том, что Байрон изображает везде только себя. Но он борется не только с субъективизмом, но и с односторонностью. И образцом для него в этом отношении является Шекспир. «Лица созданные Шекспиром, — пишет он, — не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, такого-то порока, но существа живые исполненные многих страстей, многих пороков; обстоятельства развивают перед зрителем их разнообразные и многосторонние характеры. У Мольера скупой скуп — и только; у Шекспира Шейлок скуп, сметлив, мстителен, чадолюбив, остроумен. У Мольера лицемер волочится за женою своего благодетеля — лицемеря; принимает имение под сохранение, лицемеря; спрашивает стакан воды, лицемеря. У Шекспира лицемер произносит судебный приговор с тщеславной строгостью, но справедливо; он оправдывает свою жестокость глубокомысленными суждениями государственного человека» и т. д.⁴⁵ (1834 г.). Еще раньше, в 1830 г., в своих набросках о драме Пушкин формулирует целую систему своих воззрений на драматическое искусство «Что развивается в трагедии? Какая цель ее. Человек и Народ — Судьба человеческая. Судьба народная — вот почему Расин велик не смотря на узкую форму своей Трагедии. Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки.

Что нужно Драматическому Писателю? Философию бесстрастия, Государственные мысли Историка, догадливость, живость воображения, никакого предрассудка, любимой мысли. Свобода». Мы видим, как мысли о народности и историзме применяются здесь к искусству. Дальше Пушкин возражает против классической теории искусства как подражания изящной природе, против мелочной исторической точности и выдвигает такое требование: «Истина страстей, правдоподобие чувствований в предполагаемых обстоятельствах — вот чего требует наш Ум от драматического писателя»⁴⁶.

Я уже указывал, что историзм и народность при общей их консервативной установке не исключали своеобразного демократизма. Это находит свое отражение и в вопросах искусства. Пушкин указывает, что «драматическое искусство родилось на площади — для народного увеселения». Иное дело в России: «Драма никогда не была у нас потребностию народною». И Пушкина занимает вопрос: «Трагедия наша, образованная по примеру Трагедии Расина может ли отвыкнуть от Аристократических своих привычек (от своего разговора размеренного, важного и благопристойного). Как ей перейти к грубой откровенности народных страстей, к вольности суждений площади — как ей вдруг отстать от подобострастия⁴⁷, как ей обойтись без правил, к которым она привыкла, где, у кого выучиться наречию, понятному народу, какие суть страсти сего народа, какие струны его сердца, где она найдет себе созвучие — словом где зрители, где публика»⁴⁸. Все эти замечания о драме написаны были по поводу драмы Погодина «Марфа Посадница», которой Пушкин очень интересовался и которую очень ценил. Можно думать, что намерение поэта изложить свои мысли

81

о драме связано с тем, что как раз в 1830 г. шла речь об издании «Бориса Годунова» (написанного в 1825 г. и вышедшего в свет в начале 1831 г.). Пушкин, издавая «Годунова», мог иметь желание высказать свои принципы драматургии, воспользовавшись разбором драмы Погодина.

