486

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Критико-публицистическая проза

Литературно-теоретические, историко-литературные, критико-публицистические статьи и заметки Пушкина имеют весьма большое значение как неотъемлемая составная часть наследия гениального художника и мыслителя. Пушкин не был, конечно, специалистом-эстетиком: он не оставил сколько-нибудь систематического изложения своих взглядов в этой области. Однако для него характерно глубоко сознательное отношение к художественному творчеству, тем более что в своей собственной творческой практике, выражавшей и отражавшей новаторские поиски и насущные задачи русской литературы, он постоянно сталкивался с необходимостью решать теоретические, эстетические вопросы. Пушкин не только участвовал в борьбе литературных направлений, но и постоянно осмыслял ход и результаты этой борьбы. В критике он видел важное средство воздействия на самый ход литературного развития.

В многочисленных своих статьях, заметках, письмах Пушкин настаивал на необходимости создания «истинной критики». «Науки сделали шаг вперед, — писал он в статье «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной». — ... Теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству» (XII, 72). Такое же «освобождение от эмпиризма» хотел Пушкин видеть и в критике. Для русской критики начала XIX века это была бы подлинная революция. Очень близко подойдя в своих литературно-теоретических высказываниях к тому, что впоследствии определилось как эстетика реализма, Пушкин прежде всего подверг анализу и пересмотру основные эстетические проблемы, выдвинутые развитием искусства и разрабатывавшиеся современной ему критикой, как отечественной, так и зарубежной (национальный и народный характер искусства, «классическое» искусство, романтизм, свобода художника, влияние иностранных литератур на русскую, содержание и форма, жанры — в особенности драматический, язык как форма национальной литературы, язык поэзии и прозы и т. д. и т. п.).

Пушкин никогда не ограничивал критику лишь эстетической областью. «Иное сочинение, — писал Пушкин, — само по себе ничтожно, но замечательно по своему успеху или влиянию; и в сем отношении нравственные наблюдения важнее наблюдений литературных» (XI, 89).

Пушкинские эстетические, историко-литературные, публицистические представления не были статичными. В критике, как и в художественном творчестве, он все более углублял свое понимание искусства, охватывая и синтезируя все более широкий круг явлений русской и мировой культуры. Необходимо самое пристальное внимание к этому взлету пушкинской

487

мысли, объясняемому поразительным чутьем действительности, умением живо откликаться на социальное и умственное движение эпохи, необыкновенной эстетической чуткостью. Необходим учет тенденций идейной эволюции Пушкина, прерванной его смертью, но далеко не завершившейся.

1

Белинский, превосходно осведомленный в русской журналистике, особенно журналистике 20—30-х годов, пристально следил и за всеми публикациями пушкинских статей, не только прижизненными, но и посмертными.

В рецензии на три последних тома посмертного издания сочинений Пушкина Белинский очень точно указал пропуски в этом издании ранее опубликованных статей Пушкина.

Рецензируя четыре тома «Современника» 1837 года, Белинский особо выделил статью «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая“» и заметку «Лица, созданные Шекспиром...». Тут же Белинский высказал известную свою мысль, во многом определившую взгляд на Пушкина-критика в ряде работ вплоть до наших дней: в статьях и заметках Пушкина «виден не критик, опирающийся в своих суждениях на известные начала, но гениальный человек, которому его верное и глубокое чувство, или, лучше сказать, богатая субстанция, открывает истину везде, на что он ни взглянет».1 Значительно позднее, в 1846 году, в статье одиннадцатой из цикла статей о Пушкине, Белинский, уточняя свои суждения о литературных мнениях Пушкина, в сущности склонился к той мысли, что в пушкинской критике все же были некоторые основные начала, но начала, противоречившие «верному и бесконечно эстетическому чувству» поэта: «В журнальных статьях своих Пушкин отразился со всеми своими предрассудками: в них виден человек, не чуждый образованности своего века, но по какому-то странному упорству добровольно оставшийся при идеях Карамзина, очень почтенных ... для своего времени, которое давно прошло». Эти две противоречащие одна другой тенденции и определили наличие у Пушкина наряду со статьями, во многих отношениях замечательными (глава о Ломоносове из «Путешествия из Москвы в Петербург», содержащая проницательную характеристику Ломоносова, многократно использованную Белинским в его борьбе с литературными староверами; «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая“» и др.), и таких, которые, по мнению Белинского, «ниже всякой критики».2 Но еще в 1841 году Белинский специально подчеркнул, что «когда дело идет о таком человеке, как Пушкин, тогда мелочей нет, а все, в чем видно даже простое его мнение о чем бы то ни было, важно и любопытно: даже самые ошибочные понятия Пушкина интереснее и поучительнее самых несомненных истин многих тысяч людей».3

Особенно высоко ставил Белинский полемические статьи Пушкина,4 широко используя их в своей полемике. Уже в «Литературных мечтаниях» он, основываясь на памфлете Пушкина «Торжество дружбы», с целью дискредитации Булгарина продолжил и развил уничтожающее сопоставление последнего с А. А. Орловым.5 Даже в знаменитой «примирительной»

488

статье об «Очерках Бородинского сражения» мы находим выпад против Булгарина, использующий некоторые черты образа этого ренегата из памфлета Феофилакта Косичкина.6

Анализируя суждения Белинского о Пушкине-критике, нужно помнить, что основная масса рукописных статей и заметок Пушкина не была ему известна, а именно они в совокупности содержат, в сущности, главный материал для правильной оценки эстетических и историко-литературных идей Пушкина. Характерно, что особенно ценившиеся Белинским литературно-критические статьи и заметки Пушкина («О Мильтоне...», «Ломоносов» из «Путешествия из Москвы в Петербург», «Лица, созданные Шекспиром...») были напечатаны уже после смерти поэта.

