- 270 -

ОРЕНБУРГСКИЕ МАТЕРИАЛЫ ПУШКИНА
ДЛЯ «ИСТОРИИ ПУГАЧЕВА» И «КАПИТАНСКОЙ ДОЧКИ»

1

В мировоззрении и творчестве Пушкина 30-х годов, в силу ряда глубоких причин объективно-политического и идеологического порядка, крестьянский вопрос, т. е. вопрос о положении крепостного крестьянства, о его борьбе против помещиков и дворянско-бюрократической монархии, о путях к его освобождению становится одним из важнейших, если не самым важным и основным. Крестьянская проблема, проблема народа, глубоко волнует и непрестанно занимает поэта, требуя выражения и разрешения; она творчески выявляется в формах лирической и эпической поэзии, в художественной прозе — романе и повести, в драматургии, научно-исторической прозе и публицистике; она ставится на широком материале, как современном, так и ушедшем в область истории, как русском, так и западноевропейском и славянском («Сцены из рыцарских времен», «Песни западных славян»).

Центральное место занимает здесь тема крестьянской войны нового времени — восстания под руководством Емельяна Пугачева 1773—1775 гг.

Тема эта, уже давно — с 1826 г. — являвшаяся сознанию Пушкина, фактически входит в его творческую жизнь в начале 1833 г. 31 января этого года датирован, как известно, самый ранний план повести о Пугачевском восстании, о дворянине-пугачевце — будущей «Капитанской дочки»;1 7 февраля помечено письмо к Пушкину от военного министра графа А. И. Чернышева в ответ, очевидно, на устное обращение поэта, которым начинается документальная история работы Пушкина над собиранием и изданием материалов о Пугачевском восстании.

В процессе работ над романом из эпохи «пугачевщины» и над историческим трудом о восстании (причем, как известно, к выполнению

- 271 -

замысла романа Пушкин обратился всецело лишь после окончания издания «Истории Пугачева») поэт скоро убедился в недостаточности и односторонности материалов, бывших в его распоряжении. Официозная, дворянская историография либо замалчивала ненавистную, полузапрещенную правительством и проклятую церковью тему, либо заведомо искажала ее: восстание изображалось несчастной случайностью, следствием дурных страстей отдельных зачинщиков, увлекших покорную до того «толпу», его вождь — извергом, в котором нет ничего человеческого, его деятели — кровожадными разбойниками, злодеями, преступным сбродом; еще более искажали картину восстания, дополняя тенденциозно изложенные факты своей фантазией, иностранные авторы — как политики, дипломаты и историки, так и беллетристы.2

Не могли вполне удовлетворить Пушкина и бывшие в его распоряжении в 1833—1834 гг. архивные материалы: в них он находил изображение восстания, освещенное лишь с одной стороны — с точки зрения агентов екатерининского правительства, администраторов, следователей и усмирителей. Притом важнейшие материалы — следственные дела, т. e. протоколы допросов самого Пугачева и его ближайших соратников — оставались ему недоступными, и он получил возможность заняться некоторыми из них (и не самыми важными) лишь в 1835 г., готовя материалы к новому, дополненному изданию своего труда.

Изучение методов использования Пушкиным архивных документов показывает, что он уделял большое внимание записям показаний при допросах, т. e. наиболее живым свидетельствам современников, — очевидцев восстания, его участников или случайных попутчиков. Эти показания выписывались им из дел Секретной экспедиции Военной коллегии с особой тщательностью и столь же тщательно, при условии необходимой критики, использовались в «Истории Пугачева» и в «Капитанской дочке».3 Но даже наличие таких живых показаний не могло дать поэту всего, что он хотел, — а хотел он видеть освещение восстания с другой, народной стороны. Показания, даваемые в большинстве случаев под страхом пытки, нередко прямо под кнутом и часто с желанием угодить допросчикам и выгородить себя, требовали величайшей осторожности в их использовании и не вскрывали подлинных чувств и мыслей народа. Пушкин хорошо сознавал это, когда в своих «Объяснениях» на критику его исторического труда

- 272 -

В. Б. Броневским4 писал о трудностях, связанных с использованием «показаний казаков, беглых крестьян, и тому подобного, — показаний, часто друг другу противоречащих, преувеличенных, иногда совершенно ложных». И единственным способом для Пушкина увидеть восстание не с правительственной, а с другой, народной стороны, было, помимо его гениальной интуиции художника-историка, непосредственное обращение к самому народу, некогда участвовавшему в восстании.

Этим стремлением к полноте исторической и жизненной правды определяется общая задача путешествия, предпринятого поэтом в августе — сентябре 1833 г. в Поволжье и в Оренбургский край. Великий художник-реалист и точнейший, глубокий исследователь исторического прошлого, Пушкин хотел увидеть своими глазами места боев, казачьи станицы, степные крепости и уметы, представить себе расположение войск во время Оренбургской осады и при взятии Казани. Но еще более он, отправляясь в Оренбургский край, хотел ознакомиться с населением той области, где началось и разгорелось восстание, увидеть еще живых стариков — свидетелей его, услышать подлинный голос народа, узнать его отношение к восстанию и к его вождю, отсюда — яснее и глубже понять расстановку классовых сил той эпохи, социальные противоречия, вызвавшие восстание, элементы, составлявшие его, степень участия в нем разных слоев населения. Только овладев этим материалом, он мог считать свои труды вполне подготовленными.

Своему обращению к рассказам стариков, свидетелей восстания, и к преданиям, сохранившимся в памяти потомков участников его, Пушкин придавал исключительно большое значение. В «Предисловии» к «Истории Пугачева» он особо упомянул о том, что имел случай «пользоваться некоторыми рукописями, преданиями и свидетельством живых» (IX₁, 1), а в «Объяснениях» на критику Броневского писал: «Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но уже престарелых очевидцев, и вновь поверяя их дряхлеющую память историческою критикою».

И далее он замечал: «Что касается до преданий, то если оные, с одной стороны, драгоценны и незаменимы, то, с другой, я по опыту знаю, сколь много требуют они строгой поверки и осмотрительности» (IX₁, 389, 390).5 Строгая добросовестность и осмотрительность Пушкина при использовании преданий, конечно,

- 273 -

вне сомнения. Но тем важнее то внимание, которое он им уделял, их место в историческом исследовании, то значение, которое он придавал собранным в путешествии и вне его преданиям и рассказам современников крестьянской войны.

Путешествие Пушкина, продолжавшееся вместе с последующим пребыванием в Болдине немногим более трех месяцев (с 17 августа по конец ноября 1833 г.), в его главных чертах достаточно известно. Воспроизводить все его детали было бы теперь излишне. Важно отметить только, что везде по пути, в Поволжье — в Нижнем Новгороде, Васильсурске и Чебоксарах, в Казани и Симбирске — он разыскивал и расспрашивал стариков, очевидцев восстания, записывая их показания. Особенно настойчиво и тщательно стал он это делать тогда, когда 16 сентября въехал в пределы Оренбургского края.

Путь его по Оренбуржью шел через лежавшие на почтовом тракте старые крепости, известные в летописях Пугачевского восстания и ставшие с тех пор станицами и городами: Бузулук — Тоцкую — Сорочинскую — Новосергиевскую — Переволоцкую; от Переволоцкой тракт сворачивал на юго-восток, к берегу Урала, в Татищеву, бывшую узлом дорог, шедших к Оренбургу с запада и с юга, потом правым (нагорным) берегом Урала вел через Чернореченскую на Оренбург,6 главную цель путешествия Пушкина, куда он прибыл 18 сентября.

В этом административном центре степного края, игравшем такую важную роль в первый период крестьянской войны, Пушкин пробыл неполных три дня; осмотрев город и прежде всего то, что было связано с обороной его от войск Пугачева, поэт побывал в подгородной казачьей станице Бёрде (или Бёрдах), служившей Пугачеву ставкой и главной военной базой в течение осады Оренбурга зимой 1773/74 г. Затем, 20 сентября, он выехал по дороге, шедшей вниз по правому берегу Урала через ряд крепостей и бывших форпостов (Чернореченскую, Татищеву, Нижне-Озерную, Рассыпную, Илецкий городок) в другой важнейший центр — Уральск, бывший Яицкий городок, откуда началось восстание Пугачева. Здесь он пробыл неполных два дня и, выехав 23 сентября, к 1 октября приехал в Болдино, где, после месяца усиленных трудов, в которых перемежались «Пугачев», «Медный всадник» и многое другое, закончил работу над основным текстом «Истории Пугачева».

Главной целью поездки Пушкина было, как сказано, непосредственное общение с участниками и современниками восстания. Пушкин отыскивал и расспрашивал стариков везде, где бывал: в Переволоцкой или Сорочинской, Татищевой, Бердах,

- 274 -

Нижне-Озерной, Уральске. О некоторых из этих встреч и бесед, особенно о посещении старухи-казачки Бунтовой в Берде, известен ряд рассказов, современных и позднейших, начиная с сообщений самого Пушкина в письмах к жене от 19 сентября и 2 октября 1833 г. (XV, 81, 83).7 Результатом бесед явился ряд данных и эпизодов, вошедших в «Историю Пугачева» и в примечания к ней, а также и в «Капитанскую дочку» и основанных на записях, сделанных Пушкиным. Эти-то записи и их творческие переработки и отражения, а также другие следы устных рассказов, не сохранившихся в записях Пушкина, составляют предмет настоящей статьи.

2

Записи Пушкина, сделанные во время поездки или после нее, сохранились в двух рукописях: во-первых, в черновом, первоначальном виде в его записной книжке;8 во-вторых, обработанные и переписанные на трех отдельных листах.9

Маленькой записной книжкой Пушкин пользовался во все продолжение своего путешествия в сентябре 1833 г. Записи в ней сделаны карандашом, очень небрежным, местами неразборчивым почерком, отрывочно и кратко, буквально «на ходу». В книжке всего восемь листков и настолько мало записей, что, возможно, часть листков с записями была потом, при обработке, вырвана и не дошла до нас. Что касается текстов на отдельных листах, то, как установил В. Л. Комарович, они хотя и писаны карандашом, но представляют собой, несомненно, не первоначальные записи, сделанные во время посещения Сорочинской, Берды, Татищевой и т. д., но обработку, выполненную уже, вероятно, в дороге, а может быть в Болдине, на основании кратких путевых заметок и с помощью исключительно острой памяти поэта-историка.

Ряд заметок в записной книжке сделан в пути и не относится к Оренбургскому краю — этому главному центру пушкинских наблюдений. Таковы записи преданий о Пугачеве, сделанные

- 275 -

еще на правом берегу Волги; в Васильсурске — о казни Пугачевым Курмышского коменданта Юрлова и о спасении его жены (с пометой: «Слышал от старухи, сестры ее, живущей милостыней»); на какой-то станции за Чебоксарами «от смотрителя» — о двух барышнях, спрятавшихся от Пугачева в копне сена и выданных собачкой. Рассказ сестры жены Юрлова был точно воспроизведен Пушкиным в восьмой главе «Истории Пугачева» (IX₁, 70). Предание о двух барышнях осталось неиспользованным, очевидно, как слишком частный случай, а также и потому, что Пушкин — в противовес прежним дворянским историкам — не считал характерными для Пугачева проявления бесцельной жестокости. Не использованы были и сделанные где-то по дороге, может быть под Самарой, записи народных поговорок («слова Мордвина», помеченные «16 сентября», и др.),10 а также записанное Пушкиным название какого-то племенного (калмыцкого?) бога и заметка о доме Пустынникова в селе Смышляевке, в 20 верстах к северо-востоку от Самары, в котором, по-видимому, останавливался командующий правительственными войсками, действовавшими против Пугачева в последний период восстания, гр. П. И. Панин (IX_2, 493).11 Где-то, возможно также под Самарой, а возможно в Уральске, Пушкин сделал краткую запись о казни Пугачевым астронома-академика Ловица в Камышине (IX₂, 493);12 это сообщение вошло в восьмую главу «Истории» с некоторыми подробностями. Не очень ясны по смыслу и не были использованы заметки о «благородном собрании» в Казани и Саратове, о городе Лаишеве.13 К обратному пути относится, вычисление длины пути из Пензы на Арзамас,14 которое Пушкин делал, по-видимому, соображая свой маршрут.

