- 445 -
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Драматургия
1
Говоря об итогах и перспективах изучения драматургии Пушкина, нужно прежде всего определить предмет исследования и границы привлекаемого материала в связи с широтой самого понятия «драматургия». В раскрытии этого понятия следует учитывать, что и «Борис Годунов», и «Скупой рыцарь», и «Сцены из рыцарских времен» — по самой своей структуре совершенно различные, не похожие друг на друга произведения, относящиеся к разным этапам художественного и мировоззренческого развития Пушкина и отражающие различные — на разных этапах — стороны отношения поэта к действительности. В то же время и «Борис Годунов», и «Скупой рыцарь», и «Сцены из рыцарских времен» написаны с учетом специфических требований их сценического воплощения. И в этом отношении закономерна проблема изучения данных драматических произведений и с точки зрения драматургического метода писателя, дававшего ему возможность воплощать различные идеи и образы в специфической драматургической форме. Встает также вопрос о различиях в самом методе произведений драматургии и целого ряда других произведений, которые также могут быть частично (например, фрагменты из «Цыган» и «Полтавы») или даже полностью (например, стихотворения «Разговор книгопродавца с поэтом», «Сцена из „Фауста“» и «Герой») написаны в драматической форме, не являясь по существу произведениями драматургии. При оценке чисто драматургических свойств фрагментов пушкинских поэм, написанных в драматической форме, мы неизбежно сталкиваемся с рядом существенных проблем, связанных с самой спецификой драматургического жанра. В произведениях эпических действие развертывается и движется вперед рассказом автора. В произведениях же драматических события развертываются, закономерно вырастая из поступков героев, без видимого авторского участия. Следует признать, что драматизированные диалоги в пушкинских поэмах и стихотворениях имеют мало общего с чисто драматургическим жанром и несут на себе совершенно иные функции. Их задача — лирические высказывания героев о самих себе.
Таким образом, круг драматических произведений Пушкина, которые подлежат изучению с точки зрения общих проблем пушкинской драматургии, должен быть строго определен. До нас дошли данные не менее чем о двадцати четырех драматургических замыслах Пушкина, из которых закончены пять: «Борис Годунов» и «Маленькие трагедии» («Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Каменный гость» и «Пир во время чумы»).
- 446 -
Две драмы не были завершены: «Русалка» и «Сцены из рыцарских времен». От восьми неосуществленных замыслов сохранились лишь краткие и отрывочные наброски, не дающие представления о характере произведения в целом. О двух комедиях лицейского периода ничего неизвестно, кроме их названий. Наконец, замыслы шести драм и одной комедии зрелого периода творчества, по-видимому, не были реализованы совсем и известны лишь по заглавиям.
Как установлено в пушкиноведении, созданная Пушкиным социально-историческая и социально-философская реалистическая трагедия была совершенно новым явлением в русской и мировой драматургии того времени. Будучи связанной с лучшими драматургическими традициями прошлого, пушкинская драматургия существенно отличалась и от трагедии классицизма, и от шекспировской драматургии, и от западноевропейской романтической драмы начала XIX века.
Между тем современная Пушкину критика не смогла подняться до глубокого понимания новаторского характера созданной Пушкиным драматургической системы.
Отношение к первой законченной трагедии Пушкина «Борис Годунов» стало определяться уже в связи с публикациями отдельных сцен ее, полемика же вокруг трагедии в целом развернулась в связи с выходом отдельного издания ее (1831) и продолжалась целых пять лет. Все многообразие откликов, появлявшихся при жизни Пушкина, на его первую трагедию, представляет собой разительную картину острейшей борьбы различных, порой прямо противоположных и резко враждебных друг другу лагерей русской общественной мысли.
Единодушно отрицательными были отзывы, шедшие из враждебного Пушкину лагеря журналистики. Резко враждебную и клеветническую статью о пушкинской трагедии написал М. А. Бестужев-Рюмин.1 В выходившей в Петербурге французской газете «Le Furet de Saint-Pétersbourg» появилась статья, говорившая о разочаровании читателей, ожидавших увидеть колоссальные размеры нового произведения автора «Руслана и Людмилы» и получивших лишь обыкновенную статую.2 Злопыхательскую статью о «Борисе Годунове» напечатал в журнале «Колокольчик» В. Н. Олин: «По прочтении сей драмы, — писал он, — не остается ничего в памяти мыслей, ни в памяти сердца... Счастье уже в 1829 году изменило г. Пушкину под Полтавою, а поэтическая звезда его совершенно закатилась с появлением на литературном горизонте Бориса Годунова».3
В том же году в Москве выходит анонимная брошюра «О Борисе Годунове, сочинении Александра Пушкина. Разговор помещика, проезжающего из Москвы через уездный городок, и вольнопрактикующего в оном учителя российской словесности». Этот «Разговор» содержал резкие выпады против всего романтического направления, которым объяснялись основные особенности пушкинской трагедии, и осуждал политическую сторону ее. Эта брошюра сыграла в те дни своеобразную роль — она резче определила границы литературно-политических группировок, вызвав определенные — положительные или отрицательные — отзывы о себе. Хвалебную оценку брошюры дал тот же М. А. Бестужев-Рюмин».4 Лицемерно-двойственную позицию заняла булгаринская «Северная пчела».5 Резко отрицательную оценку получил «Разговор» со стороны начинавшего в то время свою критическую деятельность молодого Белинского.6
- 447 -
Смелость, с которой Пушкин разрабатывал новые пути развития русской реалистической драматургии, была столь значительна, что некоторые критики становились в тупик перед необычностью художественных средств, примененных Пушкиным в своей трагедии. Касаясь жанровых особенностей «Бориса Годунова», Н. Полевой писал: «Поэт не называет его ни трагедиею, ни драмою, ни историческими сценами». Сам Полевой обходит этот вопрос, ограничиваясь суждением о «сущности творения», которую он находит «запоздалой и близорукой»: «И могла ли она не быть такою, — пишет он, — ... когда Пушкин рабски влекся по следам Карамзина в обзоре событий».7 Другой критик «Бориса Годунова» — В. Плаксин, признавая за Пушкиным заслуги в качестве преобразователя «внешней стороны» поэзии, одновременно говорил о «вредном его влиянии» на литературу, заключающемся в том, что «единство идеи», «сильные, возвышенные чувствования» подменяются у него внешней «прелестью форм». Претит В. Плаксину и реализм пушкинской трагедии: вместо «случаев, которые бы, удерживая героев в подвигах доблестных или увлекая к бедствиям и гибели, беспокоили, тревожили, устрашали», т. е. вместо всех привычных особенностей старой классической трагедии, Пушкин ограничивается лишь «живыми, верными списками с обыкновенной природы».8 Не был удовлетворен решением задачи раскрытия характера центрального героя пушкинской трагедии и другой критик «Сына отечества» — И. Средний-Камашев.9 В то же время его статья о «Борисе Годунове» отличается серьезностью подхода ко всему творчеству Пушкина в целом и попыткой определить причины отрицательного отношения к пушкинской трагедии со стороны большинства современных ему критиков. Камашев видит в «Борисе Годунове» серьезную попытку поэта подняться на новую, более высокую ступень творчества и именно этим объясняет основные особенности пушкинской трагедии, в которой публика не узнала автора «Руслана и Людмилы». «Прежде игривый, ... всегда восхищенный первым порывом, первым впечатлением, ... в „Борисе Годунове“ он хочет быть художником, предпринявшим создать произведение, достойное зрелого таланта, ... он хочет удовлетворить здесь не одностороннему вкусу дикой толпы, но всем многообразным требованиям эстетической критики. И в этом-то ... заключается ... причина, что толпа не узнала Пушкина в лучшем его произведении».10 Несмотря на все отмеченные Камашевым недостатки «Бориса Годунова»,11 он, по мнению критика, «есть исторический Онегин, Онегин высшего объема, в котором рисуются черты народной жизни точно так, как в „Евгении Онегине“ вы видите черты жизни частной».12
Общие положения И. Камашева в основном родственны тем мыслям, какие положил в основу своей статьи о «Борисе Годунове» Н. И. Надеждин. Ознакомившись с трагедией Пушкина в целом,13 Надеждин увидел в ней серьезный шаг вперед на пути изображения исторического прошлого по сравнению с ранними пушкинскими романтическими поэмами.
