- 5 -
ПУШКИН В РАБОТЕ НАД «ПОЛТАВОЙ»
1
«„Habent sua fata libelli“.* Самая зрелая изо всех моих стихотворных повестей, та, в которой все почти оригинально (а мы из этого только и бьемся, хоть это еще и не главное), „Полтава“, которую Жуковский, Гнедич, Дельвиг, Вяземский предпочитают всему, что я до сих пор ни написал, „Полтава“ не имела успеха...».
«Прочитав в первый раз в „Войнаровском“ сии стихи:
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную их дочь,**я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы пропустить столь разительную историческую черту было еще непростительнее. Однако ж какой отвратительный предмет! ни одного доброго, благосклонного чувства! ни одной утешительной черты! соблазн, вражда, измена, лукавство, малодушие, свирепость... Сильные характеры и глубокая, трагическая тень, набросанная на все эти ужасы, вот что увлекло меня. „Полтаву“ написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься, и бросил бы все».1
Эти замечания Пушкина о своей поэме, предназначенные для печати, а частью и напечатанные при его жизни, т. е. глубоко и совершенно продуманные, выраженные в законченной форме и преследующие определенные цели как ответ критикам поэмы,
- 6 -
указывают и пути к ее изучению; они вводят в историю создания «Полтавы», уясняют ее генезис, ее место в творчестве Пушкина и в современной ей литературе, дают, наконец (что особенно важно), суждение самого поэта о ее значении и месте в его творчестве, словом, являются ключом к ее пониманию.
Говоря о том, что он написал «Полтаву» «в несколько дней» (или, в черновом тексте: «а. в неделю б. в 2 недели» — XI, 405), Пушкин был — конечно, сознательно — не вполне точен. Поэма в основной своей части написана была, действительно, с необычайной быстротой: около трех недель потребовалось для создания, пересмотра и переписки трех четвертей первой песни, почти всей второй и всей третьей — в общем до 1250 стихов из общего количества 1470 (приблизительно) стихов всей поэмы. Первая песнь, в большей своей части написанная и завершенная в конце сентября 1828 г., была переписана набело 3 октября, вторая написана (не полностью) и перебелена к 9 октября, третья закончена перепиской к 16 октября.2
Но изучение рукописей показывает, что первые наброски поэмы были сделаны еще весной 1828 г. — начало ее черновой рукописи помечено «5 апреля» (V, 175),3 а анализ самой «Полтавы» и ее источников заставляет отодвинуть поиски ее корней на многие годы — ко времени пребывания Пушкина в Южной России. Напомним ряд фактов, относящихся сюда.
Пушкин провел годы детства и юности в эпоху, полную грандиозных исторических событий и переворотов, — в эпоху наполеоновских войн, Отечественной войны 1812 г. и европейских походов, за которыми последовал период острой борьбы монархической реакции с пробужденными Французской революцией и борьбой народов против Наполеона национальными и демократическими революционными силами. В России эти годы — после окончания европейских походов в 1815 г. — были временем нарастания внутреннего кризиса крепостнического строя, временем пробуждения общественного сознания, зарождения и развития тайных
- 7 -
революционных организаций передового дворянства, подготовлявших восстание 14 декабря. На глазах Пушкина творилась и бурно протекала русская и мировая история. Он не мог не задаваться вопросами о происхождении, причинах и ходе исторических событий — и природное влечение пытливого ума к постижению истории человечества естественно углублялось и приобрело очень рано определенные формы, где интересы исследовательские, политические и художественные сливались в одно целое.
Выход в свет, в 1818 г., первых восьми томов «Истории государства Российского» Карамзина дал мощный толчок развитию исторических интересов Пушкина. Отражения «Истории», «с жадностью и со вниманием» прочитанной им тотчас по выходе (XII, 305),4 мы видим в последних песнях «Руслана и Людмилы» — особенно в описании борьбы киевлян с печенегами в шестой песне поэмы (стихи 244—320 и др.), писавшейся в 1819—1820 гг. Позднее, уже в южной ссылке, живя в Кишиневе в близком знакомстве с поэтом, историком и политическим деятелем Вл. Ф. Раевским, бывая в Каменке и Тульчине, центрах Южного тайного общества, находясь в постоянном общении со многими его членами — будущими декабристами, Пушкин вновь и вновь, следуя своим историческим интересам и размышлениям, влиянию декабристской идеологии, обращался к темам из русской истории. Декабристы искали в прошлом утерянные идеалы русской вольности и аналогии своим стремлениям — Пушкин отозвался эпилогом к «Кавказскому пленнику», попытками обработать тему о Вадиме Новгородском, замыслом поэмы о Мстиславе и Илье Муромце, «Песнью о вещем Олеге».5 Эта творческая линия была, однако, заслонена на время другой, в ту пору литературно более действенной, линией субъективно-романтической лирической поэмы, самые характерные воплощения которой были даны Пушкиным в «Кавказском пленнике» и «Бахчисарайском фонтане». Но интерес его к русской истории продолжал развиваться своим путем. Под влиянием декабристских идей, под влиянием нарастания революционного движения в России и на Западе, заставлявших всматриваться в закономерности исторических процессов и искать в недалеком прошлом корней современности, Пушкин обращался к рассмотрению русской истории XVIII в.; результатом этого являются известные исторические заметки, датированные 2 августа 1822 г., — самая резкая, почти памфлетная характеристика деятельности государей XVIII в., преемников Петра I, в особенности Екатерины II. Эти размышления вели естественно к личности и политической деятельности Петра, своей, по выражению
- 8 -
Пушкина, «революцией» давшего новое направление русской истории вплоть до начала XIX в. Краткими, но сильными и резкими чертами рисует здесь Пушкин Петра — «сильного человека» «необыкновенной души», «северного исполина», вдохновенного строителя «государства преобразованного», а вместе с тем и деспота, вокруг которого царствовало «всеобщее рабство», «все дрожало, все безмолвно повиновалось». «Петр I, — заключал свое рассуждение поэт, — не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон» (XI, 14). В этих сжатых, словно вырезанных на меди формулах содержится уже — в эмбриональном виде — позднейший двойственный, а точнее, двусторонний взгляд Пушкина на личность и деятельность Петра, нашедший свое полное выражение в его «Истории» и особенно в «Медном Всаднике».
Интерес Пушкина к Петровской эпохе выразился в предпринятой им с И. П. Липранди в начале 1824 г. поездке из Одессы в Бендеры с целью отыскать следы лагеря Карла XII и могилу гетмана Мазепы.6 И, быть может, именно в Бендерах, на почти исчезнувших остатках шведского лагеря, в напрасных поисках забытой гетманской могилы, «погруженный в думу» поэт (говоря словами черновика к эпилогу «Полтавы» — V, 307) впервые представил себе в смутных очертаниях свою будущую поэму. Но время для нее еще не пришло. Нужно было преодолеть увлечение субъективным романтизмом, закончить «Цыган», создать трагедию, почерпнутую из «Истории» Карамзина и имевшую темой более ранний политический кризис в истории России — борьбу за престол в конце XVI — начале XVII в. и участие в ней народных масс; нужно было знакомство с декабристской историко-политической поэзией — с Думами и поэмами Рылеева, чтобы оттолкнуться от них, от их романтического псевдоисторизма, и противопоставить им свое собственное понимание исторической поэмы как особого жанра, одинаково далекого и от традиционной классицистической эпопеи, и от внеисторического индивидуализма романтической, байроновского типа повести; нужно было, наконец, пережить 14 декабря, чтобы пересмотреть свои идеологические позиции, определить свой взгляд на русский исторический процесс, на значение петровских реформ и найти аналогии их в современности, нужно было еще намного углубленнее изучить Петровскую эпоху, узнать ее по первоисточникам и сделать попытку — незаконченную и которая тогда еще не могла быть закончена — дать картину Петровского времени в «семейном» историческом романе об «арапе Петра Великого» — Ибрагиме. Все это нужно было Пушкину пережить и сделать для того, чтобы стало возможно создание не только реально-поэтического, но и реально-исторического
- 9 -
изображения критических дней Петровской эпохи, иными словами — чтобы написать «Полтаву».
Поэма создавалась на основе внимательного, хотя и неизбежно одностороннего, изучения Петровской эпохи. Односторонним оно должно было быть потому, что подлинные архивные материалы, изучение которых в 30-х годах значительно усложнило и углубило представления Пушкина о личности и деятельности Петра, во время создания «Полтавы» были ему неизвестны и недоступны, и он пользовался печатными историческими трудами, в большинстве панегирического или официозного характера, русскими и иностранными. Исходя из них и дополняя гениальной интуицией поэта-историка, он строил свою концепцию исторической эпохи, свое понимание характеров ее главных деятелей — Петра и Карла XII, Мазепы и Кочубея — и значения их деятельности для будущего «северной державы», словом ту концепцию, которая нашла себе выражение в эпилоге поэмы.
Те же источники — но гораздо более скудные по содержанию, чем в области политической истории, — помогли поэту построить и вторую сюжетную линию поэмы, неразрывно сплетенную с чисто исторической, — историю трагической любви дочери Кочубея к гетману Мазепе. Отступив в ней от некоторых исторических фактов, но в полном согласии с психологией героев и характером исторической эпохи, Пушкин создал в «Полтаве» подлинно историческую поэму, в основе своей реалистическую, где каждый исторический факт, каждая деталь в деятельности исторических героев могут быть подтверждены документальными источниками, а характеры, чувства и мысли этих героев, выражаемые в их речах, вытекают не из субъективных намерений поэта, но из глубокого и верного понимания эпохи и из общей исторической концепции, продуманной им. Пушкин имел полное основание решительно защищать «Полтаву» от обвинений в нарушении исторической правды. Он по праву мог писать, что «Мазепа действует в моей поэме точь-в-точь как и в истории, а речи его объясняют его исторический характер» (XI, 164; ср. XI, 158).
На полной историчности «Полтавы» автор особенно настаивал — и в предисловии к поэме, и в ответе на замечания критики, писанном осенью 1830 г. Сами критики, которым он возражал, разбирали поэму прежде всего с точки зрения ее соответствия или несоответствия исторической правде. Тому же вопросу посвящена была статья М. А. Максимовича7 — несомненно самая серьезная из всех современных Пушкину критических статей о «Полтаве». Эти обстоятельства не только дают нам основание, но обязывают нас, прежде чем говорить о замысле и истории создания «Полтавы», рассмотреть те исторические источники, на которых она основана и которые были в руках поэта при ее создании.
- 10 -
2
Главные источники, служившие Пушкину для создания «Полтавы», известны давно, в значительной части указаны в примечаниях самим Пушкиным и не возбуждают сомнений. Но степень и характер их использования не во всем ясны. Систематического и полного сличения их с поэмою в сущности мы не имеем. Произведенное в свое время Л. И. Поливановым сопоставление8 и неполно, и страдает существенными недостатками: так, правильно указав в начале своего комментария на первое издание «Истории Малой России» Д. Н. Бантыша-Каменского (М., 1822, ч. III и IV) как на источник Пушкина, сам он в дальнейшем приводит все ссылки по второму изданию (М., 1830, ч. III), коренным образом переработанному и существенно отличающемуся от первого, но которым Пушкин во всяком случае пользоваться не мог.9 То же относится и к «Деяниям Петра Великого» И. И. Голикова, ссылки на которые делаются Поливановым по второму изданию, (М., 1838), также переработанному. Кроме того, и источники, использованные Пушкиным, обработаны комментатором очень неполно: так, описание Полтавского боя сопоставлено лишь с «Деяниями» Голикова и оставлен без внимания другой, гораздо более важный первоисточник — «Журнал, или Поденная записка ...императора Петра Великого...»,10 указанный притом самим Пушкиным. Примечания Поливанова составлены более 80 лет тому назад. Но с тех пор его наблюдения никем не были ни пересмотрены, ни продолжены. Между тем такой пересмотр существенно необходим, тем более что каждый стих, каждый образ, каждое выражение в исторической (а отчасти даже и в романической) линии поэмы Пушкина опирается на тот или иной документальный или исследовательский источник.11 Число таких источников и размеры их использования Пушкиным значительны. Необходимо сделать и более детальные сопоставления поэмы с давно известным материалом — тогда для нас станут яснее приемы
- 11 -
изображения, которые применял Пушкин, поэт и одновременно историк, при создании своей поэмы.
«История Малой России» Д. Н. Бантыша-Каменского12 и «Деяния Петра Великого» И. И. Голикова13 представляют собой основные источники Пушкина. Сами они в свою очередь опираются на обширный архивно-документальный материал (документы, напечатанные в приложениях к «Истории» Бантыша-Каменского, дали Пушкину очень много для построения исторической части «Полтавы») и на предшествующие исторические труды, русские и иностранные, большей частью известные Пушкину. Первое место среди них занимает упомянутый нами «Журнал, или Поденная записка ... императора Петра Великого...», об использовании которого Пушкиным будет сказано ниже. Затем «История Петра» Феофана Прокоповича,14 пересказываемая и Голиковым и Д. Н. Бантышом-Каменским, о непосредственном знакомстве с которой Пушкина у нас нет положительных данных, хотя оно более чем вероятно; далее исторические труды Вольтера — «История Карла XII» (1728) и «История Российской империи при Петре Великом» (1759);15 наконец, «История Карла XII» Адлерфельда,
- 12 -
которая могла быть во французском переводе16 знакома и Пушкину, так как на нее ссылаются все историки, писавшие о Северной войне, в том числе и Бантыш-Каменский, но которую он мог знать и по выдержкам, приводимым последним. Бантыш-Каменский ссылается и на Нордберга,17 известного Пушкину, по свидетельству Липранди, еще с 1824 г., так же как и де ла Мотрэ.18 Тот и другой дали ряд отдельных штрихов для характеристики Карла и Мазепы. Отметим одно замечание о Карле в книге де ла Мотрэ: «Этот государь был таким верным любовником славы, с тех пор как началась война, что пожертвовал ей всеми своими другими привязанностями»,19 — оно, быть может, подсказало Пушкину его формулу:
И ты, любовник бранной славы,
Для шлема кинувший венец...(«Полтава», п. III, ст. 65—66),
вызвавшую насмешку Надеждина, которому эти строки показались слишком изысканными.20
Нет надобности включать в перечень источников «Полтавы» многочисленные жизнеописания (точнее, панегирические жития) Петра I и его сподвижников, а также общие труды по русской и украинской истории, принадлежащие русским и иностранным авторам XVIII и начала XIX в., в значительном числе сохранившиеся и в библиотеке Пушкина: восходя к одним и тем же источникам — «Журналу ... Петра Великого», Феофану Прокоповичу
- 13 -
и Вольтеру, — они не дают ничего оригинального; притом нет никаких доказательств тому, чтобы Пушкин их знал в период создания «Полтавы», а не ознакомился с ними лишь позднее, работая над историей Петра.
Не имеют значения для истории создания «Полтавы» и приложенные к изданию «Войнаровского» Рылеева (1825) жизнеописания Мазепы (составленное А. О. Корниловичем) и Войнаровского (составленное А. А. Бестужевым). Важность, придававшаяся им, например В. В. Сиповским,21 является плодом недоразумения: обе статьи основаны всецело на тех же источниках, что и «Полтава», и более всего — на книге Бантыша-Каменского, и не представляют ничего самостоятельного, в особенности биография Мазепы.
Но один из иностранных источников необходимо должен быть указан. Это — книга Шарля-Луи Лезюра «История казачества».22 Не говоря уже о том, что вторая часть ее (именно нас интересующая) сохранилась в библиотеке Пушкина (№ 1095 по описанию Б. Л. Модзалевского), некоторые детали ее показывают, что она несомненно была известна Пушкину и использована им при создании «Полтавы». Так, в примечании 12 к поэме (к п. I, ст. 191) Пушкин указывает как на одну из причин недовольства Украины на то, что «20 000 казаков было послано в Лифляндию». О посылке украинских войск на балтийский театр войны говорят многие историки Украины, между прочим и Бантыш-Каменский; но по их данным нет возможности определить общее число казаков, посылавшихся в разное время и мелкими отрядами; общую цифру дает лишь Лезюр: «Двадцать тысяч казаков были призваны в русскую армию с первой же кампании».23 Характеристика Мазепы и его тайной изменнической деятельности основана у Лезюра главным образом на словах Феофана Прокоповича в его «Истории Петра» и на материалах Голикова; но она изложена так ярко и выпукло, ее выражения так близко напоминают ряд мест «Полтавы», что именно здесь, у Лезюра, нужно видеть ближайший источник Пушкина, а не в Феофане или в пересказывающих его Голикове и Бантыше-Каменском.
- 14 -
«Под простой и открытой внешностью, — говорит Лезюр, — он (Мазепа, — Н. И.) таил глубочайшую скрытность и умение вырывать одним словом, одним движением, одним взглядом чужие тайны; он тем искуснее их улавливал, что сам, казалось, не хранил своих. Трезвый от природы, среди народа, у которого пьянство считалось доблестью, он умел возбуждать любимую страсть своих застольников, представляясь более пьяным, чем они сами; он легко овладевал их доверием и узнавал их самые потаенные мысли. Обходительный и щедрый, он не отказывал им ни в деньгах, ни в советах; и мнимые качества его сердца неразрывно привязали к нему грубых людей, уже покоренных превосходством его ума».24
Напомним строки «Полтавы», описывающие характер и поведение гетмана:
... чем Мазепа злей,
Чем сердце в нем хитрей и ложней,
Тем с виду он неосторожней
И в обхождении простей.
Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать,
Умами править безопасно,
Чужие тайны разрешать.
С какой доверчивостью лживой,
Как добродушно на пирах
Со старцами старик болтливый
Жалеет он о прошлых днях...(«Полтава», п. I, ст. 212—227)
И далее — продолжаем рассказ Лезюра: «Хотя старость и видимые немощи Мазепы, казалось, оправдывали его тогдашнее бездействие, он не переставал озлоблять умы, распространяя слухи по Украине, через своих доверенных, о том, что сюда собираются прислать воевод, чтобы заменить ими старшин... В то же время он намекал начальникам запорожцев, что Петр имеет намерение разрушить Сечь, и таким образом рассеивал по всему народу семена возмущения».25
На этом материале строил Пушкин стихи своей поэмы:
Повсюду тайно сеют яд
Его подосланные слуги:
Там на Дону казачьи круги
Они с Булавиным мутят;
Там будят диких орд отвагу;Там за порогами Днепра
Стращают буйную ватагу
Самодержавием Петра.
Мазепа всюду взор кидает
И письма шлет из края в край...(«Полтава», п. I, ст. 385—394)
- 15 -
Наиболее интересно следующее место у Лезюра, характеризующее тактику Мазепы в последние месяцы перед его выступлением: «Что касается его самого, — пишет Лезюр, — то <...> он использовал, чтобы избежать подозрений Петра Великого, тот способ, который применил монтальтский пастух для достижения первосвященнической кафедры. (Известно, к каким хитростям прибегнул Сикст V, чтобы склонить кардиналов отдать ему свои голоса. См. его «Жизнеописание», Григория Лети).* Хотя он, несмотря на свой семидесятилетний возраст, обладал еще крепким здоровьем, он представился внезапно отягченным всеми немощами дряхлой старости. Он почти постоянно лежал в постели, ходил колеблющимися шагами, едва мог держаться сидя; говорил лишь потухшим голосом, прерываемым стонами, исторгнутыми страданиями, и из его уст исходили только поучительные речи. В этом тяжелом состоянии, в этих благочестивых настроениях, он, казалось, находил утешение в строительстве церквей, на которые тратил большие средства <...> и, занятый всецело честолюбивыми замыслами, казалось, думал только о спасении души».26
Некоторые стихи о Мазепе в начале третьей песни «Полтавы» близко напоминают не только по существу, но и по форме слова французского историка:
Меж тем, чтоб обмануть верней
Глаза враждебного сомненья,
Он, окружась толпой врачей,
На ложе мнимого мученья,
Стоная, молит исцеленья.
Плоды страстей, войны, трудов,
Болезни, дряхлость и печали,Предтечи смерти, приковали
Его к одру. Уже готов
Он скоро бренный мир оставить,
Святой обряд он хочет править,
Он архипастыря зовет
К одру сомнительной кончины...(«Полтава», п. III, ст. 7—19)
и далее:
Согбенный тяжко жизнью старой,
Так оный хитрый кардинал,
Венчавшись римскою тиарой,
И прям, и здрав, и молод стал.(Там же, ст. 37—40)
Сравнение Мазепы с Сикстом V восходит, по-видимому, к цитированному отрывку Лезюра и им прямо подсказано.27
Особый вопрос составляет знакомство Пушкина с «Историей Русов или Малой России», украинской летописью, приписывавшейся
- 16 -
архиепископу Георгию Конискому и в то время еще неизданной. Мнения комментаторов об этом различны: В. Я. Стоюнин, Н. Ф. Сумцов и другие утверждали, что Пушкин уже был с нею знаком, когда писал «Полтаву»; Л. И. Поливанов и И. С. Житецкий отвергали возможность знакомства, относя его лишь к 1829 г. Позднейшие исследователи обходили этот вопрос. Необходимо согласиться со вторым, отрицательным мнением, и вот почему. «История Русов», возникшая в среде украинского среднего дворянства, как полагают, написанная отцом и сыном Г. А. и В. Г. Полетика, сложилась окончательно к концу первой четверти XIX в. Самая ранняя известная ее рукопись относится к 1818 г.28 В 1825 г. черниговский помещик и член Северного тайного общества А. Ф. фон дер Бригген переслал выписки из «Истории Русов» К. Ф. Рылееву, работавшему в то время над поэмой «Наливайко».29 С 1829 г. «История Русов» уже стала широко известна в рукописи: Д. Н. Бантыш-Каменский пользовался ею при подготовке второго издания «Истории Малой России», где он неоднократно на нее ссылается и приводит выдержки. М. А. Максимович использовал некоторые данные «Истории Русов» в статье о «Полтаве», не называя своего источника.30 Пушкин, отвечая критикам своей поэмы в статье, написанной осенью 1830 г., а напечатанной в 1831 г. в «Деннице», привел в защиту исторической правдивости рассказа Мазепы об обиде, нанесенной ему Петром («Полтава», п. III, ст. 123—150), эпизод из «Истории Русов», прямо сославшись на Кониского.31 Несомненно, однако, что познакомился он с «Историей Русов» лишь незадолго до написания этой статьи и во всяком случае после издания «Полтавы». Поэма Пушкина не носит никаких прямых следов знакомства его с псевдо-Кониским ни в тексте, ни в примечаниях. Нельзя указать в «Полтаве» ни одной детали, восходящей к «Истории Русов» и не имеющей себе соответствия в других материалах. Националистические тенденции автора «Истории Русов» были в корне противоположны взглядам Пушкина, а что касается характеристики Мазепы и его личной роли, то здесь псевдо-Кониский с ним вполне совпадал,
- 17 -
да, кроме того, не мог сообщить ему ничего нового, так как сам не был самостоятелен и опирался в значительной мере на труды Вольтера, которого неоднократно цитирует. Наконец, мы имеем и свидетельство Максимовича, не оставляющее сомнений: «Приятно мне вспомнить, — говорит он, — что о „Полтаве“ Пушкина я первый (1829) в „Атенее“ писал как о поэме народной и исторической. Незабвенно мне, как Мерзляков журил меня за мою статью и как благодарил потом Пушкин, возвратясь из своего закавказского странствия... Тогда же,* узнав от Пушкина, что он написал „Полтаву“, не читавши еще Кониского, я познакомил его с нашим малороссийским историком и подарил ему случившийся у меня список Истории Русов, о которой он написал потом прекрасные страницы».32 Точность свидетельства Максимовича не вызывает сомнений, и, сопоставленное с другими данными, оно решает вопрос об участии «Истории Русов» в создании «Полтавы» в отрицательном смысле.
Кульминационный эпизод поэмы — Полтавский бой — должен был быть особенно тщательно разработан Пушкиным в согласии с историческими источниками. Действительно, вся III песнь «Полтавы», вплоть до бегства Мазепы с Карлом, основана на известных автору описаниях — у Вольтера, у Голикова, в «Журнале Петра Великого» и др. Некоторые отрывки этих источников указаны Пушкиным в примечаниях к поэме. Общее сличение было однажды произведено Поливановым. Но указания самого Пушкина довольно случайны, а сопоставления Поливанова неполны и недостаточно конкретны. Ряд моментов должен быть отмечен: на них можно видеть, насколько точно следовал Пушкин своим материалам.
Изменение в состоянии русских войск от Нарвы до Полтавы, которое «злобясь, видит Карл могучий», чем открывается описание боя («Полтава», п. III, ст. 77—82), было сравнительною формулою, очень распространенною в литературе о Северной войне, так же как и другая формула: Карл — «учитель» русских в «науке славы» — высказанная и в начале поэмы (п. I, ст. 142 и сл.), и в ее заключении (п. III, ст. 308—309). Голиков замечает о сражениях, предшествовавших Полтаве в 1708—1709 гг., что они «доказали Карлу, что россияне уже не те, кои были под Нарвою».33 По словам Вольтера, «король заметил, как только началась осада <Полтавы>, что он обучил военному искусству своих врагов».34
Формула Вольтера приобрела необыкновенную устойчивость во всей последующей литературе, повторяясь и в венецианском
- 18 -
«Житии» Петра,35 и у Левека, и у Лезюра и у др. Автор «Польского летописца»36 заметил о Нарвской битве, что «сия победа <шведов> никакого несчастия не принесла россиянам, которые сим выучились вскоре учителей своих побеждать и сами» (с. 320). Пушкину не пришлось выдумывать эти сопоставления: он нашел их в столетней традиции, но облек в новую, ему принадлежащую форму.
Столь же исторически обоснованна и та характеристика Карла XII, которую дает Мазепа накануне боя и которая возбудила такое недоумение у некоторых критиков.37 Сам поэт, в примечаниях к «Полтаве» (29-м и 30-м), указывает на Вольтера как на свой источник и цитирует несколько анекдотов из его «Истории Карла XII».
Гораздо интереснее, однако, общие черты характеристики Карла, столь иронически отмечаемые Мазепою («Полтава», п. III, ст. 87—117): его упрямство, нетерпеливость, вера в судьбу, в свое счастье, оценка врага по своим прошлым успехам — все это Пушкин нашел в источниках. Вольтер, давая посмертную характеристику Карла, говорит: «Его твердость, обратившаяся в упрямство, была причиной его бедствий на Украйне и задержала его на пять лет в Турции; его щедрость, выродившись в расточительность, разорила Швецию; его храбрость, доведенная до дерзости, стала причиною его смерти...».38 Из религиозных убеждений сохранил он только «убеждение в безусловном предопределении, догмат, способствовавший его храбрости и оправдывавший его безрассудства».39 Несколько примеров такой веры шведского короля в свое «счастье» приведены Вольтером40 и повторены Голиковым. Последний, объясняя настойчивое желание Карла взять Полтаву, несмотря на потери, говорит, ссылаясь на венецианское издание истории Петра, что Карл «верил, что фортуна, которая против королей датского, польского и против русских войск у Нарвы ему предшествовала, никогда его совсем не оставит». «Карл XII верил также, — прибавляет он, — что все дела в свете происходят от счастия, и мнениям таковым научен он был из детства...». И в другом месте: «Карл верил року, или судьбе, управляющей действиями нашими и определяющей жизнь и смерть человеку...».41 Таких
- 19 -
черт рассеяно немало в биографиях шведского короля, даже настроенных к нему сочувственно, как книга Вольтера. Пушкин следовал им, когда вкладывал в уста Мазепы слова о Карле:
Он слеп, упрям, нетерпелив,
И легкомыслен, и кичлив,
Бог весть какому счастью верит;
Он силы новые врага
Успехом прошлым только мерит...(«Полтава», п. III, ст. 107—111)
Не противоречит его исторической характеристике и то, что
Как полк, вертеться он судьбу
Принудить хочет барабаном...(Там же, ст. 105—106)
Карл весь подвластен своей личной судьбе, напрасно пытаясь казаться самостоятельным деятелем; Петр же — по позднейшему определению Пушкина — «мощный властелин судьбы», идущий к великой цели. И Пушкину в защиту от обвинений критики в неверном и тенденциозно приниженном изображении Карла не было в сущности даже надобности ссылаться на субъективное мнение разочаровавшегося в короле Мазепы: биографы Карла вполне подтверждали историческую объективность этой характеристики.
Перейдем к описанию Полтавского боя. Если стилистически оно следует (конечно, сознательно) традициям одической поэзии XVIII в., то в планировке и ходе рассказа, в описании боя с чисто военной стороны Пушкин был необычайно точен, стараясь здесь, в этом важнейшем эпизоде поэмы, следовать во всем указаниям своих исторических материалов, даже до мелочей. Основную схему боя дал ему хорошо им изученный «Журнал Петра Великого»; некоторые детали нашел он у Голикова; для картины заключительного триумфа использовал Вольтера.42
Все описание боя, занимающее в поэме 157 стихов (п. III, ст. 153—309), распадается на четыре части: 1) вступительный утренний бой — атака шведов и борьба за редуты (ст. 153—179); 2) перерыв в сражении, появление Петра и Карла перед войсками (ст. 180—228); 3) общее сражение — собственно «Полтавский
- 20 -
бой» (ст. 229—252 и 293—300) с двумя вставными эпизодами. — Палей и Мазепа на Полтавском поле (ст. 253—292); 4) заключение — торжество Петра (ст. 301—309). Описание бегства Мазепы и Карла после боя, тесно сплетенное с романической фабулой поэмы, не представляет такого строгого следования источникам, хотя и опирается на них в своих исторических моментах.
«Журнал Петра Великого» так начинает описание боя: «В 27 день <июня 1709 г.> по утру весьма рано почитай при бывшей еще темноте противник на нашу кавалерию как конницею, так и пехотою своею с такою фуриею напал, чтоб не токмо конницу нашу раззорить, но и редутами овладеть...» (ср. здесь и далее все начало боя у Пушкина — ст. 153—169 и сл.). «Главное неприятельское войско с немалою тратою пробилось сквозь оные редуты» (ср. ст. 162—163), «где <...> наша кавалерия <...> многократно конницу неприятельскую сбивала, но всегда от пехоты неприятельская конница сикурс получала...» (ср. ст. 164—167). «Тогда неприятель получил наш ретраншемент во фланг себе, к которому на левый угол генерал Левенгаупт с пехотою гораздо приближился; а именно саженях в тридцати; оттуда из пушек отбит» (ср. ст. 172—173). «И так неприятель увидел, что его гоньба за конницею не весьма ему прибыльна, от оной престал, и в некотором логу (далее пушечной стрельбы) в парат стал в лесу. Между тем же послан ген.-от-кав. князь Меншиков и ген.-лейт. Ренцель <...> на оную вышепомянутую оторванную пехоту и конницу в лес, которые пришед оных атаковали, и вскоре с помощью Божиею на голову побили, и ген.-майора Шлиппенбаха взяли; а ген.-майор Розен* ретировался к своим апрошам под гору и засел в редуты...»43 (ср. ст. 174—179). Этот сжатый и энергический, но неумелый и тяжело изложенный рассказ дал Пушкину материал для 27 стихов (153—179), сочетающих фактическую точность и конкретность с поэтической выразительностью и пластичностью, так недостающими его источнику.
Сцена появления Петра и Карла перед войсками (п. III, ст. 180—228) скомпанована Пушкиным из многих отрывочных упоминаний. «Журнал... Петра Великого» ничего не говорит об этом. Голиков относит речи царя к войскам к двум разным моментам: накануне сражения, 26 июня, Петр, объезжая войска, трижды говорил речи перед разными корпусами своей армии. «Когда сии государевы речи разнеслися по всей армии, то оглушающий крик солдат: да погибнет неприятель! удостоверил монарха
- 21 -
о ревности всего войска».44 Перед началом первого боя Петр, «в два часа пополуночи повелев в ретраншементе своем стать армии своей в боевой порядок, в начале 3 часу показался перед оною на турецком коне своем, Лизетом именуемом, имея на себе мундир полковничий». Далее Голиков передает речь царя к войскам, заимствованную у Ф. Прокоповича,45 который в свою очередь пересказывает письменный приказ Петра в день Полтавского боя.46 На этом скудном материале создан Пушкиным образ Петра — героя-победителя. Этот центральный, возникающий на мгновение, но господствующий в поэме образ явился поэтическим выражением целой исторической концепции, воплощенной в поэме.
Перечисление лиц, сопровождающих Петра (п. III, ст. 207—215), является также композицией Пушкина, так как его источник (Голиков) несколько иначе говорит о свите царя.47 Пушкин перечисляет главных военачальников, участвовавших в бою: фельдмаршал гр. Б. П. Шереметев и генерал кн. А. И. Репнин начальствовали центром, генерал-поручик Боур командовал конницей на правом крыле, генерал князь Меншиков — на левом, генерал-поручик Брюс был начальником всей артиллерии. Выбор этих имен определялся как их общим значением — и не только в Полтавском бою, но и вообще в качестве помощников Петра, — так и характерным для Петровской эпохи разнообразием их происхождения: Шереметев и Репнин — представители старой московской знати, сохранившие свое значение, став решительно на сторону реформ; Брюс и Боур — иностранные военные специалисты на русской службе; Меншиков — выходец из народных низов, самый характерный для Петровского времени деятель, возбуждавший интерес Пушкина. В черновой рукописи48 к этим лицам присоединяется еще одно — князь Волконский.
Первая редакция:
За ним скакали вслед толпой
Блистая шпагами, звездами,
[Его питомцы и сыны]
Счастливый Меншиков, [Волконский]
[И Шереметев и Репнин]Вторая редакция:
И Шереметев благородный,
[И счастья бал<овень>] безродный,
Полудерж<авный> властелин,
Волконский, Боур, Репнин —
Сии орлы гнезда Петрова —
- 22 -
Намереваясь ввести имя Волконского, Пушкин руководствовался не столько историческими основаниями, сколько другими соображениями: князь Волконский,49 правда, играл довольно значительную роль в Северной войне и неоднократно упоминается всеми историками ее, не только русскими, но и иностранными. Но именно в Полтавском бою он почти не участвовал. Лишь после боя он был послан в погоню за Карлом, которого и преследовал — безуспешно — до берегов Прута. Равнять его значение с пятью другими перечисленными Пушкиным именами было бы исторически неоправданно.50 Можно предположить, что, желая ввести его имя, Пушкин думал о декабристе С. Г. Волконском и напоминанием о славном предке хотел призвать «милость к падшим». Быть может также, он хотел через него связать свою поэму с именем той, кому она посвящалась, согласно гипотезе П. Е. Щеголева, о которой речь пойдет далее; тем самым гипотеза получает лишнее подтверждение. Как бы то ни было, Пушкин от своего намерения отказался, и имя Волконского было исключено из числа «птенцов гнезда Петрова».
В картине «главной баталии» Пушкин руководствовался преимущественно «Журналом Петра Великого», дополняя его Голиковым. «И тако наша армия стала в ордер баталии, — говорит «Журнал», — и положено атаковать неприятеля; потом во имя господне неприятельский главный корпус атаковали, который, не дожидаясь на месте, такожде на нас пошел; и тако о 9 часу перед полуднем генеральная баталия началась прежде между нашего левого, а неприятельского правого крыл; а потом и во весь фрунт обоих войск, в которой хотя и зело жестоко в огне оба войска бились; однакож то всё далее двух часов не продолжалось: ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такой храбростию вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск, еже наивящше удивительно есть), кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско ни единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и баионетами колоты, и даже до обретающегося леса, где оные перед баталией строились, гнали... Неприятельских трупов мертвых перечтено на боевом месте и у редут 9234, кроме тех, которые в розни по лесам и по полям побиты, и от ран померли, которых счесть было невозможно...».
- 23 -
Некоторые детали описания боя у Пушкина еще ближе восходят к Голикову. «Шведы, — говорит последний51 — первые приближились к фронту российской армии, и мушкетный огонь разлился по обоих, как огненная река. Но страшные и беспрерывные молнии, сквозь тучи пыли и дыма сверкающие, и оглушающий гром и треск не приводил в расстройку обоих линий, и воины, заступая место убиваемых, стояли, как крепкие стены». И далее: «Штыки разъяренных солдат довершили победу... В исходе 9-го часа по полуночи видно было одно только страшное убийство бегущих шведов; кавалерия российская регулярная и нерегулярная продолжала преследовать их дотоле, доколе силы оставались у лошадей их... Все поля и леса вокруг Полтавы более, нежель на три мили, покрыты трупами шведскими и изменническими». Пушкин не только использовал «Журнал ... Петра Великого» в примечании к поэме (32-м), где дал краткую выдержку из него, но и в описании боя (п. III, ст. 229—246, 293—300) очень сжато, но точно следовал обоим своим источникам.
Важнейшей проблемой, лежащей в основе «Полтавы», является проблема исторического значения борьбы России во главе с Петром I со Швецией Карла XII. Отсюда — проходящее через всю историческую часть поэмы и особенно ярко выраженное в ее послесловии сопоставление этих двух исторических деятелей, отсюда же и необходимость не только политической, но и военно-стратегической оценки Полтавского боя, выраженной в предисловии и в примечаниях к поэме.
Истолкование Северной войны путем сопоставления двух ее главных деятелей — Петра и Карла — характерно для всей литературы о ней, начиная с Вольтеровой «Истории Карла XII». Вольтер, известный Пушкину с детства, несомненно оказал существенное влияние на формирование его исторического мировоззрения, в частности его взглядов на Петра, на его личность и его значение. Конечно, мнения Вольтера были только одним из слагаемых в сложной системе исторических воззрений поэта. Но даваемая им характеристика Петра, с одной стороны, находила себе соответствие в личных взглядах на него Пушкина, с другой же — была настолько выразительна, что не могла не оказать на них определяющего влияния, тем более что говорившие о том же позднейшие историки — иностранные в особенности, а отчасти и русские, как Голиков, — и повторяли, и пересказывали отзывы французского писателя.
Уже в раннем своем труде — в «Истории Карла XII» (1728), несмотря на явные симпатии к Карлу как к представителю европейской культуры и на скептическое отношение к варварской, деспотически управляемой России, Вольтер во введении к описанию
- 24 -
Полтавского боя дает такую сравнительную характеристику Карла и Петра.52 «Два самых необыкновенных государя, какие тогда существовали на свете: Карл XII, известный девятью годами побед, Петр Алексеевич — девятью годами трудов, совершенных для образования войск, равных шведским войскам; один — славный тем, что раздавал владения, другой — тем, что дал просвещение своим; Карл любил опасности и сражался только ради славы — <Петр> Алексеевич, не избегая опасности, вел войну лишь ради своих выгод; шведский монарх был щедр по великодушию, московский — давал только с какими-либо целями; один был беспримерной трезвости и умеренности, великодушен по природе, и поступил жестоко лишь однажды (очевидно, имеется в виду казнь Паткуля в 1707 г., — Н. И.); другой, еще не освободившись от грубости своего воспитания и своей страны, был столь же страшен своим подданным, как прекрасен для иностранцев, и чересчур предан излишествам, сократившим даже его дни. Карл имел прозвание Непобедимого, которое могло у него отнять одно мгновение; Петру Алексеевичу народы уже дали имя Великого, которое он не мог потерять вследствие поражения, потому что не был обязан им победам». И далее, резюмируя успехи Петра в годы, следующие за Полтавой, падение славы Карла и положение обеих борющихся сторон, он замечает: «Этот блеск и все счастье Карла перешли к царю:* он владел ими даже с большей пользою, чем его соперник, потому что все свои успехи обращал на пользу своей страны... его государство обогащалось благодаря его победам; что и делало его самым достойным оправдания из всех завоевателей».53
В позднейшем своем труде — «История Российской империи при Петре Великом», напечатанном через 30 лет после первого (1759), когда точка зрения его на Россию и на деятельность Петра существенно изменилась, а прежний взгляд на Карла XII как на героя сменился большим скептицизмом, — Вольтер не раз, и гораздо резче и решительнее, противопоставлял Карла Петру: «Один оставил по себе лишь развалины, — писал он в предисловии к своему труду,54 — другой же был созидателем во всех родах», —
- 25 -
и ставил себе в заслугу то, что впервые высказал почти такое же мнение уже в «Истории Карла XII», тогда, когда Европа увлекалась героическою судьбою Карла XII и не верила ни величию Петра, ни прочности его дела.
