- 555 -

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Текстология

- 556 -

- 557 -

1

Текстологическое изучение рукописного и печатного творческого наследия писателя, т. е. изучение истории текста его произведений, имеет многостороннее значение, преследуя как практические, так и теоретические задачи. С одной стороны, оно является основой научного, а тем самым и всякого иного издания сочинений писателя, в особенности писателя-классика, творческий путь которого закончен. С другой — текстология составляет основу литературоведческого исследования в самом широком смысле.

В практическом отношении — при редактировании текстов для издания — первым и основным источником окончательного (основного) текста издаваемого произведения являются прижизненные авторские издания. Но даже при наличии их рукопись остается существенным источником текста: она дает объективно-значимый, надежный материал для проверки и установления текста, очищения его от цензурных или случайных искажений — разумеется, при условии критического отношения к ней и должной осторожности, удерживающей редактора от подмены печатного текста рукописным там, где к этому нет основании, т. е. от редакторского произвола.1

В теоретическом (литературоведческом) отношении текстологическое изучение, и прежде всего изучение рукописей, имеет целью вскрытие, анализ творческого процесса, установление истории создания произведения от первичного замысла до завершения или до прекращения работы над ним. Текстологическое изучение составляет основу исследования проблематики и художественной системы данного произведения и всего творчества изучаемого автора. Для такого исследования первым и важнейшим материалом являются, конечно, авторские рукописи, отсутствие которых всегда затрудняет, а в ряде случает делает невозможным построение историко-литературных выводов.

Все сказанное полностью относится к изучению и изданию творческого наследия Пушкина — и относится даже в большей степени, чем к творчеству любого русского писателя XIX века. Можно утверждать, что во всей русской классической литературе не найдется писателя (не исключая таких сложных по характеру своей творческой работы, как Толстой и Достоевский), для изучения которого имело бы такое важное значение его рукописное наследие, как для изучения Пушкина, и на это есть свои исторические причины, в основном двоякого рода.

Прежде всего пушкинский рукописный фонд, и особенно (что очень важно) фонд его черновых рукописей, сохранился сравнительно хорошо,

- 558 -

хотя и не полно. Легче перечислить произведения или части произведений Пушкина, рукописи которых до нас не дошли, уничтоженные им самим, затерявшиеся еще при его жизни, пропавшие после его смерти, разошедшиеся по всему свету и доныне не обнаруженные, чем те произведения, автографы которых сохранились с большей или меньшей полнотой.2 Все огромное богатство пушкинского рукописного фонда, находящегося в наших руках, особенно явственно выступает теперь, когда почти все рукописи и письма поэта, почти все архивные материалы о нем сосредоточены в одном хранилище — в Рукописном отделе Пушкинского дома.3

Другая причина громадного, исключительного значения пушкинского рукописного фонда для издания и исследования его сочинений заключается в том, что в силу исторических условий и личных обстоятельств, в особенности же в силу цензурных и общественно-политических соображений, значительная часть произведений Пушкина не была напечатана при его жизни и осталась в рукописях; вместе с тем — и опять-таки в силу сложных условий общественной и личной биографии поэта, в силу условий и обстоятельств его творческого пути — в рукописном наследии Пушкина, как ни у одного из писателей или поэтов классиков, осталось огромное количество незавершенных, неотделанных или только едва начатых произведений всякого рода, множество набросков, планов и заготовок к неосуществленным замыслам: поэт, словно предчувствуя свою раннюю гибель, спешил обнять и отразить в своем многостороннем творчестве все современные ему проблемы, все темы, все литературные формы, но его стремительная и бурная жизнь не давала ему часто возможности довести до конца намеченные замыслы, а общественные условия его деятельности заставляли его нередко бросать, не завершив, уже начатые произведения. Ряд его крупнейших замыслов был оборван внезапной смертью.

По этим причинам для значительной части литературного наследия Пушкина авторские рукописи имеют значение первоисточника, единственного для изданий и для исследований. Но и при наличии прижизненных печатных текстов рукописи его, как источник уточнений и поправок, не теряют своего значения. Пушкин выступал в печати в эпоху тяжелого цензурного гнета; готовя свои произведения к печати, он должен был в ряде случаев считаться с требованиями цензуры; личные, общественные, житейские и деловые отношения всякого рода, не говоря уже о литературных, также заставляли его не раз прибегать к автоцензуре. С другой стороны, невозможность в большей части случаев наблюдать самому за печатанием своих изданий приводила к искажениям, опечаткам, иногда к произвольному вмешательству друзей-издателей. Устранение подобного рода искажений возможно лишь с помощью рукописей, и не только беловых, но в ряде случаев и черновых, в особенности потому, что цензурные или наборные беловые рукописи почти не дошли до нас, а корректурных оттисков не дошло вовсе.

Теоретическая и практическая важность изучения рукописей Пушкина не ограничивается, однако, специальными задачами пушкиноведения: изучение

- 559 -

их имеет и общее методологическое значение. Никакой другой русский литературный деятель XIX века не стал изучаться в текстологическом отношении так издавна, не изучен теперь так углубленно и всесторонне, на такой теоретической высоте, как Пушкин. В процессе изучения рукописей Пушкина за многие десятилетия вырабатывались теоретически и проверялись на практике методы исследования, анализа и публикации автографов, приемы «доведения» рукописи до читателя.4 Эти методы и практические приемы становились образцами для текстологии русской литературы XIX века вообще, для академических изданий русских классиков, для публикаций рукописных текстов русских поэтов и прозаиков. На рукописях Пушкина учились и совершенствовались основные кадры советских текстологов, и текстологическое изучение творчества Пушкина стало за последние десятилетия теоретической базой и школой практического опыта для нашей текстологии как научной литературоведческой дисциплины.5

- 560 -

2

Необходимость обращения к рукописям Пушкина возникла естественно и неизбежно, вызванная чисто практическими целями тотчас после смерти поэта. Она определялась тем, что, как сказано было выше, в рукописях, оставшихся после него, нашлось множество ненапечатанных произведений, требовавших расшифровки и обнародования. Первым, кому пришлось разбирать рукописи поэта и готовить их к печати, был, как известно, В. А. Жуковский. Но, не обладая никакой, даже самой элементарной методикой и никаким опытом для выполнения такой сложной и новой задачи, как приготовление к печати неизданных, в значительной мере черновых текстов Пушкина, Жуковский мог подойти к делу лишь самым упрощенным образом. Он пересмотрел — очень бегло, потому что времени у него было в обрез — рабочие тетради Пушкина и автографы всякого рода на отдельных листах, а также десятки «тетрадей», составленных, сшитых и занумерованных чиновниками III Отделения, помогавшими при жандармской разборке бумаг Пушкина после его смерти. Пересматривая весь этот большой и запутанный материал, Жуковский отбирал то, что было доведено Пушкиным до более или менее законченного вида, т. е. беловые и перебеленные рукописи, а также те черновые, чтение которых, как ему казалось, не представляло особого труда. Эти тексты почти механически переписывались нанятыми писцами. Жуковский просматривал, вероятно, выполненную ими работу, устанавливал распределение и порядок текстов по томам, но прямое, удостоверенное рукописями его участие выразилось лишь в приспособлении некоторых произведений к требованиям цензуры, особенно строгой к вновь найденным текстам Пушкина. Обработка Жуковского коснулась «Медного всадника», «Сказки о Балде», стихотворений «Вновь я посетил», «Я памятник себе воздвиг», «Была пора...» («19 октября 1836 г.») и др. Посмертное издание надолго закрепило эти «обработанные» тексты, которые стали «освобождаться» лишь с изменением цензурных условий (точнее — с 1857 года): но только советская текстология окончательно очистила их от искажений.

Независимо от этих намеренных, вызванных цензурными условиями искажений, в текстах, опубликованных после смерти Пушкина в «Современнике» и в некоторых других журналах и альманахах, а затем вошедших в дополнительные три тома посмертного издания (1841), оказалось множество небрежностей, пропусков, элементарных ошибок в чтении и особенно в композиции более или менее сложных текстов, определяемой зачастую случайным порядком листов, подшитых в тетрадки жандармами. На эти и другие недостатки посмертного издания, в частности на его неполноту, на пропуск в первых восьми томах, поспешно выпущенных в 1838 году, многих напечатанных при жизни Пушкина текстов, горько и справедливо негодовал первый подлинный исследователь творчества Пушкина В. Г. Белинский, глубоко понимавший значение полноты и точности текстов для первого собрания сочинений погибшего поэта. Несмотря на это, многие явно ошибочные чтения и компановки, явившиеся в посмертном издании, держались, отчасти в силу традиции, отчасти же вследствие несовершенства текстологических методов, до начала 20-х годов нашего века, переходя из издания в издание. Правильная и логически ясная композиция, например, «Истории села Горюхина» была установлена лишь в 1924 году Б. В. Томашевским в редактированном им первом советском однотомнике сочинений Пушкина и подробно мотивирована в указанной выше его книжке,6 хотя, казалось бы, ошибочность композиции, данной

- 561 -

посмертным изданием, и неполнота текста «Истории» в нем бросались в глаза.7

Первая и очень значительная попытка глубже разобраться в рукописном наследии Пушкина, оценить его текстологическую, историко-литературную, художественную значимость, извлечь из рукописей данные для истории творческого развития поэта принадлежит П. В. Анненкову, редактору первого издания сочинений Пушкина, заслуживающего наименования «критического», и первому научному биографу поэта (разумеется, то и другое в тесных рамках, поставленных для его труда цензурой последних лет николаевского царствования).8

Широкая общая культура, основательная историко-литературная эрудиция, тонкий художественный вкус и замечательное, впрочем, чисто интуитивное, поскольку за ним не было разработанной теории, умение читать и понимать труднейшие черновые автографы Пушкина позволили Анненкову отыскать, прочесть и интерпретировать немало новых текстов, особенно стихотворных, оказавшихся не под силу редакции посмертного издания или оставленных ею без внимания. Анненков дал вкрапленными в текст «Материалов для биографии А. С. Пушкина»9 немало талантливых и смелых сводок из рукописей поэта; введение их в «Материалы для биографии» позволяло ему обойти цензурное требование включить в пять томов (II—VI) издания 1855 года только те произведения, которые входили в посмертное издание, но вместе с тем приоткрывало для читателей некоторые хотя бы моменты того, что позднее стали называть «лабораторией творчества» Пушкина Однако показать и исследовать весь творческий процесс, всю работу Пушкина над рукописным текстом Анненков еще не мог: для этого не было тогда — и еще очень долго спустя — ни общих методов, ни практических приемов. Поэтому и талантливые попытки Анненкова дать представление о творческом процессе у Пушкина носят чисто описательный, но не аналитический характер. Издание в 1857 году седьмого, дополнительного тома Сочинений Пушкина дало возможность Анненкову обнародовать ряд новых текстов и во многих случаях исправить и очистить от цензурных искажений тексты, вошедшие как в посмертное, так и в его собственное издание.

3

В истории изучения рукописного наследия и творческой работы Пушкина издание Анненкова сыграло тем более существенную роль, что после него в течение 25 лет (1855—1880) пушкинский рукописный фонд был почти целиком изъят из научно-издательского оборота, и последующие редакторы, биографы и библиографы (П. И. Бартенев, Г. И. Геннади, П. А. Ефремов, Е. И. Якушкин и др.) до начала 80-х годов имели в своем распоряжении лишь случайный материал — списки или в лучшем случае отдельные, «отбившиеся» от основного фонда автографы.

В эти годы наиболее интересным моментом в истории текстологии является замечательный для своего времени опыт публикации автографа

- 562 -

Пушкина, выполненный Я. К. Гротом. В 1857 году Грот напечатал транскрипцию белового с поправками автографа стихотворения «19 октября» (1825 года),10 применив способ «двойного печатания», т. е. более мелкий шрифт — для поправок и вставок к основному тексту, графические приемы изображения зачеркнутых или перечеркнутых строк и т. д. Сравнительно простой беловой автограф с немногими и ясными переработками был представлен здесь довольно наглядно: разные шрифты позволяли различать не только в пространстве, но в известной мере и во времени последовательность творческой работы. Но попытка Грота осталась одинокой: сложная типографская техника была, с одной стороны, слишком трудна, а с другой стороны, оказалась недостаточной и практически неприменимой в более трудных черновых текстах; притом же и последователей, умеющих строить подобные транскрипции, у Грота не появилось до начала XX века.

Характерно то обстоятельство, что в силу неразработанности текстологических основ редактирования текстов транскрипция Я. К. Грота и извлеченная из той же рукописи публикация П. В. Анненковым «строф, отброшенных Пушкиным в стихотворении „19 октября“», напечатанная в том же 1857 году в седьмом, дополнительном томе Сочинений Пушкина (стр. 61—63 первой пагинации), явились в ближайшие к ним годы источником искажения пушкинского основного текста: следующий после Анненкова редактор сочинений Пушкина Г. Н. Геннади, стремясь во что бы то ни стало внести в редактированное им издание новые, неизвестные читателям тексты, но не обладая ни тактом, ни пониманием Анненкова, ввел опубликованные Гротом и Анненковым черновые, зачеркнутые строфы в основной текст,11 нимало не смущаясь подобной контаминацией и только выделяя их кавычками. И этот тогда же язвительно высмеянный на страницах «Свистка» редакторский произвол12 не только сохранился в следующем издании Геннади, но был продолжен другими редакторами, в особенности П. А. Ефремовым, считавшим главным достоинством подготовленных им изданий обилие отрывков, извлеченных из рукописей (извлеченных, притом, в большинстве не самостоятельно, но перепечатанных из других, специальных изданий), вставленных в опубликованные при жизни Пушкина основные тексты («Пропущенные строфы» «Евгения Онегина», строфы, исключенные из «Домика в Коломне» и пр.). Даже издание С. А. Венгерова (1907—1915) не избежало подобных

- 563 -

грубых ошибок, стремясь напечатать в основном тексте хоть кое-что из предположенного, но не осуществленного дополнительного тома, посвященного истории текста.13 Правда, эти вставные строфы и отрывки обозначались в разных изданиях кавычками, скобками или звездочками, печатались мелким шрифтом и т. п. Но это не спасало дореволюционные издания Пушкина от порочного контаминирования текстов.

Основной фонд рукописей Пушкина, как уже было сказано, после завершения работы Анненкова оставался в течение 25 лет закрытым и недоступным для исследователей и редакторов его сочинений. Только в 1880 году, после открытия московского памятника, подчиняясь настойчивым уговорам П. И. Бартенева и др., старший сын поэта А. А. Пушкин передал почти все рукописи своего отца, за исключением Дневника 1833—1835 годов, материалов для истории Петра I и некоторых других, в Московский Публичный и Румянцовский музеи (теперь Гос. Библиотека СССР им. В. И. Ленина); передал, однако, на условии, что доступ к ним будет предоставлен сначала единственно и исключительно П. И. Бартеневу и лишь после окончания его занятий станет свободным.14

П. И. Бартенев работал над рукописями в 1880—1882 годах.15 Но если Анненков в свое время рассматривал рукописи систематически и последовательно (насколько это было тогда возможно) и правильно понимал значение общего исследования целого фонда, целых тетрадей одной за другой для изучения истории творчества поэта опять-таки в ее целом, Бартенев подходил к своей задаче совершенно иначе. Принцип единства и цельности исследования был надолго утрачен, и публикации издателя «Русского архива» служат ярким тому доказательством: П. И. Бартенев старался извлечь из огромного богатства черновых тетрадей то, что было новым, неизвестным, притом то, что бросалось в глаза, что было наиболее легко читаемо и что он умел прочесть. Эти немногие разобранные и прочитанные им тексты (например, отрывки черновых «Медного всадника» и так называемого «Езерского») он публиковал в виде крайне примитивных, отрывочных сводок, иногда небезынтересных для читателя, но научное значение которых было уже тогда совершенно ничтожно.

Полное и систематическое описание всего фонда пушкинских рукописей, поступивших в Румянцовский музей, было выполнено и опубликовано в 1884 году В. Е. Якушкиным.16 Это был очень значительный шаг вперед к подлинно научной текстологии. Якушкин рассматривал и описывал каждую черновую тетрадь, каждую сшитую жандармами тетрадку лист за листом и страницу за страницей, со всей возможной подробностью, сличая свое описание с работами Анненкова и Бартенева и давая тут же

- 564 -

публикации отрывков текстов, не вошедших в их издания. Описание Якушкина обладает рядом ценных качеств, но вместе с тем оно все же далеко не совершенно, да первый опыт такой исключительно сложной и трудной работы не мог и быть иным. Перед Якушкиным не было ни образцов, ни предшественников; текстологическая работа над подавляющим большинством произведений Пушкина не была еще начата, да и принципы исследования и печатания рукописных текстов не были даже в зачатке выработаны; хронология отдельных произведений не была еще установлена; жандармская сшивка тетрадей и жандармская нумерация подчиняли себе исследователя, не имевшего возможности ни правильно расположить, ни сопоставить между собою разные части текстов, особенно прозаических. В описании Якушкина есть существенные недостатки и пробелы. Еще не была выработана единая, ясная и точная система описания; ряд произведений, наслаивавшихся друг на друга на перемаранных листах пушкинских тетрадей (см. в особенности такую, как № 2370, теперь ИРЛИ — ПД № 835), ряд строк и заметок, иногда целые страницы, выпали из поля его зрения;17 многое не разобрано совсем или разобрано неточно; нет и попыток хронологизировать тексты и установить их соотношения; излишне резкая полемика с Анненковым и Бартеневым, обличение их ошибок отвлекает автора от основных линий его работы и заставляет останавливаться на второстепенных частностях; публикации, извлеченные из рукописей, часто отрывочны и случайны. Но описание Якушкина, имеющее почти восьмидесятилетнюю давность, до сих пор еще ничем не заменено;18 оно служило и до сих пор служит настольной книгой многим поколениям пушкинистов; оно существенно облегчило изучение творчества Пушкина и работу позднейших текстологов и редакторов изданий сочинений Пушкина, вплоть до советского академического издания.

Описание Якушкина, в сущности, только в наше время (точнее, с первых советских полных собраний сочинений Пушкина 1930 и следующих годов) получило полную оценку, признание и применение. Издания конца XIX — начала XX века, редактированные в большинстве своем П. А. Ефремовым и П. О. Морозовым, не смогли овладеть огромным богатством, раскрытым перед ними на страницах «Русской старины». Стремление к мнимой «полноте» изданий, руководившее редакторами, заставляло искать в черновых тетрадях Пушкина не уточнений уже известных текстов и еще менее — истории создания произведений и материалов для их датировок и интерпретаций, а лишь новых отрывков, во что бы то ни стало «дополняющих» текст. В чтении рукописей, в построении, хотя бы условном, извлекаемого из них текста наблюдается полная бессистемность, полное отсутствие руководящих принципов, господствуют случайность и формалистический, буквалистский эмпиризм. В сущности, издания Ефремова и Морозова, не говоря уже о других, не претендовавших на научность изданиях, почти ничего не прибавили к тому, что прочитали и опубликовали Анненков, Бартенев и Якушкин; а в иных случаях сделан был шаг назад, и тексты у Ефремова или Морозова оказываются хуже, чем тексты предшествующих публикаций, в особенности Анненкова.

Таково было развитие текстологических изучений Пушкина до начала 1900-х годов.

- 565 -

4

Первые полтора десятилетия XX века, его дореволюционный период, проходят, в смысле изучения текстов Пушкина, под знаком двух больших, обобщающих изданий его сочинений — Брокгауза и Ефрона, под редакцией С. А. Венгерова, и первого («старого») академического.

С. А. Венгеров — ученый, страстно влюбленный в русскую литературу и в ее величайшего поэта Пушкина, человек большого размаха, организатор ряда грандиозных литературных предприятий, задумал и издание Пушкина как своего рода всеобъемлющую Пушкинскую энциклопедию.19 Для написания вводных и биографических статей и для составления комментариев к текстам он привлек множество сотрудников как из старшего поколения пушкинистов (В. Я. Брюсова, Алексея Н. Веселовского, Н. А. Котляревокого, Н. О. Лернера, П. О. Морозова, Б. Л. Модзалевского, Н. К. Пиксанова, М. М. Покровского, П. Е. Щеголева и др.), так и из молодых, иных — со студенческой скамьи, исследователей (А. А. Блока, М. Л. Гофмана, А. С. Искоза-Долинина, А. Л. Слонимского и др.). Многие из них были случайными гостями в издании, но некоторые (и прежде всего Н. О. Лернер и П. О. Морозов) систематически в нем работали. Комментарии Лернера к значительной части стихотворений и к письмам, для своего времени образцовые, сохраняют значение и до сих пор, по обилию и точности привлеченных к ним материалов. Но, не рассчитав ни объема, ни сроков подготовки издания, С. А. Венгеров должен был отказаться от подобных примечаний к прозе Пушкина, оставшейся, как это было и раньше, наименее изученной частью его творчества.

Задумывая свое издание, С. А. Венгеров мечтал представить в нем полную картину работы Пушкина над каждым своим произведением, изученную и восстановленную по его рукописям, — то, что он называл «лабораторией гения» или, проще, «историей пушкинского текста». Но дать такие исследования в каждом томе не удалось; задуманная статья обобщающего характера «История пушкинского текста» откладывалась от тома к тому, да, по-видимому, не была даже, насколько известно, и начата, по крайней мере никаких материалов к ней не сохранилось. Эта неудача вполне естественна: редактор не обладал достаточно разработанным методом исследования черновых рукописей (потому что такого метода в те годы вообще еще не было создано), да и времени и сил для этого исследования не было. Изучение рукописей Пушкина, которое С. А. Венгеров справедливо считал необходимым положить в основу не только истории творческой работы поэта, но и редактирования основного текста, очень мало и лишь случайно отразилось в его издании. Тексты, не печатавшиеся при жизни Пушкина и извлекаемые из рукописей, в особенности из черновых, остались почти все на уровне предшествующих изданий Ефремова и Морозова. Едва ли не единственная серьезная поправка к традиционному чтению — поправка, которую С. А. Венгеров особенно ставил себе в заслугу, было найденное в рукописи правильное чтение заглавия — «История села Горюхина» вместо печатавшегося прежде, начиная с Посмертного издания, «села Горохина». Поправка, разумеется, меняет смысл и наше понимание пушкинского замысла — в этом ее значение. Ввести ее при внимательном чтении рукописи было нетрудно: заглавие написано совершенно ясно, и лишь сила семидесятилетней традиции мешала ввести ее ранее. Новое, разбивавшее традицию чтение было бесспорно заслугой редактора, но таких новаций в издании очень немного.

- 566 -

Не став в полной мере пушкинской энциклопедией, страдая эклектизмом, отсутствием единого метода и направления, далеко не выполнив всех своих заданий, венгеровское издание тем не менее сыграло значительную роль в истории изучения Пушкина, в частности изучения текста и творческой истории многих его произведений, собрав для этого богатый материал и став школой, в которой (или вокруг которой) воспитались многие будущие пушкинисты-текстологи советского времени.

Задача полного и систематического изучения всех рукописей Пушкина (и вообще всех рукописных источников его текстов) и полной их публикации была впервые поставлена дореволюционным академическим изданием сочинений поэта, первый том которого вышел в 1899 году под редакцией академика Л. Н. Майкова. Но именно здесь, в академическом издании, полностью обнаружилось отсутствие текстологических методов или их ошибочность, характерная для этого времени, как в смысле выбора и установления основного текста,20 так и в смысле анализа и «подачи» черновых текстов, начинающихся со II тома.