Изучению пушкинской критики и публицистики дали толчок публикации П. В. Анненкова в изданном им собрании сочинений Пушкина (тома 5, 6, 7), а также его разыскания, отраженные в «Материалах для биографии А. С. Пушкина» (1855; второе издание — 1873), в книге «А. С. Пушкин в Александровскую эпоху» (1874), в статье «Общественные идеалы А. С. Пушкина» (1880) и др. Концепции Анненкова во многом определили характер и направление дореволюционного пушкиноведения во всех аспектах. Обращаясь к литературно-критическому наследию Пушкина, Анненков утверждает, что самая характерная особенность его — «здравый и практический смысл» как руководящий принцип эстетических оценок. Впрочем, в противоположность высокой оценке Пушкина как критика Анненков, рассматривая его определения романтических произведений в отличие от классических как определения только по формальным признакам, неожиданно заявил, что поэт «обнаруживает вообще малую способность ... к теоретическим тонкостям, что доказал он многими примерами и впоследствии. Чрезвычайно меткий в оценке всякого произведения, даже и своего собственного, он был чужд, по природе, той тяжелой работы мысли, какую требует отвлеченная теория искусства».7 Общие теории Пушкин, в сущности, заимствовал, по словам Анненкова, в среде близких ему литературных школ и направлений, а не создавал сам. Прежде всего — это принципы «Арзамаса», которые позднее осложнились философскими теориями «Московского вестника».8

В своих «Материалах» Анненков ввел в научный оборот большое количество пушкинских заметок и набросков, которые и позволили ему, в противоречии с приведенным выше скептическим заявлением, заключить о серьезности исследовательских интересов и замыслов Пушкина.

Все дальнейшее изучение литературно-эстетических взглядов Пушкина в дореволюционном литературоведении и пушкиноведении проходило в общем под знаком идей, высказанных Анненковым.

А. Н. Пыпин, руководствуясь методологией культурно-исторической школы, искавшей в литературном произведении непосредственного выражения общественно-политических тезисов, попытался ограничить Пушкина и как теоретика, и как практика рамками теории «чистого художественного творчества», чуждого современности, равнодушного к живейшим интересам общества.9 Беспомощность «социологизма» культурно-исторической школы обнаруживается в этих утверждениях Пыпина довольно ясно (впрочем, на них наложила отпечаток и литературная борьба 50—60-х годов вокруг так называемых гоголевского и пушкинского направлений, в которой крайности сходились). Квалифицируя теорию о «поэте и толпе», одно время пропагандировавшуюся Пушкиным, как романтическую, Пыпин

489

не смог вскрыть ее действительный общественный и политический смысл, в особенности после поражения декабризма. Как и Анненков, Пыпин считал, что «в своих мнениях литературных Пушкин..., несмотря на прежние увлечения, оставался до конца приверженцем преданий „Арзамаса“».10

На протяжении следующих десятилетий, хотя публикации (часто, впрочем, несовершенные) пушкинских статей и заметок или уточнение текстов продолжались,11 анализ их в специальных работах или комментирование в собраниях сочинений оставался в общем на прежнем теоретическом уровне, лишь иногда подновляясь современными эстетическими теориями. В этом отношении характерно единственное в буржуазном литературоведении специальное исследование эстетических взглядов Пушкина — книга философа-идеалиста А. Евлахова «Пушкин как эстетик».12

Рассматривая конфликт поэта с «толпой» — чуждым ему обществом, его взаимоотношения с политической властью, глубокую неудовлетворенность Пушкина всей современной критикой, не понимавшей его художественного новаторства, А. Евлахов по-прежнему сводит все многообразие и сложность этих конфликтов к пресловутой «чистой художественности» пушкинского творчества. «Искусство для искусства, поэзия для поэзии, полная свобода художественного творчества — такова эстетическая теория Пушкина».13 В конечном счете (и, очевидно, для доказательства этого тезиса написана вся книга) Пушкин оказывается под пером А. Евлахова чуть ли не основоположником современной субъективно-идеалистической критики.

Своего рода итогом изучений пушкинской эстетической и литературно-критической прозы в дореволюционном литературоведении стала статья известного пушкиниста Н. О. Лернера «Проза Пушкина» (в которой, впрочем, собственно критической прозе Пушкина уделено очень мало места), напечатанная в 1908 году в «Истории русской литературы XIX века» под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского.14 Отмечая, так же как в свое время Анненков, неудовлетворительность пушкинского определения романтизма, Лернер, опять-таки вслед за Анненковым, утверждал, что Пушкин «почти совсем отказывался от решения коренных теоретических задач», но все же некоторые теоретические проблемы «Пушкин решал верно». Н. О. Лернер имел в виду определение народности, мысль о роли вдохновения и восторга в художественном творчестве, о нравственном в искусстве и др. Но самая главная заслуга Пушкина состоит в том, что он ясно осознал необходимость создания «истинной критики» и основы этой критики «вывел своим удивительным художественным вкусом и чутьем». Среди дальнейших рассуждении Лернера заслуживает большого внимания впервые ясно сформулированная мысль о Белинском как подлинном продолжателе дела Пушкина-критика.15 Хотя на общей трактовке своеобразия пушкинского критического метода и некоторых формулировках Лернера сказалось влияние ряда высказываний Белинского о Пушкине-критике, творчески усвоить их он не смог.