«Эта битва, — говорил он далее о Полтаве, — должна была решить судьбу России, Польши, Швеции и двух государей, привлекавших взоры Европы... Оба соперника рисковали далеко не в одинаковой степени. Если бы Карл лишился жизни, которую столько раз расточал напрасно, — в конце концов было бы только одним героем меньше <...> Швеция <...>, истощенная в отношении и людей, и денег, могла найти основание, чтобы утешиться; но если бы погиб царь, вместе с ним оказались бы погребенными огромные труды, полезные всему человечеству, и обширнейшая на земле империя снова впала бы в хаос, из которого она едва была извлечена».55
Описание боя у Вольтера кончается таким общим заключением: «Что всего важнее в этой битве, это то, что изо всех битв, когда-либо обагривших землю кровью, она была единственной, которая, вместо того чтобы произвести только разрушения, послужила к счастью человечества, так как она дала царю возможность свободно просвещать столь большую часть света... Наши современные народы не знают примера другой войны, которая возместила бы хоть малым добром причиненное ею зло; но следствием Полтавского сражения явилось благоденствие обширнейшей на земле империи».56
Эти мысли Вольтера отразились в известной мере в предисловии к «Полтаве»; но то, что здесь выражалось понятиями и формулами исторической прозы, было выражено иным, художественным языком всею поэмою, в особенности — ее III песнью с образами Петра и Карла, так ярко противопоставленными на Полтавском поле, и эпилогом, сконцентрировавшим в себе основную историко-философскую мысль поэмы:
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе,
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе...Более того, эти мысли повторялись Пушкиным и позднее — уже в период исследовательских работ над Петром; в наброске статьи «О ничтожестве литературы русской» (1834) он выразил то же положение в образной форме: «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, — при стуке топора и при громе пушек. Но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны. Успех народного преобразования был следствием
- 26 -
Полтавской битвы, и европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы».57
Что касается вопроса о военно-стратегическом значении Полтавской битвы, освещенного Пушкиным в предисловии к «Полтаве», а в построении самой поэмы играющего важную, хотя и скрытую, организующую роль, — материал для его решения мог быть им найден, помимо общеисторических трудов, рассмотренных и перечисленных выше, в специальной работе о Северной войне Д. П. Бутурлина.58 Книгу эту Пушкин должен был знать, и не только потому, что она находилась в его библиотеке, но и потому, что автор ее и сотрудничавший с ним по части архивных изысканий будущий декабрист А. О. Корнилович были ему известны лично еще до его ссылки 1820 г., а труды Д. П. Бутурлина пользовались в 20-х годах большою известностью и были последним словом в разработке темы петровских войн.59 В предисловии к «Полтаве» Пушкин принимает во внимание рассуждения Бутурлина, частью разделяя их, частью с ними полемизируя.60
Оценивая украинский поход Карла XII, окончившийся для него полтавским поражением, Бутурлин говорит: «Вообще все согласно приписывают дурной успех предприятия Карла XII намерению его обратиться в Украйну и утверждают, что если бы после дела под Головчиным продолжал он идти прямо через Смоленск к Москве, то дела приняли бы совсем иной оборот в его пользу. Мнение сие, хотя и принято многими военными, однакож все остается совершенно неосновательным».61 Бутурлин разбирает
- 27 -
все возможные пути для занятия Москвы, необходимого Карлу XII как способ принудить Петра к миру, и приходит к выводу, что единственно возможным был южный путь через Украину, так как он обещал шведам новые, свежие силы в лице Мазепы с украинским казачеством, обильную продовольственную базу и безлесные равнины, свободные для передвижения войск и трудные для обороны.62 Избрав украинское направление и отказавшись от смоленского, Карл, по мнению Бутурлина, поступил совершенно правильно. «Повторим еще, — пишет он, — вторжение даже и с превосходящими силами есть предприятие безрассудное, когда производится в государство столь обширное, какова Россия. Достопамятный пример, недавно совершившийся в глазах наших, делает правило сие неоспоримым. В 1812 г. Наполеон, вторгнувшись в Россию через Смоленск, с армиею более нежели из 200 000 человек, не успел в намерении своем, и вся армия его погибла. Тем менее еще мог ожидать лучшей участи Карл XII, с малой армиею своею... По всей справедливости, Карл XII избрал единственный способ с некоторою вероятностию успеха выполнить предприятия свои против России, напав на нее со стороны Украины, откуда только и находятся границы ее в опасности...».63
До сих пор мысли Пушкина согласны с рассуждениями Бутурлина. Далее они расходятся. Бутурлин указывает на ряд промахов, совершенных Карлом, и замечает: «Итак, кажется, не неприлично будет здесь показать ложность мнения, вообще всеми принятого, будто истребление шведской армии произошло от битвы Полтавской, между тем как в самом деле это было неминуемым следствием мудрых поступков Петра I в продолжение предыдущего похода 1708 года. Карл XII был уже побежден и приведен в крайность прежде сражения; но блеск знаменитой победы сей был столь велик, что естественно приписали оной успех, который Петр в течение более 12 месяцев приготовлял с удивительным постоянством». Далее он замечает, несколько противореча самому себе, что поражение Карла есть «неминуемое следствие неосторожных поступков сего государя. Забравшись в глубь страны неприятельской... он добровольно подвергался всем несчастиям, которые испытал впоследствии».64
Но Пушкин, соглашаясь с Бутурлиным в том, что счастие Карла «уступило гению Петра», разбившего его расчеты, никак
- 28 -
не мог бы признать Карла опрометчивым, а его расчеты — на восстание Мазепы, на помощь Левенгаупта, на победу в генеральном сражении — ошибочными; это умалило бы значение Полтавского боя и снизило личную роль Петра. «В сем походе, — писал Пушкин в предисловии к «Полтаве», — Карл XII менее, нежели когда-нибудь, вверялся своему счастию: оно уступило гению Петра» (V, 335). В доказательство он ссылался на то, что «сам Петр долго колебался, избегая главного сражения яко зело опасного дела».65 Отсюда и общее значение Полтавского боя расценивается им по-иному; это не только тактический успех, повлекший снятие осады с Полтавы и окончание украинской кампании, как думает Бутурлин; но это — поворотный пункт всей новой истории России, определивший ее путь на столетие вперед. Мнение Пушкина неизмеримо шире и глубже, чем мнение узкого военного историка. Тем не менее книга Бутурлина должна быть учтена при анализе исторического фона «Полтавы».
3
Несравненно менее содержательными, чем источники, послужившие для исторической сюжетной линии поэмы, были материалы, которыми располагал Пушкин для построения ее «новеллистической», или любовной, сюжетной линии — для изображения любовной связи между гетманом и дочерью Кочубея, ставшей первопричиной Кочубеева доноса, его гибели и гибели героини. В построении поэмы эта любовная линия играет чрезвычайно важную и необходимую роль: без нее образы Мазепы и Кочубея были бы не дорисованы, в особенности — психологический образ Мазепы; неполным было бы и крушение, постигшее гетмана после Полтавского боя; поэма потеряла бы человеческие, драматические черты, из художественного произведения превратилась бы в своего рода историческую хронику, изложенную стихами. Поэтому тем больший интерес представляет вопрос — на каких исторических свидетельствах строил Пушкин эту вторую линию поэмы, неразрывно сплетенную с первой.
Материалы, бывшие в распоряжении поэта, немногочисленны, но самая их скудность давала ему возможность, соблюдая психологическую правду, основанную на условиях времени, отступать от известных ему фактов и строить по-своему историю отношений между гетманом и дочерью Кочубея, а следовательно, и образы двух важнейших персонажей поэмы — Кочубея и Мазепы.
- 29 -
Какими же материалами располагал поэт?
Иностранные источники XVIII — начала XIX в., излагающие историю Северной войны и занятые военно-политической деятельностью Петра и Карла, — ни Вольтер, ни Лезюр, ни, конечно, шведские историки — не знают и не упоминают ничего о дочери Кочубея. Некоторые основные факты собраны у Голикова. Отсюда их заимствовал и изложил, дополнив очень существенными архивными документами, Бантыш-Каменский. В начале главы XXX третьей части «Истории Малой России» мы читаем: «Кочубей с давних времен питал ненависть к Мазепе, который в 1704 году обольстил дочь его Матрену, смеялся над упреками обиженных родителей и, пользуясь своим могуществом, продолжал виновную связь с сею несчастною девицею <...> Мазепа был крестный отец Матрены Кочубеевой, а племянник его Обидовский женат на родной ее сестре. Он старался сначала получить руку своей возлюбленной, но благочестивые родители ее с ужасом отклонили сие предложение».66 В приложениях (XVI и XVII) к своей «Истории» Бантыш-Каменский67 приводит два письма, которыми обменялись Кочубей с Мазепою по поводу увоза гетманом дочери Кочубея. Последний, не обвиняя гетмана прямо, жалуется на свой «горький срам и поношение», постигшие его через дочь; Мазепа, представляясь непонимающим, о чем идет речь, указывает на «гордую, велеречивую» жену Кочубея, которая «а не хто инший печали твоей причиною, ежели якая на сей час в дому твоем обретается...». Но еще Голиков знал о существовании других, более важных документов: «Впрочем, — говорит он, — любовные Мазепины письма к той дочери его были все у Кочубея с прочими взяты....».68 Этих писем Голиков не видел или не разобрал их среди архивных документов, так как они сохранились не в подлинниках, а в копиях, современных «делу» Кочубея. Позже Бантыш-Каменский, работая в архивах, ознакомился с ними и пытался — но безуспешно — включить их в 1822 г. в «Историю Малой России».
Был ли Пушкин знаком с этими важными и интересными для него документами ко времени работы над «Полтавою»? Вопрос этот до сих пор неясен, и вот почему.
Во втором издании своей «Истории», вышедшем в 1830 г. (следовательно, значительно позже создания Пушкиным его поэмы), Бантыш-Каменский напечатал в примечаниях 12 писем Мазепы к дочери Кочубея, написанных после неудавшегося похищения девушки и возвращения ее в родительский дом.69 Эта
- 30 -
публикация, конечно, не могла быть и не была источником для поэмы Пушкина. Но дело в том, что и в первом издании своего труда, в 1822 г., автор уже пытался опубликовать те же письма, и они были изъяты цензурой. О том, что тексты писем были напечатаны, свидетельствует ссылка (в кратком рассказе об обольщении Мазепой дочери Кочубея, частично приведенном выше) на приложения к III части — XVI, XVII и XVIII. Далее, ссылкою на приложение XVIII подтверждается в другом месте, по поводу отношений Мазепы к княгине Дульской, возможность любовного увлечения у старика.70 Из этих трех указанных приложений XVI и XVII составляют письмо Кочубея к Мазепе и ответ последнего, упомянутые нами выше; они занимают с. 187—189. А приложение XVIII, занимавшее четыре страницы (190—193), отсутствует: оно вырезано, и вследствие этого страницы 189 и 194 перепечатаны, составили один лист и подклеены. Приложение XVIII выпущено и в оглавлении к книге, где за приложением XVII идет прямо XIX: цензура, таким образом, удалила из уже отпечатанного издания «непозволительный» документ (через семь-восемь лет ставший, однако, вполне цензурным!). В таком изуродованном виде книга Бантыша-Каменского вышла в свет.
Однако ж по недосмотру ли цензуры или в результате хлопот автора, имевшего большие связи, криминальное приложение в нескольких экземплярах сохранилось. В настоящее время один такой экземпляр хранится в Гос. Исторической библиотеке в Москве.71 Он был подарен автором, Д. Н. Бантышом-Каменским, известному библиографу и библиофилу П. П. Бекетову. Могли быть и другие экземпляры, до нас не дошедшие. По крайней мере М. А. Максимович в статье «О поэме Пушкина Полтава в историческом отношении»,72 защищая поэта от упреков в неправдоподобии изображенной им страстной любви старика и молодой девушки, привел две выдержки из писем Мазепы к дочери Кочубея, со ссылкою на приложение к третьей части «Истории» Бантыша-Каменского. Никто из критиков, кроме Максимовича, об этих письмах не говорит; не упоминает о них и Пушкин. Но, если экземпляр «Истории Малой России» с полным текстом приложения был в руках Максимовича в начале 1829 г., то этот или такой же экземпляр мог быть и в руках Пушкина в 1828 г. или еще раньше — только не от самого Бантыша-Каменского, с которым поэт тогда, по-видимому, еще не был знаком73 но, возможно, от П. П. Бекетова или М. П. Погодина. Что же могли дать Пушкину эти письма?
- 31 -
Они написаны после неудачного побега или похищения Кочубеевой дочери и передавались ей — очевидно, тайно от ее родителей — тогда, когда она уже не могла встречаться с Мазепой. Несмотря на витиеватый стиль и тяжелый, невыработанный, со многими полонизмами язык, в них ярко выражается любовь старика-гетмана к своей крестнице, молодой девушке, его страстное чувство, его увлеченность — и вместе с тем известная расчетливость и осторожность, которых он никогда не терял. «Сама знаешь, — пишет он ей, — як я сердечне шалене люблю Вашу Милость; еще никто на свити не любив так; мое б тое щастье и радость, щоб нехай ихала да жила у мене, тилкож я уважив який конец с того может бути а звлаще при такой злости и заедлости твоих родичов, прошу, моя любенька, не одминяйся ни в чем, яко юж непоиднокрот слово свое и рученку дала есь, а я взаемне, поки жив буду, тебе не забуду» (письмо е). На ее упреки, — зачем «при себе не задержалем, але одослал до дому», — он указывает ей на последствия, на огласку и возмущение родичей, на вред для нее самой, невозможность им жить вместе, не навлекая проклятия от церкви и не доставляя ей горя... (письмо в, приведенное и в статье Максимовича). «Моя сердечно коханая, наймилшая, найлюбезнийшая Мотроненько!» — обращается он к ней, обличая этим изысканно-любезным стилем свою «куртуазную» польскую культуру. Таковы же и заключения его писем: «Цилую уста кралевии, ручки биленкие и вси члонки тильции твого биленкого, моя любенко коханая». Он напоминает ей об ее клятвах, показывающих страстную преданность девушки: «хочь любишь, хочь не любишь мене» (говорила она ему) «до смерти тебе <...> любити и кохати не перестану, на злость моим врагам», — и о клятве, данной ею «на тот час, коли выходила есь з покою мурованого од мене <...>: же хочь сяк, хоть так будет, а любовь межи нами не одмінится».74 Он говорит о полном разрыве ее с родителями, которые, в гневе за ее поведение, не перестают ее «мучати и катовати», и советует ей: «коли они, проклятии твои, тебя цураются, иди в монастырь...».
Таковы характерные черты этих замечательных писем. Разумеется, Пушкин, если и знал их при создании «Полтавы» (а это более чем вероятно), не мог перенести в свою поэму их конкретное содержание, сохранить их своеобразные стилистические черты. Но они должны были дать ему драгоценный материал для изображения его героини, ее психологии, ее чувства к Мазепе, так же как и его любви к ней. Переработанные соответственно заданиям поэта отражения из приведенных выше и других писем можно видеть в ряде отрывков поэмы.75
- 32 -
Но, изменив основное положение, т. е. в отступление от исторических данных изобразив Марию (Матрену) возлюбленной гетмана, в его дворце, в течение нескольких лет, вплоть до казни Кочубея, — Пушкин должен был соответственно переработать материал, углубив чувство гетмана, сообщив его любви к дочери Кочубея, — имевшей в его подлинной биографии, по-видимому, лишь эпизодическое значение, — характер последней, поглощающей страсти, трагический конец которой знаменует для него полное и окончательное крушение. Такое истолкование могло быть ему в известной мере подсказано письмами Мазепы, для которых в тексте поэмы не нашлось места и не было надобности, — но все это заставляет думать, что Пушкин их знал, создавая «Полтаву», и на их материале основывал любовную линию поэмы.
Соответственно изменению роли дочери Кочубея, Пушкин должен был изменить, но в обратную сторону, роль другой женщины, исторически связанной с Мазепой, — княгини Дульской. По словам Бантыша-Каменского, «Феофан Прокопович и Голиков романически приписывают действию любви возвышение и падение сего удивительного человека (т. е. Мазепы, — Н. И.), утверждая, что в бытность его в Польше, 1706 года, познакомился он с княгинею Дульскою, родственницей короля Лещинского, и для получения ее руки согласился снова привесть Малороссию в Польское подданство...».76 Сам же Кочубей в своем доносе на Мазепу сообщал, что однажды гетман, радуясь успеху шведско-польского отряда, «в доказательство своей радости начал пить <...>, причем пил за здоровье княгини Дульской».77 Пушкин отбросил романические причины, которыми историки объясняли участие Дульской в заговоре Мазепы; он оставил за нею лишь политическую роль и ввел один мелкий штрих — здравицу за нее гетмана — в ревнивую речь Марии во время ее ночной беседы с Мазепой.78
Ревность Марии, ее подозрительное внимание к знакомствам и отношениям гетмана в кругу польских магнатов, особенно к женщине, имя которой как-то дошло до нее, — подчеркивают и страстную, исключительную привязанность любящей девушки к тому, кого она полюбила, и позволяют в реплике гетмана показать, что он не охладел к ней, но делит свои помыслы между
- 33 -
своей возлюбленной и своими политическими замыслами. Другой вопрос — насколько он искренен. Во всяком случае Пушкин, пользуясь именем Дульской и ее трансформированной исторической ролью для углубления психологии обоих главных героев любовной линии своей поэмы, — не погрешал против исторической и психологической правды.
В заключение обзора исторических реалий, послуживших Пушкину для построения любовной (или новеллистической) сюжетной линии «Полтавы», нужно остановиться еще на одном вопросе, имеющем свое значение и требующем разъяснения: на вопросе о том, почему поэт, в отступление от документальной точности, которой он везде старался следовать в поэме (и вменял это в особую себе заслугу), назвал свою героиню вымышленным, а не историческим именем.
Дочь Кочубея, как известно, звалась Матреной (Мазепа, в письмах к ней, употребляет украинские уменьшительные или ласкательные формы — Мотря, Мотренько, Мотроненко). Но это имя было очевидно неприемлемо в поэме, особенно в ее лирических и драматических местах, где еще очень явственны приемы байронического стиля, с его идеальными, даже экзотическими героинями, носящими соответственно поэтические имена. Если даже имя Татьяны, введенное в современный социально-психологический, реалистический роман (но роман в стихах), казалось нарушением установленных канонов и потребовало специальной, ироничной мотивировки,79 то имя «Матрена» в качестве имени героини поэмы звучало бы для читателей пародически, было бы диссонансом, нарушающим цельность образа. Это имя — подобное тем, о которых упоминает Пушкин в примечании к имени «Татьяна»: «Сладкозвучнейшие греческие имена, каковы, например: Агафон, Филат, Федора, Фекла и проч., употребляются у нас только между простолюдинами».80
Пушкин в черновой рукописи «Полтавы» назвал однажды свою героиню ее подлинным именем — Матрена (V, 186) — и тотчас от этого отказался. Но новое имя было окончательно найдено лишь после некоторых колебаний. Мелькнувшее однажды в черновике другое имя — Анна81 было также отклонено — потому, возможно, что поэт вспомнил, что Анной звали другую дочь Кочубея, бывшую замужем за племянником Мазепы Обидовским,82 а может
- 34 -
быть, также и потому, что оно не подходило ритмически к четырехстопному ямбу.83 Некоторое время удерживается в черновой рукописи другое имя — Наталья.84 Но — быть может потому, что оно в звуковом отношении слишком далеко от подлинного, — Пушкин и от него отказался и предпочел ему и всем прочим то имя, которое и утвердилось в поэме, — Мария.
Это имя было издавна им любимо. Он назвал Марией (правда, следуя и легендарной традиции) героиню «Бахчисарайского фонтана»; в форме «Мариула» упомянул его в «Цыганах»; особенно часто стал применять после «Полтавы», в позднейших прозаических вещах — в «Романе в письмах», «Метели», «Выстреле», «Романе на Кавказских водах», «Дубровском», «Капитанской дочке».85
То, что Пушкин остановился на имени «Мария», можно объяснить, помимо ритмико-фонетических соображений,86 помимо давнего «пристрастия» к нему, еще другими, даже важнейшими, быть может, основаниями. Во-первых, тем, что Марией была названа дочь Кочубея в «исторической повести» «Кочубей» Е. Аладьина, к которой мы вернемся дальше. Отказаться от имени, уже известного читателям из «Невского альманаха», можно было очевидно не ради другого, тоже вымышленного, но только — вернувшись к подлинному ее имени — Матрене, — а этого Пушкин не хотел. А во-вторых — если верно предположение, высказанное когда-то П. Е. Щеголевым, — о том, что «Полтава» посвящена Марии Волконской (Раевской), и даже создавалась с мыслью об этой героической женщине, — о чем подробнее нам придется говорить в своем месте, — то желание поэта дать своей героине ее имя становится еще естественнее и понятнее.87
- 35 -
4
Итак, создание «Полтавы» было подготовлено задолго и глубоко в творческом сознании Пушкина. Но, воссоздавая историческое прошлое, поэма перекликалась и с настоящим, и современная действительность неизбежно оказывала влияние на ее концепцию. Историзм, столь свойственный мышлению Пушкина и составлявший один из краеугольных камней его мировоззрения, заставлял его искать причинные связи между современностью и той эпохой, которая ее породила, — эпохой Петра I. Неудача восстания декабристов, показавшая всю слабость этих передовых людей и их полную изолированность от народа, заставила Пушкина пересмотреть свое отношение к власти и к революционной тактике. «Властитель слабый и лукавый» (как позднее назовет поэт Александра I) сменился новым царем — «суровым и могучим» (по формуле Лицейской годовщины 1836 г.). Новый царь, во многом враждебный направлению последних лет царствования Александра I, возбуждал в нем «надежду славы и добра», ожидание реформ и скорой амнистии декабристам. В обиход официозных определений быстро вошло сопоставление Николая I с Петром Великим, и Пушкин охотно принимал это сопоставление, подкреплявшее его ожидания. «Россию вдруг он оживил войной, надеждами, трудами», — говорил он о Николае, имея в виду вмешательство России в греко-турецкую борьбу, ознаменованное Наваринской победой, и войны с Персией и Турцией. «Необъятная сила правительства, основанная на силе вещей» (как гласит формулировка в записке «О народном воспитании»), предстала перед ним в лице новой власти — и с этой «силой» надо было, после возвращения поэта из ссылки, устанавливать взаимоотношения. Тут образцом отношений между царем и подданным явился для него, конечно, Петр Великий. Традиционный человеческий образ Петра, сложившийся в XVIII в., определялся известными словами Державина в оде «Вельможа» (1794):
Оставя скипетр, трон, чертог,
Быв странником, в пыли и в поте,
Великий Петр, как некий бог,
Блистал величеством в работе:
Почтен и в рубище герой!Расширяя и углубляя эту формулу, Пушкин развил ее в программном стихотворении, написанном вскоре после сентябрьского свидания с Николаем — в конце (22 декабря) 1826 г., —
- 36 -
в «Стансах», — где он, сопоставляя нового царя с его пращуром Петром, хотел указать Николаю на основные линии его поведения: на то, что Петр «правдой <...> привлек сердца», «нравы укротил наукой» и «смело сеял просвещенье» (о «европейском» просвещении, внесенном в Россию Петром, Пушкин писал не раз — и в «заметках» 1822 года, и в 30-х годах), — что он «Не презирал страны родной» (прямой намек на Александра I, презиравшего Россию) и «знал ее предназначенье» (т. е. смотрел в своей деятельности в далекое будущее своей страны), — наконец —
То академик, то герой,
и т. д. — строки, содержащие целую программу, всесторонне развивающую строфу Державина. В свете этих настроений становится понятным и создание «военной» поэмы и прославление Петра, «начало славных дней» которого «мрачили мятежи и казни», понимая под «мятежами» не только стрелецкие бунты, но и предательство Мазепы.
Было бы, однако, глубокой ошибкой видеть в «Полтаве» какое бы то ни было — хотя бы скрытое и иносказательное — положительное изображение нового царствования. Официальные круги во главе с самим Николаем ожидали, конечно, от Пушкина прямого «воспевания» новой власти: таково было невысказанное, но явно подразумевавшееся условие «прощения», объявленного царем опальному поэту 8 сентября 1826 г., — условие, которое сам поэт, однако, понимал как соглашение, заключенное между ним и правительством. Соглашение это, в представлении Пушкина, налагало на власть обязательства реформ и прощения декабристов, а самому поэту давало право быть советником власти, посредником между народом и ею. Такое понимание высказывалось и в записке «О народном воспитании», составленной по заданию Николая в конце 1826 г., вскоре по возвращении поэта из ссылки, и в изданных около того же времени «Стансах», и еще более в стихотворении «Друзьям», почти непосредственно предшествующем началу работы над «Полтавой».
В этих условиях поэма, посвященная прославлению идей подлинного патриотизма, беззаветного служения родине, пожертвования собою и всем своим личным во имя общего, во имя будущего своего народа, — идей, выраженных в образе Петра, — отнюдь не являлась восхвалением Николая и даже не содержала никаких аналогий между ним и Петром. Поэма была историко-философской и политической программой деятельности, примером и указанием царю. Она показывала, в образе Петра, каким должен быть государственный деятель для того, чтобы иметь право на благодарную память потомства, на памятник, не вылитый из меди и который можно «перетаскивать с одного конца города на другой, с площади на площадь, из переулка в переулок»,88 —
- 37 -
но памятник, утвержденный «в гражданстве северной державы, в ее воинственной судьбе», а также в творениях поэта, которые, по словам Белинского, «образуют собою самую дивную, самую великую „Петриаду“, какую только в состоянии создать гений великого национального поэта».89
В дальнейшем развитии его отношений к Николаю I «образец», данный поэтом царю, все более становился противопоставлением, теряя последние черты аналогии. Но в правительственный кругах «Полтава» была принята прежде всего как аналогия, и принята поэтому «благосклонно», и это — в связи с обстоятельствами якобы «поспешного», торопливого создания поэмы — породило впоследствии легенду о том, будто Пушкин преследовал в «Полтаве» определенную цель — примирения с правительством в острый момент следствия об авторстве «Гавриилиады». Лживость этой легенды теперь не нуждается в доказательствах: все известные нам обстоятельства общеисторического, литературного и лично-биографического свойства, обусловившие создание «Полтавы» и сопутствовавшие ему, показывают нам, насколько естественным и органичным этапом творческого пути Пушкина было написание этой поэмы.
Образ Петра I начиная со «Стансов» 1826 г. прочно входит в творчество Пушкина. Еще до создания «Полтавы», менее чем за год до начала работы над героической поэмой, он замышляет роман, посвященный Петровской эпохе и одному из сподвижников Петра — прадеду поэта Абраму Петровичу Ганнибалу, — «Арап Петра Великого». Экзотическая личность и необычайно сложная биография «царского арапа» с юношеских лет привлекали внимание Пушкина. Изображение его в романе давало возможность поэту-романисту представить и Петровскую эпоху (собственно, последние годы жизни Петра), и самого преобразователя как центрального исторического героя, от кого зависит судьба всей «преображенной» им России, и личные судьбы действительных и вымышленных персонажей романа: самого арапа, его невесты (в будущем, очевидно, жены) Натальи Ржевской, его потенциального антагониста, стрелецкого сына и петровского офицера Валериана. Петр является центром, объединяющим сюжетные линии и основных действующих лиц. При этом роман в уже написанных главах содержит ярко контрастные изображения блестящего и беззаботного Парижа эпохи Регентства — и Петровской России, этой «огромной мастеровой», «где каждый работник, подчиненный заведенному порядку, занят своим делом», — и столь же контрастные изображения старых бояр, скрытых, но уже бессильных врагов Петра и его преобразований, и новых, петровских людей, начиная с самого арапа. Мы можем предвидеть, предположить основную сюжетную линию и конфликты,
- 38 -
вытекающие из взаимоотношений персонажей, включая и парижскую связь арапа с графиней Д.90
Но роман остался неоконченным. Работа над ним прервалась, по-видимому, осенью 1827 г., а с весны следующего года, когда стал осуществляться замысел «Полтавы», он был вовсе оставлен. Чем был вызван отказ Пушкина от его продолжения? Существуют разные, более или менее удачные домыслы об этом старых и новых литературоведов.91 Но в общем нужно думать, что к этому было несколько взаимно связанных причин. Постараемся их сформулировать.
Прежде всего уже до начала работы над романом Пушкин, по-видимому, имел немецкую биографию Ганнибала, перевод которой он записал в 1825—1827 гг.92 Зная ее, он должен был почувствовать затруднения, возникавшие для него в дальнейшем построении романа, вследствие слишком значительных отступлений от подлинной биографии его прадеда, введенных в роман (напр., женитьба арапа передвинута на много лет — с 1731 на 1723 г., причем общественное положение невесты коренным образом изменено). Еще более существенно то, что образ Петра I обрисован лишь с одной стороны — как хозяина и мирного распорядителя «мастеровой» России, покровителя своих ближайших сотрудников, в чью личную и семейную жизнь он властно вмешивается. Такая трактовка, вполне соответствующая принципам исторического письма в романах Вальтера Скотта, едва ли, однако, могла удовлетворить задачам, которые ставил себе сам Пушкин, желая изобразить Петра и его бурную эпоху. К тому же — и это, пожалуй, главное — последние годы жизни Петра не могли дать материала для изображения борьбы царя с противниками его деятельности: такого материала не давали ни глухой, домашний ропот «старинных» бояр, Лыковых и Ржевских, ни чисто личная вражда, намечающаяся в романе между Ганнибалом и возлюбленным его невесты Натальи Ржевской — стрелецким сыном Валерианом.
- 39 -
Продолжить же биографический роман о своем предке за пределы жизни Петра — после января 1725 года — значило бы вступить в период служебных неудач арапа, связанных с дворцовыми интригами и переворотами, что, очевидно, не могло входить в намерения Пушкина. По этим-то, вероятно, соображениям он, бросив свой роман, обратился к другой стороне деятельности Петра Великого — к героической борьбе преобразованной им России с ее подлинными и опаснейшими врагами — Карлом XII и Мазепой. Этот новый путь, избранный им, привел и к замене прозаического романа исторической поэмой совершенно нового типа — к созданию «Полтавы».
«Полтава» задумана была и возникла как поэма историко-героическая, где политические события, лица и обстановка играют первенствующую, ведущую роль. В эту историческую тему введена другая — историко-романическая — тема любви Марии (Матрены) Кочубей к Мазепе, — органически слитая с первой и существенно важная по требованиям задуманного и разработанного Пушкиным жанра (о чем речь будет дальше), но все же подчиненная и вторичная, вставленная в историческую раму и вплетенная в исторический фон.
На историческую тему, как основную и первичную по первоначальному плану — указывает свидетельство черновой рукописи «Полтавы». Работа над поэмой начата была 5 апреля 1828 г. с чисто исторического вступления, перенесенного лишь много спустя, в дальнейшем ходе работы в середину Первой песни и даже частично в Третью песнь. Обратимся к рассмотрению творческой работы Пушкина над черновой рукописью поэмы.
Вступление в первоначальной композиции93 сразу вводило в политическую и военную обстановку, в один из переломных моментов исторической жизни страны, излюбленных Пушкиным и характерных для его историко-поэтической тематики: в момент жесточайшего напряжения, вызванного трудной и долгой войной молодой Петровской России с «непобедимой» Швецией Карла XII, усугубленного внутренней борьбой, глубокой ломкой старого московского строя, волнениями и восстаниями отягощенных войной и реформами народных масс, наконец, — сепаратистским движением на Украине, возглавленным тайным врагом Москвы и Петра — Мазепой.
В результате сложной черновой работы, начатой на листе 111 тетради (где и находится важная для нас запись — «5 Апр.»), продолженной на обороте того же листа и на следующем 121, пройдя
- 40 -
множество набросков и вариантов, историческое вступление, переписанное почти набело на листе 102, вылилось в форму двух строф, т. е. в форму, характерную для романтической (байронической) поэмы, подобной, например, первоначальной редакции «Кавказского пленника».94
I
Была та смутная пора,95
Когда Россия молодая,
В бореньи силы развивая,96
Мужала с гением Петра.
5 Суровый был в науке Славы
Им дан учитель: не один
Урок тяжелый и кровавый
Нам задал Шведский Паладин,97
Гроза младенческой державы.9810 Сих неудач из рода в род
Воспоминанье прозвучало —
Одной из оных бы достало,
Чтоб сокрушить другой народ99
Но в искушеньи долгой кары,
15 Перетерпев ее удары,100
Окрепла Русь: так тяжкой млат,
Дробя стекло, кует булат
- 41 -
II
Венчанный славой бесполезной,
Отважный Карл скользил над бездной.
Он шел на древнюю Москву,101
Взметая русские дружины
Как ветер гонит прах долины
И клонит пыльную траву
Он шел путем, где след оставил102
В дни наши новый сильный враг,103Когда губительный свой шаг104
Паденьем роковым ославил.
Час от часу мрачней, мрачней
Москва ждала к себе гостей,
Уж им готовя гибель тайну.
Но быстрый Карл поворотил
В средину новых средств и сил
И перенес войну в Украйну105(V, 180—181)
Таково вступление. В ходе работы в нем намечались еще детали, оставшиеся неосуществленными. Пушкин думал расширить историческую экспозицию, изобразив отношение к событиям со стороны западноевропейских государств:
Европа [беспокойным] любопытным взором...
Предполагал он также, сказав о переносе Карлом войны в Украйну, ввести фигуры обоих героев-антагонистов, Мазепы и Петра:
Начальник буйных казаков...
Владыка вольных казаков...
Седой начальник той страны,
Мазепа...И рядом с этим, но в сопоставлении с Карлом:
Петров орлиный взор <...>
Недремля следовал за ним...
Ему готовя гибель тайну
Петр ожидал его в Москву...Эти наброски, не вошедшие в перебеленные две тирады, не получили развития и остались лишь в черновике. После этого работа над поэмой, начатая 5 апреля, вскоре — около середины месяца — надолго остановилась.
Об этой остановке и о дальнейшем ходе работы над «Полтавой» мы можем судить по другим текстам, которые входят в тетрадь, содержащую черновую рукопись поэмы. Значительная часть этих текстов — преимущественно стихотворений — точно датирована; несколько дат, относящихся к личной, не творческой жизни Пушкина, проставлены на тех же страницах; несколько стихотворений, черновики которых находятся в других тетрадях и на
- 42 -
отдельных листах, также датированы и включаются в общий ряд. Все это позволяет составить довольно полную летопись творческих, эпистолярных и деловых занятий Пушкина в весенние и летние месяцы 1828 г. — с начала года по начало апреля, когда он начинает «Полтаву», далее — с конца апреля по середину августа, когда он принимается вновь за поэму, и далее до ноября, когда работа над ней заканчивается. Эта летопись или календарь представляется в таком виде.
Поэт начинает тетрадь (точнее, дамский альбом с удлиненными листами, которые большею частью при работе сгибаются и заполняются текстами в два столбца) черновыми строфами VII главы «Евгения Онегина», около одной из которых (XIII) поставлена дата «19 февр<аля 1828 г.>», набрасывает и ряд записей из «альбома Онегина» — и, доведя их до листа 101, прерывает, чтобы — как сказано, 5 апреля — начать на л. 111 вступление к новой, задуманной им исторической поэме — первую редакцию «Полтавы»; при этом одна страница — 102 — остается свободной, и на нее перебеляются (еще в получерновом виде) две написанные им тирады, приведенные нами выше. Но это начало «Полтавы» занимает всего четыре страницы — листы 102, 111—2, 121 — а непосредственно за ним, на листе 122 записывается вчерне и тут же перебеляется лирическое, почти мадригальное стихотворение, начинающееся словами «Вы избалованы природой», оно обращено в этой редакции, очевидно, к А. А. Олениной, увлечение которой со стороны поэта, начавшееся весной, в это время возрастало. Датировать его нужно второй половиной апреля — началом мая 1828 г.106
Вслед за ним, на л. 131, черновик другого стихотворения, посвященного той же А. А. Олениной, — «Увы! язык любви болтливой...», с пометой около текста: «9 мая 1828. Море. Ол.<енина или: Оленины> Дау». Стихотворение осталось необработанным.
Три следующих страницы (лл. 132, 141—2) заняты перебеленной и отчасти черновой записью стихотворения «Воспоминание», датированной «19 мая». Проникнутое беспощадным самоанализом горестное признание поэтом своих прошлых заблуждений вызвано, быть может, чувством к А. А. Олениной, готовившим ему глубокий жизненный перелом, — и вместе с тем назревавшей тревогой, порожденной тяготевшим над ним опасным политическим делом — об отрывке из элегии «Андрей Шенье» — и одновременно с этим — последовавшими в апреле отказами в его просьбах о поездке в армию или в Париж, означавшими явное недоверие к нему властей. Эти две скрещивающиеся и, казалось бы, противоположные
- 43 -
линии волновали его и отвлекали от работы над начатой поэмой.
На последней странице с черновиком второй части «Воспоминания» (л. 142) записано еще одно стихотворение, обращенное к Олениной — «Ты и вы», датированное в начале текста — «20 мая 1828 При<ютино>» (когда, очевидно, произошел вызвавший его эпизод, на даче Олениных Приютине), в конце — «23 мая», когда оно было написано.
Рядом с «Ты и вы» — на л. 151 — набросано вчерне стихотворение «Кобылица молодая» («Подражание Анакреону»), помеченное «6 июня». На л. 162, рядом с набросками неосуществленных произведений — стихотворения, начинающегося словами «Волненьем жизни утомленный...», быть может, также обращенного к Олениной, — и плана (?) задуманного диалога «Юноши» со «Старым поэтом», — позднее записана дата: «25 июня» и ниже: «Няня+», что, вероятно, означает памятную запись о смерти (в этот день?) Арины Родионовны.107 Этим событием, возможно, вызвано и обращение Пушкина к «Сказке о царе Салтане», начатой стихами и продолженной в виде прозаического рассказа (лл. 152 и 161 — между «Кобылицей молодой» и записью о няне). Сказка, быть может, была ему рассказана няней незадолго до того, в Петербурге, где она жила у О. С. Павлищевой.
К тому же периоду — с конца мая по конец июля — относится несколько стихотворений, не находящихся в рассматриваемой тетради, но записанных в других местах; частью они точно датируются. Таковы: «Дар напрасный, дар случайный...», помеченное днем рождения Пушкина — 26 мая 1828 г. — и связанное по настроению с «Воспоминанием»; в апреле — мае, до начала июня (?) написано обращенное к П. А. Вяземскому стихотворение, сравнивавшее А. О. Россет и А. А. Оленину, — «Ее глаза» («Она мила, скажу меж нами...»); «Не пой, красавица, при мне...» — вызванное, по-видимому, пением Олениной — 12 июня; послание к Н. М. Языкову («К тебе сбирался я давно...»), включенное в письмо от 14 июня; «Портрет» («С своей пылающей душой...» — об А. Ф. Закревской) — в июле, около (до) 23-го, и другие, менее определенные.
С конца июня, в течение двух летних месяцев и до середины сентября, хронология текстов в тетради теряет свою ясность, и мы можем лишь приблизительно и чисто предположительно распределять их во времени, руководствуясь «положением в рукописи», т. е. порядком записей, от листа к листу — что не всегда соответствует действительности.
В июле, на л. 171, написана вчерне строфа XXII главы VII «Евгения Онегина». Здесь же, карандашом, торопливо записан первый набросок (другие находятся на листах 131 и 151) одного
- 44 -
из значительнейших стихотворений этого времени — «Предчувствие», — связанного, по-видимому, с возникновением в конце июля или в начале августа дела об авторстве «Гавриилиады»; оно обращено к той же Олениной.108
На обороте 17 листа набросаны, также карандашом, первые две строфы «Воспоминаний в Царском Селе», датируемые Т. Г. Цявловской (III, 1194) «июлем — 15 августа 1828 г.», а вслед за этими набросками, на двух листах (181—2 и 191—2, с переходом одного четверостишия на предыдущий 172 лист) вновь начинается черновик «Полтавы».
Он написан, как и предшествующие тексты, карандашом, торопливо и вместе с тем — с остановками и, по-видимому, с напряжением — на что указывают многочисленные рисунки на полях и среди текстов.109 Датировать этот новый приступ к поэме можно — очень приблизительно — серединой августа.