Редактором II тома стал после смерти Л. Н. Майкова В. Е. Якушкин, составитель первого описания рукописей Пушкина (1884), о котором говорилось выше. Лучшего знатока материала в то время трудно было бы найти, но ни его опыт, ни его знания не могли заменить отсутствие метода. Якушкин стремился к тому, чтобы, во-первых, «вполне исчерпать все черновые рукописи Пушкина»; во-вторых, дать возможно более точное, фотографическое, так сказать, изображение чернового текста, применив условные типографские обозначения — круглые скобки для зачеркнутых слов, прямые — для редакторских дополнений и конъектур, звездочки — для зачеркнутых и восстановленных и пр. Единственным методом подобной подачи черновой рукописи признавалась и служила транскрипция. На вопросе о транскрипциях, сыгравших такую отрицательную роль в пушкиноведении XIX и особенно первой четверти XX века, следует остановиться.

Транскрипция чернового текста, т. е. возможно точная топографическая передача его в том виде, в каком он располагается на листе рукописи, со всеми зачеркнутыми или начатыми словами, отдельными буквами, пометами и т. п., представляет собою очень важный, часто необходимый момент в процессе работы текстолога над черновиком; но это — в нашем современном понимании — момент чисто подсобного значения, схема, сделанная

- 567 -

для себя, которая не должна идти дальше рабочего стола текстолога. Дело в том, что всякая, даже самая точная, самая совершенная транскрипция имеет ряд существенных недостатков. Прежде всего она передает лишь пространственное, т. е. одноплановое, плоскостное расположение материала, передает текст статически, а не во времени, следовательно, дает лишь внешнее и условное понятие о рукописи, не показывая ее движения, последовательности поправок (и в особенности целых слоев исправлений), не раскрывая творческого процесса, воплощенного в черновом тексте; таким образом, невозможно понять, рассматривая транскрипцию, направление и ход авторской мысли, стадии творческого процесса и те результаты, к которым в данной рукописи приходит поэт. Далее, составитель транскрипции, добиваясь возможной точности и полноты ее, принужден обращать внимание на каждое отдельное слово, каждую букву, на место, где они стоят, без связи их друг с другом и с общим замыслом; это неизбежно вызывает обилие непонятых и непрочитанных слов и целых отрывков в каждой мало-мальски сложной транскрипции. Наконец, сторонники транскрипций, встречая сложный, запутанный черновик, не пытались его исследовать, но заранее считали, что этот текст представляет собою лишь бесформенную груду отдельных, не связанных между собою слов или обрывков фраз, не поддающихся исследованию. Считалось, что из транскрибированных отрывков заведомо невозможно составить нечто цельное, а можно в лучшем случае выделить незачеркнутые слова — пусть и не имеющие внутренней связи и не подчиненные определенному стиховому ритму. Транскрипция, таким образом, получала самодовлеющее значение, рассматривалась как высшее и последнее достижение текстологии, за которым не следует ничего.

Одним из первых и наиболее характерных образцов транскрипционного метода обработки черновых рукописей является выпущенная незадолго до II тома академического издания книга И. А. Шляпкина.21 Здесь напечатаны тексты нескольких десятков черновых автографов Пушкина — стихотворения, проза, письма и пр. Все тексты приведены в транскрипциях, из которых извлечены сводки, т. е. последние чтения автографов. Сопоставление любой из этих транскрипций и ее сводки, сделанной Шляпкиным, с теми же текстами в новом академическом издании показывает, как далеко ушла современная текстология от попыток начала века. Транскрипции Шляпкина не могли ни в чем помочь советским текстологам и не оказали никакого влияния на второе академическое издание. Наиболее убедителен в этом отношении следующий факт: в книге Шляпкина напечатан ранее неизвестный черновой набросок стихотворения Пушкина, названного публикатором «Полонофилу» («Ты просвещением свой разум осветил»). Шляпкин дал его в транскрипции и в сводке из нее, очевидно, в очень дефектной и неполной сводке. Позднейшие редакторы, конечно, сумели бы по-новому прочесть этот интереснейший набросок, важный для понимания отношения Пушкина к польскому восстанию 1830—1831 годов. Но после смерти И. А. Шляпкина (1918) и еще до поступления его собрания в Пушкинский дом автограф был затерян, и все попытки советских текстологов восстановить утраченный текст по транскрипции и сводке Шляпкина, даже с применением очень существенных конъектур, не привели к бесспорному результату: работа Шляпкина дает не только неполный, но и заведомо искаженный материал, и мы теперь можем лишь догадываться о смысле стихотворения, но не в состоянии реконструировать его текст.22

- 568 -

И. А. Шляпкин, конечно, не принадлежал к лучшим дореволюционным пушкинистам-текстологам, он был далеко ниже не только Якушкина, но и Морозова, но в данном случае дело заключается не в личных способностях публикатора, а в порочности самого метода, которому он следовал.

Неизбежные недостатки транскрипции были заметны уже редактору II тома академического издания В. Е. Якушкину. В предисловии к редактированному им тому,23 определяя задачи транскрибирования черновых рукописей, он писал: «Стремление по возможности исчерпать черновые бумаги Пушкина, прочесть все зачеркнутое, все недописанное, стремление не только разобрать черновую, но до известной степени анализировать ее, определить взаимные отношения между поправками, их последовательность, конечно, не всегда могло быть осуществляемо в полной мере: немало слов, мест осталось неразобранными, не могут не встречаться места, неточно прочтенные (особенно в наиболее сложных черновых)».

Дело, однако, было не только в неразобранных или неточно прочтенных местах: совершенно точно и полно составленная транскрипция не отличается в принципе от самой неполной, пестрящей знаками <нрзб.>. Дело в том, что именно «анализировать» черновые, определять «взаимные отношения между поправками» и «их последовательность» транскрипция, даже самая совершенная, не дает никакой возможности. Это можно видеть на страницах примечаний ко II и III томам академического издания, где помещены в иных случаях полные, в других — взятые на выдержку и перемежающиеся с редакторским изложением транскрипции «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», стихотворений 1818—1820 и 1821—1823 годов. Построить на этих транскрипциях историю текста произведения, даже выбрать из них в связном и осмысленном виде последний слой рукописи, т. е. текст, таким, каким он стал к моменту прекращения работы над данным автографом, — задача неразрешимая. Транскрипции академического издания в подавляющем большинстве своем остаются мертвым памятником трудолюбия их составителей. В лучшем случае они помогают позднейшим текстологам разобрать несколько зачеркнутых, трудно читаемых слов, но это редкие случаи, требующие очень критического отношения и тщательной проверки. В III томе академического издания редактору П. О. Морозову, заменившему в процессе работы больного В. Е. Якушкина, пришлось отступить от заявленного принципа полноты печатания черновиков. «Комиссия, — читаем мы в предисловии к то́му, — в интересах ускорения печатания текста и примечаний признала соответственным транскрипцию всех черновых рукописей поэта выделить в особые дополнительные томы, которые должны быть изданы впоследствии, в примечаниях же давать транскрипцию лишь тогда, когда черновые рукописи являются единственным оригиналом данного произведения или его части, а также <...> когда редакция найдет это совершенно необходимым».24

Но это решение, вызванное чисто практическими соображениями, не повлияло на основной метод, применяемый для исследования черновых, впервые печатаемых автографов и для извлечения из них новых текстов: пересмотр ряда публикаций III и IV томов старого академического издания,

- 569 -

произведенный Б. В. Томашевским и С. М. Бонди, показал, насколько далек был Морозов от правильного понимания и умения расшифровывать черновые тексты.25

5

Первым и, пожалуй, единственным после Анненкова дореволюционным литературоведом, правильно оценившим значение анализов черновых рукописей для изучения творчества поэта и его биографии, был П. Е. Щеголев. В своем труде «Из разысканий в области биографии и текста Пушкина» (1911)26 и в некоторых других статьях на основании внимательного и детального изучения черновых текстов он приходит к ряду определенных и почти всегда хорошо обоснованных биографических и отчасти творческих выводов. Названный выше его труд ставит сравнительно узкую и, казалось бы, чисто биографическую задачу: доказать, что предметом «утаенной», долголетней и неразделенной любви Пушкина, возникшей на юге, была М. Н. Раевская, в замужестве Волконская, жена декабриста. Самая эта задача возникла из критики утверждения, высказанного М. О. Гершензоном — о том, что предметом «утаенной» и долголетней любви Пушкина (факт существования которой не оспаривался ни Гершензоном, ни Щеголевым, ни позднейшими исследователями этого вопроса) была кнж. М. А. Суворова, по мужу кн. Голицына, и что эта любовь возникла в Петербурге, на Севере.27 Но кто бы ни была женщина, вызвавшая столь сильное и глубокое чувство Пушкина, это чувство отразилось многообразно в его творчестве; а если так — биографическое исследование неизбежно становится исследованием творчества и прежде всего творческого процесса: Щеголев вслед за Анненковым правильно понял и оценил то, что мысль поэта-лирика, каким был Пушкин, наиболее ясно высказывается в первоначальных набросках стихотворения, а не в его последнем чтении, где она зачастую намеренно вуалируется и всегда обобщается. Отсюда интерес Щеголева к черновым рукописям и стремление обосновывать на них свои выводы.

В этом отношении представляет значительный методологический интерес анализ Щеголевым чернового автографа «Посвящения» к «Полтаве» (1828),28 на который в значительной мере опирается основной биографический вывод исследователя. Здесь, среди зачеркнутых первоначальных вариантов, Щеголев обнаружил стих:

Сибири  хладная  пустыня.

Известно, что в это время М. Н. Волконская, последовав за мужем в Сибирь, находилась в пустынном Забайкалье. К ней-то, по заключению

- 570 -

Щеголева, и обращено «Посвящение». На это Гершензон (который, несмотря на субъективность и фантастичность многих его догадок, обладал тонким чутьем поэтического текста), возразил, что в рукописи приведенный стих поставлен в ином контексте и имеет иное значение, чем то, которое приписывает ему Щеголев, именно — что «Сибирь» является лишь поэтическим элементом сравнения:

Что  без  тебя                 мир
Сибири  хладная  пустыня.29

В ответ на это Щеголев поместил факсимиле и транскрипцию черновой рукописи «Посвящения»,30 а к транскрипции дал ее анализ и толкование, представляющее собою едва ли не единственный по тому времени опыт смыслового и творческого исследования черновой рукописи.

Однако Щеголеву здесь помешало самое отрицательное свойство транскрипции — ее статичность, отсутствие временно́й (а тем самым и смысловой) связи между отдельными стихами и частями стихов черновика: Щеголеву казалось невозможным установить последовательность развития авторской мысли, насколько эта последовательность сказывается в черновике; это убеждение характерно для периода господства транскрипционного способа подачи рукописей, и даже Щеголев не смог его преодолеть.31

Позднейший пересмотр автографа, произведенный уже по другому методу, о котором речь будет идти дальше, для советского академического издания (V, 322—325), подтвердил правильность понимания текста Гершензоном и показал, что стих «Сибири хладная пустыня» не может служить прямым аргументом для гипотезы Щеголева. Тем не менее настойчиво повторяющийся в вариантах образ «пустыни» —

Твои  следы,  твоя  пустыня...
Твоя  суровая  пустыня...
Твоя  печальная  пустыня...
Твоя  далекая  пустыня...

(причем форма: «Твоя печальная пустыня» — сохранилась в печатном тексте) — заставляет отнестись к этой гипотезе со всем вниманием, лишь аргументируя ее не столь прямолинейно, но учитывая всю сложность движения мысли поэта, выразившегося в рукописи.

П. Е. Щеголев был, несмотря на несовершенство метода, каким он пользовался, первоклассным чтецом и исследователем черновых рукописей Пушкина. Многие его расшифровки сложнейших автографов принадлежат к числу лучших, серьезнейших достижений дореволюционной текстологии. Таково, например, опубликованное в 1911 году превосходное прочтение и извлечение из запутанного и сложного черновика текста стихотворения без названия, начинающегося стихом «В прохладе сладостной фонтанов...» (1828),32 вполне законченного Пушкиным и лишь не перебеленного.

- 571 -

Теперь оно входит, почти в том виде, в каком Щеголев его опубликовал более пятидесяти лет назад, во все издания стихотворений Пушкина (III, 129, 674—678).

6

Крупнейшим достоинством П. Е. Щеголева как текстолога, исследователя и публикатора черновых текстов Пушкина было то, что извлечение из рукописи отдельных вариантов, а тем более составление транскрипций не было для него самоцелью, но лишь средством для установления нового текста или для раскрытия истории текста уже известного, для построения гипотезы или разрешения проблемы — биографической или творческой. В черновой рукописи Щеголев искал и видел заключенный в ней более или менее связный текст, искал движение мысли поэта и тот результат, к которому оно приводит. Он еще не владел способами разложения рукописи во времени, но, что самое важное, рассматривал ее как процесс, а не как неподвижную, замкнутую в себе величину.

По этому пути пошли вслед за Щеголевым молодые текстологи, вступившие в работу в последние предреволюционные годы. Но его не хотели принимать авторитетные тогда адепты и защитники метода транскрипций, из которых самым видным в младшем поколении пушкинистов был М. Л. Гофман.

Для Гофмана транскрибирование черновой рукописи имело вполне самодовлеющее значение. Задачей текстолога было — все прочесть и составить транскрипцию, не пытаясь при этом установить смысловое и художественное значение рукописи, раскрыть заключенный в ней творческий процесс и его результат, определить место данной рукописи в ряду других творческих материалов. Сам Гофман, обладая вкусом и своего рода интуицией, был хорошим (в эмпирическом смысле) чтецом пушкинских черновиков, и потому его транскрипции не пестрят таким множеством «нрзб.» или многоточий, как траскрипции старого академического издания (Якушкина и Морозова) или публикации Шляпкина. Но наиболее крупная напечатанная им работа — «Пропущенные строфы „Евгения Онегина“»33 — состоит из бесконечных транскрипций «онегинских» строф или их отрывков, без малейшей попытки их истолковать, найти связь отдельных «пропущенных» строф между собою и с окружающими строфами, осмыслить значение «пропущенных» строф для романа в целом и для истории его создания. М. Л. Гофман в своей работе считал возможным ограничиваться частностями, отдельными словами и стихами, ни с чем не связанными, помимо формального признака строфики. Получался своеобразный «эмпирический формализм», заключавшийся в признании за каждым словом рукописи абсолютного, самодовлеющего значения.

Основные принципы своей текстологической системы М. Л. Гофман изложил в 1922 году в книжке «Пушкин. Первая глава науки о Пушкине».34 Пафосом этой книжки, очень нашумевшей при своем появлении, была борьба с редакторским произволом и с искажениями текста, допущенными в прежних изданиях Пушкина. В этой борьбе Гофман был безусловно прав. Но положительная часть его теории сводилась к требованию установить некий «канонический», т. е. незыблемый и непререкаемый основной текст произведений Пушкина, что́ не только тогда, но и теперь далеко не всегда достижимо, а главное — далеко не во всех случаях

- 572 -

принципиально законно. Устанавливая понятие якобы бесспорного, «канонического» текста, Гофман ссылался на «последнюю волю» автора, выраженную в печатном тексте или в рукописи (если произведение при жизни автора не было напечатано). В общей форме этот принцип нельзя отрицать. Но, понимая «последнюю волю» автора совершенно формально, Гофман требовал принимать ее без критики, как некий абсолютный и непреложный факт, и эта фетишизация понятия «последней воли» приводила его не раз к грубым ошибкам. Так, в стихотворении Пушкина «К морю» (1824), 13-я строфа — важнейшая для понимания его философско-политической мысли — была, как известно, напечатана Пушкиным — несомненно, из цензурных соображений — в неполном виде, с заменой большей ее части тремя или двумя строками точек (II, 858—859). В изданиях конца XIX — начала XX века, в том числе и в старом академическом, этот цензурный пропуск заполнялся текстом, извлеченным из перебеленной, с поправками, рукописи (в ЛБ № 2370 — ПД № 835). Это — конъектурное чтение, исправляющее трижды напечатанный Пушкиным текст. Но эта вполне законная и несомненная конъектура вызвала возмущение Гофмана, считавшего, что «авторы-редакторы» нарушают здесь «мнение Пушкина, его окончательную художественную волю».35 Однако недавно опубликованный Т. Г. Цявловской беловой автограф стихотворения, представляющий подлинную «последнюю волю» Пушкина, подтвердил, с незначительными изменениями, этот отвергаемый Гофманом полный текст, давно как законная конъектура введенный в издания.36

Отрицание законности каких бы то ни было конъектур входит важным элементом в текстологическую теорию М. Л. Гофмана. Так, в той же своей книжке он безоговорочно принимает ошибочное чтение своих предшественников в одной из строф вступления к «Домику в Коломне», исключенных Пушкиным (рассуждение об александрийском стихе):

У нас его недавно стали  знать.
Кто первый?  Можете у «Телеграфа»
Спросить и  хорошенько всё  узнать...

Такое чтение вызывает непреодолимые трудности в интерпретации строфы, не говоря уже о том, что тавтологическая рифмовка «знать» и «узнать» невозможна для Пушкина. Однако Гофман высмеивает интерпретацию строфы как якобы относящейся к александрийскому стиху (что, разумеется, верно, если читать по традиции «У нас его недавно стали знать»), считает ее относящейся к пятистопному ямбу и поэтому отказывается определить ее место среди исключенных из окончательного текста строф повести.37 Между тем еще в 1898 году Ф. Е. Корш, и не видев рукописи, предложил остроумную конъектуру:

У нас его недавно стали  гнать,

при которой не только улучшается рифма, но и смысл строфы становится ясным и логичным.38 Принципиальный противник конъектур, т. е. творческого, активного изучения и критики текста, Гофман об этой конъектуре

- 573 -

умалчивает, предпочитая оставаться при своих недоумениях. Между тем новое обращение к автографу показало ошибочность прежнего чтения и подтвердило правильность конъектуры Ф. Е. Корша, к чему мог бы прийти и Гофман, если бы не был во власти традиционных представлений.

Принципы, полемически изложенные в «Первой главе науки о Пушкине», М. Л. Гофман практически применил в статье «Посмертные стихотворения Пушкина».39 Здесь взяты лишь очень простые случаи — устанавливается текст ряда стихотворений 1833—1836 годов на основании беловых рукописей, без обращения к черновым. В статье есть удачные чтения, вполне законные исправления прежних изданий (например, в стихотворении «Кто из богов мне возвратил», 1835). Но упорное преклонение Гофмана перед мнимой «последней авторской волей» и отрицание конъектур, т. е. самого существа критики текста, заставляет его вводить в окончательный текст и явно недоработанные, хотя и последние чтения, и очевидные описки, нередкие у Пушкина при перебелке.40 Канонизация авторских описок — это уже крайний предел формалистического догматизма в текстологии, где обнаруживается вся несостоятельность старых текстологических принципов, отрицающих критику текста и возводящих в догмат некритическое чтение и транскрибирование рукописи, и в особенности ложно понятую «последнюю волю» автора. Обнаженность недостатков старой текстологической школы в работах М. Л. Гофмана и заставила нас так долго останавливаться на них.

Последним значительным применением способа транскрипций для публикации черновых текстов является известный сборник «Неизданный Пушкин», выпущенный Пушкинским домом в 1922 году, под редакцией, в стихотворной его части, того же М. Л. Гофмана.41 Здесь большое число черновых текстов и отрывков, написанных на отдельных листках, дается в сводках, извлеченных из этих черновых и сопровождаемых транскрипциями. При некоторых текстах поясняется, что сводка «основывается на разборе черновой рукописи» (стр. 3, также стр. 97). Нужно, однако, сказать, что транскрипции менее всего являются «разбором» чернового текста: даже для опытного текстолога сводки очень трудно связать с транскрипциями; последние остаются замкнутыми в себе и статичными, по ним не прослеживается ни творческий процесс, ни работа текстолога над рукописью. Лишь в немногих случаях, в более легких (перебеленных с поправками) текстах, а также в текстах, приготовленных Б. В. Томашевским, намечены пути к изучению творческой работы Пушкина, например в публикации неизвестного до тех пор стихотворения «Там у леска за

- 574 -

ближнею долиной»42 и др. Но и эти превосходные для своего времени работы имеют скорее описательный, чем аналитический характер и только подчеркивают отсутствие точных научных методов исследования рукописи. Наиболее трудный черновик — набросок начала «Братьев-разбойников» в «Неизданном Пушкине» (стр. 29—32) — оставлен его публикатором Н. В. Измайловым вообще без сводки, причем в комментарии к транскрипции заявляется о принципиальной невозможности извлечь из черновика какой-либо связный текст, кроме первого, вступительного, более или менее законченного четверостишия, потому что «перед нами только материал для будущего стихотворения», в котором «нет следа цельных стихов, нет рифм и не чувствуется почти нигде метр стиха». В этом сказывается принципиальная позиция, отражающая уровень тогдашней текстологии. Через 15 лет, при публикации того же черновика в «новом» академическом издании (IV, 374—376), он был обработан С. М. Бонди в виде связного текста в 19 стихов, сопровождаемых многочисленными предшествующими вариантами. Сопоставление этих двух публикаций наглядно показывает, какой большой путь прошла советская текстология от «Неизданного Пушкина» и «Пропущенных строф» до нового академического издания.

7

Прежде чем перейти к рассмотрению тех коренных изменений, которые внесла в положение и состав пушкинского рукописного фонда, в принципы текстологических изучений творчества Пушкина, в практику изданий его сочинений новая, советская эпоха, необходимо остановиться на некоторых явлениях в пушкиноведении, хронологически относящихся к послереволюционному времени, но продолжающих и завершающих предшествующий период. К такого рода явлениям, помимо рассмотренных выше изданий, относится крайне интересный опыт публикации «Медного всадника», задуманный П. Е. Щеголевым еще до революции, но осуществленный лишь в 1923 году.43 В отличие от всех предшествующих и современных изданий поэмы, которые, начиная с посмертного «Современника» (1837, т. V) и посмертного издания (1841, т. IX) вплоть до изданий Народной библиотеки 1919 года и ГИЗа 1922 года, клали в основу публикуемого текста писарскую копию поэмы, снятую в 1836 году и переработанную Пушкиным, П. Е. Щеголев воспроизвел в своем издании второй беловой автограф «Медного всадника», так называемую «цензурную рукопись»,44 представленную Пушкиным в 1833 году Николаю I и запрещенную последним. Этот смелый выбор Щеголев мотивировал тем, что, во-первых, именно в таком виде поэма была бы напечатана Пушкиным (вероятно, в новом журнале А. Ф. Смирдина «Библиотека для чтения», начавшем выходить с января 1834 года), если бы ее не постигло «высочайшее» запрещение; во-вторых, тем, что стилистическая правка, предпринятая Пушкиным в писарской копии (от которой, конечно, отличаются и должны быть

- 575 -

исключены все переделки цензурного порядка), не была доведена им до конца, иные места в переработанном тексте ухудшены и, очевидно, работа над ними не закончена, иные опущены без замены. Следовательно, выражением «последней авторской воли» является, по мнению Щеголева, не более поздний текст писарской копии, но более ранний текст цензурного автографа, совершенно законченный и подготовленный к печати.

В этой аргументации, не считая известной доли субъективизма в суждениях о том, что правка писарской копии местами ухудшает текст, есть много убедительных моментов. В особенности надо было считаться с указанием Щеголева на то, что большой вычерк Пушкина в писарской копии после стиха 46 первой части — вычерк, изъявший из текста 16 стихов, заключающих «мечты» Евгения о браке и семейной жизни, от стиха 47 («Тут он разнежился сердечно...») до стиха 62 («И внуки нас похоронят») включительно,45 не только лишает образ Евгения полноты и законченности, но и вносит противоречие со следующим стихом («Так он мечтал. Но грустно было...») и даже лишает его смысла.

