417

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

«Евгений Онегин»

В критике и литературоведении издавна укрепилась оценка «Евгения Онегина» как центрального произведения Пушкина. Поэтому роману уделяли значительное внимание даже те критики, которые в силу своих консервативных идейно-эстетических позиций отказывали ему в серьезном общественно-литературном значении. «Евгений Онегин» — первый реалистический роман в истории литературы — стал произведением, вокруг которого велись споры о задачах и направлениях искусства, о художественном методе, о жанрах, стиле. Острота полемики вокруг «Евгения Онегина», столкновение различных точек зрения в освещении его замысла и образов, особое внимание к нему в истории русской общественной мысли — все это объясняется его исключительным социальным, художественным, общекультурным значением. Воспроизводя русскую жизнь эпохи, отражая самые животрепещущие вопросы современности, Пушкин вместе с тем выдвинул в своем романе проблемы, которые выходят далеко за пределы времени его создания и имеют широкое общенародное, национальное и общечеловеческое звучание, — проблемы смысла жизни, взаимосвязи человека и общественной среды, гражданского и морального долга, народности и гуманизма. Как мы увидим далее, именно эти проблемы в той или иной форме возникали в русской критике и литературоведении при освещении и интерпретации романа.

Литература о «Евгении Онегине» поистине необозрима. Почти нет таких исследований о творчестве Пушкина, которые в той или иной степени не касались бы романа, его содержания или образов. В этой главе мы коснемся лишь основных направлений в осмыслении романа и работ, в которых с наибольшей определенностью отражена история его оценки и изучения, а также выражены различные тенденции в разработке связанных с ним проблем.

1

В прижизненной Пушкину критике, которая до статей Белинского отличалась в целом весьма невысоким уровнем, именно в связи с появлением «Евгения Онегина» обнаружились заметные изменения в лучшую сторону В журнальной критике на его материале впервые ставятся некоторые общие вопросы художественного метода и жанра. Правда, эти пока еще слабые ростки нового понимания задач критики соседствовали с обычными, старыми критическими приемами, с подменой анализа произведений стилистическими замечаниями и пустыми придирками, разноголосицей

418

суждений, неуменьем разобраться в сущности произведения. Но тем не менее роман, как мы увидим далее, вызвал определенные сдвиги и в критической мысли, хотя они обозначились и не сразу.

Новаторский характер романа вызвал споры вскоре же после его появления. Баратынский писал в письме к Пушкину: «Вышли у нас еще две песни „Онегина“. Каждый о них толкует по-своему: одни хвалят, другие бранят и все читают... Большее число его не понимает. Ищут романтической завязки, ищут обыкновенного и, разумеется, не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностию вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях проходит перед их глазами» (XIV, 6). Даже самые передовые деятели литературы и общественного движения не могли понять перелома, который обозначал этот роман в развитии искусства слова. В этом отношении характерны негативный суждения о «Евгении Онегина» писателей-декабристов (Рылеева, А. Бестужева и др.). В позднейшей критике в период вульгарного социологизма фактом непринятия декабристами этого романа некоторые литературоведы пытались подтвердить мнимое «поправение» Пушкина. Однако это не так: расхождения между Пушкиным и декабристами имели своей причиной разное понимание предмета искусства. Сторонники революционного романтизма в переходе Пушкина к изображению повседневной жизни видели нечто антипоэтическое.1 Их отзывы основаны на впечатлении от первой главы, содержание которой ограничено характеристикой условий светской жизни, создавших Онегина как человека, преданного «безделью» и томившегося «душевной пустотой». Чего же ожидали от романа писатели-декабристы? Об этом можно судить на основании отзыва Бестужева, одобрившего те места первой главы, «где мечта уносит поэта из прозы описываемого общества».2 В лице Онегина Бестужев ожидал найти нечто подобное Алеко, т. е. героя, которого можно было бы поставить в «контраст с светом». Иначе говоря, Бестужев, верный романтической догме, признавал задачей искусства создание исключительных характеров, а не таких, как Онегин, которых он, по его словам, тысячи встречал наяву (XIII, 149). Расхождение между Пушкиным и Бестужевым были расхождениями реалиста и романтика. Несмотря на общность их идеологической позиции, выразившейся в близости резких оценок светской жизни, Бестужев так и не мог понять перелома, который совершился в пушкинском творчестве.3

Не принимало роман и большинство литераторов романтического лагеря, не принадлежавших к декабризму. Так, отрицательно отозвался о романе и Н. Языков (письмо к А. М. Языкову от 24 мая 1825 года).