«Борис Годунов» написан до выступления декабристов и до поворота Пушкина на сторону феодально-крепостнической государственности. Это наложило свой определенный отпечаток на драму. Пушкин так отзывался о ней в письме Вяземскому: «Жуковский говорит, что царь меня простит за трагедию — навряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе написана, да никак мне не упрятать всех моих ушей под колпак «юродивого» (1825 г.). «Борис Годунов» — произведение, написанное на историческом материале. Но в этом историзме есть некоторые особенности. В «Руслане и Людмиле» история — только «баснословная» одежда для эротических приключений. Историзм в собственном смысле слова мы имеем в «Полтаве», в «Медном всаднике», в котором проблема феодально-крепостнической государственности, современная Пушкину, рассматривается в аспекте историческом. В «Борисе Годунове» на первом плане проблема народности. Д. Благой в своей статье о «Борисе Годунове» правильно указывает на то, что в образе Бориса мы находим некоторые черты «байронических» героев. «В знаменитом монологе «Достиг я высшей власти...» — пишет он, — Борис возникает перед нами прежде всего в качестве утомленного жизнью, разочарованного в людях, в «суде черни», пресыщенного, томящегося и скучающего человека, какого-то Фауста на престоле. Некоторые строки монолога прямо напрашиваются на сопоставление с написанной Пушкиным около этого же времени сценой из Фауста... Образ Бориса, как он выступает перед нами из монолога, определенно окрашен в лирические, субъективные тона, перекликается не столько с царем-злодеем и «святоубиицей» Карамзина, сколько с байроническими образами поэм Пушкина, с «томящимся и скучающим» Онегиным, наконец с некоторыми лирическими сетованиями самого поэта»⁴⁹. В образе Бориса есть и черта внутренней несостоятельности, перерастание «самовластия» в тиранию, о чем мы говорили выше. Но очень много в трагедии и нового как в трактовке характеров, так и в общей концепции. Пушкин писал по поводу «Бориса Годунова»: «Изучение Шекспира, Карамзина и старых наших летописей дало мне мысль облечь в формы драматические одну из самых драматических эпох новейшей истории. Я писал в строгом уединении, не смущаемый никаким чуждым влиянием. Шекспиру подражал я в его вольном и широком изображении характеров, в необыкновенном составлении типов, в простоте; Карамзину следовал я в светлом развитии происшествий; в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени». И действительно, если говорить о характерах трагедии, то они нарисованы широко и разносторонне. Борис не только «злодей», но и мудрый правитель, любящий отец, человек, ценящий просвещение. Точно так же и самозванец дан не как просто обманщик, но как юноша пылкий, беспечный и в то же время не лишенный государственного ума. Он отвечает Марине на ее угрозы обнаружить его обман:

Не мнишь ли ты, что я тебя боюсь?

Что более поверят польской деве,

Чем русскому царевичу? Но знай,

Что ни король, ни папа, ни вельможи

82

Не думают о правде слов моих.

Димитрий я, иль нет — им что за дело?

Но я предлог раздоров и войны.

Им это лишь и нужно: и тебя,

Мятежница, поверь, молчать заставят.

Но он же, после поражения его войск, болтлив и беспечен, как мальчик:

А дело было наше,

Я было смял передовую рать —

Да немцы нас порядком отразили;

А молодцы! ей-богу, молодцы!

Люблю за то; из них уж непременно

Составлю я почетную дружину.

          Пушкин

А где-то нам сегодня ночевать?

    Самозванец

Да здесь, в лесу. Чем это не ночлег?

Чем свет, мы в путь; к обеду будем в Рыльске.

Спокойна ночь!

    (Ложится, кладет седло под голову и засыпает.)

          Пушкин

Приятный сон, царевич!

Разбитый впрах, спасаяся побегом,

Беспечен он, как глупое дитя...

Перейдем теперь к общей концепции трагедии. Благой, правильно определяя характер Бориса, общую концепцию трагедии пытается истолковать в духе своей теории о шестисотлетнем дворянстве Пушкина. «Борьба самодержавия и боярства — такова социально-историческая концепция, которую кладет в основу своей трагедии Пушкин», заявляет он⁵⁰. Это опять, как и в общем вопросе об историзме, суживает и искажает суть дела. За всеми образами начинает выступать обедневший шестисотлетний дворянин, борющийся с «новой» аристократией (символизированной в «безродном» Борисе). Благой вынужден прибегать для доказательства этой мысли к натяжкам совершенно поразительным. Как известно, летописец Пимен отрицательно относится к Борису. «И это отрицательное отношение,(пишет Благой, — станет понятно, если мы обратим внимание на социальный генезис пушкинского летописца. Из слов Григория мы узнаем, что Пимен играл видную роль в первый период царствования Ивана Грозного, до установления опричины». В чем же выражалась эта «важная» роль? «Он воевал под башнями Казани», «отражал рать Литвы», «видел двор и роскошь царя, пировал за царскою трапезой». Самому Пимену по временам «чудятся то шумные пиры, то ратный стан, то схватки боевые, безумные потехи юных лет». «Ясно, — заключает Благой, — Пимен принадлежал к боярству. В монастырь он был заточен Грозным, или сам ушел в него, спасаясь от начавшихся царских гонений и опал»⁵¹. Между тем трагедия достаточно ясна по своему содержанию и вовсе не требует таких произвольных истолкований. В первой сцене из разговора Шуйского с Воротынским мы узнаем, что правителя Бориса уговаривают вступить на царство. Тут же Шуйский рассказывает об убийстве Борисом Дмитрия. В этой сцене намечен тот