Текст, предложенный Щеголевым, представляет большой интерес и, несмотря на свою спорность, показывает, во всяком случае, как шатко и сложно понятие «последней авторской воли» и как его можно оспаривать даже при наличии несомненной, казалось бы, хронологической последовательности. Но именно в силу своей дискуссионности этот текст не был принят редактором первых советских однотомников Пушкина — крупнейшим текстологом Б. В. Томашевским, который продолжал вводить в свои издания текст поэмы по писарской копии. Предложенный П. Е. Щеголевым текст был помещен в трех изданиях сочинений Пушкина — в приложении к «Красной ниве» 1930 года, в первом и втором изданиях ГИХЛа 1931 и 1934 годов. Все позднейшие издания — Гослитиздат, «Academia», «Советский писатель», Академии наук — вернулись к тексту «Медного всадника» по писарской копии, хотя отсутствие вычеркнутых Пушкиным и ничем не замененных «мечтаний» Евгения смущало не одного редактора. И — необходимо это отметить — чутье текстолога и исследователя не обмануло Щеголева: как известно, уже в 1947 году был обнаружен в Ленинской библиотеке листок, ускользнувший от внимания пушкинистов, на котором Пушкин записал новый, переделанный текст «мечтаний» Евгения для вставки на место вычеркнутого. Этот текст не выработан до конца, при его печатании приходится прибегать к конъектуре, но разрыв, чувствовавшийся в поэме, заполнен, образу героя возвращена его полнота, и повисший в воздухе стих «Так он мечтал» получил и смысл, и оправдание.46

Последним, но и самым обширным (по намеченному плану) опытом сплошного транскрибирования пушкинских рукописей явилось предпринятое в 1924 году Пушкинской комиссией Общества любителей российской словесности «Описание пушкинских рукописей (бывш. Румянцовского музея) с полной транскрипцией текста».47 «Описание» должно было охватить все рабочие и «жандармские» тетради Всероссийской Публичной библиотеки имени В. И. Ленина,48 начиная с первой, лицейской тетради (ЛБ № 2364, теперь ИРЛИ — ПД № 829), а в дальнейшем и «все, без исключения, пушкинские рукописи», «с их полной, из страницы в страницу, транскрипцией и полным фототипическим воспроизведением всего текста», для чего

- 576 -

были выработаны новые принципы транскрибирования, несколько отличные от правил, применявшихся в старом академическом издании, в «Неизданном Пушкине» и в трудах М. Л. Гофмана: они основывались на употреблении четырех различных шрифтов и на изображении зачеркиваний чертами, а не скобками (т. е. так, как это было сделано Я. К. Гротом в 1857 году). Составитель описания Н. Н. Фатов49 начал работу очень тщательно и мелочно-подробно, оговаривая все особенности внешнего вида тетради и начертания почти каждой строки текста. Но из подготовленных им, по словам Предисловия, 42 листов тетради (занявших, по-видимому, 8 печатных листов), в Первом пушкинском сборнике было помещено, по техническим условиям, лишь самое начало: кроме предисловия, здесь внешнее описание тетради и транскрипции (с фотоснимками) переплета, заглавного листа и первой страницы текстов, содержащей начало (26 стихов) стихотворения «Послание Лиде». Транскрибировать беловой текст не представляло затруднений. Но составить по таким же правилам описания с транскрипциями и репродуцированием каждой страницы всех рукописей Пушкина (один основной фонд которых, т. е. 14 рабочих тетрадей в бывшем собрании Ленинской библиотеки, насчитывает около 1850 писанных страниц) было бы задачей, непосильной по своей грандиозности даже для большого коллектива и выполнение которой растянулось бы на много лет. Кроме того — и это главное — трудно представить себе, как бы справились даже опытные текстологи, возглавлявшие это предприятие, с транскрибированием сложных и запутанных черновиков, наполняющих многие тетради, например «вторую масонскую», заполнявшуюся в Михайловском осенью 1824 года (ЛБ № 2370, теперь ИРЛИ — ПД № 835). И что́ бы дала исследователю такая транскрипция, которую к тому же невозможно было бы уместить на странице книжного формата, а пришлось бы растянуть на ряд страниц и этим лишить ее какой бы то ни было наглядности? Страницы, напечатанные в сборнике 1924 года, никогда не были продолжены, и, видимо, самая мысль о продолжении описания была впоследствии оставлена.50

Заходя вперед, в иной период, нужно отметить, что в 1939 году было выпущено фототипическое издание, посвященное одной рабочей тетради Пушкина — «Альбому 1833—1835 гг.» (ЛБ № 2374, теперь ИРЛИ — ПД № 845).51 В нем, вслед за репродукциями всех страниц «Альбома», помещены выполненные литографским способом транскрипции каждой страницы с извлеченными из них сводками, общее описание «Альбома» (очень краткое), комментарии к каждому тексту и статья С. М. Бонди «История заполнения „Альбома 1833—1835 гг.“» (с двумя таблицами), являющаяся главной особенностью и, пожалуй, главной ценностью издания. К сожалению, этот опыт остался без продолжения, но статья С. М. Бонди должна считаться образцом для предстоящего описания всех пушкинских рабочих тетрадей, так как она дает общий взгляд на историю тетради, историю и точную хронологию ее текстов, историю творчества Пушкина данного периода, она осмысляет и объединяет все описание. Транскрипции же, в сущности, не всегда обязательные, играют вполне служебную роль и

- 577 -

поясняют читателю как репродукцию, так и комментарий к текстам. Составление научных описаний всех рабочих (и всех бывших «жандармских») тетрадей Пушкина — описаний, снабженных «историей заполнения» каждой тетради, давно начато в Рукописном отделе Пушкинского дома. Доведение его до конца и издание составляют одну из насущных задач пушкиноведения.

8

Вопросы текстологического изучения творчества Пушкина приобрели особое, не только теоретическое, но и чисто практическое значение уже в первые годы после Октябрьской революции, когда перед советским пушкиноведением встала насущная задача — дать новым, создаваемым революцией читательским массам по возможности полные, точные, критически проверенные и очищенные от цензурных, редакторских и иных искажений тексты поэта, дать его новое издание, освобожденное от недостатков дореволюционной издательской практики. Задача не могла быть решена с первого подступа к ней: неудача, постигшая широко задуманный опыт В. Я. Брюсова,52 показала, насколько большая подготовительная работа требуется для издания Пушкина. В 1924 году вышел первый пушкинский однотомник, составленный Б. В. Томашевским на новых и своеобразных основаниях.53 Редактор считал необходимым дать прежде всего то, что было напечатано самим Пушкиным при его жизни (или подготовлено к печати, но не издано по цензурным или чисто случайным биографическим основаниям). Однако же строго выполнить такой план значило бы исключить из издания множество произведений, не печатавшихся Пушкиным, не законченных или не отделанных, но не менее, а часто и более важных, чем другие, напечатанные при его жизи. Поэтому в каждом разделе, вслед за опубликованным при жизни Пушкина, было включено основное, главное из неопубликованного в очень ограниченном количестве. Замечания критики54 и пожелания читателей вызвали расширение объема последующих изданий однотомника, в особенности в третьем издании 1928 года,55 но тем не менее он оставался далеким от полноты; неоспоримым его достоинством была критическая проверка всех текстов, внесшая в них немало частных улучшений. Но задача советского полного собрания сочинений Пушкина все еще оставалась нерешенной.

Весной 1928 года по инициативе П. Е. Щеголева было созвано в Москве совещание пушкинистов, происходившее под председательством П. Н. Сакулина. На нем обсуждался важный вопрос — о возможности академического издания полного собрания сочинений Пушкина, взамен и в отмену старого (печатание IX тома которого как раз в это время заканчивалось). Но и теперь академическое в собственном смысле слова издание, т. е. такое, которое было бы совершенно полным, основанным на всех рукописных и печатных источниках текста, и весь их материал, все варианты и особенности собрало и отразило бы в себе, было признано еще невозможным. В 1930—1931 годах было выпущено пятитомное (в 11 выпусках)

- 578 -

полное собрание сочинений Пушкина в приложении к журналу «Красная нива» — первое полное советское издание, пока еще облегченное, без вариантов, но критически проверенное по всем источникам текста. Вышедший в 1931 году том VI (12-й выпуск) явился своеобразным комментарием к изданию — это «Путеводитель» по Пушкину, не утративший своего научно-справочного значения и до сих пор.

Издание было осуществлено трудами пушкинистов старшего и младшего поколений, из которых следует назвать С. М. Бонди, Ю. Г. Оксмана, Б. В. Томашевского, Ю. Н. Тынянова, М. А. Цявловского, П. Е. Шеголева, Д. П. Якубовича; все они, за исключением скончавшегося в январе 1931 года П. Е. Щеголева, приняли затем участие в шестнадцатитомном академическом издании сочинений Пушкина, образовав основное ядро его редакторов.

Издание «Красной нивы» послужило образцом и основанием (в смысле редактирования текстов, состава и расположения материала) для ряда последующих изданий ГИХЛа — Гослитиздата (1931—1933, 1934, 1935, 1936, 1937). Оно стало школой текстологических изучений и текстологической практики для основных участников «большого» академического издания, не только перечисленных выше, но и других, не принимавших в «краснонивском» издании непосредственного участия.

Скромное приложение к «Красной ниве» стало прообразом академического издания и по методам установления основных текстов, и по своей полноте, и по своему плану. В него вошло все творческое наследие Пушкина, не только законченные произведения и те незавершенные и неотделанные, которые издавна включались в дореволюционные собрания сочинений поэта, но и все наброски, отрывки, планы неосуществленных произведений, крупных и мелких, в стихах и прозе, которые ранее в собрания сочинений не включались. Издание «Красной нивы» установило тот общий план, то общее расположение материала по томам, которое с небольшими изменениями сохранилось во всех последующих изданиях, включая и шестнадцатитомное академическое, до наших дней, именно: а) Стихотворения 1814—1836, сказки; б) Поэмы; в) Драматургия; г) Евгений Онегин; д) Повести, романы, путешествие; е) Критика, история (включая «Историю Пугачева» и материалы по истории Петра I), автобиография.56

Главной же особенностью издания «Красной нивы» явилось то, что, хотя оно и не было академическим и не содержало вовсе вариантов, при его подготовке был проведен общий пересмотр всех рукописных источников и были критически проверены все основные тексты — это значительно облегчило позднее работу над академическим изданием.

Недостатком издания, повлиявшим на все последующие, выпущенные Гослитиздатом и издательством «Academia», была непродуманность его типа, рассчитанного, с одной стороны, на массового читателя, с другой же — преследующего цели совершенной полноты, отчего расположенные по годам законченные и почти законченные тексты (это особенно касается стихотворений) оказались смешанными с набросками и отрывками, непонятными без пояснений, последних же нет почти во всех этих изданиях. Недостаток этот устранен — однако же не вполне удачно — лишь в последнем десятитомнике Гослитиздата 1959—1962 годов.

Подготовка академического издания началась в 1933 году. Был создан редакционный комитет во главе с А. М. Горьким и с участием видных

- 579 -

ученых. Созванная в мае 1933 г. широкая конференция пушкинистов, обсудив текстологические и организационные вопросы, связанные с изданием, выработала его основные принципы. Эти принципы сводятся к следующим.

1) Вся работа по подготовке издания строится на началах коллективности (или коллегиальности); каждый том, помимо редактора, который объединяет работу всех составителей, а в некоторых случаях является сам единоличным составителем, имеет контрольного рецензента, обязанного проделать всю ту же работу, что и редактор, и проверить ее; все текстологические и иные казусы, вызвавшие разногласия между редактором и составителями, редактором и контрольным рецензентом, или такие, которых участники тома не могут разрешить, рассматриваются совещанием редакторов и составителей — высшим руководящим органом издания.57

2) Издание должно быть совершенно полным, т. е. содержать всё, написанное Пушкиным как в творческом плане, так и в нетворческом. В него должны войти все те материалы, которые стали потом объединяться наименованием «рукою Пушкина»,58 — деловые бумаги, памятные записи и заметки, денежные счеты, выписки и конспекты материалов для работы, планы изданий, списки произведений (материалы для изданий) и пр. Само собою разумеется, что в основной текст включаются все имеющие самостоятельное значение (т. е. не относящиеся к истории текста других произведений) наброски и отрывки всех жанров.

3) Все входящие в издание основные тексты рассматриваются, помимо редактора и контрольного рецензента, редакторским совещанием, о котором говорилось выше, и каждое новое чтение, предложенное для внесения в основной текст, особенно в текст, основанный на прижизненном печатном источнике, утверждается всеми редакторами.

4) Полнота издания заключается не только в полноте основных текстов, но и в том, что в него должны войти все материалы по истории текста каждого произведения, как печатные, так и рукописные, т. е. все варианты черновых рукописей, предшествующие окончательному (основному) тексту, и все редакции, предшествующие окончательной; в отдельных случаях — разночтения списков, на которых основывается окончательный текст;59 все рабочие материалы, относящиеся к художественным,

- 580 -

мемуарным, историческим произведениям, планы, выписки, заметки, предположенные эпиграфы, заглавия и подзаголовки и пр.

5) Введение в издание всех вариантов черновых рукописей, к чему стремилось, но безуспешно, старое, дореволюционное академическое издание Пушкина, стало возможно лишь в результате принятой в советском академическом издании новой системы их подготовки — новых методов анализа и исследования черновых рукописей и новых приемов их «подачи», т. е. публикации в издании.

Эта новая система исследования и публикации вариантов, представляющая собою важнейший и самый новаторский элемент большого академического издания, будет далее рассмотрена более подробно.

6) Каждое произведение в академическом издании должно сопровождаться подробным и всесторонним комментарием монографического, исследовательского характера (в зависимости, конечно, от значения и размеров произведения, его места в творчестве Пушкина, объема относящихся к нему материалов); комментарий должен содержать исчерпывающие данные о каждом произведении по трем основным разделам: текстологическому, историко-литературному, реально-энциклопедическому.

Отметим сейчас же, что по этой широкой, подлинно академической и научной программе комментарий ко всему изданию осуществлен не был: лишь один VII том, содержащий драматургию Пушкина, подготовленный и выпущенный раньше всех остальных, в 1935 году, был прокомментирован полностью. Он и остался единственным, выполненным по первоначальной программе. В 1937 году том был издан вторично, но уже без комментариев, с одними краткими справочными примечаниями.60

Таких исчерпывающих, широких, научно обоснованных задач в области текстологии (если ограничиваться только этой областью) не ставило себе ни одно издание собрания сочинений какого-либо классика, не только в русской, но и в мировой литературе. Западноевропейская текстология, построенная на изучении и издании античных и средневековых текстов, выработала тончайшую систему методов установления основных текстов и систему реальных комментариев. В отношении же изучения истории текста практика изданий классиков новой литературы (XVII—XIX веков) ограничивалась сличением и филологическим анализом вариантов и разночтений печатных текстов и, в известной мере, беловых рукописей, не стремясь к исчерпывающей полноте материала.61 Черновые рукописи поэта, писателя служили и служат материалом для исследований, вернее — иллюстрациями к нему, но не было и нет до сих пор твердо установленной системы их анализа и публикации, построенной на теоретических основаниях. Тем более значительным и новаторским следует признать текстологический опыт, предложенный и осуществленный в 30-х годах нашего века в советском академическом издании сочинений Пушкина.

- 581 -

Издание в таком плане могло быть задумано и осуществлено, разумеется, не «на пустом месте»: ему предшествовала длительная исследовательская работа С. М. Бонди, Г. О. Винокура, Ю. Г. Оксмана, Б. В. Томашевского, М. А. Цявловского и др. В их трудах62 вырабатывались основные начала новой системы расшифровки, анализа, публикации текстов. Накануне начала работ над планомерной, коллективной подготовкой томов издания был выпущен в 1934 году известный «Пушкинский том» «Литературного наследства» (№ 16—18), в котором приняли участие почти все будущие основные сотрудники академического издания. Ряд работ, и среди них в особенности замечательные статьи С. М. Бонди и Б. В. Томашевского, представил собою блестящие образцы того, как нужно рассматривать и анализировать черновые и другие рукописи и иные источники текста и какие широкие, глубокие, далеко идущие выводы можно сделать из текстологического анализа их. Эти и другие работы были уже выражением той системы, тех методов изучения рукописей Пушкина, которые затем легли в основу академического издания. Система эта, удивительная по своей стройности, простоте, ясности и всеобщности, главным создателем которой был С. М. Бонди, может быть выражена в следующих основных чертах.

9

«Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная», — сказал однажды Пушкин.63 Именно таким «следованием за мыслями» поэта и является работа текстолога над рукописью Пушкина — «наука самая занимательная»; в этом и заключается основа и сущность метода анализа пушкинского (да и всякого другого) автографа.

Черновик Пушкина — будь то стихи или проза, художественный, эпистолярный или деловой текст — есть всегда своего рода стенограмма творческого процесса. Пушкин обдумывал и создавал всякое свое произведение с пером в руке, кладя на бумагу каждую (или почти каждую) свою мысль, каждый образ, каждый оборот, эпитет или глагол, сменяющие друг друга. Черновая рукопись этот процесс и отражает: ход развития образного — зрительного и звукового — мышления, выбор между различными словесными выражениями мыслей и их смена, постепенное раскрытие и фиксация замысла — все это засвидетельствовано автографом. Если прежняя текстология могла воспринимать черновую рукопись лишь как нечто неподвижное и застывшее, как бесформенную сеть отдельных, бессвязных отрывков слов и фраз, не составляющих ничего цельного и почти не поддающихся осмысленному прочтению (таковы транскрипции старого академического издания Пушкина, работы В. Е. Якушкина, П. О. Морозова, И. А. Шляпкина, М. Л. Гофмана), то современная нам текстология, возникшая и разработанная на подступах к новому академическому изданию, видит в черновом автографе нечто совершенно иное: в самом запутанном и по виду бесформенном черновике она видит движущуюся во времени и изменяющуюся творческую мысль, творческий процесс, целесообразный, целеустремленный, ведущий к определенной цели — к наиболее законченному и совершенному выражению творческого замысла. Определить этот замысел и уяснить место данного черновика в его осуществлении — таков первый, исходный момент в работе текстолога. Отсюда идет ее развитие, «следование за мыслями» поэта (насколько это, разумеется, возможно, в зависимости от филологической подготовки текстолога, его опытности и мастерства, его поэтического чутья и понимания творчества

- 582 -

поэта, а также и от самого изучаемого текста). Работа заключается в анализе рукописи, в расслоении ее в той последовательности и в том порядке (не топографическом, а временно́м и логическом порядке), в каком двигалась, по нашему представлению, творческая мысль поэта в направлении к определенному, законченному по форме и по смыслу целому. По исключительно точному и верному определению С. М. Бонди, нужно при анализе чернового текста «идти в работе не от частей к целому, а от целого к частям (и потом опять к целому)».64 Это положение звучит парадоксом — но дело обстоит именно так. Понимание общей структуры черновика, его смысла и значения, его места в том целом, к которому он принадлежит (если черновик представляет собою лишь часть произведения) — вот необходимая основа для понимания всех его частностей, каждого стиха (или фразы) и каждого слова. Только поняв и усвоив общее движение творческой мысли поэта, текстолог может понять каждый возникший в ней и оставленный вариант, найти ему место и установить общую связь вариантов с целым текстом и между собою, — одним словом, может, хотя бы и приближенно, до известной степени и с неизбежной долей гипотетичности, повторить ход творческой работы Пушкина (насколько, конечно, это позволяет сохранившийся в рукописях материал).

В процессе анализа и расслоения во времени чернового текста исследователь возвращается «от частей к целому», производит синтез изученного им текста путем приведения всех вариантов, от первых до последних, к самому позднему их слою, последнему на данной стадии работы (т. е. в данной рукописи) и по возможности наиболее законченному и цельному. Это так называемая сводка чернового текста. К сводке подводятся все предшествующие ей варианты, в порядке их появления в авторской рукописи, все примыкающие к тем же вариантам отдельные наброски, не имеющие с ними непосредственной связи, а также незаконченные последующие переработки, не введенные в сводку. Обе эти стороны исследования черновой рукописи неразрывно связаны между собою: система вариантов обосновывает сводку, а сводка скрепляет в одно целое все варианты как результат всей работы.

Нужно, однако, иметь в виду, что текст такой сводки всегда в известной мере условен, сводка отражает заключительный момент творческой работы автора над данной рукописью (но не над произведением, по крайней мере не всегда), закрепляет этот момент, фиксирует его, но на самом деле закрепленным является не завершение авторской работы, а ее перерыв, за которым должно следовать продолжение; если такого продолжения нет, произведение остается неотделанным, незавершенным, и, хотя сводка

- 583 -

в таком случае может и должна служить основным текстом, этот «основной» текст отнюдь не равнозначен тому, к какому пришел бы Пушкин, продолжая работу. Изучение так называемых «полубеловых» рукописей поэта, перебеленных им с черновиков, показывает, что в процессе перебелки Пушкин еще многое «додумывал», перерабатывал и совершенствовал одни пассажи черновика, дорабатывал другие, неотделанные в черновике, отменял и вычеркивал третьи. Поэтому вполне закономерно, что основные тексты, извлеченные из черновых рукописей, не остаются стабильными, но колеблются — или могут колебаться — от издания к изданию в зависимости от новых чтений и нового понимания этих текстов. Здесь не должно быть ни упреков текстологам за «плохую» работу, ни раз навсегда установленных чтений, тем более такие тексты не могут быть названы «каноническими».

Система изучения и публикации рукописей, предложенная С. М. Бонди и разработанная коллективом сотрудников академического издания, представляется самым большим, принципиальным и новаторским его достижением. Она открывает новую страницу в истории текстологии новой русской литературы вообще, и это ее новаторское, теоретическое значение до сих пор, в сущности, не получило должной оценки.65

Одним из главных ее достоинств, помимо ясности, простоты, логичности и строго научной объективности, является ее гибкость: это не застывшая в своем единообразии неизменная схема, это — практическое руководство, меняющее текстологическую методику в зависимости от материала и от надобностей исследования. Приемы анализа прозаического текста, основанные на тех же общих принципах, что и анализ стихов, имеют от приемов последнего некоторые естественные и необходимые отличия, зависящие прежде всего от того, что в работе над стихотворной рукописью текстолог руководствуется твердой единицей текста — стихом, в иных случаях и строфою, т. е. определенным размером и рифмовкой; в прозаическом же тексте единицей служит смысловой и даже произвольно выбранный отрезок. Далее, если в большинстве случаев сводка является последним слоем рукописи, к которому подводятся предшествующие ему варианты, то в иных случаях, когда последний слой является окончательным, т. е. основным текстом или совпадает с ним, но исходит от иной, значительно отличающейся редакции, эта последняя может быть самостоятельной сводкой, от которой выводятся позднейшие варианты, вплоть до последнего слоя.

Наконец, помимо изложенной здесь общей системы подачи вариантов к каждому стиху как к основной единице, может быть применена иная система, предложенная С. М. Бонди еще на первом этапе работы (см. черновой текст песни русалок в драме «Русалка» — VII, 330—334) и потом получившая распространение в других стихотворных текстах, в особенности в томах стихотворений (II и III): анализ рукописи не разбивается на единицы — стихи, но ведется последовательно, единым творческим потоком, по целому смысловому или метрическому отрывку в несколько стихов, и в этот «поток» входят все (или почти все) возникающие в процессе авторской работы варианты. Такая система, несомненно, точнее и нагляднее отражает творческую работу поэта; но она заставляет по многу раз повторять одни и те же, уже отработанные стихи, а главное — требует

- 584 -

большой осмотрительности и такта со стороны исследователя в выборе анализируемого отрезка и в расслоении работы над ним поэта. Чаще всего две эти системы комбинируются вместе в зависимости от материала.