Изучение пушкинской публицистики началось фактически также с анненковского издания, которое вновь сделало достоянием широких кругов

490

русских читателей многие важнейшие публицистические документы Пушкина. В седьмом, дополнительном томе этого издания (1857) были перепечатаны вызывавшие восторг Белинского и пропущенные в посмертном издании полемические статьи Пушкина из «Северных цветов на 1830 год» («Отрывок из литературных летописей»), «Литературной газеты» («История русского народа..., ст. 1-я; «О записках Видока»), «Телескопа» («Торжество дружбы, или Оправданный Александр Анфимович Орлов», «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем»), «Современника» («Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной»). В «Материалах для биографии А. С. Пушкина» Анненков весьма пренебрежительно отозвался о полемических статьях Пушкина, якобы утративших всякий интерес и вообще недостойных его личности и таланта. На этом основании он и не дал полемическим статьям места в основных томах своего издания. Анненкову было неясно принципиальное и отнюдь не преходящее политическое значение борьбы Пушкина под маской Феофилакта Косичкина с Видоком Фигляриным или, позднее, с М. Е. Лобановым, одним из идеологов реакционной литературной политики самодержавия. Однако включая все эти статьи в дополнительный том, Анненков уже вынужден был согласиться с тем, что в них, «между опровержениями мнений и поступков некоторых авторов и издателей, заключено так много дельных и замечательных мыслей, что статьи эти уже не могли ускользнуть от внимания читателей, дорожащих суждениями поэта». Но как целое эти статьи по-прежнему представлялись Анненкову лишь «памятниками, принадлежащими истории нашей литературы».16 Разумеется, это было не так. Не только Белинским и Герценом, но и в дальнейшем, в конце 50-х — начале 60-х годов, идейные и художественные традиции «Феофилакта Косичкина» были также продолжены, прежде всего Добролюбовым и Щедриным.17 Появление тома, значительную часть которого составили полемические статьи Пушкина, именно в 1857 году оказалось весьма кстати и, надо думать, не осталось без последствий для русской литературы и журналистики.

С изданием Анненкова в научный и читательский оборот вошла и предназначавшаяся для «Современника», но запрещенная цензурой замечательная статья Пушкина «Александр Радищев» (VII), а также и другая, написанная ранее (1833—1834) статья о Радищеве — о «Путешествии из Петербурга в Москву» (у Анненкова под названием «Мысли на дороге» — VI). Эти статьи и давали главным образом материал для определения пушкинских политических идей, причем материал очень сложный, часто загадочный, служивший основанием для прямо противоположных выводов: своеобразие построения и формы статей о Радищеве, парадоксальность и противоречивость высказанных мыслей требовали особых методов анализа. Анненков, публикуя эти пушкинские документы, прокомментировал их вполне определенно: статья «Мысли на дороге» «выражает твердое, установившееся суждение Пушкина и должна принадлежать к позднейшему его развитию».18 Еще более характерно рассуждение Анненкова о статье «Александр Радищев»: «Более шестидесяти лет протекло после

491

единственного примера преступления печати в России, свершенного Радищевым, и Пушкин в своей статье показывает, что никакие благие намерения не могут оправдать нарушения узаконенных постановлений».19 В своей позднейшей работе «Общественные идеалы А. С. Пушкина» (1880) Анненков приписывает поэту, якобы полностью примирившемуся в 30-х годах с николаевским самодержавием, «общественную теорию, имевшую в виду доставить государственной власти санкцию мысли и свободного анализа».20 И эту общественную теорию Анненков находит прежде всего в статьях о Радищеве.

В дальнейшем эти исходные принципы и выводы Анненкова были поддержаны частью пушкинистов, касавшихся пушкинских общественно-политических взглядов 30-х годов. Но если Анненков видел особую зрелость и мудрость «государственных теорий» Пушкина (которые Анненков истолковывал по-своему), то, например, А. Евлахов или Н. Лернер, напротив, не находили слов, чтобы заклеймить Пушкина, обвиняя его в «политическом фанатизме», «клевете» на Вольтера и Радищева, «чудовищном непонимании» последнего, в защите царской цензуры. Чуть ли не прислужничество самодержавию обнаруживали в официальной записке Пушкина «О народном воспитании»21 (позже эту же версию хотели утвердить и некоторые вульгарные социологи).

Анненков в статье «Общественные идеалы А. С. Пушкина» пытался объяснить так называемый «аристократизм» Пушкина, связав его со сконструированной им «государственной теорией» поэта. Под пером Лернера этот «аристократизм» превратился в «сословную гордость», «узко дворянскую точку зрения», «туманившую Пушкину глаза» и т. д. Пушкинское противопоставление старого независимого дворянства, которое старее самодержавия, новому, полностью зависевшему от власти, созданному ею, не было проанализировано и понято дореволюционным литературоведением. Политический смысл выступления «аристократа» Пушкина против «демократа» Булгарина не был вскрыт. Кроме того, совершенно не учитывалась эволюция пушкинских политических взглядов за последнее десятилетие его жизни.22