- 448 -
Несмотря даже на «карамзинский угол зрения», под которым, по мнению Надеждина, Пушкин смотрел на Годунова, он показал Бориса «в столь верном и ярком очерке», что «не Борис Годунов в своей биографической неделимости» составляет предмет пушкинской трагедии, «а царствование Бориса Годунова — эпоха, им наполняемая, — мир, им созданный и с ним разрушившийся, — одним словом — историческое бытие Бориса Годунова». Холодность публики к пушкинской трагедии Надеждин объясняет сходно с И. Камашевым: «Будто не известна наша публика?.. Пушкин сам избаловал ее своими Нулиными, Цыганами и Разбойниками. Она привыкла от него ожидать или смеха, или дикости, оправленной в прекрасные стишки... Ему вздумалось теперь переменить тон и сделаться постепеннее: так и перестали узнавать его!.. Вот ... разгадка холодности, с которою встречен „Годунов“».14
Не получил должной объективной оценки «Борис Годунов» и со стороны таких видных представителей декабристской литературы, как А. А. Бестужев,15 В. К. Кюхельбекер16 и П. А. Катенин.17 Лишь немногие из писавших при жизни Пушкина о «Борисе Годунове» увидели в пушкинской трагедии явление исключительное и еще небывалое в русской литературе, впрочем, не до конца понимая все значение новаторства Пушкина в области драматургии. Особо отмечена должна быть статья Д. В. Веневитинова об одной сцене трагедии — «Ночь. Келья в Чудовом монастыре», — написанная еще в 1827 году на французском языке для журнала «Journal de Saint-Pétersbourg», но опубликованная лишь в 1831 году в посмертном издании «Сочинений Д. В. Веневитинова». Веневитинов первый и, по всей вероятности, единственный из всех критиков, высказывавшихся о «Борисе Годунове» при жизни Пушкина, поднялся до понимания принципиального отличия точек зрения Пушкина и Карамзина на один и тот же исторический предмет. Почти в полном соответствии со взглядами самого Пушкина на задачи драматического писателя Веневитинов утверждает, что в разбираемой сцене «личность поэта не выступает ни на одну минуту: все делается так, как требует дух века и характер действующих лиц».18
Несмотря на то что Веневитинов писал только об одной сцене трагедии, его высказывания о «Борисе Годунове» принадлежат к наиболее значительным из всех, появлявшихся при жизни Пушкина. Статья И. В. Киреевского в первом номере журнала «Европеец» (1832) подвергает резкой критике тех журналистов, которые готовы были отказать пушкинской трагедии в какой бы то ни было самобытности и самостоятельности. Однако, отвечая на вопрос, «что составляет главный предмет создания Пушкина», Киреевский, недостаточно оценив социальную остроту пушкинской трагедии, перенес центр тяжести своего анализа почти исключительно на последствия цареубийства: «Тень умерщвленного Дмитрия, — писал он, — царствует в трагедии от начала до конца, управляет ходом
- 449 -
всех событий, служит связью всем лицам и сценам ... и различным краскам дает один общий тон, один кровавый оттенок».19
Традиционные для предшествовавшего Пушкину этапа литературного развития критерии художественности, применявшиеся к «Борису Годунову», приводили к тому, что даже самый реализм его подчас расценивался как крупный недостаток. Одним из достижений современной Пушкину литературной критики в оценке «Бориса Годунова» является попытка постановки вопроса о характере пушкинского историзма. В этом отношении один Д. В. Веневитинов поднимается до утверждения принципиального различия исторических позиций Пушкина и Карамзина. Н. И. Надеждин указывает на то, что трагедия Пушкина построена не на судьбе героя, но на его «историческом бытии», что предметом трагедии является не сам Годунов, но «эпоха, им наполняемая».
Однако, подойдя к проблеме историчности пушкинской трагедии, современная Пушкину критика оказалась не в состоянии возвыситься до осмысления центральной проблемы трагедии — роли народа в историко-социальном процессе.
2
Развернутый разбор драматических произведений Пушкина Белинский дал в десятой и одиннадцатой статьях своего цикла о Пушкине (1843—1846).