Начинается запись на л. 181 стихами, непосредственно примыкающими к двум строфам, написанным в апреле и кончающимся словами:
Но быстрый Карл поворотил
В средину новых средств и сил
И перенес войну в Украйну.(V, 181)
- 45 -
Этот поворот войны обусловливает и введение в историческое вступление к поэме новой темы — темы украинских дел и Мазепы:
Давно Украйна волновалась
В ней искра, тлея, разгоралась
Друзья [мятежной] старины
Народной [чаяли] войны…110(V, 182)
Написав восемь стихов, изображающих настроение украинцев — молодых «друзей мятежной старины», поэт перешел к самому гетману — но его изображение не сразу далось ему. Зачеркнув все написанное на этой странице (л. 181), он на предыдущей, после «Воспоминаний в Царском Селе», сделал сводку зачеркнутого:
Кругом Мазепы раздавался
Враждебный крик: пора, пора
Но старый Гетман оставался
Усердным подданным Петра.Эта тема развивается и дальше: наружное спокойствие, даже равнодушие и беспечность гетмана прикрывают «другие тайные заботы» — «поздний жар», в котором «упорно, медленно» раскаляется «сердце старика» (V, 183—184).
Таким образом вводится тема любви Мазепы к дочери Кочубея. Эта новая тема закрепляется кратким планом на листе 191:
Наталья<?>
Мария
Между красав<ицами>
Похищ<ение>
От<ец><?>.
Мазепа(V, 184)111
Здесь впервые появляется героиня поэмы — дочь Кочубея. Имя ее пока не установлено, поэт в нем колеблется — о чем мы говорили уже выше, в другой связи. Он сначала называет ее «Наталья» (впрочем, эта строка написана так неясно, что в правильном чтении нет уверенности). Затем — очень ясно написанное «Мария». Но это — еще далеко не окончательно. К имени «Наталья» Пушкин склоняется и дальше, описывая богатства Кочубея и то сокровище, которым он гордился больше всего (л. 192):
Он горд Натальей молодой
Своею дочерью меньшой
- 46 -
Имя «Наталья» заменено другим, читающимся неясно, возможно — «Матр<еной>» — историческим именем дочери Кочубея, но все двустишие зачеркнуто. А далее возникает и еще одно имя — «Анна», сменяющееся сразу снова «Натальей».
а. И подлинно прекрасной Анны
Милее нет
б. И подлинно: в Украйне нет
Красавицы Натальи равной —(V, 186)
Однако еще раньше, на л. 191, работа над «Полтавой» внезапно прерывается наброском другого произведения, почерпнутого из кишиневских воспоминаний Пушкина — «Кирджали» («В степях зеленых Буджака...» — III, 663—664); набросок написан тогда же, когда писались и окружающие черновые стихи «Полтавы», — в середине августа 1828 г., — но эта дата вряд ли может быть уточнена. Затем, после стихов о красоте Кочубеевой дочери, наступает вновь перерыв в работе над поэмой.112
Лист 201 тетради занят черновиком письма к П. А. Вяземскому, отправленный беловой текст которого датирован 1 сентября.113 Черновик мог быть написан и раньше — в середине августа, но возможно, что эта страница оставалась пустой и была заполнена перед самой отправкой письма.
Следующие страницы (л. 202, 211, 212, может быть и 221), оставленные сначала пустыми, были потом заполнены. Прежде всего на л. 211 и 212 написан карандашом, очень поспешно и нервно черновик показания Пушкина по делу о «Гавриилиаде», беловой подлинник которого датирован 19 августа 1828 г.114 Затем, на лл. 202—211, мы видим черновик «Анчара», причем на второй из этих страниц текст стихотворения, написанный чернилами и в двух направлениях, покрывает собою текст показания, т. е. стихи написаны после показания — не ранее 20-х чисел августа, а возможно, и позднее — в сентябре и даже октябре (перебеленный автограф «Анчара» помечен «9 ноября 1828. Малинники»).
На л. 221 среди разных рисунков, не имеющих для нас значения, написана и зачеркнута всего одна строчка — неполный стих: «И в самом деле — », относящийся, вероятно, к продолжению
- 47 -
«Полтавы» (см. V, 186, примеч. 2). На обороте того же листа — карандашные наброски стихотворения, обращенного к А. Ф. Закревской (как продолжение стихотворения «Наперсник», носящего в другом автографе дату «12 авг<уста> 1828»), — «Счастлив, кто избран своенравно...». Этот текст может быть датирован второй половиной августа.115
Следующие две страницы (л. 231 и 232) заняты — сначала — двумя стихами о дочери Кочубея для продолжения «Полтавы»:
Мила очам как вешний цвет
Взлелеянный в тени дубравной —
[Стройна]116Ниже этих стихов начат черновик письма к А. Х. Бенкендорфу по поводу объявленного Пушкину запрещения печататься помимо обычной цензуры и взятия с него соответствующей подписки.117 Черновик продолжается и на следующей странице (л. 232) и датируется второй половиной августа; было ли письмо переписано и отправлено — неизвестно, но вернее предположить, что не было.
После этого следующий лист (241 с переходом на его оборот) вновь является возвращением (ненадолго!) к «Полтаве» — к описанию внешности и нрава дочери Кочубея, здесь вновь называемой Натальей:
И подлинно: в Украйне нет
Красавицы Нат<алье> равной <...>
Звездой горят ее глаза
Но редко в них видна слеза.
Зарей уста <у> ней алеют
Но редко, редко и на миг
Улыбка оживляет их —
[Природа] странно воспитала
Ей душу в тишине степей
И жертвой пламенных <страстей>
Судьба Нат<алью> назначала.118Образ героини — внешне сдержанной, внутренно страстной, независимой и гордой, непонятной для окружающих — вполне сложился в сознании поэта. Ее своеобразие, ее ярко выраженная индивидуальность сказываются в определении «странный», повторяющемся в ряде вариантов к этим стихам: «Наталья странною
- 48 -
душою», «И [мысли] думы странные» и проч. Ее долго сдерживаемая, незаметная даже для матери страстность должна стать потом источником страданий и гибели — она будет «жертвой пламенных <страстей>» ... При дальнейшей обработке поэмы все эти слишком прямые, открытые для читателей определения снимаются — и скрытая страстность «девицы скромной и разумной», какой «везде прославилась», т. е. представляется окружающим дочь Кочубея, выказывается в ее неожиданных поступках. К этой теме нам придется еще вернуться.
За изображением героини вновь следует перерыв, заполненный черновиком стихотворения «Рифма» — горьким признанием охватывающего его порой творческого бессилия. Черновик начинается на следующей странице (л. 251) —
Рифма, звучная подруга
Вдохновенного досуга —
Вдохновенного труда —и, дойдя до ее конца, продолжается на предыдущей странице (непосредственно после стихов из «Полтавы», приведенных выше) с тем, чтобы закончиться на стр. 252 едва намеченными набросками.119
На следующей странице (л. 261) снова идут, написанные сначала чернилами, потом карандашом, наброски, относящиеся к портрету дочери Кочубея. Здесь она называется Марией — и отсюда это имя прочно усваивается для нее:
[Мария милая] слывет
Тихоречивой и разумной(V, 188)
Здесь же имя героини закрепляется окончательно краткой записью — наброском плана: «Гетман сватает Марию», определяющим дальнейшее развитие темы.120
- 49 -
Для создания образа дочери Кочубея поэт имел, как это было показано выше, лишь очень скудные архивно-исторические материалы, достаточно характеризующие, однако, влюбленность престарелого гетмана в свою юную крестницу и ее страстное ответное чувство, выраженное в ее согласии — после того, как сватовство к ней гетмана было отвергнуто — на тайное похищение. Похищение, как известно, не удалось — девушка почти сразу была возвращена домой — но оно было, и этот факт давал право поэту построить образ своей героини и ее судьбу, пусть исторически и неточно, но психологически глубоко мотивированно, а главное — давал возможность подвести эту сюжетную («новеллистическую») линию поэмы к ее кульминации, где она соединяется с историей, — к казни отца обольщенной девушки ее любовником (вспомним два стиха Рылеева, столь поразившие Пушкина) и, как трагический финал любовной темы, — да и не только любовной, а всей вообще темы Мазепы — к последнему свиданию гетмана с любимой им некогда дочерью Кочубея, знаменующему собой завершение испытанного Мазепой политического и личного, морального крушения.
Дописав портрет Марии и наметив новую относящуюся к ней тему — о сватающихся к ней женихах и о последнем из них — гетмане Мазепе (см. V, 188), — поэт вновь прерывает свою работу и, оставив (пока) свободной следующую страницу (л. 262), обращается к совершенно иному крупному замыслу — к прозаической повести из современной жизни петербургского общества.
Повесть, известная в печати по начальным словам — «Гости съезжались на дачу гр. Л.», — занимает здесь почти полных 20 страниц, без перерывов и отклонений.121 Текст сначала (на л. 271) написан чернилами и настолько тщательным почерком, почти без поправок (из которых многие сделаны карандашом, т. е. позднее), что производит впечатление перебеленного с другого, неизвестного нам черновика. Но далее он переходит в черновик и заканчивается (на л. 362) спешно набросанной карандашом вставкой.122 Работу над повестью можно датировать (приблизительно) второй половиной или концом августа — началом или первой половиной сентября. Все это время Пушкин не прикасался к «Полтаве» — и лишь после вставки на л. 362, которой заканчивается — вернее, обрывается — здесь текст повести,123 непосредственно за ней, тем же карандашом и тем же почерком,
- 50 -
продолжен черновик «Полтавы» с того места, где он был оборван, когда Пушкин от исторической поэмы обратился к современной социально-психологической повести. Новый приступ к поэме начинается стихами:
Зато завидных женихов
Ей шлет Украйна и Россия <...>124
И всем ответ — отказ — И вот
[За ней] сам Гетман сватов шлет...А вслед за этим — четверостишие, изображающее в народно-песенном стиле состояние взволнованной невесты, в его первой, тут же зачеркнутой и потом замененной редакции:
Не голубь жалобно воркует
Услышав сокола полет,
Мария бедная тоскует
Трепещет, и решенья ждет.Отсюда начинается основной черновик «Полтавы», занимающий 62 страницы сплошного текста, писанного почти везде в два столбца (листы 371—672 тетради); он охватывает всю поэму до конца — за исключением диалога Марии с Мазепой в начале Второй песни — о чем речь будет ниже. Момент возобновления работы над поэмой невозможно точно установить, но он приблизительно определяется как первая половина — середина сентября; окончание работы над черновиком (идущей в октябре параллельно с первой перебелкой) может быть датировано серединой (до 16-го) октября. Этот именно период работы в сентябре — октябре 1828 г., занимающий один месяц или немногим более, имел в виду Пушкин, когда писал «„Полтаву“ написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься, и бросил бы все». В эти слова нужно внести поправку — он начал «заниматься» своей поэмой в апреле, «занимался» ею еще и в ноябре — но основная работа была выполнена с изумительной, несравненной быстротой, действительно почти «в несколько дней».
Как показывает черновая рукопись и ее текст в Акад. (V, 189—309), творческая работа Пушкина шла стремительно, но далеко не всегда прямолинейно. После четверостишия, приведенного выше и в этой редакции зачеркнутого («Не голубь жалобно воркует...»), следует продолжение темы сватовства гетмана — возмущение и отказ родителей невесты, отчаяние и бегство Марии:
- 51 -
И вся полна негодованьем
К ней мать идет<...>
—
И утром след 8 п<одков>125
Был виден на росе лугов
—
И скоро Молва
Сразила душ<у> Кочубея —(V, 189—192)
Последние два стиха отчеркнуты для переноса, а далее — после дополнения к предыдущему тексту («Еще поспорим мы с Мазепой» и т. д. — вставка в речь матери, обращенной к Марии) — они повторены в новой редакции:
И скоро слуха Кочубея
Достигла роковая весть<...>после чего перед отцом и матерью «истина явилась» и «объяснилось Им сердце грешницы младой» — ее странное поведение, отказы женихам, внимание к Мазепе, к его рассказам и песням, любование его славой и величием, — стала очевидной ее любовь к старику — гетману, ее крестному отцу (см. V, 193—197). Теперь мысль Кочубея обращена к одной цели — к мщению «гордому злодею»:
Богат и знатен Кочубей <...>
Он может взбун<товать> Полт<аву>, —но личное мщение, осуществленное по старым феодальным обычаям, его не удовлетворяет:
замысел иной
Волнует сердце Кочубея —(V, 197—198)
И вслед за этим, после отделительного знака
— — — —
написано только одно слово:
Была
Этим словом Пушкин сокращенно обозначает перенос сюда давно — еще в начале апреля — написанных вступительных стихов поэмы по ее первоначальному плану:
- 52 -
Была та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньи силы развивая,
Мужала с гением Петра.126Перенос этих стихов, составлявших две строфы (или «тирады»), означает очень существенный момент в истории создания поэмы: коренное изменение ее композиции, ее плана, и новое распределение двух основных сюжетных линий — исторической и новеллистической.
Первоначально поэма открывалась исторической экспозицией, говорившей о борьбе между Петровской Россией и Швецией Карла XII. Изменение стратегии шведского короля, который, с дороги на Москву, «Внезапно <...> поворотил и перенес войну в Украйну», вызывает введение новой темы — Украйны и ее гетмана, а внешнее равнодушие последнего к политическим делам, к ожидаемой «народной войне» Украйны против Московского царя объясняется не только его хитростью, но и другой, более веской причиной: страстью престарелого гетмана к дочери Кочубея, что и вводит вторую, любовную сюжетную линию, развивающуюся до увоза Марии влюбленным гетманом и до размышлений Кочубея о способах мщения своему оскорбителю.
В такой композиции историческая линия сюжета с первых строк поэмы была бы господствующей, ведущей, а любовная линия — вполне подчиненной. Пушкин, однако, почувствовал трудности, возникавшие из подобной расстановки сюжетных линий. Историческая проблема — торжество общегосударственного начала над личным честолюбием, победа Петра над Карлом и над Мазепой — была основным заданием для поэта с самого возникновения замысла поэмы и с начала его осуществления. Но декларировать эту проблему в интродукции поэмы и от нее уже, так сказать, «окольным» путем перейти к введению любовной темы — значило сделать последнюю добавочным привеском к исторической эпохе и историческим событиям, вставным эпизодом для придания исторической теме большего читательского интереса — так, как это почиталось необходимым авторам поэм в классическом роде. Подобная композиция лишала поэму единства, мешала стройному и ясному развитию ее исторической линии, запутывала дальнейшее антитетическое ее построение. Убедившись в этом, Пушкин круто изменил композицию уже написанных частей поэмы: он начал прямо с любовной, новеллистической темы, и это дало возможность развернуть противоречивый и сложный характер Мазепы, обрисовать и своеобразную личность героини поэмы, связанную с гетманом и освещающую его характер и поведение, и затем сплести, сочетать личные отношения между тремя персонажами — Мазепой, Марией и Кочубеем — с исторической обстановкой, с эпохой и ее грандиозными событиями — с борьбой молодой
- 53 -
России и ее вождя, Петра Первого, против личного честолюбия шведского короля. Историческая и «новеллистическая», любовная, сюжетные линии поэмы стали органически сплетенными и едиными. Вместе с тем антитезу общих и личных начал, поставленную автором, стало возможно и естественно провести через все произведение, вплоть до заключительной трагической сцены — встречи Мазепы, побежденного Петром и сознающего крушение всех своих честолюбивых замыслов, с безумной Марией, которую — он знает — он же погубил ради исполнения этих замыслов. Крушение Мазепы доведено до конца: не только политически он побежден, уничтожен, но и в личном плане, морально, видит в лице безумной своей любовницы настигшее его возмездие. Так до конца обе линии поэмы связаны воедино.
В таком построении историческая поэма Пушкина приобретает подлинно новаторские черты, небывалые ни в русской, ни в западноевропейской поэзии. Нельзя, однако, не отметить в «Полтаве» некоторые черты, свойственные «вальтерскоттовскому» типу исторического романа, где историческая эпоха, исторические лица и события передаются через участие в них внеисторических, большею частью вымышленных персонажей. Подобным внеисторическим элементом является в пушкинской поэме вся ее «новеллистическая» линия — и этому не противоречит то, что ее главный герой — гетман Мазепа — вполне историческое лицо: его политический характер не нарушается, но еще углубляется и заостряется его отношениями с Марией. Таков смысл изменения плана, на котором мы остановились в истории работы поэта над «Полтавой».
Изменение композиции поэмы относится к середине или второй половине сентября 1828 г. (более точную дату едва ли возможно установить). Здесь же, поперек листа (39 об.), набросан краткий «рабочий» план продолжения — пункты, указывающие ход работы в зависимости от новой композиции поэмы. Бо́льшая часть пунктов зачеркнута — очевидно, они зачеркивались по мере их выполнения.127 План читается так:
Портрет Мазепы
[Его ненависть]
[Его замыслы]
- 54 -
[Его сношения] с П.<етром> и К.<арлом>
[Его хитрость]
[Пиры]
[Ночи]128У него есть
[Но у него есть враг]
[Сей враг есть Кочубей]
[Решается донести]129
[Встревоженн<ый > Гетман]
[доверяет<? >]Выполнение этого плана начинается с листа 40, действительно, как «портрет Мазепы, его замыслы, его хитрость»:
Кто испытует бездны [ада] моря
Когда они покрыты льдом —
Чья мысль...130Но вскоре — написав, быть может, одну страницу и перейдя на следующую (лист 40 об.) стихами
Как он умеет самовластно
Сердца привлечь и разгадать
Умами [править] [безопасно]
Чуж<ие> тайны разрешать...131поэт увидел недостаток связи между написанным ранее — вероятно, в середине августа, задолго до изменения общего плана — отрывком, кончающимся стихами о Мазепе:
Храня суровость обычайну
Спокойно правил он Украйну
Молве народной не внимал
И равнодушно пировал132и приведенными выше стихами («Как он умеет...» и т. д.). И он, на оставшейся чистой странице, предшествующей началу повести «Гости съезжались на дачу...» (л. 26 об.), записывает тираду, содержащую ропот «юношей» на «равнодушие» гетмана:
Что ж гетман? юноши твердили
Он изнемог — он дряхл и стар,
- 55 -
кончая словами
Так своеволием пылая
Роптала юность удалая
[Кровавых] алча перемен
[Забыв Варшавский давний плен](V, 199—200)
и т. д.
Эта запись (как уже упоминалось) оканчивается на следующей странице тетради (л. 271); последние строки записаны над началом повести «Гости съезжались на дачу...», поверх ее текста, и это бесспорно показывает, что строки поэмы написаны позднее повести.133 Они были введены на свое место (п. I, ст. 196—198) при перебелке поэмы, в рукописи, остающейся, к сожалению, почти полностью нам неизвестной.
Отсюда — от изменения композиции, отраженного в приведенном выше рабочем плане, — начинается последний этап основной работы Пушкина над «Полтавой», занимающий около месяца — с середины сентября до 16 октября — даты окончания перебелки Третьей песни поэмы. Теперь мы можем подвести некоторые итоги предшествующих пяти с половиной месяцев творческой работы.
5
За эти пять месяцев (с середины апреля по середину сентября) Пушкин написал сравнительно немного — около 200 стихов в переводе на окончательный текст, т. е. менее половины Первой песни «Полтавы».134 Все остальное — более 1200 стихов —
- 56 -
— приходится на последний месяц работы — может быть, даже менее месяца, — и только «Посвящение» и начало (стихи I—118) Второй песни относятся к более позднему времени. Чтобы объяснить — насколько это возможно — такую резкую разницу в ходе творческой работы поэта в ее начале и в завершении, нужно припомнить и суммировать обстоятельства, сопровождавшие создание «Полтавы» и разрозненно нами отмеченные в хронологическом обзоре, составившем содержание предыдущей главы.
1828 год был одним из самых взволнованных и бурных периодов в жизни Пушкина, столь богатой волнениями и бурями. Причины волнений имели не только личный, но и общественный, даже политический характер, отражаясь в богатом и разнообразном творчестве этого времени.
Год начался — в общественном и творческом отношениях — с декларативно-политического стихотворения «Друзьям» — «Нет, я не льстец, когда царю Хвалу свободную слагаю...», кончающегося гордым и смелым заявлением, упреком и назиданием, почти требованием к правительству:
Беда стране, где раб и льстец
Одни приближены к престолу,
А небом избранный певец
Молчит, потупя очи долу.Николай I был (в передаче Бенкендорфа) «совершенно доволен» содержавшейся в стихотворении «хвалою», но «не желал, чтобы оно было напечатано», что изъяснил поэту шеф жандармов не только письмом (от 6 марта 1828 г.), но, вероятно, и при личном свидании с ним, 11 марта.135
Царь был доволен, но не мог доверять поэту, тем более что возникшее в 1826 г. «дело» об отрывке из элегии «Андрей Шенье», распространенном под названием «стихов на 14-е декабря», далеко еще не было закончено и продолжало тяготеть над Пушкиным все лето 1828 г. Недоверие правительства к поэту особенно резко сказалось в апреле этого года, когда он получил последовательные отказы на две свои просьбы — поехать вместе с П. А. Вяземским в армию, действующую против турок, или — когда ему было в этом отказано — отправиться за границу и посетить Париж.136 Эти отказы очень волновали поэта, тем более что стихотворение «Друзьям», неверно понятое этими самыми друзьями, произвело на многих из них отрицательное впечатление, как будто бы отречение от прежних его вольнолюбивых убеждений. И в то же время распространялись слухи о том, что
- 57 -
он вновь сослан — так, Баратынский писал ему из Москвы: «У нас разнесся слух, что тебя увезли, а как ты человек довольно увозимый, то я этому поверил...» (XIV, 5). Все эти волнения тяжело действовали на поэта, и, как уже отмечалось выше, ими — и, конечно, более всего знаменательным отказом в поездках — можно объяснить перерыв в работе над «Полтавой», наступивший в апреле, вскоре после того, как он начал поэму.
Летние месяцы не принесли Пушкину успокоения в этой, общественно-политической сфере. «Дело» о «стихах на 14-е декабря» продолжалось и заканчивалось — весьма неблагоприятно для него. В конце июля было утверждено царем решение Государственного совета, по которому ему запрещалось печатать что-либо без представления в общую цензуру, что явно противоречило обещанию, данному ему Николаем, — быть его единственным цензором, — и сверх того, за ним было положено установить секретный надзор, что дублировало наблюдение, уже ведшееся за ним III Отделением. Об исполнении первой части решения, касавшейся цензуры, его обязали подпиской, взятой с него 19 августа. Письмо его к Бенкендорфу — вероятно, не отправленное — с протестом против этого решения (впоследствии, впрочем, не исполнявшегося и, видимо, забытого вплоть до 1835 г., когда вопрос о подчинении поэта общей цензуре был снова поднят С. С. Уваровым) написано вчерне, как уже говорилось выше, среди черновиков «Полтавы».
На этом закончилось для Пушкина дело об отрывке из «Андрея Шенье» или «стихах на 14-е декабря».137 Но еще до его завершения возникло новое — гораздо более опасное — дело об авторстве «Гавриилиады».
История этого дела, поднятого в конце мая митрополитом Серафимом, до сих пор не вполне ясна и еще недостаточно исследована. Имя Пушкина как возможного автора «богохульного сочинения» названо впервые 25 июля в постановлении особой комиссии, назначенной Николаем I для рассмотрения вопроса о распространении поэмы, и в начале августа (между 2 и 5 числами) он был впервые допрошен Петербургским военным генерал-губернатором П. В. Голенищевым-Кутузовым. Отрицательный ответ Пушкина на вопрос «Им ли была писана поэма Гаври-лиада?» был, однако, недостаточным для Николая, который потребовал более точных сведений. 19 августа Пушкин был вновь вызван к допросу — и снова ответил уклончиво, ссылаясь на то, что «Рукопись ходила между офицерами Гусарского полку, но от кого именно <он> достал оную», он «никак не упомнит» ... Черновик
- 58 -
этого показания мы видели среди текстов «Полтавы», написанный карандашом под черновыми набросками «Анчара».138 Несколько позднее написано им было вчерне письмо к П. А. Вяземскому, в беловом датированное 1-м сентября и рассчитанное, нужно думать, на случай перлюстрации. В нем Пушкин писал, стараясь отвести от себя подозрение: «Мне навязалась на шею преглупая шутка. До прав.<ительства> дошла наконец Гавриилиада; приписывают ее мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дм.<итрий> Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность...» (XIV, 26—27). Но ни ответы 19 августа, ни ссылка на умершего в 1824 г. сочинителя «вольных» стихов Д. П. Горчакова, если только она стала известна властям,139 не могли удовлетворить Николая, и в конце сентября, ознакомившись с показаниями Пушкина, царь решил воздействовать — как это он делал не раз во время следствия над декабристами — на чувство чести поэта, уже испытанное им во время свидания 8 сентября 1826 г. Он приказал председателю комиссии по делу о «Гавриилиаде» гр. П. А. Толстому «призвать Пушкина к себе и сказать ему моим именем, что, зная лично Пушкина, я его слову верю, но желаю, чтобы он помог правительству открыть, кто мог сочинить подобную мерзость и обидеть Пушкина, выпуская оную под его именем».
Видя над собой сгущающиеся тучи, поэт не нашел иного выхода, как «по довольном молчании и размышлении» просить разрешения «написать прямо государю императору»; получив согласие, он «тут же написал к его величеству письмо и, запечатав оное, вручил графу Толстому». Это происходило 2-го октября.140
Письмо это остается до сих пор ненайденным, и содержание его неизвестно. Возможно, что оно было уничтожено Николаем. Но едва ли можно сомневаться в том, что в нем Пушкин признал себя автором «Гавриилиады». Всякий иной ответ — хотя бы ссылка на умершего сатирика князя Д. П. Горчакова — не только не удовлетворил бы царя, но уронил бы Пушкина в его глазах и к подозрению — точнее, к уверенности — Николая в его авторстве (а уверенность эта была ясна из самой формы обращения к нему царя) прибавил бы упрек в запирательстве и лживости. Теперь же Николай, сыграв на чувстве чести поэта и выказав
- 59 -
собственное «благородство», получил в руки сильнейшее и всегда угрожающее оружие против вольнодумного поэта, друга декабристов, выдавшего себя с головою своему допросчику. Николай был удовлетворен — и 16 октября Пушкин получил (вероятно, устное) сообщение от гр. П. А. Толстого, что вопрос о «Гавриилиаде» исчерпан.141 А в конце года, 31 декабря, царь закрепил это решение на общем докладе по делу о поэме: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено».142
Тяжелые переживания летом и осенью 1828 г., опасения за свою собственную судьбу, ожидание (по поводу обвинения в авторстве «Гавриилиады»), что он «того и гляди» поедет «Прямо, прямо на восток»,143 т. е. в Сибирь, — все это настраивало Пушкина на мысли о погибших друзьях-декабристах, приговор над которыми был вынесен и исполнен всего за два года перед тем. Свидетельством постоянного возвращения поэта, во время самой интенсивной работы над «Полтавой», к мыслям о декабристах являются повторяющиеся на страницах черновой рукописи рисунки, посвященные их казни. Эти рисунки широко известны144 — напомним их содержание и положение в рукописи.
Рисунки находятся на трех страницах черновика и относятся к середине — второй половине сентября. Первая из этих страниц — лист 28 об. — представляет целую группу изображений. В центре,
- 60 -
сбоку текста и, очевидно, нарисованная после него — виселица с пятью повешенными; ниже — та же виселица в меньшем масштабе, около нее будка, чертами намечен плац, на котором стоят та и другая; выше, над центральным изображением — две фигуры повешенных, одна большей величины, т. е. ближе, другая — меньшей, т. е. дальше, оба они — в длинных, до колен халатах, спиною к зрителю, со связанными за спиною руками; все эти рисунки — в особенности центральный и верхние — выполнены очень тщательно, отражая глубокое раздумье поэта над ними. Связь этих и следующих рисунков с настроениями Пушкина в эти тревожные для него дни несомненна; но непосредственной связи между рисунками и текстом, около которого они нанесены, не устанавливается. В данном случае, на л. 38 об., это — текст, соответствующий приблизительно стихам 123—127 Первой песни (V, 194—195).
На соседней странице рукописи (л. 39) нарисован на поле текста и, вероятно, после него один повешенный, лицом к зрителю, со связанными за спиною руками и связанными ногами, в одежде, напоминающей военный мундир (?), с открытой головой, имеющей вид отделенной от туловища... Совершенно прав Абрам Эфрос, говоря, что эта фигура повешенного — «самая выразительная и страшная. Черты смертничества даны в ней так подчеркнуто, что явно внутреннее самоистязание, с каким Пушкин их отыскал, пережил и передал <...>. Эта возбужденная сосредоточенность внимания на одной фигуре казненного заставляет предположить, что мысли о виселице, применительно к самому себе <...>, получили в этом рисунке наибольшую автобиографичность...» (ук. кн., с. 375). Черновой текст на той же странице соответствует стихам 115—127 Первой песни «Полтавы» (V, 195—196).
Наконец, третий рисунок — на листе 43 об. — изображает троих повешенных на бревне (столбы виселицы отсутствуют). Они — в смертных балахонах, на груди у первого — широкий пояс или доска с надписью (?), они изображены лицом к зрителю и в строго выдержанной перспективе от него. Текст на этой странице, написанный частью раньше и выше рисунка, частью — после него и рядом с ним, на оставшемся свободным месте, не связан прямо с рисунком: он говорит о молодом казаке, влюбленном в Марию, и соответствует стихам 319—328, 335—340 Первой песни поэмы (V, 212—214).
Примечательно, что на той же странице (л. 43 об.), над только что рассмотренным рисунком трех повешенных находится еще один рисунок, выполненный раньше того и совершенно противоположный ему по теме: изображение женщины в длинном, очевидно вечернем, платье, стоящей скрестив ноги и облокотившись о срезанную колонну. Это — портрет Аграфены Федоровны Закревской, о которой придется говорить дальше, нарисованный «по памяти», очевидно, с ее портрета маслом, выполненного Джорджем
- 61 -
Дау и известного теперь лишь по литографии с него.145 Почему эта женщина пришла на мысль Пушкину — будет видно из дальнейшего.
Рисунки, изображающие казнь пяти декабристов или навеянные ею, поистине до конца обнажают состояние Пушкина в период создания «Полтавы» — состояние, вызванное обстоятельствами, о которых мы напомнили выше. Теперь перейдем к другим сторонам жизни поэта в те же летние и осенние месяцы 1828 г.
От тяжелых переживаний, связанных с политическими волнениями, Пушкин находил отвлечение в крупной карточной игре. Его страсть к азартной игре, особенно сильная весной и летом 1828 г. до конца июля, когда, по его словам, разъехались из Петербурга его друзья-игроки (XIV, 26), отразилась в воспоминаниях и переписке его друзей, в его переписке с ними,146 в записях карточных расчетов и долгов, встречающихся на многих листах его рукописей, в таких его стихах, как сочиненная им тогда же «игроцкая» песня «А в ненастные дни собирались они часто...», впоследствии взятая как эпиграф к I главе «Пиковой дамы».147 Нет сомнения, что игра отвлекала его от тяжелых мыслей — но и мешала ему углубляться в упорный творческий труд над «Полтавой».
- 62 -
Но несравненно сильнее, чем карточная игра, занимали его и увлекали два чувства, развивавшиеся одновременно с весны 1828 г. и носившие противоположный характер. Одно — возвышенная, идеальная и поэтическая любовь к А. А. Олениной, другое — сложные и своеобразные отношения к А. Ф. Закревской.
История его любви к 20-летней девушке, Олениной, и их взаимоотношений, дошедших в конце лета, по-видимому, до официального сватовства и закончившихся к осени отказом ее родителей и полным разрывом с ее семейством, — эта история рассказана и тонко проанализирована на основе ее дневника в статье Т. Г. Цявловской, и поэтому нет надобности подробно говорить о ней.148 Следует лишь отметить, что среди женщин, к которым Пушкин обращался в своем лирическом творчестве, нельзя указать с несомненностью никакой другой, кому бы он посвятил так много стихотворений, притом в большинстве точно датируемых,149 кто бы так часто являлся в портретах и летучих записях на его рукописях — в частности, на черновой рукописи «Полтавы», а также в альбоме Е. Н. Ушаковой.150 Однако же более значительного и глубокого влияния на его творчество любовь к Олениной, возникшая весной 1828 г., не оказала.
- 63 -
Совершенно иной характер носят отношения поэта к Аграфене Федоровне Закревской, урожд. гр. Толстой (муж ее, А. А. Закревский в 1830 г. получил графское достоинство).151 Эта красивая 28-летняя женщина, известная в свете своим независимым характером, страстным темпераментом, «вольным» поведением и многочисленными связями, внушала поэту острый и противоречивый интерес. Он называл ее «медной Венерой», играл, по собственному признанию, роль ее «наперсника» (так озаглавлено одно из посвященных ей стихотворений), любовался ее «пылающей душой» и «бурными страстями».152 Своей приятельнице Е. М. Хитрово он писал, вероятно, в то же лето 1828 г., намекая, по-видимому, на Закревскую: «Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хотя я и люблю ее всем сердцем...».153 Набрасывая ее «портрет» в стихотворении, носящем это заглавие, и из которого мы привели выше несколько слов, он писал:
... О жены севера, меж вами
Она является порой
И мимо всех условий света
Стремится до утраты сил,
Как беззаконная комета
В кругу расчисленном светил.«Беззаконная комета» — женщина, смело нарушающая строгие и лицемерные «условия» светского общества, а говоря шире — законы условной морали и традиционного общественного поведения — привлекала в это время внимание поэта не только в личном, но и в творческом плане. Первый, личный план, выражается в его переписке с друзьями, в посвященных Закревской стихотворениях,154 в ее портрете, набросанном посреди черновой рукописи
- 64 -
«Полтавы» и о котором было сказано выше. Другой, творческий план, помимо тех же стихотворений, нашел выражение в повести «Гости съезжались на дачу...», начатой, как мы видели, вероятно, во второй половине августа и прервавшей на некоторое время работу над «Полтавой». Можно считать несомненным, что в лице героини повести Зинаиды Вольской отразились черты Зак-ревской,155 а в ее отношениях с Минским — отношения между Закревской и Пушкиным (хотя, конечно, Минский — вовсе не автопортрет поэта), настолько близки текстуальные совпадения между словами Минского о Зинаиде (VIII, 39) и словами Пушкина о Закревской в письме к Вяземскому от 1 сентября 1828 г. (XIV, 26).156 Пристальный интерес Пушкина к тому же типу женщины, бросающей вызов общественной морали и смело нарушающей ее законы, сказался и в его возвращении к теме Клеопатры, впервые обработанной им в 1824 г. в Михайловском.157 Достойно внимания и то не раз отмечавшееся в пушкиноведении обстоятельство, что обе эти темы — о Клеопатре, царице Египта, и о «беззаконной комете», Зинаиде Вольской (или, что то же, А. Ф. Закревской), в потенции — современной Клеопатре, — вновь возникнув в творческом сознании поэта в 1835 г., сливаются воедино в начатой повести «Мы проводили вечер на даче княгини Д.»,158 где героиня — современная Клеопатра — «вдова по разводу» с огненными глазами, носит ту же фамилию Вольской.159
Но не является ли «беззаконной кометой» и героиня поэмы Пушкина — дочь Кочубея Мария (Матрена)? Она так же, как и другие, реальные или вымышленные героини его жизни и творчества
- 65 -
того времени — бурного 1828 г. — выделяется своей «странностью», т. е. необычностью, своеобразием характера, своей страстностью, прикрытой наружной сдержанностью, своей независимостью и самостоятельностью.160
Природа странно воспитала
В ней душу полную страстей
И им на жертву обрекала
Ее на утре юных дней —таков один из слоев вариантов черновой рукописи. Странной и непонятной для ее современников, для позднейших историков, для современников и критиков Пушкина является ее любовь к старику-гетману, ее бегство к нему — бегство, пусть в действительности и неудавшееся, но психологически вполне оправдывавшее всю дальнейшую любовную историю, развернутую в поэме, всю «новеллистическую» сюжетную линию ее, построенную Пушкиным. Побег Матрены к гетману не был следствием «обольщения» (как сказано в поэме Рылеева), но страстным порывом — и на нем конструировал поэт исторический и психологический облик «странной» дочери Кочубея. Для ее семьи побег девушки к крестному отцу, ставшему ее любовником, был действительно позором, повлекшим за собою разрыв между прежними друзьями — Кочубеем и Мазепой, донос Кочубея и его казнь по приказу гетмана. Пушкину пришлось защищать свою поэму в печати (и в более подробной статье, оставшейся в рукописи) от обвинений критики в психологических и исторических «ошибках», вызвавших «неудачу» «Полтавы». «Наши критики, — писал поэт в 1830 г., — <...> объявили мне, что отроду никто не видывал, чтоб женщина влюбилась в старика, и что, следственно, любовь Марии к старому гетману (NB исторически доказанная)...161 не могла существовать». Но, отвечает на это поэт, «любовь есть самая своенравная страсть. Не говорю уже о безобразии и глупости, ежедневно предпочитаемых молодости, уму и красоте...», — и он приводит примеры из мифологии и поэзии, включая Шекспира: «А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?...».162 И наконец — еще одно возражение Пушкина
- 66 -
на несправедливую критику: «Мария (или Матрена) увлечена была, говорили мне, тщеславием, а не любовью: велика честь для дочери генерального судии быть наложницею гетмана!..».163 Последнее совершенно справедливо: с точки зрения религиозной и общественной морали того времени, поступок Марии (мы можем сказать — Матрены, потому что в данном случае положение исторической дочери Кочубея и поэтической героини Пушкина вполне идентичны) был позором и для нее самой и для ее семьи. Пусть прямым виновником является гетман, «злодей», «дерзкий хищник», «губитель», «старый коршун», заклевавший «голубку», — но тем не менее дочь — «преступница младая», которая должна дать ответ богу, «Покрыв семью свою позором, забыв и небо и закон»...
Разумеется, между дочерью Кочубея, отдавшейся старику по страстной любви, которая стала всем содержанием и смыслом ее жизни, между Дездемоной, бежавшей из родительского дома к любимому ею «старому негру», с одной стороны, и Зинаидой Вольской, а тем более — А. Ф. Закревской, «беззаконной кометой», меняющей по произволу свои привязанности и увлечения, с другой — нет и не может быть полной аналогии. Но общее между ними то, что все эти женщины презирают и бестрепетно нарушают законы религиозной и общественной морали своего времени и своего общества. И Мария (Матрена Кочубей) несомненно входит в ту галерею «беззаконных» и страстных женщин, которую создал Пушкин именно в этом, 1828-м — году, полном тревог и волнений в его личной и общественной жизни.
6
Теперь, после этого длинного, но необходимого отступления, мы можем вернуться к прерванной истории работы Пушкина над своей поэмой.
Набросав на листе 39 об. тетради краткий рабочий план продолжения «Полтавы», приведенный выше (см. V, 198), поэт со следующей страницы (л. 40; V, 201) стал быстро и увлеченно осуществлять его, один за другим вычеркивая каждый написанный пункт.
- 67 -
Общий план поэмы был, очевидно, ясно и твердо построен к этому времени в его творческом сознании. Также ясно и твердо он и выполняется, лишь немного короче, чем известный в печати окончательный текст, в который вводятся некоторые отсутствующие в черновике отрывки и эпизоды, а с другой стороны — с некоторыми эпизодами, потом вычеркнутыми; последних, впрочем, немного. Начинается выполнение плана с «портрета Мазепы» — с разоблачения его глубоко скрытого от всех существа:
Кто снидет<?> в глубину морскую
Покрыт<ую> недвижным льдом —
Кто испытательным умом
Проникнет бездну роковую
Души Мазепы?(V, 201; ср. «Полтаву»,
п. I, ст. 203—207).Анализ скрытых чувств и замыслов «души коварной» Мазепы и мстительных мыслей Кочубея (л. 401—2)164 прерывается (на л. 411) написанной, по-видимому, раньше (карандашом) завершающей тирадой, раскрывающей самую сущность скрытной натуры гетмана:
Немногим между тем известно
Что гнев его неукротим
Что мстить и честно и бесчестно
Готов он недругам своим.
