213

ЛИРИЧЕСКИЕ ЦИКЛЫ В ПОЭЗИИ ПУШКИНА
КОНЦА 20—30-х ГОДОВ

1

Среди многих нерешенных или недостаточно изученных вопросов, связанных с лирической и лирико-эпической поэзией Пушкина (с тем разделом его творчества, который обозначался и теперь иногда обозначается не очень точным термином «мелкие стихотворения»), значительное и важное место занимают вопросы о тех общих идейно-тематических и художественных линиях, по которым развивалось лирическое (в широком смысле) творчество поэта в последний период его жизни, обнимающий конец 20-х и 30-е годы. Период этот можно — с известной долей условности — начинать с весны 1829 г., когда Пушкин, отдав в печать две части — первую и вторую — своих «Стихотворений», представляющие собою итог его лирического творчества за 1815—1828 гг., отправился в путешествие на Кавказ и на закавказский театр военных действий. Концом периода являются последние написанные Пушкиным, осенью 1836 г., стихотворения.

Можно утверждать, что углубленному изучению подвергались лишь отдельные произведения и отдельные вопросы лирики Пушкина указанных нами лет. Между тем этот период — несомненно самый значительный в истории лирической поэзии Пушкина по совершенству форм, глубине мысли, широте идейно-тематического охвата, и поэтому он требует особенно пристального внимания.

Развитие лирического творчества Пушкина, т. е. поэзии, воплощающей прежде всего личное отношение поэта к окружающему миру, его личные восприятия и суждения о нем, его переживания и раздумья, еще с начала 20-х годов шло в направлении освобождения от жанровых разграничений к созданию новой поэзии, чуждой всяких условностей, свободной по формам, всеобъемлющей по содержанию, определяющейся лишь тем, что в нее вложены размышления поэта о важнейших вопросах его личной и общественной жизни, в их взаимоотношениях и глубочайших связях. Отсюда следуют постоянные, характерные для Пушкина искания новых, художественно совершенных форм лирической поэзии, с наибольшей простотой и вместе с тем полнотой выражающих

214

самое сложное и значительное содержание, и одновременно искания новых принципов составления лирических сборников; последнее имеет важное значение для раскрытия содержания лирических стихотворений и их внутренних связей, подсказывая читателю определенное понимание авторских замыслов.

Первый сборник лирики, изданный Пушкиным, — «Стихотворения» 1826 г., суммировавший его лирическое творчество от лицейского времени до половины 20-х годов (1815—1825), — построен по традиционному жанровому делению, идущему от XVIII в. и проведенному в изданиях двух крупнейших поэтов, старших современников и наставников Пушкина — Жуковского и Батюшкова. Пушкин, разумеется, не следовал буквально принятой тем или другим из этих поэтов классификации, так как его творчество в нее не укладывалось,1 но, создавая свою собственную, сохранял важнейший, основной жанровый принцип.

Сборник «Стихотворений Александра Пушкина» 1826 г. составлен из пяти основных разделов: «Элегии», «Разные стихотворения», «Эпиграммы и надписи», «Подражания древним», «Послания»; особо выделены «Подражания Корану».

Распределение стихотворений по этим разделам показывает, однако, что уже в это время формальное понятие жанра не имело для Пушкина существенного и решающего значения.2 Самым крупным и едва ли не самым значительным по содержанию разделом

215

являются «Разные стихотворения», но они включают и типичное послание («К Овидию»), и элегии («Гроб Анакреона», «Фонтану Бахчисарайского дворца», «Певец», «Уединение», «К морю»), и баллады («Русалка», «Песнь о вещем Олеге», «Прозерпина»), и такое «лирическое» (в смысле, применяемом Жуковским) стихотворение, как «Наполеон». То же — в той или иной степени — относится и к другим разделам: твердых и точных границ между ними нет.3 Нет, однако, и точно соблюдаемой хронологии внутри разделов, и если в предисловии «От издателей», написанном П. А. Плетневым, выражено желание, «чтобы на собрание наше смотрели, как на историю поэтических его (т. е. Пушкина, — Н. И.) досугов в первое десятилетие авторской жизни»,4 то в расположении материала исторический принцип не выдержан, и лишь годы, проставленные в оглавлении при заглавии каждого произведения, напоминают о нем. Но отсутствие четкой хронологической последовательности в сборнике не противоречит тому, что Пушкин, формально следуя распределению материала

216

по жанрам, по существу уже здесь не считался с ним в полной мере.

Наблюдаемый, таким образом, с половины 20-х годов отход Пушкина от установленных лирических жанров как основы классификации требовал создания иной системы расположения и преподнесения читателю всей его новой лирической поэзии, создаваемой поэтом в 20-х годах, особенно начиная с периода южной ссылки — с 1820—1824 гг. Отказ от жанрового распределения был подчеркнут в двух частях «Стихотворений Александра Пушкина», изданных в 1829 г., почти механически проведенных хронологическим расположением стихотворений по годам, от 1815 до начала 1829 г.,5 с выделением лишь некоторых, по преимуществу мелких, вещей (эпиграмм, альбомных и дружеских записей и т. п.) в отдел «Разные годы». Внутри каждого года материал расположен без соблюдения хронологии (что едва ли было бы и возможно для самого автора, исключая некоторые случаи, тем более что даже отнесение к тому или иному году дает ряд нарушений, вольных и невольных, подлинной хронологии). Но, помимо хронологического распределения по годам, осуществившего пожелание, выраженное в предисловии издателей к сборнику 1826 г., — видеть в издании «историю поэтических его досугов», — в сборниках 1829 г. проведена, хотя и непоследовательно, другая система, основанная на идейно-тематическом значении важнейших, определяющих и опорных произведений, выделенных почти в каждом году.

Первая часть издания открывается посланием 1815 г. «Лицинию» — крупнейшим общественно-политическим выступлением Пушкина лицейского времени; 1817 год начат большим стихотворением «Торжество Вакха»; 1820-й — элегией «Погасло дневное светило...», начинающей новый период в творчестве поэта; 1822-й — балладой нового типа, противопоставленной балладному творчеству Жуковского, — «Песнь о вещем Олеге»; сборник заканчивается «Подражаниями Корану» (1824). Намеченная система проведена здесь, как сказано, далеко не последовательно. Многие годы открываются не самыми значительными стихотворениями, принадлежащими к ним, а наиболее

217

крупные по значению иногда спрятаны в середину года. Так, послание «К Овидию» и элегическая ода «Наполеон» занимают VI и VII места 1821 г., элегия «К морю» — III место среди стихотворений 1824 г. Но то, что многие из этих годов открываются произведением характерного для всего периода жанра — любовно-медитативной элегией, представляет само по себе не случайность, но также систему: 1821 год начинается элегией «Мой друг, забыты мной следы минувших лет...», 1823-й — элегией «Простишь ли мне ревнивые мечты...», 1824-й — элегией антологического типа «Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает...». Отсутствие заглавий у этих и многих других подобных элегий подчеркивает их медитативное содержание и отсутствие темы, поддающейся конкретной формулировке.

Вторая часть «Стихотворений», вышедшая в конце июня 1829 г., открывается важнейшим программным стихотворением 1825 г. (т. е. перед 14 декабря) — элегией «Андрей Шенье»; следующие годы начинаются — каждый — столь же программными для своего, последекабрьского времени произведениями: 1826-й — декларативной одой «Пророк», 1827-й — «Стансами» («В надежде славы и добра...»), 1828-й — важнейшим общественно-теоретическим выступлением «Чернь» («Поэт и толпа»). Последний в сборнике 1829-й год содержит лишь одно стихотворение — послание альбомного характера и вполне нейтрального значения «Е. Н. У<шако>вой» («Вы избалованы природой...»). Зато заключающий сборник раздел «Разные годы» открывается внешне сентиментальным, а для посвященных в биографию поэта — многозначительным стихотворением «Птичка» («В чужбине свято наблюдаю...»), относящимся к периоду кишиневской ссылки поэта. Во всем этом чувствуется обдуманная система, только не вполне последовательно проведенная; во всяком случае эта система не имеет ничего общего с прежним и традиционным распределением стихотворений по формальному жанровому признаку.

Стремление к группировке стихотворений, к их объединению не по жанровым, а по внутренним признакам возрастает и определяется после 1830 г. Здесь, в сборниках и публикациях 30-х годов, можно проследить, как мы полагаем, определенные идейно-тематические, а вместе с тем (хотя и не всегда) формально-художественные единства, составляющие более или менее оформленные «циклы» (если понимать этот термин в его широком смысле). Выяснение существования этих единств, их состава, их смысла и значения составляет основную задачу предлагаемой работы.

2

Обратимся прежде всего к рассмотрению сборника стихотворений, изданного Пушкиным весною 1832 г., — «Стихотворения Александра Пушкина. Третья часть». Сборник этот, содержащий

218

в хронологическом порядке, по годам, стихотворения 1829, 1830, 1831 гг. и в отделе «Разные годы» несколько более ранних произведений, служит продолжением и завершением двух первых частей и подводит итоги творчеству поэта до 1830 г. включительно (немногие стихотворения 1831 г. являются своего рода концовкой хронологического ряда).

Изданию сборника предшествовало двукратное составление списков стихотворений, предназначенных для включения в него. Эти списки и представляют для нас особый интерес.

Первый список,6 черновой, был начат не ранее середины апреля 1830 г. и постепенно пополнялся в 1830—1831 гг., вплоть до начала сентября 1831 г. Последним по времени написания внесено в него стихотворение «Бородинская годовщина», помеченное в печати «5 сентября 1831 г.». После «Бородинской годовщины» добавлено в списке «Эхо», датировка которого этим, однако, не определяется.

Второй список7 представляет собой беловой текст, переписанный — с некоторыми изменениями — с первого. Составление его относится к первой половине сентября 1831 г. — точнее, по весьма убедительному определению Б. В. Томашевского, ко времени между 5 и 14 числами этого месяца.

Хронологическая последовательность отсутствует в том и в другом списках. Но если в первом из них порядок стихотворений почти сплошь случайный, то второй список намечает некоторые тематические группы, пусть и не очень выдержанные, но все же определяемые внутренними, идейно-тематическими признаками.

Вслед за стихотворением большого философского содержания — «Брожу ли я вдоль улиц шумных...», написанным в 1829 г. и намеченным как вступительное к сборнику, идет ряд произведений любовного характера или по крайней мере связанных с отношениями поэта к женщинам: «Я вас узнал, о мой оракул...», «Приметы» («Я ехал к вам: живые сны...»), «Что в имени тебе моем?..» («Собаньской»), «Когда твои младые лета...». За ними — три сонета 1830 г. («Сонет», «Поэту», «Мадона»). Далее, однако, порядок теряется. Произведения большого общественно-политического, философского и психологического значения — «Олегов щит», «К вельможе», «Анчар», «19 октября 1827»

219

(«Бог помочь вам, друзья мои...»), «26 мая 1828» («Дар напрасный, дар случайный...»), «Арион», «Бесы», «Аквилон», наконец, «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...») — перемежаются эпиграммами, стихотворениями любовно-психологического содержания и некоторыми из стихотворений, вызванных кавказским путешествием 1829 г. («Фаргат-Беку», «Делибаш», «Дон»); среди этого, быть может рассчитанного, «беспорядка» записаны подряд три стихотворения из того же «кавказского» цикла: «Кавказ», «Монастырь на Казбеке», «Обвал»; в отдельную группу собраны пять антологических стихотворений, объединенных формально-метрическим признаком — гекзаметром8 (и поэтому обозначенных в списке заголовком «Экзам.<етры>»): «К Дельвигу» («Кто на снегах возрастил...»), «Труд», «Статуя» (т. е. «Царскосельская статуя»), «Рифма», «Рыбак» (т. е. «Отрок» — «Невод рыбак расстилал...»); наконец, объединены вместе три стихотворения 1830 г., которые можно определить как «прощальные»: «В последний раз твой образ милый...» («Прощание»), «Заклинание», «Для берегов отчизны дальной...». Два стихотворения 1831 г., посвященные Польскому восстанию — «Клеветникам России» и «На взятие Варшавы» (т. е. «Бородинская годовщина») — записаны, естественно, рядом; за ними следует еще одна пьеса 1831 г. — «Эхо» — и заключающее список стихотворение «Каков я прежде был, таков и ныне я...» 1828 г., поставленное здесь, быть может, случайно.

Наблюдаемые в списке тематические группы стихотворений остаются, однако, только намеченными. В самом сборнике 1832 г. распределение материала проведено иным образом — в хронологическом порядке, по годам, с исключением некоторых стихотворений списка и добавлением других, в нем не бывших. Нам важно отметить при этом, что, во-первых, расположение стихотворений внутри каждого года отнюдь не хаотично, а строго обдумано и имеет глубокий внутренний смысл; во-вторых, что, как сказано, ряд произведений, вошедших в список, не включен в сборник и их исключение также, несомненно, мотивировано. Нужно рассмотреть и то и другое.

Первый год сборника — 1829-й — открывается рядом стихотворений, созданных во время путешествия Пушкина на Кавказ и в армию Паскевича, т. е. рядом, тематически и биографически единым. Его можно по праву назвать «Кавказским циклом» — циклом в подлинном смысле слова, более заслуживающим такого определения, чем какие-либо другие тематические ряды — не считая таких, как «Подражания Корану» и «Песни западных славян», имеющих иное происхождение и иной характер.