Особенности оценки Белинским исторической концепции, а в связи с этим и драматургической структуры «Бориса Годунова» были обусловлены характером исторических и эстетических воззрений критика и его взглядов в этот период на русский исторический процесс, и на древнерусскую историю в частности. Белинскому казалось, что древнерусская история отличается от истории западноевропейских государств преобладанием в ней эпического начала над началом драматическим. В таком характере русской истории Белинский усматривал объяснение того, что в пушкинской трагедии, построенной на материале древнерусской истории, как ему казалось, эпический элемент преобладает над драматическим, а весь «Борис Годунов» — «совсем не драма, а разве эпическая поэма в разговорной форме».20
Переоценив размеры идеологического воздействия Карамзина на Пушкина, Белинский основной стержень пушкинской трагедии увидел в мучениях совести преступного царя и в последовавшем за ними возмездии. Однако, замечает Белинский, «если, с одной стороны, эта трагедия отличается большими недостатками, то, с другой стороны, она же блистает и необыкновенными достоинствами. Первые выходят из ложности идеи, положенной в основание драмы; вторые — из превосходного выполнения со стороны формы».21 Общий же вывод Белинского о пушкинской трагедии таков: «ни в одном из прежних своих произведений не достигал Пушкин до такой художественной высоты и ни в одном не обнаружил таких огромных недостатков, как в „Борисе Годунове“. Эта пьеса была для него истинно ватерлооскою битвою, в которой он развернул, во всей широте и глубине, свой гений и, несмотря на то, все-таки потерпел решительное поражение».22
- 450 -
О других драматических произведениях Пушкина — о «Маленьких трагедиях», «Русалке» и «Сценах из рыцарских времен» — Белинский писал в последней статье своего пушкинского цикла. В суждениях обо всех этих произведениях в отличие от «Бориса Годунова» Белинский почти не имел предшественников23 и поэтому вправе был сказать о них, что, «за исключением первого («Моцарта и Сальери», — Ред.), еще никем из наших журналистов и критиков не было доселе сказано ни одного слова». Белинский дал исключительно высокую оценку всему циклу «Маленьких трагедий», особенно глубоко и подробно проанализировав две из них — «Моцарт и Сальери» и «Каменный гость». Основной идеей «Моцарта и Сальери» Белинский считал «вопрос о сущности и взаимных отношениях таланта и гения».24 Точка зрения Белинского намечала правильный путь к пониманию основной идеи пушкинской трагедии, но Белинский, разумеется, не был в состоянии разрешить все вопросы, связанные с ней. Ограничившись общей постановкой проблемы, Белинский и не ставил перед собой вопроса, почему же противопоставление двух типов творческого сознания приобретало в пушкинском творчестве особую остроту к концу 20-х — началу 30-х годов. Разрешение этой задачи спустя лишь несколько лет после трагической гибели Пушкина было невозможно, да, кроме того, Белинский и не располагал в то время необходимыми для этого данными. Основную идею «Каменного гостя» — этого «богатейшего, роскошнейшего алмаза» в «поэтическом венке» Пушкина — Белинский усматривал в том, что «оскорбление не условной, но истинно нравственной идеи всегда влечет за собой наказание, разумеется, нравственное же».25 О «Сценах из рыцарских времен» Белинский сдержанно отозвался, что они «не имеют достоинства глубокой идеи, которую поэт скорее бы мог найти в борьбе общин против феодалов».26
На суждениях Чернышевского о «Борисе Годунове» отразилось его ошибочное представление о том, что «исторические произведения Пушкина сильны общею психологическою верностью характеров, но не тем, чтобы Пушкин прозревал в изображаемых событиях глубокий внутренний интерес их», вследствие того что «Пушкин по преимуществу поэт-художник, не поэт-мыслитель, то есть существенный смысл его произведений — художественная их красота».27
Не останавливаясь специально на «Маленьких трагедиях», Чернышевский ставит общий вопрос об их социальной значимости: имеют ли они «огромное общественное значение, служа представителями впервые пробудившегося общественного самосознания», и отвечает на этот вопрос отрицательно: «... все они ... имеют мало живой связи с обществом, потому и остались бесплодны для общества и литературы».28
Это внимание к общественно значимому и социально острому содержанию вызвало со стороны Чернышевского (в отличие от Белинского) признание исключительной ценности «Сцен из рыцарских времен», которые, по его мнению, должны быть поставлены не только не ниже, а, может быть, и выше «Бориса Годунова».29 Незаконченную «Русалку» за ее народный характер Чернышевский оценил как одно «из превосходнейших произведений поэзии Пушкина», которое «едва ли не должно в художественном отношении (не по содержанию, не по мысли, а по эстетическим
- 451 -
достоинствам исполнения) поставить наравне с „Медным всадником“ и „Каменным гостем“, выше и „Цыган“, и „Братьев-разбойников“, и „Полтавы“».30
70—90-е годы, вызвавшие в связи с открытием в 1880 году в Москве памятника Пушкину довольно обширную пушкинскую литературу популярного характера, не принесли значительных работ о пушкинской драматургии. Суждения о «Борисе Годунове» в этот период, как правило, не выходили из круга вопросов, намеченных еще современной Пушкину критикой (соотношение «Бориса Годунова» с «Историей» Карамзина и с западноевропейскими литературными образцами). Что же касается «Маленьких трагедий», то все без исключения работы о них ограничивались лишь самыми общими положениями.
Последующее двадцатилетие — 1880—1900-е годы — существенно не изменило положения. В работах о «Борисе Годунове» критики по-прежнему ограничивались элементарными суждениями о зависимости Пушкина от Шекспира и Карамзина. Против этой излишне прямолинейной точки зрения выступил И. Н. Жданов, поставивший задачей доказать, что при создании «Бориса Годунова» преимущественное значение имел фактический материал, взятый Пушкиным не из «Истории» Карамзина, а из летописей и других первоисточников.31 Позднейшие исследования не подтвердили основных положений И. Н. Жданова, но его выступление сыграло положительную роль, обратив внимание на необходимость дальнейшего изучения этой стороны вопроса.
В 1897 году развернулся длительный спор о подлинности так называемого «окончания» «Русалки» по поддельной, выдававшейся за «современную» Пушкину «записи» Д. П. Зуева.32
Начавшее выходить с 1907 года «Полное собрание сочинений» Пушкина под редакцией С. А. Венгерова включило в свой состав целый ряд статей о пушкинских драматургических произведениях видных пушкинистов того времени.33 Не все они равноценны по своему научному значению.
Историк Н. П. Павлов-Сильванский в статье «Народ и царь в трагедии Пушкина»34 устанавливает, что в пушкинской трагедии вообще нет ни малейшего намека на возможность каких-либо нормальных взаимоотношений между народом и царем. Рисуя широкую историческую картину смутного времени и показывая народ и царя как враждебные друг другу стихии, Пушкин, по словам Н. П. Павлова-Сильванского, «хочет показать, что такая разобщенность народа и власти является характерной» для всей нашей истории. В этом, по мнению автора, и заключается основная мысль пушкинской трагедии. Однако, вложив в свой замысел верную мысль о разобщенности народа и самодержавной власти как характерной черте всей русской истории, Пушкин, по мнению Н. П. Павлова-Сильванского, действие трагедии развил все же на основе карамзинской концепции трагического возмездия за преступление царя.