Правда, высказывались и иные оценки «одиозных» пушкинских статей о Радищеве. Герцен в предисловии к заграничной публикации «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева в 1858 году заметил, что Пушкин, возможно, «перехитрил ее (статью «Александр Радищев», — Ред.) из цензурных видов».23 Е. И. Якушкин, публикуя дополнения к тексту «Путешествия из Москвы в Петербург» («Мыслей на дороге»), напечатанному Анненковым, спорит с последним: «...убеждения автора были очень нетверды. Иначе как объяснить себе, что Пушкин, говоря об одной картине из крепостного быта, мастерски начерченной Радищевым, увлекается ею до того, что соглашается с ним, не замечая даже, что впадает через это в противоречие с своими собственными словами, высказанными за несколько страниц».24

В дореволюционном пушкиноведении наиболее обстоятельно мысль об особом характере пушкинских статей о Радищеве развил в 1886 году

492

В. Е. Якушкин:25 «Иносказательный язык, „эзопский“, как его называет сатирик, давно уже составляет особенность нашей литературы. Вот этот-то иносказательный язык и надо дешифрировать, чтобы понять истинный смысл статей Пушкина о Радищеве».26 Проведя такую работу, Якушкин устанавливает, что Пушкин полностью согласен с Радищевым по основному вопросу — крестьянскому. Вообще, будто бы осуждая Радищева, Пушкин касается самых важных общественных вопросов. «Это первая попытка создать истинную русскую публицистику в николаевскую эпоху».27 Якушкин отверг и мнение о переломе в общественно-политической позиции Пушкина после 1825 года, наиболее ясно выраженное Анненковым.

Концепция Якушкина сыграла весьма плодотворную роль в истории изучения пушкинской публицистики, но развита, дополнена и корректирована она была только в советские годы (см. об этом далее).28

Обзор журнальной и литературной полемики, в которой такое активное участие принимал Пушкин, был дан, с использованием некоторых новых материалов, в работах В. В. Гиппиуса (1900) и А. Г. Фомина (1911).29

В 1928 году вышел в свет подготовленный еще до первой мировой войны IX том (в двух частях) академического издания сочинений Пушкина (редактор тома — Н. К. Козмин), в котором были собраны все известные к тому времени пушкинские литературно-теоретические, критические, историко-литературные и публицистические статьи и заметки. Дальнейшие разыскания советских пушкинистов показали несовершенство методов дореволюционной пушкинской текстологии и отсюда — неисправность в этом издании многих пушкинских текстов, воспроизводившихся по рукописным источникам.30 Н. К. Козмин, учитывая опыт ряда предыдущих комментированных изданий сочинений Пушкина (под редакцией П. А. Ефремова, П. О. Морозова, Льва Поливанова, С. А. Венгерова), сопроводил пушкинские статьи обстоятельным комментарием, ценность которого — в богатстве материалов современной журнальной полемики, в указании и цитировании многочисленных источников пушкинских размышлений на историко-литературные и эстетические темы (часто эти сопоставления никак не аргументируются и тем более не анализируются).

История дореволюционного изучения пушкинской критической и публицистической прозы, изложенная выше, со всей определенностью свидетельствует о том, что подлинно научного ее анализа сделано не было. Как уже сказано, над старым пушкиноведением, за немногими исключениями, тяготели догматические представления о Пушкине — якобы приверженце «чистого искусства» в области эстетики и стороннике самодержавия в области политики.

493

2

Советское пушкиноведение, решительно отказавшись от этих ложных и догматических установок, построило исследование пушкинской критической и публицистической прозы на принципиально новой методологической основе. Однако это исследование и сейчас нельзя считать законченным, ему мешали вульгарно-социологические схемы, одно время господствовавшие в нашем литературоведении. Долгое время оно тормозилось и отсутствием критически установленных текстов всех пушкинских статей и заметок. Даже в 1934 году С. М. Бонди указывал на большое неблагополучие в этой области: «Ошибки при передаче текстов статей Пушкина, не напечатанных при его жизни и оставшихся лишь в рукописи, касаются не только мелочей, отдельных слов, но иной раз совершенно искажают вещь, дают совершенно неправильное представление о пушкинском замысле».31 Текстологические работы, подобные исследованию С. М. Бонди об историко-литературных опытах Пушкина, восполняли этот существенный пробел. Ряд исправлений, уточнений и передатировок текстов был сделан в томе пятом Собрания сочинений Пушкина (1930—1931, приложение к журналу «Красная нива»; подготовка текстов в основном осуществлялась Ю. Г. Оксманом и С. М. Бонди), а также в томе пятом издания «Academia» (1936; редакция Ю. Г. Оксмана). Важное значение имело и установление авторства Пушкина в отношении ряда статей и заметок «Литературной газеты» и «Современника». В томах одиннадцатом и двенадцатом академического шестнадцатитомного Собрания сочинений Пушкина был подведен итог всем этим текстологическим изучениям и представлен полный и достоверный текст всех статей и заметок Пушкина (что не исключает дальнейших изысканий и иногда значительных поправок к решениям редакторов академического издания).

С начала 30-х годов наблюдается заметное оживление в изучении пушкинской критики, ее разнообразной и богатой проблематики, ее идей и художественного своеобразия.