<. . . . . . . .>
Что он не ведает святыни
Что он не помнит благостыни
Что он не любит ничего
Что презирает он свободу
Что кровь он может лить как воду
Что нет отчизны для него.165
- 68 -
Сопоставляя изображения Мазепы в «Полтаве» Пушкина и в «Войнаровском» Рылеева, один из исследователей творчества последнего, В. И. Маслов, писал о пушкинском гетмане: «При изображении его поэт сильно сгустил краски и перешел границы естественности: он наделил Мазепу такими чертами, к каким не прибегал и Ливий при изображении ненавистного ему Ганнибала».166 Не касаясь мнения автора о том, что Пушкин «перешел границы естественности» — в чем можно видеть невольный отголосок «критики» Булгарина и Надеждина, — обратим внимание на сопоставление Пушкина с Титом Ливием: В. И. Маслов не разъясняет, что́ он имеет в виду, но это, несомненно, выраженная в чеканных формулах и широко известная характеристика карфагенского полководца в XXI книге «Titi Livii ab Urbe condita Libri»: «... tantas viri virtutes ingentia vitia aequabant, inhumana crudelitas, perfidia plus quam Punica, nihil veri, nihil sancti, nullus deum metus, nullum jusjurandum, nulla religio».167 Содержание двух изображений — у Тита Ливия и у Пушкина, — конечно, не во всем совпадает. Но стилистическое построение обоих настолько одинаково, что позволительно их сопоставить. Пушкин, еще в Лицее изучавший Ливия, должен был знать этот общеизвестный пассаж и, вероятно, помнил его, когда создавал обобщенный «портрет» «врага России», украинского гетмана.
После рассмотренного сейчас изображения морального облика Мазепы развивается на листах 402, 41—44 тема мести Кочубея, причем эта тема влечет за собою своего рода вставной эпизод — рассказ о молодом казаке, влюбленном в Марию. Его-то Кочубей избирает исполнителем своей мести — гонцом, который должен доставить «Предубежденному Петру» его «Донос на гетмана злодея». На этих страницах мы видим ряд рисунков: на л. 422 — профильный портрет пожилого казака с умными и хитрыми глазами —
- 69 -
быть может, Кочубея;168 на л. 431 — пирамидальный тополь, деревья, склоняющиеся под порывами ветра, под ними человек в широкополой шляпе, в развевающемся плаще, который старается защититься от бури, повернувшись к ней спиной, — один из немногих у Пушкина и замечательный по реалистичности пейзажных рисунков;169 на л. 432 — портрет в рост А. Ф. Закревской и изображение трех повешенных, — рисунки, о которых шла речь у нас выше; на л. 442 — абрис лягающейся лошади, привычный для Пушкина (ср. л. 15 той же тетради, при черновом автографе стихотворения «Кобылица молодая (Из Анакреона)»).
Две страницы содержат среди черновых текстов два новых кратких плана к «Полтаве». Первый, на л. 431 (V, 211), начинаясь с Марии и молодого казака, названного Чуйкевичем, дает очень сжато все дальнейшее содержание поэмы, весь ее ход в главных чертах, твердо выработанный в сознании автора. Текст его таков:
Мария, [Мазе<па>] Чуйкевичь
Донос [казнь] — ночь перед казнью170 —
Мать и Мария — казнь — сумасшед<шая>
Измена — Полтава171(V, 211)
Таким образом, в этих сжатых словах определяются обе основные линии поэмы: любовная, связанная с Марией, и историческая, завершающаяся Полтавой, т. е. Полтавской победой Петра над Карлом и Мазепой.
Второй план, на л. 451, более частного характера, обнимает содержание значительной части Первой песни поэмы, начиная с Чуйкевича, отправляющегося гонцом к Петру I с доносом Кочубея. План таков:
Чуйкевичь едет
Между тем Мазепа — сношения с Езуитом
[болезни] — Известие о доносе(V, 214)
План этот соответствует стихам 345—368, 369—404, 405—418 и далее окончательного текста Первой песни поэмы. Зачеркнутое слово «болезни» относится уже к началу Третьей песни (стихи 7—21), и потому зачеркнуто.
Непосредственно за планом, на той же странице, набрасываются строфы о казаке-гонце. Они составляют своего рода вставную
- 70 -
балладу — на ее балладный характер указывает куплетная форма, четверостишиями с парной, по двустишиям, рифмовкой (aaBB — ccDD и т. д.).
Но эта метрическая форма не сразу была найдена поэтом: строфы о гонце172 прошли через ряд метрических колебаний, что наблюдается, впрочем, не раз в творчестве Пушкина.173 Первая мысль воплощается в двух зачинах хореическими стихами — незаконченными и тут же оставленными:
Конь его
В другом месте листа:
Скачет
Затем намечается иной, ямбический размер той же баллады, соответствующий размеру всей поэмы (но с парной рифмовкой), зачин ее близок к окончательному тексту:
В широком поле [при луне]
Кто скачет на гнедом коне...Отказавшись, однако, от четырехстопного ямба и зачеркнув эти два стиха, поэт вернулся к первоначально намеченной метрической форме, резко выделяющей балладные строфы из окружающего ямбического текста и вместе с тем придающей им песенный характер, — к четырехстопному хорею, т. е. принятому тогда в поэзии условному народно-песенному стиху, сказочному и балладному, только с оригинальной рифмовкой — не перекрестной (как в «Утопленнике», написанном около того же времени — осенью 1828 года), но парной (как в позднейших сказках — О царе Салтане, О мертвой царевне, О золотом петушке), ранее не употреблявшейся Пушкиным:174
При звездах и при луне
Мчится175 витязь на коне
Во степи необозримой
Конь бежит неутомимо —*
Он на запад <?>176 правит путь
И не хочет отдохнуть
Ни в деревне, ни в дубраве
Ни при быстрой переправе177
- 71 -
*
Дорог добрый конь ему178
Деньги нужны*
Сабля верная блестит
Кошелек его звенитКонь бежит н<еутомимо>
По степи нео<бозримой! >179*
Деньги надобны ему
Сабля верный друг ему
Конь <нрзб.> дорог тоже180
Но шапка для него дороже181Дойдя, по-видимому, до последнего, крупно и твердо написанного стиха (и лишь переделав его на «Но шапка старая <? м. б.: синяя> дороже»), Пушкин отказался от принятого хореического размера, не желая, быть может, слишком резко нарушить общий строй поэмы и выключать строфы о гонце из повествования. Но песенный характер строф он сохранил и в четырехстопных ямбах, путем смежности рифм, параллелизмов и повторений, производящих впечатление рефренов. Возвращение к ямбу достигалось легчайшими изменениями уже написанных строф, при сохранении их общей структуры, следующим образом, близким к окончательному тексту:182
Чей этот конь не<утомимый>
В степи бежит не<обозримой>
[Кто] при звездах и при л<уне>
В молчанье едет на коне —*
Ни в бедной <?> <хате>,
ни в <дубраве>
Ни при переправе
Казак не мо<жет><? > отдохнуть
Казак на <нрзб.>183 держит путь*
Что скло булат его блестит,
Кошель за пазухой звенит
[Широко скачет] конь ретивый —
Бежит, потряхивая гривой —*
Червонцы нужны для гонца —
[А сабля] тешит молодца —
[Ему] конь <нрзб.>дорог тоже
Но шапка для него дороже —*
[За шапку он отдать готов]
[Коня товарища трудов]*
[Затем что хитрою рукой]
[Донос] [в ней зашит]*
[С плеч голову скорее]
*
Скорей чем шапку с головы
Отдаст он голову —*
Но выдаст шапку толь<ко> с бою
И то лишь вместе <с головою >*
[Зашита грамота к царю]
*
[Затем что хитрою рукой]
[Зашит]
- 72 -
*
За тем он его <?> хранит
Что лист заветный в ней зашит —
[Письмо к Петру от Кочу<бея>]
[Донос на Гетмана] злодея — 184*
Не выдаст шапки дорогой185
Как только [с буйной] головойЗатем что в шапке186
Зашит донос [от Кочу<бея>]187*
Отдать Казак за шапку рад188
Коня, червонцы и булат
Он шапку в схватке бое<вой>189
Отдаст лишь только с головой190На этом заканчивается черновая работа Пушкина над строфами о казаке-гонце, везущем
Донос на гетмана злодея
Царю Петру от Кочубея.Далее, до окончательного (печатного) текста эти строфы подвергаются лишь очень незначительной правке — вероятно, в первом перебеленном автографе, не дошедшем до нас.191 Поэтическая картина казака, без отдыха скачущего «в степи необозримой», которую можно назвать балладой по ее строфике и по эпическому складу, сохраняет характер вставки в повествовательный текст поэмы, не нарушая, однако, ее общего метрического строения и лишь выделяясь на его фоне своим особым (парным) расположением рифм и песенными повторами.
- 73 -
Непосредственно после этого Пушкин возвращается к гетману, к его состоянию в то время, когда он еще ничего не знает о доносе и продолжает осуществление своих замыслов:
Грозы не чуя, между тем
Коварный гетман [продо<лжает>](V, 219—222)
и далее, к тому критическому моменту, когда он узнает о доносе Кочубея, отосланном ему русскими вельможами, не подозревающими о его преступных замыслах, до его рокового решения — требования казни отца своей возлюбленной, вызывающего размышления гетмана о Кочубее и его выбора между отцом и дочерью.
Отсюда — естественный переход к Марии с ее всепоглощающей страстью к старому гетману: она ничего не знает ни о доносе, ни о суде и приговоре над ее отцом. В окончательном (печатном) тексте этот пассаж, завершающий Первую песнь поэмы, занимает 61 стих (448—509), и выражен, после размышлений гетмана, в форме патетического обращения поэта к дочери Кочубея:
Мария, бедная Мария,
Краса черкасских дочерей!В черновой рукописи (V, 228—231) весь этот пассаж значительно короче. В нем нет еще двух очень важных отрывков — размышлений гетмана о судьбе Кочубея и о Марии, начинающихся лирическим обращением автора после стиха «Их казни требует злодей» —
Чьей казни?.. старец непреклонный!
Чья дочь в объятиях его?
и т. д.(п. I, ст. 448—461)
Нет и отрывка о самой Марии, идущего после стихов 488—489 печатного текста:
Что стыд Марии? что молва?
Что для нее мирские пени...Кончая стихами, предваряющими ночную беседу с ней гетмана, составляющую начало Второй песни, т. е. стихами 490—497:
... Иль тайны смелых, грозных дум
Ей, деве робкой, открывает?Оба эти отрывка написаны позднее, при дальнейшей обработке чернового текста Первой песни. Второй из них сохранился на дошедшем до нас обрывке перебеленного автографа, датированного «3 октября 1828».192 Первый, возможно, был на утраченной части того же автографа.
- 74 -
Одновременно с этими вставками в процессе работы исключено четверостишие, входившее в отрывок о любви Марии к гетману. Вслед за стихами о Мазепе, который «Своими хитрыми речами [В тебе] сомненья усыпил»193 мы читаем в черновике:
Так юный плющ виясь глядится
В решетку [сумрачной] тюрьмы
Где преступление томится
Во глубине печальной тьмы.194Это сравнение было отброшено, быть может, потому, что представлялось поэту слишком традиционным и сентиментальным, притом не содержащим того внутреннего смысла, какого он требовал от всякого поэтического сравнения. Для изображения страстной любви Марии к старому гетману скромный плющ, обвивший тюремную решетку, явно не подходил.
Тотчас после черновых набросков окончания Первой песни поэмы была, вероятно, без всякого перерыва начата работа над Второй песнью.
7
Вторая песнь «Полтавы» начинается в черновой рукописи (л. 502; V, 232) описанием летней ночи в резиденции гетмана — Белой Церкви, — ночи, спокойствию которой трагически противопоставлены переживания обитателей замка — и Кочубея, ожидающего казни, и Мазепы, погруженного в мрачные думы у ложа спящей Марии:
Тиха украинская ночь —
Прозрачно небо — звезды блещут —
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух —Это — стихи 119 и сл. окончательного текста. Далее следует картина, изображающая Кочубея, сидящего в оковах, «в одной из башен под окном»; его размышления перед казнью, предстоящей — он это знает — «заутра», воспоминания о счастливом прошлом, о дочери, обо всем —
Что добровольно бросил он —
[И для чего] —195 чтоб жажду мести
- 75 -
Кровавой каплей утолить —
Чтоб грозной жертвой [призрак] чести
Бесчестной деве возвратить...196Здесь появляется посланный Мазепой Орлик, которого Кочубей принимает сперва за священника — полная драматизма сцена допроса Кочубея, где отдельные отрывки набросаны еще без точной последовательности, с возвращениями назад, на уже исписанные страницы.
Отсюда черновик идет до конца Второй песни, уже не отличаясь существенно от окончательного текста, но — что характерно — возвращаясь назад, развивая и дополняя уже написанные отрывки, намеченные сначала более кратко. Такой ход работы, вид и характер рукописи указывают на огромное напряжение, поспешность и увлеченность работой, законченной вчерне в первых числах октября (окончание работы над ее первой перебеленной сводкой помечено 9 октября — V, 327). Но необходимо отметить один очень важный момент.
Вторая песнь поэмы, заканчивающаяся казнью Кочубея и Искры и исчезновением Марии, насыщена драматическими элементами — драматическими и по их форме, и по существу, основанными в некоторой части на исторических материалах, а более всего — на творческом вымысле поэта, руководимом общей концепцией его произведения. Говоря о драматических по форме эпизодах, мы имеем в виду прежде всего ночной разговор между Марией и Мазепой, начинающий Вторую песнь в окончательном тексте и написанный в диалогической форме чередующихся реплик (ст. 1—118), — сцену, имеющую столь важное — в сущности, центральное — значение для построения и понимания всей поэмы в единстве ее любовной, новеллистической линии с линией исторической. В такую же драматическую форму чередующихся монологов облечены раздумья Кочубея в темнице (ст. 134—171), допрос его Орликом (ст. 181—235) — эпизод, важный для понимания психологии Кочубея, речь которого достигает высот народной, песенной поэзии, когда он отвечает на вопросы Орлика о трех кладах; монолог гетмана — его размышления о предстоящей казни Кочубея и о Марии, ее любви и ее судьбе (ст. 247—276), перекликающиеся с его же словами в конце Первой песни («...но дочери любовь Главы отцовской не искупит. Любовник гетману уступит, Не то моя прольется кровь» — п. I, ст. 452—461); эти размышления заканчиваются трагическим криком Мазепы — невольным и внезапным воспоминанием о днях, когда вместе «с ним... с этим Кочубеем он в бранном пламени скакал». После этого — неожиданное и краткое свидание с Марией ее матери, жены Кочубея — последняя попытка спасения, с помощью дочери, осужденного отца и мужа,
- 76 -
раскрывающая глаза дочери — невольной виновнице гибели своего отца и возлюбленной того, кто посылает Кочубея на плаху (ст. 332—381).
Самая важная из этих драматических сцен, как уже было сказано, — ночная беседа между Марией и гетманом (ст. 1—118). Но она написана значительно позже всей поэмы, — вероятно, позже ее посвящения и, следовательно, уже после того, как была составлена первая перебеленная сводка. На это указывает место ее в рукописи: сцена написана в той же тетради, что и весь основной черновик, но с другого ее конца и в обратном направлении ко всему черновому тексту.197 Расхождения между черновым и окончательным (беловым и печатным) текстами здесь незначительны — но две детали следует отметить: во-первых, по ходу черновика начала Второй песни (л. 962), набросаны стихи, вошедшие в окончательном тексте в другое место той же песни — в тот внутренний монолог Мазепы, который вызван его беседой с Марией:
Нет вижу я — кому [судьбою]
Заботы власти суждены
[Тот] стой один [перед грозою]
[Не знай] ни друга ни [жены]
В одни оглобли впрячь неможно
Коня и трепетную лань
Любви страшись тот <нрзб.>
Отплатишь страсти дань(V, 314—316; ср. «Полтаву»,
п. II, ст. 264—271)Как могло это быть при условии, что начало Второй песни вчерне написано после составления первой беловой (перебеленной) рукописи? Ответить на такой вопрос трудно, так как мы не имеем полного текста первого белового автографа; вероятно, соответствующее перемещение было сделано уже при переписке второй, окончательной беловой, ставшей наборной рукописью.
Другое отличие заключается в том, что слова Марии в беседе с гетманом, когда на вопрос, который он ставит перед ней:
Скажи: отец или супруг
Тебе дороже?(и т. д. — «Полтава», п. II,
ст. 95—96 и до 112)
- 77 -
она, не понимая его трагического смысла, отвечает:
О, не сердись! Всем, всем готова
Тебе я жертвовать, поверь;
Но страшны мне слова такие.
Довольно.(«Полтава», п. II, ст. 114—117)
Эти слова в черновой рукописи имеют иное значение, выражающее не только колебание, но даже предпочтение отца любовнику:
Мне пережить тебя [не можно] нельзя
Но жертвовать должна тобою.198Первоначальный вариант последнего стиха, на котором обрывается недописанный текст, читается:
Но за отца тобой мне должно
т. е., очевидно, — «тобой мне должно пожертвовать». Но и здесь еще у Марии нет и мысли о возможной трагической судьбе ее отца. Тем не менее эта мысль — о пожертвовании любовником для отца — противоречила бы ее страстному чувству к гетману: и Пушкин отказался вложить в уста Марии определенный ответ, оставив ей только смутный страх, предчувствие, которое она от себя отгоняет, прекращая разговор и спокойно засыпая.
Контрастом к мрачной — хотя наружно и тихой, и звездной — украинской ночи, и к спокойному, ясному рассвету, когда
Раздался утра шум игривый199
И пробудился человек, —когда Мария еще «сладко дышит, дремой объятая», — служит внезапное появление ее матери, взволнованные речи которой открывают дочери глаза на ужасную действительность. Эти отрывистые речи разъясняют ей смысл уклончивых и непонятных речей гетмана в их ночной беседе: «Сегодня казнь». И вопрос, поставленный перед ней Мазепой: «Отец или супруг тебе дороже?», принимает новое, казалось бы, невозможное для нее значение и требует немедленного решения. Но уже она бессильна повернуть ход событий: «Дева падает на ложе, Как хладный падает мертвец».
Сцена казни — толпы народа на поле, войска, палач, который «гуляет, веселится» на «роковом намосте» и «шутит с чернию веселой, «вельможный гетман», скачущий «в грозной тишине» к месту казни, телега с двумя осужденными, исполнение жестокого приговора и запоздалое появление матери с дочерью, — вся
- 78 -
эта сцена принадлежит к сильнейшим и совершеннейшим по простоте и выразительности не только в поэме, но и во всем творчестве Пушкина. Можно думать, что в прочувствованности пушкинского описания сыграли свою роль не только «Паризина» Байрона и не только «Войнаровский» Рылеева, где Мазепа, в предсмертном бреду, вспоминает о казни Кочубея и Искры (Пушкин, как известно, писал о поэме Рылеева Вяземскому: «У него есть какой-то там палач с засученными рукавами, за которого я бы дорого дал»),200 но и мысль о недавней казни декабристов, в том числе и автора «Войнаровского», — о которой столько раз он вспоминал во время работы над «Полтавой», рисуя повешенных на страницах черновой рукописи.
Исчезновением Марии — очевидно, уже потерявшей рассудок на месте, где совершилась казнь, — ее напрасными поисками, мрачным отчаянием, «нездешними муками» гетмана и изгнанием жены казненного Кочубея, потерявшей и мужа и дочь, — кончается Вторая песнь поэмы. Это — первое, личное крушение Мазепы, наступившее, когда он уже считал свою ближайшую цель — расправу с опасным врагом — достигнутой.
Драматический — и в формальном смысле, и по существу — характер Второй песни «Полтавы» — одно из основных новаторских достижений Пушкина. Драматический элемент в поэме появляется у него здесь не впервые диалогические сцены вводились им и в «Бахчисарайский фонтан» (ночная сцена между Заремой и Марией), в еще большей степени — в «Цыган», где диалогические отрывки и сцены (Земфира, старик и Алеко — в самом начале; позднее — беседы о «неволе душных городов», о судьбе Овидия; почти вся вторая часть поэмы, начиная с песни Земфиры «Старый муж...», построенная как ряд драматических сцен, кончающихся убийством) превращают поэму в лирическую драму или драматическую поэму. Но все это свойственно романтической поэме. В «Полтаве» же Пушкин стремился дать новый, еще неизвестный ни русской, ни европейским литературам тип исторической, т. е. объективной, эпической поэмы. Какую же цель имела драматизация целой песни ее?
Белинский в своей статье «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) ставит в упрек романам В. Скотта и Купера, при
- 79 -
всех их бесспорных достоинствах, то, что в них «решительное преобладание эпического элемента и отсутствие внутреннего, субъективного начала» (т. е. что они не раскрывают внутреннего мира своих героев).201 Этим чересчур объективным, чисто эпическим произведениям он противопоставляет те, в которых эпическое начало проникнуто драматическим элементом, — и образцами подобного проникновения называет «Тараса Бульбу» Гоголя и пушкинскую «Полтаву».
«Сколько внутренней жизни, — говорит критик,202 — сколько движения сообщает „Полтаве“ Пушкина драматический элемент! Каким неотразимым обаянием веет на душу, как глубоко потрясает все существо наше одна сцена между Мазепою и Мариею, эта сцена, набросанная шекспировскою кистью! <...> Можно ли глубже заглянуть в сердце женщины, беззаветно отдавшейся страстно любимому человеку? <...> Сколько истины и верности действительности в страхе Марии при мысли об ужасном выборе между отцом и любовником! Как естественно, что она желает уклониться от утвердительного и неизбежного ответа на этот вопрос, оледеняющий холодом смерти сердце ее! Какое торжество женской натуры в ее ответе в пользу возлюбленного, как бы насильно, подобно болезненному воплю, исторгнутому из ее души! Каким могильным холодом веет от мрачных слов Мазепы, замыкающих собою эту дивную сцену:
Помни же, Мария,
Что ты сказала мне теперь...»203Те же восторженные похвалы этой сцене (и другим) Белинский повторил через три года, в Седьмой статье о Пушкине, при специальном разборе «Полтавы» (1844).204 Но теперь, обозревая всю поэму целиком, он решительно отказал ей в единстве, признал ошибочным самый ее замысел, в сочетании эпической (исторической) темы с любовной увидел «главную ошибку поэта, хотевшего связать романтическое действие с эпопеею» — восхваляя вместе с тем ее «дивно прекрасные подробности»: «Лишенная единства мысли и плана, а потому недостаточная и слабая в целом, поэма эта есть великое произведение по ее частностям. Она заключает в себе несколько поэм, и по тому самому не составляет одной поэмы <...> Третья песнь ее, сама по себе, есть нечто особенное, отдельная поэма в эпическом роде. Но из
- 80 -
нее нельзя было сделать эпической поэмы <...> Чувствуя это, поэт хотел связать ее с историею любви, имеющею драматический интерес; но эта связь не могла не выйти чисто внешнею» (с. 425).
Мнение Белинского, как известно, глубоко вошло в сознание последующих комментаторов и читателей; бытует оно в значительном числе случаев и до сих пор. Но ошибка самого Белинского заключается в том, что он видел в «Полтаве» неудавшуюся эпическую поэму, распавшуюся надвое, между тем как сам Пушкин ставил себе целью (и достиг ее) — разрушить самое понятие «эпической поэмы» и создать нечто иное, — новаторское, небывалое явление в поэзии, подобное тому (в своем роде, конечно), чем были в прозе исторические романы В. Скотта. И, как будто предвидя упреки, которые будут ему сделаны, он, уже завершив и переписав основной корпус поэмы, ввел в нее новую, необычайно важную и значительную, сцену — ночную беседу между Марией и Мазепой в начале Второй песни.
Без нее обе тематические линии поэмы были бы, действительно, и недосказаны, и не слиты вполне. Ни образ Марии, ее переживания и ее чувства, двоящиеся между отцом и возлюбленным, ни образ Мазепы, отнюдь не одноплановый, но сложный и даже противоречивый, не были бы раскрыты во всей их человеческой полноте и сложности без этой не очень длинной сцены, вызвавшей такое восхищение Белинского (часть ее процитирована в обеих его статьях). А вместе с тем в этой сцене глубоко вскрыты неразрывные связи между человеческими, личными, любовными отношениями и окружающей их и на них влияющей политической обстановкой, между зреющими замыслами гетмана и его любовью к Марии. То, что было с внешней стороны рассказано в Первой песне поэмы и особенно — в ее заключительных строках («Мария, бедная Мария...» и т. д.), — раскрывается, так сказать, изнутри, во всей своей психологической сложности и по существу безысходности, подготовляя крушение Мазепы — и как политического деятеля, и как человека. В этом, кажется, значение и смысл ночной сцены, без которой поэма была бы действительно неполна и не едина.
8
Черновая рукопись Третьей песни «Полтавы», занимающая более десяти листов (21 страницу) тетради, почти везде в два столбца,205 идет без перерывов и без существенных отличий от окончательной (наборной) беловой в ее первой редакции. Творческая
- 81 -
мысль поэта движется здесь так стремительно, таким бурным потоком, что мы видим в ряде мест несколько параллельных, отрывочных и перекрещивающихся редакций, отражающих все напряжение творческих сил поэта, где образы так богаты, так многочисленны (но притом не противоречат по смыслу и направленности друг другу!), так быстро являются и чередуются, сменяя одни других, что не успевают целиком ложиться на бумагу и не находят себе сразу законченного выражения. К таким местам рукописи в особенности подходит данное когда-то Б. В. Томашевским классическое определение пушкинских черновиков как «стенограммы творческого процесса».206
Характерным примером необычайной стремительности творческого процесса является работа Пушкина над центральным эпизодом Третьей песни поэмы, составляющим кульминацию всего произведения, недаром названного «Полтавой», — работа над одной страницей с описанием начала Полтавского боя.
Предыдущая страница (л. 621) занята великолепным описанием появления Петра — полководца и созидателя, уверенного в правоте своего дела, в том, что он должен победить. Здесь характерен ряд вариантов, рисующих уверенность вождя, несмотря на всю трудность и опасность «главного сраженья», в близкой и несомненной победе, подготовленной утренним боем (V, 276—277):207
Теперь за дело! из шатра
Вождей толпою [окру<женный>]
Выходит Петр — его глаза
Горят как божия гроза —
Его чело блестит победой...Перевернув лист, Пушкин начал на середине страницы (л. 622) набрасывать строки, разительно контрастные изображению Петра, явившегося со своими сподвижниками перед войсками: появление перед шведами Карла XII, уже заранее сомневающегося в успехе и предчувствующего неизбежность поражения:
И перед синими рядами
Своих воинственных дружин
- 82 -
и т. д., как в окончательном тексте (V, 282—283; ср. «Полтаву», п. III, ст. 216—222).
Вдруг — слабым манием руки
На битву двинул <он> полки.208До сих пор работа поэта идет уверенно, как будто эти стихи (кроме двух последних) продуманы заранее, совпадая почти с окончательным текстом. Но затем, остановившись, он возвращается к изображению состояния погруженного тихо в думу короля и сбоку от этого текста записывает его развитие:
Внезапно <? > взор209 изобразил
Необычай<ное> волненье210
[Казалось бой <? > его то<мил>]211
[И близкий сердцу]
[Ему впервой] недоуменьеЭти стихи остались здесь неотделанными — но позднее, вероятно в процессе переписки первой, не дошедшей до нас беловой, вошли обработанными в окончательный текст:
Смущенный взор изобразил
Необычайное волненье.
Казалось, Карла приводил
Желанный бой в недоуменье...(«Полтава», п. III, ст. 223—226)
Вслед за этими набросками записан еще стих:
И Царь полки свои повел
Он тотчас зачеркнут, а под ним твердо и уверенно записана лапидарная, звучащая как удар стали о сталь формула, обведенная (почти единственный случай в пушкинских черновиках) четырехугольной рамкой:
И грянул бой! Полт.<авский> бой...
Эта формула развернута ниже еще в двух стихах, введенных затем, с повторением первого, в общую рамку, резко выделяющую их из запутанного черновика:
И с ними Царские <дружины>
Сошлись в молчаньи средь равнины
И грянул бой По<лтавский> бой!..
- 83 -
Ниже следуют наброски, почти полностью зачеркнутые и оставленные вне рамки:
[Гром пушек] Грохот барабанов212
Таково основное содержание страницы, посвященной началу Полтавского боя. Недаром именно этот момент творческого подъема поэта запомнился достоверной свидетельнице создания «Полтавы» — Анне Петровне Керн — и отражен в написанных через тридцать лет ее воспоминаниях.213 Недаром также П. В. Анненков, прекрасный чтец пушкинских черновиков, их тонкий знаток и исследователь, выбрал именно эту страницу для иллюстрации своего знаменитого издания: он вырезал лист 62-й, сделал на нем надпись карандашом,214 сложил пополам и отправил в литографию. Литографированное fac-simile, исполненное довольно удачно, — насколько это было возможно при тогдашней ручной технике, — приложено было к I тому издания (СПб., 1855) и затем — к счастью — подлинник возвращен на место (что делалось далеко не всегда!).
Но текст, занимающий страницу, этим не ограничивается.
Описание Полтавского боя продолжено на следующей странице (л. 631—V, 284—286), где, после изображения вождей, наблюдающих битву (п. III, ст. 247—252),215 поэт ввел два вставных, важных для общей концепции поэмы, эпизода. Первый —
- 84 -
о старом Палее, противнике Мазепы, возвращенном теперь Петром из ссылки:
Но близ великого царя
Кто воин сей под сединами? —Эпизод здесь сначала изложен кратко, всего в шести стихах, но затем продолжен и развит на предшествующей странице (л. 622), вокруг уже написанного текста.216 Рассказ о Палее, узнавшем в неприятельских рядах своего врага — Мазепу, — вводит в действие и гетмана — но уже в иной функции: в то время как Мазепа, «в думу погруженный», наблюдает за битвой, на него устремляется «с саблею в руках, с безумной яростью в очах» молодой казак, когда-то любивший Марию и посланный тогда гонцом с доносом «на гетмана злодея царю Петру от Кочубея» — эпизод, не имеющий себе документального подтверждения (тем более, что Мазепа не наблюдал за ходом сражения, а ожидал его результатов далеко в тылу шведских войск), но принадлежащий всецело творческому воображению Пушкина. Казак застрелен Войнаровским — племянником Мазепы и героем поэмы Рылеева, о которой тем самым напоминает поэт. Умирая, он потухшим взором
Еще грозил врагу России;
Был мрачен помертвелый лик,
И имя нежное Марии217
Чуть лепетал еще язык(«Полтава», п. III,
ст. 223—226)
- 85 -
Как видно, этот эпизод еще раз, и притом в самый важный, кульминационный момент поэмы, связывает воедино обе ее сюжетные линии — историческую и любовную. Теперь, после казни Кочубея и гибели молодого казака, бывшего соперника Мазепы в любви к Марии, поэту остается открыть судьбу самой дочери Кочубея, исчезнувшей после смерти отца, — с тем чтобы нанести последний, сокрушающий удар изменнику-гетману, виновнику гибели обоих, уже испытавшему политическое крушение в Полтавской битве: это будет сделано в драматической сцене ночного появления безумной Марии перед ее прежним любовником, бегущим с поля сражения.
Дальнейший ход работы над черновым текстом, после эпизода покушения молодого казака на Мазепу, идет в таком же бурном, стремительном темпе, со множеством намеченных и отброшенных вариантов, с повторением отдельных отрывков, с возвращениями на уже заполненные страницы. Общее построение этой заключительной части, твердо и ясно намеченное в творческом сознании поэта, не отличается существенно от окончательного текста. Но работу свою поэт продолжал вплоть до публикации поэмы, отшлифовывая текст и местами сокращая. Наиболее важное сокращение, сделанное уже в окончательной беловой (наборной) рукописи, касается речи безумной Марии, обращенной к Мазепе:
- 86 -
из нее вычеркнуты слова о свадьбе, для которой «Алтарь готов в веселом поле», т. е. ряд представлений, где трагически путаются в ее затемненном сознании казнь отца и желанная, но не состоявшаяся свадьба ее с любовником-гетманом.218
Другой характерной особенностью чернового текста последних стихов поэмы является желание Пушкина связать следы, оставленные Карлом XII и Мазепой в Бендерах, со своими личными воспоминаниями о поездке туда в 1824 г. В черновой рукописи (на л. 671) мы видим попытку говорить от первого лица, т. е. передать свои собственные впечатления:
Напрасно гетмана могилу
Я [в думу погружен искал](V, 307)
Но эта попытка, быть может слишком напоминавшая лирическое заключение «Бахчисарайского фонтана» (IV, 169—171), тотчас оставлена, и только первоначальный «путник молчаливый» был заменен определением «пришлец унылый» (п. III, ст. 448), т. е. образом романтического путешественника в духе байроновского Чайльд-Гарольда, каким чувствовал себя Пушкин во время своей поездки с Липранди.
Стихами о «пращурах казненных» — Кочубее и Искре, о которых потомкам говорят шумящие в Диканьке древние дубы, насажденные их друзьями,219 — заканчивается черновая рукопись Третьей песни, т. е. весь основной черновик поэмы. В первую беловую (точнее: перебеленную) рукопись они, по-видимому, не вошли, как и все вообще послесловие (ст. 425—471 печатного текста), отсутствующее и во втором беловом автографе.220 Лишь при подготовке поэмы к печати (в неизвестной нам рукописи) послесловие было обработано — и заключительными стихами стал отрывок о Марии, коротко намеченный в черновике:
Но дева грешная — Преданья
О <ней> молчат — Ее<?> страданья <?>
Ее судьба ее конец
- 87 -
<Непроницаемою тьмою
От нас закрыты>221Таким образом, еще раз — и именно в заключении, в самом важном, так сказать, итоговом месте поэмы — указывается на глубокое значение любовной линии ее, неразрывно связанной с исторической линией, с Петром и Карлом, с Кочубеем и Мазепой. Выдвижение темы «дочери преступницы» на заключительное, ответственное место существенно для понимания общей концепции «Полтавы».
9
Обратимся к хронологии последнего этапа работы Пушкина над основным текстом «Полтавы». Черновая рукопись, идущая, как мы видели, без перерывов, стремительно и единым потоком, только с частыми возвратами и вставками, не носит никаких дат и не поддается детальной и точной хронологизации. Работа над ней, начавшись, как мы говорили, около середины сентября 1828 г., продолжалась весь сентябрь и первую половину октября. Октябрьскими датами помечены сохранившиеся отрывки первой беловой рукописи (по существу, первоначальной перебелки). Эта рукопись, изучение которой было бы крайне важно и плодотворно для истории создания «Полтавы», до нас не дошла, за исключением трех отрывков с окончаниями всех трех песен поэмы, точно датированными и содержащими вставки и переработки.222 Напомним эти важные тексты.
Первая песнь (или «часть») заканчивается сходно с окончательным (печатным) текстом:
О если б ведала она
Что уж узнала вся Украйна! …
Но от нее сохранена
Еще убийственная тайна —после которого поставлена дата:
3 октября
1828
Конец первой части.223
- 88 -
Окончание Второй песни, сохранившееся на небрежно оторванной нижней половине листа, представляет две редакции: первая соответствует стихам 484—487 окончательного текста и представляет обработку черновика, записанного на листе 571 основного чернового текста:
Все было кровию <покрыто>
В клочках, растеряно, избито,
Но ни один ему привезть
Не мог о бедной деве вестьпосле чего следует дата:
9 окт.<ября> 1828
Конец второй части.Вторая редакция, записанная на обороте того же листа, сохранилась не полностью, так как верхние ее строки оторваны, но оставшаяся одна строка
Помчала горе с нищетой, —
после которой вновь повторено, лишь без даты:
Конец 2-й части
показывает, что эта редакция, очевидно, совпадает с окончательным текстом:
<И след ее существованья
Пропал как будто звук пустой
И мать одна во мрак изгнанья>
Умчала горе с нищетой.224Но важно иметь в виду, что черновой набросок этих заключительных стихов находится не в конце Второй песни, т. е. на листах 562—571, где ему надлежало бы быть, но дальше, на листе 582, среди отрывков Третьей песни, говорящих о событиях, наступивших после открытой измены Мазепы и его перехода на сторону Карла XII. Здесь обращение поэта к шведскому королю —
И ты, любимец шумной Славы
Для шлема кинувший венец
Перед собою вал Полтавы
С судьбою встретил наконец225заканчивается заключительным росчерком, ниже которого тотчас записывается, в виде чернового наброска, окончание Второй песни во второй его редакции:
И след ее существованья
Пропал как будто [звук] сон пустой
И только мать во мрак изгнанья
Помчала горе с нищетой226
- 89 -
Этот набросок и был, очевидно, переписан набело на обороте листа с окончанием Второй песни, о котором говорилось выше.
Окончание Третьей песни поэмы, записанное на третьем из сохранившихся листов — обрывков перебеленного автографа — представляет собою первоначальную его редакцию, далеко не совпадающую с окончательной.227
На этом листе, с одной стороны, мы видим слова безумной Марии, которыми ее речь здесь заканчивается, — слова, исключенные потом из белового (наборного) автографа —
Сегодня свадьба: разрешили
Жених не крестный мой отец
Отец и мать меня простили
Идет невеста под венец —с другой же стороны, — здесь нет продолжения ее речи, заканчивающейся в окончательном тексте таким страшным «узнаванием» и обличением Мазепы («... Я принимала за другого Тебя, старик»...); нет и послесловия, суммирующего все содержание поэмы, судьбу всех главных персонажей, т. е. стихов 424—471:
Прошло сто лет — и что ж осталось
От сильных, гордых сих мужей...Окончанием поэмы в отрывке перебеленной рукописи служит бегство Мазепы и его трагическое прощание «с родным рубежом», после чего поставлена дата:
16 окт.<ября>
1828
С. П. Б.228Итак, перед нами три даты: 3 октября, 9 октября, 16 октября 1828 г. Какие выводы можно сделать из них?
Пушкин, видимо, дорожил этими записями, если, уничтожая перебеленную рукопись — очевидно, после ее переписки в окончательную беловую, — оторвал от нее последние страницы и сохранил их в своих бумагах. Его самого поражала быстрота завершения поэмы, доказательством которой служили эти даты. Но это именно даты завершения, а не создания, и это явление не должно нас удивлять. Известно, что в ряде случаев именно завершающая часть работы над большим произведением происходила у Пушкина с внезапной и необычайной быстротой, которой трудно было бы поверить, не будь точных свидетельств его рукописей. Так, «Медный Всадник», начатый 6 октября 1833 г. и в первые дни писавшийся медленно, был вчерне закончен в исходе того же месяца, и тогда же переписан с черновика в первую («Болдинскую») —
- 90 -
беловую рукопись, причем перебелка была закончена в течение трех дней. На это указывают даты: «29 октября» при конце «Вступления» в беловом (или перебеленном) автографе,229 «30 октября» при конце Первой части в черновике,230 «31 октября» (переправленная из «1 ноября») при конце всей перебеленной («Болдинской беловой») рукописи.231 При этом нужно помнить, что в те же дни, в конце октября 1833 г. поэт работал над несколькими произведениями, прежде всего — над поэмой «Анджело», время начала создания которой точно неизвестно, но предположительно определяется как февраль 1833 г.:232 24 <октября 1833 г.> помечено окончание перебелки Первой части; 26 <октября> — окончание перебелки Второй части; 27 <октября> — черновик последней «тирады» Третьей части, и тем же числом — «27 окт<ября> Болд<ино> 1833» — окончание беловой рукописи всей поэмы.233 Тогда же, и притом в один день, 28 октября переписаны набело две переведенные Пушкиным из Мицкевича баллады: «Будрыс и его сыновья» и «Воевода».234
То же явление — переписка набело еще не оконченного произведения одновременно с завершением работы над черновиком — наблюдается в «Полтаве» — с той, однако, разницей, что одновременно с ней, в конце сентября и первой половине октября 1828 г., Пушкин, насколько известно, не был занят никаким другим произведением. Но три даты, проставленные при концах трех песен в перебеленной рукописи «Полтавы», вводили в заблуждение (и до сих пор нередко вводят) многих комментаторов и биографов. Эти даты составляют в сумме не более трех недель работы — по одной на каждую песнь поэмы, что, как будто, соответствует заявлению самого Пушкина: «„Полтаву“ написал я в несколько дней, долее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё» (XI, 160).
Между тем мы знаем, что вся работа, от первых набросков, помеченных «5 Апр.», до завершения перебелки Первой песни (3 октября) заняла полгода — конечно, с долгими перерывами. Главная часть работы над черновою рукописью Первой песни падает на сентябрь — вернее, даже на вторую половину сентября; перебелка — на конец сентября и первые два-три дня октября. Но нельзя сомневаться, что одновременно с перебелкой Первой песни шла черновая работа над Второй, а затем и над третьей. В творчестве Пушкина такие случаи нередки — и мы сейчас показывали то же явление в октябре 1833 г., в Болдине, и даже в усложненном виде, так как там создавались или обрабатывались
- 91 -
параллельно не только последовательные части одного произведения, но и произведения совершенно разные по тематике и стилю.