220

На «Кавказском цикле» следует поэтому несколько подробнее остановиться.9

Его состав намечается уже в обоих подготовительных списках к сборнику 1832 г., о которых говорилось выше. Все входящие в него стихотворения были напечатаны сначала порознь, преимущественно в «Северных цветах» на 1830, 1831 и 1832 гг. и в «Литературной газете» 1830—1831 гг., причем первым из них — что имеет, несомненно, свое значение — опубликован, уже в конце 1829 г., «Олегов щит», т. е. стихотворение, написанное одним из последних (не ранее середины августа или скорее в сентябре 1829 г.), не связанное с кавказским путешествием Пушкина, но откликающееся на злободневные события — капитуляцию Адрианополя (8 августа) и заключение Адрианопольского мира (2 сентября). Его злободневностью, вероятно, и объясняется желание Пушкина скорее — тотчас по возвращении из кавказского путешествия в Петербург — дать его для опубликования в уже печатавшиеся «Северные цветы на 1830 год». В стихотворении, заканчивающем собою тему войны 1828—1829 гг. в творчестве Пушкина и наружно комплиментарном, поэт по существу достаточно ясно выразил свое отрицательное отношение к этой не блестящей и бесплодной войне и к ее лжегероям — Паскевичу, Дибичу и самому Николаю.10

Бо́льшая часть прочих стихотворений, входящих в «Кавказский цикл», опубликована была через год после первого — в конце 1830 г. и еще через год — в «Северных цветах на 1832 год», изданных Пушкиным в память Дельвига и вышедших в самом конце 1831 г., когда уже печаталась третья часть стихотворений. Объясняется это тем, что самые значительные из

221

Кавказских стихотворений долго оставались в черновиках и были отделаны и перебелены лишь в Болдине, в сентябре — октябре 1830 г.11

В сборнике 1832 г. — «Стихотворения... Третья часть» — Кавказский цикл собран в одно целое почти в полном составе. Он открывается декларативным, обобщающим, программным стихотворением «Кавказ» («Кавказ подо мною. Один в вышине...»), за которым следуют — почти точно воспроизводя этапы путешествия поэта в армию, известные нам по его дорожным записям и по «Путешествию в Арзрум», — «Обвал» и «Монастырь на Казбеке» — первое относится к переезду через хребет, по берегам Терека и мимо Казбека, 24—25 мая, второе — «Монастырь на Казбеке» — поэтически передает то, что не менее поэтично, но без лирики, описано в конце «Путешествия». Следующий за ними под № IV «Делибаш» отражает уже новый этап путешествия — впечатления, полученные от личного участия Пушкина в перестрелке с турками 14 июня. Далее мы видим на V месте — между двумя пьесами, отражающими боевые впечатления поэта, «Делибашем» и «Из Гафиза» — одно из замечательнейших произведений пушкинской лирики — «На холмах Грузии лежит ночная мгла» (в оглавлении: «Отрывок»). Почему оно здесь? Можно отчасти объяснить это тем, что первая редакция стихотворения — «Все тихо — на Кавказ ночная тень легла Мерцают звезды надо мною...», помеченная в черновом автографе «15 мая» (III, 722—724), навеяна пребыванием на Кавказских водах и воспоминаниями о первом посещении их в 1820 г. Но затем стихотворение переработано, перенесено в иную обстановку — поэт видит себя «На холмах Грузии», где перед ним «Шумит Арагва», — т. е. оно отвлечено от воспоминаний 1820 г. и посвящено другим мыслям — о новой любви, ничем не связанной с Кавказом. Мы не можем здесь касаться вопроса о том, кого имеет в виду поэт в первой и во второй редакциях — об этом существует значительная литература.12 Но ясно, что Пушкин хотел избежать

222

всяких домыслов и «применений», и это — другая, важнейшая, причина помещения стихотворения вне всяких связей с другими двумя, его обрамляющими.

Заглавие — помету «(Лагерь при Эвфрате)» и помету «Из Гафиза» в оглавлении носит стихотворение, в беловом автографе озаглавленное «Шеерь I. Фаргат-Беку» — «Не пленяйся бранной славой...», обращенное к встреченному Пушкиным в армии молодому воину (вероятно, офицеру) одного из «Мусульманских полков» на русской службе. Оно точно датировано в автографе и в первопечатном тексте: «5 июля 1829. Лагерь при Евфрате» — через несколько дней после взятия Арзрума, откуда вскоре начался обратный путь поэта на север. На этом пути написано им последнее стихотворение, непосредственно связанное с путешествием, с кавказскими и боевыми впечатлениями, — «Дон» («Блеща средь полей широких...»); оно датируется предположительно 10—15 сентября. После него — «Олеговым щитом», о котором говорилось выше, заканчивается «кавказский цикл», каким он напечатан в Третьей части «Стихотворений».

Дополнением к нему служат два значительных и своеобразных стихотворения: «Дорожные жалобы» и «Калмычке», помещенные далее (под XVII и XVIII номерами) в том же 1829 г. сборника. Первое — ироническое, даже шутливое по форме, но полное внутренней тоски и тревоги раздумье поэта о том, «долго ль» ему «гулять на свете» — и о том, как ему «на большой дороге» «умереть господь судил»; точная дата его создания не поддается определению. Второе — поэтические размышления по поводу эпизода, случившегося с ним в начале пути, 22 мая, под Владикавказом, и эпически точно рассказанного в «Путешествии в Арзрум»; в стихотворении с тонкой иронией, даже сатиричностью сравниваются дамы петербургского света с молодой хозяйкой «кибитки кочевой», вызвавшей на мгновенье у поэта желание последовать за ней, как когда-то он следовал за цыганским табором. Но отношение его к вольной и дикой кочевой жизни за прошедшие годы глубоко изменилось, и в этих стихах 1829 г. нет и следа былого руссоистского романтизма. Таков Кавказский цикл в сборнике 1829 г.13

Планируя позднее, в 1836 г., новый сборник своих стихотворений, о котором речь будет дальше, Пушкин собрал в формально выделенное целое все стихотворения Кавказского цикла, под заглавием «Стихи сочиненные во время путешествия (1829)». На этот раз он решил начать этот раздел с «Дорожных жалоб»,

223

за которыми следовали бы «Калмычке», «На холмах Грузии», «Монастырь на Казбеке», «Обвал», «Кавказ», «Из Гафиза (Лагерь на Евфрате)», «Делибаш», «Дон». Цикл, таким образом, приобрел законченность и строгий порядок — но издание сборника, в который он входил, не осуществилось.

1829 год в сборнике 1832 г. заканчивается стихотворением «Брожу ли я вдоль улиц шумных...». Это не только хронологически точно (стихотворение написано 26 декабря 1829 г.), но и дает философский итог тридцатого года жизни поэта — мудрое признание закономерности вечного движения, смены поколений, отмирания старого и нарождения нового — и оптимистическое утверждение вечной жизни природы, жизни, освященной сознанием и чувством человека.

Следующий, 1830 год открывается стихотворением «В часы забав иль праздной скуки...», обращенным, как известно, к московскому митрополиту Филарету в ответ на его стихотворную полемику с пушкинской элегией «26 мая 1828» («Дар напрасный, дар случайный...»); последняя помещена в конце сборника, в разделе «Разные годы». Помещение обоих стихотворений напоминало осведомленным читателям о выступлении митрополита против скептического и «безбожного» поэта: Пушкин, включая «26 мая», не отказывался от выраженных в нем мыслей; а между тем обращение к Филарету, возглавившее годовой раздел, принимало иной, обобщенный смысл, уже не относящийся к митрополиту, — смысл обращения поэта к своему гению-руководителю, воплощающему в себе моральное чувство; оно близко по мысли к «Пророку» 1826 г. и относится, конечно, к ряду произведений на тему о назначении поэта, образующих в творчестве Пушкина внутренне единый, хотя внешне и не объединенный цикл.

За обращением к Филарету следует послание «К вельможе» — проникновенное, картинное и удивительно умное изображение этапов европейской истории от кануна французской революции 1789 г. до современности, вместе с тем — глубокая и сильная критика буржуазного порядка, установившегося после «вчерашнего паденья»; это — своего рода введение к будущим занятиям Пушкина историей французской революции, но введение, напечатанное за два месяца до июльской революции 1830 г. и — словно в предчувствии ее близкого взрыва — заканчивающееся картиной недолгой тишины в последние годы Реставрации.

Два следующих стихотворения тесно связаны по смыслу между собой — «Поэту» (сонет 1830 г.) и «Ответ анониму»: оба имеют темой разрыв между поэтом и обществом, одиночество поэта и непонимание окружающими его душевной жизни. К той же теме о положении и назначении поэта относятся в сборнике такие значительные произведения, как «Моцарт и Сальери», «Эхо» (последнее начинает собой произведения 1831 г.), также полулюбовное, полумедитативное стихотворение «Приметы», заканчивающее всю книгу и говорящее о «мечтанье вечном», которому

224

предаются поэты, — и может быть, «Бесы» — пьеса, которую нельзя понимать только как балладу о путнике, попавшем в метель и под влиянием суеверного ямщика видящем вокруг себя рои бесов: угнетенное состояние путника в какой-то мере выражает ощущения человека, поэта, одинокого и захваченного вихрем пустой и мертвящей жизни; здесь не символика (которую видел М. О. Гершензон, но которая вовсе не свойственна Пушкину), но образное воплощение психологического состояния, имеющего глубокие общественные основания.

В том же разделе 1830 г. даны вместе, под № IX—XIII, пять антологических стихотворений в античных формах — гекзаметрах и пентаметрах, образующих элегические дистихи, по два, три и четыре двустишия. Античные размеры, до тех пор у Пушкина встречающиеся очень редко («Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий...» — перевод из А. Шенье, 1823; «В роще Карийской, любезной ловцам, таится пещера...» — по-видимому, набросок перевода из Овидия,14 1827, — тот и другой гекзаметрами; «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы...» — Дельвигу, 1829, элегический дистих), именно в 1830 г. входят в его поэзию как размеры антологических стихотворений; в 30-х годах они встречаются уже систематически. Возможно, что здесь сказалось и впечатление от выхода в свет перевода «Илиады», выполненного Гнедичем и изданного в 1829 г. Подтверждение этому можно видеть в том, что обращенное к Дельвигу стихотворение «При посылке бронзового сфинкса», в предварительном списке входящее в пять «гекзаметров», перенесено в 1829 г., а здесь, в 1830 — заменено двустишием «На перевод Илиады».

Заключительным стихотворением 1830 г. в сборнике помещен сонет «Мадона», посвященный Н. Н. Гончаровой, тогда невесте Пушкина. Обращение к ней, замыкающее именно 1830 г., имеет, очевидно, скрытый и глубокий смысл, подчеркивающий завершение целого периода жизни поэта, особенно в сочетании с предшествующими ему в том же году стихотворениями — «В часы забав иль праздной скуки...», «Ответ анониму», «Цыганы» — с их мотивами отказа от былых увлечений в преддверии новой жизни.

Отдел произведений 1831 г. невелик, потому что и лирическое творчество Пушкина в этом году было небогато. Он открывается стихотворением «Эхо», возвращающим читателей, как уже было сказано, к теме о положении и назначении поэта, о его широком и отзывчивом восприятии действительности и о его одиночестве в мире, где он не находит себе отзыва. За ним идут два стихотворения, посвященных проблемам Польского восстания и возможности

225

западноевропейской интервенции, — «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина» — два важнейших общественно-политических выступления Пушкина этой эпохи, вместе с тем воплощающих в себе мысль, высказанную в стихотворении «Эхо», о широкой и мгновенной отзывчивости поэта на самые злободневные и волнующие явления современности.

Последний раздел сборника — стихотворения разных годов — построен также, по нашему мнению, глубоко обдуманно. Он обнимает стихотворения с 1822 («Узник») до 1829 г. («Подъезжая под Ижоры...», «Собрание насекомых», «Приметы»), расположенные в хронологическом порядке, но отобранные так, что в них чередуются мотивы социально-политического протеста («Узник», «Анчар»), напоминания о декабристах («19 октября 1827»), воспоминания о своей собственной ссылке («К Языкову», «Зимний вечер»), скептическое отрицание окружающей поэта бессмысленной жизни («26 мая 1828») — с мотивами нежной и задумчивой полулюбовной лирики («Каков я прежде был...», «Подъезжая под Ижоры...», «Приметы»), маскирующей политические и философские темы своим интимным тоном, но заключающей в себе и мысли о психологии поэтического творчества («Приметы»). Включенная сюда же литературная эпиграмма «Собрание насекомых» благодаря своей анонимности лишена персональной направленности, и это дает возможность читателям гадать о предметах насмешки автора.

Таково содержание сборника, на первый взгляд механически расположенное, по существу же — строго обдуманное. Но, как было сказано выше, имеет значение не только то, что́ и в каком порядке в нем помещено: характерно и то, что́ в него не вошло из списка, составленного в 1831 г., т. е. то, что исключено и по каким мотивам.

Сравнивая второй, беловой список, составленный в сентябре 1831 г., со сборником 1832 г., мы видим, что при издании исключены, во-первых, почти все эпиграммы, входившие в список: две эпиграммы на Булгарина 1830 г. («Не то беда, Авдей Флюгарин...» и «Не то беда, что ты поляк...»), одна на Надеждина (или «Сапожник», или «Мальчишка Фебу гимн поднес...», или «Надеясь на мое презренье...» — все три 1829 г.), а также внесенная особо в список эпиграмма «Седой Свистов (Хв<остов>)! ты царствовал со славой...» (1829), относящаяся к тому же Надеждину; одна из трех эпиграмм на Каченовского («Там, где древний Кочерговский...» или «Журналами обиженный жестоко...» — обе 1829 г.). Оставлены были в сборнике, из намеченных в списке семи, лишь две эпиграммы, направленные в свое время на того же Каченовского, — «Литературное известие» и «Как сатирой безымянной...» (обе 1829), но ко времени составления сборника обе они, сохраняя сатирическую соль, потеряли, однако, персональное значение — особенно потому, что журнал Каченовского «Вестник Европы» прекратился с 1830 г. и полемика

226

с ним отошла в прошлое. Все остальные эпиграммы Пушкин исключил, не желая возобновлять в собрании стихотворений мелкой журнальной полемики ни с Булгариным, только что заклейменным двумя статьями Феофилакта Косичкина, ни с Надеждиным, отношения с которым в конце 1831 г. изменились настолько, что статьи Ф. Косичкина против общего врага — Булгарина — печатались в «Телескопе». Не были помещены и эпиграммы на Каченовского, носившие слишком резкий характер и отзывавшиеся на определенные, конкретные события журнальной борьбы: в сборнике, подводившем итог целому периоду, таким полемическим выступлениям не могло быть места, тем более что с прекращением «Литературной газеты» и после статей Феофилакта Косичкина Пушкин вообще, по-видимому, решил на время отказаться от полемики — впредь до начала издания задуманной им в 1832 г. газеты.