Другие статьи венгеровского издания, посвященные вопросам драматургии Пушкина, несмотря на ряд отдельных верных положений и плодотворных наблюдений, представляют в научном отношении значительно меньший интерес,35 а иногда развивают и безусловно ошибочные точки зрения.
- 452 -
3
Исключительно большую роль в отношении более глубокого понимания идейных и художественных особенностей пушкинской драматургии сыграло советское академическое издание Полного собрания сочинений Пушкина в 16 томах. В седьмом томе этого издания опубликованы тщательно проверенные и вновь прочитанные по автографам, первопечатным изданиям и другим первоисточникам все беловые и черновые тексты всех драматических произведений Пушкина, как законченных, так и незавершенных или дошедших до нас в отрывках. В первом варианте этого тома (1935) все драматические произведения Пушкина были сопровождены обширными комментариями и специальными статьями, содержащими богатый фактический материал, характеризующий творческую историю произведений.
Одной из важнейших проблем, так и не решенной дореволюционным пушкиноведением, является исследование соотношений пушкинской драматургии с традициями различных драматургических систем — от античности до современных ему, в особенности соотношения драматургической системы Пушкина с драматургическими системами классицизма и Шекспира. Правильное решение этой проблемы имеет исключительно большое значение при определении характера драматургического новаторства Пушкина. Литература по этому вопросу огромна. Однако, за сравнительно редкими исключениями, дореволюционные исследователи этой проблемы шли по пути поисков «параллелей», «источников» и «прототипов» пушкинских драматических произведений в какой-либо одной или нескольких драмах и трагедиях классицизма, Шекспира или каких-либо других.36
В результате большой работы в этом направлении советская наука наметила правильные пути в исследовании данного вопроса.37
Пути развития русской драматургии ко времени начала литературной деятельности Пушкина были далеко не ясны. Углублявшийся процесс распада драматургической системы классицизма особенно сильно давал себя знать в области трагедии.
Особенную актуальность теоретические проблемы драматургии приобрели для Пушкина в связи с замыслом трагедии о Борисе Годунове. К решению возникавших вопросов Пушкин подходил, будучи основательно
- 453 -
ознакомленным с последними достижениями научно-теоретической и художественной мысли в этой области.
Суждения Пушкина этого времени о классицизме вообще и о французской классической драматургии в частности не оставляют сомнения в их глубокой принципиальности. Речь идет не о критике отдельных недостатков драматургического творчества Корнеля или Расина, но о признании несостоятельности в новых условиях всей драматургической системы классицизма в целом. Ограничение действия драмы пределами одного дня в драматической поэтике классицизма неизбежно приводило к необходимости показа характера не в становлении и развитии, а лишь в последней, завершающей фазе этого процесса. Между тем Пушкин уже в этот период стремился изображать действительность, как современную, так и историческую, в сложном и противоречивом процессе ее развития, Таким образом, отрицание основ драматургической системы и поэтики классицизма являлось закономерным следствием всего идейного и художественного развития Пушкина. Отрицая утратившую свой внутренний смысл систему классицизма в ее целом, Пушкин, однако, не отказывался от отдельных положительных ее завоеваний. К ним следует отнести сохраняемые Пушкиным строгость и чистоту художественной формы и ту внутреннюю целеустремленность действия, которую Пушкин имел в виду, настаивая на сохранении единства действия.
Большое внимание уделено в советском литературоведении проблеме «Пушкин и Шекспир». Почти все исследователи сходятся на том, что в драматургии Шекспира Пушкин видел строгую и законченную систему, где все частности обусловлены одной общей идеей, определенным отношением к миру, действительности, обществу, человеку. Сама формула «система Шекспира» употреблялась Пушкиным не только для обозначения индивидуальной художественной манеры Шекспира, но и как формула новой драматургии, освобожденной от стеснительных оков классицизма. При этом «законы драмы Шекспировой» Пушкин понимал и расценивал как законы народной драмы. Главной особенностью драматургии Шекспира Пушкин считал его метод «вольного и широкого изображения характеров». Основу же всей драматургической системы Шекспира Пушкин видел в том, что эти характеры раскрываются под воздействием окружающих их обстоятельств. Вместе с тем в большинстве работ на эту тему подчеркивается самостоятельность Пушкина в «освоении» Шекспира: Пушкина отделяли от великого драматурга два столетия; сама действительность, окружавшая его, была уже иной, чем во времена Шекспира, несравненно более сложной, и само восприятие действительности, как современной, так и исторической, было уже иным. Как справедливо отмечается, новое, более глубокое понимание исторического процесса приводило Пушкина и к новым методам драматургической его интерпретации, в чем он далеко опережал своих современников в России и на Западе, которые еще долго после окончания Пушкиным «Бориса Годунова» (1825) продолжали оставаться на позициях исторического романтизма («Лига» Л. Вите — 1826—1829; «Кромвель» В. Гюго — 1827; «Генрих III и его двор» А. Дюма — 1829, и др.).
Во всех монографиях о Пушкине последних десятилетий, в отдельных исследованиях, затрагивающих проблему «Бориса Годунова», особо отмечается, что в «Борисе Годунове» впервые не только в русской литературе, но и в русской исторической науке была показана решающая роль народа в историческом процессе и потенциальная возможность народной победы над самодержавием.38
- 454 -
Другой серьезной проблемой, имеющей непосредственное отношение к эволюции социально-политических воззрений Пушкина, является проблема соотношения исторических концепций Пушкина и Карамзина. Эта проблема была поставлена еще при жизни Пушкина. Признание зависимости (иногда даже прибавляли «рабской»)39 Пушкина от системы исторических взглядов Карамзина стало общим местом в современной Пушкину критике.40 Эту точку зрения разделяли В. Г. Белинский41 и Н. Г. Чернышевский.42 В различных вариациях эта точка зрения продолжала существовать и в дальнейшем.43
Как уже сказано выше, против этого взгляда была выдвинута противоположная точка зрения.44 Однако как первая, так и вторая точки зрения страдали одним и тем же недостатком — односторонностью.
В некоторых советских работах о пушкинской драматургии были подведены итоги исследований данного вопроса.45
В отношении характера использования Пушкиным фактического материала карамзинской «Истории» следует учесть любопытные особенности карамзинского исторического повествования, в первую очередь известный разрыв между прокламируемой в «Истории» монархической концепцией и приводимым в ней же фактическим материалом, который часто говорит далеко не в пользу этой концепции. Эта особенность карамзинской «Истории» была ясна уже и его современникам. П. А. Вяземский писал, «что, не ослабевая в изображении ужасных событий, не утаивая ни одного преступления державной власти ... Карамзин ни на минуту не сомневается в святости мнения своего, ни на минуту не изменяет ему. Он остается верен началу самодержавия, хотя как историк не щадит самодержца пред неизбежным зерцалом потомства».46
Все это в конечном счете давало возможность Пушкину, используя «Историю» Карамзина в качестве основного источника фактического материала для своей трагедии, ставить и разрешать в ней сложнейшие проблемы историко-социального характера в духе, весьма далеком от упрощенной монархической концепции историка.