Нельзя, однако же, забывать существенную разницу между положением Пушкина в обе «детородные» Болдинские осени — и 1830, и 1833 года — и положением его в сентябре 1828 г. Позднее, в октябре 1835 года, он писал П. А. Плетневу из Михайловского: «... такой бесплодной осени отроду мне не выдавалось... Для вдохновения нужно сердечное спокойствие, а я совсем не спокоен».235 Неспокойной была для него, как мы видели, и осень 1828 г., проведенная притом в Петербурге.
Но отсутствие «сердечного спокойствия» не всегда оказывало одинаковое действие: в 1835 г. беспокойство поэта вызывалось положением его растущей семьи, неопределенным будущим, ответственностью перед женой и детьми за то и другое... Осень 1828 г. была менее всего (по причинам, о которых речь шла выше) временем «сердечного спокойствия», — но тогда он мог думать и беспокоиться только о себе, о своей личной ответственности — и поэтому волнения, связанные с делом о «Гавриилиаде», не парализовали, а, наоборот, возбуждали в сильнейшей степени его творческую энергию, желание отвлекаться от тяжелых мыслей и тревожных переживаний, а вместе с тем — во что бы то ни стало довести до конца начатое большое произведение, которому он придавал огромное идейное и эстетическое значение — как новому слову в русской поэзии, важному и для ее будущего. Чем ближе было решение его судьбы — а она решалась именно в первую половину октября, — тем более разгоралось его вдохновение. И можно только поражаться богатству духовных сил поэта, его способности держать себя в руках и, отвлекаясь от тяжелых мыслей, забываться «в пламенном бреду» «чудных», но отнюдь не «нестройных» «грез».236 Стоит вдуматься в соответствие дат, поставленных им при окончании перебелки каждой из песен «Полтавы», с решающими событиями тех же дней, чтобы оценить то напряжение, какое он испытывал в это время: 2 октября было написано им письмо к царю с ответом на вопрос об авторстве «Гавриилиады» — а на другой день, 3-го, помечен «Конец первой части»; 7 октября было составлено постановление комиссии по расследованию дела о «Гавриилиаде», которое, возможно, вскоре могло стать известно Пушкину — а 9 октября помечено окончание перебелки «Второй части» «Полтавы»; 16 октября Пушкину было объявлено решение Николая на основании его письма о прекращении дела по обвинению его в авторстве «богохульного сочинения» — и тем же числом помечено завершение переписки беловой «Третьей части» поэмы. Недаром он оставил себе на память эти листки, оторванные от перебеленной рукописи.
- 92 -
К этим-то дням сентября — октября, полным напряженной работы и тяжелых переживаний, относится известный рассказ М. В. Юзефовича, услышанный им от самого Пушкина в лагере под Арзрумом, в июне 1829 г., тогда же, возможно, записанный им, а напечатанный через 50 лет. Несмотря на его известность, полезно напомнить его здесь — настолько он точен и так ярко, выразительно — не менее, чем рассказ А. П. Керн, — комментирует работу над черновою рукописью «Полтавы» (сама система или «техника» работы Пушкина, вскрытая и изученная лишь в наше время, не могла быть ему вполне ясной, как она оставалась неясной и для текстологов первой четверти XX в.).
«Из всех времен года, — вспоминает Юзефович, — он (Пушкин, — Н. И.) любил более всего осень, и чем хуже она была, тем для него была лучше. Он говорил, что только осенью овладевал им бес стихотворства, и рассказывал по этому поводу, как была им написана последняя в то время в 1829 г. поэма „Полтава“. Это было в Петербурге. Погода стояла отвратительная. Он уселся дома, писал целый день. Стихи ему грезились даже во сне, так что он ночью вскакивал с постели и записывал их впотьмах. Когда голод его прохватывал, он бежал в ближайший трактир, стихи преследовали его и туда, он ел на скорую руку, что попало, и убегал домой, чтоб записать то, что набралось у него на бегу и за обедом. Таким образом слагались у него сотни стихов в сутки. Иногда мысли, не укладывавшиеся в стихи, записывались им прозой. Но затем следовала отделка, при которой из набросков не оставалось и четвертой части. Я видел у него черновые листы, до того измаранные, что на них нельзя было ничего разобрать: над зачеркнутыми строками было по несколько рядов зачеркнутых же строк, так что на бумаге не оставалось уже ни одного чистого места. Несмотря, однако ж, на такую работу, он кончил „Полтаву“, помнится, в три недели».237
Закончив 16 октября переписку в первую беловую Третьей песни «Полтавы» и, вероятно, отдохнув в следующие три дня от необычайно напряженной работы предшествующего месяца, а возможно — и дописав в это время стихи 425—471, отсутствующие в перебеленной рукописи, — Пушкин поздно вечером 19 октября, в ночь на 20-е, отпраздновав с товарищами очередную лицейскую годовщину, выехал из Петербурга. В протокол годовщины, составленный им, он включил полусерьезное, полушутливое четверостишие:
Усердно помолившись богу,
Лицею прокричав ура,
Прощайте, братцы: мне в дорогу,
А вам в постель уже пора.238
- 93 -
«В дорогу» — привычное для него состояние в эти неспокойные годы непрерывных странствий. На этот раз он уезжал недалеко — в Тверскую губернию, где, в Старицком уезде, располагались имения Вульфов и П. А. Осиповой — Малинники, Берново, Павловское. В этих местах он прожил около полутора месяцев — до начала декабря, когда уехал в Москву.239
В Малинниках, окунувшись в любимую им обстановку деревенской глубокой осени, поэт вновь нашел возможность и силы свободного и разнообразного творчества — силы, до тех пор сосредоточенные на одной исторической поэме о деяниях «сильных, гордых мужей», за сто лет до того участвовавших в грандиозной борьбе царя Петра за будущее России, за «гражданство северной державы» против завоевательных стремлений шведского короля и честолюбивых личных замыслов гетмана Мазепы. Поэма не была еще совершенно закончена, оставалась ее отделка, переписка набело набросанного вчерне послесловия, составление примечаний и предисловия, в особенности — углубление драматического и психологического ее элемента созданием новой и важнейшей сцены между гетманом и его возлюбленной — начальной сцены Второй песни, о которой мы уже говорили. Оставалось, наконец, «Посвящение» к поэме, представляющее собою особый и в сущности независимый от ее сюжета творческий акт. А параллельно и вперемежку с завершающими «Полтаву» работами были и другие творческие труды, идущие в разных направлениях.
Эти труды составляет прежде всего продолжение работы, начатой еще в 1827 г. и не раз потом прерывавшейся, над Седьмой главой «Евгения Онегина»; XXII—XXIV строфы ее записаны вчерне на листах 681—2, 691, т. е. непосредственно после завершающих стихов Третьей песни «Полтавы».240 Это затем «Посвящение» к «Полтаве», черновик которого занимает листы 692 и 701, следуя тотчас за строфами «Евгения Онегина», а перебеленная рукопись на том же листе 701 помечена датой: «27 октября 1828. Малинники».241 Следующая страница (л. 702) занята выписками из «Мазепы» Байрона — материалом для эпиграфа к «Полтаве»,242 а оборот листа — черновиком стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов...», который можно довольно точно датировать концом октября — началом (до 4) ноября 1828 г.243 Дальнейшие листы содержат продолжение черновой рукописи Седьмой главы «Онегина», перебеленный автограф которой датирован «4 ноября
- 94 -
1828 г. Малинники».244 В эти две недели, с 22—23 октября по 4 ноября, укладывается вся большая и разнообразная работа Пушкина в Малинниках над «Евгением Онегиным», «Полтавой» и несколькими стихотворениями. Начнем с эпиграфов к «Полтаве».
Как известно, Пушкин, следуя традиции, идущей от романистики XVIII в. и обновленной Байроном в поэмах и В. Скоттом в романах, придавал большое значение эпиграфам и тщательно выбирал их для своих поэм и романов. О выборе эпиграфа для «Полтавы» говорит и сам Пушкин, отвечая на замечание критика «Полтавы» (в «Вестнике Европы»), «что заглавие поэмы ошибочно, и что, вероятно, не назвал я ее „Мазепой“, чтобы не напомнить о Байроне. Справедливо, — но была тут и другая причина: эпиграф. Так и Бахчисарайский фонтан в рукописи назван был Гаремом; но меланхолический эпиграф (который конечно лучше всей поэмы) соблазнил меня» (XI, 159 и 165).
Это объяснение Пушкина, написанное для печати и напечатанное в 1831 г. в «Деннице», имеет отчасти серьезный, отчасти же — иронический (по адресу критиков-журналистов) смысл. О названии поэмы «Полтавой» Пушкин думал, по-видимому, с самого начала работы; «Мазепой» он называл ее для публики и для друзей; возможно также, что это название распространилось помимо его воли, еще задолго до того, как он стал писать Третью песнь поэмы с описанием Полтавского боя. В октябре 1828 г., как это явствует из записи в дневнике А. Н. Вульфа от 13 октября,245 название «Полтава» вполне установилось. Очевидно, на это была не одна причина: «Мазепой» поэт не хотел ее называть, чтобы не дублировать названия поэмы Байрона (а «Кочубеем», которого упоминает Вульф, — чтобы не повторять названия повести Аладьина, о которой мы еще будем говорить дальше). Но о Байроне напоминал ее эпиграф, взятый из той же байроновской поэмы «Mazeppa», — даже оба эпиграфа, намеченные сначала, — и эти эпиграфы говорили не о Мазепе, а о Полтавской победе Петра Первого (один, вошедший в печатный текст)246 и о памятном
- 95 -
годе, в котором потерпели поражение «еще более могущественное войско и более надменное имя», т. е. сравнивались поражение Карла XII и поражение Наполеона сто лет спустя, в 1812 г. И в том, и в другом случае Пушкин не боялся напоминать о Байроне, но оба извлеченные из его поэмы эпиграфа говорят не о ее романтическом сюжете, а только о вступлении, вводящем в обстановку: рассказ Мазепы о приключении, испытанном им в юности, ведется перед Карлом XII и его спутниками на ночном привале, во время бегства после полтавского поражения. Таким образом, напечатанный во главе поэмы Пушкина эпиграф (как и другой, оставшийся в рукописи)247 относится к Полтавской битве, и в этом — связь эпиграфа с названием поэмы, вытекающим из него. Это соответствовало и намерениям Пушкина, видевшего главную идейную и художественную цель своей поэмы — исторической поэмы нового типа — в прославлении победы Петра над сильнейшим своим врагом, — в поэтическом изображении Полтавской битвы.
Ту же задачу — разъяснение исторического значения Полтавской победы Петра для всего будущего России — преследовало прежде всего и предисловие к поэме, помеченное «31 января 1829 г.» и напечатанное в первом издании ее.248 Предисловие утверждало историческую верность изображений событий Северной войны, поведения Карла XII, личности Мазепы и отводило попытки «некоторых писателей» (т. е. Рылеева) «сделать из него героя свободы» или «в романтической повести» «исказить своевольно историческое лицо» (речь идет о «Кочубее» Аладьина). Таким образом, и эпиграф, и предисловие осуществляли одну и ту же задачу: выдвижение на первый план исторического начала в поэме, выраженного не только в событиях того времени, но и в лице Мазепы, чье исторически обоснованное поведение мотивирует и связывает с исторической всю «новеллистическую» линию — историю дочери Кочубея — и приводит к гибели героиню.
10
Посвящение к «Полтаве» («Тебе — но голос музы темной...») представляет собою особую тему, важную не только для изучения поэмы, но и по ее значению для широкого круга вопросов, относящихся
- 96 -
к жизни и творчеству Пушкина. Посвящение — одно из замечательнейших произведений пушкинской лирики, и вместе с тем — важный биографический документ, до сих пор вызывающий споры и считающийся не вполне разъясненным. Еще в 1910 г. Н. О. Лернер утверждал, что «Посвящению Полтавы суждено остаться одним из таинственных, „недоуменных“ мест в биографии Пушкина», потому что «нет возможности установить имя той», «кому посвящена Полтава».249 Через год П. Е. Щеголев, крупнейший пушкинист первых двух десятилетий нашего века, текстолог и биограф поэта, предложил и обосновал гипотезу о том, что та, к кому обращено «Посвящение» к «Полтаве», — это Мария Николаевна Раевская, в замужестве княгиня Волконская, последовавшая в сибирскую каторгу вслед за сосланным туда мужем-декабристом. Она же — и героиня «утаенной любви» Пушкина, являющейся основным предметом его исследования, для которого «Посвящение» служит лишь последним и решающим доводом (самый термин «утаенная любовь» взят из черновой рукописи «Посвящения»).250 Гипотеза Щеголева принята не всеми пушкинистами или принята с оговорками. Так, комментаторы «Полтавы» — Б. В. Томашевский в «малых» академических изданиях 1949 г. и следующих и в издании «Библиотеки поэта» 1955 г.,251 С. М. Бонди в издании Гослитиздата (1960)252 — считали предположение Щеголева недоказанным. Автор настоящей статьи в 30-х годах разделял этот скептицизм.253 Но теперь он представляется немотивированным, и многие пушкинисты принимают гипотезу Щеголева как вполне доказанную. Так, Л. П. Гроссман в своей богатой наблюдениями и новыми выводами работе о «Бахчисарайском фонтане», оспаривая гипотезы Щеголева об источниках поэмы и о значении М. Н. Раевской в жизни и творчестве Пушкина как ранней и единственной героини «утаенной любви» поэта,
- 97 -
вместе с тем принимает вывод Щеголева о том, что она, уже в качестве жены декабриста княгини Волконской, является той, к кому обращено «Посвящение» «Полтавы».254 Т. Г. Цявловская в статье «Мария Волконская и Пушкин»255 без колебаний относит «Посвящение» «Полтавы» к этой героической женщине. «Страдания Марии Волконской, образ и облик ее присутствовали в сознании поэта, когда создавал он героиню поэмы „Полтава“», — пишет исследовательница, сопоставляя ее наружность и характер, известные нам по отзывам современников и по рисункам Пушкина, изображающим ее в разные годы и приведенным в статье (с. 56, 57, 58 и менее убедительно — 61 и 63), с тем, что говорит поэт о героине своей поэмы. «Но главное, — заключает Т. Г. Цявловская, — что узнаем мы в образе Марии Кочубей, — это характер Волконской — лирический, страстный, волевой <...> Все эти, такие очевидные, аналогии и объясняют, почему посвятил Пушкин свою поэму Марии Волконской». К этому добавлено автором примечание, где читаем: «Поэт не раскрыл, кому посвятил он „Полтаву“. Это сделано исследователем. См.: Щеголев П. Е. Из разысканий...» и т. д. Столь же безоговорочно принимает гипотезу Щеголева и Д. Д. Благой в последнем своем исследовании, добавляя к его доводам еще новые аргументы.256
Расхождение во мнениях пушкинистов заставляет нас подробнее остановиться на разысканиях Щеголева и рассмотреть его аргументацию в том, что касается «Посвящения» поэмы.
Исследование Щеголева было предпринято в связи с напечатанной в 1908 г. статьей М. О. Гершензона «Северная любовь Пушкина». Здесь, говоря об «утаенной» любви поэта, возникшей на севере и продолжавшейся на юге, Гершензон объявил ее героиней кн. М. А. Голицыну, урожд. княжну Суворову, внучку полководца. Отведя поспешные и произвольные доводы Гершензона, Щеголев отверг его догадку о Голицыной (с чем позднее согласился и сам Гершензон) — отверг ее путем тщательного текстологического и биографического анализа стихотворений Пушкина, какие Гершензон считал обращенными к Голицыной или ею вдохновленными (и в этом новом методе исследования — основная заслуга Щеголева). Но, отведя эти стихотворения (кроме одного, скорее мадригального, чем любовного), Щеголев не отверг самой гипотезы — о существовании в жизни Пушкина большого, утаенного от всех, глубокого чувства, пронесенного им почти через всю жизнь и отразившегося во многих произведениях 20-х годов;
- 98 -
в частности — с ним связывается, по мнению Щеголева, возникновение замысла «Бахчисарайского фонтана». Предметом «утаенной любви» Пушкина была, как доказывал исследователь, младшая из сестер Раевских, Мария Николаевна, ставшая в 1825 г. женою будущего декабриста кн. С. Г. Волконского.
Доказательству этой гипотезы посвящена вся положительная часть исследования П. Е. Щеголева, и последним звеном в цепи доказательств является «Посвящение» «Полтавы».
Указанная выше работа Л. П. Гроссмана внесла серьезные коррективы в утверждение Щеголева, касающееся создания «Бахчисарайского фонтана», и доводы его очень убедительны.
Но остается другая сторона вопроса: кто же была героиней «утаенной любви» поэта? П. Е. Щеголев уверенно утверждал: Мария Николаевна Раевская (Волконская). Л. П. Гроссман, не отрицая долгого и глубокого, неразделенного, идеального чувства Пушкина к этой «юной деве», почти девочке, ставшей потом героической женой сосланного декабриста, утверждает, что одновременно, рядом с этим идеальным чувством, в душе поэта жило другое, страстное и бурное, но также неразделенное и, по-видимому, с течением времени угасшее — чувство к Софии Потоцкой (в замужестве Киселевой), которая, по утверждению Л. П. Гроссмана, и была предметом его любви еще с 1819 г. Последним проявлением этого чувства в творчестве поэта были несколько строк в «Разговоре книгопродавца с поэтом».
П. Е. Щеголев, обратив преимущественное внимание на предположенное им участие М. Н. Раевской в замысле и создании «Бахчисарайского фонтана» (что справедливо отрицал Л. П. Гроссман), не указал других, позднейших стихотворений, вызванных «утаенной любовью» к ней Пушкина (кроме «Посвящения» «Полтавы»). Л. П. Гроссман, помимо «Разговора книгопродавца с поэтом», называет — вполне обоснованно — стихотворения 1828 и 1829 гг.: «Не пой, красавица, при мне...» и «На холмах Грузии...» — первую редакцию, со строфою «Я твой по-прежнему, тебя люблю я вновь...», прочитанную впервые С. М. Бонди.257 Но за Щеголевым остается неоспоримая заслуга прочтения и анализа чернового текста «Посвящения» к «Полтаве», что дало ему возможность понять и интерпретировать это глубоко интимное и завуалированное признание и установить его адресат. Обратимся к тексту «Посвящения».
«Посвящение», как уже говорилось, занимает в тетради ПД 838 (бывш. ЛБ 2371), где находится весь основной черновик «Полтавы», две страницы на развороте: слева (на л. 692) начинается его черновик, написанный в два столбца; он переходит на правую сторону (л. 701) и здесь, в левом столбце, заканчивается,
- 99 -
на что указывает заключительный росчерк. В правом столбце страницы начинается переписанный набело (со многими поправками в последних двух четверостишиях, представляющих собою по существу черновики) тот же текст, озаглавленный сначала: «Посвящение», потом — «Тебе» (в окончательном тексте восстановлено первое из этих заглавий).258 Перебеленный текст, для которого не хватило места, перенесен последним четверостишием на левый столбец, где он заканчивается таким же росчерком и датой:
27 окт.<ября>
1828
Малинники259Черновик начинается обращением к неназванной далекой, отсутствующей, даже утраченной вдохновительнице поэта:
Где ты — Тебе послушной лиры
Дойдут ли звуки до тебяЭти два стиха слегка переправлены:
Одной тебе послушной лиры
Дойдут ли песни до тебяОба стиха зачеркнуты — но они дают тон всему дальнейшему посвящению.
Поймешь ли <ты?> поэта звуки260
Глас сердца, глас души моейОба эти стиха также зачеркнуты и, как и первые два, отделены от следующих чертою.
Иль — посвящение поэта
[Как некогда его любовь]
[Не будет признано тобою]Эти неотделанные стихи — 1-й с 3-м не связаны рифмой — принимают затем такой вид, уже близкий к окончательному:
Иль — посвящение поэта
Как утаенная любовь — 261
- 100 -
Перед тобою без привета262
Пройдет — непризнанное вновь...263Ниже, отделенная росчерком и обведенная кругом, намечается новая тема:
а. Священны мне
б. глуши
Как святыня
Твоей возвышенной души264Знаменательно здесь появление рифмующегося со словом «души» понятия «глуши», далее заменяющееся более выразительным и значительным «пустыни».
Тема, намеченная в приведенных сейчас набросках, развивается в строфе, вошедшей потом в окончательный текст в переработанном виде:
Но если ты — во дни разлуки
В суровой <?> в глуши
Поймешь [задумчивые] звуки265
Тебе приверженной душиЭта тема — «поймешь ли ты?» — тревожащая поэта, развивается далее, во втором (правом) столбце той же страницы.266
Но звуки лиры вдохновенной
Коснутся ль <тебя?>
Поймешь ли ты кому желаю
Их посвятить безмолвно яО недоработанности этой строфы говорит отсутствие рифм и недописанный второй стих (чтение в Акад. — «Коснутся ль до твоих <? > <ушей>» — очень произвольно).
Далее — отдельные наброски к той же теме,267 зачеркнутые, кроме последнего:
Поймешь — ах
- 101 -
и ниже — стихи, вошедшие в два последних четверостишия окончательного текста:
О думай268, что во дни разлуки
В моей изменчивой судьбе269Следующие стихи этой строфы лишь намечены и здесь же зачеркнуты:
Твои страданья
Твой образ вечно мойВ этих стихах останавливают наше внимание слова «Твои... страданья» — «страданья» вместе с «суровой глушью» утверждаются, еще не приняв окончательных форм, как непременный атрибут образа любимой женщины, кому посвящается поэма, и далее образуют лейтмотив «Посвящения». Здесь же, зачеркнув их, поэт возвращается к началу стихотворения:
Тебе... но голос Музы темной270
Коснется ль271 слуха твоего —
Поймешь ли <ты> душою скромной272
Стремленья273 сердца моего — —Текст первого четверостишия таким образом выработан — и, перейдя на соседнюю, правую страницу (л. 701), Пушкин, минуя уже законченное ранее второе четверостишие («Иль — посвящение поэта...» и т. д.) и неотделанное третье («Но если ты — во дни разлуки...» и т. д.), начал работать над последней, четвертой строфой.
Здесь, заменив первоначальную «глушь», появляется образ «пустыни», далее повторяющийся неоднократно:
Твои следы, твоя пустыня,
Твои печали, образ твой,274
моя святыня
И ты
- 102 -
Все это зачеркнуто (кроме слова «пустыня») и в переработке принимает такой вид:
Твоя печальная275 пустыня
Последний звук <твоих> речей276
Твой вечный образ мне святыня277
И повергаюсь перед ней278И эти стихи, кроме второго, как и их варианты, также зачеркнуты. Четверостишие строится по-новому (здесь мы увидим важнейший вариант, послуживший решающим аргументом для Щеголева):
Одна, одна ты мне Святыня
Зачеркнув все, кроме слова «святыня», поэт продолжает в ином построении, начиная стихи союзом «Что», в зависимости от ранее записанных двух стихов: «[Верь] О думай, что во дни разлуки В моей изменчивой судьбе»:
Что ты единая Святыня
Что без тебя свет279
Сибири хладная пустыня280Эти три строки зачеркнуты и отчеркнуты сбоку; ниже записана четвертая строка и также зачеркнута:
Единый свет души моей
Сбоку же записан и окончательный текст стиха, с началом следующего:
Одно сокровище, свя<тыня>
Моей душиНа этом обрывается черновой текст «Посвящения». Здесь же, на правом столбце страницы, черновик переписывается набело, причем вторая его половина пишется заново. Приведем этот перебеленный (и частью черновой) текст, отмечая его отличия от напечатанного в первом издании «Полтавы» (белового автографа «Посвящения» мы не знаем):
- 103 -
Тебе281
Тебе... но голос Музы темной282
Коснется ль слуха283 твоего?
Поймешь ли ты душою скромной
Стремленье сердца моего,284
Иль посвящение поэта
Как некогда его любовь,285
Перед тобою без привета286
Пройдет, непризнанное вновь?..287
О если примешь тайны звуки288
Мечтаний, преданных тебе,289Верь, Ангел, что во дни разлуки290
В моей изменчивой судьбе
Твоя далекая пустыня291
Последний звук твоих речей292
Одно сокровище, святыня
Одна любовь души моей...29327 ок<ября>
1828
Малинники.- 104 -
какие-либо конкретные признаки, облегчающие разгадку, — в этом не может быть сомнения).
Исследуя более общий вопрос об «утаенной любви» Пушкина, П. Е. Щеголев, как уже говорилось, обратился к анализу чернового текста «Посвящения» к «Полтаве» и прочел там зачеркнутый, но четко написанный стих:
Сибири хладная пустыня.
«Этот зачеркнутый вариант, — по словам исследователя, — решает вопрос».294
Вслед за Щеголевым обратился к черновику «Посвящения» и М. О. Гершензон.295 Он дополнил чтение Щеголева и, возражая ему, указал на то, что «К сожалению, его (т. е. Щеголева, — Н. И.) открытие — просто ошибка: в черновой тетради Пушкина написано не то, что прочитал П. Е. Щеголев», потому что, прочитанные в контексте, слова «Сибири хладная пустыня» не составляют первой редакции стиха «Твоя далекая (печальная) пустыня», а значат: без тебя мир для меня — пустыня, Сибирская пустыня. Только и всего». И далее Гершензон уверяет, что «первичным и основным ядром (четвертой) строфы была концепция: ты, твой образ для меня святыня <...> К ней Пушкин ищет рифму и нападает на слово „пустыня“».
Но здесь, несомненно, критическое чутье явно изменило Гершензону: Пушкин никогда, в поисках рифмы, не брал случайно подвернувшегося слова, не соответствующего смыслу стихов, — тем более такого ответственного слова, как «пустыня», притом с такими столь же ответственными эпитетами, как «Сибири хладная», или «твоя далекая», или «твоя печальная пустыня». Кроме того, слово «пустыня» явилось взамен первоначального, однозначного, но менее выразительного и более «бытового» — «глушь», с намеченным даже эпитетом «суровая» («В суровой <...> глуши»). Слово «пустыня» явилось в черновых набросках раньше, чем позднейшие его эпитеты — «Сибири хладная»: сначала —
Твои следы, твоя пустыня
Твои печали, образ твой...потом —
Твоя суровая
Твоя далекая
Твоя печальная
пустыня
Слова «Сибири хладная пустыня» являются в черновом автографе дальше, в ином (действительно!) контексте. Понимая, что этот вполне конкретный образ в стихах невозможен — и потому, что слишком прямо указывает на ту, кому написано «Посвящение»,
- 105 -
и потому, быть может, также, что может вызвать цензурные осложнения, Пушкин его зачеркнул и от него отказался. Но самое слово «пустыня» было ему дорого и нужно (конечно, не только для рифмы!), он его ввел в перебеленный текст, а наконец и в печатный, колеблясь только между эпитетами «далекая» и «печальная» (пустыня) и остановившись на последнем — наименее суггестивном из трех.296
«Посвящение» — в особенности, если рассматривать его вместе с черновыми вариантами — дает удивительный по выразительности и трогательности образ той, к кому оно обращено. Она обладает «возвышенной» и «скромной», даже «младенческой» душой, она когда-то умела ценить творчество поэта — «звуки, бывало, милые тебе» — и внушала ему любовь — «утаенную», оставшуюся без ответа; между ними давно уже пролегли «дни разлуки», и он, вспоминая минуту прощания, «последний звук ее речей», думая о «печальной пустыне», в которой она пребывает, заверяет ее в том, что она «одно сокровище, святыня», «одна любовь» его души; он робко надеется, что она, прочитав его посвящение, поймет его и призна́ет, и в то же время сомневается в этом. Но уже одно то, что он не уверен, — «коснется ль (ее) уха» голос его музы — указывает на трудность ее положения в «пустыне», куда не так-то легко достигают его новые произведения. К сожалению, до нас не дошло сведений о том, была ли получена «Полтава» кем-либо из жен декабристов или из них самих и каково было их мнение о поэме: ни в переписке М. Н. Волконской с В. Ф. Вяземской, снабжавшей ее новыми книгами, ни в записках самой Волконской нет упоминаний о «Полтаве».297 Вероятнее всего, что, если она и прочитала «Посвящение»
- 106 -
к поэме, она не узнала (а может быть, не захотела узнать) себя в той, к кому оно обращено.
Удивительное по своей сжатости, выразительности и волнующей трогательности «Посвящение», несмотря на внешнюю обобщенность, насыщено конкретными чертами, касающимися и той, к кому оно обращено, и самого поэта, выразившего в нем самое возвышенное и поэтическое чувство, испытанное им, быть может, за всю его жизнь. И возникает вопрос: если героиня этого чувства не М. Н. Раевская-Волконская, как думали и думают иные комментаторы, то кто же она? Во всем окружении Пушкина от начала его ссылки до создания «Посвящения» и далее мы не найдем другой женщины, которая бы соединяла в себе черты, собранные в строках, написанных в момент творческого подъема, посетившего поэта 27 октября 1828 г. И это — едва ли не самое веское доказательство в пользу гипотезы П. Е. Щеголева (в том, разумеется, что касается «Посвящения» к «Полтаве»).
Еще одна деталь требует рассмотрения. Над заглавием «Посвящение» и перебеленным его автографом (л. 701) Пушкин записал английскую фразу (однако не в виде эпиграфа, как считал П. В. Анненков, напечатавший ее впервые298): «I love this sweet name» («Я люблю это нежное имя» — сначала было начато «I have <loved>» — «Я любил...»). Источник этих слов (если только он существует!) до сих пор не обнаружен. Комментаторы «Полтавы» (П. Е. Щеголев, Б. В. Томашевский) приводят их, не поясняя; Т. Г. Цявловская, цитируя этот «неведомый стих английского поэта», поставила его в связь с именем героини «Полтавы» — Мария (Прометей, т. 1, с. 56). Д. Д. Благой считает, что эта фраза — «намеченный было поэтом эпиграф из Байрона, который он хотел предпослать посвящению к поэме».299 Но «Посвящение» не нуждалось в эпиграфе, притом непонятном для читателя и вместе с тем намекающем на имя, которое Пушкин тщательно завуалировал. Скорее всего, это — фраза, составленная им самим и которая становится понятной в сопоставлении с предсмертным «лепетом» молодого казака, влюбленного в дочь Кочубея и убитого на глазах Мазепы во время Полтавского боя:300
...казак
Уж умирал. Потухший зрак
Еще грозил врагу России;
Был мрачен помертвелый лик,
И имя нежное Марии
Чуть лепетал еще язык.( «Полтава»,
п. III, ст. 287—292)- 107 -
Существует мнение, что в лице молодого казака, безответно влюбленного в Марию, Пушкин изобразил себя и свою «утаенную» любовь к М. Н. Волконской (Раевской). Но едва ли это так — в полной мере. Конечно, стих «Полтавы», сопоставленный с английской фразой у «Посвящения», дает сильнейшее подтверждение гипотезе П. Е. Щеголева, указывая на имя той, к кому «Посвящение» обращено. Напомним, что в более раннем творчестве Пушкина есть еще один такой же фразеологический случай — именно в эпилоге «Цыган», где он вспоминает время, проведенное им в таборе:
В походах медленных любил
Их песен радостные гулы —
И долго милой Мариулы
(т. е. Марии — в молдавской форме, — Н. И.)
Я имя нежное твердил.301Но романтическая и даже несколько мелодраматически изображенная любовь казака в «Полтаве» очень далека от того чувства, которое поэт питал многие годы к героической жене сосланного декабриста.302 И прямолинейное их сопоставление ведет или может вести к далеко идущим и неправомерным выводам. Но это не колеблет плодотворную мысль Щеголева о том, кому посвящена «Полтава».303
- 108 -
Гипотеза П. Е. Щеголева о Марии Раевской (Волконской) как адресате «Посвящения» «Полтавы» представляется не только наиболее вероятной, но и очень убедительной, хотя для нее отсутствуют прямые документальные доказательства, т. е. прямое ее называние. Однако в очень недавнее время появились в печати сведения, которые можно (с натяжкой) назвать «документальными», опровергающие вывод Щеголева и предлагающие другое имя в качестве «утаенной любви» Пушкина. Мы говорим об опубликованных в 1970 г. записях С. Д. Полторацкого, извлеченных из его архива.304 Приведем из них необходимые данные.
Первая запись: «Оленина Анна Алекс. <еевна> <...> Стихи о ней и к ней Александра Пушкина: 1) Посвящение поэмы „Полтава“, 1829 <...>; 2) „Я вас любил...“; 3) „Ее глаза“ ... 7 марта 1849. Подтвердила мне это сама, сегодня, и сказала еще, что стихотворение „Ты и вы“ относится к ней (СПб., воскр. 11 дек. 1849)».
Вторая запись в рукописном сборнике Полторацкого «Мой словарь русских писательниц...» гласит: «Оленина, Анна Алексеевна, 1828. Посвящение ей „Полтавы“. Текст в издании Я. А. Исакова. СПб., 1859 <...> Печатано курсивом, без означения имени Олениной... (19 ноября 1878 г.)».
Таковы «документальные» свидетельства. Насколько они убедительны? Публикатор во «Временнике», В. В. Крамер, по-видимому, считает их вполне достоверными. В этом вопросе нужно разобраться.
Нет сомнения, что Пушкин был очень увлечен А. А. Олениной с весны 1828 г. и даже делал ей предложение, которое было отвергнуто ее родными; нет сомнения также, что он продолжал думать о ней и после отказа, во время работы над «Полтавой», о чем свидетельствуют ее портреты и записи ее имени, чаще всего в анаграммах и даже в форме «Annette Pouchkine» на черновой рукописи поэмы (от чего, по справедливому замечанию Щеголева, «веет наивностью»); мы знаем, что Олениной посвящен целый ряд стихотворений Пушкина 1828 г. — гораздо больше, чем значится в записи Полторацкого, даже если принять его весьма правдоподобное утверждение, что «Я вас любил: любовь еще, быть может...» относится к ней же. Но от этих — известных всему широкому кругу Приютинских друзей — любовных изъявлений еще очень далеко до «утаенной любви». Даже самое нежное, сдержанно-грустное и трогательное прощание с уходящей любовью — «Я вас любил...» носит, начиная с обращения на «вы», светский характер, глубоко отличный от «Посвящения». А те язвительные, злые и в сущности несправедливые слова, которые, через год после переживаний 1828 г., Пушкин написал —
- 109 -
но никому, вероятно, не показывал — в черновых набросках к Восьмой главе «Евгения Онегина», об Анне Алексеевне («Лиза Лосина») и ее отце («Нулек на ножках»),305 после «Посвящения» к «Полтаве» едва ли были бы возможны (ведь Пушкин, по-видимому, продолжал мотивы «Посвящения» в исключенной потом строфе «На холмах Грузии...» — вернее, «Все тихо. На Кавказ...»). Да и подходят ли строфы «Посвящения» к А. А. Олениной? Самолюбивой и избалованной барышне, дневник которой наполнен желанием выйти замуж (но только не за Пушкина), вполне естественно было через несколько лет, уже после смерти поэта, создать семейную легенду о том, что он посвятил ей «Полтаву»; она была достаточно умна, чтобы понять, какое большое содержание вносит в ее жизнь подобная легенда. И естественно также, что ее двоюродный брат С. Д. Полторацкий, уже известный тогда книжник, журналист и библиограф, закрепил эту легенду, сославшись только на один факт: она «подтвердила мне это сама сегодня». Но, тогда как многие другие посвященные ей Пушкиным стихотворения имелись, по словам ее родных, в альбомных записях 20-х годов или даже в автографах Пушкина (?), от «Посвящения» никаких письменных следов не осталось. Это и неудивительно: каждый стих «Посвящения» противился бы отнесению его к Олениной. А жизнь и личность Марии Раевской-Волконской идеально и полно выражаются в нем. И наконец — когда, в какой момент могла Оленина познакомиться с «Посвящением» и узнать — конечно, от самого Пушкина — что оно посвящено ей? Это едва ли могло быть до издания «Полтавы». Но когда поэма вышла в свет, Пушкин был в Москве (здесь 2 апреля 1829 г. он подарил экземпляр ее С. Д. Полторацкому), затем началось его кавказское путешествие, из которого он вернулся в Петербург лишь в середине ноября 1829 г., — а уже в конце декабря он пишет строфы Восьмой главы «Онегина» с язвительными портретами А. Н. Оленина и его дочери... На этом, видимо, кончаются всякие отношения между ними.
Все сказанное приводит нас к выводу, что запись С. Д. Полторацкого — быть может, лишняя черточка к характеристике самой А. А. Олениной и ее отношений к Пушкину, но никак не является документальным основанием или прямым свидетельством того, к кому обращено «Посвящение» к «Полтаве». Мы имеем другое, несравненно более веское основание на этот счет: слова самого Пушкина в этом стихотворении, одной из лучших жемчужин пушкинской лирики.306
- 110 -
11
Написав 27 октября, через неделю после приезда в Малинники, «Посвящение» к «Полтаве», Пушкин продолжал — очевидно, уже в ноябре — работу над поэмой и одновременно над рядом других произведений в разных жанрах. На последней (LV) строфе Седьмой главы «Евгения Онегина», датированной в беловой рукописи «4 ноября. Малинники» (VI, 462—463, 618), обрывается последовательное заполнение тетради — и Пушкин, повернув ее, начинает писать в ней с другого конца. Все тексты здесь не датированы, но большая часть относится к тому же пребыванию в Малинниках — в ноябре — начале декабря 1828 г. Записи начинаются с «Шотландской песни» («Ворон к ворону летит»), датируемой в Акад. (III, 1167) «предположительно сентябрем — первой половиной октября»; кажется, однако, вернее датировать ее второй половиной октября — началом ноября. Вслед за ней мы видим черновой автограф начала Второй песни «Полтавы» — ночной разговор Марии с Мазепой (лл. 972—942); Пушкин создавал его, вероятно, в первой половине — середине ноября. К этому же времени относится и работа над такими значительными стихотворениями, как «Анчар» (в перебеленной рукописи помечено «9 ноября 1828. Малинники»), «Ответ Катенину» (в беловом —
- 111 -
«10 ноября 1828. Малинники»), «Цветок», «Поэт и толпа» (или «Чернь»), вторая редакция «Клеопатры» и пр. Позднейшие записи — 1829, 1830 (?), 1833 гг. — для нас не имеют значения.
Вероятно, в эти же дни деревенской осени, в середине ноября, Пушкин приступил к обработке октябрьской перебеленной рукописи «Полтавы» (полностью до нас не дошедшей) и к составлению окончательной беловой, переписанной крупным парадным почерком в другой тетради.307 В этой рукописи, однако, нет многих элементов поэмы: эпиграфа, предисловия (помеченного в печати: 31 января 1829), посвящения, заключения, т. е. ст. 425—471 Третьей песни, и примечаний. Отсутствовали и вписанные позднее ст. 490—497 Первой песни («Что стыд Марие, что молва...» и т. д.), созданные в процессе переписки беловой рукописи, на что указывает их черновик, записанный в сохранившемся конце перебеленного автографа (см. V, 327 и 331).
Готовую рукопись Пушкин привез с собою в Москву, и здесь по его поручению М. П. Погодин снял с нее копию, которая, к сожалению, не сохранилась — ни в архиве Погодина, ни в бумагах Пушкина. Но мы знаем о ней по кратким записям в дневнике историка, опубликованным М. А. Цявловским.308 Все они относятся к тому недолгому периоду, когда Пушкин, с начала (около 5-го) декабря 1828 г. по начало января 1829-го, прожил в Москве. Приведем эти записи из дневника Погодина:
9 <декабря 1828 г.> К Пушкину. Прочел мне <...> Мазепу <т. е. «Полтаву»>, который не произвел большого действия, хотя много хорошего.
16 <декабря>. К Пушкину <...> Отдал <мне, т. е. Погодину> Мазепу переписать для государя. <...> Прочел дома Мазепу. Много хорошего. <...> Перепис.<ывал> Мазепу.
17 <декабря>. Перепис.<ывал> Мазепу.
28 <декабря>. Перепис.<ывал> Мазепу.
Январь 2 <1829>. Перепис.<ывал> Мазепу.
3 <января>. Предчувствовал, что приедет Пушкин, и принялся за Мазепу. В самом деле приезжал два раза. Переписал и отдал.