Помимо эпиграмм, в сборник 1832 г. не вошло несколько лирических стихотворений большого значения, внесенных в предварительный список. Это прежде всего два стихотворения, антологических по форме, но политических по смыслу — «Арион» (1827) и «Аквилон», помеченный в автографе 1824 г., отделанный в 1830-м, а опубликованный в 1837-м — менее чем за месяц до гибели поэта. Оба они связаны с общественно-политическими событиями, влиявшими на жизнь Пушкина: одно — с разгромом декабристов и с его участием в движении («Арион»), другое — со второй, Михайловской ссылкой поэта («Аквилон»).15 Пушкин, по-видимому, не хотел вводить в сборник, где были и «Анчар», и «19 октября 1827», еще два произведения, которые бы могли

227

вызвать подозрения властей напоминанием о пережитых политических бурях.

Исключена — по причинам, для нас неясным, — «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье...»); стихотворение было напечатано два года спустя в «Библиотеке для чтения» и введено затем в IV часть «Стихотворений Александра Пушкина» 1835 г.

Не введено в сборник 1832 г. стихотворение, обозначенное в первом списке (ПД 515) «Осень I окт.», а во втором (ПД 716) — «Осень в деревне 1830». Что это за стихотворение? Напечатавший впервые списки П. О. Морозов оставил его без объяснения и не раскрыл сокращения «1 окт.»,16 Б. В. Томашевский,17 а вслед за ним и М. А. Цявловский18 читали сокращение «1 окт.» как «Первые октавы» и в сопоставлении с названием второго списка «Осень в деревне» считали, что оба они означают стихотворение «Осень» («Октябрь уж наступил. Уж роща отряхает...»), написанное в октавах, относя, таким образом, создание его — или по крайней мере создание его начальных октав — к 1830 г. Последнему, однако, противоречит то, что все черновые тексты «Осени», находящиеся в тетради бывш. ЛБ 2371 (теперь ПД 838) и известные нам полностью — с первых набросков и до конца, — написаны несомненно в 1833 г., во вторую, а не в первую «Болдинскую осень», и никаких следов работы 1830 г. нельзя обнаружить.19 Очевидно, нужно искать другое решение. По нашему убеждению, сокращенное обозначение «Осень I окт.» нужно читать «Осень 1 октября», и обозначенное так стихотворение — это «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...», помеченное в беловой рукописи (как эпиграфом-заголовком, подобным «26 мая, 1828») «1 окт<ября> 1830 Болд<ино>», а на обороте, после конца всего текста: «10 окт<ября>». Стихотворение обращено к некоему самодовольному и вместе угодливому перед знатью «критику», подобному тем, с кем поэт ведет разговор в строфах «Езерского», кто требовал от него лишь «светлых» и красивых картин и воспевания героев.20 Данное в нем изображение

228

русской осенней природы, русской деревни и похорон ребенка было самым решительным отрицанием требований как официозно-реакционной критики, так и сентиментально-романтической поэтики — школы, созданной когда-то Жуковским. Никто из тогдашних поэтов, даже наиболее близких Пушкину по направлению, — ни Вяземский, ни Баратынский, ни Языков, не говоря о Дельвиге, — не мог бы дать такое изображение и освещение русской деревни. Написанная (осенью 1829 г.) картина русской деревни в строфах «Путешествия Онегина» («Иные нужны мне картины: Люблю песчаный косогор...» и т. д.) выдержана в ином, ироническом и вместе сочувственном тоне, в мягких и легких чертах, и оборвана ироническим восклицанием: «Тьфу, прозаические бредни! Фламандской школы пестрый сор! Таков ли был я, расцветая?..» (VI, 201 и 503). Все это внешне очень близко к рассматриваемому стихотворению и тем не менее в принципе отлично. Сопоставлять его можно лишь с писавшейся в то же время «Историей села Горюхина». Во всей русской поэзии не было ни до этого, ни долго после подобного изображения, и современное литературоведение по праву сопоставляет пушкинские стихи со стихами Некрасова. Недаром Жуковский, печатая в 1841 г., в IX томе посмертного издания, стихотворение «Румяный критик мой...» (притом без его желчного, язвительного окончания, опубликованного лишь позднее П. В. Анненковым в качестве самостоятельного отрывка «Из записки к приятелю»),21 дал ему название, ничем не оправданное, — «Каприз»: настолько противоречило его поэтическим представлениям пушкинское изображение русской осенней деревни. И сам Пушкин, внеся стихотворение в оба списка 1830—1831 гг., внеся его затем вновь в список 1836 г. (о чем придется говорить ниже), так и не напечатал его, хотя, очевидно, им дорожил. Может быть, здесь влияли цензурные соображения: данное Жуковским название «Каприз» объясняется, вероятно, опасениями вмешательства цензуры по поводу пушкинского изображения религиозных чувств народа в лице «мужичка», который

... несет подмышкой гроб ребенка
И кличет издали ленивого попенка,
Чтоб тот отца позвал да церковь отворил.
Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

229

Наконец, не вошли в издание 1832 г. три стихотворения исключительно важного для автора интимно-психологического значения, намеченных в списках. Это, как можно его назвать, «прощальный» лирический цикл 1830 г., посвященный образам женщин, в прошлом любимых Пушкиным, с которыми он теперь, переходя к новой жизни, прощался навеки, но которые тем не менее даже и после смерти одной из них продолжали тревожить его мысли. Одно из этих стихотворений — наиболее «нейтральное» и условное «Заклинание» («О, если правда, что в ночи...») — внесено в оба списка, причем во второй — под заведомо ложной датой «1828». Другое — «Для берегов чужбины (в окончательном тексте: отчизны) дальной...» — отсутствует в первом списке, но внесено во второй также под заведомо вымышленной датой «1828». Оба стихотворения обращены, всего вероятнее, к Амалии Ризнич, предмету одесской любви Пушкина в 1823 г., умершей в 1825.22 Третье стихотворение («Прощание») обозначено в первом списке условным заголовком «К EW»; эти две буквы, слитые вензелем, означают, как указал Б. В. Томашевский,23 «Elise Woronzow» — графиню Е. К. Воронцову. Во втором списке оно помечено — опять-таки неверно — 1829 годом. Эти ложные даты затушевывают происхождение и значение стихотворений, написанных (или по крайней мере отделанных — хотя это маловероятно) в Болдине, в октябре — ноябре 1830 г. Но во втором списке (ПД 716) они помещены все вместе как единый «прощальный» цикл, что, невзирая на разные даты, подчеркивало их биографическое единство. Ни одно из них не было напечатано ни в сборнике 1832 г., ни вообще при жизни Пушкина.24 Поэт отказался от мысли их опубликовать даже под вымышленными или неточными датами.

230

Таковы возможные наблюдения относительно сборника 1832 г. и истории его составления. Выводы, которые можно из них сделать, сводятся к следующему: 1) Пушкин, продолжая в сборнике хронологический порядок стихотворений, установленный в издании 1829 г., внутри годов располагал их строго обдуманно (в главных, опорных, так сказать, моментах) и стремился группировать тематически и по смыслу, создавая из них своего рода «циклы» или смысловые ряды; 2) наиболее для него важные по личным и общим соображениям стихотворения — «прощальный» цикл 1830 г., «Румяный критик мой...», «Арион» — поэт, по зрелом размышлении, изъял из сборника, оставляя в нем лишь произведения, уже напечатанные в журналах и альманахах25 или не могущие вызвать ни цензурно-политических, ни личных сомнений и толкований.26

Начиная с этого времени отказ от печатания стихотворений важнейшего значения — как общественного, так и чисто личного —

231

становится для Пушкина правилом. После издания сборника 1832 г., подытоживавшего его творчество 20-х годов, Пушкин-лирик становится поэтом «для себя», за самыми редкими исключениями, объясняемыми его общественным положением и отношениями, журнальной деятельностью и другими причинами.

3

Последний изданный Пушкиным поэтический сборник — «Стихотворения Александра Пушкина. Часть четвертая», вышедший в свет в сентябре 1835 г. — почти ничего не прибавляет к обнародованию лирического творчества поэта. В него вошли произведения разных жанров, почти все — напечатанные в течение 1834 и первой половины 1835 г. в новом журнале «Библиотека для

232

чтения»: три сказки, «Песни западных славян», баллады в народном духе — «Гусар» и переводы из Мицкевича — некоторые из «Подражаний древним» (к этим антологическим стихотворениям можно условно отнести и «Красавицу» — «Всё в ней гармония, всё диво...»). Из чисто лирических произведений мы видим здесь только «Разговор книгопродавца с поэтом» (1824), напечатанный до того уже дважды как пролог к I главе «Евгения Онегина» (в изданиях 1825 и 1829 гг.), и «Элегию» («Безумных лет угасшее веселье...», 1830), предназначавшуюся еще для сборника 1832 г., но напечатанную только в «Библиотеке для чтения» в 1834 г. Введение в сборник «Разговора книгопродавца с поэтом», в свое время явившегося декларацией отказа Пушкина от романтического взгляда на сущность и задачи поэтического творчества, имело, по-видимому, теперь почти то же значение: как раз около 1835 г. стало усиливаться в русской поэзии враждебное Пушкину позднеромантическое течение, возглавляемое Кукольником, Тимофеевым и Бенедиктовым, и начал выходить боевой орган московских любомудров-романтиков — «Московский наблюдатель», заявлявший себя противником «коммерческого направления» в литературе; при этом «коммерческое направление» понималось не только в смысле беспринципности «Библиотеки для чтения», но и в смысле демократических и общественных тенденций в литературе, представляемых Белинским в «Молве» и «Телескопе». Характерно то, что Белинский, напечатав очень суровую рецензию на IV часть «Стихотворений Александра Пушкина»,27 использовал затем, в капитальной своей статье «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя“», цитату из «Разговора книгопродавца с поэтом» как аргумент против «светского» взгляда С. П. Шевырева на литературное творчество.28

Элегия «Безумных лет угасшее веселье...» (названная, впрочем, «элегией» лишь в силу традиции и за отсутствием другого обозначения) привлекла к себе внимание Белинского, выделившего ее в своем отрицательном вообще разборе IV части «Стихотворений» Пушкина как «одно драгоценное перло, напомнившее нам его (т. е. Пушкина, — Н. И.) былую поэзию, напомнившее нам былого поэта... Да! такая элегия может выкупить не только несколько сказок, даже целую часть стихотворений!..».29 Белинский имел основание так писать потому, что «Элегия» явилась действительно единственным образцом медитативной, глубоко личной поэзии, единственным стихотворением-исповедью, напечатанным Пушкиным в 1832—1835 гг. Непоявление других подобных ему стихов в печати заставляло предполагать и отсутствие их вообще, т. е. предполагать отказ Пушкина от лирической (в собственном смысле) поэзии. Выход в свет в самом конце 1834 г. «Истории Пугачевского бунта», казалось, подтверждал это предположение.

233

Таким образом, сборник 1835 г. не дает материала для нашей темы — анализа лирических циклов в поэзии Пушкина 30-х годов.

Однако в сборнике есть один цикл, который нельзя не отметить, хотя он и не относится прямо к лирике, — это «Песни западных славян», объединенные самим Пушкиным по формальным и тематическим признакам именно как цикл, невзирая на их разнородное происхождение.

«Песни западных славян» принадлежат к эпосу и — в обработке Пушкина — даже пересказы и компановки Мериме приобретают значение и характер подлинно народного эпоса, не говоря о песнях, заимствованных поэтом из сборника Вука Караджича и из устных источников. Но Пушкин-поэт является по преимуществу поэтом-лириком, вкладывающим в объективное изображение действительности свое глубоко личное восприятие ее, свое субъективное отношение и субъективную оценку, сливающим воедино эти два элемента творчества — объективный и субъективный, эпический и лирический. В своих повествовательных произведениях — поэмах и стихотворных повестях, «Евгении Онегине» — он сочетает всегда эпическое и лирическое начала, и лиризм в большинстве случаев является определяющим тоном. Не изменяет он этому тону и в большинстве «Песен западных славян». В воссоздаваемый им из очень скудных материалов народно-песенный эпос балканских славян он вкладывает нередко чисто лирический элемент — взволнованное отношение поэта-певца к изображаемым событиям и героям, то пафос, то скорбь, негодование или иронию, нежность или суровую беспощадность. Лирический элемент в «Песнях западных славян» возникает из самого материала, этот лирический элемент подсказывался, по-видимому, Пушкину и его интересом к «Слову о полку Игореве», в котором можно установить известную общность тона с некоторыми из «Песен западных славян» (ср. такие песни, как «Битва у Зеницы-Великой», «Воевода Милош»). Наконец, нужно иметь в виду, что если хронология работы Пушкина над «Песнями западных славян» неясна и начало ее или по крайней мере зарождение замысла на основе ритмических опытов можно, по очень вероятному предположению Б. В. Томашевского, отодвинуть к 1828 г.,30 то основная работа и ее завершение падают на 1833—1834 гг., т. е. одновременны с работой над «Историей Пугачева». Пушкин не мог не сопоставлять прославленную в песнях национально-освободительную борьбу сербов с крестьянской борьбой под руководством Емельяна Пугачева; и это также один из вероятных источников взволнованного лиризма, проникающего «Песни западных славян».

Другим циклом своего рода являются антологические стихотворения в античном роде, начинающиеся (как сказано было выше) гекзаметрической группой 1830 г., вошедшей в III часть

234

«Стихотворений»; эти «подражания древним» — переводы и переложения из Анакреона, Афинея, Горация и других греческих и римских поэтов — частью напечатаны в сборнике 1835 г., большей же частью остались в рукописях, относящихся преимущественно к 1833, 1835 и 1836 гг. Составляя в самом конце 1836 г. рукопись нового (неосуществившегося) собрания своих стихотворений, Пушкин внес в него все напечатанные в четырех сборниках 1829—1835 гг. мелкие стихотворения в античном роде, разделив их на «Подражания древним» и «Эпиграммы и надписи».31 Необходимо, однако, отметить, что этот «античный цикл» не может входить в состав того лирического творчества Пушкина, которое нас непосредственно интересует.