83

Иллюстрация: ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К „РУСАЛКЕ“

Гравюра на дереве П. Павлинова, 1921 г.

драматический стержень, на который затем нанизывается сцена за сценой. Во второй, третьей и четвертой сцене Бориса убеждают быть царем. Он соглашается. Шуйский «лукавый царедворец» отрекается перед Воротынским от своих слов. То, что было лишь возможностью в первой сцене, здесь стало реальностью: Борис — царь. Но и другой полюс драматического столкновения неожиданно «воплощается». В пятой сцене мы в келье Чудова монастыря. Пимен рассказывает Григорию об убийстве Дмитрия, наталкивает его на мысль о самозванстве. Здесь же произносится и приговор над Борисом, предрешается его неизбежная судьба:

И не уйдешь ты от суда людского,

Как не уйдешь от божьего суда.

В следующей сцене мы в палатах патриарха и узнаем, что Григорий бежал. Затем действие переносится в царские палаты. Борис произносит свой монолог «Достиг я высшей власти» и говорит о мучениях совести, о «мальчиках кровавых». Не будем разбирать дальше развертывания драматического действия — вестей о самозванце, неудержимого роста его силы и внутренних мучений и бессилия Бориса. Трагедия кончается смертью Бориса и убийством его детей. Борьба боярства вовсе не выступает здесь как основной драматургический стержень. Но что же движет действием, что определяет самый конфликт и характер его разрешения? Пушкин, черпавший материал из Карамзина, углубляет его объяснение событий. Для Карамзина Борис — преступник, наказанный провидением. Для Пушкина центр тяжести переносится на «суд мирской», на «мнение народное». Пимен наиболее светлое и идеальное воплощение этого мирского суда. С фатальной неизбежностью «мнение народное» приводит Бориса к гибели. Недаром именно Пимен дает толчок мыслям Григория — этого орудия исторической судьбы. Из этого «мнения народного» вытекает и неуверенность Бориса, и все растущая, несмотря на поражения, сила самозванца. Это в сущности вынужден признать и Д. Благой: «Народу, его мнению, его воле... придается в трагедии исключительное, верховное значение. В «Борисе Годунове» цари совершают казни, преступления,

84

бояре составляют заговоры, изменяют, интригуют, но истинным судьею, источником силы, как и причиной слабости, непрочности государственной власти, является народ, то или иное отношение его к совершающемуся. Эта мысль поистине красной нитью проходит через всю трагедию Пушкина»⁵². Но это в корне противоречит мысли, что «борьба самодержавия и боярства» — такова социально-историческая концепция, которую кладет в основу своей трагедии Пушкин». Благого смущает то что «народ» выступает у Пушкина в очень неприглядном виде как «бессмысленная», «глупая» «изменчивая», «мятежная», «легковерная чернь». Но это вовсе не покажется странным, если принять во внимание, что «народность» Пушкина далека от «народничества». «Мнение народное» вовсе не означает для Пушкина мнения «простонародного». Пимен — идеальный представитель народного духа, народного мнения — вовсе не представитель «черни».

В трагедии есть конечно те «уши», о которых говорил Пушкин (уже в самой постановке вопроса о народном мнении в широком смысле как об опоре трона), но все же правильно и то, что трагедия была написана «в хорошем духе», т. е. вовсе не заключала борьбы с самодержавием, напротив, скорее защищала «законное» самодержавие. Она была ступенью к прямому оправданию и защите самодержавия как исторической необходимости.