В этих кратких заметках обращают на себя внимание слова о том, что Пушкин отдал Погодину «Мазепу переписать для государя». Смысл этих слов неясен. Трудно думать, имея в виду очень мелкий и нечеткий почерк историка, чтобы копия, снятая им, была представлена Николаю I. Неясно и то, с какой рукописи Пушкина переписывал «Полтаву» Погодин: беловой автограф, как сказано, не содержит полного текста поэмы, и во всяком случае едва ли именно он побывал в цензуре. Окончательные суждения здесь невозможны. Как бы то ни было, поэма, привезенная Пушкиным в Петербург, не вызвала, по-видимому, никаких замечаний — по крайней мере не оставила следов в переписке Пушкина
- 112 -
с Бенкендорфом. В деле III Отделения имеется лишь разрешение от 26 марта на выпуск отпечатанного издания из типографии, одновременно со вторым изданием Первой главы «Евгения Онегина».309
В феврале или начале марта 1829 г. поэма была сдана в печать и набиралась по беловому автографу, изготовленному, как было сказано, в Малинниках и носящему ясные следы типографской работы.
Уезжая из Петербурга в Москву 4 марта, Пушкин поручил наблюдение за печатанием П. А. Плетневу, оставив ему соответствующие указания, автограф которых нам неизвестен, как неизвестны и беловые автографы эпиграфа, «Предисловия», помеченного в печатном тексте: «31 января 1829», «Посвящения» и послесловия, т. е. стихов 425—471 Третьей песни, а также примечаний.
Плетнев, отдавая рукопись в печать, перенес на нее оставленные ему Пушкиным или присланные им из Москвы поправки. Они все вошли и в печатный текст.310
27 или 28 марта 1829 г. — почти через год после начала работы над поэмой и через пять месяцев после ее окончания в черновом виде — «Полтава» вышла в свет, и ее история вступила в новую фазу — фазу длительной и ожесточенной журнальной полемики, закончившейся лишь в 1831 г. статьей Пушкина в альманахе «Денница» — единственным до тех пор напечатанным им ответом на нападки критики.
Необычайная быстрота создания «Полтавы» и ее издание так скоро после завершения, дающие впечатление какой-то поспешности, а главное — заявление самого Пушкина о том, что «Полтаву» «написал <он> в несколько дней, далее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё», — подали повод ко многим недоразумениям и ложным толкованиям биографов, начиная с П. В. Анненкова. Но дело, конечно, в том, что тема, давно выношенная, давно обдуманная поэтом, крайне значительная и нужная, по его убеждению, для русской литературы и, более того, для России, — настоятельно требовала воплощения. Раз обдумав и определив ее форму, выносив в себе концепцию этого «самого оригинального» из своих произведений, поэт не мог остановиться, не мог успокоиться до тех пор, пока не осуществил его. К этому основному мотиву присоединяются и другие: долгие искания, нащупывания и колебания в плане в первые месяцы работы, вызвавшие необычайный подъем и творческое возбуждение тогда, когда наконец основные творческие вопросы были решены; волнения, пережитые летом и осенью этого года, требовавшие исхода и успокоения в творческой работе; наконец, наступление осени, любимого, плодоносного для Пушкина времени года, всегда возбуждавшего его
- 113 -
творческие силы... Слова «далее не мог бы ею заниматься и бросил бы всё» указывают лишь на огромность напряжения, вызванного созданием «Полтавы», и также на те характерные черты сюжета, о которых Пушкин говорит в предшествующих фразах своей антикритики, приведенных нами в начале нашей статьи: «Однако ж какой отвратительный предмет!...».
Узкое и ограниченное морализирование было всегда глубоко чуждо Пушкину, но наличие моральной оценки обоих фабулистических героев «Полтавы» и их осуждение (и Мазепы, и Марии, даже при чувстве жалости и сочувствия к ней) совершенно очевидны в поэме. Отмечая «отвратительность» предмета своей поэмы, Пушкин указывал на отрицательную (и в жизненном, и в литературном смысле) сущность характера главного персонажа — Мазепы и всего его окружения, включая в известной степени и Кочубея, пока он является сообщником, потом врагом Мазепы и до тех пор, как он становится жертвой гетмана. Но «отвратительный», всецело отрицательный характер центрального персонажа поэмы является, однако, выражением эпохи, не выдуманной поэтом мелодраматической фикцией, а исторической и, следовательно, жизненной реальностью. Пушкин, заявляя историческую правдивость характера Мазепы, отводил выдвигавшиеся против него как автора обвинения в аморальности, в возвеличении отрицательного героя, а также в том, что он умалил нравственное значение Кочубея, объяснив его донос личной враждой, местью за обиду, а не патриотическим чувством. Пушкин показывал и возможность создания героической и реально-исторической поэмы с героем отрицательного значения, — но противопоставил ему другого, стоящего вне новеллистической фабулы, так сказать, сверхличного героя, данного опять-таки в соответствии с исторической правдой и с исторической концепцией автора — в лице Петра Великого.
12
Мы проследили — опираясь на материал рукописей и на исторические источники, бывшие в руках Пушкина, — историю создания «Полтавы». Но поскольку «Полтава» — поэма, которую сам Пушкин считал «самым зрелым» из всех своих стихотворений, где «всё почти оригинально», возникает другой необходимый вопрос — что представляет она собой именно как художественное произведение, каковы ее литературные источники, связи и окружение, в чем особенности ее поэтического жанра, ее художественное новаторство, зрелость и оригинальность.311
- 114 -
Литературный генезис «Полтавы» можно определить как отход от романтической, т. е. субъективной и замкнутой в рамках индивидуальной, внеисторической жизни, лирической поэмы, с одной стороны, и как решительное отрицание классицистической эпопеи — с другой, и создание на основе сложного сочетания разных и, казалось бы, противоречащих друг другу жанровых и стилистических элементов, нового, синтетического жанра исторического повествования.
При создании произведения такого синтетического жанра Пушкин имел перед собой ряд предшествующих произведений, старых и новых, классицистических и романтических, элементы жанра и стиля которых он частью воспринимал и разрабатывал, частью от них отталкивался и их разрушал.
Поэма Байрона «Мазепа» (1819), очень скоро ставшая известной русским читателям312 и переведенная М. Т. Каченовским (в прозе, с очень произвольными сокращениями и столь же произвольным многословием),313 прежде всего вспоминалась при чтении «Полтавы» неразборчивой и неблагожелательно к Пушкину настроенной критикой и частью читателей. Поэма Байрона действительно могла обратить внимание Пушкина на судьбу Мазепы и послужить одним из побуждений к его бендерским розыскам в 1824 г. Но она не совпадает с «Полтавой» ни по теме, ни по художественной манере и разработке образов, на что и указывал Пушкин в статье о «Полтаве» в «Деннице».314
- 115 -
Коренным расхождением между тем и другим произведениями является глубокая реалистичность пушкинской поэмы в трактовке психологических, бытовых, исторических явлений сравнительно с субъективно-романтической трактовкой Байрона, который в поэме о Мазепе воспользовался историческим моментом (ночью после Полтавского поражения Карла) только как фоном для рассказа гетмана о трагическом любовном приключении своей юности. У Пушкина — подобные же воспоминания Мазепы имеют целью нарисовать возможно точнее и правдивее историческую фигуру его. Это делает «Полтаву» по сути дела отрицанием байронизма в самой его основе. Поэтому Пушкин имел все основания решительно отвергать всякие сопоставления «Полтавы» с «Мазепой», поэтому также он заменил ходившее в публике и известное в печати название своей поэмы, озаглавленной по имени героя ее новеллистической фабулы — «Мазепа»315 — названием, указывающим на важнейшее патриотическое значение ее общеисторической темы и на событие, являющееся ее идейной и художественной кульминацией — «Полтава».
Принципиальным является отличие «Полтавы» и от поэм Вальтера Скотта, в которых романический элемент и художественный вымысел преобладают над реально-историческим задним планом. К подлинному историзму, завоевавшему ему всемирную славу, В. Скотт подошел лишь в своих исторических романах, начиная с «Уэверли» (1815), где сюжетной и композиционной основой являются реальные общественно-исторические отношения — политические, национальные, социальные. Характерные черты ранних поэм В. Скотта особенно явственно сказываются в такой романтической поэме, как «Мармион», где крупное историческое событие — битва между шотландцами и англичанами при Флодден-Фильде в 1513 г., в которой погибает герой поэмы, английский рыцарь Мармион, — играет совершенно подчиненную роль, настолько, что вся поэма могла бы быть перенесена в другой исторический момент и связана с другими событиями. Весь интерес поэмы Вальтера Скотта — в личных, романических отношениях Мармиона к двум женщинам, Констанции и Кларе, определяющих его судьбу и все трагические перипетии поэмы. Последняя по существу — ряд связанных между собою и развернутых баллад, какими — и еще в большей степени — являются и другие поэмы
- 116 -
Вальтера Скотта, тоже прикрепленные внешним образом к историческим фонам, лицам и событиям (как, например, «Дама озера», где действие происходит в царствование Иакова V, т. е. в конце первой трети XVI в., но где история служит лишь эффектной декорацией к рыцарским, любовным и боевым похождениям). Никакого подлинно исторического, тем более — историко-философского интереса поэмы Вальтера Скотта при всем их поэтическом достоинстве не имеют; они и не ставят себе целью воплощение какой-либо историко-политической идеи: в этом их коренное отличие от поэмы Пушкина.
Несравненно более исторична поэма Мицкевича «Конрад Валленрод», напечатанная в феврале 1828 г. и привлекшая внимание Пушкина, тогда же сделавшего вольный перевод ее вступительных стихов.316 Но и у Мицкевича историзм носит условный, в значительной мере декоративный характер: поэт пользуется полуисторическими, полуфантастическими образами для того, чтобы выразить определенную, вполне современную политическую идею. Политическая идея содержится и в «Полтаве» и даже составляет ее основу. Но здесь она вытекает из системы реальных исторических образов поэмы, она подсказывается самой исторической правдой, а не является самоцелью, ради которой поэт жертвует правдой. И важно отметить, что положение и функции героев той и другой поэм прямо противоположны: тогда как у Мицкевича Конрад Валленрод является национальным героем, идущим на временную и мнимую измену, на ренегатство ради спасения родины, Пушкин изобразил Мазепу, в согласии с исторической правдой, данной ему документальными материалами, честолюбцем, преследующим только личные цели. Идеологически Мазепа является отрицательным ответом на проблему, поставленную и разрешенную положительно в поэме Мицкевича, — проблему ренегатства как возможной политической тактики.317
Особое значение имела для создания «Полтавы» поэма К. Ф. Рылеева «Войнаровский» (1824—1825). Темы их почти совпадали (в изображении одной и той же исторической эпохи и в роли Мазепы); использованный материал был тождествен. Пушкин высоко ценил художественные достоинства поэмы Рылеева. Он упомянул «Войнаровского» в предисловии к «Полтаве» и в позднейших критических заметках; в «Полтаве» встречается и несколько словесных реминисценций из поэмы Рылеева, но тем глубже расхождение двух поэтов в трактовке своей темы. Поэма Рылеева — агитационно-политическое произведение, выражавшее революционно-освободительную идеологию Северного тайного общества.
- 117 -
Исторические герои — носители и выразители этой идеологии; изображая их, Рылеев не заботился об исторической точности. Он представил Мазепу абстрактным борцом за свободу, понимаемую не только в национальном, но и в общегражданском смысле, а свою поэму сделал призывом к борьбе против деспотизма.
Патриотом, борцом за свободу выступает у Рылеева Мазепа в своих речах, передаваемых его племянником и сподвижником Войнаровским, который вспоминает их в рассказе путешественнику-историку Миллеру (см.: «Войнаровский», ст. 491—524, 649—668), в его предсмертных словах, передаваемых тем же Войнаровским: «О Петр! О родина!» (ст. 797), в отзывах о нем Войнаровского (особенно в ст. 697—701, 812—813 и др.). Положительных утверждений Войнаровского не меняют его многочисленные оговорки и сомнения в истинных целях Мазепы, как не меняют хвалебные отзывы Войнаровского о Петре основного противопоставления Мазепы как борца за свободу — Петру как воплощению самовластия. Совершенно другой вопрос — является ли подобная концепция выражением подлинной точки зрения самого Рылеева на своих героев, которых он знал из тех же источников, что и Пушкин. Можно утверждать, что нет: незадолго до поэмы «Войнаровский» Рылеев замышлял трагедию о Мазепе, сохранившиеся наброски которой показывают полное тождество его взгляда на гетмана и его деятельность со взглядом Пушкина; то же мы видим и в думе «Петр Великий в Острогожске». Несомненно также, что взгляд Рылеева на деятельность Петра I с общеисторической точки зрения был, как и у других декабристов, положительным и сочувственным. Но в поэме образ Мазепы строился через посредство Войнаровского — пламенного и уж несомненно вполне искреннего борца за свободу своей страны против самовластия — и это давало возможность поэту-декабристу создать в лице Мазепы не подлинно историческую фигуру честолюбца, заговорщика и изменника, преследующего только личные цели, а отвлеченно-героический образ патриота, борца с самовластием, и притом — типично-романтический образ героя-одиночки, непонятого «толпой», покинутого и проклятого теми самыми людьми, для кого он всем пожертвовал (см.: «Войнаровский», ст. 678—696 и сл.). Вместе с тем сказывались в поэме Рылеева его украинские симпатии и его близость к националистически настроенным кругам украинской дворянской интеллигенции (Н. А. Маркевичу и др.).
Совершенно иного взгляда на сущность и задачи исторической поэмы держался Пушкин: от нее он требовал строгой правды и соответствия данным источников в характерах исторических лиц и в мотивировках их действий и речей. С этой конкретно-реалистической точки зрения романтическая отвлеченность поэмы Рылеева была для него неприемлема, и также неприемлемы были прямые высказывания о Мазепе, вложенные в уста Войнаровского. Неприемлема была героизация «мятежного гетмана».
- 118 -
В диалоге Мазепы и Марии, открывающем II песнь «Полтавы» и написанном, как указано было выше, когда весь остальной текст поэмы был уже закончен в основном, Пушкин не только с огромной драматической силой выразил чувства Марии и ее положение между отцом — Кочубеем — и возлюбленным или «супругом» Мазепой, но и дал своего рода ответ на изображение Мазепы устами Войнаровского в поэме Рылеева, осуществляя одновременно и задачу, высказанную в предисловии к «Полтаве» по поводу повести Аладьина: «развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица». Пушкинский Мазепа говорит почти теми же словами, что и в поэме Рылеева (ср. «Полтаву», п. II, ст. 58—59 и «Войнаровского», ст. 513—524). Но эти слова имеют совершенно иной смысл, чем слова Мазепы у Рылеева. «Милая вольность и слава», «кровавая вольность» в устах пушкинского гетмана — это не декабристская «свобода», «слава и польза родины»: это — исторически точное понятие «вольности», каким оно сложилось искони в шляхетской Польше, воспитавшей Мазепу. Не возбуждала сомнений в Пушкине и трактовка образа Петра I: в глазах поэта Петр I был воплощением прогрессивного начала, творцом новой, возрожденной России, т. е. просвещенного, мощного, развивающегося и единого государства; Мазепа же, во имя личного честолюбия тормозивший осуществление государственных задач Петра, был для Пушкина (и, конечно, исторически верно) безусловно реакционной силой, осужденной дальнейшим ходом истории.
Пушкин настаивал на требовании исторической верности и на соответствии поэтического изображения историческим источникам; в «Предисловии» к первому изданию «Полтавы» он прямо полемизировал с Рылеевым, не называя его, но в корне отрицая его концепцию, и в историческом, и в литературном отношениях: «Мазепа есть одно из самых замечательных лиц той эпохи. Некоторые писатели хотели сделать из него героя свободы, нового Богдана Хмельницкого.* История представляет его честолюбцем, закоренелым в коварстве и злодеяниях, клеветником Самойловича, своего благодетеля, губителем отца несчастной своей любовницы, изменником Петра перед его победою, предателем Карла после его поражения: память его, преданная церковью анафеме, не может избегнуть и проклятия человечества».318
Нельзя было резче и решительнее осудить всю отвлеченно-романтическую систему поэтики Рылеева, неприемлемую теперь для Пушкина.
С другой стороны, трагическая тема, лишь мимоходом и вскользь затронутая Рылеевым в стихах его поэмы —
Жену страдальца Кочубея
И обольщенную их дочь —- 119 -
стала для Пушкина основой композиции «Полтавы». «Прочитав в первый раз в Войнаровском сии стихи, — писал Пушкин в упоминавшейся статье, — я изумился, как мог поэт пройти мимо столь страшного обстоятельства. Обременять вымышленными ужасами исторические характеры и не мудрено, и не великодушно. Клевета и в поэмах всегда казалась мне непохвальною. Но в описании Мазепы пропустить столь разительную историческую черту было еще непростительнее».319 Введением этой темы, проходящей через всю поэму, от первой до последней строки в тесном слиянии с темой собственно исторической, которая логически приводит к Полтавскому сражению, к победе Петра над Карлом и Мазепой, Пушкин и вступал на путь создания нового, синтетического жанра. Его поэма отрицает классицистическую эпопею, отрицает и основные приемы рылеевской романтической поэмы и байроническую, субъективную, внеисторическую поэму.320
Борьба с классицистической эпопеей, которую защищали до середины 1820-х годов архаисты в лице Кюхельбекера, в 1828 г. приобрела некоторую актуальность ввиду появления нескольких поэм классицистического жанра, принадлежавших третьеразрядным писателям-эпигонам (Орлову, Свечину, Неведомскому и др.). Искусственное возрождение уже отмершего литературного рода было вызвано в значительной мере внешней политикой России в новое царствование, когда возобновилось ее вооруженное наступление на Восток, на Персию и Турцию: эпигоны классицизма выполняли заказ самодержавия. Пушкин дал иной род эпопеи, глубоко и тонко откликающейся на современность, подсказывая к ней параллели и высокие образцы в лице Петра I и его сподвижников, не казенное восхваление прошлых деятелей, но призыв к прогрессу, во имя любви к Родине, к новой, просвещенной, реформированной Петром России.
Но, отрицая систему классицистической эпопеи, Пушкин ввел в свою поэму ряд приемов поэтики классицизма — в особенности в тех местах, где историческая патетика ее достигает высшего напряжения. Реалистический в своей основе стиль «Полтавы» своеобразно пронизан чертами одической (но не эпической) поэзии XVIII в., язык ее в общем приподнят над средним уровнем путем введения некоторой доли церковнославянизмов и архаизмов. Так, в описании Полтавского боя отмечен ряд совпадений с одами Ломоносова;321 отдельные образы поэмы восходят к Державину; для
- 120 -
изображения героической темы Петра Великого использован ряд стилистических приемов, традиционных в поэзии XVIII в. от Ломоносова до Петрова, до Державина и Ширинского-Шихматова (поскольку его «Петр Великий» продолжает традицию оды, а не эпопеи).322 Однако общность художественных приемов, языка и стиля пушкинской «Полтавы» и «Петриад» XVIII и начала XIX в. (включая поэмы Сладковского и Грузинцева) зависит в значительнейшей мере от общности использованных ими источников — прежде всего Феофана Прокоповича, не столько историка, сколько певца и панегириста Петра.
С другой стороны, наряду с элементами «высокого» стиля, окрашивающими Петровскую тему и всю военно-политическую линию поэмы в тона одической поэзии XVIII в., Пушкин широко вводит в «Полтаву» народную речь и в особенности речь народно-песенную, иногда внося в нее специфически украинские обороты («В одну телегу впрячь не можно Коня и трепетную лань» — п. II, ст. 268—269; подчеркнуто мною, — Н. И.). В песенном строе написано все начало поэмы — как ряд отрицательных оборотов при сопоставлении богатств Кочубея с тем, что́ ему дороже всего и что́ является предметом его подлинной гордости — его «прекрасной дочерью». Таким же песенным оборотом является и отрицательное сравнение, выражающее взволнованное состояние невесты — Марии:
Не серна под утес уходит,
Орла послыша тяжкий лет...(п. I, ст. 57—58)323
Своего рода народной балладой звучат и слова Кочубея в ответ на вопросы Орлика о «трех кладах»: двух утраченных им — его личной чести и чести его дочери — и третьем, сохраненном — «святой мести» (п. II, ст. 202—212). Наконец, подлинной песней является построенный в балладной форме рассказ о казаке — гонце Кочубея. Все эти — и многие другие — введенные в поэму элементы народной речи и песни придают ей характер подлинной народности и подчеркивают ее значение как эпопеи нового типа.
В заключение обзора литературной обстановки, в которой создавалась «Полтава», необходимо сказать еще об одном произведении, современном и близком к ней по теме, теперь совершенно
- 121 -
(и справедливо) забытом, но имевшем для Пушкина известное значение. Мы говорим об «Исторической повести» Егора Аладьина «Кочубей», напечатанной в издававшемся им «Невском альманахе» за три-четыре месяца до начала работы Пушкина над его поэмой.324 Основываясь на данных, содержащихся в «Истории Малой России» Бантыша-Каменского, а еще более — на своем воображении, Аладьин рассказывает о жизни Кочубея, его жены и дочери (носящей имя Мария), о их взаимоотношениях с Мазепой, о романе между гетманом и его крестницей, — кончая казнью Кочубея с его товарищем Искрой. В тот момент, когда Пушкин ознакомился с «Невским альманахом», замысел «Полтавы» был уже, возможно, обдуман.325 Появление претенциозной и бездарной повести «альманашника» на тот же, задуманный им сюжет не могло не вызвать у него чувства досады, но, быть может, явилось и толчком для скорейшего осуществления своего замысла. «Кочубей» Аладьина мог показать читателям, как не следует писать «исторических повестей»: каждая сходная по содержанию сцена в поэме Пушкина — а их сходство определялось общностью сюжета и источников, т. е. материала — говорила об этом. Но не все читатели могли это понимать, а журналисты — могли не захотеть понять. И Пушкин, через год выпуская в свет «Полтаву» и предвидя возможные упреки журналистов в заимствовании, в предисловии к поэме, помеченном «31 января 1829», дал, не называя имени, резкий и пренебрежительный (но вполне справедливый) отзыв о повести Аладьина: «Некто в романтической повести изобразил Мазепу старым трусом, бледнеющим перед вооруженною женщиною, изобретающим утонченные ужасы, годные во французской мелодраме, и пр. Лучше было бы развить и объяснить настоящий характер мятежного гетмана, не искажая своевольно исторического лица».326
Ни один из критиков, даже самых враждебных Пушкину (ни Булгарин, ни Надеждин и др.), разбирая «Полтаву», не вспомнил, однако, о «Кочубее»: настолько к этому времени повесть Аладьина прошла незамеченной и была забыта. Но иные читатели, заметив очевидное сходство в сюжете и в некоторых
- 122 -
деталях, прямолинейно объявляли «Полтаву» простым переложением «Кочубея».327 Отдельные реминисценции, навеянные чтением «Кочубея», могут быть, однако, отмечены в «Полтаве». Такова, например, сцена, изображающая получение Кочубеем письма Мазепы, в котором он сватается к дочери судьи: «Нечестивец! — вскричал, наконец, судья грозным голосом; — он требует руки нашей дочери, руки своей дочери!.. С ужасом ахнула добрая Любовь при этой вести, — и несчастная Мария, без чувств, упала на руки матери» (с. 242; ср. «Полтаву», п. I, ст. 61—74). Или слова Кочубея, по приезде его от гетмана, у которого он напрасно требовал возвращения Марии: «... она — наложница Мазепы!..» (с. 264; ср. «Полтаву», п. I, ст. 102: «Она в объятиях злодея», в черновом автографе: «Она наложница злодея»). Но таких прямых реминисценций немного. Показательнее другие места, где различие в приемах обработки одной и той же темы выступает особенно ярко.
Так, похищение Марии в повести Аладьина совершается не самим гетманом, но, подготовленное его агентом, «Эзуитом» Заленским, более семи недель уговаривавшим и подкупившим старуху-няню, выполняется ими двумя, без прямого участия гетмана, после чего Заленский топит в реке ненужную более няню. Вспомним краткий, но полный драматизма рассказ Пушкина о побеге Марии: «Никто не знал, когда и как Она сокрылась...» и т. д. («Полтава», п. I, ст. 87—92). Здесь сказано все: Мазепа не назван, но нельзя сомневаться, что казак, подъехавший «о двуконь» к калитке Диканьского сада, «откуда ночью темной <он> вывел в степь» (п. III, ст. 348—349), был сам гетман, не нуждавшийся ни в каких помощниках.
Особенно характерна сцена, указанная Пушкиным в его отзыве о повести Аладьина, и другая, предшествующая ей (главы Х и XI повести).
Кочубей с Искрой, накануне казни, сидят, окованные, в хижине (?), под охраной одного казака. Приходит Мария, одетая казаком, и, сменив часового, становится сама на стражу. Происходит объяснение ее с отцом, который сначала отвергает, потом прощает ее и примиряется с ней. Она предлагает ему бежать — но Кочубей отказывается, не желая быть ослушником царского суда... Мария приходит к Мазепе, испуганному ее появлением, и, с кинжалом в руке, укоряет его за обман, за то, что он предал ее отца. «Всмотрись в мои глаза, некогда пылавшие к тебе порочною страстию, — они горят теперь ненавистью и мщением!..», —
- 123 -
говорит она и «как хищный коршун бессильного цыпленка», «схватила <...> трепещущего Мазепу и приставила кинжал к оледеневшей груди его». Под страхом смерти гетман клянется, что Кочубей и Искра будут живы, что он сам хотел «завтра, у ступеней эшафота... броситься к ногам твоего отца, вымолить его согласие на брак наш <...> провозгласить свободу Малороссии, возложить на себя княжеский венец, короновать тебя, мою верную подругу...» и т. д. Мария отклоняет его посулы, требуя лишь спасения отца и его друзей. Успокоенная его обещаниями, она уходит, а утром, согласно его желанию, «закрытая с головы до ног белым покрывалом», стоит перед эшафотом «в грустном ожидании». Когда Кочубей опустил голову на плаху, «в это время сдернули покрывало с изумленной Марии, несчастная ахнула, громко вскрикнул народ, топор звякнул — и добродетельного не стало!». Тема Кочубея — центрального героя повести — кончена. Далее, после нескольких строк об измене Мазепы и о том, что Петр «оплакивал смерть несчастных и благотворил их семействам», говорится коротко в заключение: «Мария кончила жизнь в монастыре».
Таково вкратце содержание этой длинной, псевдоисторической и псевдоромантической повести. Передавая его, мы не думали сопоставлять ее с «Полтавой», сравнивать Аладьина с Пушкиным: это было бы совершенно бесцельно. Но мы хотели показать тот уровень исторического повествования, притом прозаического, т. е. более простого, чем поэма, от которого волей-неволей приходилось отталкиваться Пушкину. Этот уровень был им далеко отброшен на огромном пути, пройденном за немного месяцев, когда поэт победно утверждал в русской поэзии новый род и новый стиль исторического повествования, синтезирующий в себе реалистическую основу с романтической окраской ряда эпизодов, с одическими подъемами в кульминационных моментах.
Сочетание исторической темы (героической эпопеи) с темой личной, любовной, новеллистической составляет ту оригинальность «Полтавы», которую Пушкин вменял себе в заслугу. В начале поэмы историческая тема подчинена новеллистической и является фоном, на котором развивается и нарастает любовная драма. В дальнейшем обе линии тесно сплетаются, личная судьба героев-любовников ставится не только в связь с историческими событиями, но и в прямую зависимость от них; исторический ход вещей является своего рода роком, определяющим возмездие и гибель обоих героев. Личная тема вновь выступает на первый план в самом конце поэмы (ночное явление Мазепе безумной Марии), чтобы выразить всю полноту крушения гетмана — не только политического, но и человеческого, в личном его чувстве, погубленном ради политических честолюбивых целей. Все это придает построению «Полтавы» то своеобразие, которое сделало ее непонятной для современников и вызвало ее
- 124 -
недооценку одними, искаженную интерпретацию другими критиками.328
«Полтава» сочетает в себе самые, казалось бы, разнородные жанровые и стилистические элементы — от классицистической эпопеи до романтической поэмы, сочетает приемы романтической поэтики с реалистической трактовкой исторических и внеисторических событий, романтические и реалистические черты в образах и психологии героев — и это сочетание в целом дает произведение, убеждающее своей исторической и психологической жизненной правдой, т. е. подлинно реалистическое. Поэма сочетает повествовательную форму с лирическими и драматическими моментами (почти вся II песнь состоит из драматических сцен); соответственно своему жанровому многообразию, слитому в единство, она сочетает в такое же многообразное единство разнородные и противоречивые стилистические и языковые системы — классико-архаическую, романтическую и реалистическую. В общем она по жанру, по стилю и языку является, несомненно, самым сложным из всех (по крайней мере, написанных до нее) произведений Пушкина, и он имел полное право говорить об ее совершенной «оригинальности». В полтавской эпопее, соединяющей историю с романической фабулой, сочетающей лиризм и трагичность с пафосом торжества одного героя и осуждения других, идеологическую насыщенность с любовной и полной преступлений завязкой, Пушкин нашел совершенно новую, принципиально отличную от всех старых, художественную форму. Именно ее новизной и необычайностью, ее отрицанием всех привычных норм объясняется ее неприемлемость для критиков обоих направлений — и классицистических, и романтических, — ее непонимание и неуспех у читателей, наконец — то, что она, в противоположность «южным» поэмам Пушкина, не вызвала ни единого подражания, не создала школы и осталась одиноким и грандиозным выражением пушкинского гения, достойным памятником грандиозной эпохи, послужившей для нее темой.
СноскиСноски к стр. 5
* Имеют книги свою судьбу (лат., афоризм поэта Теренция Мавра), — Н. И.
** Ст. 773—774 поэмы К. Ф. Рылеева «Войнаровский» (1825 г.), — Н. И.
1 Цитируем слова Пушкина по черновой рукописи: ПД 1081 (бывш. ЛБ 2387 — А), л. 19 (XI, 158—160). — Первый абзац частично и в измененной редакции вошел в статью, напечатанную под редакционным заглавием «Отрывок из рукописи Пушкина (Полтава)» в альманахе М. А. Максимовича «Денница» на 1831 год, с. 124—130 (Акад., XI, 164).
Сноски к стр. 6
2 Эти даты поставлены Пушкиным на трех листах, при окончании переписки каждой из трех песен (или «частей») поэмы в первую перебеленную ее рукопись. Полностью она до нас не дошла, но от нее сохранились обрывки с указанными датами, — очевидно, нарочно сохраненные поэтом. См.: Акад., V, 326—329, Д; Рук. Пушкина, 1937, №№ 98, 99, 101, с. 41—43. Впервые опубликованы в: Анненков, Материалы, с. 201, а также в примечаниях к «Полтаве»: Сочинения Пушкина, т. III. Изд. Анненкова. СПб., 1855, с. 547.
3 Первым обратил внимание на эту запись как на начальную дату работы Пушкина над «Полтавой» П. Е. Щеголев в своем известном труде «Из разысканий в области биографии и текста Пушкина» (Пушкин и его совр., вып. XIV, 1911, с. 189; то же в кн.: Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. Изд. 3-е. М.—Л., 1931, с. 240—241): «Эта помета, — писал исследователь, — сделана перед черновым, соответствующим моменту возникновения, наброском начала поэмы по первоначальному плану поэмы» (см. подробнее об этом ниже).
Сноски к стр. 7
4 См.: Вацуро В. Э. Подвиг честного человека. — В кн.: Вацуро В. Э., Гиллельсон М. И. Сквозь «умственные плотины». М., 1972, с. 33—113, 290—298.
5 Томашевский Б. В. Пушкин. Книга первая. (1813—1824). М.—Л., 1956, гл. III, разд. 6, 11, 14, 16, 26.
Сноски к стр. 8
6 См.: Из дневника и воспоминаний И. П. Липранди. — Р. архив, 1866, стлб. 1459—1465; Цявловский, Летопись, с. 433.
Сноски к стр. 9
7 Максимович М. А. О поэме «Полтава» Пушкина в историческом отношении. — Атеней, 1829, ч. 2, № 2, с. 501—515.
Сноски к стр. 10
8 Сочинения Пушкина, с объяснениями их и сводом отзывов критики, т. II, изд. Льва Поливанова для семьи и школы. М., 1887, с. 151—204.
9 Впоследствии он с ним ознакомился, что видно по сохранившемуся в его библиотеке экземпляру III тома (Пушкин и его совр., вып. IX—X, 1910, с. 5, № 15).
10 Журнал, или Поденная записка ... императора Петра Великого с 1698 года даже до заключения Нейштатского мира. Часть первая. Изд. кн. М. М. Щербатова. СПб., 1770 (в дальнейшем — Журнал ... Петра Великого). — Книга сохранилась в библиотеке Пушкина в двух экземплярах, представляющих два одновременных и одинаковых по содержанию, но разных в типографском отношении издания (см.: Пушкин и его совр., вып. IX—X, с. 117—118, №№ 433 и 434).
11 Ср. замечания Д. П. Якубовича: «Литературная учеба», 1930, № 4, с. 53; Лит. наследство, № 16—18, 1934, с. 905 и 921.
Сноски к стр. 11
12 И. М. Р., ч. III и IV.
13 Голиков И. И. Деяния Петра Великого, т. II, III и IV и Дополнения к ним — т. VIII, XV и XVI. М., 1788—1795. — В библиотеке Пушкина сохранились тома II — Х основной серии, без дополнений (см.: Пушкин и его совр., вып. IX—X, с. 29, № 98). Пушкин познакомился с «Деяниями» Голикова, очевидно, по экземпляру, бывшему в библиотеке Тригорского, которым он мог пользоваться еще в годы ссылки, живя в Михайловском, и позднее, приезжая туда в 1826 и 1827 гг.; летом 1827 г. труд Голикова служил ему, вероятно, при работе над романом из Петровской эпохи, называемым теперь «Арап Петра Великого», — см. запись в дневнике Ал. Н. Вульфа (в кн.: Майков Л. Н. Пушкин. Биографические материалы и историко-литературные очерки. СПб., 1899, с. 176, статья «А. Н. Вульф и его дневник»), где, впрочем, речь идет не о «Деяниях» Голикова, а о «Журнале ... Петра Великого». Этот экземпляр сохранялся в Тригорском еще в 60-х годах XIX в., когда его видел там М. И. Семевский (см. его статью «Прогулка в Тригорское» из «С.-Петербургских ведомостей» 1866 г., перепечатанную в издании «Дневников» А. Н. Вульфа под ред. П. Е. Щеголева (М., 1929)), но уже в начале нашего века он был утрачен, как видно из статьи Б. Л. Модзалевского «Поездка в Тригорское в 1902 году» (Пушкин и его совр., вып. I, 1903, с. 9—10; ср. с. 44—47). Сохранившийся в библиотеке Пушкина неполный экземпляр «Деяний», носящий на корешках переплетов каждого тома инициалы «Д. Т.», приобретен, вероятно, уже после 1827 г., но когда — неизвестно.
14 История императора Петра Великого, от рождения его до Полтавской баталии и взятия в плен остальных Шведских войск при Переволочне, включительно, сочиненная Феофаном Прокоповичем... В С.-Петербурге, 1773 года, кн. IV.
15 В библиотеке Пушкина сохранилось издание: Voltaire. Oeuvres complètes. Paris, 1817—1820 (42 тома), где оба труда («Histoire de Charles XII» и «Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand») занимают том XV (1817); книга разрезана лишь местами (см.: Пушкин и его совр., вып. IX—X, с. 361, № 1491). Но, может быть, работая над «Полтавой», Пушкин пользовался другим изданием Вольтера.
Сноски к стр. 12
16 Adlerfeld G. Histoire militaire de Charles XII, roi de Suède, depuis l’an 1700 jusqu’à la bataille de Poltowa en 1709... A Amsterdam, 1740 (состоит из трех томов; дополнительный, IV том, изданный сыном автора, убитого под Полтавой, содержит шведскую реляцию о Полтавском бое и другие военные и дипломатические документы).
17 Histoire de Charles XII, roi de Suède, traduite du suédois, de Monsieur J. A. Nordberg. A la Haye, 1748, 2 vol. — Нордберг был капелланом при Карле и сопровождал его до Полтавского боя, где был взят в плен; Бантыш-Каменский знал его книгу в выдержках на немецком языке, приводимых Энгелем (Engel I. C. Geschichte der Ukraine und der Ukrainischen Kosaken. Halle, 1796).
18 Voyages du sr de la Motraye en Europe, Asie et Afrique, où l’on trouve <...> des relations fidèles des événements considérables <...> comme <...> des affaires et de la conduite du feu roi de Suède à Bender, et pendant les quatre années qu’il a été en Turquie <...>. A la Haye, 1727, 2 vol. — В упомянутую выше поездку Пушкина с Липранди из Одессы в Бендеры и Варницу они отправились, «взяв с собой (очевидно, из богатой историческими источниками библиотеки Липранди, — Н. И.) второй том Нордберга и Мотрея» (см.: Из дневника и воспоминаний Липранди, стлб. 1459).
19 «Се prince était un amant si fidèle de la gloire, depuis le commencement de la guerre, qu’il lui avait sacrifié toutes les autres inclinations» (Voyages du sr de la Motraye..., vol. II, p. 4).
20 «Иной проказник, для продолжения аллегории, пожалуй, скажет, что наш Петр присадил рога этому волоките». — Вестник Европы, 1829, № 9.
Сноски к стр. 13
21 См.: Сиповский В. В. Пушкин и Рылеев. — Пушкин и его совр., вып. III, 1905, с. 68—88; перепечатано: Сиповский В. В. Пушкин. Жизнь и творчество. СПб., 1907, с. 521—540 («Полтава» и «Борис Годунов»).
22 Lesur Ch.-L. Histoire des Kosaques, précédée d’une introduction. Paris, 1814, 2 vol. — О книге Лезюра см.: Блок Г. П. Пушкин в работе над историческими источниками. М.—Л., 1949, гл. VIII, с. 163—167. — Французские оригиналы отрывков из Лезюра, приводимых нами далее в русских переводах, см. в нашей статье «К вопросу об исторических источниках „Полтавы“» (Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, т. 4—5. М — Л., 1939, с. 438—439).
23 Lesur Ch.-L. Histoire des Kosaques, vol. II, p. 83. — От Лезюра мог также Пушкин иметь сведения о том, что Орлик в конце жизни находился в Бендерах (примеч. 17 к «Полтаве»; у Лезюра: vol. II, р. 125).
Сноски к стр. 14
24 Lesur Ch.-L. Histoire des Kosaques, vol. II, p. 81—82.
25 Там же, с. 85; ср.: Голиков И. И. Деяния Петра Великого. Дополнения, т. XV, с. 157, 158, 160, 163—164; И. М. Р., ч. III, с. 105, 123—124. Все они, как и Лезюр, восходят к Феофану Прокоповичу, но Лезюр наиболее сжат и выразителен.
Сноски к стр. 15
* Примеч. Лезюра. Сикст V — римский папа в 1585—1590 гг., — Н. И.
26 Lesur Ch.-L. Histoire des Kosaques, vol. II, р. 83—84.
27 Нет надобности поэтому прибегать к гораздо более далеким сопоставлениям, через «Конрада Валленрода» Мицкевича, с настроениями московских любомудров, после разгрома 14 декабря мечтавших о новой тактике — в духе Сикста V (см.: Аронсон М. «Конрад Валленрод» и «Полтава». — Временник Пушкинской комиссии, т. 2. М.—Л., 1936, с. 51 и сл.). Но вопрос об отражений «Конрада Валленрода» в «Полтаве» этим, конечно, не снимается.
Сноски к стр. 16
28 Иконников В. С. Опыт русской историографии, II, кн. 2-я. Киев, 1908, с. 1632.
29 Маслов В. И. Литературная деятельность К. Ф. Рылеева. Киев, 1912, с. 306—307, Приложения, с. 97—98.
30 Максимович М. А. О поэме «Полтава» Пушкина...., с. 507, 508, 514, 515; ср. История Русов. Сочинение преосвященного Георгия Кониского. — Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете. М., 1846, № 4, с. 201, 199, 215, 217; см.: Майков Л. Н. Историко-литературные очерки. СПб. 1895, с. 283—287; Иконников В. С. Опыт русской историографии, с. 1630—1631.