Такова в самых сжатых и общих чертах та система чтения, анализа и публикации рукописей Пушкина (и прежде всего, разумеется, черновых), которая легла в основу подготовки академического издания. Овладение этой системой и ее применение дали возможность преодолеть огромные трудности, стоявшие перед редакторами издания, которые не имели в своем распоряжении даже полного научного описания рукописей поэта.

Выработанная система дала возможность участникам издания достичь того, что было не под силу старой Академии наук и ее текстологам, и дать поистине монументальное собрание сочинений Пушкина. Академическое издание ввело в научный оборот все рукописи Пушкина, известные ко времени выпуска его отдельных томов (а затем — ко времени выхода в свет его дополнительного, «справочного» тома в 1959 году);66 оно исчерпало пушкинский рукописный фонд и раскрыло его в научно обработанном виде для дальнейшего изучения. Ни одно исследование, касающееся вопросов творчества Пушкина, не может быть осуществлено без обращения к публикациям академического издания, и к этому есть важное основание.

Дело в том, что есть одно существенное отличие шестнадцатитомного академического издания от предшествующих ему полных, но неакадемических собраний сочинений Пушкина в советских изданиях — «Красной нивы», ГИХЛ, Гослитиздат, «Academia» и всех прочих, избранных или частичных. Отличие заключается в том, что подобного рода массовые издания ставили и ставят себе целью дать выверенный по разным источникам основной текст, т. е. результаты обследования источников, в том числе и рукописных; изучение предшествующих этапов работы поэта, изучение тех рукописей, которые не являются прямым источником основного текста, не входило и не входит, как правило, в их задачу. Между тем одной из главных целей академического издания Пушкина (да и всякого другого классика), помимо установления основного текста, является изучение и публикация всех материалов для истории текста каждого произведения, выявление всех редакций и вариантов, предшествующих основному тексту или имеющих самостоятельное значение (поскольку, разумеется, для этого есть материал).

Вполне естественно, что более всего материала для новых чтений и новых композиционных решений представляют тексты, печатаемые по рукописям, и особенно те, которые извлекаются из черновиков — единственных источников текста. Разумеется, здесь нужно помнить сделанное выше замечание об условности и гипотетичности всякого текста, не доведенного до завершающей отделки самим Пушкиным и чтение которого зависит в той или иной степени от мастерства текстолога. Но это замечание в еще большей мере относится к композиции ряда стихотворных и

- 585 -

прозаических текстов, установление которой особенно затрудняло и прежних, и нынешних текстологов; здесь и наибольшее количество вопросов, остающихся нерешенными и теперь, после академического издания.

Ряд текстов, известных уже давно, но печатавшихся в качестве отдельных, разрозненных отрывков, после академического издания приобрели цельность и большую или меньшую полноту. Так, впервые явилось во II томе издания чрезвычайно важное для определения политических и эстетических взглядов Пушкина его послание к В. Ф. Раевскому («Ты прав, мой друг, напрасно я презрел...», 1822). Оно печаталось прежде в форме нескольких самостоятельных отрывков разных стихотворений; попытки объединить их не давали результатов. В процессе работы над академическим изданием И. Н. Медведева предложила гипотетическую композицию послания, а М. А. Цявловский установил имя его адресата.67 Таков и реконструированный С. М. Бонди на основании черновых рукописей почти полный текст другого значительного послания Пушкина — к друзьям, членам «Зеленой лампы», написанного в 1821 году и тогда оставшегося неотделанным. От этого цельного текста позднее откалывались неиспользованные куски; крупнейший из них — стихотворение «Горишь ли ты, лампада наша?», включенное Пушкиным в письмо к Я. Н. Толстому от 26 сентября 1822 года. Правда, редакторы II тома академического издания поместили реконструкцию С. М. Бонди в вариантах к тексту из письма к Я. Н. Толстому в качестве «Предположительной реконструкции первоначальной редакции послания», не вводя ее в основной текст.68 Но позднее Б. В. Томашевский в трехтомнике стихотворных произведений Пушкина (1955) дал реконструированную первоначальную редакцию послания в качестве самостоятельного стихотворения 1821 года и ввел в основной текст, лишь в несколько иной композиции, нежели С. М. Бонди,69 и то же повторил во втором десятитомном (малом академическом) издании 1956 года.70 Позднейшее издание (Гослитиздат, в десяти томах, т. I, 1959) поместило лишь текст, вошедший в письмо к Я. Н. Толстому; таким образом, вопрос о большом послании 1821 года остался открытым и будущим редакторам придется его решать.

В общем, однако, количество новых стихотворных текстов, введенных академическим изданием, невелико. Значение его не столько в новых произведениях (что, как известно, составляло главную заботу и даже «пафос» изданий Геннади, Ефремова и Морозова), сколько в новом прочтении, в улучшениях текстов многих стихотворных произведений, печатающихся по рукописям, особенно черновым. В этом отношении поучительно проследить картину последовательных публикаций одного и того же текста от его первого напечатания до академического издания. Даже заново пересмотренные и относительно точные тексты изданий 30-х годов («Красной нивы», ГИХЛ, «Academia») значительно отличаются от чтений академического издания и следующих за ним.

Самой значительной публикацией новых текстов в академическом издании является, без сомнения, «История Петра», напечатанная впервые

- 586 -

в 1938 году в полном (т. е. по крайней мере дошедшем до нас) ее составе под редакцией П. С. Попова. До тех пор известная лишь в незначительных отрывках, впервые частично опубликованных еще П. В. Анненковым, и долго считавшаяся утраченной рукопись «Истории», сохранившаяся на самом деле почти полностью, была обнаружена в 1917 году, но и после этого не печаталась ни разу (кроме небольших частей) вплоть до Х тома академического издания.71 Последнее не было лишено недостатков, лишь отчасти устраненных в дополнительном тираже тома (1950), во втором издании академического десятитомника (т. IX, 1958) и в справочном томе (1959). Внимательные и интересные исследования И. Л. Фейнберга добавили новые отрывки в опубликованные П. С. Поповым материалы, а главное — внесли несколько важных исправлений и уточнений в напечатанный им текст,72 не говоря о новом истолковании самих документов. Тем не менее впервые введенные в научный оборот академическим изданием тексты составляют его неоспоримую заслугу.

Другой «новинкой» академического издания, едва ли многим менее важной, чем тексты «Истории Петра», являются материалы к «Истории Пугачева», составившие вторую книгу IX тома издания. Редактор тома, В. Л. Комарович, впервые здесь собрал, систематизировал, прочитал и опубликовал массу подготовительных материалов, документов, выписанных Пушкиным из архивных дел, законспектированных или пересказанных, в большей своей части обработанных в «Истории Пугачева» и в примечаниях к ней, частично оставшихся неиспользованными. Громадный, в 16 печатных листов именной указатель, составленный Г. П. Блоком, раскрывает содержание как самой «Истории», так и этих материалов, представляя своего рода комментарий к ним, необходимый каждому исследователю.

Таким образом, два больших тома новых, неизвестных читателям текстов — подготовительный текст к «Истории Петра» и материалы к «Истории Пугачева» — представляют собою крупнейшие достижения академического издания в смысле приращения пушкинского рукописного наследия. И это достижение еще долго будет изучаться исследователями — литературоведами, текстологами и историками.73

Нет почти новых текстов (новых произведений, кроме черновых редакций) и в томах критико-публицистической и автобиографической прозы академического издания (XI и XII). Но внимательный пересмотр рукописей, произведенный сначала В. В. Гиппиусом,74 потом Б. В. Томашевским,75 внес ряд уточнений в состав, композицию и текст многих важнейших

- 587 -

статей, в особенности заготовлявшихся Пушкиным в 1830 году для «Литературной газеты» полемических статей, оставшихся в запутанных, отрывочных, многослойных черновиках, таких, как «Возражения на критики», «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений», «Разговор о критике». Следует, однако, отметить, что многое в решениях обоих редакторов представляется неокончательным, было подвергнуто пересмотру позднейшими редакторами и не может быть признано и теперь вполне выясненным и решенным.76

Особое место в текстологии академического издания занимает проблема, впервые поставленная им теоретически и практически и разрешенная если не всегда бесспорно, то в большинстве случаев вполне убедительно: проблема установления текстов, не печатавшихся при жизни Пушкина и не сохранившихся в автографах (или сохранившихся в неточных автокопиях и черновых набросках). Проблема касается по преимуществу стихотворений общественно-политического содержания, ходивших по рукам в списках или хранившихся в памяти современников и записанных позднее, а также некоторых других, подлинники которых утрачены. Это — эпиграммы 1817—1825 годов (не все, но в большинстве), «Ноэли» 1818—1819 годов, послания к Чаадаеву («Любви, надежды, тихой славы...»), к Горчакову («Питомец мод, большого света друг...»), «Кинжал», послание в Сибирь («Во глубине сибирских руд...»), «Друзьям» («Нет, я не льстец, когда царю...») и некоторые другие. Источниками для их публикации являются списки, современные, а отчасти и позднейшие, восходящие к автографам, хранившиеся под спудом или ходившие по рукам, в составе целых сборников «потаенной» литературы или в отдельных рукописях. Такого же рода списки являются источником уточнения текстов и для ряда стихотворений, иные из которых хотя и напечатаны при жизни поэта, но с цензурными искажениями и пропусками, не сохранились в автографах или дошли до нас в черновых, не окончательных или приспособленных для цензуры самим автором рукописях. Среди них такие значительные, как ода «Вольность», «Деревня», «Свободы сеятель пустынный», оба послания к цензору (1822 и 1824), «Андрей Шенье», «Моя родословная» и др.

Громадная работа, занявшая многие годы, была проведена М. А. Цявловским для выявления, описания, критического изучения и сравнительной оценки нескольких сотен списков этих и других стихотворений, извлеченных из десятков сборников и альбомов пушкинского времени, из тетрадей позднейших собирателей, вроде С. Д. Полторацкого, из многих личных архивов, из дел III Отделения и т. д. Результаты этих разысканий вошли в академическое издание как источник многих текстов или поправок к испорченным стихам, вариантов, указывающих на неизвестные нам в автографах стадии работы, а также как материал для текстологических примечаний (II, 1007—1014). Мало того, в ряде случаев, когда сохранился автограф или напечатанный самим Пушкиным текст, списки тем не менее служат для уточнений, устранения цензурных и автоцензурных искажений и т. п. Достаточно назвать такие произведения, как ода «Вольность», послание к Н. Я. Плюсковой («Ответ на вызов...», 1819),

- 588 -

«Деревня», послание к Энгельгардту («Я ускользнул от Эскулапа»), «Свободы сеятель пустынный» (где один стих, отсутствующий в автографе, вводится по 13 спискам), эпиграмма на М. С. Воронцова (которая, при наличии автографа в письме к Вяземскому, вводится в основной текст в другой, вероятно, позднейшей редакции, неизвестной в автогфаре, но сохранившейся в 12 списках) и пр.

Не все построения, сделанные М. А. Цявловским на основании списков, были бесспорны и приняты позднейшими издателями (см., например, «Ноэль» — «Ура! в Россию скачет...», 1818), но это не умаляет значения его работы. И следует лишь пожалеть, что написанное им исследование о списках как источнике многих политических стихотворений Пушкина (и вообще — источнике текста) до сих пор остается ненапечатанным.

10

Академическое издание собрания сочинений Пушкина явилось не только новым этапом советского пушкиноведения, но и новым словом в текстологии новой русской литературы, в советской филологии вообще. По его образцу, следуя выработанным им принципам, стали строиться другие академические издания сочинений русских классиков — Н. В. Гоголя, М. Ю. Лермонтова, Г. И. Успенского — и издания полуакадемического типа, выходящие в Гослитиздате и в серии «Библиотеки поэта».

Выработка критически установленного основного текста, в особенности текста, извлеченного из рукописей, анализ черновиков, исследование истории текста и создания отдельных произведений — все эти вопросы эдиционной практики и истории новой литературы получили в академическом издании Пушкина прочное обоснование, новые, более совершенные методы разрешения, стали глубже связаны с современной литературной методологией. Эти серьезные достижения издания не были, однако, оценены по достоинству (а его недостатки и промахи не были объяснены и исправлены) в научно-литературной критике; в сущности, издание остается не оцененным и до сих пор.

Еще в 1941 году, когда издание не было закончено, один из его видных участников Г. О. Винокур, отвечая на критику орфографических и пунктуационных принципов издания, выдвинутую известным лингвистом В. И. Чернышевым, писал: «Научная критика нового академического издания ... должна была бы оказать большую услугу советскому литературоведению. Академическое издание дает обильный материал для критики, которая ставит себе целью внимательное и серьезное обсуждение проблем и принципов, и нуждается в ней... Но приходится констатировать, что объективное научное обсуждение вышедших томов академического издания до сих пор еще почти не начато. Никем не поставлен еще вопрос о том, что нового дает академическое издание для изучения и понимания Пушкина. Никто не обсудил с подобающей подробностью принципы нового издания и их достоинства или недостатки с точки зрения их общефилологического значения».77

За прошедшую с тех пор четверть века положение почти не изменилось. Даже формальное окончание (вернее, прекращение) издания в 1949 году не вызвало ничего, кроме легковесной и некомпетентной статьи В. Бутусова.78 Других разборов общего, теоретического характера

- 589 -

не появлялось; посвященные изданию доклады С. М. Бонди и других, прочитанные на XI Всесоюзной Пушкинской конференции 1959 года, остались в стенограммах и кратких отчетах;79 немногие критические статьи и общие работы ограничивались упреками редакторам за то, что они якобы не выполнили своих обязательств, не закончили издания в предположенном полном объеме, не дали и обещанных развернутых комментариев.80 Эти упреки, являющиеся плодом недоразумения или неосведомленности, получили исчерпывающий ответ в статье С. М. Бонди, где освещены те исключительно трудные условия, в которых готовилось и выпускалось академическое издание.81 Не повторяя всего, что так горячо и убедительно показывает в своей статье С. М. Бонди, необходимо остановиться на основных моментах истории академического издания Пушкина.

Как сказано было выше, необходимой составной частью издания должен был быть развернутый текстологический и историко-литературный комментарий к каждому произведению. С таким комментарием и вышел выпущенный в 1935 году VII том (драматургия) под общей редакцией Д. П. Якубовича. Обширные комментарии к нему, выполненные крупнейшими специалистами,82 несмотря на их 30-летнюю давность и устарелость некоторых положений, являются богатым и надежным источником сведений о драматическом творчестве Пушкина. Но этот том стал и единственным в своем роде: ради ускорения издания, выход первых томов которого был связан с 1937 годом, редакции было предложено (вопреки мнению ее участников-пушкинистов) отказаться от полных комментариев и даже не сократить их (что было бы, быть может, целесообразно и оправдано обстоятельствами), а заменить краткими текстологическими справками, содержащими сведения а) об источнике основного текста, б) о прочих, рукописных и печатных, источниках текста, местах хранения и публикации рукописей, в) о времени внесения произведения в собрание сочинений Пушкина, г) о датировке произведения. Сведения эти должны были даваться в самой сжатой форме, без каких бы то ни было пояснений и без аргументации. В таком виде был повторен в 1937 году VII том, были изданы и все остальные. В 1949 году издание было сочтено и объявлено законченным, хотя на самом деле это было далеко не так. Через десять лет, в 1959 году, вышел, преодолев большие издательские трудности, дополнительный (вне нумерации, но по существу XVII) том, содержащий поправки и дополнения к изданию, сводный именной указатель и указатель произведений. Но и после его выхода в свет

- 590 -

издание не может считаться законченным. Остаются неизданными по крайней мере два тома: один, содержащий материалы, называемые «рукою Пушкина» (они лишь частично вошли в справочный том), — записи, пометы, выписки и конспекты чужих произведений, записи народных песен и сказок, расчеты и планы изданий, списки произведений и пр.; другой, посвященный рисункам Пушкина как необходимой составной части его творчества, который предполагалось издать в виде альбома в систематическом и хронологическом порядке, с пояснениями, необходимыми по существу для понимания содержания рисунков и, таким образом, выходящими за пределы текстологических справок, принятых во всех других томах. Повторяем, без этих элементов академическое издание полного собрания сочинений Пушкина не может считаться ни полным, ни законченным, следовательно, оно не удовлетворяет первому из требований, предъявляемых к академическому изданию.83

Но не только в этом заключается неполнота издания и его отступление от подлинной академичности. Незавершенность его выражается и в отсутствии комментариев, которые давали бы — как минимум — мотивировки выбора и построения основных текстов, обоснования датировок как всего произведения в целом, так и отдельных этапов работы над ним. Вместо этих необходимых в научном издании сведений примечания дают лишь короткие справки без мотивировок и объяснений, что не удовлетворяет требованиям не только академичности в собственном смысле слова, но и научности, поскольку всякое утверждение, претендующее на научность, должно быть критически рассмотрено, аргументировано и доказано.84

Наконец, осталось невыполненным — отчасти из-за начавшейся в 1941 году войны, отчасти же по издательским условиям — и обещание, данное редакцией издания в том же цитированном выше предисловии к I тому: «Все вопросы, связанные с обоснованием текста, с датировкой, с доказательством принадлежности Пушкину печатаемых в отделе Dubia стихотворений, являются предметом особой комментаторской работы, неотъемлемой от изучения творческой истории произведения, т. е. истории создания и работы Пушкина над данным произведением в свете идеологических, исторических, историко-литературных и биографических фактов. Подобного рода комментарий издается в виде особой серии трудов

- 591 -

Редакционной коллегии издания... В настоящем издании дается лишь результат подобных исследований, без его мотивировки» (I, стр. XIII).

Работа над этой обещанной серией монографических, полных комментариев (по образцу тех, которые вошли в первое издание VII тома, 1935 года) была тогда же начата и значительно продвинута, но серия так и не вышла, а написанные для нее статьи впоследствии были частично опубликованы в отрывках, частично остались в рукописи, а частично пропали в силу разных обстоятельств. Как бы то ни было, и тексты, и датировки, т. е. важнейшие текстологические элементы издания, остаются, по выражению Б. С. Мейлаха, «зашифрованными» — без мотивировок и критических пояснений.

Тем не менее и в таком незавершенном, неполном виде академическое издание сочинений Пушкина было и остается научным явлением исключительно большой и разносторонней ценности не только для пушкиноведения, но и для всей русской филологической науки вообще.

Вслед за академическим изданием был выпущен ряд других собраний сочинений Пушкина, особенно в послевоенные годы, построенных на его основе, с пересмотром и исправлением некоторых текстов, но, разумеется, без других редакций и вариантов (исключая немногие, наиболее крупные и значительные), зато дающих такие материалы из раздела «Рукою Пушкина», которые в академическое издание так и не вошли, например записи народных песен и сказок.

Особенностью десятитомника 1949 года, вызвавшей немало возражений и упреков при обсуждениях изданий, является отказ редактора от употребления в текстах, извлеченных из черновых рукописей, редакторских скобок, принятых в других изданиях, как в большом академическом, так и в массовых, — прямых скобок для обозначения зачеркнутых в подлиннике слов и угловых — для обозначения конъектурных дополнений. Отсутствие скобок, конечно, облегчает чтение и делает издание более доступным читателю неспециалисту. Но оно дает часто неточное и даже ложное представление о тексте как о законченном, тогда как он на самом деле далеко не отделан и является результатом редакторских конъектур и введения зачеркнутых слов и строк вместо незаконченных исправлений, т. е. позднейших вариантов. Эти замечания несомненно имеют основания, но верно и то, что ломаные скобки в случаях ясных и несомненных дополнений недописанных слов и строк — скобки, безусловно необходимые в академическом издании, представляются излишним педантизмом в издании массовом, каким по существу является академический десятитомник. Правильное решение заключается в осторожном и тактичном отборе случаев, где скобки необходимы, от случаев, где они могут быть опущены.

Последним, недавно законченным изданием сочинений Пушкина является выпущенное в 1959—1962 годах Гослитиздатом десятитомное собрание, в котором два последних тома занимают письма поэта.

Тексты издания, по заявлению редакции в предисловии к I тому, «печатаются по Полному собранию сочинений А. С. Пушкина в шестнадцати томах, изд. Академии наук СССР, с исправлениями по материалам подготовленного к печати дополнительного тома XVII указанного издания» (т. е. выпущенного в 1959 году справочного тома). Заявление это не вполне точно, так как в ряде случаев, особенно в томах VI (критика и публицистика) и VIII («История Петра I»), тексты издания пересмотрены и исправлены независимо от академического издания. Главным текстологическим новшеством является не самый текст, а расположение произведений, которые в первых шести томах издания распределены по двум отделам: в первом (по заявлению Редакции) «все законченные произведения, а из незаконченных — произведения, имеющие внутреннюю

- 592 -

художественную цельность»; во второй отнесены незавершенные произведения, планы, отрывки и наброски. Такое распределение материала не вызывает в принципе возражений: все дело в применении заявленного правила; но здесь мы находим ряд случаев, когда применение его носит субъективный или случайный, а иногда слишком формальный характер. Так, в I томе лицейские стихотворения разделены по чисто формальному признаку: в первый отдел включены лишь немногие произведения, внесенные Пушкиным в издания «Стихотворений» 1826 и 1829 годов, все же остальные, и в том числе печатавшиеся Пушкиным в журналах и такие значительные, как «Лицинию», «Сон», «Городок», «Послание Юдину», отнесены во второй раздел, т. е. в разряд «незаконченных» или второстепенных. Этот формальный принцип, пусть неудачный по существу, но выдержанный в пределах лицейского творчества, оказывается, однако, неприменимым к дальнейшим периодам и годам, к произведениям других жанров, да еще когда он понят и проведен очень произвольно.

Так, в первый раздел стихотворений I тома попали некоторые дубиальные по принадлежности или по тексту мелочи, вроде эпиграммы «Есть в России город Луга», а во второй раздел II тома — такие значительные и почти завершенные стихотворения, как отрывок из Ариостова «Orlando furioso», «Альфонс садится на коня» и др. По той же системе расположены тексты III и IV томов — поэмы, сказки, драматургия. Здесь есть интересные новшества. Во второй раздел поэм введены многие произведения, помещавшиеся до сих пор среди стихотворений, но которые могут быть и набросками задуманных и неосуществленных поэм. Среди них — «Исповедь» («Вечерня отошла давно»), «Агасфер» («В еврейской хижине лампада»), «Кирджали» («В степях зеленых Буджака»), «Юдифь» («Когда владыка ассирийский»). Их отнесение к поэмам очень вероятно, но остается все же гипотетическим и едва ли может быть документально доказано на основании имеющихся материалов. С другой стороны, на таких же основаниях могли бы быть внесены в число «незавершенных поэм» такие стихотворения, как отрывок «Блестит луна, недвижно море спит», начало переложения сказки Вольтера «Короче дни, а ночи доле» (1825), набросок о Ме́доке из поэмы Саути (1829 или 1830), переложенные из другой поэмы Саути отрывки «На Испанию родную» и «Родриг» (1835), отрывок из романа Яна Потоцкого «Альфонс садится на коня» (1836) и некоторые другие. Но почти все эти стихотворения являются переложениями начальных эпизодов чужих, иноязычных поэм; Пушкин едва ли имел намерение передать каждую из них полностью, но мог ограничиться отрывком, в виде более или менее крупного стихотворения. Отнесение их к поэмам так же проблематично, как и «Исповеди», «Агасфера», «Кирджали», «Юдифи».