Но Карамзин оказывался бессильным в предоставлении данных, необходимых для того, чтобы воссоздаваемые поэтом события из мертвой исторической схемы превратились бы в живую историческую действительность, в которой заговорили бы полным голосом «люди минувших дней, (их) умы, их предрассудки» (XI, 181). Это вызывало необходимость обращения к источникам иного порядка. Ими оказались подлинные памятники эпохи, и в первую очередь летописные материалы, в которых Пушкин «старался угадать образ мыслей и язык тогдашних времян». Вчитываясь в летописи, вдумываясь в особенности их языкового состава, Пушкин действительно угадал язык тогдашних времен и воссоздал его в своей трагедии во всем правдоподобии.
В настоящее время советское пушкиноведение располагает рядом серьезных трудов, опираясь на которые можно переходить к работам обобщающего синтетического характера о пушкинской драматургии.
- 455 -
Ряд исследований посвящен проблемам, связанным с самыми ранними драматургическими опытами Пушкина. Так, незавершенный замысел трагедии о «Вадиме» привлек внимание нескольких исследователей.47 Содержательные работы посвящены вопросам, связанным с замыслом незаконченной ранней комедии Пушкина об игроке.48
Неоднократно предпринимались в советском пушкиноведении попытки раскрыть содержание и других неосуществленных драматургических замыслов Пушкина, дошедших до нас либо в набросках, не дающих представления о характере замысла в целом, либо известных только по одному заглавию.49
Специальные исследования обобщающего характера о «Борисе Годунове» представлены в основном следующими работами: комментарий Г. О. Винокура в первом варианте (1935) седьмого тома юбилейного академического полного собрания сочинений Пушкина;50 глава в монографии о Пушкине Д. Д. Благого,51 главы в монографии Б. П. Городецкого о пушкинской драматургии,52 глава в посмертной книге Г. А. Гуковского о проблемах реалистического стиля в творчестве Пушкина53 и др.
«Борис Годунов» рассматривается в этих исследованиях как значительнейший этап в художественном и политическом развитии Пушкина. Именно с этого времени в его творчестве появляется народ как основная сила исторического процесса. Особенно большое значение это обстоятельство приобретало в условиях развивавшегося движения дворянских революционеров, не опиравшихся в своей революционной деятельности на политическую активность широких народных масс.
Ряд работ посвящен отдельным аспектам изучения пушкинской трагедии — соотношениям ее с русской исторической драматургией эпохи декабризма,54 с русскими историческими повестями начала XVII века55 и пр.
Цензурная история «Бориса Годунова», задержавшая опубликование трагедии на целых пять лет, сама по себе является примером неслыханного
- 456 -
издевательства николаевского самодержавия над величайшим русским поэтом. В основных своих чертах эта история в настоящее время более или менее прояснена, хотя и здесь еще остаются некоторые темные места.56
Исключительный интерес представляет изучение языка пушкинской трагедии. Для создания характерной речи персонажей трагедии Пушкин широко использовал обширный, порою трудно учитываемый языковой материал — от русских летописей до бытовой современной ему народной речи. Все это, вместе взятое, приводило к изумительной исторической правдивости и убедительности языка трагедии в целом, а это в свою очередь обусловливало убедительность ее основной историко-социальной концепции.57
Основанная на принципах строгого реализма, драматургия Пушкина является драматургией огромной жизненной правды. Жизненно правдивы не только все персонажи пушкинских трагедий, но и ситуации, положенные в основу каждой из них. Проблемам драматургического мастерства Пушкина посвящен ряд исследований.58
4
Если для большинства работ о «Борисе Годунове» в дореволюционном пушкиноведении было характерно стремление находить в этой трагедии всякого рода «применения» к пушкинской современности, то «Маленькие трагедии» изучались в полном отрыве от этой современности, преимущественно в аспекте общечеловеческих страстей и пушкинского «соревнования» с корифеями мировой драматургии. Такой взгляд на «Маленькие трагедии» неизбежно приводил к выводам о социально-политической нейтрализации творчества Пушкина к 30-м годам. В результате этого подавляющая часть дореволюционных исследователей «Маленьких трагедий» ограничивалась лишь изучением источниковедческой стороны вопроса, к тому же почти всецело на зарубежном материале.
Серьезное изучение «Маленьких трагедий» со стороны их проблематики началось лишь в советское время. Первые опыты в этом отношении относятся к 1930-м годам и, естественно, отражают общий уровень литературоведческой мысли того времени. Некоторые из них носят явный отпечаток социологического схематизма в решении проблемы соотношения «Маленьких трагедий» с окружавшей Пушкина действительностью и с мироощущением самого поэта, как оно рисовалось исследователями 30-х годов.59
- 457 -
Большим этапом в изучении «Маленьких трагедий» явился 1935 год. В этом году, как уже было отмечено, вышел в свет первый вариант седьмого тома академического юбилейного Полного собрания сочинений Пушкина, посвященного пушкинской драматургии и содержащего обширные комментарии и большие статьи, написанные виднейшими советскими пушкиноведами, о каждом драматическом произведении Пушкина. В части «Маленьких трагедий» в томе содержатся статьи Д. П. Якубовича о «Скупом рыцаре» (стр. 506—522), М. П. Алексеева о «Моцарте и Сальери» (стр. 523—546), Б. В. Томашевского о «Каменном госте» (стр. 547—578) и Н. В. Яковлева о «Пире во время чумы» (стр. 579—609).
Эти статьи сыграли большую роль как отправной момент последующих изучений «Маленьких трагедий».