Издание «Красной нивы» дало ясное представление о Пушкине — журнальном критике и журнальном редакторе. Три особенности, три компонента данного издания подчеркивали эту тему. Во-первых, в особом отделе, открывающем том критики, были собраны статьи, рецензии, памфлеты и заметки Пушкина, напечатанные им самим в периодических изданиях. Пушкин — полемист и рецензент, Пушкин — «обозреватель», хорошо известный современникам, предстал во всем своем блеске. Во-вторых, Пушкину-журналисту была посвящена ставившая самую эту проблему вступительная статья И. В. Сергиевского, который, правда, пытался объяснить постоянную тягу Пушкина к журнальной работе довольно односторонне — профессионализацией его творчества — и недооценил значение «Современника» в этой статье (впоследствии исследователь изменил свою точку зрения).32 В-третьих, историко-литературный и реальный комментарий в этом издании сочинений Пушкина, выделенный в особый том под названием «Путеводитель по Пушкину», дает читателю многие сведения из истории борьбы и взаимодействия различных обществено-политических и литературных течений и периодики.

494

Однако в «Путеводителе» не было статей, специально посвященных литературной критике и публицистике, и произведения этого жанра в отличие от других в сущности остались не комментированными. Этот пробел был в значительной мере восполнен комментарием Ю. Г. Оксмана в томе пятом Полного собрания сочинений Пушкина в издании «Academia» (1936).

Для популяризации эстетики и критики Пушкина имел значение изданный в 1934 году сборник-хрестоматия «Пушкин-критик» (составленный Н. В. Богословским на основе материалов «Путеводителя по Пушкину») с ценной вступительной статьей составителя под названием «Обзор критических высказываний Пушкина».33

Важную роль в привлечении внимания к пушкинской эстетике сыграла незаконченная, к сожалению, статья о «Пушкине-критике» Луначарского, предназначавшаяся в качестве предисловия для сборника «Пушкин-критик». Исходное положение статьи несомненно является развитием известного тезиса Белинского, который Луначарский далее сочувственно цитирует. Хотя Пушкин не был теоретиком искусства, пишет Луначарский, однако в его критических суждениях всегда есть «скрытый теоретический элемент», который мы и должны «вылущить».

«Пушкин, который хотел, чтобы проза была прежде всего умной, чтобы она прежде всего была носительницей мысли, мог ли бы он согласиться, чтобы художественная критика, которая для него была важнейшим видом внехудожественной прозы, отказалась от суждения о ... важнейших сторонах, определяющих собой достоинство произведения? ...Тот процесс, который должен был привести к эстетике Чернышевского, уже начался фатально и он уже зацепил Пушкина».34 Критическое мастерство Пушкина — критика-художника, художника-критика, — продолжает Луначарский, — надо всесторонне изучать.

Статья Луначарского явилась серьезным шагом в борьбе против догматических представлений о «дворянском эстетизме» Пушкина, представлений, которые пропагандировались раньше буржуазным литературоведением и разделялись некоторыми вульгаризаторами и в послеоктябрьском литературоведении. Широтой своих обобщений, смелостью анализа, огромной эрудицией, характерными и для этой его незавершенной работы, Луначарский задал тон последующим исследованиям пушкинской критики как критики глубоко содержательной, по праву стоящей у истоков великой русской критики XIX века.

И. В. Сергиевский, автор статьи «Эстетические взгляды Пушкина», внимательно учитывая аргументацию и выводы Луначарского, подчеркнул, что в своих эстетических и литературных взглядах Пушкин — выразитель самых передовых общественных тенденций.35 Отстаивая свою любимую мысль о независимости искусства, протестуя против узкой дидактики и догматической нормативности, Пушкин создал эстетику реализма. Осознанное стремление демократизировать искусство, «антиаристократические тенденции творческой работы» отражают вообще «высокую социологическую конкретность литературного мышления Пушкина». «В частности,

495

совершенно четко представлял себе Пушкин ту социальную почву, на которой выросло классическое искусство».36

Конкретный исторический подход советских ученых к исследованию эстетических и историко-литературных взглядов Пушкина позволил расшифровать и разъяснить многие пушкинские тезисы, ставившие в тупик дореволюционных пушкинистов. Так, например, впервые была раскрыта трактовка Пушкиным различий поэзии классической и романтической, трактовка, которая раньше оценивалась как свидетельство якобы теоретической несостоятельности Пушкина (П. В. Анненков, Н. О. Лернер) и его «формальных критериев». Анализ пушкинской заметки на эту тему в статье С. М. Бонди «Историко-литературные опыты Пушкина» убедительно разъяснил замысел Пушкина вполне определенными задачами в борьбе с догматической эстетикой классицизма и раскрыл ее глубоко содержательный, отнюдь не «формалистический» смысл. Пушкин «считал существенным для классической литературы то обстоятельство, — пишет С. М. Бонди, — что каждое произведение рассматривалось там не изолированно, не просто как свободное создание поэта, с формой, свободно создаваемой в соответствии с замыслом, с содержанием, а в соотнесении с традиционными жанрами, с выработанной традицией формой». «„Романтическая“ поэзия, по мысли Пушкина, должна была сломать эту установку на определенные жанры, ее произведения должны восприниматься вне этой апперцепции, ее формы не заданы заранее, а возникают из самого индивидуального содержания».37 Несмотря на сугубо практическое, «боевое», по выражению С. М. Бонди, назначение этих соображений Пушкина о классицизме и романтизме, они явно заключают важное теоретическое зерно, ибо в них уже по-новому, исходя из задач создаваемых Пушкиным искусства реализма и эстетики реализма, трактуется важнейший вопрос о соотношении содержания и формы.

Конечно, литературные мнения Пушкина, его эстетика вырастали из определенной почвы — литературной жизни России начала XIX века, постепенно кристаллизуясь, очищаясь от эстетических догм и представлений классицизма, карамзинизма, романтизма.