Итак, начиная с 1832 г., когда было закончено собрание стихотворений за все предшествующие годы, с 1815-го по 1831-й, публикация Пушкиным своих лирических (в собственном смысле) стихотворений почти прекращается — настолько, что и читающая публика, и критика (включая Белинского) стали смотреть на него как на писателя, совершенно отказавшегося от поэзии, в особенности лирической.32

Причины молчания Пушкина-лирика в 30-х годах разнообразны и сложны. Прежде всего влияло то охлаждение к нему читателей и критики, которое наметилось уже начиная с «Полтавы» и VII главы «Евгения Онегина», а углубилось после выхода в свет «Бориса Годунова»: Пушкин переставал быть понимаемым, он уходил вперед, а современникам казалось, что он остановился на месте и даже деградирует. Сборник 1835 г. был встречен недоумением и подтверждал, казалось, мнение о том, что Пушкин как поэт-лирик кончил свой путь. О том, что Пушкин как поэт-лирик более не существует, писал неоднократно и Белинский, начиная с «Литературных мечтаний»; молодой критик с тревогой замечал, что на первые места в русской поэзии выдвигаются новые поэты — эпигоны романтизма, враждебные пушкинскому направлению.

235

Бенедиктов, издавший в 1835 г. сборник своих стихотворений и объявленный Шевыревым первым в русской поэзии «поэтом мысли»,33 стал в глазах реакционной части критики и массового читателя поэтом, призванным не только заменить, но и превзойти умолкнувшего Пушкина.

Последний, не имея собственного или близкого по духу печатного органа, занятый притом усиленными и крупными работами — сначала «Историей Пугачева», позднее историей Петра I, отвлекавшими его от участия в журналах, был чрезвычайно стеснен в возможностях появляться в печати, если бы даже того и хотел. Открывшаяся, казалось, в 1834 г. возможность участвовать в новом журнале — «Библиотеке для чтения» — могла быть использована лишь для помещения нейтральных, по преимуществу эпических произведений — сказок, «Песен западных славян», баллад и т. д.: дух и направление нового журнала были Пушкину совершенно чужды, помещать в нем произведения субъективной философско-психологической лирики было невозможно, а с усилением в редакции журнала влияния талантливого, но беспринципного дельца Сенковского участие в нем Пушкина, как уже говорилось выше, прекратилось.34

Между тем лирическое творчество поэта не прекращалось. В 1833—1835 гг. он создал ряд чрезвычайно значительных произведений медитативной лирики, посвященных по преимуществу одной общей теме, в разных ее аспектах: положению в обществе мыслящего и чувствующего человека, ведущему его к неизбежному столкновению с окружающим миром. Тема эта рассматривается Пушкиным как в морально-философском, так и в социально-политическом плане, в форме исповеди, размышления, воспоминания, часто — в историческом или литературном образе, не имеющем, казалось бы, никакого непосредственного к нему отношения («Странник», «Полководец», «Мирская власть»), но на самом деле глубоко личного значения. При этом — что очень важно отметить — общественная атмосфера, в которой живет Пушкин в 30-е годы, его собственное личное и общественное положение таковы, что лирические признания этого времени принимают все более скорбный характер, доходящий до пессимизма, из которого выходом могут служить лишь художественное творчество («Вновь я посетил...») или мысль о всенародном признании в далеком будущем («Я памятник себе воздвиг...»). Такого характера произведения никак не могли появляться в журналах, чуждых ему, как «Библиотека для чтения» или «Московский наблюдатель». Характерно то, что бо́льшую часть стихотворений этих лет общественно-философского порядка Пушкин даже не

236

доводит до окончательной обработки и оставляет в получерновых или совершенно неотделанных черновых рукописях. Так продолжается до 1836 г.

1836 год приносит новое положение. Пушкин начинает издавать свой печатный орган — если не журнал, то по крайней мере трехмесячный сборник — «Современник», в котором, конечно, является и возможность помещать свои лирические стихотворения — даже самые глубоко личные. Выбор собственных стихотворений, помещенных Пушкиным в «Современнике» 1836 г., представляет значительный интерес, но до сих пор недостаточно оценен и проанализирован (кроме отдельных случаев) исследователями пушкинского журнала.35 Столь же интересен выбор стихотворений, предназначенных, по-видимому, для следующих томов «Современника». Главное же — следует отметить, что именно летом 1836 г. пишется (и доводится до окончательной отделки) ряд важных, очень значительных стихотворений общественно-философского содержания, а некоторые, написанные раньше, переписываются

237

набело (например, «Странник», вчерне написанный в 1835 г.). К этим группам стихотворений, — напечатанных и предназначенных к печати в виде оформленных циклов, — мы и должны обратиться.

4

Пушкин поместил в «Современнике» очень немного своих стихотворений; но эти немногие стихотворения выбраны строго обдуманно, и в них прослеживаются некоторые общие идейно-тематические линии.

Напечатанное в I томе стихотворение «Пир Петра Первого» открывает собой пушкинский «Современник» и, как признано давно комментаторами, является своего рода программой, декларативным произведением, сочетающим историческую картину с публицистическим обращением к современности. Петр Первый — предмет размышлений и трудов Пушкина в последние годы его жизни — дан здесь в том же аспекте, в каком поэт уже раньше изображал его в «Арапе Петра Великого», в «Стансах» и в «Полтаве»: и там и здесь подчеркнуты его самые положительные (в личном плане) черты — великодушие, человечность, широкий взгляд на вещи.36 Но это, однако, не иконописный, идеализованный и стилизованный образ: он согласовался с той общей концепцией развития личности и деятельности Петра, которую составил себе Пушкин, — развития от «вспыльчивости» и деспотической необузданности в молодости до «снисходительности его в возмужалости», когда благоразумие «с малой примесью самовластия» сочеталось «с тою вольною системою, коей ознаменовано последнее время царствования Петра».37 Подчеркивая эти стороны в личности своего героя, Пушкин указывал современному царю на необходимость великодушия в самодержце; он повторял мысль, высказанную уже в 1830 г. в стихотворении «Герой» («Оставь герою сердце! Что же Он будет без него? Тиран...») и, как можно думать, по тому же поводу — как призыв быть великодушным к побежденным врагам — декабристам: стихотворение «Пир Петра Первого» написано в конце 1835 г., когда в связи с десятилетием восшествия Николая на престол (иными словами — с десятилетием восстания 14 декабря) можно было, казалось, ожидать амнистии декабристам. Печатая стихотворение в «Современнике», уже весной 1836 г. Пушкин переносил, вероятно, неосуществившееся в декабре ожидание амнистии на десятую

238

годовщину приговора — 13 июля 1826—1836 гг. Вместе с тем образ Петра I и картина его созидательной деятельности были программой для самого «Современника» — идти путем Петра, отстаивать просвещение, основы которого были им заложены, бороться против всяких попыток остановить развитие просвещения и изолировать Россию от западноевропейской культуры (напомним статью Пушкина «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», напечатанную в III томе «Современника», и спор с Чаадаевым об исторических судьбах России в октябре того же 1836 г.).38

Выпустив II том «Современника» почти без своего редакторского наблюдения и без своих стихотворений, Пушкин поместил в III томе, вышедшем в начале октября и всецело им отредактированном, три стихотворения, написанных в разное время и, казалось бы, очень несхожих по тематике, жанрам и назначению. Это — «Полководец», созданный в 1835 г., «Родословная моего героя» — извлечение в переработанном виде восьми строф из начатой в 1832—1833 гг. поэмы или повести в стихах, известной под названием «Езерский», и эпиграмма или «притча» «Сапожник», относящаяся еще к 1829 г.

Помещение в «Современнике» стихотворения «Полководец» было связано с тем, что в 1836 г. — за год до двадцатипятилетнего юбилея Отечественной войны — воспоминания о ней оживились и вопрос о роли обоих главнокомандующих — М. Б. Барклая-де-Толли и М. И. Кутузова — стал вновь предметом обсуждения; отсюда та острая реакция, которую вызвало стихотворение в общественных кругах.39 Но «Полководец» имел и другой, глубоко

239

скрытый и очень личный смысл, отзываясь на переживания самого поэта. Этим другим, субъективным смыслом стихотворение входило в ряд лирических медитаций, написанных преимущественно в 30-е годы, начиная с «Ответа анониму» (1830), «Эхо» (1831) и других, где ставилась тема, глубоко и постоянно волновавшая Пушкина, об отношении поэта, а в более общем смысле — выдающейся мыслящей личности к окружающему его обществу, о месте этой личности в историческом процессе, о непонимании обществом ее значения и роли — будь это полководец, поэт, политический деятель, как Радищев, или непризнанный пророк, изображенный в «Страннике», т. е. всякий одинокий борец против тяготящих его общественных условий. Ряд подобных образов составляет в поэзии Пушкина 30-х годов своеобразный «цикл», частично оформившийся в том же 1836 г. и к которому придется еще вернуться.

По существу близкая тема, связанная с тем же кругом размышлений, но в совершенно иных формах, затемняющих сопоставление, выражена и в «Родословной моего героя», и в притче «Сапожник».

Та и другая публикации вызваны были вполне конкретными обстоятельствами журнальной борьбы 1836 г. Оба стихотворения отзываются на те нападения, которым подвергся со стороны враждебного журналистского лагеря «Современник» еще до выхода в свет I тома, в полных инсинуаций статьях Сенковского и особенно, после напечатания в I томе статьи Гоголя «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», сочтенной программой самого издателя журнала, — в злобных статьях Булгарина («Северная пчела», №№ 127, 128, 129—6, 8 и 9 июня). Вне полемики, возгоревшейся вокруг пушкинского журнала, невозможно понять появление в нем этих стихотворений.

Эпиграмма или притча «Сапожник» при написании в 1829 г. была направлена против Н. И. Надеждина и ближайшим образом против его статей в «Вестнике Европы» о «Полтаве» и о «Графе Нулине». Тогда она не была напечатана — зачем же Пушкин напомнил о ней через семь лет, когда его отношения с Надеждиным, издателем «Телескопа», давно уже, — со времени публикации памфлетов Феофилакта Косичкина (1831) — приобрели иной, хотя и сдержанный, но корректный характер? Очевидно, и здесь в некоторых отношениях возобновлялось положение, создавшееся в 1829—1830 гг., в эпоху «Литературной газеты», преемником которой, по мнению журналистов и по собственному заявлению издателя в том же третьем томе журнала, был «Современник». Теперь эпиграмма направлена была на старых и новых противников пушкинского журнала, в частности против Сенковского и

240

«Библиотеки для чтения», а равно и Булгарина с «Северной пчелой». В последних словах эпиграммы («Но черт его несет судить о свете: Попробуй он судить о сапогах!») перенесена с полным правом на Булгарина (в меньшей степени — на Сенковского) насмешка над притязаниями журналистов на «светскость» и нападками их на «аристократизм» редакции «Современника», возобновлявшими былые нападки на «Литературную газету». Но, помимо этого, нужно иметь в виду, что II том «Современника» вызвал напечатанную в «Молве» (1836, ч. XII, № 13) крайне резкую критическую статью, подписанную «(В. Б.)», т. е. В. Г. Белинским. Статья была главным образом направлена против «светского» тона статей Вяземского (о «Ревизоре» и других), которые, по мнению критика, показали, что «Современник» «есть журнал „светский“, что это петербургский „Наблюдатель“»... Нельзя не видеть в этом выступлении Белинского непосредственный повод (или один из поводов) к публикации эпиграммы «Сапожник», тем более что издателем «Молвы» — приложения к «Телескопу» — был тот же Надеждин, вызвавший в 1829 г. создание эпиграммы.

Тот же смысл — ответа на выпады Булгарина и Сенковского, а отчасти и на критику «Молвы» — имело и помещение в III томе «Современника» «Родословной моего героя». Разумеется, содержание этого стихотворения выходит далеко за рамки тогдашней журнальной полемики: иронически изложенное родословие Езерских, обращение к читателю, который пренебрегает историческим прошлым своего рода, а вместе с тем и историческим прошлым своей страны, но гордится «звездой двоюродного дяди»,40 грустно-ироническая оценка измельчания, материального и морального падения старого дворянства, — все это было направлено против современного чиновного дворянства и против новой, придворной аристократии.41 Пушкин писал о той «жадной толпе», «стоящей у трона»,

241

к которой через несколько месяцев пришлось с таким гневом и негодованием обращаться Лермонтову.

За три года, прошедшие между работой Пушкина над повестью (или романом) в стихах о бедном чиновнике Езерском и опубликованием в «Современнике» «Родословной моего героя», расстановка сил в литературе и журналистике существенно изменилась, а вместе с тем изменился и адрес пушкинской сатиры. В 1833 г. еще свежи были в памяти перипетии журнальной борьбы «Литературной газеты», и перед Пушкиным стояли два основных противника, участвовавших в битвах 1830 г.: Булгарин с «Северной пчелой» и Полевой с «Московским телеграфом». Первый был прямо назван в «Езерском» (строфа VIII) под его известной эпиграмматической кличкой:

Мне жаль, что нет князей Пожарских,
Что о других пропал и слух,
Что их поносит шут Фиглярин...

и это упоминание сохранилось в «Родословной моего героя», так как сохранился объект сатирического нападения Пушкина:

Мне жаль...
Что их поносит и Фиглярин...

Второй был прямо и недвусмысленно обозначен в черновых набросках к «Езерскому» (даем их в сводке):

Мне жаль...
Что геральдического льва
Лягает бешенным копытом
Демократический журнал,
Ушами славный либерал

(V,  414)

Нельзя сомневаться, что «ушами славный (или «четвероногий») либерал» с его «демократическим журналом» недвусмысленно обозначает Полевого и «Московский телеграф». Правда, в другом черновом наброске это обозначение дано в ином, более обобщенном виде, относящемся ко всему «торгашескому» направлению в журналистике, к которому Пушкин в первую очередь и справедливо относил Булгарина, и — с гораздо меньшим основанием — Полевого:

Мне жаль, что шайка торгашей
                дворянство прежних дней
Лягает в плоских эпиграммах...