Мы видим отсюда тот аспект, в котором осваивалась Пушкиным реальная действительность, видим границы его реализма. Борис изображен и осужден Пушкиным как явление антинародное, противоречащее нравственному сознанию народа. Мы можем еще раз напомнить те строки, в которых Пушкин определял задачи трагедии: «Что развивается в трагедии? Какая цель ее? Человек и народ — судьба человеческая, судьба народная». А народ для него — это прежде всего «образ мыслей и чувствований... тьма обычаев и поверий и привычек».

Остановимся еще на одной стороне пушкинского реализма, на вопросе о «низкой» действительности. Уже в образе Татьяны мы отмечали отсутствие внешнего блеска как очень важную и принципиальную черту новой «героини». Но Татьяна все же поэтична, прелестна и в конце становится знатной дамой. Однако Пушкина начинает занимать вопрос именно о «низкой» действительности. Интерес этот более всего усиливается около 1830 г., в период писания последних глав «Онегина» и «Повестей Белкина». Низкая действительность выступает в разных видах — это пейзаж, быт, люди.

В пятой главе «Евгения Онегина» Пушкин рисует деревенский пейзаж.

Зима!.. крестьянин торжествуя

На дровнях обновляет путь,

Его лошадка, снег почуя,

Плетется рысью как нибудь...

и заключает этот пейзаж такими словами:

Но может быть такого рода

Картины вас не привлекут:

Все это низкая природа,

Изящного не много тут.

В этой же главе дано такое изображение уездного общества:

С своей супругою дородной

Приехал толстый Пустяков;

85

Гвоздин, хозяин превосходный,

Владелец нищих мужиков;

Скотинины, чета седая,

С детьми всех возрастов, считая

От тридцати до двух годов... И т. д.

С еще большей определенностью выдвигается и защищается «низкая» действительность в главе о путешествии Онегина, написанной в 1830 г. Я имею в виду известные строки

Иные нужны мне картины:

Люблю песчаный косогор,

Перед избушкой две рябины,

Калитку, сломанный забор,

На небе серенькие тучи,

Перед гумном соломы кучи...

.................

Порой дождливою намедни

Я завернул на скотный двор...

Тьфу! Прозаические бредни,

Фламандской школы пестрый сор.

К этому же времени относится ряд произведений, где эта «низкая» действительность становится предметом специального внимания. «Домик в Коломне» прямо пародирует высокую поэзию и высокого героя и представляет собой шутливую защиту «низкой» темы, не нуждающейся в высоком смысле.

          ...Больше ничего

Не выжмешь из рассказа моего.

В стихотворении «Румяный критик мой, насмешник толстопузый» «низкая» действительность выдвигается столь же демонстративно.

Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогий

За ними чернозем, равнины скат отлогой,

Над ними серых туч густая полоса.

Где нивы светлые? Где темные леса,

Где речка?

Дальше среди этого пейзажа появляются и человеческие фигуры, ему соответствующие:

И только. На дворе живой собаки нет.

Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед,

Без шапки он; несет под мышкой гроб ребенка

И кличет издали ленивого попенка,

Чтоб тот отца позвал да церковь отворил

Скорей! Ждать некогда! давно бы схоронил.

В набросках повести о прапорщике Черниговского полка, относимых Ю. Г. Оксманом к 1829—1830 гг., мы находим картины, очень напоминающие этот пейзаж по своей окраске.

«Я сел под окно. Виду никакого. Тесный ряд однообразных изб, прислоненных одна к другой. Кое-где две-три яблони, две-три рябины, окруженные худым забором, отпряженная телега с моим чемоданом и погребцом.

День жаркой. Ямщики разбрелись. На улице играют в бабки златовласые, замаранные ребятишки. Против меня старуха сидит пред избою

86

пригорюнившись. Изредка поют петухи. Собаки валяются на солнце, или бродят, высунув язык и опустив хвост, да поросята с визгом выбегают из-под ворот и мечутся в сторону безо всякой видимой причины»⁵³.