Опыт рассмотрения «Маленьких трагедий» с точки зрения эволюции творческого метода Пушкина и развивающегося социологизма его мышления в соотношении с движением передовой общественной мысли тех лет вы находим в посмертной книге Г. А. Гуковского.60
Попытку объяснить некоторые особенности «Каменного гостя» личными переживаниями Пушкина начала 1830-х годов сделала А. А. Ахматова в статье, помеченной 1947 годом, но напечатанной десятилетием позднее.61 «„Каменный гость“, — пишет А. А. Ахматова, — единственная из „Маленьких трагедий“, не напечатанная при жизни Пушкина ... и я полагаю, что „Каменный гость“ не был напечатан потому же, почему современники Пушкина при его жизни не прочли окончания „Воспоминания“, „Нет, я не дорожу...“ и „Когда в объятия мои...“, а не потому, почему остался в рукописи „Медный всадник“».62
Ряд специальных исследований посвящен проблемам музыкальной культуры, связанным с изучением творческой истории «Моцарта и Сальери», и интерпретации некоторых других драматургических произведений Пушкина в музыке.63
Длительная, но мало результативная дискуссия возникла в связи с возобновлением в самое последнее время в некоторых кругах западноевропейской и советской музыковедческой общественности интереса к давнишней легенде о реальности отравления Моцарта его другом композитором Сальери,64 широко распространившейся в Западной Европе после 1824 года, решительно отведенной позднейшей исторической критикой.65
Менее значительным по сравнению с «Борисом Годуновым» и «Маленькими трагедиями» количеством работ исследовательского характера советское пушкиноведение располагает в отношении таких незаконченных драматургических произведений Пушкина, как «Сцены из рыцарских
- 458 -
времен»66 и «Русалка».67 В самое последнее время, в связи с обнаружением неизвестных ранее материалов о Пушкине,68 намечаются некоторые новые аспекты изучения «Русалки».
Проблемы театральной природы и сценической интерпретации драматических произведений Пушкина поставлены и исследованы в работах Н. Н. Арденса,69 С. М. Бонди,70 М. Загорского,71 С. Н. Дурылина72 и некоторых других исследователей. Проблемам сценической интерпретации «Бориса Годунова» и «Маленьких трагедий» был посвящен ряд докладов на XV Всесоюзной Пушкинской конференции (1963). Недостаточная изученность драматургического наследия Пушкина со стороны сценической его специфики приводила и приводит до сих пор к длительным спорам о «несценичности» или «сценичности» пушкинских драматических произведений, спорам, которые ведутся уже более столетия.
Представляется, что незавершенность этих споров вплоть до настоящего времени73 свидетельствует только о том, что для окончательного решения вопроса в отрицательном смысле нет достаточных оснований, а для решения в положительном смысле далеко не все сделано как со стороны теоретического обоснования проблемы, так и со стороны чисто практического изыскания путей сценической интерпретации пушкинской драматургии. Именно поэтому данная проблема является одной из наиболее острых в нашем пушкиноведении, а скорейшее решение ее представляется насущно необходимым.
Недостаточно исследован вопрос о дальнейшем развитии созданной Пушкиным драматургической системы в русской драматургии XIX—XX веков.74 Сложности и трудности, возникшие при освоении русской исторической драматургией XIX века принципов, положенных Пушкиным в основу «Бориса Годунова», были всецело обусловлены общественно-политическими условиями дореволюционной России. Следует учитывать при этом, что речь идет об исторической драматургии, т. е. о драматургии, политически осмысливающей важнейшие события истории страны и государства. Между тем самая основа пушкинской трагедии заключается в том,
- 459 -
что центральной и решающей силой исторического процесса является в ней народ. И совсем не по формальным признакам пушкинская трагедия об эпохе великих мятежей не могла быть должным образом реализована на сценах театров императорской России, а потому, что, развивая самые основные принципы драматургической системы пушкинской исторической трагедии, неизбежно нужно было прийти к постановке на сцене таких социально-политических проблем, какие ни в какой мере не могли быть реализованы в театрах XIX века. И далеко не случайно, что пушкинский демократический историзм оказался созвучен демократическому искусству Мусоргского. Созданные Пушкиным традиции народной драмы не могли найти себе полного развития в условиях царской России. В то же время лучшие из них получают свою новую жизнь в советском искусстве, а основная пушкинская идея о неразрывности судьбы человеческой и судьбы народной находит свое воплощение в основных принципах советской исторической драматургии. Эта тема еще ждет своего конкретного исследования. Наряду с необходимостью продолжить изучение драматургической системы Пушкина, ее реализма, вопрос о ее традициях в русской драматургии вплоть до нашего времени заслуживает пристального внимания.
СноскиСноски к стр. 446
1 «Северный Меркурий», 1831, № 1, стр. 8.
2 «Le Furet de Saint-Pétersbourg», 1831, № 6, стр. 21.
3 «Колокольчик», 1831, № 6.
4 «Северный Меркурий», 1831, № 28, стр. 116; см. также: «Гирланда», 1831, ч. 2, № 24—25, стр. 185.
5 «Северная пчела», 1831, № 167.
6 «Листок», 1831, № 45, стр. 95—96.
Сноски к стр. 447
7 «Московский телеграф», 1831, ч. 37, № 2, стр. 245—246; см. также вторую статью Н. Полевого о «Борисе Годунове»: «Московский телеграф», 1833, ч. 49, № 1, стр. 117—147; № 2, стр. 289—327.
8 «Сын отечества и Северный архив», 1831, т. XX, № 24, стр. 226.
9 Там же, 1831, т. XXIII, № 40, стр. 100—115; № 41, стр. 170—180.
10 «Сын отечества», 1831, № 40, стр. 107—108.
11 «Мы самого Бориса почти не видим», так как «Самозванец совершенно заслоняет Бориса», да и сам он «не имеет почти живой физиономии». («Сын отечества», 1831, № 40, стр. 107—108).
12 «Сын отечества», 1831, № 41, стр. 179.
13 Год назад, под впечатлением печатавшихся отдельных и разрозненных сцен пушкинской трагедии, Надеждин рекомендовал Пушкину «сжечь Годунова» («Вестник Европы», 1830, № 7, стр. 200).
Сноски к стр. 448
14 «Телескоп», 1831, ч. I, № 4, стр. 564, 559, 573.
15 А. А. Бестужев писал в одном из писем 1831 года: «Я ожидал большего от Годунова, я ожидал чего-то, а прочел нечто. Хоть убей, я не нахожу тут ничего, кроме прекрасных отдельных картин, но без связи, без последствия» (В кн.: Н. Котляревский. Декабристы. А. И. Одоевский и А. А. Бестужев-Марлинский. Их жизнь и литературная деятельность. СПб., 1907, стр. 340).
16 В. К. Кюхельбекер записывал в 1835 году в своем дневнике о «Борисе Годунове», что он «холоден, слишком отзывается подражанием Шекспиру и слишком чужд того самозабвения, без которого нет истинной поэзии» (В. К. Кюхельбекер. Дневник. Изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 233).
17 См. его письмо от 1 февраля 1831 года (в кн.: Помощь голодающим. М., 1892, стр. 253—258; см. также: П. А. Катенин. Воспоминание о Пушкине (1852). «Литературное наследство», т. 16—18, стр. 640—641).