В том же III томе незаконченное и неотделанное начало «Сказки о медведихе» помещено в первом отделе, а наряду с этим совершенно отделанное начало поэмы, или повести в стихах, называемой «Езерский», отнесено ко второму разделу, т. е. к числу неотделанных или второстепенных произведений. Такого же рода замечания вызывают многие из незавершенных драматических произведений, вошедших во второй раздел IV тома. Все эти вопросы подлежат еще всестороннему исследованию. Без детальной и убедительной аргументации их нельзя разрешить в ту или иную сторону. Поэтому вряд ли целесообразно было предлагать массовому читателю подобные новшества, не объясненные и не обоснованные в примечаниях. Вообще же, как уже говорилось, многие текстологические вопросы, возникающие при публикации установленных, казалось бы, текстов, до сих пор не разрешены. Не разрешает их и последнее издание, где тексты даны очень неровно и бессистемно: иные

- 593 -

тома (VI, подготовленный Ю. Г. Оксманом и содержащий критику и публицистику; VIII, подготовленный И. Л. Фейнбергом и содержащий «Историю Петра I») полностью и основательно критически пересмотрены, другие пересмотрены частично, третьи — от случая к случаю. Издание отнюдь не является, таким образом, последним словом текстологического изучения творчества Пушкина, и основная причина такого положения — в невыясненности самого типа издания, представляющего смешение научно-критического с популярно-массовым.

11

Очередной и важнейшей задачей советского пушкиноведения в области текстологии является в настоящее время подготовка нового, академического типа, издания полного собрания сочинений Пушкина. Необходимость такого строго продуманного и тщательно подготовленного издания определяется тем, что, как показывает издательская практика послевоенных десятилетий, даже после большого академического издания не создалось такого издательского текстологического эталона, который был бы твердым основанием как для изучения творчества Пушкина, так и для массовых изданий его сочинений. А установление критического, научно обоснованного текста с разработанной всесторонне и глубоко его историей, с текстологическим комментарием к каждому из произведений (не говоря об историко-литературных комментариях), является первой, исходной, так сказать, задачей пушкиноведения.

Разумеется, новое будущее издание не должно и не может быть повторением первого, шестнадцатитомного. Повторить проделанный там анализ всех черновых рукописей, публикацию всех вариантов было бы невозможно как по издательским условиям, так и по состоянию кадров пушкинистов-текстологов, теперь значительно меньших, чем это было в 30-х годах, а главное, потому, что повторение этой огромной работы совершенно нецелесообразно: свод вариантов, напечатанных в томах большого академического издания, служит надежным материалом для текстологических и историко-литературных изучений творчества Пушкина и не нуждается в полном пересмотре. В своде вариантов есть немало пропусков, недосмотров, ошибочных или спорных чтений. Не все эти отдельные промахи могли быть исправлены в дополнительном томе 1959 года. Обязанностью каждого пушкиниста, работающего над тем или иным произведением и имеющего дело с его текстом, каждого, кто будет работать над редактированием нового издания, является пересмотр и проверка по первоисточникам работы его предшественников, редакторов большого академического издания. Но для этого нужно не новое переиздание всех черновых текстов, а тщательный их пересмотр и отбор для составления заново раздела «Варианты и другие редакции», который должен включить все важнейшие печатные и рукописные материалы по истории текста и созданию каждого сколько-нибудь значительного произведения: громадная работа Пушкина над своим творчеством, и не только художественным, но и критическим, публицистическим, научным, эпистолярным, должна быть широко показана читателю и служить обоснованием основных текстов издания.

Вместе с тем, если задача нового издания — стать «текстологическим эталоном» творчества Пушкина, то этого не следует понимать как возможность установления незыблемого, абсолютно бесспорного («канонического», по терминологии некоторых текстологов) текста; такого текста (конечно, не для всех произведений, но для значительной их части) нет и не может быть, и это касается не только произведений, извлекаемых из

- 594 -

черновых автографов, потому что последние нередко допускают и разное понимание, и разные чтения, из которых в принципе ни одно не может считаться окончательным, но и произведений, для которых есть прижизненные печатные первоисточники. Задача издания — дать текст всесторонне продуманный и обоснованный, который не подлежит произвольному изменению без нового изучения и обоснования или без нового, введенного в научный оборот материала. Именно в смысле тщательного, всестороннего и развернутого обоснования каждого текста и каждой датировки (что влияет на порядок текстов) новое издание и может быть названо изданием академического типа; этим, как видно, предусматривается наличие в нем того текстологического (в широком смысле) комментария, отсутствие которого остается главным дефектом академического издания 1937—1949 годов и навлекло на него столько нареканий. Другим условием «академичности» издания является его полнота, т. е. опять-таки выполнение того требования, которое было заявлено редакцией большого академического издания в предисловии к его I тому85 и которого не было возможности выполнить и в дополнительном томе 1959 года: новое издание, помимо творческих, эпистолярных, деловых документов, должно содержать весь материал, составляющий то, что принято называть «рукою Пушкина».

Осуществлению издания должна предшествовать большая подготовительная работа и ряд изданий научно-справочного и подсобного типа. Основным здесь является выполнение следующих требований.

1. Закончить научное описание черновых, рабочих тетрадей Пушкина, а также отдельных рукописей, входивших в так называемые «жандармские тетради», из фондов Ленинской библиотеки и Государственной Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина, теперь составляющие №№ 829—847, 848—859, 887, 891—892, 893, 1077—1082, 1097—1109, 1204—1216, 1217—1257 и другие в собрании Пушкинского дома (фонд 244, on. 1).86 В составленном О. С. Соловьевой «Кратком описании» автографов Пушкина, поступивших в Пушкинский дом после 1937 года, описание рабочих тетрадей и «жандармских» сборников имеет лишь охранно-справочное, но не научное значение. Научное описание должно быть построено по образцу описания «Рукописей Пушкина, хранящихся в Пушкинском доме», составленного Л. Б. Модзалевским и Б. В. Томашевским и выпущенного в 1937 году, с прибавлением к описанию каждой тетради «истории заполнения» ее.87 Без подобного описания подготовка нового издания будет очень затруднена и даже невозможна.

2. Выпустить вторую часть библиографии изданий сочинений Пушкина и литературы о нем за 1918—1936 годы, составленной Л. М. Добровольским и И. И. Мордовченко, первая часть которой (библиография изданий сочинений, новых текстов и документов) вышла уже давно (1952), а также продолжать текущую библиографию (с 1958 года) и продвинуть работу над некоторыми специальными библиографическими указателями, перечисленными в разделе «Библиография».88

3. Издать давно подготовленный к печати альбом рисунков Пушкина, являющийся необходимым дополнением к академическому изданию 1937—1949 годов и дающий большой материал для комментирования сочинений Пушкина.

- 595 -

Помимо этих изданий научно-справочного характера, подготовка нового издания собрания сочинений Пушкина требует уяснения и решения ряда вопросов научно-эдиционного и текстологического порядка. Первым, основным и самым общим из них, от которого зависит решение всех остальных, является вопрос о типе издания. Вопрос этот решается, очевидно, в том смысле, что издание должно быть если не академическим в строгом смысле слова (так как в нем не будет полного свода вариантов), то академического типа, т. е. абсолютно полным по охвату единиц текста («опусов», по выражению, употреблявшемуся М. А. Цявловским), считая за единицу каждое отдельное произведение и каждую запись самостоятельного значения, независимо от содержания, жанра, характера записи; при этом комментарий к каждому произведению должен, помимо прочих историко-литературных разделов, содержать описание источников каждого текста, обоснование выбора основного текста и его датировки, полную историю замысла, создания и текста каждого произведения.

Из этого общего определения типа издания вытекают следующие вопросы, требующие обсуждения и разрешения: 1) общий план издания. т. е. распределение материала по родам; 2) размещение произведений внутри каждого рода; 3) подготовка основных текстов; 4) отбор вариантов; 5) орфография и пунктуация текстов; 6) тип и содержание комментариев.

Рассмотрим поочередно каждый из этих вопросов.

1. Общий план издания, т. е. распределение материала по родам. Здесь могут быть приняты два разных принципа построения: хронологический, т. е. расположение произведений в одном хронологическом ряду, или родовой (жанровый), т. е. распределение произведений по более или менее крупным жанровым рубрикам. Ни тот, ни другой принципы в чистом виде никогда не применялись ни самим Пушкиным, ни его издателями. Стихотворные произведения всегда отделялись от прозаических, последние же делились на художественную прозу и остальные прозаические жанры. Но стихотворная часть во многих дореволюционных изданиях, включая издания под редакцией П. А. Ефремова 1880, 1882, 1887 годов, издание С. А. Венгерова, старое академическое издание, была размещена в одном общем хронологическом ряду — стихотворения, как законченные, так и в набросках, поэмы, сказки, драматические произведения в стихах, даже (в венгеровском издании) «Евгений Онегин».89 Неудобства такого «порядка» очевидны: крупнейшие поэмы, «Борис Годунов» помещались рядом с набросками ненаписанных стихотворений, что мешало восприятию и тех и других, не говоря о неустановленности хронологии многих и многих стихотворений; история творческого развития Пушкина искажалась и даже упразднялась в угоду мнимой, формальной историчности. С другой стороны, деление стихов и прозы на мелкие рубрики (как это сделано с лирикой в издании под редакцией Валерия Брюсова, 1919) также затемняло общую картину творческого развития поэта и вводило искусственную, не имеющую реальной основы, опять-таки формальную рубрикацию. Естественно, что в послереволюционных изданиях тот и другой принципы в их чистом виде были отвергнуты и

- 596 -

заменены другим, историко-синтетическим и приближающимся к планировке самого Пушкина. Все советские издания полного собрания сочинений Пушкина, начиная с издания 1930 года, приложенного к «Красной ниве», следуют одному общему плану с очень небольшими отклонениями частного характера. По тому же плану построено большое, шестнадцатитомное академическое издание (и это естественно, так как планы всех этих изданий вырабатывались одними и теми же текстологами); плану большого академического издания следуют и три малых академических десятитомника (1949, 1956, 1963). План этот, с некоторыми вариациями, в зависимости от количества томов в данном издании, представляется в таком виде: стихотворная часть — стихотворения, поэмы и сказки (последние в иных изданиях, например в большом академическом, идут после стихотворений), «Евгений Онегин», драматические произведения; прозаическая часть — романы и повести, путешествия, «История Пугачева», «История Петра I», критика и публицистика, автобиографические записи, «рукою Пушкина» (ни в одно издание не входило полностью), письма.

Вопрос, казалось бы, можно считать решенным, но на самом деле это не так. Надо ли сохранять план, выработанный для массовых изданий (ГИХЛ и др.) и механически перенесенный в академическое? Следует ли отступать от планов, намечавшихся самим Пушкиным для собрания сочинений? Такие планы поэт составлял не раз, так и не осуществив их при жизни. Они дают некоторые варианты, но могут быть приведены к такой преобладающей схеме: поэмы (считавшиеся Пушкиным наиболее значительным жанром его творчества); «мелкие» стихотворения; драматические произведения; «Евгений Онегин»; романы и повести в прозе; «История Пугачева» (о включении в собрание своих сочинений критико-публицистических статей и тем более автобиографических материалов Пушкин, конечно, не мог и думать; «История Петра I» не была еще написана).90

Этой пушкинской схеме близко следовал первый научный издатель Пушкина — П. В. Анненков, отступив от нее лишь в том отношении, что стихотворения вынесены им на первое место, за ними — поэмы, «Евгений Онегин», драматургия, проза. Последующие важнейшие дореволюционные издания от пушкинского плана отказались, приняв, как уже говорилось, общий хронологический ряд в основу издания стихотворных текстов. Советские издания вернулись к пушкинской схеме в ее анненковском варианте, и это решение было и исторически, и логически правильным: псевдоисторическая сплошная хронология всех стихотворных произведений в советских изданиях справедливо отвергнута и заменена хронологией внутри каждого поэтического рода — стихотворений, поэм, сказок, драматургии, — и нет оснований отказываться от такого принципа.

Однако самый порядок стихотворных родов, в котором современные издания отступают от пушкинской схемы, может быть заменен и другим, более близким к желаниям Пушкина. Опыт подобного размещения предложил Б. В. Томашевский в трехтомном издании стихотворных произведений Пушкина («Библиотека поэта». Л., 1955). Исходя из указаний самого Пушкина, считавшего не стихотворения, а поэмы и «Евгения Онегина» основными частями своего творческого наследия, Б. В. Томашевский в редактированном им издании расположил стихотворную часть по плану: а) Поэмы; б) «Евгений Онегин»; в) Драматические произведения; г) Сказки; д) Стихотворения (начиная с лицейских по периодам).

- 597 -

Этот план, в принципе более обоснованный, чем план академического издания, вызывает тем не менее два возражения: во-первых, «Сказки» как произведения эпические естественнее было бы помещать после поэм, а не после драматургии, и, во-вторых, при условии помещения всей драматургии в один раздел, драмы в прозе («Сцены из рыцарских времен») и некоторые отрывки оказались бы посреди стихотворных произведений (Б. В. Томашевский мог не считаться с этим нарушением единообразия, так как в его трехтомник прозаические произведения вообще не входят).91 В этих условиях, по-видимому, принятый теперь план издания имеет более всего оснований быть сохраненным или может быть заменен следующим: а) Поэмы и сказки; б) «Евгений Онегин»; в) Стихотворения; г) Драматические произведения.

Какой из существующих и возможных планов будет принят в будущем издании, должна решить авторитетная коллегия пушкинистов-текстологов.

2. Размещение произведений внутри каждого рода. Этот вопрос, по существу, распадается на два: первый — к какому роду произведений относится тот или другой «опус»; второй — как, в каком порядке размещаются «опусы» в пределах одного рода.

Постановка первого вопроса вызвана тем, что многие произведения разных родов и жанров переходят от издания к изданию из одного рода, одного жанра в другой, не находя себе твердо установленного места и определения. Так, в статье Я. Л. Левкович об автобиографической прозе Пушкина убедительно показано, насколько колеблются в изданиях, редактированных разными (а иногда и теми же) текстологами-пушкинистами, понятия дневника и воспоминаний, дневниковой записи и мемуаров: одни и те же тексты меняют места, переходят из раздела в раздел, например из дневников в «Table talk» и обратно, иногда вовсе исчезают, ставя исследователя и читателя в весьма затруднительное положение. Колебания в определениях, а следовательно, и в месте публикации, наблюдаются в отношении других произведений. Так, лицейское творчество Пушкина для большинства редакторов, почти во всех изданиях, представляется монолитным, цельным разделом, из которого ничто не переносится в другие разделы (за исключением стихотворений, вошедших в издания 1826 и 1829 годов и коренным образом для них переработанных: эти стихотворения академическое издание печатает дважды, в лицейских редакциях и в редакциях 20-х годов); но последнее издание (Гослитиздат, в десяти томах) перенесло незаконченные лицейские произведения — поэмы «Монах» и «Бова» (последнюю как богатырско-сказочную поэму в стиле Радищева и Карамзина) — из лицейского творчества в раздел поэм,92 без всякой мотивировки, нарушив традиционные единство и цельность лицейского периода. Что правильнее? Вероятно, решение редакторов последнего издания; но для обоснования его (или отклонения) нужно, конечно, тщательно изучить все соображения, тем более что вопрос имеет безусловно принципиальное значение и то или иное его решение зависит от общего определения лицейского творчества.

В разделе стихотворений 1817—1836 годов есть ряд произведений, которые могут считаться набросками незавершенных или только задуманных поэм;93 другие же могут быть отнесены, как отрывки из неосуществленных драм или даже законченные драматические отрывки, к разделу

- 598 -

драматургии. Так, Б. В. Томашевский относит к драмам отрывок перевода из трагедии Альфиери «Филипп» — «Сомненье, страх, порочную надежду...» (1827),94 тогда как десятитомник Гослитиздата оставляет его среди стихотворений. Следует также решить вопрос, считать ли стихотворный отрывок-монолог, написанный в ноябре 1826 года, «Как счастлив я, когда могу покинуть...» самостоятельным стихотворением (как это делалось в большинстве изданий, включая «большое» академическое) или первоначальным наброском к «Русалке», и следовательно, ввести его в варианты этой драмы.

Нерешенным остается вопрос и о том, следует ли считать «Жениха» стихотворением или сказкой. Академическое издание поместило его в число стихотворений 1825 года, куда включил его и Пушкин во второй части «Стихотворений» 1829 года. Но сам же Пушкин всегда определял «Жениха» как «простонародную сказку» (несмотря на его балладную форму)95 и в одном из неосуществленных издательских проектов объединял с другими своими сказками.96 В число сказок включил его и Б. В. Томашевский в трехтомнике «Библиотеки поэта»97 — и это, по-видимому, справедливо.

Число подобных примеров может быть еще умножено, особенно за счет набросков и отрывков незавершенных или едва начатых произведений: в творчестве Пушкина наблюдаются такие отрывки, жанр которых трудно определить и которые можно с одинаковым основанием относить к стихотворениям или к поэмам, к прозе повествовательной, или критико-публицистической, или мемуарной. Все связанные с такими колебаниями вопросы должны быть тщательно изучены, решены и аргументированы до начала издания, а аргументация должна входить в комментарий как к отдельным произведениям, так и к целым разделам.

Второй частью вопроса о размещении произведений внутри каждого рода является порядок размещения опусов по хронологии и по степени законченности. Первое — хронологический порядок — относится преимущественно к стихотворениям, в меньшей степени к художественной и критико-публицистической прозе, но в сущности ко всем разделам творчества Пушкина. Хронологизация его произведений — один из самых трудных, запутанных и спорных вопросов пушкиноведения, а между тем от его решений, от датировки того или иного произведения зависит часто и его понимание, его связь с окружающими, его интерпретация, решение многих вопросов мировоззрения и стиля. Но известно (и нередко вызывало серьезные нарекания), что порядок произведений, и в особенности стихотворений, колеблется от издания к изданию, вплоть до последнего десятитомника Гослитиздата, колеблется настолько значительно, что даже квалифицированному читателю бывает подчас трудно найти нужное произведение. Почти во всех полных изданиях до 1949 года, включая большое академическое, основными редакторами стихотворений, устанавливавшими их порядок, были М. А. Цявловский и Т. Г. Цявловская (Зенгер), и перестановки, о которых идет речь, свидетельствуют не о недостаточной работе, не о редакторском произволе, но, наоборот, о большой, постоянной, непрерывной работе над датировками текстов, производившейся исследователями, и, конечно, о трудности и сложности самого вопроса.

- 599 -

К сожалению, работа, произведенная М. А. Цявловским и другими редакторами, принимавшими участие в академическом и других изданиях, остается до сих пор почти во всех случаях подспудной, скрытой от читателей и исследователей, тем самым непонятной и вызывающей сомнения. Задачей современных пушкинистов, настоятельно требующей решения независимо от подготовки будущего издания, является пересмотр всех датировок на основании совокупности известных текстологических, документально-биографических и прочих материалов, установление по возможности стабильных, а главное — строго аргументированных датировок и на основании их установление общей творческой хронологии в каждом роде, в каждом разделе творчества не только по годам, но и по месяцам и дням.98 При этом придется решать ряд вопросов общего порядка; например, как датировать многие стихотворения, вчерне набросанные в 1826—1829 годах, а законченные и отделанные в болдинскую осень 1830 года? Как датировать и где помещать стихотворения, обработанные и напечатанные значительно позднее их первоначального написания, например «Аквилон», датированный самим Пушкиным 1824 годом, написанный на самом деле, как можно думать, в 1826, перебеленный в 1830, а напечатанный в 1837 году? На каких основаниях датировать ряд стихотворений, бездоказательно, но по давней традиции датируемых 1832, 1833, 1834, 1835, 1836 годами? Вся аргументация каждой датировки должна, разумеется, войти в комментарий к данному произведению.

Что касается размещения произведений одного рода независимо от датировок, но по степени их законченности, то здесь в принципе приемлем тот порядок, который установлен в десятитомнике Гослитиздата (1959—1962). Стихотворения (и другие произведения) делятся здесь на два основных раздела: в первый входят произведения, напечатанные самим Пушкиным, не напечатанные, но законченные или если не законченные, то доведенные до значительной степени отделки и дающие цельный или почти цельный текст; во второй — отрывки, наброски, незначительные опусы, а также дубиальные по авторству или по тексту. Но, как уже говорилось, этот верный принцип проведен в издании крайне непоследовательно и произвольно, и весь материал требует тщательного и продуманного пересмотра, основанного притом на различии между изданием массовым, популярным (каким является, несмотря на некоторые элементы научной критики, издание Гослитиздата) и изданием академического, т. е. научного в полной мере, типа, о котором у нас идет речь. Одним из необходимых требований является то, что второй раздел должен быть присоединен к каждому году корпуса стихотворений, как это сделано в академическом издании (где, однако, к разделу набросков и отрывков отнесено слишком уж немногое), а не сосредоточен в конце тома лишь с разделением на годы, как в десятитомнике Гослитиздата.

3. Подготовка основных текстов (корпуса издания). Здесь возникает прежде всего проблема атрибутирования Пушкину того или иного произведения из числа стихотворений или прозаических статей. В разделе стихотворений речь идет прежде всего о нескольких эпиграммах общественно-политического

- 600 -

или случайно-биографического характера. Насколько необходим пересмотр в этом отношении всех сомнительных текстов, приписывавшихся или не приписывавшихся до сих пор Пушкину, показывает необоснованное исключение из большого академического издания (даже из числа дубиальных) эпиграммы на Карамзина «В его истории изящность, простота», которую и редакторы дополнительного тома 1959 года напрасно отнесли к Dubia. Колеблется в разных изданиях и положение известной лицейской эпиграммы на Александра I «Двум Александрам Павловичам» и многих других. Особенно труден вопрос о неподписанных статьях «Литературной газеты» 1830—1831 годов, атрибутируемых Пушкину. Вопрос этот был затронут еще Анненковым в «Материалах» (1855), служил предметом многих работ в начале нашего века, был рассмотрен, но вместе с тем и запутан Н. О. Лернером;99 им занимались Б. В. Томашевский,100 В. В. Гиппиус,101 в особенности В. В. Виноградов, посвятивший в последнее время этой проблеме большие исследования в связи с общей проблемой о методах атрибутирования.102

Проблема атрибутирования в отношении Пушкина в основном может считаться разрешенной. Но есть еще случаи, недостаточно выясненные и аргументированные, из числа статей в той же «Литературной газете» или некоторых стихотворений «на случай», приписанных Пушкину мемуаристами. Такие случаи требуют дополнительного исследования и аргументации.103

Переходим к вопросам, связанным с установлением основного текста (корпуса) издания. Строгое соблюдение последней авторской воли, декларированное современной текстологией,104 остается, конечно, в силе как общий теоретический принцип. Но фактически по отношению к Пушкину этот принцип нужно понимать со всей критической осторожностью.

Прежде всего очевидна условность приложения понятия «последней авторской воли» к произведениям, оставшимся в рукописи, незавершенным или извлекаемым из черновиков. Выше говорилось о том, какие разные решения вызывал текст «Медного всадника». Нет законченности и последней отделки и в таких крупных вещах, как «Каменный гость» и «Русалка», где также приходится прибегать к конъектурным чтениям отдельных стихов105 и даже к условному размещению сцен, не согласованных

- 601 -

между собою у Пушкина.106 Очевидна подобная же условность композиции таких произведений, компонуемых из разных автографов, как незавершенная повесть, начинающаяся словами «Гости съезжались на дачу...»,107 «Египетские ночи» (обе импровизации), «Сцены из рыцарских времен» (обе песни Франца) и др.

О принципиально неизбежной условности текстов, извлекаемых из черновых (и даже из беловых) рукописей, уже говорилось выше.

Таково положение с текстами произведений, не напечатанных самим Пушкиным. Но и прижизненные издания не снимают трудностей, возникающих при установлении окончательного текста (основного текста академического издания сочинений). Причины этого разнообразны, как разнообразны и подлежащие разрешению текстологические казусы.

Большинство прижизненных изданий выпускалось Пушкиным заглазно, без его участия.108 Поэтому вмешательство друзей-издателей (Гнедича, Плетнева, Вяземского), а также грамматические представления и требования типографских работников отразились на орфографии и пунктуации изданий, иногда и на их синтаксисе и стилистике. Но это еще не самые трудные случаи.