Эти тенденции в пушкинском творчестве нельзя не поставить в связь с его «трудовым» осмыслением своей роли, с его пониманием исторического развития как совокупности усилий всех классов общества. «Каченовский, — пишет Пушкин, — неоднократно с упреком повторял Полевому, что сей последний купец... Тут уж мы приняли совершенно сторону г. Полевого. Никто более нашего не уважает истинного родового дворянства, коего существование столь важно в смысле государственном; но в мирной республике наук какое нам дело до гербов и пыльных грамот. Потомок Трувора или Гостомысла, трудолюбивый профессор, честный аудитор и странствующий купец равны перед законами критики». Или еще: «Старинное дворянство... составляет у нас род среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного». Это не мешало проявлениям сословной гордости и даже сословного высокомерия у Пушкина. Но вся его новая ориентация на «ход вещей», на постепенное развитие «просвещения» толкала его на внимание к «смиренной прозе» жизни. К этому присоединялось и личное соприкосновение с «мещанскими» заботами, с нищим бытом, со всей неприглядной действительностью уездного российского существования⁵⁴.

Обратим внимание на то, что во всех случаях ввода «низкой» действительности она воспринимается со стороны, так сказать из окна. Поэт ощущает дистанцию между этой действительностью и собой, но он хочет с ней считаться, хочет приблизиться к ней. Н. Лернер называет это «хождением в народ»⁵⁵. Конечно о хождении в народ здесь говорить никак нельзя, но основой этого несомненно был кризис крепостнического хозяйства и процесс капитализации дворянства. Это были первые проявления новых социально-экономических проблем, встававших перед дворянством. Пушкина они пока проявляются в интересе к «смиренному» герою со всей прозой его жизни.

Важным этапом в развитии этих тенденций являются «Повести Белкина». В них нужно отметить прежде всего шутливость, пародийность. Это сближает их с «Домиком в Коломне». Элемент шутливости вообще свойственен Пушкину на этом первоначальном этапе освоения «низких» тем Даже «Моя родословная», в которой Пушкин говорит о своем «мещанстве» и которой совершенно серьезное значение придает Д. Благой, в сущности иронична. «Я мещанин» здесь означает как раз обратное. Шутливость, пародийность, ирония здесь выражение «дистанции» между поэтом и «низкой» действительностью, выражение его «свободы» по отношению к ней. В «Повестях Белкина», в «Истории села Горюхина» эта шутливость есть тот покров, под которым совершается освоение «низкой» действительности.

«Повести Белкина» нельзя рассматривать как механическое соединение отдельных вещей. В них есть один очень важный момент, есть «скрытые» герои, которые обычно остаются вне поля внимания. «Повести Белкина» удивляли тем, что они казались как бы «ниже» таланта Пушкина. В самом деле, Пушкин, уже достигший вершин реалистического письма, здесь забавляется «невероятными» и «пустыми» историями. Но между Пушкиным и этими «историями» есть двойная преломляющая среда. Это, во-первых, скромный недоросль Иван Петрович Белкин, к которому относятся слова Простаковой, поставленные эпиграфом: «То, мой батюшка, он еще