18 Д. В. Веневитинов. Полное собрание сочинений. Изд. «Academia», М. — Л., 1934, стр. 244 (подлинник по-французски).
Сноски к стр. 449
19 И. В. Киреевский. Обозрение русской литературы за 1831 год. «Европеец», 1832, январь, ч. 1, № 1, стр. 111. См. также в кн.: И. В. Киреевский, Полное собрание сочинений в двух томах, т. II, М., 1911, стр. 45.
20 Белинский, т. VII, 1955, стр. 505.
21 Там же, стр. 526.
22 Там же, стр. 505.
Сноски к стр. 450
23 До Белинского некоторых из этих произведений касались К. Фарнгаген фон Энзе (см. перевод его статьи: «Сын отечества», 1839, т. VII, отд. IV, стр. 1—37) и С. П. Шевырев («Москвитянин», 1841, ч. V, № 9, стр. 236—270).
24 Белинский, т. VII, стр. 557.
25 Там же, стр. 575.
26 Там же, стр. 576.
27 Чернышевский, т. II, стр. 473—474.
28 Там же, стр. 514, 515.
29 Там же, стр. 458—459.
Сноски к стр. 451
30 Там же, стр. 458.
31 И. Н. Жданов. О драме А. С. Пушкина «Борис Годунов». СПб, 1892, см. также: Л. Майков. Пушкин. СПб., 1899, стр. 160—161.
32 См.: Ф. Е. Корш. Опыты окончания «Русалки». В кн.: Пушкин и его современники, вып. III. СПб, 1905, стр. 1—22.
33 Пушкин. Под ред. Венгерова. Т. III.
34 Там же, стр. 308—314.
35 Н. М. Минский. «Скупой рыцарь». В кн.: Пушкин. Под ред. Венгерова. Т. III, стр. 102—108; А. Г. Горнфельд. «Моцарт и Сальери». Там же, стр. 118—126; Н. А. Котляревский. «Каменный гость». Там же, стр. 135—146; К. К. Арсеньев. «Пир во время чумы». Там же, стр. 166—168; П. О. Морозов. «Русалка». Там же, стр. 353—360; М. М. Покровский. Шекспиризм Пушкина. Там же, т. IV, стр. 1—20.
Сноски к стр. 452
36 См., например: Ф. Д. Батюшков. Пушкин и Расин. («Борис Годунов» и «Athalia»). В кн : Памяти А. С. Пушкина. Сборник статей преподавателей и слушателей Историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета. СПб., 1900, стр. 1—34; И. Н. Жданов. «Русалка» Пушкина и «Das Donauweibchen» Генслера. Там же, стр. 179—225, и др.
37 Кроме общих работ, посвященных соотношению творчества Пушкина с западноевропейскими литературами, см.: Ю. А. Спасский. Пушкин и Шекспир. «Известия АН СССР, Отделение общественных наук», 1937, № 2—3, стр. 413—430; Н. П. Верховский. Западноевропейская историческая драма и «Борис Годунов» Пушкина. В кн.: «Западный сборник, I. Под ред. В. М. Жирмунского. Изд. АН СССР, 1937, стр. 187—226; И. Нусинов. Пушкин и мировая литература. Изд. «Советский писатель», М., 1941; И. Д. Амусин. Пушкин и Тацит. В кн.: Пушкин. Временник, 6, стр. 160—180; Н. В. Яковлев. Об источниках «Пира во время чумы» (Материалы и наблюдения). В кн.: Пушкинист, IV. Под ред. Н. В. Яковлева. М. — Пг., 1922, стр. 93—170; Б. В. Томашевский. «Маленькие трагедии» Пушкина и Мольер. В кн.: Пушкин. Временник, 1, стр. 115—133; Н. М. Дружинина. К вопросу о традициях античной драматургии в маленьких трагедиях Пушкина. «Ученые записки Ленинградского педагогического института им. Герцена», т. 150, Ист.-филол. факультет, вып. 2, 1957, стр. 13—18, и др.
Сноски к стр. 453
38 См., например: Б. Д. Греков. Исторические воззрения Пушкина «Исторические записки», № 1, 1937, стр. 3—28; К. В. Базилевич. Борис Годунов в изображении Пушкина. Там же, стр. 29—54.
Сноски к стр. 454
39 См.: «Московский телеграф», 1831, ч. 37, № 2, стр. 245—246.
40 На позициях признания полной зависимости Пушкина от исторической концепции Карамзина стояли такие критики, как Н. А. Полевой, Н. И. Надеждин, И. В. Киреевский и многие другие.
41 См.: Белинский, т. VII, стр. 508 и дальше.
42 См.: Чернышевский, т. II, стр. 473.
43 См., например: А. Филонов. «Борис Годунов» А. С. Пушкина. СПб., 1899.
44 См. стр. 451 настоящей монографии.
45 См.: Г. О. Винокур. Комментарии к «Борису Годунову» А. С. Пушкина, В кн.: Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VII, Изд. АН СССР, М. — Л., 1935, стр. 459—480 и 496—501; Б. П. Городецкий. Драматургия Пушкина. Изд. АН СССР, М. — Л., 1953, стр. 138—186.
46 П. А. Вяземский, Полное собрание сочинений, т. II, СПб., 1879, стр. 218.
Сноски к стр. 455
47 См. комментарии А. Л. Слонимского в кн.: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VII, Изд. АН СССР, М. — Л., 1935, стр. 659—664; С. Бонди. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века. В кн.: Пушкин — родоначальник новой русской литературы, стр. 372—374; Томашевский. Пушкин, 1, стр. 435—444; Б. П. Городецкий. Драматургия Пушкина, стр. 74—85.
48 А. Л. Слонимский. 1) Пушкин и комедия 1815—1820 гг. В кн.: Пушкин. Временник, 2, стр. 23—42; 2) Комментарии в кн.: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VII, стр. 665—673; С. Бонди. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века, стр. 374—376; М. Загорский. 1) Комедия Пушкина об игроке. «Советское искусство», 1936, № 58, стр. 74; 2) Пушкин и театр. Изд. «Искусство», М. — Л., 1940, стр. 78—81; Томашевский. Пушкин, 1, стр. 444—447.
49 См., например: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VII, Изд. АН СССР, стр. 673—700 (комментарии А. Л. Слонимского, Ю. Г. Оксмана, Д. П. Якубовича); М. Загорский. Пушкин и театр, стр. 207—236; С. М. Бонди. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века, стр. 398—399.
50 Пушкин, т. VII, 1935, стр. 385—505.