Остаются лишь очень немногие и очень краткие записи, непосредственно сделанные в оренбургских местах. Записи эти таковы:

«В Берде Пугачев жил в доме Кондратия Ситникова, в Озерно́й у Полежаева».

«Харлова расстреляна» (IX₂, 493).15

Эта запись, очевидно, могла быть сделана в Берде, во время разговора Пушкина с современницей Пугачева, старухой-казачкой Бунтовой, от которой он и получил эти сведения; Бунтова до прихода войск Пугачева жила в крепости Нижне-Озерной («Озерно́й») и, вероятно, сохранила с ней связь и потом, так как там жила ее мать — «Бунтиха». Она же рассказывала Е. З. Ворониной, приезжавшей к ней в Берду из Оренбурга уже после посещения ее Пушкиным, и о приездах Пугачева из Берды

- 276 -

в Озерную, и о житье его там, и о расстреле Харловой (вдовы коменданта Нижне-Озерной).16

Другая заметка в записной книжке сделана, очевидно, в Уральске:

«Василий Плотников. Пугачев у него работником» (IX₂, 493).17

Эта заметка не была использована прямо в «Истории Пугачева». Плотников должен был быть в числе тех «хозяев», о которых в начале второй главы говорится: «В смутное сие время, по казацким дворам шатался неизвестный бродяга,* нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому, и принимаясь за всякие ремесла» (IX₁, 13). Но имя В. Плотникова значится в «Сентенции 1775 года января 10. О наказании... Пугачева и его сообщников», в четвертом разделе осужденных (IX₁, 189—190).

Еще одна запись относится, вероятно, ко времени поездки Пушкина из Оренбурга в Уральск:

«Карницкий. Илецкий городок» (IX₂, 493).18

Запись сделана не Пушкиным, а внесена в его книжку неизвестной рукой, может быть, рукой того, с кем беседовал поэт в Нижне-Озерной и кто, вероятно, рассказывал ему о судьбе Дмитрия Карницкого (Кальминского). Краткая запись была развернута в болдинских заметках, о которых будем говорить дальше.

Наконец, в той же записной книжке находится текст единственной записанной Пушкиным песни, связанной с пугачевским движением. Запись дает такое чтение:

Из Гурьева городка
Протекла кровью река.
Из крепости из Зерной19
На подмогу Рассыпной
Выслан капитан Сурин
Со командою один.
Он нечаянно20 в крепость въехал,
Начальников перевешал,
Атаманов до пяти,
Рядовых сот до шести.
             ———
Уральские казаки
Были дураки,
Генерала убили
Госуд<...>21

- 277 -

Что это за песня? Пушкин привел из нее четыре строчки в «Истории Пугачева», поместив их в примечание 9-м к главе второй (IX₁, 18 и 100) по поводу начальных движений войск Пугачева, в конце сентября 1773 г.: «Из Рассыпной, — говорится здесь, — Пугачев пошел на Нижне-Озерную. На дороге встретил он капитана Сурина, высланного на помощь Веловскому* комендантом Нижне-Озерной, майором Харловым. Пугачев его повесил, а рота пристала к мятежникам». К этому-то месту и сделано примечание: «Нижне-Озерная находится в 19 верстах от Рассыпной и в 82 от Оренбурга. Она выстроена на высоком берегу Яика. — Память капитана Сурина сохранилась в солдатской песне:

Из крепости из Зерной,
На подмогу Рассыпной,
Вышел капитан Сурин
Со командою один, и проч.»

Итак, песня «солдатская», а не казачья. Ее антипугачевский, правительственный характер довольно ясен и еще яснее выступает в более полном и точном тексте, записанном известным бытописателем и историком уральского казачества Иоасафом Железновым. Железнову спел эту песню в 1858 г. старик-казак Красноярского форпоста И. М. Бакиров, отец которого лично знал Пугачева.22 Песня довольно длинна, и не стоит приводить ее полностью. В ней говорится о восстании яицких казаков 1771 г., предшествующем Пугачевскому,23 о том, что

Яицкие казаки 24
Бунтовщики были, дураки...
Генерала25 они убили,
В том не мало их судили;
Государыня простила —
Жить по старому пустила.
Они, сердце свое разъяря,
Пошли искать царя...
Нашли себе царя —
Донского казака.
Донского казака —
Емельяна Пугача!

- 278 -

И далее:

От Яицкого городка Протекла кровью река... Илецкие казаки — Изменщики-дураки — Без бою, без драки Предались вору-собаке.

В Татищевой побывал, Всю антилерию забирал. Антилерию забирал, Рассыпну крепость разбивал. Из крепости Озерной, На подмогу Рассыпной...

Следующие стихи Бакиров, очевидно, не помнил, но это, несомненно, записанные Пушкиным о капитане Сурине, может быть, в иной редакции. Песня, как видно, изображает события противоположно действительности: поражение и смерть Сурина превращены в его победу. А далее восхваляется некий «инералик молодой» Лопухин (такого не существовало), который убеждает солдат «свинцу-пороху» не жалеть:

Когда мы вора поимам,
Хвалу себе получим...

«Дальше запамятовал, — сказал Иван Михайлович <Бакиров>, кончив пение (рассказывает Железнов, — Н. И.). — Да и смолоду-то я не очень любил петь ее: — солдатска она!.. Солдаты же, чтоб их одрало, — прибавил рассказчик, — солдаты же, знамо, и приплели тут

„Донского казака —
Емельяна Пугача!“.

— А по нашему, — продолжал старик, — по нашему, он был не Пугач, а настоящий Петр Федорович!».

Песня, записанная Пушкиным, действительно «солдатская», распространявшаяся и поощрявшаяся для внушения правительственным войскам, очень ненадежным и неустойчивым, презрения к «вору», самозванцу, донскому казаку «Пугачу». Пушкин, конечно, тотчас разгадал ее смысл и потому, может быть, не стал записывать целиком, а в примечаниях к «Истории Пугачева» дал из нее лишь нейтральные строки о капитане Сурине, снабдив их точным определением «солдатская песня», т. е. не казачья, не пугачевская. Такая песня не могла быть ему особенно нужной.

Но песня о Сурине — единственная, известная в записи Пушкина и напечатанная им в связи с Пугачевским восстанием. Между тем все современники — и Даль, и Кайдалов, и Блинова, и Воронина — согласно говорят о том, что старуха Бунтова в Берде спела Пушкину по крайней мере одну, а может быть, и несколько песен, сложенных про Пугачева. Какие же это песни и где они?

Д. Н. Соколов предполагал,26 что спетая Бунтовой песня и есть песня о капитане Сурине, «так как она касается ее родины —

- 279 -

крепости Нижне-Озерной». Однако ввиду «солдатского» происхождения песни такое предположение сомнительно. Пушкин мог слышать эту песню и в Уральске, и в других местах.27 В воспоминаниях Даля, Ворониной, Кайдалова, особенно Блиновой речь идет о других песнях, пугачевских в собственном смысле. Блинова приводит даже стих, сохранившийся в ее памяти и весьма выразительный:

Не умела ты, ворона, ясна сокола поймать.

Это — насмешка над царским генералом, не умевшим поймать «ясна сокола» Пугачева, т. е. произведение, обратное по смыслу песне о капитане Сурине. К сожалению, мы не знаем об этой подлинно народной «пугачевской» песне ничего более. Среди напечатанных в знаменитом сборнике П. В. Киреевского28 такой песни нет, и невозможно вообще установить, что из этих песен могло быть известно Пушкину, кроме той же песни о капитане Сурине (одну из песен, где говорится о том же Красноярском форпосте, откуда был И. М. Бакиров, но без прямого отношения к Пугачеву, сообщил Киреевскому В. И. Даль).29

Чем же объяснить этот факт? Прежде всего несомненно, что, как уже было указано, записи Пушкина сохранились не полностью. Но он не использовал записей песен и в печати: не значит ли это, что их и не было вовсе? Н. О. Лернер видит причины «скудости пушкинской песенной жатвы в краях Пугачевщины» в кратковременности его поездки, в «наивности его собирательских приемов», в том, что «он подходил к народу как барин, да еще иногда в сопровождении местного начальства, а это и подавно не внушало доверия к расспросчику», наконец в особенностях самого материала, касающегося Пугачева, о котором «люди боялись говорить откровенно».30 Последняя причина, разумеется, очень веская, и трудность бесед о Пугачеве Пушкин сам отмечал. Но с указаниями на «наивность» его собирательских приемов, на то, что он «подходил к народу как барин», никак нельзя согласиться. Пушкин умел как никто беседовать с людьми из народа, научившись этому давно, в путешествиях по южной России и особенно в Михайловском, когда (например, по сведениям, собранным секретным полицейским агентом Бошняком, посланным в июле 1826 г. проверить поведение поэта и узнать, не возмущает ли он крестьян) он бывал «на ярмонке Святогорского Успенского монастыря» «в рубашке, подпоясан розовою

- 280 -

лентою, в соломенной широкополой шляпе и с железною тростью в руке», причем «дружески обходился с крестьянами и брал за руку знакомых, здороваясь с ними»; он — «отлично добрый господин, который <...> ведет себя весьма просто и никого не обижает», а его люди «не могут нахвалиться своим барином».31 Из воспоминаний жены очень близкого к Пушкину человека, П. В. Нащокина, мы знаем о том, как любил и умел поэт беседовать с крестьянами: «... Пушкин в путешествии никогда не дожидался на станциях, пока заложат ему лошадей, а шел по дороге вперед и не пропускал ни одного встречного мужика или бабы, чтобы не потолковать с ними о хозяйстве, о семье, о нуждах, особенно же любил вмешиваться в разговоры рабочих артелей. Народный язык он знал в совершенстве и чрезвычайно скоро умел располагать к себе крестьянскую серую толпу настолько, что мужики совершенно свободно говорили с ним обо всем».32 Наконец, умение Пушкина собирать фольклорные материалы доказывается лучше всего теми многочисленными песнями, которые он записал в Михайловском в 1824—1826 гг. (конечно, со слов не одной только Арины Родионовны), в Болдине и в других местах.33 Глубокий интерес Пушкина к песенному к сказочному фольклору хорошо известен и не требует подтверждений.

Но пугачевский фольклор был материалом особого рода и собирание его безусловно представляло большие трудности, а опубликование — трудности, пожалуй, непреодолимые. Н. О. Лернер справедливо замечает, что Пушкин «едва ли имел возможность дать в своей „Истории“ место песням, выражавшим сочувствие восстанию и его вождю и исходившим из подлинно народных, в частности казачьих кругов».34 Действительно, если в 1827 г. ему было «высочайше» запрещено печатать песни о Ст. Разине, причем замечено, что «церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева» (XIII, 336), то едва ли можно было рассчитывать и в 1833 г. на разрешение гораздо более острых, по-видимому, песен о Пугачеве. Притом помещение их в историческом труде, конечно со ссылками на их источники, могло, возможно, повредить самим исполнителям этих бунтарских, противоправительственных песен. Пушкин, если их и записывал, не стал вводить в «Историю», но тем не менее иными путями ввел в нее немало фольклорных элементов, народных предании и мнений. А в «Капитанской дочке», где песни о Пугачеве были бы хронологически невозможны, — ведь рассказ ведется о времени самого восстания, даже о первых его

- 281 -

месяцах, — в одной из важнейших сцен романа — за ужином в Белогорской крепости, вечером в день ее взятия, где присутствует полупленником-полугостем Гринев, — Пугачев и его товарищи поют одну из самых поэтических и значительных разбойничьих песен — «Не шуми, мати зеленая дубравушка».35

«Невозможно рассказать, — замечает Гринев, — какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — все потрясло меня каким-то пиитическим ужасом» (VIII₁, 331).