В исследовании «Пушкин и русский романтизм» в результате анализа как творчества Пушкина, так и его высказываний литературно-теоретического и историко-литературного характера Б. С. Мейлах установил, что некоторые важные вопросы, например о народности литературы, ее национальном своеобразии, о языке,38 о роли поэзии, Пушкин во многом интерпретировал так же, как и теоретики прогрессивного (прежде всего декабристского) романтизма, полемически противопоставляя здесь свои позиции позициям, с одной стороны, Шишкова, а с другой — Карамзина, а также сторонников классицизма и консервативного романтизма. Однако здесь же было показано, что по некоторым принципиальным вопросам эстетики и литературной политики Пушкин расходился с прогрессивными романтиками. Так, совершенно разным было у них понимание критерия художественности. «Критерий художественности Пушкина, в который он включал шекспировский принцип „исторической верности“, т. е. правдивости,

496

несомненно шире, глубже и ближе к нашей современности, чем ограниченный только категорией „возвышенного“ критерий Рылеева, Бестужева и Кюхельбекера».39

Выдвигая определения эстетической позиции Пушкина и различных типов русского романтизма, автор вместе с тем чуть ли не по всем линиям противопоставил эти позиции Жуковскому, что, при всей противоположности метода и эстетики этих двух поэтов, упрощало проблему (в дальнейшем автор пересмотрел и уточнил эти свои положения в работах о Пушкине).

В упомянутой книге автор продолжает исторически-конкретное рассмотрение (характерное, как сказано, для советского пушкиноведения) одной из центральных проблем пушкинской эстетики — проблемы автономности искусства, по происхождению также романтической. Пушкину была чужда немецкая идеалистическая эстетика, пропагандировавшаяся Жуковским и близкими ему поэтами, а также «Московским вестником», и не она служит источником его идей о «поэте» и «толпе», весьма обычных для эстетического сознания пушкинской эпохи, но толковавшихся очень различно и с учетом совершенно разных источников. Эта теория у Пушкина имеет отнюдь не пассивный, а, напротив, активный, общественный смысл.40 Она восходит вовсе не к немецкой идеалистической эстетике, как утверждал в свое время еще Анненков, а скорее к эстетике просветительства русского и западноевропейского.41 Б. С. Мейлах заметил, что «до сих пор не только не разрешена, но и не поставлена проблема влияния на Пушкина эстетики Дидро, Винкельмана, Лессинга».42 Об отношении Пушкина к эстетике и искусству просветителей Б. С. Мейлах пишет и в своих позднейших книгах — «Пушкин и его эпоха» и «Художественное мышление Пушкина как творческий процесс». Пушкин видел много родственного в идеале просветителей, включавшем в себя политическое религиозное вольнодумство, веру в мужество человеческого разума и в силу передовых идей, пафос новаторского отрицания всего, что связано с ограничением свободы личности. Но он ясно видел и неполноценность художественного метода просветителей XVIII века, отмеченного отвлеченным рационализмом и поэтому сводившего искусство большей частью к беллетризированной иллюстрации умозрительных истин.43 В середине 30-х годов Пушкин отрицательно относился и к скептицизму философии просветительства, полезным противоядием которому была, по его мнению, на определенном этапе классическая немецкая философия («Путешествие из Москвы в Петербург»).

Неправильно было бы вовсе отрицать значение для Пушкина «германского идеологизма». Ведь формулируя свое чрезвычайно важное для построения «истинной критики» положение — «теория наук освободилась от эмпиризма, возымела вид более общий, оказала более стремления к единству», — Пушкин видит причину этого в «благотворном влиянии германской философии» («Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной»). Интерес Пушкина к синтезирующему методу немецкой эстетики может быть объяснен именно тем, что в современной русской критике Пушкин «осуждал отсутствие твердо выработанных теоретических основ, недостаток и несовершенство ее эстетических

497

понятий и принципов, теоретическую беззаботность и беспечный эмпиризм».44 Можно полагать, что Пушкин учитывал в своих теоретических исканиях идеи немецкой романтической школы (например, А. Шлегеля или книги г-жи де Сталь «О Германии»), эстетики Канта и Шеллинга, хотя никогда не находился под обаянием немецкой эстетики.

Но не только эстетика просветительства или немецкая идеалистическая эстетика начала XIX века были критически усвоены Пушкиным в процессе кристаллизации собственных эстетических построений. Несомненно значение для Пушкина эстетики классицизма. «Требования смысловой точности, ясности, гармоничности стиха, самый принцип „правдоподобия“, выдвигавшиеся поэтикой классицизма, были близки Пушкину, перешли в его эстетику».45 Специально этой темы касается Б. В. Томашевский в исследовании «Пушкин и французская литература»,46 где прослеживается усвоение эстетики французского классицизма Пушкиным в ранние годы и отталкивание от нее уже с начала 20-х годов.