51 Д. Д. Благой. Творческий путь Пушкина (1813—1826). Изд. АН СССР, М. — Л., 1950, стр. 404—493; см. также: Д. Благой. Историческая трагедия Пушкина «Борис Годунов». В кн.: А. С. Пушкин. Борис Годунов. Детгиз, М., 1956, стр. 141—176.
52 Б. П. Городецкий. Драматургия Пушкина, стр. 102—261.
53 Г. А. Гуковский. Пушкин и проблемы реалистического стиля. Гослитиздат, М., 1957, стр. 5—72. См. также: Г. А. Гуковский. «Борис Годунов» Пушкина. В кн.: Русские классики и театр. Изд. «Искусство», М. — Л., 1947, стр. 255—306.
54 Д. Бернштейн. «Борис Годунов» Пушкина и русская историческая драматургия в эпоху декабризма. В кн.: Пушкин — родоначальник новой русской литературы, стр. 217—261; см. также: Д. Бернштейн. «Борис Годунов». «Литературное наследство», т. 16—18, 1934, стр. 215—246.
55 О. А. Державина. Трагедия Пушкина «Борис Годунов» и русские исторические повести начала XVII века. «Ученые записки Московского городского педагогического института им. В. П. Потемкина», т. 43, Кафедра русской литературы, вып. 4, 1954, стр. 141—162.
Сноски к стр. 456
56 См., например: Г. О. Винокур. Кто был цензором «Бориса Годунова»? В кн.: Пушкин. Временник, 1, стр. 203—214; Б. П. Городецкий. Драматургия Пушкина, стр. 201—210 и 218—237.
57 См. об этом: В. Виноградов. Пушкин и русский литературный язык XIX века. В кн.: Пушкин — родоначальник новой русской литературы, стр. 543—605; Г. О. Винокур. Язык «Бориса Годунова». В кн.: «Борис Годунов» А. С. Пушкина. Изд. Гос. акад. театра драмы. Л., 1936, стр. 125—153; Н. П. Гринкова. О языке трагедии А. С. Пушкина «Борис Годунов». В кн.: Изучение языка писателя. Учпедгиз, Л., 1957, стр. 72—104; В. Г. Васильев. О языке «Бориса Годунова» А. С. Пушкина. «Ученые записки Магнитогорского педагогического института», вып. 4, 1957, стр. 236—254.
58 См.: Д. Благой. Мастерство Пушкина. Изд. «Советский писатель», М., 1955, стр. 116—142; А. Слонимский. Мастерство Пушкина. Изд. 2, испр. Гослитиздат, М., 1963, стр. 457—498.
59 См., например: Д. Благой. Социология творчества Пушкина. Этюды. Изд. второе, доп. Изд. «Мир», М., 1931. Этого же вопроса, но на новой основе исследователь касался в своих последующих работах: Д. Благой. 1) Мастерство Пушкина, стр. 143—177; 2) Литература и действительность. Гослитиздат, М., 1959, стр. 366—400.
Сноски к стр. 457
60 Г. А. Гуковский. Пушкин и проблемы реалистического стиля, стр. 298—325.
61 А. А. Ахматова. «Каменный гость» Пушкина. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, II, стр. 185—195.
62 Там же стр. 193.
63 Е. Браудо. Моцарт и Сальери. В кн.: Орфей, кн. I, Пг., 1922, стр. 102—107; И. Р. Эйгес. Музыка в жизни и творчестве Пушкина. Музгиз, М., 1937; А. Глумов. Музыкальный мир Пушкина. Музгиз. М. — Л., 1950; Б. В. Асафьев. Пушкин в русской музыке. В кн.: Б. В. Асафьев, Избранные труды, т. IV, Изд. АН СССР, М., 1955, и др.
64 См.: Игорь Бэлза. 1) «Моцарт и Сальери». Трагедия Пушкина. Драматические сцены Римского-Корсакова. Музгиз, М., 1953; 2) «Моцарт и Сальери» (об исторической достоверности трагедии Пушкина). В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, IV, стр. 237—266. Ряд положений и аргументов И. Ф. Бэлзы подверглись критике в статье: Б. Штейнпресс. Миф об исповеди Сальери. «Советская музыка», 1963, № 7, стр. 130—137.
65 См. подробно об этом в комментариях М. П. Алексеева к «Моцарту и Сальери». В кн.: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VII, 1935, стр. 525—533.
Сноски к стр. 458
66 Комментарии С. М. Бонди к «Сценам из рыцарских времен». В кн.: А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. VII, 1935, стр. 639—658; Б. Мейлах. Сцены из рыцарских времен. «Театр», 1937, № 1, стр. 23—25; М. П. Алексеев. Пушкин и наука его времени. В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, I, стр. 67—75; Б. П. Городецкий. Драматургия Пушкина, стр. 334—341, и др.
67 Комментарии С. М. Бонди к «Русалке». В кн.: А. С. Пушкин, т. VII, стр. 610—638; О. В. Астафьева. Драма Пушкина «Русалка» (опыт идейно-художественного анализа). «Ученые записки Таганрогского педагогического института», вып. 1, 1956, стр. 97—112; Б. П. Городецкий. Драматургия Пушкина, стр. 310—318; Н. Берковский. Народно-лирическая трагедия Пушкина («Русалка»). «Русская литература», 1958, № 1, стр. 83—111.
68 Н. Дилигенская. Находка в Мологине. «Литературная газета», 1962, № 153, 27 декабря.
69 Н. Н. Арденс. Драматургия и театр А. С. Пушкина. Изд. «Советский писатель», М., 1939.
70 С. Бонди. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века. В кн.: Пушкин — родоначальник новой русской литературы, стр. 365—436.
71 М. Загорский. Пушкин и театр. Изд. «Искусство», М. — Л., 1940.
72 С. Н. Дурылин. Пушкин на сцене. Изд. АН СССР, М., 1951.
73 В самое последнее время эти споры возобновлены в посмертной книге критика Д. Л. Тальникова «Театральная эстетика Белинского» (Изд. «Искусство», М., 1962) где утверждается тезис о полной и принципиальной «несценичности» пушкинской драматургии. Полемизируя с исследователями, разделяющими противоположную точку зрения, Д. Л. Тальников пишет: «Особенности пушкинской драматургической поэтики фактически и означают ее несценичность» (стр. 177), теоретически обосновывая это утверждение следующим образом: «преобразованию» драмы есть границы, за которыми она превращается в отрицание самого жанра, объективных законов его» (стр. 180).
74 См., пожалуй, единственную работу на эту тему: С. М. Бонди. Драматургия Пушкина и русская драматургия XIX века. В кн.: Пушкин — родоначальник новой русской литературы, стр. 414—436.