Так, через образы фольклора Пушкин осуществляет одну из главных задач своего романа — поэтическую героизацию руководителей крестьянской войны. С несравненно большим «пиитическим ужасом», чем Петруша Гринев, должен был воспринимать сам Пушкин трагические или мрачно-сатирические песни о Пугачевском восстании.36

3

Обратимся теперь к материалам, обработанным Пушкиным, как было указано выше, на основании его заметок и по памяти.

Эти материалы представляют собой или развитие заметок, сделанных в записной книжке и большей частью, вероятно, не дошедших до нас, или запись по памяти, или, вернее, сочетание того и другого. В расположении материалов нет строгого порядка, и в некоторых случаях трудно сказать, где и от кого записан тот или иной рассказ, где кончается показание одного лица и начинается показание другого. В общем (но только в общем) сохранившиеся три листа содержат сведения, собранные на пути в Оренбург — в Сорочинской (от Папкова) и, вероятно, в Татищевой (от Матрены); рассказы Бунтовой («старухи в Берде») о событиях

- 282 -

в Озерной (Нижне-Озерной) и в Берде; рассказ неизвестного современника — но не Бунтовой — о взятии Пугачевым Озерной и о судьбе Карницкого; несколько мелких данных (о Федулеве, о Творогове), записанных также от неизвестных рассказчиков.37

При рассмотрении этих записей необходимо помнить огромные трудности, представлявшиеся Пушкину в процессе собирания. Пугачевское восстание было для уральского казачества запретной темой, и нелегко было заставить стариков и старух о нем говорить: нужно было уметь заслужить их доверие и уметь их расспрашивать. Характерно, например, что Бунтова, повторяя Е. З. Ворониной и ее спутникам то, что она говорила Пушкину (через два месяца после его посещения), старалась, очевидно, понравиться «господам» и подчеркивала жестокость Пугачева и свое собственное сочувствие казненным офицерам. Пушкин не мог быть этим обманут, как обманулась Воронина: он любил и умел говорить с народом. Но расспрашивать о Пугачеве было трудно и ему, так страшила эта запретная тема, даже и через шестьдесят лет после восстания, людей, в глубине души целиком преданных Пугачеву и продолжавших верить в него. Жестокие правительственные репрессии были у всех в памяти, и возможность новой кары за воспоминания о восстании, за разговоры о нем и о его вожде была слишком реальна, чтобы располагать к откровенности, да еще с незнакомым человеком, имеющим, по убеждению бёрдских старух, какие-то признаки «антихриста». Пушкин хорошо понимал настроение своих собеседников и, как видно по его записям, по их использованию, а более всего по изображению Пугачева в «Капитанской дочке», умел извлечь из их рассказов правильные суждения. Но в конце четвертой главы «Истории Пугачева»,

- 283 -

сказав о запрете, долго лежавшем на имени Пугачева, он кратко отметил: «Доныне престарелые свидетели тогдашнего смятения неохотно отвечают на вопросы любопытных» (IX₁, 42).

Мы будем рассматривать пушкинские записи в порядке их расположения в рукописи, сопоставляя каждую запись или каждый эпизод, каждый смысловой отрезок записи (если в нее входят разные, не связанные между собой факты) с текстами «Истории Пугачева» и «Капитанской дочки». Такое сопоставление позволит, как кажется, сделать и некоторые выводы.

«Папков в Сорочинской»38 — очевидно, старик-казак из оренбургских казаков, враждебно относившихся к движению, начатому яицкими казаками, и соперничавших с ними, — рассказывал Пушкину о «бунте» яицких казаков, предшествующем восстанию Пугачева:

«Бунтовщики 1771 года посажены были в лавки Менового двора.* Около Сергиева дня, когда наступил сенокос, их отпустили на Яик. — Садясь на телеги, они говорили при всем торжище: То ли еще будет? так ли мы тряхнем Москвою? — Молчать, курвины дети, говорили им Оренбургские казаки, их сопровождавшие, но они не унимались» (IX₂, 495).

События 1771 г., показавшие все недовольство населения окраины правительственной политикой, угнетением и поборами властей и бывшие прямым предвестием Пугачевского восстания, составляют содержание последних страниц первой главы «Истории Пугачева». В заключении главы использован и рассказ Папкова: «...строгие и необходимые меры восстановили наружный порядок; но спокойствие было ненадежно. „То ли еще будет!“ говорили прощенные мятежники: „так ли мы тряхнем Москвою“. — Казаки все еще были разделены на две стороны: согласную и несогласную (или, как весьма точно переводила слова сии Военная коллегия, на послушную и непослушную). Тайные совещания происходили по степным уметам и отдаленным хуторам. Все предвещало новый мятеж. Недоставало предводителя. Предводитель сыскался» (IX₁, 12). Этот великолепный по своей сжатости и выразительности, чисто пушкинский конец первой главы приводит читателя к появлению, в начале следующей главы, Пугачева как вождя, выдвинутого самим народом из своей массы, и вместе с тем показывает, насколько закономерно и неизбежно было возглавленное им восстание, насколько глубоки были породившие его причины.

Следует отметить, что те же слова мятежников 1771 г., приводимые Папковым, Пушкин позднее, в «Капитанской дочке», вложил в уста Пугачева (гл. XI): «Дай срок, — говорит он Гриневу, — то ли еще будет, как пойду на Москву» (VIII₁, 352).

- 284 -

Следующая краткая запись со слов, очевидно, того же старика Папкова относится к более позднему моменту восстания: «Он (Папков, — Н. И.) привел кн. Голицына к Сорочинской крепости, но она уже была выжжена. Голицын насыпал ему рукавицу полну денег» (IX₂, 495).

Этого рассказа Пушкин в «Истории» не использовал. Занятие генералом князем Голицыным крепости Сорочинской, происшедшее в середине марта 1774 г. при движении Голицына к Оренбургу, не было значительным событием, требовавшим подробностей. Упоминание о нем в пятой главе «Истории Пугачева» очень коротко и сделано мимоходом (IX₁, 47).

Следующие пушкинские заметки излагают рассказы «Матрены в Татищевой» и касаются этой последней крепости.

«В Татищевой Пугачев пришед вторично спрашивал у атамана, есть ли в крепости провиант. — Атаман, по предварительной просьбе старых казаков, опасавшихся голода, отвечал, что нет. — Пугачев пошел сам освидетельствовать магазины, и нашед их полными, повесил атамана на заставах» (IX₂, 495).

Эта запись не была использована Пушкиным, может быть, в силу неясности ее хронологического приурочения. Та же Матрена сообщила поэту краткие сведения о коменданте Татищевой полковнике Елагине и о его дочери, бывшей замужем за комендантом Нижне-Озерной, майором Харловым. Сведения эти записаны так: «Елагину взрезали грудь, и кожу задрали на лицо». В тексте «Истории Пугачева» смерть Елагина описана несколько иначе и с бо́льшими даже подробностями (IX₁, 18—19): Пушкин не скрывал жестокостей, совершавшихся пугачевцами; расправа с Елагиным находит себе объяснение в том, что он, уже раненый, с другим офицером, Биловым, «оборонялись отчаянно» и, очевидно, нанесли нападавшим немалый урон и этим их раздражили. О Харловой, дочери Елагина, со слов «Матрены в Татищевой» Пушкин записал так:

«Лиз<авета> Федоровна Елагина* выдана была в Озерную за Харлова весною. — Она была красавица, круглолица и невысока ростом» (IX₂, 495).

Описание внешности молодой Харловой не вошло прямо в «Историю Пугачева» («Пугачев поражен был ее красотою», — сказано кратко во второй главе, в описании взятия Татищевой); но оно отразилось в «Капитанской дочке», и притом двояко: портрет Марии Ивановны, при первом ее появлении — «девушка лет

- 285 -

осьмнадцати, круглолицая, румяная, с светлорусыми волосами, гладко зачесанными за уши», — напоминает портрет молодой Харловой, также «круглолицей»; правда, Мария Ивановна не красавица и «с первого взгляда... не очень понравилась» Гриневу (гл. III—VIII₁, 297). В другом месте романа, где говорится о взятии Пугачевым Нижне-Озерной, Гринев замечает:

«Неожиданная весть сильно меня поразила. Комендант Нижне-Озерной крепости, тихий и скромный молодой человек, был мне знаком: месяца за два перед тем проезжал он из Оренбурга с молодой своей женою и останавливался у Ивана Кузьмича» (гл. VI, — VIII₁, 319).

А в черновой рукописи далее добавлено: «Помню даже, что Марья Ивановна была недовольна мною за то, что я слишком разговорился с прекрасною гостьей, и во весь день не сказала мне ни слова...» (VIII₂, 878). Историческая точность не могла быть выдержана Пушкиным во всех деталях, но красота Харловой («прекрасной гостьи») и здесь подчеркивается. О привлекательной внешности молодой Харловой говорят, впрочем, и другие документальные и книжные материалы, бывшие в руках Пушкина.

Дальнейшие сведения, записанные Пушкиным, относятся к взятию Озерной (Нижне-Озерной) и сообщены, по-видимому, в этой самой крепости каким-то неизвестным нам по имени и нигде не упомянутым рассказчиком — современником Пугачева (по разысканиям С. А. Попова, это мог быть Иван Степанович Киселев, которому в год восстания было 5 лет, сын (?) упомянутого в записи Пушкина Киселева). На это указывают и помета в конце длинной записи: «В Озерной», и вводная фраза в мужском роде: «не видал я сам, а говорили другие...». Все ли, записанное в Озерной, принадлежит этому современнику восстания, или Пушкин внес сюда же и рассказы других лиц, например бердской старухи Бунтовой, — сказать трудно. Записи лишь частично использованы Пушкиным в его «Истории», частью же не были введены туда, но, конечно, учитывались при ее обработке. Приведем эти записи по отдельным эпизодам, сопоставляя их с соответствующими местами «Истории Пугачева».

Запись: «Из Озерной Харлов выслал жену свою 4 дня перед Пугачевым, а пожитки свои и все добро спрятал в подвале у Киселева» (IX₂, 495).

«История Пугачева» (в дальнейшем сокращенно — («История»): «Из Рассыпной Пугачев пошел на Нижне-Озерную... Узнав о приближении Пугачева, Харлов отправил в Татищеву молодую жену свою, дочь тамошнего коменданта Елагина, а сам приготовился к обороне» (IX₁, 18). Рассказ об имуществе, спрятанном Харловым у казака Киселева, продолжен в записи далее.

Запись: «Пугачева пошли казаки встречать за 10 верст. Харлов (хмельной) остался с малым числом гарнизонных солдат» (IX₂. 495).

- 286 -

«История»: «Казаки его (т. е. Харлова, — Н. И.) изменили и ушли к Пугачеву. Харлов остался с малым числом престарелых солдат» (IX₁, 18). В «Замечаниях о бунте», представленных Николаю I в письменном виде, как приложение к напечатанной «Истории», где он частью дополнял и пояснял ее, а частью писал то, о чем не мог или не хотел писать в своей книге, Пушкин к этому месту (замечание 4-е) сделал такое добавление: «Бедный Харлов, накануне взятия крепости, был пьян; но я не решился того сказать, из уважения его храбрости и прекрасной смерти» (IX₁, 371). Это замечание, как видно, основано на устном рассказе современника восстания: так внимательно прислушивался Пушкин к свидетельствам очевидцев, даже когда не мог или не хотел их прямо использовать.