31 «Хмельницкий за все обиды, претерпенные им, помнится, от Чаплицкого, получил в возмездие, по приговору Речи Посполитой, остриженный ус своего неприятеля» (см.: Акад., XI, 159 и 164—165). В печатном тексте Кониского (1846 г.) соответствующее место на с. 199.
Сноски к стр. 17
* Т. е. не ранее конца сентября 1829 г., — Н. И.
32 Собрание сочинений М. А. Максимовича, т. III. Киев, 1880, с. 491. (Подчеркнуто мною, — Н. И.).
33 Голиков И. И. Деяния Петра Великого, Дополнения, т. XV, с. 176.
34 Voltaire F.-A. Histoire de Charles XII, p. 147. (Выписки из Вольтера даем в нашем переводе по XV тому парижского издания 1817—1820 гг., см. примеч. 15).
Сноски к стр. 18
35 Житие Петра Великого... напечатанное в Венеции... на диалекте италианском... на Российский язык перевел... Стефан Писарев. В Санкт-Петербурге. 1772 г. (Пушкин и его совр., вып. IX—X, с. 40, № 145).
36 Польский летописец. Пер. И. Одинцова, СПб., 1782 (там же, с. 82, № 304).
37 Сын Отечества, 1829, ч. 125, № 15 (статья Ф. В. Булгарина); Вестник Европы, 1829, № 9 (статья Н. И. Надеждина). — Им возражали И. В. Киреевский (Галатея, 1829, ч. IV, № 17), М. А. Максимович (Атеней, 1829, № 12) и сам Пушкин («Денница» на 1831 год).
38 Voltaire. Histoire de Charles XII. Oeuvres, t. XV, p. 243.
39 Там же.
40 Там же, с. 130, 137 и др.
41 Голиков И. И. Деяния Петра Великого, т, III, с. 91; Дополнения, т. XV, с. 316.
Сноски к стр. 19
42 «Журнал... Петра Великого», с. 195—223 по одному типографскому варианту издания и с. 212—240 — по другому (см. примеч. 10); Голиков И. И. Деяния Петра Великого, Дополнения, т. XV, с. 326—393; т. XVI, с. 1—62 и др.; Voltaire, t. XV: 1) Histoire de Charles XII, p. 149, 159; 2) Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand, p. 463—469. — Все авторы, не исключая Вольтера в «Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand», основываются преимущественно на «Журнале... Петра Великого». Подробная официальная шведская реляция о бое, включенная в IV (дополнительный) том «Истории» Адлерфельда (с. 66—98 французского издания), ничем не отразилась в «Полтаве» и может быть оставлена без внимания. Бантыш-Каменский дает лишь очень краткие сведения о бое, опираясь на те же источники (И. М. Р., ч. IV, с. 20—24).
Сноски к стр. 20
* В иностранных источниках (и правильно) — Роос; у Пушкина — Розен, как в «Журнале... Петра Великого», которым он непосредственно пользовался, — Н. И.
43 По поводу этого эпизода боя Вольтер замечает: «Если Меншиков самостоятельно произвел этот маневр, Россия обязана ему своим спасением; если царь им распорядился, он был достойным противником Карла XII» (Histoire de Charles XII, р. 151; ср. примеч. 32 к «Полтаве»).
Сноски к стр. 21
44 Голиков И. И. Деяния Петра Великого, Дополнения, т. XV, с. 333—337.
45 Там же, с. 345; История... Петра Великого, соч. Ф. Прокоповича, с. 212—213.
46 По словам Вольтера, «московский император... проезжал... по рядам, верхом на турецком коне, подаренном ему султаном, призывая начальников и солдат и обещая каждому награды» (Histoire de Charles XII, р. 152).
47 «... при его величестве находились тогда ген.-фельдмаршал Шереметев, генералы кн. Репнин, Илларт, или, правильнее Алларт, г.-пор. Бедлиг и проч.» (Голиков И. И. Деяния Петра Великого, Дополнения, т. XV).
48 Тетрадь ПД № 838 (бывш. ЛБ № 2371), л. 621; Акад., V, 282.
49 Князь Григорий Семенович (род. около 1664—1665, ум. в 1721), стольник и воевода, потом — генерал-майор, предок декабриста кн. С. Г. Волконского (см. в кн.: Род князей Волконских. Сост. кн. Е. Г. Волконская. СПб., 1900, № 138, с. 330 и 735).
50 Имя Волконского в сочетании с именами сподвижников Петра встречается в эпической традиции. Так, в поэме Р. Сладковского «Петр Великий» (СПб., 1803, с. 139) перечислены: «Репнин вторый, сей вождь, метавший тучи стрел, Волконский дивных свойств и Боур знамениты, Рен громкий...» (указано мне Д. П. Якубовичем, — Н. И.)
Сноски к стр. 23
51 Голиков И. И. Деяния Петра Великого, Дополнения, т. XV, с. 359—365.
Сноски к стр. 24
52 Voltaire. Histoire de Charles XII, p. 149.
* «Cet éclat et toute la fortune de Charles avaient passé au czar...» — ср. в начале поэмы Байрона «Mazeppa» строки, навеянные этими словами Вольтера и послужившие эпиграфом к 1-му изданию «Полтавы»:
The power and glory of the war,
Faithless as their vain votaries, men,
Had pass’d to the triumphant Czar.(«Могущество и военная слава, вероломные, как и их тщеславные поклонники — люди, перешли к торжествующему царю»).
53 Voltaire. Histoire de Charles XII, p. 255—256.
54 Voltaire. Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand, Avant-propos.
Сноски к стр. 25
55 Там же, с. 464.
56 Там же, с. 468—469.
Сноски к стр. 26
57 Акад., XI, 269. — См. работу С. М. Бонди в Лит. наследстве № 16—18, М., 1934, с. 432 и сл.
58 Бутурлин Д. П. Военная история походов россиян в XVIII столетии, с французского перевед<ено> А. Хатовым, часть I. Походы Петра Великого, т. II. СПб., 1820 (Библиотека Пушкина, описание Б. Л. Модзалевского, Пушкин и его совр., вып. IX—X, с. 16—17, № 55—57).
59 См.: Дневник Пушкина. Ред. Б. Л. Модзалевского. Л., 1923, с. 58—59; Ред. В. Ф. Саводника. М., 1923, с. 160—161.
60 В наброске повести («Гости съезжались на дачу...»), начатой как раз в период работы над «Полтавою» (в августе — сентябре 1828 г.), Пушкин говорит о своей героине Зинаиде Вольской: «Б** несколько времени занимал ее воображение. „Он слишком для вас ничтожен, — сказал ей Минский. — Весь ум его почерпнут из Liaisons dangereuses, так же как весь его гений выкраден из Жомини. Узнав его покороче, вы будете презирать его тяжелую безнравственность, как военные люди презирают его пошлые рассуждения“» варианты чернового автографа: а. его безграмотные рассуждения б. его стратегические рассуждения — см.: Акад., VIII, 40 и 552). Нужно думать, что этот резкий отзыв имеет в виду именно Бутурлина, носившего в обществе прозвище «Жомини», как последователя знаменитого военного теоретика и историка (ср.: Дневник Пушкина от 30 ноября 1833 г. — Акад., XII, 315). Однако Пушкин не мог оставить без внимания исследование Бутурлина о походе Карла XII как единственный серьезный труд на эту тему.
61 Бутурлин Д. П. Военная история походов россиян..., с. 263; ср. «Полтаву», предисловие: «Ошибка шведского короля вошла в пословицу. Его упрекают в неосторожности, находят его поход в Украйну безрассудным. На критиков не угодишь, особенно после неудачи».
Сноски к стр. 27
62 Бутурлин Д. П. Военная история походов россиян. .., с. 164—167 и 263—266.
63 Там же, 265—266; ср. «Полтаву», предисловие: «Карл, однако ж, сим походом избегнул славной ошибки Наполеона: он не пошел на Москву» (V, 335), и также: п. I, ст. 150—159.
64 Бутурлин Д. П. Военная история походов россиян..., с. 351—352 и 375.
Сноски к стр. 28
65 Пушкин цитирует «Журнал... Петра Великого», с. 194 (или с. 210 по другому варианту издания).
Сноски к стр. 29
66 И. М. Р., ч. III, с. 89—90 (ср. «Полтаву», примеч. 3 и 4).
67 И. М. Р., ч. III, с. 187—189.
68 Голиков И. И. Деяния Петра Великого, Дополнения, т. XV, с. 133, примеч.
69 И. М. Р. (изд. 2-е), ч. III, примечания, с. 31—35, № 100, с пояснительною заметкой о любви гетмана к Матрене.
Сноски к стр. 30
70 И. М. Р. (изд. 1-е), ч. III, с. 89, 78.
71 См.: Ив. Розанов. Редкий экземпляр «Истории Малой России» Бантыш-Каменского. — Книжные новости, 1938, № 5, с. 48.
72 Максимович М. А. О поэме «Полтава» Пушкина..., с. 501—515.
73 Они не были лично знакомы еще в декабре 1831 г., как видно из обмена письмами между ними в это время (см.: Акад., XIV, 247, №№713 и 714; ср.: Пушкин. Письма последних лет. 1834—1837. Л., 1969, с. 364).
Сноски к стр. 31
74 И. М. Р., изд. 2-е, 1830, ч. III, с. 31—35.
75 В п. I, ст. 40—104 (в особенности 41—56, 61—70, 98—104), 462—489 и сл. (с той разницей, что, по-видимому, отношения между Матреной и ее родителями были проще и грубее, чем в изображении Пушкина); в п. II, ст. 16—26 («Послушай, гетман: для тебя Я позабыла все на свете...» и следующий отрывок, наиболее близкий к тому, что пишет о ней самой в своих письмах Мазепа), отчасти ст. 94—103 и вообще весь ночной разговор Мазепы с Марией; наконец, в п. III, ст. 368—387 — в речах безумной Марии и особенно — в отброшенном из окончательного текста отрывке, где ей представляется ее свадьба (Акад., V, 300—301).
Сноски к стр. 32
76 И. М. Р., ч. III, с. 78; История... Петра Великого..., сочиненная Феофаном Прокоповичем, с. 160; Голиков И. И. Деяния Петра Великого, Дополнения, т. XV, с. 29—30.
77 И. М. Р., ч. III, с. 100—101.
78 «Полтава», п. II, ст. 44—46 и сл., 74—75.
Сноски к стр. 33
79 См.: «Евгений Онегин», гл. II, строфа XXIV.
80 См. Примечания к «Евгению Онегину», примеч. 13 — Акад., VI, 192. — То же можно сказать о римском имени «Матрона», обращенном в Матрену. Притом Матрена или Матрона могла напоминать читателям и Мартону, героиню известной в свое время повести М. Д. Чулкова «Пригожая повариха» (1770), вызывая ассоциации, недопустимые для героини поэмы.
81 Быть может, здесь сказалось влияние мыслей Пушкина о любимой им в период создания «Полтавы» А. А. Олениной (см. об этом ниже).
82 См.: И. М. Р., ч. III, с. 45.
Сноски к стр. 34
83 Требованиями ритмики четырехстопного ямба следует, как нам представляется, объяснить то, что все героини стихотворных произведений — поэм и повестей — Пушкина до «Полтавы» носят трехсложные имена с ударениями на втором слоге, всего лучше укладывающиеся в этот размер: Людмила, Зарема, Мария (в «Бахчисарайском фонтане»), Земфира, Татьяна (в романе), Наталья или Наташа (в «Графе Нулине» и в «Женихе»). Исключение составляет Ольга (в «Евгении Онегине»), но она противопоставлена своей сестре — Татьяне, подлинной героине.
84 Это имя нередко встречается в предшествующих «Полтаве» произведениях. Напомним «Жениха», «Графа Нулина», наконец Наталью Ржевскую в «Арапе Петра Великого».
85 Мы не называем здесь «Гавриилиады», потому что в ней имя героини — Мария — определялось самим «библейским» сюжетом.
86 Имя «Мария» в звуковом отношении близко к подлинному «Матрена»: оба начинаются слогом «Ма» с последующим «р». Ритмически это имя удовлетворяло требованиям четырехстопного ямба.
87 Другое реально-историческое имя — Чуйкевич, связанное с образом и судьбою дочери Кочубея, — в тексте поэмы не встречается, но упомянуто в двух кратких планах (о которых см. ниже, а также Акад., V, 211 и 214) как условное обозначение молодого казака, влюбленного в Марию и посланного Кочубеем с доносом к Петру. Столь же условно значение этого имени в черновом тексте размышлений Мазепы в ночь перед казнью Кочубея (там же, с. 248): в окончательном тексте имя «Чуйкевич» заменено здесь именем «Забелы» (п. II, ст. 311). Исторически Чуйкевичем назывался один из близких к Кочубею казачьих полковников, за сына которого, по некоторым данным, вышла впоследствии замуж Матрена Кочубей.
Сноски к стр. 36
88 Акад., XV, 154.
Сноски к стр. 37
89 Белинский, т. VII, 1955, с. 547.
Сноски к стр. 38
90 Напомним запись в дневнике А. Н. Вульфа от 16 сентября 1827 г., на другой день после того, как Пушкин, в Михайловском, показывал ему свои черновые тетради, в одной из которых были «только что написанные первые две главы романа в прозе, где главное лицо представляет его прадед Ганнибал <…>. Главная завязка этого романа будет — как Пушкин говорит — неверность жены сего арапа, которая родила ему белого ребенка и за то была посажена в монастырь...» (Майков Л. Н. Пушкин, с. 177, статья «А. Н. Вульф и его дневник»; А. Н. Вульф. Дневники. Ред. и вступ. статья П. Е. Щеголева, с. 136).
91 См. разбор этих мнений в содержательной статье Г. А. Лапкиной, «К истории создания „Арапа Петра Великого“» (в кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. II. М.—Л., 1958, с. 293—309) и в монографии Д. Д. Благого «Творческий путь Пушкина (1826—1830)» (М.—Л., 1967, с. 234—274); см. также статью С. Л. Абрамович «К вопросу о становлении повествовательной прозы Пушкина (почему остался незавершенным «Арап Петра Великого»)» (Русская литература, 1974, № 2, с. 54—73).
92 См.: Рукою Пушкина, с. 34—59 — «Биография А. П. Ганнибала» (комментарий Т. Г. Зенгер-Цявловской).
Сноски к стр. 39
93 Тетрадь ПД 838 (бывш. ЛБ 2371), листы 102—111—2, 121; см.: Акад., V, 175—181. Описание тетради см. в труде В. Е. Якушкина: Рукописи А. С. Пушкина, хранящиеся в Румянцевском музее в Москве. — Р. старина, т. XLIII, 1884, июль, с. 38—54. В Акад. (т. V и др.) эта тетрадь обозначена ЛБ 71. Там, как и в описании Якушкина, тексты помечены «жандармской» полистной нумерацией, которой и мы следуем, со ссылками на страницы отдела «Вариантов» Акад.
Сноски к стр. 40
94 См.: Акад., IV, 286—288. — Две строфы — два отрывка или, пользуясь термином, принятым в Акад. для рукописей «Анджело» (см. V, 420 и 424), две тирады, — переписанные Пушкиным, соответствуют п. I, ст. 138—159 «Полтавы». Но необходимо иметь в виду, что «соответствие» стихов черновой рукописи стихам окончательного текста носит (в принципе — всегда, практически — в большинстве случаев) приблизительный и условный характер, почему и не дается при черновых вариантах в Акад. Мы указываем эти соответствия, где это нужно, для ориентировки читателей.
95 Варианты чернового автографа (приводим лишь главнейшие):
а. Была та бурная пора
б. Была та славная пора96 Варианты:
а. Во бранях силы развивая в. Под бурей силы напрягая
б. В бореньях силы напрягая г. В волненьях силы напрягая
97 Варианты к стихам 7—8:
а. Им наносил удар кровавый в. Удар глубокой <и> кровавый
Самодержавный Паладин, Нанес ей Швед<ский> Паладинб. Урок глубокой <и> кровавый г. Ей натвердил урок кровавый
Нам дал венчанный Паладин, Поляк и Шведский Паладин,98 Варианты:
а. Бич Мономаховой державы в. Герой полунощной державы
б. Гроза полунощной деожавы г. Пред ним шаталися державы
(стих, таким образом, относится то к России, то к Швеции с Карлом).
99 Варианты:
а. Потомство их передавало б. Его побед из рода в род
Из века в век, из рода в род Воспоминанье прозвучало
И одного б из них достало, Одной из оных бы достало и т. д.
Чтоб сокрушить иной народ в. Сих славных бед из рода в род и т. д.г. Кровавых наших неудач
100 Варианты:
а. Судьбины вытерпев удары
б. Перетерпев войны удары
в. Перетерпев судеб ударыСноски к стр. 41
101 Варианты:
Он шел на [гордую] красную Москву
102 Вариант:
Тот самый путь потом ославил
103 Вариант:
Другой могущественный враг
104 Вариант:
Когда попятный поздний шаг
105 Вариант:
В рассадник новых средств и сил,
В благословенную УкрайнуСноски к стр. 42
106 См.: Рукою Пушкина, с. 652—653, комментарий Т. Г. Зенгер (Цявловской), а также: Цявловская Т. Г. Дневник А. А. Олениной. — В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. II. М.—Л., 1958, с. 251—252, 278. — В начале 1829 г. стихотворение было переработано Пушкиным и в новой редакции посвящено Елиз. Н. Ушаковой (см.: Акад., III, 717—719).
Сноски к стр. 43
107 См.: Рукою Пушкина, с. 315 и 316.
Сноски к стр. 44
108 Датировка «Предчувствия» не определяется точно и вызывает разные решения. Предложенная Ларисой Керцелли (см. «Литературную газету» от 31 мая 1972 г., № 22) датировка всего стихотворения (т. е. карандашных набросков и окончательного текста) июнем — едва ли обоснованна, и более вероятной, хотя все же предположительной, представляется датировка Акад. (III, 1165) — августом.
109 Головы и человеческие фигуры, трудно определимые, женские ножки, частью сделанные позднее, чернилами; фигура девушки на л. 172, с заплетенной косой и головным убором в виде кокошника, по предположению, высказанному сотрудницей Всесоюзного музея А. С. Пушкина Н. И. Грановской (в статье «Подруга дней его суровых» (Вечерний Ленинград, 2 ноября 1971 г., № 259), вторично, в расширенном виде, вышедшей под заглавием «Рисунок Пушкина. Портрет Арины Родионовны» (Временник Пушкинской комиссии, 1971. Л., 1973, с. 27—30)), изображающая няню Пушкина Арину Родионовну, какой она могла быть в молодости; на это, по мнению Н. И. Грановской, указывает профиль старухи, нарисованный рядом и напоминающий (?) профиль девушки. Оба рисунка вызваны мыслью о смерти няни, последовавшей, по разысканиям А. И. Ульянского (Няня Пушкина. М.—Л., 1940), 31 июля 1828 (с чем, однако, не согласуется дата записи на том же листе — «25 июня»; см.: Рукою Пушкина, с. 315—316). Можно, по нашему мнению, высказать иное предположение: не является ли рисунок, изображающий девушку в кокошнике, портретом дочери Кочубея (еще не появившейся в рукописи поэмы), которой приданы некоторые черты сходства с Марией Раевской (Волконской), — такой, какой ее изобразил Пушкин, по определению А. М. Эфроса (см. его кн.: Рисунки поэта. «Academia». М., 1933, с. 153, 258—259), на черновой рукописи гл. II, строфы XIV «Евгения Онегина», писавшейся в октябре 1823 г.? Такое предположение имеет, как кажется, не меньшие основания, чем толкование Н. И. Грановской.
Сноски к стр. 45
110 Первоначально: Алкали бунта и войны. Поправка Народной чаяли внесена позднее, чернилами.
111 Об этом и других планах «Полтавы» см.: Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955, с. 84—92; то же в кн.: Благой Д. От Кантемира до наших дней. т. II. М., 1973, с. 35—40.
Сноски к стр. 46
112 Текст на листах 18—19 представляет собой, в сопоставлении с окончательным текстом, п. I, ст. 1—17, 45—56, 160—175; повторяем, однако, что это сопоставление совершенно условно.
113 См.: Акад., XIV, 26—27 и 266. — Здесь черновой текст датирован, как и беловой, 1 сентября, что едва ли верно.
114 См.: Рукою Пушкина, с. 750. — После конца черновика показания, на л. 212, нарисованы три мужских фигуры: украинский казак, русский крестьянин (?) с суровым бородатым лицом — быть может, палач, появляющийся во Второй песне «Полтавы», третий — профильный портрет, который затрудняемся определить. Первые два указывают направление мыслей поэта, занятого «Полтавой».
Сноски к стр. 47
115 См.: Акад., III, 661—663 и 1163—1164. — «Наперсник» («Твоих признаний, жалоб нежных...») — с указанной датой в автографе — ПД, 906 (см. там же). Здесь же, на л. 222 — рисунок, изображающий игральные кости (?), два стиха из «Анчара» и вычисления — вероятно, карточных расчетов или долгов, — продолжающиеся на следующей странице (л. 231).
116 Ср. «Полтаву», п. I, ст. 18—19.
117 См.: Акад., XIV, 25 и 265, с датой «Вторая половина (не ранее 17) августа 1828».
118 Акад., V, 186—188 (соответственно «Полтава», п. I, ст. 16—29, куда, однако, эти стихи, кроме первого, не вошли).
Сноски к стр. 48
119 Акад., III, 669—672. — Около заключительного росчерка к стихотворению «Рифма, звучная подруга» нарисован карандашом, в профиль, украинский казак, остриженный в кружок, с длинными отвисшими усами. Рисунок едва ли имеет портретное значение, но связан с работой над «Полтавой».
120 На той же странице мы видим несколько портретных (?) рисунков голов, мужских и женских, одновременных с набросками «Полтавы». Три из них — современного типа — не поддаются определению. Один из рисунков изображает молодого украинца-казака с едва пробивающимися усами — быть может, выражение мыслей о женихах Марии, о влюбленном в нее и отвергнутом ею «полтавском казаке». Другой, едва намеченный карандашом рисунок представляет изображение в три четверти (что необычно для пушкинских рисунков) пожилого — если не старого — мужчины в шапке с длинным, свесившимся до плеч верхом, с длинными усами и остроконечной бородой, напоминающий некоторые портреты Мазепы. Если это так, то связь рисунков с размышлениями поэта о своих героях становится несомненной.
Сноски к стр. 49
121 См.: Акад., VIII2, 544—553.
122 См. там же, с. 553, «Другая редакция». — Вставка предназначалась для замены другого абзаца (ср. в беловом тексте — VIII1, 40, строки 19—22), причем «П», т. е. Пушкин (в оценке «света»), указанный в черновике как возможный герой, в кого «хотелось бы влюбиться» Зинаиде Вольской, был заменен нейтральным «Р» — «человеком, который красит волосы», и т. д.
123 Начало второй главы или отрывка ее будет написано значительно позднее — см. ниже.
Сноски к стр. 50
124 Акад., V, 189. — Здесь же (до записи текста) нарисована фигура немолодой женщины в профиль, поколенно, в широком платье, определяемая (без достаточных, впрочем, оснований) как портрет П. А. Осиповой (см.: Эфрос А. Рисунки поэта, с. 241 и 376), но, по нашему убеждению, изображающая Е. М. Хитрово, с которой Пушкин в эти месяцы часто встречался и переписывался. То же мнение высказывает Т. Г. Цявловская (см.: Прометей, вып. 10. М., 1974, с. 248, 250, 259).
Сноски к стр. 51
125 В окончательном тексте: след осьми подков. Варианты:
а. Следы шестнадцати подков
б. И от [забора] калитки след подков
в. И утром 4 (т. е. четырех, — Н. И.) подковЭти неточные определения были оставлены: «16 подков» означали бы четырех всадников — но едва ли Мазепе нужно было иметь с собой двух помощников для его предприятия; четыре подковы — один конь, на котором вдвоем могли уехать Мария и ее возлюбленный. Они были заменены прямым указанием на «8 подков», т. е. на двух коней: гетман приезжал один, и они с Марией бежали вдвоем.
Сноски к стр. 52
126 См.: Акад., V, 180—181 и выше, стр. 40 и след.
Сноски к стр. 53
127 См.: Акад., V, 198. — Подобные этому рабочие планы, выполняемые по пунктам, мы видим и в черновых рукописях других поэм: «Кавказского пленника» (IV, 285—286), «Цыган» (IV, 453), «Тазита» (V, 336—337 — здесь в планах II и III пункты даже перенумерованы), «Медного Всадника» (V, 467). См. также три других плана «Полтавы» (V, 184—185, приведенные выше, 211 и 214 — см. ниже). Все эти рабочие планы резко отличаются от предварительных планов, сохранившихся преимущественно от неосуществленных поэм (Акад., V, 153—159) и от прозаических повестей или романов — законченных, как «Капитанская дочка», и незавершенных, как «Роман на Кавказских водах», «Русский Пелам» и другие; см. VIII2, 554, 623, 661, 718—719, 730, 752, 830—832 (причем последний, V план «Дубровского» имеет вид скорее рабочего, в кратких пунктах), 928—930, 936, 951, 964—968 (исправленный порядок планов «Романа на Кавказских водах» см. ниже в настоящем сборнике), 973—976 («Русский Пелам»).
Сноски к стр. 54
128 Текст от начала до сих пор отчеркнут сбоку, вероятно в знак того, что все эти пункты выполнены.
129 Ниже этой строки — густо зачеркнутое слово, не поддающееся прочтению.
130 Лист 40 тетради; даем первоначальный слой (Акад., V, 201, примеч. 1б).
131 Лист 40 об. (Акад., V, 202—203).
132 Лист 18 об. (Акад., V, 183).
Сноски к стр. 55
133 Внизу той же страницы (л. 271), после текста повести, сделана краткая запись:
Полтава.
Отрывок(Акад., V, 200). Ее можно рассматривать как первую мысль о заглавии поэмы (о чем еще придется говорить). Но подзаголовок «Отрывок» для нас не совсем ясен: быть может, Пушкин думал, не дожидаясь конца затянувшейся работы, напечатать извлечение из нее; а быть может (что менее вероятно), был момент, когда он думал совсем оставить работу над поэмой, ограничившись лишь «отрывком» из нее.
134 См. «Полтаву», п. I, ст. 1—198 и соответствующий им черновой текст (Акад., V, 175—200). В последнем, — проводя, как уже говорилось, очень условный перевод чернового текста на стихи окончательного, — мы видим такую последовательность в создании отдельных отрывков Первой песни: ст. 138—175, 41—56, 1—40, 57—92, 99—127, 93—98, 128—137, 176—198. Один отрывок, не вошедший в Первую песнь (Акад., V, 181 — «Час от часу мрачней, мрачней...»), был в переработанном виде перенесен в начало Третьей песни (ст. 22—27 — «Но время шло, Москва напрасно...»; новый черновик на с. 265 Акад.).
Сноски к стр. 56
135 Дела III Отделения об А. С. Пушкине. Под ред. С. Сухонина. СПб., 1906, с. 65—67. — Надпись в деле, на копии стихов, воспроизводящая резолюцию Николая I, гласит: «Cela peut courir, mais pas être imprimé» («Это может ходить <по рукам>, но не <может> быть напечатано»).
136 См.: Акад., XIV, 6—7, 11—15; Пушкин. Письма. Под ред. Б. Л. Модзалевского, т. II. Л., 1928, с. 48, 50, 286—288.
Сноски к стр. 57
137 См.: Щеголев П. Е. Пушкин и Николай I. 2. Пушкин в политическом процессе 1826—1828 гг. — В кн.: Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.—Л., 1931, с. 95—126; Прийма Ф. Я. Пушкин и кружок А. Н. Оленина. — В сб.: Пушкин. Исследования и материалы, т. II. М.—Л., 1958, с. 229—246; Яшин М. И. Поэт и царь. 1826—1829. <Статья первая>. — Нева, 1972, № 6, с. 184—194.
Сноски к стр. 58
138 См.: Рукою Пушкина, с. 748—750.
139 В черновике показаний 19 августа Пушкин хотел было также на него сослаться, но отказался от этого.
140 Об этом же говорит запись Пушкина на листе с концом перебеленной рукописи Первой песни «Полтавы», датированной «3 октября 1828» (рукопись ПД 98): «2 окт.<ября> письмо к ц.<арю>» и проч. Запись полностью до сих пор не расшифрована. Но приведенные слова относятся, несомненно, к письму-признанию о «Гавриилиаде» (см.: Рукою Пушкина, с. 317).
Сноски к стр. 59
141 На это указывает запись на другом листке из перебеленной рукописи «Полтавы», с окончанием Третьей песни, датированным «16 окт.<ября> 1828» (ПД, 101): «Гр.<аф> Т...<олстой> от гос.<ударя>» (см.: Рукою Пушкина, с. 319).
142 Старина и новизна, кн. 15. СПб., 1911, с. 210. — Подробное изложение «дела» о «Гавриилиаде» содержится в уже указанной выше статье: М. Яшин. Поэт и царь. — Нева, 1972, № 8, с. 184—189, гл. VII. К сожалению, автор главное внимание обратил на «документ», найденный в 1951 г. в одном из московских архивов и давший повод к противоречивым суждениям: фальсифицированное письмо Пушкина к Николаю I. Происхождение и смысл этой фальшивки не выяснены и после работы М. И. Яшина, опирающейся на графологическую экспертизу. Не касаясь этого вопроса, мы должны отметить основной вывод М. И. Яшина: по его мнению, Пушкин в письме к царю вновь отказался от авторства «богохульной» поэмы и назвал ее автором того же покойного кн. Д. П. Горчакова. С этим выводом невозможно согласиться, так как он решительно противоречит и психологии Пушкина, и его положению перед Николаем, и всему ходу дела. Но проблема требует нового специального исследования, которому не место в нашей работе.
143 См. цитированное выше письмо к П. А. Вяземскому от 1 сентября 1828 г. (Акад., XIV, 26): «Ты зовешь меня в Пензу, а того и гляди, что я поеду далее,
Прямо, прямо на восток.
Мне навязалась на шею преглупая шутка»... и т. д. Стих — цитата из стихотворения Жуковского «Путешественник» (1809 г.).
144 См.: Эфрос А. М. Рисунки поэта, №№ 66, 67, 68, с. 372—376 (репродукции рисунков на с. 235, 237, 239). — Автор ошибочно датирует все эти рисунки «соответственно тексту, первыми числами (1—3) октября 1828 года» — на самом деле они сделаны в сентябре.
Сноски к стр. 61
145 См.: Цявловская Т. Рисунки Пушкина. М., 1970, с. 93—98 (с репродукциями литографии Закревской и рисунка Пушкина на с. 94 и 95). — Предположение Т. Г. Цявловской, что «Пушкин видел Закревскую, позирующую художнику», и что «рисунок является, таким образом, зарисовкой дома, по памяти, ее позы во время сеанса» — едва ли справедливо. Вернее думать, что Пушкин зарисовал по памяти виденный им портрет, послуживший оригиналом для литографии, и о котором пишет в своих «Воспоминаниях» племянница Закревской М. Ф. Каменская: «Закревская была очень хороша собой, что доказывает ее портрет, написанный Дау. Тетка моя изображена на нем в голубом бархатном платье александровского времени с короткой талией и в необыкновенных жемчугах...» (Ист. вестник, 1894, октябрь, с. 94; указано мне покойным Г. М. Кокой). В глубине портрета, за окном, видны купола Никольского собора в Петербурге. Они не изображены на зарисовке Пушкина, но дело в том, что как раз почти напротив собора, на тогдашнем Екатерингофском проспекте (теперь пр. Римского-Корсакова) помещалось управление Финляндского генерал-губернаторства и была квартира генерал-губернатора во время его пребываний в Петербурге; а генерал-губернатором был в 1823—1831 гг. А. А. Закревский, муж изображенной на портрете Аграфены Федоровны.
146 П. А. Вяземский писал ему 26 июля 1828 г.: «С самого отъезда из Петербурга не имею о тебе понятия, слышу только от Карамзиных жалобы на тебя, что ты пропал для них без вести, а несется один гул, что ты играешь не на жизнь, а на смерть. Правда ли? Ах! голубчик, как тебе не совестно» (Акад., XIV, 23).
147 «Страсть к банку» (см.: «Евгений Онегин», гл. II, строфы XVII б. и XVII в. или, позднее, XXIII и XXIV, зачеркнутые в беловой рукописи — Акад., VI, 281—282, 563—564) развилась у Пушкина еще в годы петербургской жизни после Лицея. Увлечение игрой в 1828 г., по многим свидетельствам, было исключительно сильным.
Сноски к стр. 62
148 См.: Цявловская Т. Г. Дневник А. А. Олениной. — Пушкин. Исследования и материалы. Том II, 1958, с. 247—292; там же (с. 229—246) — статья Приймы Ф. Я. «Пушкин и кружок А. Н. Оленина», разъясняющая общественно-политическую подоплеку отказа Пушкина в сватовстве к А. А. Олениной, относимого автором к августу 1828 г. — после решения «дела» о «стихах на 14-е декабря», проходившего в Государственном совете при участии А. Н. Оленина в качестве одного из членов суда.
149 Чувством Пушкина к А. А. Олениной вызваны написанное вчерне стихотворение «Вы избалованы природой...» (первоначальная редакция, датируемая серединой апреля — началом мая 1828 г.); черновой набросок «Увы! язык любви болтливой...» и стихотворение «То Dawe Esqr» — оба они написаны около 9 мая (первый, вероятно, до этой даты, второе — вскоре после нее, если не в тот же день); «Ты и вы» — 23 мая; «Ее глаза» (апрель — май?); «Не пой, красавица, при мне...» — 12 июня; «Предчувствие» (август?); «Город пышный, город бедный...» (предположительно: сентябрь — первая половина октября); наконец, возможно — «Я вас любил; любовь еще, быть может...», датируемое 1829 годом без достаточных оснований.
150 Имя и фамилия А. А. Олениной — во французской транскрипции, в анаграммах и инициалах — встречается среди черновых текстов «Полтавы». Мы видим многократное повторение: «А. О.», «Annette Olenine», «Aninelo», «Eninelo», «ettenna eninelo», даже «Annette Pouchkine» — на листах 112, 481, 572, 58 и других черновиках поэмы, т. е. на пространстве от первых апрельских ее набросков до начала Третьей песни, написанного в конце сентября — начале октября. Поэт, уже порвавший прямые связи с семейством Олениных, посреди усиленной работы и тревог, связанных с делом о «Гавриилиаде», не переставал думать о той, кому посвятил ряд стихотворений и с кем думал соединить свою жизнь. Несколько портретов Олениной зарисованы Пушкиным в черновой рукописи «Полтавы» и среди других текстов той же тетради — на листах 152, 471 и др. Трижды повторенный портрет ее мы видим в известном «Ушаковском альбоме», который поэт заполнял своими рисунками и записями, бывая в Москве во второй половине декабря 1828 — первой половине января 1829 г. (см.: Эфрос А. Рисунки поэта, №№ 77, 78, 79, с. 257 и 386, 259 и 390, 261 и 392).
Сноски к стр. 63
151 Обильный биографический материал о ней собран Б. Л. Модзалевским в комментариях ко II тому его издания Писем Пушкина (с. 304—307, 322).
152 Стихотворение «Портрет», посвященное Закревской и датированное «23 июля 1828».
153 Акад., XIV, 32 и 391, подлинник франц.
154 «Портрет», написанный в июле (не позднее 23-го) 1828 г.; «Наперсник», первая половина которого («Твоих признаний, жалоб нежных...») относится к началу (не позднее 12) августа, вторая же половина («Счастлив, кто избран своенравно...»), не напечатанная Пушкиным, — ко второй половине (?) августа (см.: Акад., III, 1163—1164). — Что касается еще одного стихотворения — «Когда твои младые лета...», то его отнесение к А. Ф. Закревской представляется очень вероятным (во всяком случае более обоснованным, чем отнесение к А. П. Керн), но все же не установленным. Датировка же, принятая в Акад. (III, 1200) — «предположительно второй половиной ноября — декабрем» 1829 г., — сомнительная и, вероятно, слишком поздняя. Закревскую (под именем Нины) изобразил Пушкин в черновой строфе к Восьмой главе «Евгения Онегина», не вошедшей в текст («[Смотрите] в залу Нина входит...» — Акад., VI, 515), и она же является «блестящей Ниной Воронскою, Сей Клеопатрою Невы» в XVI строфе гл. VIII романа (впрочем, по мнению некоторых комментаторов, здесь имеется в виду не Закревская, а Е. М. Завадовская).
Сноски к стр. 64
155 См.: Щеголев П. Е. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина. — Пушкин и его совр., вып. XIV, с. 189—190 (повторено в кн. Щеголева «Из жизни и творчества Пушкина» (изд. 3-е — с. 241—242)); см. также статью Ю. Г. Оксмана о повести «Гости съезжались на дачу» в «Путеводителе по Пушкину» (Полн. собр. соч. в шести томах, прилож. к журн. «Красная нива», т. VI. М.—Л., 1931, с. 103); его же комментарий к повести (А. С. Пушкин. Полн. собр. соч. в шести томах, т. IV. «Academia», Л., 1936, с. 761—762); (то же в девятитомном издании (т. VII, 1935, с. 906—907)); позднейшие работы Е. С. Гладковой, Н. Л. Степанова, А. В. Чичерина и др.
156 Другим прототипом Зинаиды Вольской можно, как кажется, считать А. А. (Сашу) Римскую-Корсакову — предмет увлечения Пушкина весною 1827 г., что отразилось, по словам П. А. Вяземского, в строфе LII Седьмой главы «Евгения Онегина», написанной в конце октября — начале ноября 1828 г. См. в статье о «Романе на Кавказских водах» в настоящей книге.
157 Редакция «Клеопатры» 1828 г. датирована в Акад. (III, 1170) С. М. Бонди «предположительно концом октября — началом ноября»; Б. В. Томашевский (Пушкин. Книга вторая. М.—Л., 1961, с. 57) считает возможным на основании бумаги автографа датировать его осенью 1828 г. без дальнейшего уточнения.
158 Акад., VIII, 420—425 и 979—996. — Датируется 1835 годом и вероятнее — первой половиной года, ранее приступа к «Египетским ночам» (VIII, 1061).
159 Первоначально в автографах названа Лидиной. Как та, так и другая фамилия — литературно условные и типично «светские».
Сноски к стр. 65
160 См. варианты на л. 241—2 чернового автографа (Акад., V, 187—188). — Т. Г. Цявловская в статье «Мария Волконская и Пушкин» (Прометей, т. I. М., 1966, с. 57) сопоставляет наружность и характер пушкинской Марии (Матрены Кочубей) с наружностью и характером Марии Волконской (Раевской): характер последней — «лирический, страстный, волевой». И более того: «Мучительный вопрос, терзавший Волконскую в роковые дни ее жизни, — отец или муж? — развернут поэтом в трагический диалог Мазепы и Марии». К этому сопоставлению мы еще вернемся дальше.
161 Замечание Пушкина намекает, возможно, на письма Мазепы к Матрене Кочубей, вырезанные из «Истории...» Бантыша-Каменского, но которые могли быть известны поэту. См. выше, на стр. 29—33 наст. книги.
162 Тот же образ Дездемоны как выражение полной свободы и независимости любовного чувства, не подчиненного никакой логике, взят Пушкиным в качестве аналогии свободы и независимости поэтического творчества и самого поэта — в строфах неоконченной поэмы, именуемой «Езерский» (Акад., V, 102), а затем, в переработке, как первая импровизация итальянца в «Египетских ночах» (Акад., VIII, 269). От образа Дездемоны к другим образам — «беззаконной кометы» и «странной» Марии — идет прямой путь, и существует между ними прямая психологическая связь.
Сноски к стр. 66
163 См.: Акад., XI, 164. — Напечатано Пушкиным в альманахе М. А. Максимовича «Денница» на 1831 год. Первоначальная редакция этих возражений, оставшаяся в рукописи (без последней фразы), — Акад., XI, 158.
Сноски к стр. 67
164 На этих страницах — рисунки: л. 401 — трижды нарисованные, одиночные и в связке, ключи — быть может, подсказанные мыслью о «ключах», которыми Кочубей «проникает» в скрытые замыслы гетмана; л. 402 — извивающаяся змея — традиционный символ коварства и измены, навеянный замыслами Мазепы.