Другой причиной недостоверности печатного текста и вызываемых им сложностей является то, что состав и текст многих произведений Пушкина менялись при его жизни от издания к изданию. Эти изменения отчасти вызваны авторскими соображениями, обусловленными изменениями литературной и общественной обстановки, изменениями взглядов автора на свое творчество, изменениями в тех или иных личных отношениях, отчасти же являются следствием случайностей, происшедших главным образом от «заглазного» характера изданий, о котором говорилось выше.

Эти последние случаи сравнительно легко обнаруживаются. Так, в издании 1830-х годов («Поэмы и повести», 1835), перепечатывая во второй, третий, даже четвертый раз свои поэмы, Пушкин снимал предисловия, потерявшие свою актуальность или могущие возобновить ненужную теперь полемику (предисловия к «Руслану и Людмиле», к «Кавказскому пленнику», к «Бахчисарайскому фонтану»,109 к «Полтаве»). Но вместе с предисловиями из сборника исчезли и эпиграфы к «Бахчисарайскому фонтану» (из Саади, которым Пушкин очень дорожил) и к «Полтаве» (из «Мазепы» Байрона). Академическое издание 1937—1949 годов отнесло снятые Пушкиным предисловия в «Варианты», а эпиграфы восстановило, и это решение представляется вполне обоснованным.

Более сложным является вопрос о тексте «Бориса Годунова». Трагедия Пушкина печаталась, как известно, в 1830 году, в его отсутствие,

- 602 -

под наблюдением Жуковского и Плетнева, по рукописи, теперь утраченной. Издание вышло с многочисленными цензурными пропусками и искажениями, с выпуском нескольких «народных» и других сцен.110 Источниками поправок к первопечатному тексту и устранения цензурных пропусков являются две рукописи — беловой автограф (ГПБ, № 13, ныне ПД № 891) и авторизованная писарская копия (ЛБ № 2392, ныне ПД № 892). Ни та ни другая, однако, в ряде случаев не дают вполне точных и законченных чтений, вполне ясных композиционных решений. Поэтому даже прекрасная работа Г. О. Винокура, давшего в VII томе академического издания критически выверенный текст, требует нового тщательного пересмотра всех материалов, с непременным условием отказа от традиционных и предвзятых представлений.

Сравнительно легко устанавливается основной текст «Евгения Онегина». Полностью роман при жизни Пушкина был издан дважды: в 1833 и 1837 годах, последний раз — за месяц до гибели поэта. Выпуская роман впервые полностью в 1833 году, Пушкин изъял из него и посвящение Л. С. Пушкину, и предисловие, и «Разговор книгопродавца с поэтом», открывавшие I главу в обоих отдельных ее изданиях — 1825 и 1829 годов, а посвящение П. А. Плетневу («Не мысля гордый свет забавить...»), напечатанное в 1828 году при отдельном издании IV и V глав, перенес в примечания к главе IV. Во втором издании романа, являющемся, без сомнения, «последней волей» автора, посвящение П. А. Плетневу восстановлено как посвящение ко всему роману, однако без имени Плетнева, в остальном композиция издания совпадает с композицией первого издания. По изданию 1837 года, в отношении состава и расположения частей текста, роман и печатается в академическом и других изданиях; но самый текст, вследствие того что в издании 1837 года имеется много опечаток и искажений, воспроизводит текст первого издания 1833 года, более исправного; многие же цензурные и типографские искажения устранены по рукописям и первопечатным текстам. Это один из тех текстологических случаев, в котором все (по крайней мере все существенные) вопросы основного текста решены бесспорно.

Обратимся к другим, более сложным и спорным случаям. Одной из до сих пор не решенных текстологических проблем является дефинитивный текст «Руслана и Людмилы». Переиздавая поэму в 1828 году, Пушкин снабдил ее полемическим предисловием, прибавил знаменитый пролог «У лукоморья дуб зеленый» и эпилог, который не мог быть помещен по техническим причинам в первом издании и впервые появился в «Сыне отечества» 1820 года. Все это не представляет вопросов для современных редакторов. Но наряду с этими вставками поэт внес в текст ряд изменений, порой очень существенных, которые отражают и изменившуюся литературно-общественную обстановку, и новые цензурные условия, и — в известной степени — перемену в некоторых общественных и литературно-эстетических взглядах самого поэта.

В таком же виде (но без полемического предисловия) поэма была напечатана и в третий раз, в первой части «Поэм и повестей» 1835 года. И здесь возникает трудный текстологический вопрос: как печатать поэму в современных изданиях?

«Руслан и Людмила» — памятник юношеской поэзии Пушкина, где отчасти продолжаются некоторые линии лицейской поэзии, а более всего отражается период участия Пушкина в «Зеленой лампе» и тургеневском кружке, вольнолюбие 1817—1820 годов, близость Пушкина к Союзу Благоденствия. Поэтому, казалось бы, ее необходимо сохранять в том

- 603 -

виде, как она сложилась и была напечатана в 1820 году. Но издание 1820 года неполно и несовершенно (дополнения и исправления помещены в «Сыне отечества» того же года), а второе издание, помимо внесения этих дополнений и исправлений, помимо пролога, помимо указанных выше переделок смыслового, идеологического и эстетического порядка, содержит ряд поправок стилистического, художественного рода, показывающих, что поэт рассматривал свое произведение не только ретроспективно, но как живое и современное явление. Из этого следует, что печатать поэму просто по изданию 1820 года мы не можем, не нарушая явно выраженной авторской воли. Академическое издание и приняло компромиссное решение: вся поэма печатается по изданиям 1828 и 1835 годов, но три отрывка, переделка которых вызвана, как можно думать с большой уверенностью, цензурно-политическими или литературно-тактическими соображениями, приведены в соответствующих местах основного текста в подстрочных сносках и повторены в разделе «Варианты печатных изданий» (IV, 28, 51, 59; 277—279).111

Такое решение представляется возможным, но его компромиссность вне сомнений. Поэтому требуется еще и еще раз пересмотреть это текстологическое затруднение,112 тем более что двойное печатание в «Руслане и Людмиле» — не единственный случай в практике академического издания, и можно указать еще на несколько произведений, текст которых не может быть с уверенностью установлен согласно «последней авторской воле» и печатается вдвойне, причем особенность этих случаев заключается в том, что печатный текст дублируется под строкой не по другому печатному же тексту, но по автографу. Так печатается послание «К Овидию» (II, 221), то же видим мы и в тексте стихотворения «Полководец» (III, 379).

Интересный и принципиально важный случай двойного печатания (с приведением текста рукописи под строкой) представляется в XI главе «Капитанской дочки» («Мятежная слобода»). Как известно, в процессе работы над текстом романа Б. В. Томашевский впервые обнаружил, что беловой автограф главы (ЛБ № 2381, теперь ИРЛИ — ПД № 1053), никогда и никем до тех пор, в сущности, не обследованный, представляет два слоя, причем первый слой (до переработки) образует редакцию, отличную от окончательной и дающую иной оборот всему очень важному эпизоду приезда Гринева в Берды и свидания его с Пугачевым — оборот, делающий Гринева не пленником, а гостем Пугачева, явившимся к нему с намерением просить о помощи для спасения Маши Мироновой. Такая редакция сделала бы Гринева в какой-то мере действительно союзником Пугачева и, следовательно, нарушителем присяги (в чем его позднее обвиняли) и, кроме того, могла бы быть неприемлемой для цензуры. Этим

- 604 -

и вызвана переработка ее Пушкиным. Б. В. Томашевский опубликовал обнаруженный им текст в статье «Первоначальная редакция XI главы „Капитанской дочки“».113 Но здесь возник важнейший вопрос: как печатать текст романа в академическом издании? Было очевидно, что ввести новооткрытую редакцию в основной текст невозможно: переработав XI главу, Пушкин строил дальнейшее изложение (в особенности главу XIV, «Суд») в соответствии с новой редакцией, и контаминация обеих редакций была бы невозможна ни принципиально, ни практически. Редакция академического издания решила и здесь прибегнуть к двойному печатанию, дав в основном корпусе текст, напечатанный Пушкиным в «Современнике» и подготовленный для невышедшего издания «Романов и повестей» (см. VIII, 1056), а в подстрочных сносках — текст первой редакции, извлеченный из беловой рукописи (VIII, 343—350). Однако такое компромиссное решение не было воспринято ни одним из позднейших изданий, и оба десятитомника под редакцией Б. В. Томашевского (1949 и 1956), а также десятитомник Гослитиздата (т. V, 1960) дают первоначальную редакцию главы XI в приложении «Из ранних редакций», причем первые два издания в виде связного текста, а последнее — лишь в отрывках, расходящихся с окончательным текстом. Такое решение представляется текстологически правильным: применять двойные редакции в основном тексте равносильно отказу от разрешения вопроса, оставляемого, по существу, на усмотрение читателей, особенно если отсутствует текстологический комментарий, как в большом академическом издании.

Таковы некоторые из наиболее сложных случаев установления дефинитивного (основного) текста. Но даже и там, где прижизненное издание, повторенное дважды и трижды, дает, казалось бы, бесспорный текст, тщательный его анализ в сопоставлении с автографами позволяет иногда уточнить его и улучшить. Так, в основной текст «Полтавы» академическое издание внесло несколько поправок, несмотря на то что поэма была дважды напечатана при жизни Пушкина. Дело в том, что первое издание (1829) печаталось в Петербурге под наблюдением П. А. Плетнева, в то время как Пушкин был в Москве. Беловой автограф поэмы, по которому она набиралась (ЛБ № 2372, теперь ИРЛИ — ПД № 839), носит сделанные рукою Плетнева поправки, и все эти поправки введены в основной текст академического и других позднейших изданий, так как они — если не все, то в подавляющем большинстве — восходят, очевидно, к недошедшим до нас указаниям Пушкина. Но сопоставление издания с беловым автографом показывает, что в некоторых, немногих случаях расхождение между печатным текстом и рукописью объясняется типографским недосмотром при наборе, и эти места вошли в текст академического издания в исправленном по автографу виде.114 Вероятно, «Полтава» не составляет исключения, и новый пересмотр печатных текстов, особенно тех, для

- 605 -

которых сохранились наборные рукописи или по крайней мере последние беловые автографы, может дать поправки к установленным издавна чтениям.

Рассмотренные случаи показывают, сколько спорных или половинчатых решений содержится в академическом издании даже в текстах, печатаемых по прижизненным публикациям. Не все эти случаи разрешены в дополнительном томе 1959 года и в позднейших изданиях. Еще более спорных и не установленных чтений мы имеем в текстах, извлеченных из черновых рукописей; достаточно напомнить такие произведения, как послание к друзьям, членам «Зеленой лампы», лирическая поэма или элегия «Таврида» и многие другие. О трудности и сложности установления текстов многих политических стихотворений по спискам говорилось также выше.

Еще один вопрос требует разрешения при подготовке нового издания, да и независимо от него: необходимо пересмотреть и установить редакторские заглавия для ряда произведений, не озаглавленных Пушкиным. Дело в том, что в редакторских заглавиях далеко не все благополучно. Многие заглавия, установленные еще посмертным изданием 1838—1841 годов, оказались удачными и выдержали испытание временем: «Арап Петра Великого», «Русалка», «Дубровский» и др. Иные были изменены и уточнены в процессе дальнейших исследований: «Галуб» (имя, которое теперь, согласно рукописи и в соответствии с изображенной в поэме обстановкой, пишется «Гасуб») уступило место названию по имени действительного героя — «Тазит»; «Мысли на дороге» называются в советских изданиях соответственно форме и содержанию этой работы, тесно связанной с «Путешествием» Радищева, лишь в обратном порядке станций — «Путешествие из Москвы в Петербург». С другой стороны, явно неудачное и не соответствующее теме и проблематике произведения заглавие «Сцены из рыцарских времен» сохраняется и в силу традиции, и потому, что назвать ее по имени главного героя — Франца было бы столь же несправедливо, а придумывать новое заглавие не решится ни один редактор. Также сохраняется условное, но точное заглавие, данное В. И. Срезневским описанным им планам, — «Роман на Кавказских водах», которого нет надобности менять.

Несравненно хуже обстоит дело с заглавиями, а также с составом и расположением критико-публицистических статей, меняющихся от одного издания к другому по соображениям редакторов, что создает нетерпимый разнобой и ставит в затруднение даже квалифицированного читателя. Так (если взять только самые последние и авторитетные издания) мы встречаем, например, следующие разночтения в заглавиях: «О Мильтоне и Шатобриановом переводе Потерянного рая» — во всех изданиях начиная с «Современника» 1837 года, «О Мильтоне и переводе Потерянного рая Шатобрианом» — Гослитиздат, т. VI, 1962; «О прозе» — академические большое и оба малых, «О русской прозе» — Гослитиздат, т. VI, 1962; «Разговор о критике» — академические большое и оба малых, «Разговор о журнальной критике и полемике» — Гослитиздат, т. VI, 1962; «Причинами, замедлившими ход нашей словесности» — академическое большое, «О причинах, замедливших ход нашей словесности» — академические малые, Гослитиздат, т. VI, 1962. Отрывок статьи, напечатанный в академических большом и обоих малых под заглавием «О новейших блюстителях нравственности» (начало: «Но не смешно ли нам судить о том, что принято или не принято в свете...»), печатается в Гослитиздате (т. VI, 1962) в иной, более обширной редакции и под заглавием «Письмо к издателю „Литературной газеты“», и пр. Примеров подобных расхождений можно было бы привести еще немало. Одним из наиболее сложных случаев, требующих притом, ввиду их важности, скорейшего пересмотра и

- 606 -

разрешения, является полное расхождение в составе и расположении отрывков, из которых компонуются в изданиях две важнейшие статьи 1830 года, — «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» и «Опровержение на критики». От издания к изданию отрывки переходят из одной статьи в другую, меняются местами и даются в разных редакциях, вторая статья получает в издании Гослитиздата (т. VI, 1962) иное название — «Опровержение на критики и замечания на собственные сочинения». Добиваться здесь абсолютной точности («канонического текста»), конечно, бесполезно и в принципе невозможно. Но выработать редакцию, которая была бы принята как наиболее соответствующая всем объективным данным, можно и должно.

Таковы некоторые вопросы, связанные с установлением основных текстов в будущем издании, которые следует изучить и разрешить пушкинистам-текстологам прежде чем приступать к его осуществлению.

4) Отбор вариантов. Как уже говорилось выше, новое академическое издание не должно и не может повторять прежнее, шестнадцатитомное, и давать полный свод всех вариантов. Но оно не может ограничиваться и теми немногими, избранными вариантами, которые дают все современные издания и которые представляют собою по преимуществу законченные отрывки, исключенные Пушкиным из окончательного текста. Задачей раздела других редакций и вариантов должно быть нечто иное: дать читателю не случайные иллюстрации, а основные материалы по истории текста и истории создания каждого (по возможности) произведения, притом — наиболее желательно — в виде связного изложения этой истории, в которое включаются все тексты, необходимые для понимания творческой работы Пушкина.

В изложение истории текста (и это особенно касается крупных произведений, имеющих сложную, многослойную историю) должны войти:

а) все без исключения варианты и особенности прижизненных печатных текстов (разумеется, авторизованных);

б) планы произведений, предварительные заметки и материалы к художественным произведениям, авторизованные, обработанные Пушкиным материалы к «Истории Пугачева», составившие в большом академическом издании вторую книгу IX тома, и т. п.;

в) обработанные (вполне или в значительной степени), но не включенные в окончательный текст отдельные части текста — отброшенные (или «пропущенные» в «Евгении Онегине») строфы, абзацы, пассажи, не составляющие цельных редакций;

г) ранние редакции, предшествующие окончательной, например первая беловая редакция «Кавказского пленника», разделенная на главки, строфы «Домика в Коломне», составляющие самостоятельную редакцию вступления, и такие же строфы «Езерского», редакция главы XI «Капитанской дочки», переработанная потом для печати, и т. п.;

д) вариантные тексты, извлеченные из черновых автографов, если они значительно отличаются от окончательного текста; в некоторых случаях может быть дан первый слой черновика, до всех переработок, если он составляет более или менее связное целое (следует заметить, что методы отбора и включения черновых текстов представляют собою наиболее сложную задачу и меняются в зависимости от материала каждого произведения);

е) все варианты (кроме мельчайших, буквенных или повторных) перебеленных и беловых рукописей (например, первой «болдинской» и второй «цензурной» беловых рукописей «Медного всадника», беловых «маленьких трагедий», «Русалки» и т. п.);

ж) основные разночтения (вариантного характера) списков, служащих источниками для текстов, не сохранившихся ни в печати, ни в автографах.

- 607 -

Такая система потребует, разумеется, от редактора углубленной текстологической работы, законченного и всестороннего исследования истории создания и текста каждого произведения (кроме тех мелких стихотворений и статей, история которых не представляет интереса и значения); в эту работу входит и обоснование датировки произведения в целом и каждого этапа работы над ним в частности — обоснование, подтвержденное всем имеющимся текстологическим и историко-биографическим материалом.

Но только такая система даст в руки читателя строго мотивированные и обоснованные тексты, даст полную (насколько позволяют материалы) историю творческой работы Пушкина над каждым (в особенности из крупнейших и значительнейших) его произведением, даст то, о чем тщетно мечтал еще С. А. Венгеров и для чего шестнадцатитомное академическое издание дало богатейший, но, в сущности, не раскрытый до конца материал.

5. Орфография и пунктуация текстов нового издания должна составить особую, очень ответственную и сложную задачу, для решения которой необходимо привлечь крупнейших лингвистов, специалистов в области языка и стиля первой трети XIX века и вместе с тем в области современного русского литературного языка и стиля середины XX века. В самом общем плане можно высказать следующие пожелания.

Тексты, издаваемые по печатным прижизненным источникам, печатаются с соблюдением особенностей орфографии и пунктуации, присущих литературному языку эпохи Пушкина и его индивидуальному языку и стилю, при условии, однако же, ненарушения современных общеграмматических норм; затруднительные и сомнительные случаи (в особенности там, где невозможно определить, авторское или типографское перед нами написание) поверяются по рукописям и по словарям пушкинской эпохи.

Тексты, издаваемые по рукописям, печатаются с максимальным соблюдением орфографии и пунктуации подлинников — поскольку, опять-таки, последние не дают случайных нарушений современных (середины XX века) норм, не отражающих особенностей орфоэпии и стилистики пушкинской эпохи и самого Пушкина. В особенности это относится к публикации документов, и прежде всего писем, а также к публикации черновых вариантов.

Выработка тщательно продуманной инструкции по орфографии и пунктуации должна во всяком случае предшествовать подготовке текстов. Эта инструкция должна быть настолько разработана, чтобы устранить колебания и непоследовательности, наблюдаемые в большом академическом издании. В этом отношении много ценных материалов и наблюдений дает дискуссия, начатая незадолго до войны между В. И. Чернышевым и Г. О. Винокуром и, к сожалению, не законченная из-за военных событий, а после войны не возобновленная.115

6. Тип и содержание комментариев. Основными разделами комментария к каждому произведению (конечно, в зависимости от его значения и объема, от жанра, наличия сохранившихся материалов, трудности понимания текста) являются разделы: а) текстологический; б) историко-литературный; в) раздел реалий.

а) В текстологическом разделе (о котором говорилось уже не раз выше, по ходу изложения) содержатся: перечень, описание и анализ печатных и рукописных источников; обоснование выбора основного текста, его особенностей и отступлений от текста прижизненных изданий (в случаях, когда текст издания печатается по прижизненным публикациям); обоснование

- 608 -

датировки произведения — общей и по этапам работы над ним; история замысла, создания и текста (строящаяся на материале рукописей и других источников, входящем в раздел «других редакций и вариантов»). В издании академического типа текстологический комментарий занимает важнейшее место и требует самой тщательной, продуманной, всесторонней обработки, в которой нет места ни односторонности, ни схематизму и упрощению.

б) Историко-литературный комментарий должен определять место и значение произведения в творчестве Пушкина, его исторические, литературные, биографические источники, его идейно-художественную систему, особенности его поэтики и стилистики, отношение к современной русской и мировой литературе, значение для последующего литературного развития, отзывы о нем современной (прижизненной Пушкину) критики и восприятие этой критики Пушкиным, основные этапы позднейшей критики и этапы изучения произведения.

в) Реальный комментарий призван разъяснять (в построчном порядке) все имена и понятия, кроме общеизвестных, — историко-политические, литературные, мифологические, а также бытовые — в связи с контекстом, в котором они встречаются, и с отношением к ним Пушкина; раскрыть цитаты, намеки и иносказания всякого рода — словом, сделать текст доступным современному квалифицированному читателю. Нужно помнить, что творчество Пушкина, имеющее стопятидесятилетнюю давность, в его стилистической и языковой системе, в его фразеологии и образности уже далеко отошло от нашей современности, став явлением историческим; в то же время глубина и своеобразие мышления Пушкина, несравненный по широте и многосторонности круг идей, образов, понятий, представляемых его творчеством, сложность его мировоззрения делают Пушкина одним из самых трудных для понимания писателей-классиков, и трудности его восприятия немало способствуют сжатость и лаконизм его стиля — то, что у него, по прекрасному и очень точному выражению Гоголя, «в каждом слове бездна пространства».

Существующие комментарии к сочинениям Пушкина, старые и новые, все в большей или меньшей степени неудовлетворительны; из старых работ лучше других примечания к изданию под редакцией С. А. Венгерова, особенно составленные Н. О. Лернером, но они насчитывают до 50 и более лет (последний, VI том издания вышел в 1915 году) и поэтому очень устарели; из новых, советских — примечания к обоим изданиям «Academia» (в 9 и в 6 томах), принадлежащие большей частью М. А. Цявловскому и Ю. Г. Оксману, но они содержат не все перечисленные выше элементы и носят хотя и исследовательский, и очень квалифицированный, но все же облегченный характер. Не могут нас удовлетворять и преимущественно генеалогические и биографические примечания Б. Л. и Л. Б. Модзалевских к письмам и дневнику Пушкина, носящие очень своеобразный характер. Слишком кратки, да и устарели за 30 с лишком лет содержательные и полезные статьи в «Путеводителе» по сочинениям Пушкина (издание «Красной нивы», 1931). Большое академическое издание, как уже указывалось, было вынуждено заменить комментарии краткими справками, не удовлетворяющими читателей какого бы то ни было уровня. Нечего и говорить о позднейших примечаниях к малым академическим изданиям и к десятитомнику Гослитиздата; в последнем комментарии, особенно к I—III, VI—VIII томам, дают немало нового и свежего; но ради экономии места и чтобы дать возможность увеличить объем некоторых из примечаний многие произведения (и особенно стихотворения) вовсе лишены пояснений.

Такое положение, конечно, нетерпимо, и нетерпимость его чем далее, тем более углубляется и становится очевидной. Если такие писатели-классики,

- 609 -

как Лермонтов, Гоголь, Глеб Успенский, Герцен, Тургенев, представлены теперь законченными или продолжающимися изданиями академического типа, снабженными всесторонними и подробными комментариями (особенно Герцен и Тургенев), то тем более требует такого издания творчество Пушкина, и долг пушкинистов перед советским народом, перед народами всего мира — дать такое монументальное, научное, в лучшем смысле слова академическое издание, вместе с тем не перегруженное всякого рода деталями, остающимися достоянием специальных исследований.

Такое издание может быть выполнено только высшим ученым учреждением страны — Академией наук Советского Союза, силами сплоченного и увлеченного делом коллектива высококвалифицированных исследователей-филологов, посвятивших себя изучению Пушкина.