Запись: «Он (Харлов, — Н. И.) с вечеру начал палить из пушек. — Билов услышал пальбу из Чесноковки (15 верст) и воротился, — полагая, что Пугачев уже крепость взял» (IX₂, 495).

«История»: «Ночью на 26 сентября вздумал он (Харлов, — Н. И.), для их (солдат, — Н. И.) ободрения, палить из двух своих пушек, и сии-то выстрелы испугали Билова и заставили его отступить» (IX₁, 18). Бригадир барон Билов, один из многочисленных офицеров-немцев в правительственных войсках, был послан из Оренбурга на помощь крепостям, переходившим уже одна за другой в руки Пугачева. Выступив из Татищевой на Озерную, он, — говорит Пушкин несколькими строками выше, — «услышав ночью пушечные выстрелы, оробел и отступил».39 Пушкин здесь, как и везде, подчеркивает нерешительность и трусость оренбургских начальников, особенно из немцев, следуя опять-таки устному рассказу, так как в официальных или официозных материалах поведение Билова было затушевано и его трусость не так заметна. В тех же замечаниях, писанных для царя, он указывал, что «все немцы, находившиеся в средних чинах, сделали честно свое дело... Но все те, которые были в бригадирских и генеральских, действовали слабо, робко, без усердия», — и в числе последних называет Рейнсдорпа, оренбургского губернатора, и Билова (IX₁, 375).

Запись: «Поутру Пугачев пришел. Казак стал остерегать его. — Ваше царское величество, не подъезжайте, неравно из пушки убьют. — Старый ты человек, отвечал ему Пугачев, разве на царей льются пушки» (IX₂, 495).

«История»: «Утром Пугачев показался перед крепостью (Нижне-Озерной, — Н. И.). Он ехал впереди своего войска. „Берегись,

- 287 -

государь“, сказал ему старый казак: „неравно из пушки убьют“. — „Старый ты человек“, отвечал самозванец: „разве пушки льются на царей?“» (IX₁, 18). Характерный эпизод чисто народного, фольклорного стиля целиком, дословно, введен Пушкиным в «Историю», потому что он прекрасно рисовал глубокую веру рядовых участников восстания в своего вождя, отливавшуюся в формы, свойственные тому времени: веру в «народного царя».

Запись: «Харлов приказывал стрелять — никто его не слушал. Он сам схватил фитиль и выстрелил по неприятелю. — Потом подбежал и к другой пушке — но в сие время бунтовщики ворвались. — Харлова поймали и изранили. Вышибленный ударом копья глаз у него висел на щеке» (IX₂, 495).

«История»: «Харлов бегал от одного солдата к другому, и приказывал стрелять. Никто не слушался. Он схватил фитиль, выпалил из одной пушки и кинулся к другой. В сие время бунтовщики заняли крепость, бросились на единственного ее защитника, и изранили его» (IX₁, 18). В этом описании Пушкин, как видно, следует во всем записанному им рассказу очевидца; упоминание о вышибленном глазе Харлова помещено дальше.

Запись: «Он (Харлов, — Н. И.) думал откупиться, и повел казаков к избе Киселева. — Кум дай мне 40 рублей, сказал он. — Хозяйка всё у меня увезла в Оренбург. Киселев смутился. — Казаки разграбили имущество Харлова. Дочь Киселева упала к ним в ноги, говоря: Государи, я невеста, это сундук мой. Казаки его не тронули» (IX₂, 495).

«История»: «Полумертвый, он (Харлов, — Н. И.) думал от них откупиться, и повел их к избе, где было спрятано его имущество» (IX₁, 18). Подробный рассказ о Киселеве и его дочери опущен Пушкиным, вероятно, как слишком частная и незначительная деталь.

Запись: «Потом повели Харлова и с ним 6 человек вешать в степь. Пугачев сидел перед релями — принимал присягу. Гарнизон стал просить за Харлова, но Пугачев был неумолим. Татарин Бикбай, осужденный за шпионство,* взошед на лестницу спросил равнодушно: какую петлю надевать? — Надевай какую хочешь, отвечали казаки — (не видал я сам, а говорили другие, будто бы тут он перекрестился)» (IX₂, 495—496).

«История»: «Между тем за крепостью уже ставили виселицу; перед нею сидел Пугачев, принимая присягу жителей и гарнизона. К нему привели Харлова, обезумленного от ран и истекающего кровью. Глаз, вышибленный копьем, висел у него на щеке. Пугачев велел его казнить, и с ним прапорщиков Фигнера и

- 288 -

Кабалерова, одного писаря и татарина Бикбая. Гарнизон стал просить за своего доброго коменданта; но яицкие казаки, предводители мятежа, были неумолимы... Магометанин Бикбай, взошед на лестницу, перекрестился и сам надел на себя петлю. На другой день Пугачев выступил, и пошел в Татищеву» (IX₁, 18—19). Некоторые дополнительные сведения, вошедшие в этот текст «Истории» (о казненных, кроме Харлова, офицерах), Пушкин взял из официальных материалов; но основные моменты воспроизводят записанный им устный рассказ современника, вероятно Ивана Киселева, которому в 1773 г. было 5 лет, почему он многого «не видал сам», но запомнил то, что «говорили другие». Сопоставляя официальный, архивный или книжный материал, касающийся взятия Пугачевым Нижне-Озерной,40 с записью устных рассказов и с изображением этого события в «Истории Пугачева», мы совершенно ясно видим, что Пушкин в «Истории» следует всё время и ближе всего рассказу современника, а не официальным, неточным и скупым сведениям, которыми пользуется лишь изредка для дополнений там, где устных свидетельств недостаточно. Тем более отбрасывал Пушкин материал иностранных источников, в которых факты, почерпнутые из официальных сообщений и агентурных сведений дипломатов, перемежались с фантастическими выдумками, сообщавшими всему восстанию характер авантюрного романа, а Пугачева делавшими условным романическим «злодеем» или «благородным разбойником». Так, приведенный в примеч. 10 к главе второй рассказ о смерти Харлова из «краткой исторической записки» неизвестного автора «Histoire de la révolte de Pougatschef», («История возмущения Пугачева»), квалифицируется Пушкиным как «болтовня», хотя, замечает он, «...вообще вся записка замечательна, и, вероятно, составлена дипломатическим агентом, находившимся в то время в Петербурге» (IX₁, 101).41

По-видимому, от того же рассказчика в Озерной записаны Пушкиным следующие краткие замечания: «Пугачев был так легок, что когда он шел по улице к магазинам,* то народ не успевал за ним бегом. — Он, проезжая по Озерной к жене

- 289 -

в Яицк,* останавливался обыкновенно у казака Полежаева, коего любил за звучный голос, большой рост и проворство» (IX₂, 496). В «Истории» эти записи использованы не были. Имя Полежаева мы видели в записной книжке, представляющей, быть может, как было указано, самый первоначальный слой записей поэта.

Последним эпизодом, записанным, очевидно, от того же старика (И. С. Киселева?) в Озерной, является рассказ о Карницком, кратко отмеченный, как уже было сказано, чужой рукой в записной книжке Пушкина. Сопоставим и его с текстом «Истории Пугачева».

Запись: «Под Илецким городком хотел он (Пугачев, — Н. И.) повесить Дмитрия Карницкого, пойманного с письмами от Симанова** к Рейнсдорпу. На лестнице Карницкий, обратясь к нему, сказал: Государь, не вели казнить, вели слово молвить. — Говори, сказал Пугачев. — Государь, я человек подлый,*** что прикажут, то и делаю; я не знал, что написано в письме, которое нес. Прикажи себе служить, и буду тебе верный раб. — Пустить его, сказал Пугачев, умеешь ли ты писать? — Умею, государь, но теперь рука дрожит. — Дать ему стакан вина, сказал Пугачев. — Пиши указ в Рассыпную. Карницкий остался при нем писарем и вскоре стал его любимцем. Уральские**** казаки из ревности в Татищевой посадили его в куль да бросили в воду. — Где Карницкий, спросил Пугачев. — Пошел к матери по Яику, отвечали они. Пугачев махнул рукою и ничего не сказал. — Такова была воля яицким казакам! — В Озерной» (IX₂, 496).

«История»: «Пугачев, в начале своего бунта, взял к себе в писаря сержанта Кармицкого,***** простив его под самой виселицей. Кармицкий сделался вскоре его любимцем. Яицкие казаки, при взятии Татищевой, удавили его и бросили с камнем на шее в воду. Пугачев о нем осведомился. Он пошел, отвечали ему, к своей матушке вниз по Яику. Пугачев, молча махнул рукой» (IX₁, 27). Пушкин, как видно, и здесь точно воспроизводит устный рассказ современника, лишь немного сжимая его.42 Поэт

- 290 -

использовал притом этот устный рассказ для иллюстрации утверждения о том, что «Пугачев не был самовластен. Яицкие казаки, зачинщики бунта, управляли действиями прошлеца, не имевшего другого достоинства, кроме некоторых военных познаний и дерзости необыкновенной» (IX₁, 27). Военные познания — вернее, дарования — Пугачева, неизмеримо бо́льшие, чем способности многих его противников, екатерининских генералов, Пушкин подчеркивает неоднократно и очень убедительно; то, что Пугачевым руководила не одна «дерзость необыкновенная» (как пишет Пушкин, очевидно, по цензурным соображениям), а и большой политический ум и острое классовое чутье, доказывается множеством фактов в «Истории» и всем образом предводителя восставшего «черного народа» в «Капитанской дочке». Пушкину важно было показать, что яицкие казаки, первые выдвинувшие Пугачева и думавшие использовать его лишь в своих узко местных, казачьих интересах, стесняли его деятельность и не давали ему возможности развернуть все его богатые дарования: они вызывали соперничество, классовые расхождения и разногласия в рядах восставших, ослаблявшие их и ставшие в конце концов причиной поражения восстания; те же яицкие казаки явились и предателями Пугачева. Эту мысль Пушкин доказывает свидетельствами, исходящими как из правительственного, так и из пугачевского лагеря: к первым принадлежит показание корнета Пустовалова, приведенное в «Летописи» Рычкова (§ 92, в примечании; IX₁, 324); оно выписано Пушкиным при конспектировании Рычкова и отчеркнуто по полю конспекта; в «Истории» соответствующее место из рассказа Пустовалова изложено так: «Яицкие казаки... оказывали ему (Пугачеву, — Н. И.) наружное почтение, при народе ходили за ним без шапок и били ему челом; но наедине обходились с ним как с товарищем и вместе пьянствовали, сидя при нем в шапках и в одних рубахах и распевая бурлацкие песни» (IX₁, 27). Это показание легло и в основу описания ужина в ставке Пугачева, на котором присутствует Гринев вечером после взятия Белогорской крепости, в восьмой главе «Капитанской дочки»: «... за столом... Пугачев и человек десять казацких старшин сидели, в шапках и цветных рубашках, разгоряченные вином... Все обходились между собою как товарищи, и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю...». И далее: «Сосед мой затянул... заунывную бурлацкую песню, и все подхватили хором: „Не шуми, мати зеленая дубравушка...“» (VIII₁, 330).