(V,  408)

242

Черновые наброски дают в последнем чтении текст, где упоминание о журналистике устранено и заменено еще более общим определением:

Мне жаль...
Что геральдического льва
Демократическим копытом
Лягает ныне и осел,
Дух века вот куда зашел!

Эта редакция с одним незначительным исправлением — «Теперь лягает и осел», была напечатана в «Родословной моего героя».42

Наконец, в нескольких стихах VII строфы «Родословной» (составленной из частей VIII и IX строф «Езерского») содержится намек на одну из постоянных мыслей Пушкина, связанную с его размышлениями о положении, роли и задачах передового дворянства в России, с одной стороны, и о независимости и свободе поэтического творчества, опирающегося на родную, народную почву — с другой: мысль о необходимости ради душевного спокойствия и плодотворного труда, вернуться «на землю», где

... в нашем тереме забытом
Растет пустынная трава...

В тексте «Езерского» эта мысль выражена гораздо полнее и сильнее, однако с оттенком такой симпатии к дворянскому поместному быту, который может привести к очень ошибочным «социологическим» заключениям, если понимать сентенции Пушкина прямолинейно и формально. Но текст, напечатанный в «Современнике», эти настроения выражает значительно сдержаннее.43

Стремление вернуться на родную землю неоднократно выражалось Пушкиным в его письмах и в произведениях, прозаических и стихотворных, начиная с конца 20-х годов: в «Романе в письмах» (1829), «Осени» (1833), «Пора, мой друг, пора!..» (1834?), «Вновь я посетил...» (1835) и др.

Таким образом, «Родословная моего героя», несмотря на неполноту и известную недосказанность формулировок сравнительно с полным текстом «Езерского», представляет собой один из важнейших программных документов, напечатанных Пушкиным в «Современнике»: стихотворение входит целиком в литературную борьбу Пушкина этого времени и выражает его взгляды несравненно сильнее и полемически более остро, чем это могло быть

243

сделано в журнальных статьях, требовавших спокойствия и осмотрительности.44

Таковы важнейшие стихотворения Пушкина, помещенные им в «Современнике».45 Число их невелико, но подбор многозначителен и характерен, и ни один исследователь пушкинского «Современника» не должен проходить мимо них.

Стихотворения эти были, однако, лишь единичным опытом обнародования разнородных по темам и жанрам произведений, в которых известная общность их внутренней направленности была незаметна и непонятна читателю. Особенно непонятой оказалась, как говорилось выше, «Родословная моего героя».

Но Пушкин, имея в своем распоряжении журнал, который должен был быть не только борцом за просвещение и распространителем передовых литературно-эстетических, научных и, по возможности, общественных взглядов, но и органом, где можно было печатать даже наиболее личные, субъективные художественные произведения поэта-издателя, — не переставал стремиться к осуществлению этой последней задачи. Он хотел, по-видимому, использовать «Современник» для помещения своих остававшихся до тех пор под спудом важнейших стихотворений, написанных в последние годы. Следом этих намерений остались: нумерация, частично сохранившаяся на рукописях некоторых произведений 1836 г., и список предположенных к печати стихотворений 1830—1836 гг., — то и другое, по-видимому, связанное с «Современником».

5

Вопрос о «цикле» 1836 г., определяемом цифрами, поставленными на рукописях некоторых стихотворений, был нами рассмотрен

244

впервые по поводу находки автографа одного из них.46 Но он требует и некоторых дополнительных замечаний и некоторых поправок к его разрешению. Напомним основные данные.

Беловые (или перебеленные, с поправками) автографы некоторых стихотворений Пушкина, написанных (или по крайней мере доработанных и отделанных) летом 1836 г., носят на себе римские цифры, поставленные в качестве заголовков; до последнего времени они не обращали на себя внимания исследователей и не были прокомментированы. В настоящее время известно четыре таких порядковых номера: II, III, IV, VI; I и V — а может быть, и VII и следующие — остаются неизвестными. Располагаются они так:

I — неизвестно.

II — «Отцы пустынники и жены непорочны». Дата — 22 июля (или: июня, но скорее июля) 1836 г. Датировка июлем принята и в Академическом издании (автограф ПД 951, бывш. ГПБ 32, из бумаг В. Ф. Одоевского, репродуцированный в «Современнике», 1837, т. V, и до недавнего времени считавшийся утраченным).

III — «(Подражание италиянскому)» («Как с древа сорвался предатель ученик...»). Дата — 22 июня 1836 г. (автограф — ПД 235).

IV — «Мирская власть» («Когда великое свершалось торжество...»). Дата — 5 июля <1836 года>, переправленная из «5 июня»47 (автограф был в Париже; снимок в ПД, ф. 244, оп. I, № 1747).

V — неизвестно.

VI — «Из Пиндемонти» (первоначально было «Из Alfred Musset», — «Недорого ценю я громкие права...»). Дата — 5 июля <1836 года> (автограф ПД 236).

Итак, два места — I и V — остаются пока незаполненными: стихотворения, занимавшие их, нам неизвестны, и только будущие находки — как видно, не невозможные — могут помочь их заполнить. Публикуя в 1954 г. вновь найденный автограф «Мирской власти», мы высказали предположение, что отсутствующими стихотворениями могут быть: на I месте — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...», на V — «Когда за городом, задумчив, я брожу...».

Эти предположения были нами повторены и подробно аргументированы в первой публикации настоящей статьи о лирических циклах, 1958 г. Но если указание на второе из этих стихотворений — «Когда за городом, задумчив, я брожу...» как на вероятное для замещения V места в цикле было признано автором

245

книги о лирике Пушкина «весьма убедительным»,48 то предположенное включение так называемого «Памятника» на I место вызвало серьезные возражения,49 в частности высказанные в монографии академика М. П. Алексеева, посвященной этому стихотворению.50 В настоящее время — и уже давно — автор настоящей статьи пришел к такому же заключению. Думается, что, рассматривая вопрос о стихотворениях, какие могут быть включены в цикл 1836 г., чтобы занять в нем I и V места, следует отвести так называемый «Памятник» и искать вместо него другое произведение. Вместе с тем мы уверены, что можно признать возможность и вероятность включения в цикл (очевидно, на V место) стихотворения «Когда за городом, задумчив, я брожу». Академик М. П. Алексеев, отказываясь от включения в «гипотетический цикл» обоих стихотворений, не предлагает никакого другого решения вопроса (что и не входило в непосредственную задачу его исследования) и выражает сомнение в правомерности приложения понятия «цикл» к четырем известным нам стихотворениям. «В самом деле, — читаем мы в его монографии (с. 124), — основания для сближения их в известного рода комплекс по тематическому или какому-либо другому признаку представляются в значительной мере призрачными и надуманными, поскольку указанными для них общими признаками сходства обладают многие другие стихотворения Пушкина 1835—1836 гг.». И далее автор замечает: «Цель, которую ставил себе Пушкин, определяя цифровую последовательность известных нам четырех стихотворений, в точности неизвестна» (с. 125).

Основной для нас вопрос — какие общие черты в рассматриваемых четырех (или пяти) стихотворениях дают нам право считать их «циклом» (то, что перед нами не случайный подбор стихотворений, но глубоко продуманный комплекс — не вызывает у нас сомнений). Отсюда и другой вопрос — какое значение, какой смысл, объединяющий все стихотворения, содержит в себе этот «цикл», который — в противность мнению М. П. Алексеева —

246

мы не можем считать «гипотетическим», а «основания для сближения» входящих в него стихотворений — «в значительной мере призрачными и надуманными».

Прежде всего все четыре известных нам стихотворения написаны или по крайней мере отделаны и перебелены Пушкиным (как показывают приведенные выше даты) летом, в июне — июле 1836 г., когда он жил на даче под Петербургом, на Каменном острове. Несколько позднее написано предполагаемое нами пятым стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу...», датированное в автографе (ПД № 238) «14 авг.<уста> 1836. Кам<енный> остр.<ов>». Отсутствие римской цифры над этим текстом можно объяснить тем, что стихотворение не было еще доработано. Следует сказать, что эти римские цифры ставились Пушкиным или прежде перебелки, или над уже перебеленными текстами, а затем уже, между цифрой и текстом, вписывалось заглавие, что показывает, что первоначально поэт думал обозначать стихотворения только римскими цифрами, заменявшими заглавия. Это ясно видно на автографах «Мирской власти», «Из Пиндемонти»,51 «Подражания италиянскому».

Что касается метрической формы вошедших в римскую нумерацию четырех известных нам стихотворений, то все они (а также и пятое, предполагаемое нами, — «Когда за городом, задумчив, я брожу...») написаны шестистопными ямбами с парной — поочередно мужской и женской — рифмовкой с цезурой после третьей стопы, т. е. «александрийским» стихом, в котором, впрочем, цезура ощущается очень слабо, часто совершенно не чувствуется, что придает стиху замечательную гибкость, простоту, свободу и разнообразие (напомним его характеристику

247

в одной из отброшенных строф «Домика в Коломне»: «Извивистый, проворный, длинный, склизкой...» и пр.). В середине 30-х годов Пушкин охотно и часто прибегал к нему в своей медитативной лирике — для выражения глубоких чувств и раздумий, требующих возможности широкого и свободного выражения. Таковы «Полководец», «Из А. Шенье», «Странник», ряд отрывков и незавершенных произведений — «Французских рифмачей суровый судия...», «Пора, мой друг, пора, покоя сердце просит...», «Вы за Онегина советуете, други ...», «На это скажут мне с улыбкою неверной...», «Напрасно я бегу к Сионским высотам...», «Ценитель умственных творений исполинских...»; шестистопный ямб применен Пушкиным — противно традиции — в октавах «Осени» — «Октябрь уж наступил — уж роща отряхает...». Подобное метрическое единство собранных в единый комплекс четырех (или пяти) стихотворений со многими другими медитативными пьесами тех же лет (преимущественно 1835—1836 гг.) заставляет видеть в них и известную общность назначения и содержания — глубокие раздумья об окружающей поэта действительности, о жизни и смерти, о вопросах общественной и личной этики, о положении поэта. Отсюда является и вопрос — чем вызвано было желание Пушкина собрать и объединить ряд этих тематически разных, но сходствующих по характеру стихотворений именно тогда, в летние месяцы 1836 г.?

Это было время, чрезвычайно трудное, тяжелое и мучительное для Пушкина. Издание «Современника» доставляло много хлопот, бесконечные огорчения и досады. Пушкина жестоко теснила подозрительная и придирчивая цензура, руководимая его личным врагом, клевретом С. С. Уварова, М. А. Дондуковым-Корсаковым. С ними обоими Пушкину приходилось бороться не только за содержание и направление, но и за самое существование журнала. 26 августа была запрещена Главным управлением цензуры статья Пушкина «Александр Радищев»; искажались и портились «Письма из Парижа» А. И. Тургенева, смелые критические статьи Д. В. Давыдова о войнах 1812—1814 гг.; вызывали придирки статьи Пушкина «Российская Академия», «Мнение М. Е. Лобанова», «Вольтер», стихи Ф. И. Тютчева, позднее — «Капитанская дочка» и пр.52

248

С другой стороны, противники и конкуренты Пушкина в журналистике — Булгарин в «Северной пчеле», Сенковский в «Библиотеке для чтения» — вели против «Современника» неустанную и яростную борьбу, которую правильнее назвать травлей. Как явствует из писем Карамзиных к Андрею Н. Карамзину, последняя строфа стихотворения «Я памятник себе воздвиг...», говорящая о равнодушии поэта к клевете, о презрении к обидам, отказе от спора с глупцом, — эта строфа являлась не только декларацией общего характера, но и ответом на выступления враждебной критики и на толки публики, в особенности — на выпады Булгарина и его помощника «П. М-ского» или «П. Медведовского», т. е. П. И. Юркевича в «Северной пчеле».53 Стихотворение, вызванное прежде всего желанием Пушкина в поэтической форме подвести итог своему творческому пути, определялось вместе с тем и конкретными обстоятельствами сложной журнально-литературной борьбы, в которых находился Пушкин в период издания «Современника».

Тяжесть положения Пушкина усугублялась тем, что Гоголь, который мог бы быть ценным его помощником в журнале, — не столько как публицист, сколько автор, повествователь и драматург — уехал в июне за границу. Старые литературные друзья — П. А. Вяземский, В. Ф. Одоевский, помогавшие Пушкину в издании «Современника», расходились с ним во многом в своих литературно-общественных взглядах и — особенно Вяземский — старались подчас направлять журнал не так, как хотел бы вести его Пушкин. В. Ф. Одоевский, бывший значительно ближе к Пушкину по взглядам, чем был в это время Вяземский, не мог тем не менее вполне удовлетворять требованиям Пушкина к журналу и укрепить его положение (напомним критические отзывы Пушкина о «Сильфиде», «Сегелиеле» и «Разговоре недовольных» Одоевского, от публикации которых он отказывался). А молодой литературный делец А. А. Краевский, начинавший около Пушкина свою журналистскую карьеру, уже обдумывал предательство «Современника» и организацию нового журнала, в котором бы Пушкин не имел руководящего влияния. Вести в таких условиях журнальную работу становилось для Пушкина почти невозможным, а его желание опереться на нового помощника — взять в «Современник» Белинского, критическую силу которого он оценил по его первым статьям, несмотря на резкие отзывы в них о «Современнике» и о нем самом, не могло в то время осуществиться.