Такое издание должно стать образцом, на основании которого будут строиться издания другого назначения и другого профиля — массовые, школьные, избранные, — строиться по тщательно выработанным и строго установленным для каждого типа изданий правилам (как в смысле состава, расположения и текста, так и в смысле орфографии и пунктуации), обязательным для всех редакторов и всех издательств; изменять эти правила должна быть правомочна только Пушкинская комиссия Академии наук и только в силу новых материалов, новых и признанных научных данных и соображений.

Издание сочинений Пушкина — дело общенародное, а следовательно, государственное, и его нельзя отдавать на произвол кого бы то ни было — отдельных редакторов или даже целых издательств, не наделенных полномочиями от высшего научного центра пушкиноведения — академической Пушкинской комиссии.

———

Текстологическое изучение творчества Пушкина, преодолевшее ряд трудностей на своем долгом пути развития, достигло в наше время больших и важных результатов. Пройдя от начального дилетантизма и эмпиризма через период столь же эмпирического и бессистемного, но наукообразного догматизма и формализма начала нашего века, современная текстология творчества Пушкина, как наиболее разработанная часть текстологии новой русской литературы, стала подлинно научной дисциплиной, системой продуманных и обоснованных методов исследования, стала значительным разделом литературоведения, имеющим не только вспомогательно-практическое, но и самостоятельное теоретическое значение. Последнее заключается в том, что текстологические методы изучения рукописей дают возможность понять, изобразить и анализировать творческий процесс, творческую работу автора над своим произведением, истоки, ход и развитие его творческой мысли. В соединении с биографическими и историко-литературными изучениями текстология становится основой для построения психологии творчества и для интерпретации художественного произведения. Из самодовлеющей (и тем самым бесполезной для науки) иллюстрации графически выраженный и прокомментированный анализ текста становится — и уже стал — необходимым элементом литературоведческого исследования, его обоснованием и его сердцевиной. В этом смысле сделано уже многое и, надо полагать, будет сделано еще гораздо больше. Текстология как необходимая и существенная часть все глубже входит в нашу науку о литературе, и в этом отношении пушкиноведение показывает дорогу.

Не менее важна и другая сторона дела — практическое значение текстологических изучений для издания сочинений классика. В этом отношении изучение творчества Пушкина за последние сорок лет достигло больших и

- 610 -

плодотворных результатов: между лучшими дореволюционными изданиями его сочинений и современными советскими изданиями существуют глубокие, коренные отличия не только в смысле полноты и точности текстов, но, главное, в принципах их установления, датирования и расположения. Эти принципиальные отличия особенно заметны в публикациях текстов, не печатавшихся при жизни Пушкина и устанавливаемых по автографам и спискам. Все это — неоспоримые достижения советской текстологии, текстологии творчества Пушкина.

Но многое еще остается сделать. Есть много нерешенных вопросов, много недоделок и разногласий. Некоторые спорные и нерешенные вопросы показаны выше, еще больше остается за пределами настоящей статьи. Все они требуют углубленной, упорной и непременно коллективной работы, совместных усилий всех пушкиноведов-текстологов. В этом отношении новое, академического типа издание полного собрания сочинений Пушкина представляется необходимым и лучшим путем для разрешения спорных вопросов, поставленных во всю ширину. Нужно помнить, что невыполненным остается постановление, вынесенное XI Пушкинской конференцией (1959), о необходимости подготовки «собрания сочинений с обязательным включением в комментарий обоснования датировок и мотивировок печатаемых текстов».116 Эта задача остается очередной и самой неотложной в советском пушкиноведении.

Сноски

Сноски к стр. 557

¹ О значении для установления текста неавторских рукописей, т. е. списков, будет сказано далее.

Сноски к стр. 558

² История рукописей Пушкина при его жизни и после смерти изложена в работах М. А. Цявловского «Судьба рукописного наследия Пушкина» и «Посмертный обыск у Пушкина», вошедших в кн.: М. А. Цявловский. Статьи о Пушкине. Изд. АН СССР, М., 1962, стр. 260—356.

³ Краткие сведения по истории сосредоточения рукописей Пушкина в Пушкинском доме см. в предисловиях к изданиям: Л. Б. Модзалевский и Б. В. Томашевский. Рукописи Пушкина, хранящиеся в Пушкинском доме. Научное описание. Изд. АН СССР, М. — Л., 1937, стр. III—V, XIV—XVII; О. С. Соловьева. Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский дом после 1937 года. Краткое описание. Изд. «Наука», М. — Л., 1964, стр. 3—5.

Сноски к стр. 559

⁴ См.: Б. В. Томашевский. 1) Пушкин. Современные проблемы историко-литературного изучения. Изд. «Образование», Л., 1925; 2) Писатель и книга. Очерк текстологии. Изд. «Прибой», Л., 1928; второе издание (со вступительной статьей Б. М. Эйхенбаума) — изд. «Искусство», М., 1959; 3) ряд публикаций и обзор изданий стихотворных текстов Пушкина за 1917—1934 годы в пушкинском томе «Литературного наследства» (т. 16—18, 1934); 4) Основные этапы изучения Пушкина. В кн.: Томашевский. Пушкин, 2; Г. О. Винокур. Критика поэтического текста ГАХН, М., 1927; С. М. Бонди. 1) Новые страницы Пушкина. Стихи, проза, письма. Изд. «Мир», М., 1931; 2) О чтении рукописей Пушкина «Известия Академии наук СССР, Отделение общественных наук», 1937, № 2—3, стр. 569—606; 3) Спорные вопросы изучения пушкинских текстов. «Литература в школе», 1937, № 1, стр. 37—50; Д. П. Якубович. Обзор изданий художественной прозы Пушкина за 1917—1934 гг. «Литературное наследство», т. 16—18, стр. 1113—1126, и др. Текстологическим вопросам изучения Пушкина был посвящен ряд докладов на XI Всесоюзной Пушкинской конференции (1959) (см. отчет о конференции в сб.: Пушкин. Исследования и материалы, IV, стр. 415—416). Этим же вопросам уделено много места в работе: А. Л. Гришунин. Очерк истории текстологии новой русской литературы. В кн.: Основы текстологии. Под ред. В. С. Нечаевой. Изд. АН СССР, М., 1962, стр. 35—37, 39—40, 47—52, 63—73, 91—94, 115—120. Очерк текстологических изучений творчества Пушкина содержит и статья «Пушкиноведение» в сборнике «50 лет Пушкинского дома» (изд. АН СССР, М. — Л., 1956, стр. 55—78), написанная Б. В. Томашевским.

⁵ В русской текстологии XIX века, помимо работ, касающихся Пушкина, можно отметить лишь отдельные явления, такие, как например известное Х издание сочинений Гоголя (1889) под редакцией Н. С. Тихонравова, где содержится немало материалов для определения понятия «авторской воли», для установления основного текста и пр. Тихонравов здесь во многом опирался на опыт исследований древнерусской литературы. Принципы анализа и «подачи» вариантов не были им, однако, установлены, а практические приемы еще не приведены в систему. В советское время теоретические соображения и практический опыт текстологов-пушкинистов был распространен на издания классиков, выходившие в 20-х — начале 30-х годов (Под редакцией Б. В. Томашевского, К. И. Халабаева и Б. М. Эйхенбаума (Достоевский, Островский, Тургенев и др.). Под прямым воздействием академического издания Пушкина строились и другие академические издания — сочинений Гоголя, Гл. Успенского, Лермонтова, Белинского, нынешние издания Герцена и Тургенева и др. Крупным достижением советской текстологии в области поэтических текстов явилась серия «Библиотеки поэта», начатая в 1933 году, для участников которой образцом (или практической школой) явились пушкиноведческие текстологические работы. В последние годы ряд частных текстологических проблем был поставлен и освещен в сборниках, выпускаемых текстологической группой Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР: «Вопросы текстологии», М., 1957 (вып. 1), М., 1960 (вып. 2), М., 1964 (вып. 3 — «Принципы издания эпистолярных текстов»). Обобщающее значение и отчасти значение учебного руководства имеет указанная выше книга «Основы текстологии», где приведен и довольно полный библиографический перечень работ по текстологии. Теоретическое значение, далеко выходящее за пределы его непосредственной тематики, имеет исследование Д. С. Лихачева «Текстология. На материале русской литературы X—XVII вв.» (Изд. АН СССР, М. — Л., 1962), а также написанная на его основе, но с экскурсами в сторону новой литературы, работа того же автора «Текстология. Краткий очерк» (изд. «Наука», М. — Л., 1964).

Сноски к стр. 560

⁶ См.: Б. Томашевский. Пушкин. Современные проблемы..., стр. 30—34.

Сноски к стр. 561

⁷ История посмертных публикаций оставшихся в рукописи произведений Пушкина и посмертного издания его сочинений 1838—1841 годов до сих пор, к сожалению, не была предметом специального исследования с историко-литературной и текстологической точек зрения. Между тем такое исследование было бы весьма полезно и нужно — хотя бы уже потому, что посмертное издание явилось основой знаменитых одиннадцати статей Белинского о сочинениях Пушкина (1843—1846).

⁸ См. настоящее издание, стр. 266—268.

⁹ П. В. Анненков. Материалы, pass.

Сноски к стр. 562

¹⁰ «Известия II отделения имп. Академии наук», т. VI, 1857, стлб. 329—336; вошло в книгу: Я. К. Грот. Пушкин, его лицейские товарищи и наставники. СПб., 1887, стр. 193—207; изд. 2 — СПб., 1899, стр. 142—154 (также в кн.: Труды Я. К. Грота, т. III. СПб., 1901). Опубликованный Гротом автограф см.: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в 16 томах, т. II, кн. 2, Изд. АН СССР, М. — Л., 1949, стр. 968—972 (далее: Пушкин, Акад.). Воспроизведение одной строфы транскрипции Грота и разбор этого способа публикации сравнительно с принятым теперь в академическом издании Пушкина см. в кн.: Б. В. Томашевский. Писатель и книга. Изд. 2, М., 1959, стр. 79—86.

¹¹ А. С. Пушкин, Сочинения, изд. Я. А. Исакова, под ред. Г. Н. Геннади, т. I, СПб., 1859, стр. 328—330, 332, 334—335 — в стихотворении «19 октября» (1825).

¹² «Г. Геннади, исправляющий Пушкина (Письмо из провинции)», подпись: Григорий Сычевкин (приложенный к «Современнику», 1860, № 12, «Свисток», № 6, стр. 40—43). Автор высмеивает и способ транскрибирования черновых рукописей, по которому будет якобы напечатано новое издание сочинений Пушкина, «уже вполне удовлетворяющее требованиям библиографической науки». Автором статьи считался до недавнего времени Н. А. Некрасов, почему она и включена в его Полное собрание сочинений и писем (т. IX, Гослитиздат, М., 1950, стр. 592—595); теперь доказано, что «Григорий Сычевкин» — М. Л. Михайлов (см.: В. Боград. Журнал «Современник», 1847—1866. Указатель содержания. Гослитиздат, М. — Л., 1959, стр. 390 и 570).

Сноски к стр. 563

¹³ Пушкин. Под ред. Венгерова. Т. III, стр. 92—94 (строфы, исключенные из «Домика в Коломне»), 238 и сл. («пропущенные» строфы «Евгения Онегина»). Все эти вставки обозначены в тексте лишь скобками с сохранением (или введением искусственным образом) нумерации строф.

¹⁴ См.: М. А. Цявловский. Статьи о Пушкине. Изд. АН СССР, М., 1962, стр. 273—274.

¹⁵ См. «Русскую старину», 1884, февраль, стр. 417—419; май, стр. 353—354 (в «Описании» В. Е. Якушкина, о котором см. ниже). Извлеченные П. И. Бартеневым из рукописей Пушкина материалы печатались в «Русском архиве» (1880, кн. III; 1881, кн. I, II, III; 1882, кн. I; 1884, кн. I), затем были перепечатаны в двух сборниках — «А. С. Пушкин. Новонайденные его сочинения...», I, М., 1881; II, М., 1885.

¹⁶ Рукописи А. С. Пушкина, хранящиеся в Румянцовском музее в Москве. Сообщ. В. Е. Якушкин. «Русская старина», 1884, т. XLI (февраль, март); т. XLII (апрель, май, июнь); т. XLIII (июль, август, сентябрь); т. XLIV (октябрь, ноябрь, декабрь).

Сноски к стр. 564

¹⁷ Так, например, стихотворение «В прохладе сладостной фонтанов», черновой текст которого записан на л. 71₁ в тетради ЛБ № 2371 (теперь — ПД № 838), совсем не упомянуто Якушкиным (ср. «Русскую старину», 1884, т. XLIII, июль, стр. 48). См. об этом далее.

¹⁸ См.: О. С. Соловьева. Рукописи Пушкина. Предисловие, а также стр. 12—16 (№№ 829, 831—839, 841—842, 845—846, 848—859) и сл.

Сноски к стр. 565

¹⁹ Пушкин. Под ред. Венгерова. Тт. I—VI.

Сноски к стр. 566

²⁰ В I томе издания, куда вошли «Лицейские стихотворения», Л. Н. Майков принял, в большинстве случаев, в качестве основного текста последнюю редакцию со всеми поправками, разновременно вносившимися Пушкиным после окончания Лицея (с 1817 по 1825 год) и частью не доведенными до конца; но этот принцип далеко не выдержан, и текст многих стихотворений оказывается произвольным и случайным, иногда — контаминированным из нескольких источников. Таким образом, текст лицейского времени, имеющий для нас важнейшее документальное значение, в издании Л. Н. Майкова совершенно затемнен, и это вызвало резкую критику многих современников, в особенности В. Я. Брюсова, выпустившего позднее специальное исследование — «Лицейские стихи Пушкина по рукописям Московского Румянцовского музея и другим источникам. К критике текста» (изд. «Скорпион», М., 1907), где он внес ряд поправок в тексты Л. Н. Майкова, не сведя, впрочем, свои замечания в единую систему. Насколько неясным представлялся преемникам Л. Н. Майкова — членам Комиссии для издания сочинений Пушкина при ОРЯС Академии наук — вопрос о выборе основного текста и о вариантах, показывает постановление комиссии о том, что «Издание должно состоять из критически проверенного текста с разночтениями под строкой, с вариантами и ... примечаниями» и что «Текст должен представлять собою по возможности авторскую редакцию (без издательских изменений) и притом последнюю, вследствие чего он будет основываться то на рукописях, то на печатных изданиях, без окончательного и последовательного предпочтения того или другого из этих двух источников, где предоставлен выбор между ними...». См. Протокол заседания Комиссии от 12 марта 1901 года. В кн.: Пушкин и его современники, вып. I. СПб., 1903, стр. VIII—IX (разрядка наша, — Ред.).

Сноски к стр. 567

²¹ И. А. Шляпкин. Из неизданных бумаг А. С. Пушкина. СПб., 1903.

²² Там же, стр. 28—30. Опыт новой реконструкции утраченного текста сделан Т. Г. Зенгер-Цявловской в кн.: Пушкин, Акад., т. III, стр. 444 (ср. стр. 1049 и 1276; то же: Пушкин, Собрание сочинений в 10 томах, т. III, Гослитиздат, М., 1959, стр. 648); более полная, но основанная на очень смелых конъектурах реконструкция дана Б. В. Томашевским в кн.: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в 10 томах, т. III, Изд. 2, Изд. АН СССР, М., 1957, стр. 391.

Сноски к стр. 568

²³ Пушкин, Сочинения, т. II, Изд. АН, СПб., 1905, стр. XIII.

²⁴ А. С. Пушкин, Сочинения, т. III, 1912, стр. III. Обещанные дополнительные тома не были ни изданы, ни, по-видимому, приготовлены.

Сноски к стр. 569

²⁵ См., например, транскрипцию чернового текста стихотворения «Когда порой воспоминанье», напечатанную П. О. Морозовым (Пушкин, Сочинения, т. IV, 1916, примечания, стр. 399—400), со сводкой того же черновика, сделанной Б. В. Томашевским (в кн.: Пушкин. Современные проблемы..., стр.46—47), и с последующими чтениями его (Пушкин, Акад., т. III, стр. 243; А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в 10 томах, т. III, Изд. АН СССР, 1957, стр. 215—216, и др.).

²⁶ Павел Щеголев. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина. В кн.: Пушкин и его современники, вып. XIV. СПб., 1911, стр. 53—193 и 199—216; перепечатано под заглавием «Утаенная любовь А. С. Пушкина. Из разысканий в области биографии и текста Пушкина» в сборнике статей П. Е. Щеголева «Пушкин. Очерки» (СПб., 1912), в третий раз, под первоначальным заглавием, в сборнике статей П. Е. Щеголева «Из жизни и творчества Пушкина», вышедшем посмертно (ГИХЛ, М. — Л., 1931).

²⁷ М. О. Гершензон. Северная любовь А. С. Пушкина. «Вестник Европы», 1908, № 1, стр. 275—302.

²⁸ В тетради ЛБ № 2371 (теперь ИРЛИ — ПД № 838), лл. 69₂—70₁; см.: Пушкин и его современники, вып. XIV, стр. 176—181, 199—210.

Сноски к стр. 570

²⁹ В кн.: Пушкин и его современники, вып. XIV, стр. 194—198.

³⁰ Там же, стр. 202—205; снимок — между стр. 206 и 207.

³¹ «Для транскрипции, — писал П. Е. Щеголев, — я пользуюсь двумя шрифтами: петитом и корпусом. Первым набраны слова и стихи, написанные между „строк“ или, вернее, стихов и около них. Я не придаю особого значения делению текста по двум шрифтам и тем менее приписываю им значение указания на их хронологическую последовательность. Что в набросках было основным текстом и что к нему не относится и приписано позже, определить с достоверностью невозможно» (в кн.: Пушкин и его современники, вып. XIV, стр. 201; П. Е. Щеголев. Из жизни и творчества Пушкина, стр. 245). В собственной исследовательской практике Щеголев, однако, отступал от этого текстологического агностицизма.

³² Автограф — в тетради ЛБ № 2371 (теперь ИРЛИ — ПД № 838), л. 71; П. Е. Щеголев. Из жизни и творчества Пушкина, стр. 320—322, 324.

Сноски к стр. 571

³³ В кн.: Пушкин и его современники, вып. XXXIII—XXXV. Пб., 1922, стр. 1—328, работа была закончена и начата набором в 1916 году.

³⁴ Изд. «Атеней», Пг., 1922 (2-е издание с некоторыми изменениями, здесь и далее цитируется 1-е издание).

Сноски к стр. 572

³⁵ Там же, стр. 69.

³⁶ Т. Г. Цявловская. Автограф стихотворения «К морю». В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, I, стр. 187—207.

³⁷ М. Гофман. Первая глава науки о Пушкине, стр. 66—67. То же чтение «знать» повторено и в приложенной к выпущенному Гофманом изданию «Домика в Коломне» (Пг., 1922) статье его «История создания и история текста „Домика в Коломне“» (стр. 46 и 53) с теми же неудачными попытками объяснить эту несообразность.

³⁸ Ф. Е. Корш. Разбор вопроса о подлинности окончания «Русалки» А. С. Пушкина по записи Д. П. Зуева. Отд. отт. из «Известий ОРЯС» (т. I, СПб., 1898, стр. 24—25, примечание).

Сноски к стр. 573

³⁹ М. Л. Гофман. Посмертные стихотворения Пушкина. В кн.: Пушкин и его современники, вып. XXXIII—XXXV. Пг., 1922, стр. 345—410.

⁴⁰ Из канонизированных Гофманом описок и ошибок Пушкина отметим явную описку в стихах 52—53 стихотворения «Странник» (1835) — очень обычное у поэта невольное повторение рифмующегося слова, — обессмысливающую текст и художественно невозможную:

И  вот  о  чем  крушусь:  к  суду  я  не  готов
И  смерть  меня  страшит.
                 — Коль  жребий  твой  готов

вместо: «Коль жребий твой таков» (III, 392—393, 988). Признавая, что это, «быть может, описка Пушкина», М. Л. Гофман все же предлагает оставить в окончательном тексте ст. 53 «готов», считая конъектуру «таков» предшествующих изданий за «исправление, но произвольное», за «ошибку» редакторов Пушкина (М. Л. Гофман. Посмертные стихотворения Пушкина, стр. 391).

⁴¹ Неизданный Пушкин. Собрание А. Ф. Онегина. Труды Пушкинского дома при Российской Академии наук. Изд. «Атеней», Пг., 1922 (2-е изд. ГИЗ, 1923, фотомеханическое). Издание выполнено не по подлинникам, а по фотоснимкам и негротипиям, что не могло не отразиться на точности многих чтений. Некоторые дополнения и исправления самых грубых ошибок введены по подлинникам во второе издание.

Сноски к стр. 574

⁴² Там же, стр. 10—16. Это стихотворение — в сводке, извлеченной из чернового автографа — опубликовано одновременно и независимо друг от друга двумя текстологами: П. Е. Щеголевым («Из неизданных пушкинских текстов» — «Вестник литературы», 1922, № 2—3, стр. 5) и Б. В. Томашевским («Неизданный Пушкин», стр. 10—13). Оба текста почти идентичны, что вовсе не свидетельствует в пользу транскрипций, но показывает, что извлечение цельного (законченного на данный момент работы) текста из черновой рукописи не только вполне возможно, но этот текст обладает объективной научной значимостью.

⁴³ Медный всадник. Петербургская повесть А. С. Пушкина. Илл. А. Бенуа. Ред. текста и статья П. Е. Щеголева. Изд. Комитета популяризации художественных изданий при РАИМК, СПб., 1923 (издание было набрано в 1917 году).

⁴⁴ ЛБ № 2376 Б, теперь ИРЛИ — ПД № 966.

Сноски к стр. 575

⁴⁵ По нумерации 16-томного академического издания (V, 139).

⁴⁶ См.: Пушкин, Акад., т. V, стр. 139 и 521; справочный том, стр. 45; С. М. Бонди. Новый автограф Пушкина. «Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина», вып. 11, 1950, стр. 134—146.

⁴⁷ Пушкин. Сборник первый. Ред. Н. К. Пиксанова. Госиздат, М., 1924 (Пушкинская комиссия Общества любителей российской словесности), Приложение, стр. 1—32.

⁴⁸ Теперь — Гос. Публичная библиотека СССР имени В. И. Ленина; пушкинский фонд ее поступил с 1948 года в Пушкинский дом.

Сноски к стр. 576

⁴⁹ В Предисловии указывается, что описание «выполняется под общим руководством председателя Пушкинской комиссии Н. К. Пиксанова членами Комиссии Н. Ф. Бельчиковым, Н. Н. Фатовым и М. А. Цявловским».

⁵⁰ В редакционном предисловии к книге «Пушкин. Сборник второй» (Ред. Н. К. Пиксанова. ГИЗ, М. — Л., 1930) сказано кратко, что «небольшой объем, предоставленный второму сборнику, вынудил редакцию изъять из него <...> продолжение описания пушкинских автографов Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина».

⁵¹ Рукописи А. С. Пушкина. Фототипическое издание. Альбом 1833—1835 годов. М., 1939 (три альбома в одном футляре: 1) Фототипии, 2) Транскрипции, 3) Комментарии).

Сноски к стр. 577

⁵² А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений со сводом вариантов и с объяснительными примечаниями, в 3 томах и 6 частях. Ред. Валерия Брюсова. Т. I, ч. 1. Лирика. Госиздат, М., 1919.

⁵³ А. С. Пушкин, Сочинения, ред. Б. Томашевского и К. Халабаева, Госиздат, Л., 1924.

⁵⁴ См., например: Н. Измайлов. Из Puschkinian’ы за 1923—1925 годы. В кн.: «Атеней», историко-литературный временник, кн. III, Л., 1926, стр. 130—134.