87

сызмала к историям охотник». А затем еще круг «знакомых» и собеседников Ивана Петровича. В письме «друга» Ивана Петровича («друг» тоже одна из фигур, характеризующих ту среду, в которой вращается Иван Петрович) говорится: «Вышеупомянутые повести были, кажется, первым его опытом. Они, как сказывал Иван Петрович, большею частью справедливы и слышаны им от разных особ». В примечании сообщается: «В самом деле в рукописи г. Белкина, под каждой повестию рукою автора надписано: «слышано от такой-то особы» (чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии). Выписываем для любопытных изыскателей: Смотритель рассказан был ему титулярным советником А. Т. Н. Выстрел подполковником И. Л. П., Гробовщик прикащиком Б. В., Метель и Барышня девицею К. И. Т.» Если мы обратим внимание на то, к какому рассказчику прикрепляется та или иная повесть, то увидим, что фигура рассказчика перекликается с содержанием повести. И в самих повестях если и нет полной стилизации, то все же есть стилизация относительная. Повести этими скупыми указаниями на рассказчика вдвигаются в определенную бытовую и психологическую рамку. Следует еще учесть, что в «Повестях Белкина» дается как бы сводка различных повествовательных жанров того времени — сантиментальной повести, романтической новеллы, нравоописательного очерка. Получается очень сложная и тонко обдуманная конструкция: провинциальный «Недоросль» Иван Петрович Белкин, фигуры его друзей и знакомых и рассказы этих знакомых, пародирующие наиболее популярные повествовательные жанры и вместе с тем тонко отражающие вкусы рассказчиков и их интересы. Мы имеем таким образом план бытовой, план литературный и над тем и над другим автора, шутливо их демонстрирующего читателю. Иван Петрович Белкин вместе со своими друзьями и собеседниками, вместе с героями рассказов образуют совсем особый мир — по преимуществу средних, «смиренных» людей: это бедный дворянин, мелкий чиновник, провинциальная барышня, офицер не из крупных и т. д. Шутливо, с сохранением дистанции здесь вводился в литературу мелкий человек с его радостями и страданиями, с его бытом, с его вкусами.

Иллюстрация: ДУЭЛЬ ПУШКИНА С ДАНТЕСОМ

Гравюра на дереве П. Павлинова, 1921 г.

Но то, что здесь дается шутливо и пародийно, дальше дается уже вполне серьезно. Уже указывалось (В. О. Ключевским), что Гринев, герой безусловно

88

положительный для Пушкина, перекликается с «недорослем» Белкиным. В изображении воспитания Гринева сохранен даже этот элемент шутливости, который был основным в «Повестях Белкина».

V

Мы не имеем здесь возможности разобрать сколько-нибудь подробно реалистический период творчества Пушкина. Произведения этого периода — главнейшего в его творчестве — слишком многочисленны и разнообразны. Мы попытались лишь наметить основные этапы движения к реализму у Пушкина в их обусловленности совокупностью общественных отношений, социально-политической эволюцией поэта. От антиисторической «философии просвещения», эпикуреизма и либерализма, от «легкой поэзии» первого периода через романтическое «разочарование» и субъективизм Пушкин приходит к объективизму, к народности и историзму, приходит к реалистическому, широкому и многостороннему изображению «правды» нравов и страстей. Эта «правда» не абсолютна, а классово ограничена. Пушкин рассматривает действительность под углом зрения «народного духа», под углом зрения исторической закономерности господствующих «нравов» и общественных форм, на этот стержень нанизывая материал реальной действительности. Он кончает тем, что капитулирует перед феодально-крепостнической государственностью и выдвигает «почвенного» героя, скромно делающего свое дело, верного государственному и моральному «долгу» (Татьяна, Гринев).

Творческое развитие Пушкина вовсе не было каким-то имманентным процессом, как это изображалось либеральными историками литературы. Те или иные тенденции в его творчестве, в его творческом методе порождались и стимулировались живыми практическими потребностями. Творчество его было живым делом, орудием защиты и нападения, орудием осознания окружающей общественной жизни и своего поведения в ней. Может показаться странным, что развитие реалистического метода объясняется здесь как следствие консервативных общественно-политических устремлений Пушкина, как следствие политического компромисса. Но и в этом нет ничего удивительного. Мы знаем примеры, когда субъективно-реакционные тенденции были связаны с реализмом в творчестве. Таков Бальзак. Можно думать, что самый его реализм был орудием разоблачения финансовой, денежной буржуазии с точки зрения буржуазии патриархальной. Маркс в «Введении к критике политической экономии», которое мы уже цитировали, прямо пишет по поводу буржуазных робинзонад: «Так как этот индивид казался им воплощением естественных свойств и (соответствовал) их воззрению на природу человека, то он представлялся чем-то не исторически возникшим, а установленным самой природой. Это заблуждение было до сих пор свойственно каждой новой эпохе. Стюарт, который как аристократ во многих отношениях, в противоположность XVIII веку, стоит на исторической почве, избежал этой ограниченности».