249

Не меньше, чем журнальная борьба вокруг «Современника», волновали Пушкина его положение в отношении Николая I и его ближайших помощников — Бенкендорфа и Уварова, его положение в петербургском обществе, наконец, его имущественное положение. И то, и другое, и третье в 1836 г. все более осложнялись. Пушкин — писатель, гражданин и глава семьи — все сильнее чувствовал окружающую его ненависть «света», ощущал все явственнее сжимающееся вокруг него и его жены кольцо интриг, клеветы и предательства. Происшедшие в этом году столкновения, едва не кончившиеся дуэлями, с В. А. Соллогубом, С. С. Хлюстиным, Н. Г. Репниным, достаточно показывают его напряженное состояние. Все более задыхаясь в тягостной зависимости от самодержавия и в удушливой атмосфере петербургского высшего общества, в которой он принужден был жить, Пушкин не мог вместе с тем получить разрешение ни на поездку за границу, ни на отставку и отъезд на житье в деревню.54 Все это было источником тяжелых раздумий поэта о своем положении в настоящем и в будущем. В неотправленном письме к П. Я. Чаадаеву от 19 октября 1836 г., подводя итог своим взглядам на прошлое и на современность России, он писал: «Хотя я лично сердечно предан императору, я далек от того, чтобы восторгаться всем, что вижу вокруг себя; как литератор — я раздражен; как человек с предрассудками — оскорблен...». (XVI, 172, перевод с франц.).

Не будет преувеличением сказать, что Пушкин в 1836 г. чувствовал себя в большем одиночестве, чем за десять лет до того, после разгрома декабристов — его «друзей, братьев, товарищей»: тогда, в 1826 г., он живо ощущал восторженное сочувствие общества, широкого круга читателей; теперь «общество» было ему враждебно, а сочувствие читателей он перестал ощущать и не мог вызвать его ни последними сборниками своих сочинений, ни «Пугачевым», ни «Современником».

В таких условиях создавались стихотворения, отразившие в себе, с разных сторон и в разных формах, настроения и раздумья поэта и объединенные им, для будущей публикации, в своего рода если не тематический, то смысловой и формально-художественный цикл.

Три из этих стихотворений — «Отцы пустынники и жены непорочны...», «Подражание италиянскому» и «Мирская власть» — облечены в формы церковно-религиозной поэзии: евангельской легенды и христианской молитвы. Это обстоятельство давало повод многим дореволюционным биографам и комментаторам Пушкина писать о глубокой и искренней религиозности Пушкина в последние годы его жизни, о его успокоенности и примирении

250

с действительностью. Это, конечно, не так, но вопрос не решается просто и прямолинейно, а представляет две стороны. Несомненно, что Пушкин как мыслитель всегда тяготел к материализму, хотя бы и стихийному, и был деистом, т. е. отрицал необходимость и возможность существования личного божества, правящего миром. Но несомненно и то, что в последние годы жизни Пушкин нередко обращался к мотивам и образам, связанным с религиозными представлениями, и обращался к ним не только как к художественным фикциям, к элементам поэзии, но и видя в них воплощения известных моральных требований и истин, соответствующих его этическим воззрениям. Размышления о бурной молодости, о совершенных им ошибках, свойственные зрелому Пушкину, принимают нередко характер «покаяния». Таково «Воспоминание» (1828), где носителями возмездия за прошлые грехи выступают

Две тени  милые,  два данные судьбой
          Мне ангела  во дни былые —
Но оба с крыльями,  и с пламенным  мечом,
          И стерегут — и  мстят  мне оба...

(III, 654—655)

Мотив покаяния слышится и в ответе поэта митрополиту Филарету — «В часы забав иль праздной скуки...» (1830), совершенно независимо от личного отношения Пушкина к этому лицемерному и бездушному иерарху, которое не могло не быть отрицательным. В глубоко интимном и искреннем обращении к жене — «Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит...» (1834?) — мечтая о «побеге» «В обитель дальную трудов и чистых нег», он пишет план продолжения, где мы читаем: «О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню — поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические — семья, любовь etc. — религия, смерть».55

В 1835 г. он обращается к сочинению Джона Баниана (John Bunyan, 1628—1688) «The Pilgrim’s Progress» («Странствие паломника») и сжато перекладывает в стихи, с очень значительной переработкой, его первые главы (стихотворение «Странник», о котором придется еще говорить).56 Книга сурового проповедника-

251

пуританина, борца против режима реставрации Стюартов, написанная им в тюрьме, привлекла Пушкина прежде всего своим страстным протестом против общественного строя, под гнетом которого, при видимости внешнего благополучия, задыхается осознавший себя и свое положение человек; отсюда может быть лишь один выход — полный разрыв с «обществом» и уход из него; но Пушкина привлекал и звучащий в книге мотив покаяния, самообличения и очищения от прошлых грехов, сродный отдельным моментам в его собственной биографии, когда он мучительно задумывался о своей жизни.

Одновременно со стихотворением «Из Пиндемонти» (на том же листе, где его черновик, — ПД 237) сделан набросок, оставшийся незаконченным и неотделанным:

Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам...
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.

(III,  419)57

Он близок по теме и образности к «Страннику», близок вместе с тем и к стихотворениям, его окружающим, на евангельские и религиозные темы, особенно к «Молитве» — «Отцы пустынники и жены непорочны...», поскольку последнее является выражением чувств «падшего», которого молитва «крепит неведомою силой». Отсюда нужно заключить, что три рассматриваемых стихотворения («Отцы пустынники и жены непорочны...», «Подражание италиянскому», «Мирская власть») не являются ни случайностью в творчестве Пушкина, ни только формально-художественным использованием чуждых ему понятий и образов. В них вложено много глубоко личного и очень значительного.

Несомненно, однако, и то, что идейное содержание этих стихотворений много шире и глубже их прямого смысла.

252

В стихотворении II — «Отцы пустынники и жены непорочны...» Пушкин, перекладывая стихами молитву Ефрема Сирина, пользуется ее фразеологией, чтобы поставить перед собой (а следовательно, и перед читателями его стихов) некий этический идеал человека, сформулированный раннехристианским аскетом, всем известный и вместе с тем нимало не соответствующий понятиям окружающих автора людей. Пожелания «Духа смирения, терпения, любви и целомудрия», содержащиеся в стихотворении, не должны вызывать недоумения. Во-первых, Пушкин здесь точно воспроизводил слова молитвы («дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми...»); во-вторых, не следует прямолинейно отождествлять значение этих христианских понятий с этическими понятиями Пушкина. Пушкин, окруженный врагами, в непрестанной борьбе, мог временами, в моменты тяжелых раздумий о своей жизни, желать покоя, желать себе сил и способностей переносить свое положение и стать выше его. В этом, как кажется, смысл рассматриваемого стихотворения.58

Третье по порядковому номеру стихотворение «Подражание италиянскому» («Как с древа сорвался предатель ученик...») представляет собой, как известно, вольное переложение сонета Франческо Джанни (Fr. Gianni, 1760—1822) «Sopra Giuda», известного Пушкину во французском переводе.59 Его содержание основано на евангельской легенде о самоубийстве предателя Христа — его ученика Иуды; Пушкина привлекло в нем изображение казни предателя, а предательство, клевета, измена — особенно предательство со стороны друга — были в глазах поэта тягчайшими из возможных преступлений; к осуждению предательства или клеветы он возвращался не раз в своей поэзии (ср. «Коварность», 1824; «Желание славы», 1825; «Так море, древний душегубец...», 1826; «Воспоминание», 1828; некоторые из «Песен западных славян» — «Видение короля», «Битва у Зеницы-Великой», «Песня о Георгии Черном», «Сестра и братья», 1834; «На Испанию родную...», 1835; выпущенные отрывки из «Вновь я посетил...», 1835, и пр.).

253

Четвертое стихотворение — «Мирская власть», каков бы ни был конкретный повод к его созданию, представляет собой произведение с несомненно очень сложным, многогранным содержанием.60 Уже его заглавие — «Мирская власть» — содержит в себе противопоставление «мирской», т. е. гражданской, государственной власти, действующей насилием, — власти моральной, духовной (не в церковном смысле, так как для поэта важен не ритуальный, а именно моральный смысл изображаемого им евангельского предания). И эта «мирская» власть, грубо вмешивающаяся в область духовных, моральных переживаний, решительно им осуждается. С негодованием осмеивается мнимая, показная религиозность «мирской» власти:

К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятие казенная поклажа
И вы боитеся воров или мышей?..

С еще большим негодованием осуждается антинародный характер этой «мирской власти»:

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья жизнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ.61

Официальная «мирская власть» николаевской империи рассматривала религию и церковь как единственный источник воспитания и образования народа в духе смирения и подчинения. Но сама эта власть решительно запирала доступ народу даже к церковным обрядам, там, где опасалась умаления сословных привилегий «гуляющих господ». Стихотворение Пушкина, опирающееся на драматическое евангельское предание, оказывалось направленным против бесчеловечной и антинародной «мирской

254

власти». Этим вполне объясняется то, что стихотворение, не пропущенное цензурой в посмертное издание (или не включенное в него Жуковским из опасения цензуры), увидело свет впервые в герценовской «Полярной звезде» на 1856 год: и русская цензура, и Герцен — обе стороны одинаково сознавали большой общественный смысл, политическую остроту и демократическое направление написанного на религиозную тему пушкинского стихотворения.

Пятое в цикле стихотворение, как сказано, неизвестно. Шестое озаглавлено было Пушкиным сначала «Из Alfred Musset», потом имя французского поэта заменено именем итальянского: «Из Пиндемонти». То и другое имя — маскировка, примененная из цензурных соображений:62 стихотворение целиком пушкинское, одно из наиболее откровенных и глубоко субъективных в его поздней лирике. В отличие от трех рассмотренных нами, оно построено не на церковно-религиозной тематике и фразеологии, но на понятиях и терминах современной публицистики, выражающих совершенно четко политическую мысль автора. Применение классического образа («Я не ропщу о том, что отказали боги...») еще подчеркивает горькую иронию и презрение к предмету рассуждения — буржуазному парламентаризму, а цитата из «Гамлета» показывает близость настроений Пушкина к настроениям шекспировского героя, глубоко презирающего и отрицающего ненавистный ему придворно-феодальный мир. Первая часть стихотворения (ст. 1—13) заключает суждение о двух основных системах государственного управления того времени: о самодержавной монархии, которая лишь названа («Зависеть от царя...»),63 но в определении даже не нуждается (это определение дано в помеченной тем же днем «Мирской власти»), и о буржуазной парламентской «демократии» — безразлично, в форме ли конституционной монархии или республики («зависеть от народа»): обе они одинаково отвергаются («Не всё ли нам равно? Бог с ними»). Русскую самодержавную власть Пушкин хорошо знал по своему двадцатилетнему жизненному опыту (со времени окончания Лицея),

255

а в 30-х годах, особенно с 1834-го, пришел к глубоко отрицательному взгляду на нее, даже при условии признания некоторых положительных черт в ее носителе Николае I. Западноевропейский и американский парламентаризм он внимательно изучал, в особенности с 1831 г., намереваясь писать историю французской революции от ее истоков — борьбы городов и крестьянства против феодалов в средние века; результатом этих изучений явились резко отрицательные изображения современных буржуазных демократий: английской в «Путешествии из Москвы в Петербург», американской в «Джоне Теннере», а в историческом плане — изображение классовой борьбы в период упадка феодализма в «Сценах из рыцарских времен». Отвергнув обе эти системы, Пушкин противопоставляет им, однако, не какую-либо третью (потому что третьей системы он не мог видеть в то время), но полную свободу мыслящей человеческой личности — в данном случае личности поэта — от всякой системы и всякой власти, — противопоставляет независимость, высокое сознание своего личного человеческого достоинства, доведенное до отрицания всяких общественных обязанностей. Было бы ошибкой понимать подобное настроение как анархический индивидуализм, как отказ от служения народу и обществу: в гражданском служении Пушкин всегда видел свое писательское призвание. Но здесь сказывается тяжелое состояние поэта, сохранившего свободолюбивые идеалы и ясно сознающего между тем невозможность общественной деятельности и борьбы в условиях 30-х годов — в период высшего торжества и могущества николаевской монархии, в той общественной и литературной обстановке, о которой говорено выше. Пушкин задыхался — и стихотворение «Из Пиндемонти» звучит как вопль человека, задыхающегося и ищущего хоть глотка чистого воздуха.

В этом смысле — стремления к свободе во что бы то ни стало — можно, как кажется, сопоставить «Из Пиндемонти» с другими двумя стихотворениями, выражающими те же настроения, и прежде всего с отрывком, начинающимся стихом «Не дай мне бог сойти с ума». Стихотворение это принято датировать 1833 годом — по давней традиции, идущей от Анненкова,64 но которая не имеет твердых оснований, кроме сближающей его будто бы с «Медным всадником» темы сумасшествия. Правильнее, быть может, отнести его к 1835—1836 гг., сопоставляя со стихотворениями «Странник» и «Из Пиндемонти»: безумным, «чья речь и дикий плач Докучны и кому суровый нужен врач», считают «ближние» Странника, осмелившегося порвать с привычным укладом жизни во имя внутренней и внешней свободы; «сильным и вольным» мог бы быть сумасшедший, если бы его «оставили на воле». Воля безумного безгранична, и ее проявления («Я пел бы в пламенном бреду..., заслушивался волн..., глядел бы, счастья

256

полн, в пустые небеса...») близко совпадают с желаниями поэта, отрешающегося от «громких прав», «От коих не одна кружится голова», чтобы иметь возможность «Никому отчета не давать... По прихоти своей скитаться здесь и там, Дивясь божественным природы красотам...». Разница здесь в том, что в одном случае освобождение достигается ценой безумия, воля бессознательна, — и это приводит человека вновь к порабощению; в другом — орудием освобождения является разум, возвышенное самосознание человека, нераздельное от свободы, но самая эта свобода, отрицающая современное общество, остается мечтой, несбыточность которой горько сознается поэтом. Трагический и безысходный круг, составляемый этими тремя стихотворениями, с несравненной глубиной и силой выражает положение мыслящего человека «с душою и талантом» в условиях николаевской монархии 30-х годов.

Таковы четыре известных нам стихотворения из задуманного в августе (?) 1836 г. цикла. Два места в нем — I и V — как уже говорилось выше, остаются (пока!) незаполненными. Предложенное нами в 1958 г. на I место стихотворение «Я памятник себе воздвиг...» теперь, после возражений академика М. П. Алексеева и других авторов, должно быть отведено, и I место пока остается незанятым.