Для русской литературы 20—30-х годов первостепенное и особое значение имела «проблема национальной литературы, возникающая перед писателем как общественно-эстетическое требование»,47 проблема национальности — народности литературы. В статье «Пушкин и народность» Б. В. Томашевский подробно рассматривает историю выработки Пушкиным своего оригинального понимания народности. Отойдя от карамзинизма, Пушкин сближается с группой писательской молодежи — Катениным, Грибоедовым, Кюхельбекером, которая имела свое, революционно-романтическое представление о народности. Ориентируясь на теории революционных романтиков,48 глубоко и критически воспринимая известные ему соображения западных писателей по этому поводу (прежде всего г-жи де Сталь и Ансильона), Пушкин создает определение народности, включающее в качестве условий демократизацию литературы и правдивое изображение действительности, определение, важное для его собственной творческой практики, — ведь особенно напряженно размышляет Пушкин о народности, работая над «Борисом Годуновым». Б. В. Томашевский следующим образом резюмирует пушкинскую теорию народности: «Литература станет народной не тогда, когда она по какому-то рецепту поэтики придаст себе выбором тем или системой языка приметы местного, партикулярного порядка, а только тогда, когда она будет выразительницей народной культуры».49

Статья К. Дрягина «Борьба Пушкина за реалистическую эстетику»50 продолжала систематическое изложение литературно-критических высказываний Пушкина. Особенно эта тенденция к систематизации проявилась

498

в послевоенное время. Обстоятельное изложение эстетических и литературно-критических взглядов Пушкина, учитывая исследовательскую работу, проделанную ранее советскими пушкинистами, дал Н. Л. Степанов в главе «Пушкин-критик» коллективного труда «Очерки по истории русской журналистики и критики».51 Говоря об общих особенностях пушкинского критического метода, Н. Л. Степанов подчеркивает, что «историзм в оценке литературных явлений был тем новым и особенно важным, что внес Пушкин в тогдашнюю критику и теорию литературы».52 Этим принципом, как показывает далее Н. Л. Степанов, руководствуется Пушкин в своих суждениях о классицизме, романтизме, народности, фактах истории литературы и современной литературе. Особый раздел главы о «Пушкине-критике» посвящен тематике и жанрам полемических выступлений Пушкина. Обобщающей работой о Пушкине-критике является и соответствующая глава в первом томе академической «Истории русской критики» (автор — Б. С. Мейлах). Здесь подчеркнуто, что «специфической особенностью деятельности Пушкина — литературного критика является тесная связь вопросов, которые он подымал в своих статьях, письмах и заметках, с собственной художественной практикой. Поэтому предлагаемые им решения проблем, актуальных для литературного развития и вызывавших ожесточенную полемику в журналах, оказывались вернее, глубже всего, что писали в своих статьях современники».53

Изучение связи литературно-теоретических и критических суждений Пушкина с его гениальной новаторской творческой практикой позволяет объяснить и новаторский характер принципов его литературной критики.

Кристаллизация творческих принципов Пушкина, формирование его эстетического сознания требовали осмысления и учета различных творческих методов — классицизма, просветительского искусства, сентиментализма, романтизма. Этот процесс Б. С. Мейлах подробно рассматривает, исследуя кристаллизацию принципов творчества в сознании Пушкина в связи с проблемой типов художественного мышления.54 Здесь устанавливается и в разных аспектах рассматривается тип мышления Пушкина — «художественно-аналитический», для которого характерно «единство „идеи“ и „образа“, конкретно-чувственных и аналитических элементов творчества», — в отличие от рационалистического и субъективно-экспрессивного типов художественного мышления.55 Эстетический идеал Пушкина рассматривается также в книге Б. С. Мейлаха «Пушкин и его эпоха», где статья и заметки Пушкина анализируются в единстве с его художественным творчеством.

Если литературно-критические и эстетические идеи Пушкина не нашли правильного истолкования в дореволюционном пушкиноведении, то тем более искаженно и тенденциозно трактовалась публицистическая деятельность поэта (см. об этом выше), а в некоторых случаях значение ее и вовсе отрицалось. История изучения общественно-политических взглядов Пушкина, с одной стороны, и их отражения в художественном творчестве поэта, с другой, — особая, очень сложная тема, хотя, разумеется, публицистические и литературно-полемические статьи Пушкина дают богатый материал для определения его общественно-политического мировоззрения. А с другой стороны, для правильного понимания пушкинской публицистики

499

большое значение, например, имела трактовка политической идеологии Пушкина, характера и особенностей его революционности в статьях М. В. Нечкиной о Пушкине и декабризме.56

М. П. Еремин в своей книге «Пушкин-публицист» трактует пушкинскую публицистику весьма расширительно. Две главы книги — «Первые уроки гражданственности» и «Свободы верный воин» — посвящены анализу политического содержания пушкинской лирики. В главе «На перепутье», обращаясь собственно к публицистике, М. П. Еремин говорит о содержании записки «О народном воспитании», в которой «в основных своих чертах выразилась та новая политическая концепция, которая сложилась у Пушкина после декабрьского восстания, самый разгром которого, думал поэт, доказал „необъятную силу правительства“». Эта концепция была одним из вариантов теории «просвещенной» монархии в ее раннем декабристском варианте, предполагающем в качестве условий существования монархии «народную свободу» и независимость дворянства. В целом это была программа дворянского просветительства, положенная Пушкиным в основу и таких его политических стихотворений, как «Стансы» и «Друзьям».