- 291 -

Свое утверждение об ограниченности власти Пугачева волею яицких казаков Пушкин иллюстрирует далее и рассказом о судьбе «молодой Харловой», к которому обратимся ниже, и словами самого Пугачева, услышанными в Уральске от старика-казака Д. Д. Пьянова. Самая запись (если она была) до нас не дошла; в «Истории» же, непосредственно после приведенного выше места, взятого из показаний Пустовалова, о поведении яицких казаков в отношении Пугачева говорится: «Пугачев скучал их опекою. Улица моя тесна, говорил он Денису Пьянову, пируя на свадьбе младшего его сына» (IX₁, 27). В примечании к этим словам (примечание 14-е к главе третьей) говорится: «Слышано мною от самого Дмитрия Денисовича Пьянова, доныне здравствующего в Уральске» (IX₁, 102). А в написанных позднее «Замечаниях о бунте» Пушкин приводит слова того же Д. Д. Пьянова, показывая ими, что «уральские казаки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева»; «Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженым отцом? — Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович» (IX₁, 373). Эта реплика старого казака дословно совпадает с приведенным у И. И. Железнова отзывом другого старика-казака, Бакирова, по поводу солдатской песни о «Пугаче»: «А по нашему он был не Пугач, а настоящий Петр Федорович».43 Этим же именем задушенного в Ропше императора называла Пугачева, по словам Макшеева, и бердская старуха Бунтова.

Слова Пугачева, сказанные им отцу собеседника Пушкина, Денису Пьянову («Улица моя тесна»), введены Пушкиным в разговор Пугачева с Гриневым во время их поездки из Бёрд в Белогорскую крепость («Капитанская дочка», гл. XI):

«Доселе оружие мое было счастливо (говорит здесь Пугачев, — Н. И.). Дай срок, то ли еще будет, как пойду на Москву.*

- 292 -

— А ты полагаешь идти на Москву?

Самозванец несколько задумался и сказал вполголоса. «Бог весть. Улица моя тесна; воли мне мало. Ребята мои умничают. Они воры. Мне должно держать ухо востро; при первой неудаче они свою шею выкупят моею головою» (VIII₁, 352).

И вслед за тем он «с каким-то диким вдохновением» рассказывает Гриневу «калмыцкую сказку» об орле и вороне — этот великолепный образец народной поэзии и вместе выражение глубоких народных мыслей и настроений. Так вплетаются устные рассказы современников восстания и мотивы фольклора, — весь тот материал, который воспринял Пушкин непосредственно из народной среды, — в исторический его труд и в роман, посвященные крестьянской войне.

Возвратимся к записям, обработанным Пушкиным в Болдине, продолжая сопоставлять их с «Историей Пугачева».

Вслед за рассказом о судьбе Кармицкого идут записи бердских бесед с Бунтовой. Они относятся к разным моментам восстания, осады Оренбурга, пребывания Пугачева в Берде, а потому использованы в «Истории» кусками в разных местах. Три последних заметки сделаны Пушкиным, вероятно, уже не со слов Бунтовой, а от каких-то других рассказчиков. Проследим записи в порядке рукописи.

Запись: «В Берде Пугачев был любим; его казаки никого не обижали. Когда прибежал он из Татищевой,* то велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, дабы драки не учинилось. Вино хлынуло по улице рекою. Оренбурцы после него ограбили жителей. — Старуха в Берде» (IX₂, 496, — подчеркнуто Пушкиным).

В «Истории» использован лишь эпизод с бочками вина. В пятой главе, после описания поражения пугачевцев под Татищевой, говорится: «Пугачев велел разбить бочки вина, стоявшие у его избы, опасаясь пьянства и смятения. Вино хлынуло по улице» (IX₁, 48). Об ограблении жителей Берды освобожденными «оренбурцами», т. е. гарнизоном и обывателями города, Пушкин в «Истории» ничего не говорит, ограничиваясь лишь указанием на найденные в Берде «жизненные запасы», пушки и деньги, т. е. войсковое, а не частное имущество. Сделано это, вероятно, из цензурных соображений, хотя, с другой стороны, Пушкин в «Летописи» Рычкова (§ 94) мог найти подтверждение, правда в виде слуха, тому, что говорила Бунтова: «Между тем, — сообщает Рычков, — носился в городе слух, что в Берде городскими людьми учинены были великие грабительства и хищения и якобы многие пожитки, в руках злодеев находившиеся, разными людьми вывезены в город» (IX₁, 327). Как бы то ни было, Пушкин не счел нужным или возможным говорить об этом эпизоде

- 293 -

в «Истории». Не включил он в нее и слов старой казачки о том, что «в Бёрде Пугачев был любим» и «его казаки никого не обижали»; он использовал и развернул их не в тексте «Истории», а лишь в «Замечаниях» к ней, представленных Николаю I, там же, где приводятся слова Д. Пьянова о Пугачеве: «Уральские казаки (особлино старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева. Грех сказать, говорила мне 80-летняя казачка,* на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал» (IX₁, 373).

Запись: «Пугачев на Дону таскался в длинной рубахе (турецкой). Он нанялся однажды рыть гряды у казачки — и вырыл 4 могилы. В Озерной узнал он одну дончиху, и дал ей горсть золота. Она не узнала его» (IX₂, 496).

В «Истории» рассказ использован лишь частично, в самой интересной его части, носящей чисто фольклорный характер, — о вырытых Пугачевым четырех могилах. В примечании 1-м к главе второй, к словам о «неизвестном бродяге», который в 1771—1772 гг. «шатался» по казацким дворам, «нанимаясь в работники то к одному хозяину, то к другому», Пушкин писал:

«Пугачев на хуторе Шелудякова косил сено. В Уральске жива еще старая казачка, носившая черевики его работы. Однажды, нанявшись накопать гряды в огороде, вырыл он четыре могилы. Сие обстоятельство истолковано было после как предзнаменование его участи» (IX₁, 98).

Происшествие, таким образом, отнесено Пушкиным к пребыванию Пугачева на Яике, тогда как устный рассказ относит его к Дону, где Пугачев бродяжил, скрываясь от преследований, лишь очень недолго зимой 1770/71 г.; разумеется, отнесение предания к Яику гораздо вероятнее.

Запись: «По наговору яицких казаков, велел он (Пугачев, — Н. И.) расстрелять в Берде Харлову и 7-летнего брата ее. — Перед смертию они сползлись и обнялися — так и умерли, и долго лежали в кустах» (IX₂, 496, — подчеркнуто Пушкиным).

«История»: «Молодая Харлова имела несчастие привязать к себе самозванца... Она встревожила подозрения ревнивых злодеев, и Пугачев, уступив их требованию, предал им свою наложницу. Харлова и семилетний брат ее были расстреляны. Раненые, они сползлись друг с другом и обнялись. Тела их, брошенные в кусты, оставались долго в том же положении» (IX₁, 27, 28). Обстоятельства смерти Харловой были широко известны, и Пушкин, помимо рассказа Бунтовой, мог знать их из других источников, в особенности из «Летописи» Рычкова, где в разделах 23 и 39 даны сведения о пребывании Харловой у Пугачева, а в примечании к разделу 23 — сведения о ее смерти, причем сказано, что «тело ее видели в кустарнике брошенное в таком

- 294 -

положении, что малолетний ее брат лежал у нее на руке».44 Пушкин, однако, здесь, как и везде, предпочел устную версию Бунтовой, сохраняя ее формулировку («сползлись друг с другом»). В письме Е. З. Ворониной, указанном выше, рассказ Бунтовой о смерти Харловой, очевидно более всего обративший внимание Ворониной своим трагизмом, дан с подробностями, которых нет у Пушкина, но все существенное в обеих версиях совпадает.

Запись: «Когда Пугачев ездил куда-нибудь, то всегда бросал народу деньги... — К Пугачеву приводили ребят. — Он сидел между двумя казаками, из коих один держал серебряный топорик, а другой булаву. — У Пугачева рука лежала на пелене* — подходящий кланялся в землю, а потом, перекрестясь, целовал его руку» (IX₂, 496, 497).

«История»: «Когда ездил он (Пугачев, — Н. И.) по базару или по Бердским улицам, то всегда бросал в народ медными деньгами. Суд и расправу давал, сидя в креслах перед своей избою. По бокам его сидели два казака, один с булавою, другой с серебряным топором. Подходящие к нему кланялись в землю, и перекрестясь, целовали его руку» (IX₁, 26—27). Правда, почти те же данные Пушкин мог почерпнуть из других источников, в особенности из показаний писаря Полуворотова, приведенных в разделе 39 «Летописи» Рычкова и вошедших в конспект, составленный поэтом (IX₁, 234—235; IX₂, 763). Но, как видно, ближе всего, почти дословно, Пушкиным включен в «Историю» именно рассказ Бунтовой. И тот же рассказ, с несколько бо́льшими подробностями, приведен, видимо, очень точно в письме Ворониной, из которого мы можем судить о том, что и как — в живых словах — говорила Бунтова своему собеседнику-историку.

Запись: «Когда под Татищевой разбили Пугачева, то яицких прискакало в Озерную израненных — кто без руки, кто с разрубленной головою, — человек 12, кинулись в избу Бунтихи.** — Давай, старуха, рубашек, полотенец, тряпья — и стали драть, да перевязывать друг у друга раны. — Старики выгнали их дубьем. А гусары голицынские и Корфа (?)*** так и ржут по

- 295 -

улицам, да мясничат их» (IX₂, 496—497, — подчеркнуто Пушкиным).

«История»: «Илецкий городок и крепости Озерная и Рассыпная <...> были уже оставлены мятежниками. Начальники их <...> бежали в Яицкий городок. Весть о поражении самозванца под Татищевой в тот же день до них достигла. Беглецы, преследуемые гусарами Хорвата, проскакали через крепости, крича: спасайтесь, детушки! всё пропало! — Они наскоро перевязывали свои раны и спешили к Яицкому городку» (IX₁, 50—51). Таким образом, Пушкин в «Истории Пугачева» близко воспроизвел сущность рассказа Бунтовой, отбросив мелкие частности (об ее матери — «Бунтихе») и, что характерно, не вводя подчеркнутые им в записи выражения («так и ржут по улицам, да мясничат их»), как, очевидно, нецензурные. Кое-что им и прибавлено, — и, нужно думать, из тех же устных рассказов, не отраженных целиком в записях (крик бегущих казаков: «спасайтесь, детушки! всё пропало!», — которого нет в других материалах к «Истории»),

Запись: «Когда разлился Яик, тела* поплыли вниз. Казачка Разина, каждый день прибредши к берегу, пригребала палкою** к себе мимо плывущие трупы, переворачивая их и приговаривая: — Ты ли, Степушка, ты ли мое детище? Не твои ли черны кудри свежа вода моет? — Но видя, что не он, тихо отталкивала тело и плакала» (IX₂, 497).

«История»: «Вскоре настала весенняя оттепель; реки вскрылись, и тела убитых под Татищевой поплыли мимо крепостей. Жены и матери стояли у берега, стараясь узнать между ними своих мужей и сыновей. В Озерной старая казачка каждый день бродила над Яиком, клюкою пригребая к берегу плывущие трупы и приговаривая: Не ты ли, мое детище? не ты ли, мой Степушка? не твои ли черные кудри свежа вода моет? и видя лицо незнакомое, тихо отталкивала труп» (IX₁, 51).