Пустующее пятое место, по нашему мнению, должно занимать стихотворение «Когда за городом, задумчив, я брожу...», написанное 14 августа. Оно по форме представляет такое же размышление, монолог для себя, как «Из Пиндемонти», «Мирская власть», «Отцы пустынники...», как и более ранние «Вновь я посетил...» или «Полководец». В нем, как и в некоторых других, характер размышления, внутреннего монолога, выхваченного из целого потока мыслей и переживаний, подчеркивается обрывом последнего стиха:

Стоит широко дуб над важными гробами,
Колеблясь и шумя...

То же — в стихотворении «Из Пиндемонти», а также в более раннем «Вновь я посетил... ».65 Стихотворение построено на противопоставлении двух кладбищ: городского как образа неволи, пошлости, антихудожественности, унижения человека, — и деревенского как воплощения воли, покоя, широты, поэтичности, близости

257

к природе.66 Это не руссоистское противопоставление города и природы, выраженное, например, в «Цыганах»: это выражение того глубоко выстраданного Пушкиным стремления к свободе мысли и творчества, свободе от условностей и деспотической опеки, какое мы видим в ряде его писем к жене и в ряде стихотворений («Пора, мой друг, пора...», «Странник», «Вновь я посетил...», «Из Пиндемонти», «Не дай мне бог сойти с ума» и др.) и что так трогательно выражено в строфе XLVI Восьмой главы «Онегина», в словах, обращенных к герою Татьяной. Вместе с тем чувствуется здесь и не раз повторяющийся в творчестве Пушкина — особенно в 30-х годах — мотив возвращения к земле, в родную усадьбу, о чем мы уже говорили в связи с «Родословной моего героя». Действительно, кладбище, изображенное в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу...», — не крестьянское, сельское кладбище (напомним набросок «Стою печален на кладбище...» 1834 г., а также картину похорон ребенка в стихотворении «Румяный критик мой...»), но приусадебное, помещичье («кладбище родовое, где дремлют мертвые в торжественном покое»; ср. «Старея близ могил родных В своих поместьях родовых» — в «Езерском»). Стихотворение, таким образом, связано с целым комплексом социальных размышлений Пушкина о положении передового, культурного (и материально падающего) дворянства, к которому он сам принадлежал, о его общественно-политической роли, о его судьбе. Эти размышления были тем более сложны, что сочетались (как показывает все творчество Пушкина 30-х годов) с мыслями о положении закрепощенного народа и поисками путей для его освобождения.

Предположение о том, что одно пустующее место (возможно, V) могло быть занято стихотворением «Когда за городом, задумчив, я брожу...» — предположение, которое нам представляется наиболее возможным (ср. выше мнение Н. Л. Степанова), — не исчерпывает вопроса, оставляя незаполненным еще одно место. Какие произведения — конечно, последних лет жизни поэта — можно здесь указать? Из написанных в 1836 г. очень близко и тематически и по метрике к другим стихотворениям нашего ряда четверостишие «Напрасно я бегу к сионским высотам...» (о котором упоминалось выше). Но является ли оно законченным стихотворением (как полагает Н. Н. Петрунина — см. выше) или это только начало, о котором трудно сказать, во что бы оно вылилось, — вопрос этот нельзя считать решенным. Из других стихотворений, написанных в 1835 г., подходят к «циклу» 1836 г. — по своему медитативному характеру, большим философским и общественным проблемам, вложенным в них, наконец, по метрической форме — «Полководец» и «Странник», а также

258

более ранние «Французских рифмачей суровый судия...» (1833) и «Пора, мой друг, пора...» (1834). Но «Полководец» был только что напечатан в том самом «Современнике», куда, по-видимому, предназначался и цикл 1836 г. «Французских рифмачей суровый судия...», послание, обращенное к Буало, имеет слишком узкую литературную тему, а обращение к жене «Пора, мой друг, пора...» — слишком, нужно думать, интимно; к тому же, оба последних стихотворения не закончены. Остается «Странник» — и очень возможно, что именно он должен был входить на одно из пустующих мест ряда или продолжить его. Это тем более вероятно, что первые 42 стиха «Странника» переписаны в 1836 г., и не ранее 14 августа (рукопись ПД 984). Препятствуют, однако, такому предположению размеры его и объективированная форма рассказа «о себе», не свойственная остальным стихотворениям, входящим в известную нам нумерацию.

Таков лирический цикл 1836 г. Мы имеем право называть этот ряд «циклом», так как известная общность мысли, целенаправленность, наконец, общность художественной формы сообщают ему внутреннее (а отчасти и внешнее) единство. В то же время стихотворения этого цикла многими нитями связаны с другими важнейшими произведениями медитативной лирики, с раздумьями-монологами, столь характерными для поэзии Пушкина 30-х годов.

Другой вопрос — насколько мог бы Пушкин напечатать — в «Современнике» или иначе — этот важный для него цикл. В этом приходится очень сомневаться. Известно, что «Мирская власть» увидела свет полностью лишь в герценовской «Полярной звезде», а в России — в издании Геннади 1870 г.; пятое (предполагаемое) стихотворение — «Когда за городом, задумчив, я брожу...», не включенное в посмертное издание по цензурным соображениям, напечатано было полностью Анненковым в VII, дополнительном томе его издания (1857); шестое — «Из Пиндемонти» — опубликовано впервые с большими цензурными изъятиями в том же дополнительном томе 1857 г., а полностью, без цензурных пропусков, напечатано лишь в первом издании под редакцией П. А. Ефремова, 1880 г.

«Посмертная» история пяти стихотворений показывает, что только два из них — «Отцы пустынники и жены непорочны» и «Подражание италиянскому» — были напечатаны беспрепятственно, а три (или два, если считать только известные) — испытали долгие цензурные мытарства. Отсюда можно предположить, что сугубо внимательная, подозрительная и придирчивая к «Современнику» цензура не пропустила бы их — по крайней мере без изменений — и при жизни Пушкина. Это обстоятельство отчетливо характеризует общественное значение пушкинского лирического цикла 1836 г.

Сомневаясь, быть может, в возможности напечатать намеченный цикл целиком, Пушкин составил — вероятно, осенью того же

259

1836 г. — другой список, в который включил два (или три — если верно наше предположение) стихотворения из первого цикла и добавил к ним еще пять других, взятых из разных годов. Список дает новый намеченный цикл, тематически и формально не единый, но объединенный общими настроениями, вложенными в них. Обратимся к этому списку.

6

Список, о котором идет речь, находится на обороте согнутого вдвое листа, на трех других страницах которого написан беловой с поправками текст первых 42 стихов стихотворения «Странник».67 Текст списка таков (первое заглавие — «Из Bunyan» — надписано после остального текста):

Из  Bunyan
Кладбище
Мне  не спится
Молитва
Сосны
Осень в деревне
Не дорого ценю
Зачем  ты  бурный Акв<илон>
Последняя  туча

Последняя строчка зачеркнута. Далее начата еще строчка — вероятно, «Мн<е не спится>», и тотчас зачеркнута как начатая вторично по ошибке. Сбоку записана и зачеркнута дата: «1825».

Список прокомментирован в свое время М. А. Цявловским,68 но в комментарий его нужно внести некоторые поправки и дополнения. Датировка списка не очень точно определяется, но пределы ее не вызывают сомнений: список составлен после 14 августа 1836 г. (дата написания стихотворения «Когда за городом, задумчив, я брожу...», обозначенного в списке как «Кладбище») и до конца декабря того же года (так как «Аквилон» напечатан в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“» 2 января 1837 г.), — вернее всего, осенью (в сентябре — октябре) 1836 г. Почти все стихотворения легко устанавливаются.

«Из Bunyan» — «Странник», стихотворение, писавшееся в июне или июле 1835 г. (дата на перебеленной рукописи «26 ию<...?> 1835» не может быть установлена в отношении месяца), но переписывавшееся набело, вероятно, позднее — немногим ранее или одновременно с рассматриваемым списком, так как последний находится на обороте перебеленного текста начала

260

«Странника» (если, конечно, «Странник» не начат переписываться после составления списка — и брошен потому, что Пушкин заметил, что лист уже занят).

«Кладбище» — «Когда за городом, задумчив, я брожу...», написанное 14 августа 1836 г., или (что менее вероятно) «Стою печален на кладбище...», дошедшее до нас лишь в черновом автографе 1833—1834 гг.; неизвестно, было ли оно перебелено; но, недоработанное и брошенное, оно едва ли могло войти в список.69

«Мне не спится» — «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы...», стихотворение, написанное в октябре 1830 г., но переписанное и обработанное, по-видимому, в 1835 г.

«Молитва» — очевидно, «Отцы пустынники и жены непорочны...», беловая рукопись которого помечена «22 июля (или: июня) 1836».

«Сосны» — несомненно, «Вновь я посетил...», стихотворение, помеченное «26 сентября 1835».

«Осень в деревне» — по мнению М. А. Цявловского, основанному на списках стихотворений, приготовленных для издания 1832 г., — «Осень» («Октябрь уж наступил...»), — стихотворение, написанное в октябре — начале ноября 1833 г., а начатое, как предполагалось, осенью 1830 г. Но, как было показано выше, списки 1830—1831 гг. имеют в виду не «Осень», тогда еще не существовавшую, но «Румяный критик мой, насмешник толстопузый...» — стихотворение, помеченное 1 и 10 октября 1830 г. Вероятно, и рассматриваемый список под обозначением «Осень в деревне» имеет в виду то же самое стихотворение, которое так названо во втором списке к изданию 1832 г.70

«Не дорого ценю» — «Из Пиндемонти», помеченное 5 июля 1836 года.

«Зачем ты, бурный (в печати: грозный. — Н. И.) Акв<илон>» — стихотворение «Аквилон», помеченное в беловом автографе, а затем в печати, 1824 годом; отделано и закончено оно

261

было, согласно помете на том же беловом автографе, в Болдине, 7 сентября 1830 г. «Аквилон», как и «Осень в деревне», входит в списки стихотворений, предназначенных для издания 1832 г.

«Последняя туча» — стихотворение «Туча» («Последняя туча рассеянной бури...»), датируемое по утраченной теперь рукописи 13 апреля 1835 г. (или, во всяком случае, написанное не позднее середины июня 1835 г.). Как заметил М. А. Цявловский, Пушкин, вспомнив, что стихотворение уже напечатано,71 вычеркнул его.

Таким образом, в небольшой этот список вошли только не напечатанные к осени 1836 г. стихотворения 1830, 1833, 1835 и 1836 гг.; это показывает, что составлен он был не для сборника стихотворений, но именно для журнальной публикации новых, неизданных вещей. Отбор их позволяет сделать некоторые наблюдения.

В список вошло несколько произведений очень важного для Пушкина значения. Разнообразные по тематике, поэтическому стилю и метрической форме, они объединяются общим характером — своей медитативностью, сочетанием глубоко личного начала с широкими обобщениями философского, этического, общественно-политического содержания. С формальной точки зрения трудно, конечно, назвать эти восемь стихотворений циклом, но по существу они объединены глубокой внутренней связью, позволяющей видеть в них объединение циклического типа.

О значении некоторых из них — «Из Bunyan» («Странник»), «Кладбище» («Когда за городом, задумчив, я брожу...»), «Молитва» («Отцы пустынники и жены непорочны...»), «Осень в деревне» («Румяный критик мой, насмешник толстопузый...») или же — «Осень (отрывок)» («Октябрь уж наступил...»), «Не дорого ценю» («Из Пиндемонти»), «Зачем ты, бурный Акв<илон>» («Аквилон») — уже говорилось раньше, и нет надобности к ним возвращаться. Новые произведения, не включавшиеся раньше в проекты изданий, характеризуются, теми же свойствами.

«Последняя туча рассеянной бури...» — одновременно и объективная картина природы, и выражение субъективного состояния поэта после пронесшейся над ним «бури» — его столкновения с царем и Бенкендорфом, или еще шире — выражение страстного желания поэта получить свободу и покой от всего, что многие годы тревожило и тяготило его жизнь. Напечатанное одиноко и случайно в «Московском наблюдателе», оно воспринималось только как картина природы, особенно потому, что «Московский наблюдатель» был совершенно чужд воззрениям и настроениям Пушкина. Введенное же в контекст, поставленное рядом с «Аквилоном», оно получило бы совершенно иной смысл, иное звучание, настойчиво напоминало бы читателю о бурях,

262

проносившихся в последнее десятилетие не только над жизнью поэта, но и над общественно-политической жизнью России вообще. Поэтому исключение «Тучи» из списка нужно объяснять не только тем, что она уже была напечатана, но и другими вероятными соображениями, одновременно эстетическими и политическими: два стихотворения рядом или почти рядом на одинаковую тему создавали впечатление художественного однообразия — и этим, быть может, слишком явно подсказывался читателю скрытый смысл обоих произведений.

«Мне не спится, нет огня...» («Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы») — написано в Болдине в октябре 1830 г., а переписано и отделано значительно позже, по-видимому в 1835 г. (см. Акад. III₂, 860—862 и 1220—1221). Стихотворение это — одно из наиболее значительных «раздумий» в лирике Пушкина; созданное в Болдинскую осень, в переломный момент жизни поэта, оно отражает и чувство глубокого одиночества, в котором он находился, и сознание бессмысленности жизни, тяготеющее над ним, и возмущение этой бессмысленностью, и желание во что бы то ни стало овладеть внутренней логикой жизни:

Я  понять тебя  хочу,
Смысла  я  в  тебе  ищу...

Рационалистическое, характерное для Пушкина заключение становится еще яснее и выразительнее при сопоставлении его с поправкой, внесенной Жуковским в последнюю строку при печатании стихотворения в посмертном издании:

Я  понять тебя  хочу,
Темный  твой  язык  учу...72

Поправка имеет целью не только «улучшение рифмы» (как полагает редактор Академического издания), но и замену пушкинского рационализма — признанием мистической темноты бытия, свойственным Жуковскому.