Однако самыми значительными публицистическими произведениями Пушкина являются безусловно его статьи о Радищеве, в которых «наиболее полно выразились общественно-политические взгляды Пушкина в последние годы его жизни».57 Не только в дореволюционном, но и в советском литературоведении, полагает М. П. Еремин, нет общепринятого понимания общественно-политического смысла статей о Радищеве. Развивая аргументацию Ю. Г. Оксмана,58 М. П. Еремин приходит к выводу, что в крестьянском вопросе, в отношении к самодержавию Пушкин не спорит с Радищевым, а соглашается с ним. Больше того, Пушкин, идя вслед за Радищевым, фактически приходит к мысли о несостоятельности теорий «просвещенной» монархии. Вместе с тем Пушкин глубоко понимал пороки буржуазного развития, буржуазной демократии: «Задолго до Герцена и Белинского Пушкин пережил глубокое разочарование в европейском политическом опыте.... Но это разочарование не привело Пушкина к социальному пессимизму. Убедившись в антинародной сущности и самодержавно-крепостнического и буржуазного строя, он с тем большей настойчивостью продолжал изучать освободительные возможности самого народа».59

Расценивая статьи о Радищеве и другие публицистические выступления Пушкина 1831—1835 годов как продолжение радищевских традиций, М. П. Еремин приходит к выводу, что «радищевские освободительные идеи были для Пушкина глубоко современными идеями, вполне отвечавшими собственным его взглядам на русскую действительность».60 Однако при такой безоговорочной трактовке фактически получается, что политическая позиция Пушкина в эти годы совпала с политической позицией Радищева. Но тем самым не учитывается тот огромный «опыт истории», который уже был в распоряжении Пушкина и которого не было еще у Радищева, — опыт французской буржуазной революции, опыт русской дворянской революционности.

Литературно-теоретическому, критическому, публицистическому наследию Пушкина посвящены очерк Ю. Г. Оксмана «Пушкин — литературный критик и публицист» и его же комментарии в шестом томе Собрания сочинений А. С. Пушкина, выпущенного издательством «Художественная литература» в 1962 году. В статье характеризуется место Пушкина в литературной

500

жизни эпохи, его путь среди многообразных литературных течений и направлений, выводящий поэта к подлинно реалистической эстетике. Здесь оценивается также кристаллизация пушкинской эстетической и политической позиции в «Современнике», приводящая поэта к сближению с Белинским.61 Далее автор очерка дает сводку всех материалов о взаимоотношениях Пушкина и Белинского. Несмотря на то что тема «Пушкин и Белинский» неоднократно затрагивалась в советском литературоведении, она еще ждет целостного исследования.

Помимо анализа содержания публицистических и полемических статей Пушкина (в том числе и его литературно-полемических заметок «Опровержение на критики», до сих пор освещавшихся в тех или иных их частях, но еще не изученных как целое), Ю. Г. Оксман рассматривает и своеобразие ряда пушкинских полемических и публицистических статей, и в частности тот прием маски, без понимания которого невозможно понять и действительный идейный смысл пушкинской публицистики. Полемические статьи 1831 года в «Телескопе» против Булгарина были подписаны именем Феофилакта Косичкина. «Это был не просто псевдоним, один из многих журнальных псевдонимов Пушкина, а литературная маска, функция которой в его критике и публицистике была равнозначна маске Ивана Петровича Белкина в „Истории села Горюхина“ (1830). После создания образа Феофилакта Косичкина из творческой лаборатории Пушкина начинают выходить один за другим сатирические образы-маски бесхитростного выразителя консервативно-помещичьей идеологии, который то пытается полемизировать с Радищевым (московский барин, член «английского клоба», едущий из Москвы в Петербург), то негодует на „Историю Пугачева“ (образ престарелого провинциального «критика» в ответе Пушкина на рецензию Броневского), то громит всю современную мировую литературу с позиции мракобесов Российской академии, не замечая комического эффекта своих претензий («Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной»).

Это был уже метод не только новых форм эзоповского языка, но и функционально связанных с последним некоторых других приемов литературной экспозиции, открытие большой творческой значимости, с широкой проекцией в будущее, до „Козьмы Пруткова“ включительно».62

———

Как мы видим, советское пушкиноведение достигло значительных успехов в исследовании литературной критики и публицистики Пушкина. Эти успехи объясняются тем, что был применен единственно научный, конкретно-исторический метод изучения; работы Пушкина в области эстетики и литературной теории, критики, публицистики, полемики были рассмотрены, во-первых, в связи с общественной, политической и литературной жизнью эпохи и, во-вторых, в развитии, становлении, кристаллизации.

Советскими пушкинистами был дан принципиально новый анализ всех основных тем и проблем пушкинской литературной критики и публицистики, начиная от общеэстетических принципов и кончая приемами полемики.

Тем не менее, хотя выяснены многие стороны эстетики Пушкина, до сих пор не существует обобщающего исследования ее как целого, исследования, которое при этом свело бы воедино результаты конкретных

501

и частных разысканий. Но и некоторые отдельные проблемы пушкинской эстетики и публицистики еще ждут углубленной и детальной разработки. Так, например, еще нельзя считать окончательно выясненным вопрос об использовании, усвоении и критике Пушкиным зарубежной эстетической мысли XVIII—XIX веков, все главные направления которой были ему хорошо известны. Недостаточно изучены историко-литературные опыты Пушкина, его попытки осмыслить историю русской литературы в сравнении с европейскими, в особенности французской, оказывавшей на русскую, по мнению Пушкина, значительное влияние. Социологический подход Пушкина к анализу литературных явлений также недостаточно изучен (обычно, называя эту особенность мышления Пушкина — историка литературы, ограничиваются лишь указанием на его понимание французской драмы как аристократической). Что же касается публицистики, то и здесь есть ряд нерешенных и неясных вопросов, ряд пробелов. Однако главное направление исследований определено, важнейшие проблемы поставлены и в значительной степени освещены, и тем самым создана прочная научная база для дальнейших исследований.