Реализм вообще имеет в своей основе стремление к широкой, многосторонней, конкретной ориентации в «делах и днях» своего времени, в то время как в романтике преобладает общее, абстрактное, субъективное, преобладает общий протест или общий призыв. Реализм может быть критическим (вырастающим из стремления переделать действительность, предъявляющим ей конкретный «счет»), но может быть и реализмом копромисса, реализмом, ориентирующимся на господствующий строй. У Пушкина мы имеем как

89

раз последнее. От рационалистического вольнолюбия и эпикуреизма через романтическое «разочарование» он приходит к реализму примирения с окружающим, к реализму малых дел и постепенного прогресса.

Эти соображения дают нам возможность понять и историческую роль Пушкина. Пушкин оказался основной фигурой русской литературы XIX в. не только в силу своей гениальности, но и потому, что он был представителем одной из основных струй русского исторического процесса. Капитализм имел свои национальные формы. Ленин, характеризуя своеобразие русского исторического процесса, писал: «Аграрный вопрос составляет основу буржуазной революции в России и обуславливает собой национальную особенность этой революции» (т. XI, стр. 492). Ленин же, намечая этапы революционного движения в России, говорил, что представителем его в первый период было дворянство. Это означает, что основная проблема классовой борьбы в России XIX в. — проблема аграрного капитализма, проблема тех форм, в каких он будет развиваться. В силу целого ряда исторических обстоятельств в течение всего XIX в. господство осталось за помещиками, все более и более капитализировавшимися. Пушкин стоял у начала этой широкой исторической струи, этого стержня главного потока исторического развития России. Он наметил те проблемы, которые занимали представителей дворянско-буржуазной литературы весь XIX в., и дал художественные формулы для их решения. Фигура Пимена, этого воплощения «национального сознания», «национальной мудрости», фигура «скромного героя» — Гринева, «русской женщины» — Татьяны, фигура «бедного чиновника» в разных вариантах прошли через крупнейшие произведения дворянско-буржуазных писателей XIX в. Это были опорные обобщающие формулы, к которым возвращались все снова и снова. Вот почему «вольнолюбивая» и «эпикурейская» лирика Пушкина не оказала значительного влияния, вот почему его романтические поэмы оказали чрезвычайно большое, но очень недолгое влияние на литературу, современную Пушкину, и вот почему к его реалистическим произведениям возвращались и у них учились в течение целого века. И для нас Пушкин особенно интересен как представитель «молодости» дворянско-буржуазного реализма в России, как наиболее раннее и цельное его проявление.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См. например: Гуковский. «Русская поэзия XVIII века», 1927 г., глава «Об анакреонтической оде» (анакреонтика рассматривается здесь с метрической стороны).

² «Невский Зритель» 1820, № 7. «Замечания на поэму «Руслан и Людмила».

³ Сочинения, т. III, стр. 56. Немаловажно то, что Батюшков был связан с «Вольным обществом любителей словесности, наук и художеств», председателем которого в 1805 г. был Пнин. На смерть его Батюшков написал элегию.

⁴ Майков, Л., Батюшков. Стр. 33.

⁵ Пушкин. Собр. сочинений под редакцией С. А. Венгерова, т. I стр. 389.

⁶ Там же, стр. 556.

⁷ См например чрезвычайно любопытный отчет конференции лицея после окончания выпускных экзаменов в 1817 г., опубликованный в книге Кобеко «Царскосельский лицей», стр. 94—104.

⁸ Там же, стр. 99.

⁹ Морозов, П., От лицея до ссылки. Соч. Пушкина под ред. Венгерова, т. I.

¹⁰ Веселовский, А., Период «Зеленой лампы». Там же.

¹¹ Щеголев, П., « Зеленая лампа» (в книге «Пушкин»).