Прекрасный и трогательный, чисто эпический образ горюющей о сыне матери, с удивительной глубиной и силой выражающий и народное горе о поражении войск Пугачева, и — косвенно — собственное отношение Пушкина к героической и неравной борьбе восставших, которой он не мог не восторгаться, не только целиком сохранен Пушкиным и перенесен в «Историю», но краткая запись художественно им обработана, и ей сообщена полнота и законченность. Опущено было в рукописи «Истории» лишь одно слово — фамилия старой казачки — Разина. Эта многозначительная фамилия была сначала приписана Пушкиным сбоку, на поле тетради, а затем перенесена в примечание

- 296 -

к словам «старая казачка» (17-е к пятой главе), где дана с выразительной лаконичностью и без всяких комментариев: «Разина». Разумеется, эта фамилия, да еще рядом с именем «Степушка», не случайно явилась в рассказе Бунтовой: крестьянская война XVII в. под предводительством Степана Разина, разразившаяся ровно за сто лет до Пугачева, была памятна уральским казакам, и народная мысль, объединяя два великих движения, делала Степана Разина, обратив его в молодого казака Степушку, участником восстания Пугачева. Подозрительной цензуре царя такое сближение имен показалось — и недаром — опасным. Николай I, просматривая рукопись «Истории Пугачева», отчеркнул все это место от слов: «В Озерной» до конца абзаца, написав сбоку на поле: «Лучше выпустить, ибо связи нет с делом». Пушкин, обойдя не вполне категорически выраженное желание царя, перенес рассказ о старой казачке в примечание 17 к главе, выпустив, однако, фамилию «Разина», что «обезвреживало» текст. Так был напечатан этот эпизод в 1834 г., так печатался он во всех изданиях «Истории Пугачева» до Октябрьской революции — и лишь советские редакторы восстановили подлинный пушкинский текст (IX₁, 471 и 472).45

Запись: «Пугачев в Яицке сватался за             ,* но она за него не пошла. — Устинью Кузнецову взял он насильно, отец и мать не хотели ее выдать: она-де простая казачка, не королевна, как ей быть за государем. (В Берде от старухи)» (IX₂, 497, — подчеркнуто Пушкиным).

«История»: «Пугачев в Яицком городке увидел молодую казачку, Устинью Кузнецову, и влюбился в нее. Он стал ее сватать. Отец и мать изумились и отвечали ему: „Помилуй, государь! Дочь наша не княжна, не королевна; как ей быть за тобою? Да и как тебе жениться, когда матушка государыня** еще здравствует?“» (IX₁, 45). Пушкин, кроме устного рассказа Бунтовой, имел сведения о женитьбе Пугачева еще из других источников: довольно подробный рассказ о ней содержится в «Летописи» Рычкова (§ 90; IX₁, 319); еще детальнее это событие изложено в анонимной статье «Оборона крепости Яика от партии мятежников (описанная самовидцем)», напечатанной еще в «Отечественных записках» П. П. Свиньина в 1824 г. (IX₂, 540). Пушкин широко ею пользовался при описании осады Яицкой крепости в пятой главе «Истории Пугачева»; об этом он сам

- 297 -

говорит в примечании 18 к этой главе, а также в своем разборе статьи Броневского (IX₁, 112 и 387). В примечании он называет «Оборону Яицкой крепости» «весьма замечательной статьей», которая, как «воспоминания старика», «неизвестного очевидца», «носит драгоценную печать истины, неукрашенной и простодушной» (IX₁, 112). И тем не менее как Рычкову, так и этой статье Пушкин предпочитает рассказ Бунтовой, дополняя свою запись, вероятно по памяти, подробностями, придающими всему эпизоду художественную законченность.46

Три следующие записи, которыми заканчивается рукопись Пушкина, сделаны, вероятно, со слов уже не Бунтовой («Старухи в Берде»), но другого или других, неизвестных рассказчиков. Эти тексты таковы:

Запись: «Федулев, недавно умерший, вез однажды Пугачева пьяного — и ночью въехал было в Оренбург» (IX₂, 497).

«История»: К рассказу о том, как Пугачев под Оренбургом, «хвастая молодечеством», однажды, пьяный, «едва не попался в плен», сделано примечание 13-е к главе третьей, где читаем: «В другой раз Пугачев, пьяный, лежа в кибитке, во время бури сбился с дороги и въехал в оренбургские ворота. Часовые его окликали. Казак Федулев, правивший лошадьми, молча поворотил и успел ускакать. Федулев, недавно умерший, был один из казаков, предавших самозванца в руки правительства» (IX₁, 27, 102). Устный рассказ, в записи, дополненной памятью, служит и здесь основой изложения Пушкина.

Запись: «Когда казаки решились выдать Пугачева, то он подозвал Творогова, велел ему связать себе руки, но не назад, а вперед. — Разве я разбойник, говорил Пугачев» (IX₂, 497).

«История»: В подробный рассказ о предательстве и аресте Пугачева его товарищами-казаками Пушкин включил и эту чрезвычайно яркую деталь, как всегда, дополнив ее и обработав: «Я давно видел вашу измену, сказал Пугачев, и, подозвав своего любимца, илецкого казака Творогова, протянул ему свои руки и сказал: вяжи! Творогов хотел ему скрутить локти назад. Пугачев не дался. Разве я разбойник? говорил он гневно» (IX₁, 77). Арест Пугачева его бывшими товарищами произошел далеко в степи, верстах в двухстах от Яицкого городка. Но рассказ о нем Пушкин мог слышать в Уральске (бывшем Яицком городке), хотя бы от того же Д. Д. Пьянова.47

- 298 -

Запись: «В Татищевой Пугачев за пьянство повесил Яицкого казака» (IX₂, 497). Эта краткая заметка, отражающая рассказ «Матрены в Татищевой» или какого-либо другого лица, не была использована Пушкиным в «Истории Пугачева».

Этой записью оканчивается рукопись, в которой Пушкин обработал сведения, полученные в оренбургских местах.

4

Рассмотренные записи, конечно, не исчерпывают всего народного, устного материала, почерпнутого Пушкиным от современников — очевидцев восстания и их потомков: оба труда Пушкина, посвященные крестьянской войне XVIII в., — и «История Пугачева», и «Капитанская дочка», — пропитаны элементами пугачевского казачьего и крестьянского фольклора, народных рассказов и устных мемуаров, в записях Пушкина не сохранившихся.48 Так, из сообщений Даля и Блиновой мы знаем, что Пушкину в Берде показывали, «где стояла изба, обращенная в золотой дворец», «золотые» палаты Пугачева, т. е. «обитая медною латунью изба» (Даль), что «дом, где жил Пугачев», «Бунтова повела их (Пушкина и Даля, — Н. И.) показывать. Дом этот стоял на большой улице, на углу, на красной стороне. Он был на шесть окон» (Блинова в записи Севастьянова). В заметках Пушкина указаний на «золотые палаты» Пугачева нет, и в «Истории Пугачева» он о них не упоминает, но в «Капитанской дочке» (глава XI — «Мятежная слобода») Гринев рассказывает о Бердской ставке Пугачева: «Нас привели прямо к избе, стоявшей на углу перекрестка. У ворот стояло несколько винных бочек и две пушки... Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — всё было как в обыкновенной избе» (VIII₁, 346—347). Наблюдения и рассказы Бунтовой лежат, как видно, в основе этого

- 299 -

описания, так же как личные наблюдения при поездке в Берду дали материал для пейзажа: «Мы подъехали к оврагам, естественным укреплениям слободы», — рассказывает Гринев: так подъезжал к Берде и Пушкин утром 19 сентября 1833 г. Вид меловых гор на берегу Урала, который Пушкин наблюдал по дороге из Оренбурга в Уральск, дал название Белогорской крепости в «Капитанской дочке», исторически неизвестной, но соответствующей по положению Татищевой.

Безусловно к устному рассказу, источник которого нам неизвестен, восходит замечательное описание первой встречи плененного вождя восстания с главным и самым свирепым его усмирителем — Петром Паниным — в восьмой главе «Истории Пугачева» (IX₁, 78). На вопрос Панина — «Как смел ты, вор, назваться государем?» — связанный Пугачев дает иронический и вместе многозначительный ответ: «Я не ворон.., я вороненок, а ворон-то еще летает», — и этот ответ звучит такой грозной, пророческой силой, что екатерининский вельможа не находит иного способа ослабить его действие на стоящий кругом народ, как ударить по лицу своего пленника и вырвать у него клок бороды! Мысль, высказанная в ответе Пугачева, — что подавленное с таким трудом восстание есть не конец, а только начало крестьянской борьбы, — была нестерпимо страшна, но и неотвратима для правителей дворянской монархии.

Итак, известная часть устного, народного материала, вложенного в произведения Пушкина, не содержится непосредственно в его записях. Поэтому в иных случаях, когда нет документов или они до нас не дошли, трудно установить происхождение того или иного эпизода в «Истории» или в романе.

С другой стороны, иные заведомо известные Пушкину рассказы, шедшие не из народной, а из враждебной Пугачеву дворянской среды, были им отвергнуты и не были использованы. Таков «анекдот», рассказанный Пушкину Далем во время поездки в Бёрды: «Пугач, ворвавшись в Берды, где испуганный народ собрался в церкви и на паперти, вошел также в церковь. Народ расступался в страхе, кланялся, падал ниц. Приняв важный вид, Пугач прошел прямо в алтарь, сел на церковный престол и сказал вслух: „Как я давно не сидел на престоле!“».49

- 300 -

«Анекдот», рассказанный Далем, не был использован Пушкиным в «Истории Пугачева». Здесь, в третьей главе, описывая пребывание Пугачева в Бёрдах, поэт лишь кратко отметил, что «Пугачев, будучи раскольником, в церковь никогда не ходил». Очевидно, и самый рассказ, подчеркивающий невежество и примитивность мышления Пугачева, и пренебрежительный тон Даля по отношению к «Пугачу» не соответствовали представлениям Пушкина о вожде крестьянского восстания.

Кроме того, и в документальном материале, бывшем в руках у Пушкина, например в той же «Летописи» Рычкова, в записках об обороне Яицкой крепости и об Оренбургской осаде, есть немало живого, мемуарного элемента, воспоминаний очевидцев, отмечающих не только факты, но и легенды и разговоры. Особенно нужно отметить такой источник, как «показания» И. А. Крылова, очень близко напоминающие бёрдские и уральские записи поэта, и — для более позднего момента — рассказ И. И. Дмитриева, почти дословно вошедший в «Историю». Ценными были для Пушкина и официальные записи словесных показаний очевидцев, побывавших у Пугачева в том или ином качестве, — показания Пустовалова и Полуворотова, вошедшие в «Летопись» Рычкова, очень живое и важное показание крестьянина Алексея Кириллова от 6 октября 1773 г. о вступлении Пугачева в Сакмарский городок, вошедшее в литературно обработанных извлечениях в конец второй и в третью главу «Истории»; оно послужило и для соответствующих эпизодов «Капитанской дочки»;50 показания И. И. Панова и других лиц о взятии Пугачевым Ильинской крепости, использованные Пушкиным в четвертой главе «Истории Пугачева» (IX₂, 695—700); они замечательны тем, что здесь, у Панова, поэт нашел сведения об одном из офицеров, невольно попавшем в число пугачевцев, капитане Башарине, послужившие для второго варианта плана романа и легшие в основу сцены взятия Пугачевым Белогорской крепости, повешения ее офицеров и помилования Гринева (в седьмой главе «Капитанской дочки»). Эти

- 301 -

примеры можно было бы продолжить, но и приведенные данные показывают, какое важное место занимают в творческой работе Пушкина записи устных рассказов участников и очевидцев восстания.51

Какие же выводы можно сделать из рассмотренных нами устных материалов Пушкина в их сопоставлении с официальными архивными материалами, бывшими у него, и с использованием тех и других в его произведениях?