Наконец, «Сосны» — так условно названо стихотворение «Вновь я посетил Тот уголок земли, где я провел...», написанное 26 сентября 1835 г. в Михайловском (может быть, впрочем, это не только обозначение, но Пушкин думал так озаглавить стихотворение в печати, и это заглавие следовало бы ввести в основной текст). Для этого углубленного в себя, медленно текущего ряда размышлений о своем прошлом и о будущем, связанного с картинами любимых им мест, Пушкин выбрал необычный и, казалось бы, не лирический размер — драматический белый пятистопный ямб, без цезур; такой стих придал стихотворению характер внутреннего монолога, перемежающегося паузами, меняющего тон в зависимости от места, где находится и которое рассматривает поэт: каждое место в усадьбе и вокруг нее вызывает разного рода воспоминания, эмоции и размышления. Обрабатывая

263

стихотворение, Пушкин не только сократил его, устранив длинноты и излишние, по его мнению, подробности, но изъял целые отрывки, представлявшиеся ему слишком откровенными и слишком интимными, оставляя лишь то, что имеет общее значение и носит сдержанно-спокойный характер. Самое откровенное и трагическое признание, бывшее в конце чернового текста стихотворения и потом изъятое (от «я еще Был молод, но уже судьба и страсти» до «И ненависть и грезы мести бледной» — III₂, 996 и 1003—1005), по смыслу очень близко ко второй (также изъятой при публикации) половине «Воспоминания» (1828). Но к скорбному воспоминанию о печальной, мучительной юности в размышлении 1835 г. присоединяется новая мысль — о спасительном влиянии поэзии, благодаря которому он прошел через тяжкое испытание и «воскрес душой»: это признание совершенно точно характеризует переживания Пушкина и его творчество в Михайловском зимой 1824—1825 гг.73

Сдержанно-грустные размышления о прошлом, подводящие итог жизни поэта почти за двадцать лет (с 1817 г., когда он впервые приехал в Михайловское), сменяются в конце стихотворения мыслью о будущем, о новых поколениях, т. е. о вечном движении и развитии в природе и в человеческом обществе, — с характерным для Пушкина оптимистическим обращением: «Здравствуй, племя Младое, незнакомое!» и т. д. Среди лирических стихотворений последних лет жизни поэта «Сосны» являются одним из важнейших по мысли, по содержанию и одним из своеобразнейших и совершеннейших по художественной форме.

Как видно, небольшой список стихотворений, рассматриваемый нами, очень значителен и разнообразен в смысле тематики, образов, мыслей и художественных форм. Осуществление его в печати при жизни Пушкина раскрыло бы ряд чрезвычайно важных, неизвестных читателям и критике моментов его лирического творчества и показало бы всю несостоятельность широко распространенных тогда суждений о том, что Пушкин как поэт-лирик исчерпал себя, окончил свой путь и представляет явление прошлого. Но Пушкин не успел напечатать ни цикла, обозначенного номерами, ни стихотворений, входящих в последний список. Эти вершинные произведения его зрелой лирики увидели свет лишь в посмертном «Современнике» или в дополнительных томах посмертного издания, а некоторые — через много лет после смерти поэта. Лирика 30-х годов осталась при жизни Пушкина скрытым от читателей творчеством «для себя».

264

7

В самом конце 1836 г. (или даже в начале января 1837-го) Пушкин заключил договор с книгопродавцем Плюшаром на издание сборника своих стихотворений.74 В архиве Пушкина сохранилась — правда, не полностью — заготовленная для сборника рукопись в виде писарских копий с печатных текстов, размещенных по отделам в обложках с заголовками, надписанными рукой Пушкина.75 На этой рукописи необходимо остановиться.

Полное суждение о предположенном Пушкиным издании стихотворений затруднительно потому, что рукопись сборника сохранилась далеко не вся — или составление ее не было закончено Пушкиным; состав и порядок стихотворений в отделах, несомненно, спутаны — уже после смерти Пушкина, и тексты сложены случайно, в полном беспорядке, с нарушением нумерации; часть материалов, возможно, использована для посмертного издания 1838—1841 гг.76 То, что сохранилось, представляет следующие особенности.

В рукопись вошли только те стихотворения, которые уже были напечатаны в «Стихотворениях Александра Пушкина» (чч. I—IV, 1829, 1832 и 1835); ни одно стихотворение, отсутствующее в этих четырех частях, сюда не введено или по крайней мере не сохранилось.

Сборник разделен на отделы, объединяющие стихотворения по жанровым признакам и частично повторяющие отделы издания 1826 г., с прибавлением новых, соответственно новым формам, возникшим в поэзии Пушкина после 1825 г., и отчасти — соответственно практике изданий других поэтов, в особенности четвертого издания стихотворений Жуковского 1835—1836 гг. Мы видим в сборнике обложки следующих отделов, надписанные рукой Пушкина:

265

Стихотворения лирические, т. е., по-видимому, декламационного, ораторского типа; ср. в издании Жуковского.

Подражания древним. Ср. сборник 1826 г.; состав отдела, видимо, сохранился не полностью.

Послания. Ср. сборник 1826 г.

Эпиграммы, надписи и пр. Ср. сборник 1826 г.; возможно, что сюда теперь перенесена часть материала из отдела «Подражания древним».

Баллады и песни. Ср. в издании Жуковского: 1) «Романсы и песни», 2) «Баллады», выделенные как вполне определенный жанр. У Пушкина понятие баллады более широко и свободно; из «песен» в этом отделе «Певец» 1816 г., но состав отдела, быть может, и спутан.

Сонеты. Здесь, однако, кроме трех сонетов 1830 г., находятся стихотворения разных жанров, разного стиля и содержания, внесенные, быть может, Жуковским, который написал и второе заглавие: «Песни. Стансы. Сонеты»; но «Анчар», например, не подходит ни под одно из этих определений, если только не рассматривать его как «стансы».

Стихи, сочиненные во время путешествия (1829). Здесь собран весь цикл «кавказских» стихотворений, о котором мы говорили выше.

Песни западных славян. Последние два отдела действительно обладают тематическим, а второй — и жанровым единством и составляют «циклы» в собственном смысле.

Вольные подражания восточным стихотворениям. Сюда, кроме «Подражаний Корану» и стихов на библейские мотивы, входят «Пророк» и «Ангел».

Простонародные сказки. Здесь отсутствует, вероятно случайно, напечатанная в III части стихотворений «Сказка о царе Салтане»; «Жених», которого Пушкин определял как «простонародную сказку» (см. список, опубликованный в сб. Рукою Пушкина, с. 266, № 20), перенесен в отдел «Баллад и песен», в чем, вероятно, нужно видеть вмешательство Жуковского после смерти Пушкина.

Разные стихотворения. Первоначально отдел назван «Смесь» (ср. в четвертом издании стихотворений Жуковского 1835—1836 гг.); сюда вошли и «Поэт и толпа», и «Разговор книгопродавца с поэтом» — вместе с тем «Прозерпина», перевод из «Конрада Валленрода» и пр.

Последний раздел — без пушкинского заглавия, с надписью Жуковского: «Разговорн<ые>» (т. e. драматические произведения?), куда входят «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Сцена из Фауста». Последняя, впрочем, носит № XX, т. e. перенесена из какого-то другого отдела.

Как видно, в числе отделов нет ни «элегий», ни отдела, посвященного лирическим произведениям медитативного рода и крупного

266

значения — или они должны были раствориться в отделе «Разных стихотворений»; но подобного рода произведения вообще отсутствуют или не сохранились в рукописи; достаточно назвать такие, вошедшие в первые две части «Стихотворений», как «Погасло дневное светило...», «К Овидию», «Демон», «К морю», «А. Шенье», «19 октября» (1825), «Воспоминание» и почти всю любовную лирику 20-х годов.77

Возможно, что все они должны были войти в другие, неосуществленные отделы; возможно и то, что листы рукописи, содержавшие эти и другие стихотворения, затеряны или были использованы при подготовке посмертного издания.78

Как бы то ни было, рукопись 1836 г. дает слишком зыбкий материал для окончательных суждений. Мы можем лишь сказать, что Пушкин в этом последнем, предположенном сборнике хотел отменить хронологический порядок первых трех частей «Стихотворений» (нарушенный уже там наличием отдела стихотворений «Разных годов») и сгруппировать материал частично по внутренне-

267

тематическим признакам (например, кавказские стихотворения 1829 г.), совпадающим в иных случаях с жанровыми («Песни западных славян», «Простонародные сказки», «Подражания восточным стихотворениям», «Подражания древним», драматические произведения, «Сонеты»). Некоторые отделы, однако, образованы по жанровому признаку в его классическом, чисто формальном понимании («Лирические стихотворения», «Послания»), другие же крайне расплывчаты («Баллады и песни», «Эпиграммы и надписи» — в особенности раздел, быть может и не принадлежащий выбору Пушкина, которому Жуковский дал название «Песни, стансы, сонеты»). Важнейший же для Пушкина в 30-х годах род лирики — выражающий отношение поэта к миру, содержащий его переживания и размышления, т. e. то, что принято называть медитативной лирикой, не находит себе в сборнике определенного места. Здесь требовались иные принципы группировки или циклизации стихотворений, но в сохранившейся рукописи (содержание которой дано выше) отсутствуют как соответствующие разделы, так и самый материал; нет, как сказано, ни одного стихотворения 1830—1836 гг., не бывшего до тех пор в печати, более того, нет ни одного не вошедшего в сборники 1829—1835 гг. и недостает многих, бывших в этих сборниках.

Чем же объяснить то странное явление, что Пушкин, с половины 20-х годов отрицавший жанровое деление лирики, стремившийся в 1829 и 1832 гг. представить читателю картину своего творчества в его хронологии, т. e. в его историческом развитии, теперь, подводя итог своей более чем двадцатилетней деятельности, решительно отказывается от историзма и возвращается, хотя и не в полной мере, к устарелой для него и для русской поэзии вообще жанровой классификации? Ответ, как кажется, может быть дан такой.

Проект издания стихотворений 1836 г., составленный в то время, когда Пушкин находился в мучительно тяжелом положении — и моральном, и материальном, — был вызван в значительной мере денежными соображениями. Совет «книгопродавца» «поэту», выраженный некогда в многозначительной формуле:

Не  продается  вдохновенье,
Но  можно  рукопись продать, —

не только не утратил для поэта своего смысла, но был еще оживлен литературно-журнальной борьбой 1835—1836 гг., и Пушкин сознательно ему следовал. Но для того чтобы скоро реализовать сборник, нужно было и подготовить его быстро, без затраты времени и нового труда, лишь с самой поверхностной правкой,79 обеспечив максимально безболезненное прохождение его через

268

цензуру. А этого можно было достичь, перенеся в новое издание готовый, процензурованный материал прежних сборников, без добавления чего-либо нового, неизданного, что могло смутить цензуру или требовало творческой художественной отделки. Но сборник не должен был быть и точным повторением прежних, а совсем новым, притом — замкнутым в себе, отдельным изданием. Он не был и подведением итогов всего творческого пути поэта — поскольку в него не входило почти ничего из произведений последних пяти лет (1832—1836). В лучшем случае он мог считаться итогом — да и то неполным — предшествующего периода — от первых шагов Пушкина-лицеиста (1815) до начала 30-х годов (1831). В этих условиях не было оснований сохранять хронологический принцип первых трех сборников: хронологическое размещение стихотворений имело бы смысл лишь в том случае, если бы сборник был пополнен неизданными произведениями последних пяти лет или входил в число других томов собрания сочинений Пушкина. Теперь же погодное расположение материала, заканчивающееся 1831 г., только подчеркивало бы отсутствие произведений последних лет, т. е. мнимое исчезновение творческих сил поэта-лирика, о чем так много писали в журналах и говорили среди читателей. В этих соображениях, как кажется, нужно искать оснований отказа Пушкина от хронологического принципа в пользу жанрово-тематического.80

Сущность дела, однако, в том, что и выпуск сборника в том виде, в каком он был предложен, и в том составе, в каком он нам

269

известен, не дал бы читателям ничего нового и не раскрыл бы перед ними лирической поэзии Пушкина последнего периода. Пушкин оставался бы в глазах критиков и читателей (даже критиков-друзей, подобных Белинскому) тем, чем он сделался для них к середине 30-х годов, — поэтом прошлого, явлением почти историческим (в смысле его несовременности), и сборник лишь подтвердил бы сложившееся убеждение в том, что поэтический голос любимого некогда поэта-лирика навеки умолкнул. Только в случае продолжения «Современника», — а вопреки мнению издателя, такая возможность была очень сомнительна, так как Бенкендорф считал, что разрешение издать «4 тома статей чисто литературных... на подобие английских трехмесячных Reviews»81 дано Пушкину только на один 1836 г. и не распространяется на будущее, — только в дальнейших томах «Современника», предположенных на 1837 г., мог Пушкин осуществить свое желание — раскрыть перед читателями последние и важнейшие произведения своей лирической поэзии, и раскрыть притом в известной системе, в объединенных внутренними связями циклах, два проекта которых, намеченные в 1836 г., рассмотрены выше.

Но намерениям Пушкина не суждено было осуществиться. Его творчество 30-х годов стало известно русскому обществу лишь из публикаций в посмертном «Современнике», в некоторых альманахах и журналах и — еще через четыре года — в дополнительных томах посмертного издания.

Спустя полтора месяца после смерти Пушкина представитель близкой к поэту семьи Карамзиных, Александр Карамзин, писал в Париж своему брату Андрею:82 «Говорили, что Пушкин умер уже давно для поэзии. Однако же нашлись у него многие поэмы и мелкие стихотворения. Я читал некоторые, прекрасные донельзя. Вообще в его поэзии сделалась большая перемена, прежде главные достоинства его были удивительная легкость, воображение, роскошь выражений et une grace infinie, jointe à beaucoup de sentiment et de chaleur;83 в последних же произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обилие великих, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения».84

Этот отзыв внимательного и дружески настроенного современника дает замечательно верную, проникновенную оценку лирической поэзии Пушкина 30-х годов.