⁵⁵ Следующие издания (четвертое, изданное в том же 1928 году, 1929, 1930, а также выпущенное без участия редакторов в 1933 году) представляют собою перепечатки третьего издания 1928 года; в 1936 и 1937 годах однотомник Б. В. Томашевского был выпущен в новом, значительно расширенном составе.

Сноски к стр. 578

⁵⁶ В шестнадцатитомном академическом издании «Евгений Онегин» и драматургия занимают места в обратном порядке; в академическом десятитомном издании и десятитомном издании Гослитиздата (1959—1962) сказки следуют за поэмами; во всех этих изданиях последние тома заняты письмами Пушкина.

Сноски к стр. 579

⁵⁷ Официальный, значащийся на титульных листах редакционный комитет, состав которого постепенно менялся от тома к тому, имел только формальное значение и почти никогда не собирался.

⁵⁸ Так («Рукою Пушкина») был озаглавлен известный сборник, составленный М. А. Цявловским, Л. Б. Модзалевским и Т. Г. Цявловской-Зенгер под общей редакцией М. А. Цявловского и выпущенный издательством «Academia» в 1935 году. Материалы сборника в полном объеме ни разу впоследствии не были повторены и не вошли ни в одно издание, поэтому «Рукою Пушкина» служит до сих пор настольной необходимой книгой каждому, кто работает над Пушкиным.

⁵⁹ Понятия варианта и разночтения в нашей текстологии нередко смешиваются, между тем их нужно различать и необходимо внести ясность в терминологию. Мы называем вариантом всякое различие между данным текстом и окончательным (основным), вызванное авторской работой над текстом или в котором нужно предполагать авторское участие, хотя бы и вынужденное (в случаях вмешательства цензуры); под разночтениями мы понимаем различия (преимущественно в текстах списков и неавторизованных изданий), не зависящие от авторской воли и авторской работы над текстом или в которых участие автора не может быть доказано. Эти определения разделял в своих высказываниях и Б. В. Томашевский. Что касается отношения между вариантами и редакциями, то следует сказать, что под вариантами понимаются нами отличия, переработки, изменения, касающиеся небольших отрезков текста, и не столько смысловые, сколько стилистические или развивающие уже выраженную мысль; что касается разных редакций, то они представляют переработку всего произведения или большого отрезка его, существенно влияющую на композицию целого, развитие сюжета, построение образов и т. д. Впрочем, границы между вариантом и редакцией в текстологии новой литературы не очень определенны так как наслоение частных вариантов может привести к новой редакции. Так же колеблются иногда понятия «вариантов» и «разночтений» (см.: Основы текстологии, стр. 368 и сл.; ср. Д. С. Лихачев. Текстология. На материале русской литературы X—XVII вв., стр. 134 и др. — по указателю, s. v. «Варианты» и «Разночтения»).

Сноски к стр. 580

⁶⁰ См. статью С. М. Бонди «Об академическом издании сочинений Пушкина» («Вопросы литературы», 1963, № 2, стр. 120—132), написанную в ответ на упреки некоторых критиков, обращенные к академическому изданию за отсутствие в нем комментариев. См. также ниже, стр. 588—590.

⁶¹ Повторяем, что речь идет об изданиях произведений или собраний сочинений новой литературы (и преимущественно авторов XIX века). Текстология античной и средневековой литературы в западноевропейской филологии разработана на иных основаниях, но ее рассмотрение не входит в наши задачи. См.: Д. С. Лихачев. Текстология. На материале русской литературы X—XVII вв., Введение.

Сноски к стр. 581

⁶² См. выше, примечание 4 к стр. 559.

⁶³ Арап Петра Великого, глава III (VIII, 13).

Сноски к стр. 582

⁶⁴ С. Бонди. О чтении рукописей Пушкина. «Известия АН СССР, Отделение общественных наук», 1937, вып. 2—3, стр. 569—606 (приведенная цитата — на стр. 592); ср. его же статью «Спорные вопросы в изучении пушкинских текстов» («Литература в школе», 1937, № 1, стр. 37—50). В этих двух работах содержится наиболее полное и законченное изложение принципов исследования и публикации текстов Пушкина по рукописям, принятых в шестнадцатитомном академическом издании сочинений Пушкина. Дополнительные, более частные и практические данные содержатся в предисловиях к отдельным томам и разделам томов издания: к I тому (стр. VII—XIII, 337—338, 433—435), II (стр. 503—508), IV (стр. 207—212), VII (стр. 261—262), VIII (кн. 2, стр. 497—499), X (стр. 371—372), XIII (1937, стр. 361—362). Соединенные вместе, эти разбитые по жанрам замечания (к стихотворениям, поэмам, драматическим произведениям, художественной прозе, историческим трудам, письмам) составляют почти полную текстологическую инструкцию к изданию. Дополнением и развитием ее служат отчеты редакторов некоторых томов о работе над текстами, помещенные в сборниках «Пушкин. Временник Пушкинской комиссии» (том 2, стр. 458—468 — отчет С. М. Бонди о работе над IV томом; том 4—5, стр. 557—568 — отчет Вас. Гиппиуса о работе над текстами критической прозы). См. также статью Г. О. Винокура «Об изучении Пушкина» («Литературный критик», 1936, № 3, стр. 67—82).

Сноски к стр. 583

⁶⁵ Работа А. Л. Гришунина «Очерк истории текстологии новой русской литературы» (в кн.: Основы текстологии, стр. 11—134) уделяет очень мало внимания текстологическим достижениям академического издания Пушкина в изучении и публикации черновиков, т. е. в исследованиях по истории текста (см. стр. 117—120 его работы), что находится в зависимости от общей концепции автора, видящего основную задачу текстологии в подготовке к изданию на основании печатных источников основного («канонического») текста, т. е. в чисто практическом применении.

Сноски к стр. 584

⁶⁶ В справочный том, помимо дополнений, вызванных появлением новых материалов, (например, автографов стихотворений «К морю», «Мирская власть», «В голубом небесном поле», полного текста I песни поэмы «Вадим», автографа «Пира во время чумы» и пр.), вошли исправления вкравшихся в основные тома ошибок, редакторских и технических недосмотров и пр.; таковы, напр.: досаднейший пропуск значительной части вариантов первой перебеленной («болдинской беловой») рукописи «Медного всадника» в V томе, происшедший, вероятно, по техническим причинам; пропуск двух черновых строф «Евгения Онегина», сохранившихся лишь в виде факсимиле; пропуск наброска «Женись. — На ком? — На Вере Чацкой...», являющегося, как определила Т. Г. Цявловская, установившая правильное расположение его рифмовки, наброском строфы к «Евгению Онегину»; пропуск общего эпиграфа к «Пиковой даме»; дважды повторенное ошибочное чтение «Любезный друг мой» вместо «Любезный внук мой» в черновике предисловия к «Капитанской дочке», пропуск записки к П. А. Осиповой и некоторые другие.

Сноски к стр. 585

⁶⁷ См.: И. Н. Медведева. Пушкинская элегия 1820-х годов и «Демон». В кн.: Пушкин. Временник, 6, стр. 51—71; М. А. Цявловский. Стихотворения Пушкина, обращенные к В. Ф. Раевскому (там же, стр. 41—50; ср.: Пушкин, Акад., т. II, стр. 1118).

⁶⁸ См.: С. М. Бонди. Неосуществленное послание Пушкина к «Зеленой лампе». В кн.: Пушкин. Временник, 1, стр. 33—52; Пушкин, Акад., т. II, стр. 264 (из письма к Я. Н. Толстому), 774—776 (реконструкция).

⁶⁹ См.: А. С. Пушкин, Стихотворения, т. III, изд. «Советский писатель». Л., 1955 (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 121—123, 185.

⁷⁰ А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в 10 томах, т. II, Изд. АН СССР, М., 1956, стр. 28—31, 117—118. В первом десятитомном издании (1949, т. II, стр. 389—392) повторена в разделе «Из ранних редакций», композиция С. М. Бонди.

Сноски к стр. 586

⁷¹ Сведения о публикациях от издания Анненкова (и предшествующих попыток) до академического издания см.: Пушкин, Акад., т. X, стр. 481—486.

⁷² Под редакцией И. Л. Фейнберга напечатан том VIII, содержащий «Историю Петра I», собрания сочинений Пушкина в десяти томах (Гослитиздат, М., 1962); ср. в кн.: Илья Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина. Изд. 4. Изд. «Советский писатель», М., 1964, стр. 7—12 (Введение) и 15—242 («История Петра I»). Первое издание этой книги вышло в 1955 году.

⁷³ См.: Илья Фейнберг. Незавершенные работы Пушкина; Н. В. Измайлов. Об архивных материалах Пушкина для «Истории Пугачева». В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, III, стр. 438—454; А. И. Чхеидзе. «История Пугачева» А. С. Пушкина. Изд. «Литература и искусство», Тбилиси, 1963; Ю. Г. Оксман. Пушкин в работе над «Историей Пугачева» и повестью «Капитанская дочка». В кн.: Ю. Г. Оксман. От «Капитанской дочки» к «Запискам охотника». Исследования и материалы. Кн. изд., Саратов, 1959, стр. 5—133; А. С. Пушкин. Капитанская дочка. Под ред. Ю. Г. Оксмана. Изд. «Наука», М., 1964 (серия «Литературные памятники»); Р. В. Овчинников. Пугачевские бумаги в архивных тетрадях А. С. Пушкина. В кн.: Археографический ежегодник за 1962 год. Изд. АН СССР, М., 1963, стр. 304—311, и др.

⁷⁴ См. отчет его о работе над томом в кн.: Временник, 4—5, стр. 557—568.

⁷⁵ См. редакционное предисловие в кн.: Пушкин, Акад., т. XI.

Сноски к стр. 587

⁷⁶ Состав, композиция и тексты критической прозы Пушкина были пересмотрены и отредактированы Ю. Г. Оксманом, с его комментариями, в кн.: Пушкин. Полное собрание сочинений в шести томах, т. V, изд. «Academia», М. — Л., 1936; то же в кн.: Пушкин. Полное собрание сочинений в девяти томах, изд. «Academia», М. — Л., т. VIII, 1935, т. IX, 1936. Новый пересмотр всего материала Ю. Г. Оксманом был произведен для издания Собрания сочинений Пушкина в десяти томах (т. VI, Гослитиздат, 1962); здесь состав, расположение и тексты критико-публицистической прозы Пушкина значительно отличаются от томов XI—XII академического издания, но требуют дополнительных мотивировок.

Сноски к стр. 588

⁷⁷ См.: В. И. Чернышев. Замечания о языке и правописании А. С. Пушкина (По поводу академического издания). В кн.: Пушкин. Временник, 6, стр. 433—461; Г. О. Винокур. Орфография и язык Пушкина в академическом издании его сочинений (Ответ В. И. Чернышеву). Там же, стр. 462—494.

⁷⁸ В. Бутусов. Академическое собрание сочинений Пушкина. «Октябрь», 1950, № 3, стр. 180—184. Перечисление других отзывов об издании см. в кн.: Библиография произведений А. С. Пушкина и литературы о нем, 1937—1948. Изд. АН СССР, М. — Л., 1963, стр. 7—8. Мы здесь имеем в виду отзывы общего характера, не касаясь статей об отдельных произведениях, например содержательного и серьезного отзыва Б. П. Городецкого о «Борисе Годунове» в редакции Г. О. Винокура (Пушкин, Акад., т. VII), в кн.: Пушкин. Временник, 4—5.

Сноски к стр. 589

⁷⁹ См.: «Известия АН СССР, Отделение литературы и языка», т. XVIII, 1959, вып. 6, стр. 556—558; «Вестник АН СССР», 1959, № 8, стр. 115—116; Пушкин. Исследования и материалы, IV, стр. 415—417.

⁸⁰ См.: Е. И. Прохоров. Издание остается незавершенным. «Вопросы литературы», 1962, № 6, стр. 187—191; А. Л. Гришунин. Очерк истории текстологии новой русской литературы, стр. 117, 119—120.

⁸¹ С. Бонди. Об академическом издании сочинений Пушкина. «Вопросы литературы», 1963, № 2, стр. 120—132 (с примечанием «От редакции» на стр. 132—134).

⁸² В редактировании и комментировании тома участвовали М. П. Алексеев («Моцарт и Сальери»), С. М. Бонди («Русалка», «Сцены из рыцарских времен»), Г. О. Винокур («Борис Годунов»), Ю. Г. Оксман («Папесса Иоанна»), А. Л. Слонимский (драматические отрывки), Б. В. Томашевский («Каменный гость»), Н. В. Яковлев («Пир во время чумы»), Д. П. Якубович («Скупой рыцарь», отрывки и наброски, редакция тома).

Сноски к стр. 590

⁸³ В предисловии от редакции к I тому издания (1937) говорится: «Настоящее издание представляет собой полное собрание всего, написанного Пушкиным. В него входят (кроме произведений и переписки Пушкина) автобиографические и деловые записи, а также все сделанные им записи и выписки, поскольку выписки для Пушкина почти всегда имели значение подготовки материала для творческих работ... Таким образом, из собрания не устранено ничего, что бы было записано собственною рукою Пушкина» (I, стр. VIII). Это заявление остается до сих пор — и после издания дополнительного тома — невыполненным.

⁸⁴ В 1949 году, в докладе на Первой Всесоюзной Пушкинской конференции, Б. С. Мейлах, говоря о считавшемся завершенным академическом издании, справедливо отметил, что «в этом издании даются новые чтения целого ряда текстов, даны новые даты многих произведений, а между тем ввиду отсутствия комментариев эта работа осталась зашифрованной не только для грядущих поколений ученых, но и для современного исследователя. Каждый, кто захочет узнать, почему в том или ином случае выбран именно данный, а не иной текст, почему указана данная дата, должен проделать заново всю работу, т. е. самостоятельно обосновать мотивы, по которым здесь воспроизведены новые редакции текстов и указаны новые датировки». Отсюда следует пожелание, чтобы «в дополнение к академическому изданию были изданы специальные комментарии, в которых должны быть даны обоснования текстов и датировок. Без этого нельзя считать издание завершенным» (см.: Б. С. Мейлах. Проблемы советского пушкиноведения. В кн.: Труды I и II Всесоюзных Пушкинских конференций. Изд. АН СССР. М. — Л., 1952, стр. 53). Эти критические замечания до сих пор сохраняют свое значение, а пожелание о «специальных комментариях» является тем минимумом, который должен был бы быть выполненным в издании или в приложении к нему.

Сноски к стр. 594

⁸⁵ См. выше, стр. 589.

⁸⁶ Соответственно №№ 2364—2393 (и некоторые другие) по прежней нумерации ЛБ и №№ 6, 8—10, 13, 14, 18, 21, 29, 30, 35, 42—44 по нумерации описания ГПБ (Л. Б. Модзалевского, 1929).

⁸⁷ См. выше, стр. 576.

⁸⁸ См. стр. 639.

Сноски к стр. 595

⁸⁹ Впервые этот формально-хронологический принцип был применен в пятом прижизненном издании сочинений В. А. Жуковского (1849), но и здесь остался невыдержанным. Дальше всех пошел в нем С. А. Венгеров, печатая все стихотворные произведения Пушкина подряд, под номерами. Так, «Евгений Онегин» помещен в 1831 год, под № 685, а «Маленькие трагедии» ради формальной хронологии перебиваются другими стихотворениями. В старом академическом издании «Евгений Онегин» должен был быть отдельным, VI томом, ввиду больших размеров транскрипций его рукописей.

Сноски к стр. 596

⁹⁰ См.: Рукою Пушкина, стр. 252—256, №№ 13, 14, 15; стр. 265—266, № 19, стр. 268, № 22.

Сноски к стр. 597

⁹¹ Седьмой том большого академического издания, где помещена драматургия Пушкина, представляет собою своего рода переход к восьмому тому, содержащему художественную прозу.

⁹² А. С. Пушкин, Собрание сочинений в десяти томах, т. III, Гослитиздат, 1960, стр. 369 и 381.

⁹³ Так и рассматривает их последнее издание Гослитиздата — см. выше, стр. 591.

Сноски к стр. 598

⁹⁴ А. С. Пушкин, Собрание стихотворных произведений, т. II, Драмы, изд. «Советский писатель», Л., 1955 (Библиотека поэта. Большая серия), стр. 212.

⁹⁵ Так названо стихотворение в первопечатном тексте («Московский вестник», 1827, ч. IV, № 13 — в подзаголовке) и в оглавлении «Стихотворений» 1829 года.

⁹⁶ См.: Рукою Пушкина, стр. 266. Проект отдельного издания «Простонародных сказок», где первое место занимает «Сказка о женихе», составлен не ранее 20 сентября 1834 года.

⁹⁷ А. С. Пушкин, Собрание стихотворных произведений, т. II, стр. 217 (без подзаголовка «Простонародная сказка»).

Сноски к стр. 599

⁹⁸ Очень большое значение имеет в этом смысле работа по пересмотру и установлению датировок произведений всевозможных жанров, производимая Т. Г. Цявловской для «Летописи жизни и творчества Пушкина». Выход в свет остальных томов «Летописи» (II—IV) должен устранить многие недоумения и вопросы, так как спорные датировки исправляются здесь не голословно, но с мотивировками. Соображения по датировкам многих стихотворений 20—30-х годов, выработанные в процессе работы редакторами II—III томов академического издания, находятся в рукописи у Т. Г. Цявловской. Ряд ее собственных разысканий и соображений изложен в докладе, прочтенном на Пушкинской конференции, и в статьях, пока, к сожалению, не напечатанных.

Сноски к стр. 600

⁹⁹ Н. О. Лернер. Новые приобретения пушкинского текста. В кн.: Пушкин. Под ред. Венгерова. Т. VI, стр. 172—243. Ср.: А. Г. Фомин. Puschkiniana. 1911—1917. Изд. АН СССР, М. — Л., 1937, №№ 1 (стр. 5), 268, 443, 444, 445, 447, 448.

¹⁰⁰ Б. Томашевский. Пушкин. Современные проблемы..., стр. 118—126 (статья «К вопросу об участии Пушкина в „Литературной газете“»).

¹⁰¹ См. указанный выше отчет о работе над XI томом академического издания: Вас. Гиппиус. Из материалов редакции академического издания Пушкина. О текстах критической прозы Пушкина. В кн.: Пушкин. Временник, 4—5, стр. 557—568.

¹⁰² В. В. Виноградов. 1) Неизвестные заметки Пушкина в «Литературной газете» 1830 года. В кн.: Пушкин. Временник, 4—5, стр. 453—476 (все указанные здесь заметки введены в десятитомник Гослитиздата — т. VI, 1962); 2) Проблема авторства и теория стилей. Гослитиздат, М., 1961, стр. 369—483. Раздел третий. Пушкин и «Литературная газета» 1830—1831 гг. (перечень работ, посвященных атрибутированию статей в «Литературной газете» Пушкину, дан здесь на стр. 385).

¹⁰³ Было бы желательно составить подробно аннотированный каталог всех произведений, в стихах и в прозе, приписывавшихся в разное время Пушкину. Указатель произведений, без достаточных оснований приписывавшихся Пушкину и включавшихся в собрания его сочинений, помещенный в книге «Пушкин в печати за сто лет (1837—1937)» (сост. К. П. Богаевская, под ред. М. А. Цявловского, М., 1938), не имеет пояснений.

¹⁰⁴ См., например: Основы текстологии, Введение, стр. 9 и др.

¹⁰⁵ См.: Каменный гость, сцена 1, стр. 59: «Муж <у н>ее был негодяй суровый» (VII, 139) вместо рукописной редакции «[Отец ее] Муж ее был» и т. д. (стр. 308). Ср. первое издание VII тома (1935), стр. 548.

Сноски к стр. 601

¹⁰⁶ См. замечания С. М. Бонди о композиции «Русалки» (намеченная Пушкиным перестановка сцен, значительно усиливающая драматическую напряженность, но которую невозможно ввести в издание драмы, так как отдельные сцены остаются в прежней редакции и не согласованы с новым планом) — в кн.: Пушкин, Акад., т. VII, первое издание (1935), стр. 618—619.

¹⁰⁷ Основной текст этой недописанной повести извлекается из белового автографа (ЛБ № 2387-Б, теперь ПД № 993) и из отрывков черновиков (ЛБ № 2371 и 2382, теперь ПД №№ 838 и 841), причем эти отрывки объединяются по общему смыслу и по связи начала первого отрывка с содержанием третьего, представляющим развитие намеченной в первом отрывке темы разговора между «русским» и «испанцем», хотя прямой композиционной связи между ними не устанавливается.

¹⁰⁸ См. в кн.: Ник. Смирнов-Сокольский. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. Изд. Всесоюзн. книжн. палаты, М., 1962. Рассказы написаны живо и красочно, но текстологически не всегда точны и полны.

¹⁰⁹ Статья П. А. Вяземского «Вместо предисловия. Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова» печаталась в изданиях поэмы 1824 и 1827 годов, но была снята уже в третьем отдельном ее издании 1830 года.

Сноски к стр. 602

¹¹⁰ См. комментарий Г. О. Винокура к «Борису Годунову» в кн.: Пушкин, Акад., т. VII, первое издание (1935), стр. 399—402, 407—411, 422—436.

Сноски к стр. 603

¹¹¹ К этим трем местам можно, кажется, прибавить четвертое — пассаж о Вольтере: «Неправ Фернейский злой крикун!» (IV, 279), исключенный, вероятно, по цензурным соображениям.

¹¹² Таким же образом, как в большом академическом издании, — дважды, с приведением редакции 1820 года под строкою, напечатана поэма «Руслан и Людмила» в первом малом академическом десятитомнике (1949) и в однотомнике 1949 года под редакцией М. А. Цявловского; другие издания воспроизводят лишь текст издания 1828 года, относя изъятые из него отрывки в раздел «ранних» или «других» редакций (трехтомник «Библиотеки поэта», 1955; академический десятитомник 1956 года; шеститомник Гослитиздата 1949 года); с другой стороны, последнее издание (Гослитиздата, в 10 томах) возвращается к системе двойного печатания большого академического издания. Таким образом, нет полного единства в решении этого вопроса; но основной текст во всех перечисленных изданиях печатается по изданию 1828 года, и с этим согласны все редакторы поэмы. См. разбор всех данных в статье Л. И. Шлионского «К вопросу о дефинитивном тексте поэмы „Руслан и Людмила“» (в кн.: Пушкин. Исследования и материалы, III, стр. 378—401); автор приходит к компромиссным и во многом спорным выводам, что и отмечено в редакционном примечании на стр. 401.

Сноски к стр. 604

¹¹³ Пушкин. Временник, 4—5, стр. 5—13.

¹¹⁴ См.: Пушкин. Акад., т. V, песнь II, стих 390: «намост» вместо читавшегося во всех изданиях до 1930-х годов «помост»; там же, стих 432: «заботы» вместо прежнего «работы»; песнь III, стих 309: «подымает» вместо прежнего «поднимает»; там же, стих 384: «Не стыдно ль ей меня пугать?» вместо прежнего «Не стыдно ль ей меня терзать?» — наиболее интересный и важный случай. Есть вероятие считать, что Плетневу, а не Пушкину принадлежит исправление в стихе 377 третьей песни, в словах безумной Марии. В автографе мы читаем:

И  мне  в  подоле  показала
Седую  голову —

Рукою Плетнева «в подоле» изменено на гораздо менее выразительное «тихонько», и это изменение вошло во все издания. Очень возможно, что здесь — редакторское вмешательство Плетнева, которому выражение «в подоле» показалось грубым. Но за отсутствием объективных данных для суждения, чтение автографа «в подоле» не может быть восстановлено в основном тексте.

Сноски к стр. 607

¹¹⁵ См. выше, стр. 587—588.

Сноски к стр. 610

¹¹⁶ Пушкин. Исследования и материалы, IV, стр. 417.