Во-первых, Пушкин чрезвычайно тщательно и полно использовал как свои записи, так и иной всевозможный материал устных рассказов, опуская из них лишь то, что казалось ему слишком частным и незначительным, или было неприемлемо для цензуры, или противоречило его взглядам и придавало событиям и лицам ложное освещение; во-вторых, устным рассказам он придавал первостепенное значение и вполне им доверял, исправляя их другими, официальными или мемуарными материалами правительственного лагеря лишь в очень редких случаях, там, где считал, что рассказчик заведомо ошибается или знает обстоятельства меньше, чем другие источники; в-третьих, при наличии двух источников сведений об одном и том же предмете — устного рассказа и правительственного документа — Пушкин всегда отдает предпочтение первому, т. е. устному рассказу; в-четвертых, подбирая и вводя в текст «Истории» устные рассказы, он не старается затушевать в них суровых, жестоких сторон восстания, справедливо считая, что народные рассказы, так сказать, говорят сами за себя и никогда не содержат по отношению к восстанию и его вождю той лживой, реакционной тенденциозности, какую проявляют,

- 302 -

например, книга Левшина, «Летопись» Рычкова и другие документы правительственного лагеря.52

На этом-то материале, идущем из народных глубин, носящем в значительной степени фольклорный характер, строится Пушкиным картина движения, охватившего широкие массы народа, глубоко закономерного по своему происхождению и отражающего самые характерные стороны народного сознания; строится и образ вождя восстания, человека из народа и кровно связанного с народом, крупного деятеля, чья яркая и героическая личность занимала в течение многих лет мысль и воображение поэта, — образ Емельяна Пугачева, ставшего вместе с Петром Первым одним из двух последних героев творческой жизни Пушкина.

Сноски

Сноски к стр. 270

¹ Последней работой, по-новому освещающей историю замысла и создания пушкинского романа, является статья Н. Н. Петруниной «У истоков „Капитанской дочки“» (в кн.: Петрунина Н. Н. и Фридлендер Г. М. Над страницами Пушкина. Л., 1974, с. 73—123).

Сноски к стр. 271

² Научная и художественная ничтожность иностранных и отчасти русских писаний о Пугачеве убедительно показана Г. П. Блоком в его исследовании «Пушкин в работе над историческими источниками» (М.—Л., 1949).

³ Анализ этих материалов и методов их использования Пушкиным не входит в задачу настоящей статьи. По этому вопросу см. обстоятельное исследование Р. В. Овчинникова «Пушкин в работе над архивными документами («История Пугачева»)» (АН СССР, ОЛЯ, Пушкинская комиссия. Л., 1969).

Сноски к стр. 272

⁴ «Об „Истории Пугачевского бунта“ (Разбор статьи, напечатанной в «Сыне отечества» в январе 1835 года)» — Акад., IX₁, 389—390.

⁵ В другом месте «Объяснений», говоря об источнике сведений историка Оренбуржья П. И. Рычкова о существовании «полубаснословной Гугнихи», предание о которой, со слов Рычкова, приведено в начале первой главы «Истории Пугачева», Пушкин замечает: «Г. Левшин, опровергая Рычкова, спрашивает: как могла она (Гугниха) помнить происшествия, которые были почти за сто лет до ее рождения? Отвечаю: так же, как и мы помним происшествия времен императрицы Анны Иоанновны, — по преданию» (IX₁, 380). Самое «опровержение» Левшиным Рычкова помещено в примечании 1 к первой главе «Истории Пугачева» (там же, с. 86—88).

Сноски к стр. 273

⁶ Другая дорога шла из Переволоцкой степью напрямик в Оренбург; не исключена возможность, что Пушкин ехал именно так, а Татищеву посетил после Оренбурга.

Сноски к стр. 274

⁷ Укажу рассказы и воспоминания В. И. Даля, Е. З. Ворониной, К. А. Буха, Н. А.  Кайдалова, А. И. Макшеева, А. Т. Блиновой (в записях С. Н. Севастьянова и Н. Г. Иванова) и др.

⁸ Дорожная записная книжка из бумаг А. А. Краевского, № 45 в, — бывш. ГПБ 44, теперь ПД 844. См.: Рукописи Пушкина в собрании Гос. Публичной библиотеки в Ленинграде, сост. Л. Б. Модзалевский. Л., 1929, с. 26—27; Рук. Пушкина, 1964, с. 14. — Рукою Пушкина, с. 338—342, тексты №№ 84—90; Акад., IX₂, 492—493.

⁹ Оренбургские записи — бывш. собрание Л. Н. Майкова (БАН), теперь ПД 371; см.: Рук. Пушкина, 1937, с. 137—138; Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 2, 1936, с. 434—435, и вып. 4—5, 1939, с. 21—24 (публикация В. Л. Комаровича); Акад., IX₂, с. 495—497.

Сноски к стр. 275

¹⁰ Рукою Пушкина, с. 341, № 89.

¹¹ Там же, с. 338, № 84.

¹² Там же.

¹³ Там же, с. 339, № 86.

¹⁴ Там же, с. 342, № 90.

¹⁵ Там же, с. 339, № 85.

Сноски к стр. 276

¹⁶ См.: Майков Л. Н. Пушкин. СПб., 1899, с. 427—429; Р. архив, 1902, кн. II, № 8, с. 658—660.

¹⁷ См. также: Рукою Пушкина, с. 341, № 88

^* Т. е. Е. И. Пугачев, — Н. И.

¹⁸ См. также: Рукою Пушкина, с. 341 (в примечании к № 89 — не совсем точно).

¹⁹ Сначала Пушкин написал: Из крепости Озерной

²⁰ Очевидно, нужно читать: нечайно.

²¹ Запись не окончена. См.: Рукою Пушкина, с. 457 и 460—461; Акад., IX₂, с. 493.

Сноски к стр. 277

^* Веловский — комендант крепости Рассыпной, взятой войсками Пугачева 24 сентября, — Н. И.

²² Железнов И. И. Уральцы. Очерки быта уральских казаков. — Полн. собр. соч., т. III. Изд. 3-е. СПб., 1900, с. 166—168; ср. статью Н. О. Лернера «Песенный элемент в „Истории Пугачевского бунта“»(в кн.: Пушкин. 1834 год. Л., 1934, с. 12—16).

²³ Железнов напрасно исправил здесь хронологическую «ошибку» Бакирова, предложив ему петь не «В семьдесят первыим году», а «В семьдесят третьем».

²⁴ Подчеркиваем стихи, соответствующие пушкинской записи.

²⁵ Очевидно, Траубенберга; см. «Историю Пугачева», гл. 1.

Сноски к стр. 278

²⁶ Пушкин и его совр., вып. XXIII—XXIV, 1916, с. 98.

Сноски к стр. 279

²⁷ Она записана была, в иной и неполной редакции, Н. М. Языковым в селе Головине, Симбирской губ. (см.: Песни, собранные П. В. Киреевским. Изданы Обществом любителей российской словесности. Под редакцией П. А. Бессонова, вып. 9. М., 1872, с. 245—246).

²⁸ Там же, с. 243—252.

²⁹ Не дает ответа на вопрос о повстанческих песнях, известных Пушкину, и специальное издание: Песни и сказания о Разине и Пугачеве. Под редакцией А. Н. Лозановой. Л., 1935.

³⁰ Пушкин. 1834 год, с. 16—17.

Сноски к стр. 280

³¹ Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором. Изд. 3-е. Л., 1925, стр. 23—28.

³² Нащокина В. А. Воспоминания. — Новое время, 1898, № 8122; Вересаев В. Пушкин в жизни, т. II. Изд. 6-е, М., 1936, с. 283. — Рассказ Нащокиной относится как раз к поездке Пушкина из Москвы в Петербург в ноябре 1833 г. при возвращении из путешествия в Оренбург, когда Пушкина сопровождал брат Нащокиной — Л. А. Нарский.

³³ Рукою Пушкина, с. 414—462.

³⁴ Пушкин. 1834, с. 19.

Сноски к стр. 281

³⁵ Песня заимствована Пушкиным из сборника М. Д. Чулкова, в издании Н. И. Новикова: Новое и полное собрание российских песен, ч. I. 1780, № 131, стр. 147 (см.: Акад., VIII₂, 882 и 923); из того же сборника заимствованы в «Капитанской дочке» песенные эпиграфы к главам II, V, VI и VII, а также песенка Гринева «Мысль любовну истребляя...». Ср. статью академика А. С. Орлова «Народные песни в „Капитанской дочке“ Пушкина» («Художественный фольклор», т. II—III. М., 1928, стр. 80—95).

³⁶ Г. П. Блок в устном сообщении справедливо отметил то, что Пушкин устами Гринева называет песню «Не шуми ты, мати зеленая дубравушка» не разбойничьей, а «бурлацкой», т. е. сложенной в широких кругах трудового крестьянства, занятого на отхожих заработках, — соответственно значению слова «бурлак» в XVIII в. и определению этой песни во многих песенниках. Тем самым подчеркивается связь с крестьянской массой, а не только с казачеством, самого Пугачева — не разбойника, а вождя угнетенного народа.

Сноски к стр. 282

³⁷ Оренбургский краевед-архивист С. А. Попов в статье «Оренбургские собеседники А. С. Пушкина» (ж. «Советские архивы», 1969, № 5, с. 113—116) на основании материалов Гос. архива Оренбургской области — «ревизских сказок» 7-й и 8-й ревизий (1816 и 1834) и других — выяснил — с большей или меньшей точностью — имена и возраст многих собеседников Пушкина. Таковы: Иван Ларионов Попков (Папков) в Сорочинской, которому во время поездки Пушкина (на основании данных ревизии 1816 г.) должно было быть 86 лет, а во время Пугачевского восстания — 26—27 лет; Матрена — вероятно, Дехтярева — в Татищевой; по ревизии 1834 г. ей к 1 апреля исполнилось 83 года, следовательно, при разговоре с Пушкиным было более 82-х, а в годы восстания — 23—24; в Озерной (Нижне-Озерной) собеседником Пушкина мог быть Иван Степанов Киселев, казак, которому по ревизии 1816 года было 48 лет, а по ревизии 1834 г. — 65; в годы восстания он был 5-летним мальчиком, но мог многое знать и слышать по рассказам; Пушкинская «старуха в Берде», фамилия которой — Бунтова — была известна давно, определяется по ревизской сказке от октября 1816 года как казачья вдова Ирина Афанасьевна Бунтова, 55 лет; таким образом, при Пугачеве ей было 13—14 лет, а во время встречи с ней Пушкина — около 73, что соответствует сообщениям самого Пушкина и других современников (В. И. Даля, Е. З. Ворониной). Правда, в документах ревизии 1834 г. и других материалах С. А. Попов имени И. А. Бунтовой уже не обнаружил — но причиной этому могли быть разные, не известные нам обстоятельства.

Сноски к стр. 283

³⁸ В автографе написано сначала «в Переволоцкой», затем исправлено. Очевидно, Пушкин не помнил твердо, в какой из этих станиц-крепостей он слышал рассказ.

^* Под Оренбургом, на левом берегу Яика (Урала), — Н. И.

Сноски к стр. 284

^* Составитель алфавитного указателя к «Истории Пугачева» Г. П. Блок сомневается в имени Харловой (урожд. Елагиной): «Харлова Лизавета (Лидия?)», так как в сокращенной записи Пушкина ее имя может быть прочитано и «Лиз<авета>» и «Лид<ия>». Но в «Капитанской дочке» (гл. X) она названа прямо: «Лизаветой Харловой» (VIII₁, 342). Ошибочно, по-видимому, и отчество Харловой «Федоровна», т. е. имя ее отца, Елагина — в указателе Блока «Федор Тимофеевич» (IX, 2, 846) — в относящихся же к нему документах Военной коллегии он именуется «Григорий Миронович»; следовательно, и дочь его, Харлова — Лизавета Григорьевна. — Н. И.

Сноски к стр. 286

³⁹ Слова: «оробел и» вычеркнуты в «Цензурной рукописи» Николаем I. В первопечатном тексте «Истории Пугачева»: «Билов <...> двинулся было на Озерную, но <...> услышав ночью пушечные выстрелы, отступил, полагая крепость уже взятою Пугачевым (IX₁, 471).

Сноски к стр. 287

^* Бикбай Усманов, казачий капрал, очевидно, был осужден пугачевцами за шпионство среди них в пользу правительственных войск, — Н. И.