¹² Щеголев, П., Пушкин. Очерки, 2-е изд., стр. 20.

90

¹³ Интересно то, что позднее в набросках Х главы «Евгения Онегина» Пушкин рисует декабризм с чертами «эпикурейскими»:

Они  за  чашею  вина,

Они  за  рюмкой  русской  водки

..................

Друг  Марса,  Вакха  и  Венеры,

Тут  Лунин  дерзко  предлагал

Свои  решительные  меры.

¹⁴ «Вестник Европы» 1867, сентябрь, стр. 264.

¹⁵ Тынянов, Ю., Архаисты и новаторы, стр. 135.

¹⁶ «Вестник Европы» 1820, № 11.

¹⁷ «Невский Зритель» 1820, № 7.

¹⁸ «Письма» под ред. Модзалевского. 1926 г., т. I, стр. 25.

¹⁹ Там же, стр. 28.

²⁰ Там же, стр. 47.

²¹ В первоначальном варианте «Кавказского пленника» были такие строки:

Когда  роскошных  дев  веселья

Младыми  розами  венчал

И  жар  безумного  похмелья

Минутной  страсти  посвящал.

Это еще более сближает героя элегии и пленника.

²² Жирмунский, Байрон и Пушкин. 1924 г., стр. 24.

²³ «Остафьевский архив», II. СПБ., 1899 г., стр. 170—171.

²⁴ «Сын Отечества» 1822, ч. 82, № 49.

²⁵ «Вестник Европы» 1823, ч. 128, № 1.

²⁶ «Галатея» 1839, часть 3-я, № 21.

²⁷ В этом отношении неубедительный в части положительной (в сравнении Пушкина с Шатобрианом) убедителен в части отрицательной В. В. Сиповский в своей статье «Пушкин, Байрон и Шатобриан».

²⁸ Жирмунский, Байрон и Пушкин, стр. 139.

²⁹ Вместе Пушкин упоминает их и в прозаической заметке о Байроне 1826 г.

³⁰ «Письма» под ред. Модзалевского. 1921 г., т. I, стр. 65.

³¹ Соч. Пушкина. Изд. Ак. Наук, т. IX, стр. 27—28.

³² Сочинения. Изд. Ак. Наук, т. IX, стр. 25.

³³ Там же, стр. 23.

³⁴ «Письма», т. I, стр. 28.

³⁵ Там же, стр. 29.

³⁶ Эта сторона дела рассмотрена в книге Жирмунского «Байрон и Пушкин». В ней же собран и материал критических отзывов.

³⁷ «Письма», т. I, стр. 80. См. также стихотворение «Восстань, о Греция, восстань».

³⁸ Там же, стр. 85.

³⁹ Соч., т. IX, стр. 9.

⁴⁰ «Письма», т. I, стр. 87.

⁴¹ Соч., изд. Ак. Наук, т. IX, стр. 26—27.

⁴² Там же, стр. 21.

⁴³ Краткую сводку истории вопроса дает П. Н. Сакулин в книге «Пушкин. Историко-литературные эскизы». 1920 г.

⁴⁴ Благой, Д., Социология творчества Пушкина. 1931 г., 2-е изд., стр. 23—24.

⁴⁵ Соч., изд. Ак. Наук, т. IX, стр. 208.

⁴⁶ Там же, стр. 122—124.

⁴⁷ В рукописи зачеркнуто «как ей вдруг перенять это равнодушие к высшим званиям».

⁴⁸ Там же, стр. 126—127.

⁴⁹ Благой, Д., Социология творчества Пушкина, стр. 58—59.

⁵⁰ Там же, стр. 61.

⁵¹ Там же, стр. 74—75.

⁵² Там же, стр. 68.

⁵³ Пушкин. Полн. собр. соч. в шести томах. ГИХЛ. 1932 г., т. 4, стр. 695.

⁵⁴ Об этой стороне дела говорит Д. Благой в статье «На рубеже тридцатых годов». «Социология творчества Пушкина».

⁵⁵ Лернер, Б., Проза Пушкина. 1923 г.