165 Акад., V, 203—204; ср. «Полтаву», п. I, ст. 228—241. — Нарисованный в этих строках образ Мазепы (исторически подлинный, как утверждал сам Пушкин) подал повод для издевательских нападок на него со стороны враждебной критики. Так, Ф. Булгарин утверждал, что «Мазепа в поэме <Пушкина> жестоко обруган, но не представлен в том виде, каким изображает его история», что «автор хочет представить Мазепу безрассудным и мстительным старичишкой», что «Мазепа изображен не честолюбцем, не хитрецом, не злодеем, но просто — злым дураком», что, наконец, Мария — «непостижимое существо», и, «чтоб она могла влюбиться в старика и еще какого гнусного, как он представлен в поэме, этому верить не можем и не будем» (Сын Отечества, 1829, ч. 125, № 15, с. 48—49, 52). То же, высмеивая «Полтаву» и квалифицируя все творчество Пушкина как «просто — пародию», писал о поэме и об изображении в ней Мазепы Н. И. Надеждин в «Вестнике Европы»: подобно Булгарину критик «с Патриарших прудов» считал, что «певец Полтавы не слишком много стеснялся исторической достоверностью» и что его Мазепа «есть не что иное, как лицемерный, бездушный старичишка». «Естественно ли, — спрашивал критик устами своего представителя — «Пахома Силича Правдивина, отставного корректора ... ов-ской Университетской типографии», — что семидесятилетний старик, который, по словам самого же Поэта, „... Не любит ничего“ — на пороге гроба „... Ведает любовь“? .. И какую же любовь? Раскаленную!..» (Вестник Европы, 1829, № 9, с. 37). На эти нападки дали ответ — вернее, отповедь обоим критикам — М. А. Максимович, статья которого под заглавием «О поэме Пушкина „Полтава“ в историческом отношении» упоминалась выше, и сам Пушкин в одном из написанных осенью 1830 г. для «Литературной газеты» возражений на критику его сочинений (Акад., XI, 158—159), сокращенное изложение которого напечатано было в альманахе Максимовича «Денница» на 1831 год (Акад., XI, 164—165).
Сноски к стр. 68
166 Маслов В. И. Литературная деятельность К. Ф. Рылеева. Киев, 1912, с. 41. (Курсив мой, — Н. И.).
167 Перевод: Тита Ливия Книги от основания Города <т. е. Рима>: столь большим мужественным доблестям равнялись прирожденные пороки, бесчеловечная жестокость, вероломство более чем пуническое, никакой справедливости, ничего священного, никакого страха богов, никакой верности клятве, никакой религии (Titi Livii lib. XXI, 4).
Сноски к стр. 69
168 Рядом с ним — другой мужской портрет, также в профиль, но не казака, а скорее — одного из петровских вельмож (?), только без парика.
169 Воспроизведен в книге Т. Г. Цявловской «Рисунки Пушкина» (с. 10).
170 Первоначально: ночь казни.
171 Слова «ночь перед казнью» ~ Полтава» взяты в скобки, что, вероятно, означает, что они относятся к дальнейшим частям — Второй и Третьей песням поэмы.
Сноски к стр. 70
172 Акад., V, 215—218; «Полтава», п. I, ст. 345—368.
173 См. нашу статью: «Пушкин. Неизданные стихотворные тексты» (Новый мир, 1937, № 1, с. 5—8), где приведены, кроме строф о гонце в «Полтаве», другие случаи смены метров Пушкиным в процессе работы: начало IX «Подражания Корану», черновые «Бахчисарайского фонтана», «Поэта и толпы», «Осени», «Сцен из рыцарских времен»; см. также: Бонди С. Черновики Пушкина. М., 1971, с. 58—62 (первоначально: Бонди С. Новые страницы Пушкина. М., 1931, с. 66, 69—73); здесь указывается смена метров в началах поэм < «Гасуб» > и «Братья-разбойники», в стихотворении «Клеопатра», в драме < «Русалка» >, стихотворении «Зорю бьют. Из рук моих...» и др.
174 Такое же «вставное» стихотворение в «Цыганах» — «Птичка божия не знает Ни заботы ни труда» — написано хореическими четверостишиями, но с перекрестной рифмовкой.
175 Вариант: Скачет
176 «запад» — предположительное чтение неразборчивого слова, или описка Пушкина вместо «север» окончательного текста — что, конечно, правильнее по смыслу.
177 Вариант: Ни при долгой переправе
Сноски к стр. 71
178 Варианты: а. Добрый конь б. Дорог борзый конь ему
179 Вариант:
По степи необозр<имой>,
Конь бежит н<еутомимо>180 Вариант: Конь ему всего дороже
181 Переход от хорея к четырехстопному ямбу?
182 Мы опускаем почти все первоначальные и промежуточные варианты следующих стихов. Ср.: Акад., V, 216—218, листы тетради 451—2, 442, 461—2.
183 на запад<? > — см. выше.
Сноски к стр. 72
184 На этой странице (л. 452) — рисунок, сделанный до текста и перпендикулярно ему, — идущий, в профиль, сказочный (?) бык с пучками стрел, выходящих из-под брюха, — быть может, далекая ассоциация с украинскими воспоминаниями южной ссылки.
185 Лист 461 (Акад., V, 218). Вариант: Не даст он шапки никому
186 Вариант: Затем что грамота
187 Начато: Зашита грам<ота>
188 Варианты:
а. За шапку он рад
б. Непрочь <? > казак за шапку189 Варианты:
а. Отдаст он т<олько>
б. Он шапку ценою190 Вариант: Он выдаст только с головой
На той же странице, позднее этого текста и одновременно с продолжением — с текстом о кознях Мазепы («Неужасаемый ничем...» — Акад., V, 219—220), рисунок — профильный портрет украинского казака пожилых лет, с длинными усами и суровым выражением лица — вероятно, Кочубея, — под которым подпись Пушкина: А. Р.
191 Текст белового (наборного) автографа полностью совпадает с окончательным (печатным) текстом, кроме двух стихов во второй строфе.
Варианты белового автографа:
Казак не смеет отдохнуть
Ни в белой хате, ни в дубраве(Акад., V, 331)
Окончательный (печатный) текст (п. I, ст. 350—351):
Казак не хочет отдохнуть
Ни в чистом поле, ни в дубраве.Сноски к стр. 73
192 Рукопись ПД 98; Акад., V, 326—327.
Сноски к стр. 74
193 Рукопись ПД 838 (бывш. ЛБ 2371), л. 491; «Полтава», п. I, ст. 480—481.
194 Акад., V, 230.
195 Над этими словами неразборчивая поправка, которая в Акад. (V, 236) читается предположительно как «В <?> единый <?> миг <?>».
Сноски к стр. 75
196 Последние три с половиной стиха в окончательный текст не введены.
Сноски к стр. 76
197 ПД 838 (бывш. ЛБ 2371), лл. 972—1 (на последнем окончание черновика второго отрывка повести «Гости съезжались на дачу...», — см.: Акад., VIII, 539, карандашом), 951, 942—1 (на последнем — набросок к стихотворению «Цветок», черновой текст которого находится на предыдущем листе тетради — 932 — см.: Акад., III, 702—705). См. черновик начала Второй песни — Акад., V, 309—322. На тех же страницах — несколько рисунков, не имеющих прямого отношения к «Полтаве», и стихотворные отрывки, также не связанные с поэмой: «Проснулся я — последний сон...» (л. 952); два стиха без продолжения — «В рюмке светлой предо мною Брызжет, пенится вино...» (л. 972; оба — Акад., III, 463).
Сноски к стр. 77
198 Акад., V, 321—322; тетрадь ПД 838 (бывш. ЛБ 2371), л. 941.
199 Ср.: Проснулся утра шум приятный («Евгений Онегин», гл. I, строфа XXXV).
Сноски к стр. 78
200 Письмо к П. А. Вяземскому от 25 мая 1825 г. (Акад., XIII, 184); ср.: Пушкин, Письма, под ред. Б. Л. Модзалевского, т. I. Л., 1926, с. 438, 441—442. — По словам Н. А. Бестужева (в «Воспоминаниях о Рылееве»), «Когда Рылеев напечатал „Войнаровского“ и послал Пушкину экземпляр, прося сказать о нем свое мнение, Пушкин прислал ему назад со сделанными на полях замечаниями <...> при изображении палача, где Рылеев сказал:
Вот засучил он рукава...
Пушкин вымарал это место и написал на поле: „Продай мне этот стих!“» (Воспоминания Бестужевых. Ред. М. К. Азадовского. М.—Л., 1951, с. 26—27).
Сноски к стр. 79
201 Исключениями среди романов Вальтера Скотта критик считает «Ламмермурскую невесту» («трагедия в форме романа») и в еще большей степени «Сен-Ронанские воды»; в творчестве Купера — «Путеводитель в пустыне», который он считает «высшим образцом драматического романа» и «шекспировской драмой в форме романа» (Белинский, т. V, 1954, с. 25—28).
202 Там же, с. 23—25.
203 Речь идет о ночном объяснении Мазепы с Марией (п. II, ст. 1—118).
204 Белинский, т. VII, с. 402, 407—426.
Сноски к стр. 80
205 Тетрадь ПД 838 (бывш. ЛБ 2371), лл. 572—672; Акад., V, 263—309.
Сноски к стр. 81
206 Томашевский Б. Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения. Л., 1925, с. 41.
207 Даем условный текст, составленный из набросков, точную последовательность которых нельзя везде с уверенностью установить, на листах 602, 611—2 тетради (Акад., V, 278—279, последний слой); ср. «Полтаву», п. III, ст. 180—187 и сл. Приводим некоторые варианты этих стихов:
а. Выходит он — Суровый лик д. Его глаза
Горит Сияют, взор его прекрасен
б. Выходит он — Его глаза [Движенья] Он быстр
Блестят как божия гроза е. Идет — Он весел, он прекрасен
в. Чело как божия гроза глас его ужасен
г. Его чело горит победойСноски к стр. 82
208 Варианты двух последних стихов:
а. И вдруг — дал знак в. И вдруг — на знак его руки
б. И вдруг — знамена развились Как буря двинулись полки
И шведы с кри<ком>209 Варианты: а. Смущенный взор б. Печальный взор
210 Вариант: Необычай<ное> смущенье
211 Варианты:
а. Казалось дух его <томил> <?>
б. И некий [сон] дух его <томил> <?>Сноски к стр. 83
212 Варианты:
а. Гром пушен, грохот, вой
б. Гром пушек, конской топот, вой
<И> барабаны213 «Зимой 1828 года Пушкин писал „Полтаву“ и, полный ее поэтических образов и гармонических стихов, часто входил ко мне в комнату, повторяя последний написанный им стих; так, он раз вошел, громко произнося:
Ударил бой, Полтавский бой!
Он делал это всегда, когда его занимал какой-нибудь стих, удавшийся ему или почему-нибудь запавший ему в душу» (Керн А. П. Воспоминания. Дневники. Переписка. Ред. А. М. Гордина. М., 1974, с. 42—43). Несмотря на некоторые неточности (описываемый эпизод происходил не «зимою», а в начале октября 1828 г.; не «Ударил бой», а «И грянул бой!»), память мемуаристки сохранила, очевидно, совершенно точное и психологически бесспорное свидетельство о творческой работе поэта.214 Надпись, предназначенная для литографа как текст надписи над литографией, читается так: «Листок из тетрадки Пушкина 1828 г., содержащий первые очерки „Полтавы“. Приложение III». Далее, как «Приложение IV», следует страница из беловой рукописи поэмы (ПД 839 — бывш. ЛБ 2372 — л. 35) с надписью: «Тот же листок, перебеленный Пушкиным».
215 Текст последнего слоя черновой рукописи:
Среди губительной тревоги
Вожди спокойные как боги(Акад., V, 285—286)
Сноски к стр. 84
216 Подобное возвращение на поля уже исписанных страниц, многократно наблюдаемое в черновом тексте «Полтавы», в немалой степени осложняет изучение последнего (см. в данном случае — Акад., V, 286—287). Набросок к описанию битвы, записанный на поле той же страницы, непосредственно после слов о Палее, вспоминающем «Потехи жизни молодой» (с. 286), отделенный от него обычным у Пушкина зигзагообразным значком:
Презрев и штык и пушек пламя
Там борются за знамя
На пушки лезутЭтот набросок обработан на другой (лицевой) стороне того же листа (621 — Акад., V, 287), но в окончательный текст поэмы не вошел — очевидно, как лишняя деталь в чрезвычайно сжатом описании (ср. «Полтаву», п. III, ст. 229—246).
217 Вариант: И имя сладкое Марии (Акад., V, 289). — Об этом стихе нам придется говорить еще далее. — Отметим здесь кстати, в связи с изображением молодого казака, характерное для зрелого Пушкина стремление избегать изображений «физических движений страстей» или во всяком случае упрощать их. У молодых писателей, писал он в 1830 г., «герои всегда содрагаются, хохочут дико, скрежещут зубами и проч. Все это смешно, как мелодрама», и вспоминал, что А. Н. Раевский «хохотал» над стихами, изображающими состояние Гирея после смерти Марии и гибели Заремы: «Он часто в сечах роковых Подъемлет саблю...» и проч. (Акад., XI, 145).
Говоря о любви молодого казака к Марии, Пушкин написал в черновике:
Когда же мстительною думой
(вариант: думою свирепой)
Мазепу он воображал
[Багровел] лик его угрюмый
И саблю юноша [хватал](Акад. V, 214)
Вариант последнего стиха: И зверски взор его <сверкал> <?>
Беловой автограф последних двух стихов (первоначальное чтение):
То все черты его угрюмы
Смех ярый зверски искажал.(Акад., V, 331)
В печатном тексте все четверостишие читается так:
Но если кто хотя случайно
Пред ним Мазепу называл,
То он бледнел, терзаясь тайно,
И взоры в землю опускал.(«Полтава», п. I, ст. 341—344)
Таким образом, невольное возвращение к романтическому стилю южных поэм при окончательной обработке рукописи «Полтавы» тщательно пересматривается, и внешнее, «физическое» изображение чувства сменяется чисто психологическим.
Сноски к стр. 86
218 Акад., V, 333—334, после ст. 389; вычерк следующих 16 стихов вызван, вероятно, постоянным стремлением Пушкина избегать лишних, по его мнению, подробностей и повторений, хотя бы неполных. Возможно также, что он не хотел подавать повода к цензурным осложнениям из-за отождествления — пусть и в речи безумной Марии — эшафота и казни с алтарем и церковной службой. Следует иметь в виду, что вычерк и указание для типографии «не набирать этого» сделаны в наборной рукописи рукою Плетнева; документа, подтверждающего волю Пушкина, бывшего во время печатания «Полтавы» в Москве, не сохранилось.
219 Сам Пушкин никогда не бывал в Диканьке, поместье Кочубея и его потомков близ Полтавы, вскоре прославленном Гоголем в «Вечерах на хуторе». Но об аллее древних дубов в усадьбе он мог слышать хотя бы от Натальи Викторовны Кочубей (по мужу Строгановой), которую знал, будучи еще в Лицее.
220 Акад., V, 309, 329, 334.
Сноски к стр. 87
221 Там же, стр. 306; ср. основной текст, п. III, ст. 462—471.
222 Рукописи ПД 98, 99, 101 (Акад., V, 326—329, 510); см. их описание в кн.: Рук. Пушкина, 1937, с. 41—43.
223 Рукопись ПД 98; Акад., V, 326—327; ср. «Полтаву», п. I, ст. 506—509. — Ниже, непосредственно за этим текстом, записана вчерне вставка, соответствующая стихам 490—497 окончательного текста и составляющая своего рода программу к еще не написанному в этот момент началу II песни — разговору Марии с Мазепой. На обороте листа набросан черновой текст Примечаний к Первой песне «Полтавы» (см.: Акад., V, 329), почти соответствующий примеч. 1—6 печатного текста, кроме последнего, 7-го, к первоначальному тексту стиха 157-го («Другой могуществ.<енный> враг»), которое не перенесено из чернового текста в окончательный.
Сноски к стр. 88
224 Рукопись ПД 99; Акад., V, 327—328; ср. «Полтаву», п. III, ст. 484—487 и <488> — 491.
225 Акад., V, 269; ср. «Полтава», п. III, ст. 65—68.
226 Акад., V, 269; «Полтава», п. II, ст. 488—491.
Сноски к стр. 89
227 Рукопись ПД 101; Акад., V, 328—329; ср. 300, 302—304.
228 См.: Акад., V, 328—329; ср. там же, черновой текст, с. 297—302 (речи Марии), 302—304 (бегство и «прощание» гетмана), 304—309 (послесловие); также — с. 333—334 — исключение, сделанное из речи Марии в беловом автографе, о чем подробнее сказано выше.
Сноски к стр. 90
229 Рукопись ПД 964 (бывш. ЛБ 2375).
230 Рукопись ПД 839 (бывш. ЛБ 2372), л. 522 (V, 466).
231 См.: Акад., V, 518.
232 См.: Акад., V, 516, где, однако ж, предположительность этой датировки не отмечена.
233 См.: Акад., V, 428, 433, 425.
234 См.: Акад., III2, 903 и 912.
Сноски к стр. 91
235 См.: Акад., XVI, 56.
236 Стихотворение «Не дай мне бог сойти с ума» ..., 1833 (?) (Акад., III, 322).
Сноски к стр. 92
237 А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. Т. II. М., 1974, с. 105—106.
238 См.: Рукою Пушкина, с. 733—736 (с комментарием Л. Б. Модзалевского); статью Я. Л. Левкович «Лицейские годовщины» в кн.: Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов. Л., 1974, с. 87—88.
Сноски к стр. 93
239 См.: Теребенина Р. Е. Малинники. Тверской край. 1828—1833. — В кн.: Здесь жил Пушкин. Пушкинские места Советского Союза. Очерки (ред. А. М. Гордина и М. М. Калаушина). Л., 1963, с. 385—398.
240 См.: Акад., V, 308—309; VI, 438—442.
241 Акад., V, 322—325. — В Акад. дата по недосмотру пропущена.
242 Там же, с. 325—326.
243 См. мою статью «Мицкевич в стихах Пушкина» в настоящей книге.
Сноски к стр. 94
244 Акад., VI, 442—449, 452—455, 462—463, 618, а также 661.
245 Дневник А. Н. Вульфа 1828—1831 гг. (Под ред. М. Л. Гофмана) — Пушкин и его совр., вып. XXI—XXII, 1915, с. 15. — А. Н. Вульф записал под 13 октября: Пушкин «мне читал почти уже конченную свою поэму. Она будет в трех песнях и под названием „Полтавы“, потому что ни „Кочубеем“, ни „Мазепой“ ее назвать нельзя по частным причинам ... Можно быть уверену, что Пушкин в этом роде исторических повестей успеет не мене, чем в прежних своих».
246 Эпиграф в русском переводе гласит:
Мощь и слава войны,
Вероломные, как и люди, их суетные поклонники,
Перешли на сторону торжествующего царяБайрон
В Акад. (V, 524 и 525) в переводе дважды пропущено слово «Вероломные» («Faithless»), а также подпись «Байрон» («Byron») в переводе основного текста. Этот пропуск исправлен в Справочном (XVII) томе издания (с. 43).
Сноски к стр. 95
247 Этот второй эпиграф из Байрона не был помещен в издании поэмы, но его содержание передано в почти точном переводе в п. I, ст. 156—159 «Полтавы» («Он шел путем, где след оставил В дни наши новый, сильный враг...»), с пояснением к ним в примеч. 7: «Смотр. Мазепу Байрона».
248 Во втором издании (1835) Предисловие было снято, так как его полемическое содержание в значительной своей части уже не было актуальным.
Сноски к стр. 96
249 Лернер Н. О. Труды и дни Пушкина. Изд. 2-е. СПб., 1910, с. 179.
250 Щеголев П. Е. Из разысканий в области текста и биографии Пушкина, с. 53—193 и 199—216 (о «Посвящении» к «Полтаве» — с. 176 в сл.; транскрипция его — на с. 202—205, два факсимиле — между с. 206 и 207). Последнее издание работы — в посмертной книге Щеголева «Из жизни и творчества Пушкина», с. 150—254 (о «Посвящении» — с. 232—235, 243—254, с двумя факсимиле между с. 244—245 и транскрипциями на с. 246—249).
251 «Положение П. Е. Щеголева нельзя считать вполне доказанным» (но — «Другие предположения еще менее убедительны») — Акад. в 10 томах, 1949, т. IV, с. 536; «Во всяком случае удовлетворительного объяснения, кому именно адресована „Полтава“, мы не имеем» — там же, 1957, т. IV, с. 564; «Предположение Щеголева нельзя считать доказанным» — А. С. Пушкин. Стихотворения, т. I. «Библиотека поэта». Л., 1955, с. 685.
252 «Кому оно <Посвящение> адресовано — до сих пор точно не установлено. Есть предположение, что Марии Волконской...» — А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10 томах, т. III. М., 1960, с. 512.
253 «Вопрос о том, к кому обращено „Посвящение“ к „Полтаве“ ... не может считаться окончательно установленным. Наиболее вероятно предположение П. Е. Щеголева...» — А. С. Пушкин. Т. II, Поэмы, сказки. «Библиотека поэта». Л., 1939, с. 396.
Сноски к стр. 97
254 Гроссман Л. П. У истоков «Бахчисарайского фонтана». — Пушкин. Исследования и материалы, т. III. Л. — М., 1960, с, 49—100 (о «Посвящении» к «Полтаве» — с. 88—89).
255 Цявловская Т. Г. Мария Волконская и Пушкин. (Новые материалы). — Прометей, вып. 1, М., 1966, с. 54—71. К некоторым аргументам и материалам, содержащимся в этой статье, мы вернемся ниже.
256 Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина. 1826—1830. М., 1967, с. 330—333.
Сноски к стр. 98
257 Бонди С. М. Новые страницы Пушкина. М., 1931, с. 9—10, 17—29; то же — в кн.: Бонди С. М. Черновики Пушкина. М., 1971, с. 11—12, 16—25; Акад., III, 722—723.
Сноски к стр. 99
258 Над этими заглавиями запись на английском языке, о которой придется говорить дальше.
259 См.: Акад., V, 322—325. — Здесь дата по недосмотру пропущена. Наше нынешнее прочтение (как, впрочем, и всего чернового текста поэмы) в отдельных чертах отличается от прочтения 1930-х годов. Здесь даются не все, но лишь основные варианты.
260 Зачеркнутые исправления:
а. Поймешь ли трепетные звуки
б. Поймешь ли глас душевной муки261 Промежуточные варианты:
а. Как некогда моя любовь — —
б. Пройдет как некогда любовь — —Сноски к стр. 100
262 Варианты:
а. Не встретит
б. Пройдет ни вздоха <нрзб.>
в. Перед тобой как мимо света263 Вариант:
Пройдет — как некогда любовь — —
264 Вариант:
Твоей младенческой души
265 Начатые переделки:
а. Но если <ты> признаешь звуки
б. Но если <ты> узнала звуки266 Первоначальные варианты:
а. Воспоминаньем упоенный
б. Верь Ангел тебе
в. Но лиры вдохновенней267 Дойдет ли песня до тебя
а. Пред кем хочу
б. Поймешь лиСноски к стр. 101
268 Стих начат: Верь
269 Варианты:
а. В печальной, в радостной судьбе
б. В тяжелой, в легкой ли судьбе270 а. Тебе... но лиры вдохнове<нной> <?>
б. Тебе... но [тем<ной> <? >] сладкой <? > лиры звуки
в. Тебе... но лиры голос темной271 В автографе: а. Дойти б. Коснуться (т. е. сможет ли дойти до слуха, или: сможет ли коснуться).
272 Вариант:
Поймешь ли глас душевной муки
273 Вариант: Желанья
274 Исправления:
а. Твой ясный образ (не закончено)
б. Печали, слезы, образ твойСноски к стр. 102
275 Варианты: а. Твоя суровая б. Твоя далекая
276 Варианты:
а. Твои <?> последние слова
б. Последний звук речей твоих277 Вариант: Что ты одна моя святыня
278 Вариант: Благо<го>вею перед ней
279 Вариант: Что без тебя пр <...> <?> мир
280 Переправлено:
а. Что ты — единая свя<тыня>
б. Что ты — одна свя<тыня>Сноски к стр. 103
281 Первоначально: Посвящение. Заглавие это в рукописи зачеркнуто, но в печатном тексте восстановлено.
282 Варианты:
а. Как в тексте.
б. Тебе... но Музы голос томной283 В печати: Коснется ль уха
284 Первоначально после моего — вопросительный знак, зачеркнутый, но восстановленный в печати.
285 Первоначально: Как утаенная любовь
286 В печати: Перед тобою без ответа
287 В печати многоточия нет, но первая половина «Посвящения» отделена от второй пробелом.
288 Варианты:
а. Но если ты [узнала] узнаешь звуки
б. Но если примешь эти звукиВ печати: Узнай, по крайней мере, звуки
289 Варианты:
а. Души приверженной тебе,
б. Цевницы преданной тебе
в. Ты лиры <? > преданной тебе
г. Глас лиры, преданной тебеВ печати: Бывало, милые тебе —
290 Вариант: О думай, что во дни разлуки
В печати: И думай, что во дни разлуки
291 Вариант: Твоя печальная пустыня
В печати: Твоя печальная пустыня
292 Вариант: Твой образ звук твоих речей
293 Вариант: Для сумрачной души моей
Чтение стихов 1, 3, 4, 5, 6, 8, 12, 14, 15, 16 совпадает с окончательным (печатным) текстом — не считая немногих отличий в пунктуации.
Сноски к стр. 104
294 Пушкин и его совр., вып. XIV, с. 176—181; Щеголев П. Е. Из жизни и творчества Пушкина, 1931, с. 232—235.
295 Пушкин и его совр., вып. XIV, с. 196—198, «В ответ П. Е. Щеголеву» («Ответ» Гершензона написан им по поручению редакции издания Пушкин и его совр., ознакомившей его с работой Щеголева до ее напечатания).
Сноски к стр. 105
296 Возражение М. О. Гершензона Щеголеву помещено вслед за его статьей — Пушкин и его совр., вып. XIV, с. 194—198; ответ П. Е. Щеголева — там же, с. 199—212. — В книге П. Е. Щеголева «Из жизни и творчества Пушкина» возражение Гершензона не перепечатано, ответ же ему Щеголева — на с. 243—254. Отметим, что Б. В. Томашевский, в примечаниях к «Полтаве» в Акад. в 10 томах 1957 г. (т. IV, с. 563—564), разделял по существу мнение М. О. Гершензона: вывод П. Е. Щеголева, на основании упоминания Сибири, «что именно Мария Раевская была героиней „утаенной любви“ Пушкина, — пишет он, — нельзя считать убедительным, так как здесь „Сибири хладная пустыня“ имеет скорее метафорический смысл, чем значение географического порядка. Во всяком случае, удовлетворительного объяснения, кому именно адресовано „Посвящение“, мы не имеем». — Полный разбор всей этой полемики не может входить в нашу задачу, так же как и разбор вопроса об «утаенной любви» в жизни и творчестве Пушкина. Последний вопрос, впрочем, представляется не столь праздным, как может показаться, и заслуживал бы внимательного и объективного анализа.
297 См.: Султан-Шах М. П. М. Н. Волконская о Пушкине в ее письмах 1830—1832 годов. — В сб.: Пушкин. Исследования и материалы, т. I. 1956, стр. 257—267; нет упоминаний о «Полтаве» и в письмах М. Н. Волконской из Сибири, вошедших в указанную выше статью Т. Г. Цявловской «Мария Волконская и Пушкин» (Прометей, т. 1. М., 1966, с. 54—71).
Сноски к стр. 106
298 Анненков, Материалы, с. 212.
299 Указание на Байрона здесь никак не уточнено (Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина, 1826—1830, с. 333).
300 Это сопоставление после Т. Г. Цявловской сделано и Д. Д. Благим в указанной монографии. Стих подчеркнут мною, — Н. И.
Сноски к стр. 107
301 Акад., IV, 203, ст. 558—561 (подчеркнуто мною, — Н. И.).
302 Пушкин, чувствуя мелодраматизм в описании казака, его любви к Марии и ненависти к Мазепе, старался ослабить эту черту, нарушающую стиль поэмы. См. выше замечания о работе Пушкина над одним четверостишием, изображающим ревность молодого казака к Мазепе («Полтава», п. I, ст. 341—344).
303 Своего рода «образцом» подобного прямолинейного и неправомерного толкования результатов разысканий Щеголева явилась в свое время работа Б. М. Соколова «М. Н. Раевская — кн. Волконская в жизни и поэзии Пушкина» (М., 1922). Во втором разделе книги, озаглавленном «Две Марии», автор сделал попытку сопоставить судьбы Марии Волконской и Марии Кочубей. Используя переписку членов семейства Раевских и Волконских в 1826—1827 гг., касающуюся судьбы С. Г. Волконского и отъезда в Сибирь его жены, которому противился ее отец, Н. Н. Раевский, Б. М. Соколов сопоставляет ее с отрывками «Полтавы» и доказывает, что Пушкин изобразил в лице Марии Кочубей М. Н. Волконскую, в речах Кочубея ее борьбу с отцом, Н. Н. Раевским, в диалоге Марии с Мазепой, в начале Второй песни поэмы — колебания М. Н. Волконской между отцом и мужем, а в молодом казаке, влюбленном в дочь Кочубея, — самого себя... Но, продолжая эти сопоставления до логического конца, пришлось бы считать Мазепу — изображением С. Г. Волконского, что явно противоречило бы идее поэмы и отношению Пушкина к декабризму, а отъезд Волконской в Сибирь поставить наравне с бегством Марии к гетману, т. е. приравнять героическое выполнение супружеского и гражданского долга — нарушению общественной морали во имя чисто личной страсти, ставшей причиной гибели отца и самой Марии. Книга, построенная на таких тенденциозных несообразностях, была позднее отвергнута пушкиноведением и справедливо забыта. Но в период расцвета вульгарного социологизма построения Б. М. Соколова встречали сочувствие у некоторых его представителей.
Сноски к стр. 108
304 См.: Крамер В. В. С. Д. Полторацкий в борьбе за наследие Пушкина. — Временник Пушкинской комиссии. 1967—1968. Л., 1970, с. 60—62.
Сноски к стр. 109
305 Акад., VI, 512—515, наброски к XXVI строфе; ср. статью Т. Г. Цявловской «Дневник Олениной» (с. 280—282).
306 Помимо гипотезы П. Е. Щеголева о Марии Раевской-Волконской, теперь признаваемой почти всеми, и утверждений С. Д. Полторацкого об А. А. Олениной, не имеющих под собой несомненно никакой фактической почвы, известна еще одна «гипотеза» на ту же тему, стремящаяся доказать, что предметом «утаенной любви» Пушкина и тем самым адресатом Посвящения к «Полтаве» является гр. Н. В. Кочубей, в замужестве гр. Строганова (1800—1855). Эта гипотеза была высказана П. К. Губером в его книге «Дон-Жуанский список Пушкина» (Пг., 1923, с. 232—279; первоначально под заглавием «Пушкин и графиня Н. В. Кочубей» опубликовано в сборнике «Русское прошлое» (2, Пг. — М., 1923, с. 104—126)). Рядом мелких, разрозненных данных автор доказывает, что глубокое чувство к Н. В. Кочубей, возникшее у Пушкина около 1819 г. (что имеет основания), сохранялось долгие годы и отразилось в ряде произведений, включая «Полтаву» с ее «Посвящением». Последнее, однако, доказывается произвольными натяжками, ничем не подкрепленными. Так, по мнению Губера, Н. В. Кочубей могла посещать Крым и Бахчисарай до 1819 г. («в факте подобного рода нет ничего невероятного» — с. 268); «Полтава» написана для нее же, потому что «было так естественно рассказ о Марии Кочубей посвятить Наталии Кочубей» (с. 272); «влюбленный в Марию молодой казак <...> есть не что иное, как силуэт самого влюбленного Пушкина» (с. 273) и проч. Что касается посвящения «Полтавы», то так как мы «не знаем, <...> где была <Н. В. Кочубею> осенью 1828 г.», то «лишь с крайней осторожностью можно высказать предположение, что она находилась в это время в одном из старинных строгановских поместий на Урале у сибирской границы», чем и можно объяснить «упоминание о Сибири в зачеркнутом варианте...» (с. 276). Это предположение, обличающее полное непонимание Губером смысла посвящения поэмы и отношения поэта к той, к кому оно обращено, довершает его аргументацию, вполне компрометируя ее. Неудивительно, что его книга, и в частности глава об Н. В. Кочубей, вызвала в свое время резкую, но вполне справедливую критику. Тем не менее псевдонаучные рассказы о «Дон-Жуанском списке Пушкина» долгое время находили многочисленных читателей — и потому мы не сочли возможным обойти молчанием «гипотезу» П. К. Губера.
Сноски к стр. 111
307 Рукопись ПД 239 (бывш. ЛБ 2372), л. 1—41; см.: Акад., V, 330—334.
308 Цявловский М. А. Пушкин по документам Погодинского архива, I. — Пушкин и его совр., вып. XIX—XX, 1914, с. 92—93. — Слова и прочие дополнения в ломаных скобках принадлежат М. А. Цявловскому.
Сноски к стр. 112
309 Пушкин в печати, с. 60—61; Дела III Отделения о Пушкине, с. 96.
310 Акад., V, 333 (примеч. 2 и 3) и 334 (примеч. 1).
Сноски к стр. 113
311 См. о жанре и поэтическом стиле «Полтавы», о проблемах ее композиции, ее теме и ее героях в работе Г. А. Гуковского «О стиле „Полтавы“ Пушкина» (Ученые записки ЛГУ, № 72, серия филол. наук, вып. 9, Л., 1944, с. 19—45) и в его же посмертной книге «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (М., 1957, с. 84—108); см. также новейшие исследования о «Полтаве»: Благой Д. Д. Творческий путь Пушкина. 1826—1830, с. 275—336 (неоднократно упоминавшееся выше); Серман И. 3. Художественная проблематика и композиция поэмы «Полтава». — В кн.: А. С. Пушкин. Статьи и материалы (Горьковский Гос. унив., Ученые записки, вып. 116), 1971, с. 25—40, — и др.
Сноски к стр. 114
312 Ею уже в августе 1819 г. восхищались Жуковский, Вяземский, Тургенев, Козлов (см.: «Остафьевский архив», т. I, с. 281—282, 287; Старина и новизна, кн. XI, с. 41).
313 Вестник Европы, ч. CXVI, 1821, январь, с. 3—32. — Другой, анонимный перевод, также прозой, помещен в «Новостях литературы» (1824, кн. X, ноябрь, с. 9—33). В черновом тексте примечаний к «Полтаве» Пушкин иронически ссылается на перевод Каченовского (см.: Акад., V, 329).
314 «Кстати о Полтаве критики упомянули однако ж о Байроновом Мазепе; но как они понимали его! Байрон знал Мазепу только по Вольтеровой Истории Карла XII. Он поражен был только картиной человека, привязанного к дикой лошади и несущегося по степям. Картина конечно поэтическая, и за то посмотрите, что он из нее сделал. Но не ищите тут ни Мазепы, ни Карла, ни сего мрачного, ненавистного, мучительного лица, которое проявляется во всех почти произведениях Байрона, но которого (на беду одному из моих критиков) как нарочно в Мазепе именно и нет. Байрон и не думал о нем: он выставил ряд картин одна другой разительнее — вот и все: но какое пламенное создание! Какая широкая, быстрая кисть! Если ж бы ему под перо попалась история обольщенной дочери и казненного отца, то вероятно никто бы не осмелился после него коснуться сего ужасного предмета» (Акад., XI, 165).
Сноски к стр. 115
315 Под названием «Мазепы» поэма была широко известна в период ее создания. «Мазепой» называют поэму М. П. Погодин в дневнике, П. А. Вяземский и А. И. Тургенев в их переписке, Н. М. Языков, В. Д. Комовский, Н. Д. Киселев, С. Т. Аксаков в их письмах и др.; название «Мазепа» проникло и в печать («Северная пчела» от 12 февраля и 30 марта 1829 г., №№ 19 и 39; «Московский телеграф» 1829 г., ч. XXVII, № 10 и пр.). См. записи в дневнике А. Н. Вульфа, в частности от 13 октября 1828 г.: «Она (поэма Пушкина, — Н. И.) будет в 3 песнях и под названием „Полтава“, потому что ни Кочубеем, ни Мазепой ее назвать нельзя по частным причинам» (очевидно, Мазепой — по совпадению с Байроном, Кочубеем — по совпадению с Аладьиным, о котором см. ниже, — Н. И.).
Сноски к стр. 116
316 См.: Левкович Я. Л. Переводы Пушкина из Мицкевича. — В сб.: Пушкин и мировая литература (Пушкин. Исследования и материалы, т. VII). Л., 1974.
317 См. статью М. Аронсона «„Конрад Валленрод“ и „Полтава“» (Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 2, 1936, с. 43—56), где, однако, роль поэмы Мицкевича в создании «Полтавы» несомненно преувеличена.
Сноски к стр. 118
* Указание на Рылеева. (Подчеркнуто мною, — Н. И.)
318 Акад., V, 335.
Сноски к стр. 119
319 Акад., XI, 160.
320 В поэме Рылеева любовная новелла — история любви Войнаровского к юной казачке, ставшей его женой и позднее последовавшей за ним в Сибирь (словно предсказание будущих подвигов жен декабристов!), играет значительную роль, но не сплетена с исторической темой, а рассказана независимо от нее и является действительно своего рода вставной новеллой, в чем существенное отличие «Войнаровского» от «Полтавы».
321 См.: Коплан Б. И. Полтавский бой и оды Ломоносова. — Пушкин и его совр., вып. XXXVIII—XXXIX, 1930; ср. в указанных выше работах Г. А. Гуковского.
Сноски к стр. 120
322 См.: Соколов А. Н. «Полтава» Пушкина и «Петриады». — Пушкин. Временник Пушкинской комиссии, вып. 4—5, 1939. — В этой интересной и богатой материалом работе значение «Петриад» для поэмы «Полтава» Пушкина, однако, преувеличено и доведено до прямой зависимости от них «Полтавы».
323 Характерно, что поэт отказался от первоначальной формулы: «Не голубь жалобно воркует Услыша сокола полет...» (Акад., V, 189) — очевидно, считая ее несоответствующей характеру Марии. «Серна» окончательного текста перекликается с «ланью» в описании ее красоты в Первой песне и с «серной» в конце поэмы — в последнем появлении безумной Марии: «И легче серны молодой Она вспрыгнула, побежала...» (п. III, ст. 408—409).
Сноски к стр. 121
324 Невский альманах на 1828 год, издаваемый Е. Аладьиным. Книжка четвертая, СПб., 1827, с. 228—305: Кочубей (Историческая повесть). — Подпись: Е. Ал. Книжка вышла в свет 22 декабря 1827 г.
325 Пушкин, приехавший из Михайловского в Петербург 16 или 17 декабря 1827 г., мог получить от Аладьина книжку «Невского альманаха» тотчас по ее выходе в свет, тем более что в ней были напечатаны впервые два его собственных стихотворения и перепечатана из «Московского вестника» (1827, № 1) сцена в келье из «Бориса Годунова» — как текст к «картинке». Во всяком случае, задумывая и начиная «Полтаву», Пушкин не мог не знать повести Аладьина.
326 Глухое указание Пушкина, не желавшего, очевидно, в тот момент ссориться с Аладьиным, на «романтическую повесть» раскрыто в статье К. Н. Бестужева-Рюмина «К поэме Пушкина „Полтава“ (заметка)» (Библиограф, 1888, № 12, с. 379—380).
Сноски к стр. 122
327 Так, В. Д. Комовский, брат лицейского товарища Пушкина, писал А. М. Языкову, брату поэта, после выхода в свет «Полтавы»: «Пушкин так спустился, что в Полтаве слепил незавидную повесть. Хотя он и подшучивает над Аладьиным, однако же, кажется, читая Полтаву, будто он повесть Аладьина только в стихи переложил» (Ист. вестник, 1883, т. XIV, декабрь, с. 529). Известно, впрочем, недоброжелательное отношение к Пушкину братьев Комовских и ревность к нему со стороны Языковых.
Сноски к стр. 124
328 Обзор и анализ мнений о «Полтаве» критики 1829—1831 гг. и далее, включая статьи Белинского, не входит в задачи настоящей статьи, хотя сама по себе эта тема содержит много характерного и важного для понимания отношений современников к Пушкину и к его новаторству в переломный момент, наступивший в конце 20-х годов. — См. указанную выше статью И. З. Сермана, особенно с. 25—30.