Сноски к стр. 288

⁴⁰ Осада Оренбурга (Летопись Рычкова), разделы 17 и 23 (Акад., IX₁, 214 и 217); Журнал Рейнсдорпа, §§ 9 и 10 (там же, IX₂, 514). Рукописи Ив. Осипова и И. Полянского, названные в первом издании настоящей статьи (1953, стр. 283), стали известны Пушкину, как установил Р. В. Овчинников, только в 1835 г. (Р. В. Овчинников. Пушкин в работе над архивными документами, с. 39, 172—177).

⁴¹ Тщательный анализ этой «записки», представляющей собою французский перевод Лаво, изданный в 1799 г., немецкой работы Бюшинга о восстании Пугачева (1784), дан в исследовании Г. П. Блока «Пушкин в работе над историческими источниками» (ч. вторая, гл. II, с. 91—140, в особенности с. 110—111); здесь показано, насколько широко пользовался Пушкин как первоисточником этой французской статьей.

^* К провиантским складам в крепости Нижне-Озерной, — Н. И.

Сноски к стр. 289

^* Ко второй своей жене, Устинье Кузнецовой, о которой см. ниже, — Н. И.

^** Подполковник И. Д. Симонов (Симанов) — комендант Яицкой крепости (в Яицком городе — Уральске), — Н. И.

^*** Т. е. подчиненный, принадлежащий к низшему классу, — Н. И.

^**** Следует сказать: яицкие; они были переименованы в уральские лишь по приказу Екатерины II, после подавления восстания, — Н. И.

^***** Кармицкий, или Карницкий, как пишет Пушкин, или правильнее Кальминский Д. Н., как он пишется в официальных документах, — Н. И.

⁴² В одном из документов, исходивших из правительственного лагеря и попавших позднее к Пушкину, — в «Записке полковника Пекарского о бунтах Яицких, что ныне Уральские, казаков и о самозванце Емельке донском казаке Пугачеве», — потопление Кальминского (Кармицкого) мотивировано совершенно иначе, точнее — в противоположном смысле. Здесь сказано, что «сержант... Калминский, захваченный с открытым ордером, бывший у самозванца письмоводителем, начал в крепости Татищевой взятые с Биловым войска уговаривать поймать Пугачева и отвести в Оренбург, о чем на него сделан донос самозванцу и по приказанию его живой зашит в куль и брошен в воду» (IX₂, 602). Но «записка» Пекарского — как показал в своем исследовании Р. В. Овчинников («Пушкин в работе над архивными документами», с. 184) — была получена Пушкиным лишь в 1836 г. и, следовательно, для «Истории Пугачева» не могла быть им использована.

Сноски к стр. 291

⁴³ Не является ли, однако, эта фраза реминисценцией Железнова из «Замечаний» Пушкина, уже опубликованных, когда он писал свою книгу?

^* Ср. угрозы «прощенных» яицких казаков-мятежников в 1772 г., записанные Пушкиным от Папкова в Сорочинской: «То ли еще будет? так ли мы тряхнем Москвою?» (IX₂, 495). Вообще из бесед с населением в местах, где развертывалось восстание, Пушкин мог убедиться, как сильно обаяние его погибшего руководителя и как велика уверенность в том, что он подлинный император Петр III. Об этом говорит, например, К. И. Савостьянов, рассказывая о своей встрече с Пушкиным, очевидно в конце сентября 1833 г. «на одной станции, по пути от Арзамаса до Лукоянова, в селе Шатках». Пушкин «с большим интересом рассказывал свежие впечатления о путешествии своем по Оренбургской губернии, только что возвратившись оттуда, где он собирал исторические памятники, устные рассказы многих свидетелей того времени, стариков и старух, о Пугачеве. Доверие, произведенное к себе этим историческим злодеем во многих невеждах, говорил Пушкин, до такой степени было сильно, что некоторые самовидцы говорили ему лично с полным убеждением, что Пугачев был не бродяга, а законный царь Петр III, и что он только напрасно потерпел наказание от злобы и зависти людей» (Пушкин и его совр., вып. XXXVII, 1928, с. 149), — Н. И.

Сноски к стр. 292

^* После поражения, нанесенного ему войсками князя Голицына 22 марта 1774 года, — Н. И.

Сноски к стр. 293

^* Очевидно, та же Бунтова в Берде, — Н. И.

Сноски к стр. 294

⁴⁴ «Летопись» Рычкова — Акад., IX₁, 217—218, 234; конспект Пушкина из «Летописи» Рычкова — IX₂, 761 и 763.

^* Так в автографе. В печатных текстах (Временник Пушкинской комиссии, вып. 2, стр. 435 и др.) ошибочно — «на колене», — Н. И.

^** Очевидно, речь идет о матери собеседницы Пушкина («старуха»), жившей в Озерной, — Н. И.

^*** Так в автографе, с вопросительным знаком; в публикациях В. Л. Комаровича (Временник Пушкинской комиссии, вып. 4—5, с. 22; Акад., IX₂, 497) «Хорвата», что соответствует исторической точности: в бою под Татищевой войска бригадира Корфа, бывшие в Оренбурге, не участвовали; разбитых пугачевцев преследовали кавалеристы из правительственных войск князя Голицына, бывшие под начальством полковника Г. И. Хорвата, — Н. И.

Сноски к стр. 295

^* Тела казаков и других пугачевцев, погибших в бою под Татищевой 22 марта 1774 г., — Н. И.

^** В подлиннике неясно: может быть, не «палкою», а «пешкою», — Н. И.

Сноски к стр. 296

⁴⁵ См. также статью Т. Зенгер (Т. Г. Цявловской) «Николай I — редактор Пушкина» (Лит. наследство, кн. 16—18, 1934, с. 528, 531—532, со снимком с рукописи). — Этот рассказ, сближающий два крестьянских восстания, не противоречит сделанному Пушкиным в другом месте «Истории Пугачева» замечанию о том, что «нынешние Уральские казаки не терпят имени его (Разина, — Н. И.), и слова Разина порода почитаются у них за жесточайшую брань (IX₁, 89).

^* Далее оставлен пропуск для имени, но оно не вписано, — Н. И.

^** Т. е. Екатерина II, — Н. И.

Сноски к стр. 297

⁴⁶ «Положившись на воспоминания Бунтовой, — говорит Г. П. Блок (IX₂, 868), — Пушкин ошибочно ввел жену П. Кузнецова в свой рассказ о сватовстве Устиньи: к этому времени Кузнецовой-матери уж не было в живых». Важно отметить здесь безусловное доверие Пушкина к рассказу современницы.

⁴⁷ В «прибавлении втором» к «Летописи» Рычкова содержатся довольно подробные сведения об аресте Пугачева, вошедшие и в конспект, составленный Пушкиным (IX₁, 353—354; IX₂, 771), но таких эпических деталей в них, разумеется, нет.

Сноски к стр. 298

⁴⁸ Известно, что «Капитанская дочка» содержит до тридцати пословиц и поговорок, в большинстве бытующих в южном Приуралье и в Оренбургском крае. Многие народные песни, приведенные в тексте или в качестве эпиграфа к роману, также известны в местах, где развивалось движение Пугачева. Легенда об орле и вороне, рассказанная Гриневу Пугачевым, была записана в недавнее время в одном из южноуральских заводских поселений; неясно, впрочем, ее происхождение — не из книги ли Пушкина возникла эта устная версия? См. интересную работу Е. М. Блиновой «Устное народное творчество в произведениях Пушкина о Пугачеве и фольклор южного Урала» в издании: Пушкин А. С. Капитанская дочка. История Пугачева. Челябинск, 1937, с. 312—320.

Сноски к стр. 299

⁴⁹ Майков Л. Пушкин, с. 417. — Тот же рассказ, в сокращенном виде, приведен в воспоминаниях Даля, записанных для Бартенева; см.: Рассказы о Пушкине, записанные... П. И. Бартеневым. Под редакцией М. Цявловского, М., 1925, стр. 21. Независимо от Даля и задолго до публикации его воспоминаний тот же рассказ с Пугачеве, очевидно распространенное в Оренбурге предание, был напечатан А. И. М — вым <Макшеевым> в «Р. старине» (1870, т. II, октябрь, с. 418): «В Оренбурге в конце 1849 года, — сообщает Макшеев, — я слышал от одного престарелого помещика Скрябина... следующий рассказ: Пугачев при вступлении в Берду был встречен колокольным звоном. Священник вышел к нему в облачении с крестом. Пугачев с благоговением приложился к кресту и вошел в церковь. Царские двери в алтарь были растворены. Пугачев прямо вошел в алтарь, сел на престол, подбоченился и сказал: „Давно я не сидел на престоле!“». Впервые, как кажется, этот эпизод приведен еще в показаниях офицера-пугачевца М. А. Швановича (Шванвича), данных после пленения его правительственными войсками, 17 мая 1774 г., и в которых Шванович явно старается ослабить свое участие в пугачевском движении и выказать отрицательное отношение к его вождю. Показания Швановича находятся в деле бывшего Государственного архива, разряд VI, № 506, лл. 342—349, хранящемся теперь в Центральном государственном архиве древних актов в Москве. Они напечатаны в издании Центрархива: Пугачевщина, т. III, 1931, № 103, с. 207—215 (данный эпизод на с. 214). Пушкину во время работы над «Историей Пугачева» этот документ известен не был. Иной рассказ о таком же эпизоде, связанный со взятием Пугачевым города Алатыря 23 июля 1774 г., приведен в воспоминаниях академика А. Н. Крылова (Крылов А. Н. Воспоминания и очерки. М., 1949, с. 77), где эпизод получил другое и, по-видимому, более верное осмысление.

Сноски к стр. 300

⁵⁰ Собственноручная пушкинская полукопия, полуизложение текста показания Кириллова (Акад., IX₂, 622—623).

Сноски к стр. 301

⁵¹ Некоторые рассказы современников, записанные Пушкиным, остались неиспользованными в его трудах о Пугачеве. Таков замечательный рассказ (записанный неизвестно от кого, но, возможно, от И. И. Дмитриева) о пребывании пленного Пугачева в Москве, на Монетном дворе, куда заезжали «праздные москвичи» «на него поглядеть» и «подхватить какое-нибудь от него слово». Перед этими москвичами — и, очевидно, издеваясь над ними, — Пугачев рассказывал легенду о посещении Петром I, во время персидского похода, могилы Степана Разина. Петр «велел разметать курган, дабы увидать хоть кости славного бунтовщика! — Вот какова наша слава!». «Сказка замечательна, особенно в устах Пугачева», — прибавляет Пушкин. Замечательна она, конечно, сближением, которое проводит Пугачев между собой и Степаном Разиным. Далее передается саркастическая реплика Пугачева одному безобразному лицом дворянину, который прежде бежал от него, а теперь, «видя его крепко привинченного на цепи, стал осыпать его укоризнами»: «Правда, много перевешал я вашей братии, но такой гнусной образины, признаюсь, не видывал», — заметил, посмотрев на него, Пугачев. Рассказ не был использован — потому ли, что было уже поздно, когда Пушкин его узнал, или по цензурным соображениям, или, вернее, потому, что для сжатой и скупой композиции «Истории Пугачева» представлял собой излишнюю, хотя и интересную деталь. Рассказ, в числе других «Table Talk», был напечатан уже после смерти Пушкина в «Современнике», 1837, т. VIII; см.: Акад., XII, 161, где ошибочно напечатано «на Меновом дворе» вместо «на Монетном дворе» вследствие неразобранной поправки в автографе.

Сноски к стр. 302

⁵² См. сопоставление исторических трудов Пушкина с их официальными материалами и критику Пушкиным этих материалов в интересной статье А. Грушкина «Пушкин 30-х годов в борьбе с официозной историографией («История Пугачева»)» (Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4—5, с. 212—256).