В печатных отзывах о романе первые главы вызывали большей частью похвалы в общей форме, сопровождаемые обширными выписками. Однако по мере того как идейный замысел произведения обнаруживался с большей ясностью и отчетливостью, стали преобладать отзывы отрицательные. Пушкина упрекали в подражательности, в мелочности описаний, отсутствии «важных мыслей» и идей. Среди этих в большинстве бессистемных отзывов все же следует выделить те, в которых, хотя с противоречиями и не без путаницы суждений, содержалась постановка вопроса, имевшая существенное значение для понимания романа. К такого рода отзывам принадлежит статья Николая Полевого о первой главе «Онегина». Положительной

419

стороной этой статьи является защита жанра — романа в стихах, который написан не по старым рецептам пиитик, а на основе правил творческого воображения. Далее в статье намечены некоторые тенденции оценки романа с точки зрения его отношений к действительности. Полевой утверждает, что Пушкин, выбрав героя, «рисует с неподражаемым искусством различные положения и отношения его с окружающими предметами». В этом нельзя не видеть догадки о новом периоде искусства, открытом Пушкиным. Дальше Полевой, хотя и несколько односторонне, поставил вопрос о национальном своеобразии пушкинского романа; поэт описал в нем современные нравы: «...мы видим свое, слышим свои родные поговорки, смотрим на свои причуды».4

Полемизируя с Полевым, Д. Веневитинов отметил, в частности, неполноту понимания критиком народности, которая заключается не только в «местных чертах», но в глубине идеи. Сам Веневитинов, однако, идеи романа еще не мог уловить, ссылаясь на то, что «мы не имеем права судить о нем (романе, — Ред.), не прочитавши всего романа».5

Отмеченные выше положительные тенденции статьи Полевого нашли отклик в дальнейшем развитии спора вокруг романа.

Ряд существенных вопросов задет в статье о четвертой и пятой главах романа. Разбор «Онегина» связан с размышлениями о сущности романа как жанра. По определению критика, роман этот — «теория жизни человеческой», он должен быть верной и полной картиной жизни, не только внешней, но прежде всего внутренней. Роман должен обрисовывать и развивать характеры действующих лиц, с героем романа мы стараемся надолго «ознакомиться, чтобы знать, чего должны ждать от него, чем можем в нем пользоваться и чего остерегаться». Таким образом, здесь поставлен вопрос о громадном познавательном значении романа как жанра. Оценивая «Онегина» с этих позиций, критик находит в этом произведении подтверждение своей теории. Он рассматривает характеры и обстоятельства, в которых действующие лица себя проявляют, утверждая при этом, что роман с его действующими лицами есть только «рама для картины обширнейшей».6

Все эти замечания не подчинены еще в статье какой-либо единой концепции (этого не могло быть при уровне критики того времени), но тем не менее статья резко выделяется своей попыткой понять новаторство Пушкина.

Более систематическим характером, попыткой рассмотреть «Онегина» в связи с эволюцией творческого пути поэта отличается статья И. Киреевского «Нечто о характере поэзии Пушкина». Общая характеристика этой статьи уже была дана выше. Здесь следует подчеркнуть, что «Онегина» Киреевский оценивает как начало нового периода нашей литературы, отличительные черты которого «живописность, какая-то беспечность, какая-то особенная задумчивость, и, наконец, что-то невыразимое, понятное лишь русскому сердцу». Исходя из этого Киреевский видит в романе, как и в некоторых других произведениях, «верность описаний», «оригинальность в языке», черты «национального, чисто русского». Однако понять идею «Онегина», его значение и Киреевский не мог. Не мог он понять и характера главного героя, хотя проницательно отметил, что «целый класс людей» представляет Пушкин в его портрете.7

Наконец, среди ряда отзывов о романе выделяются попыткой понять его новаторский характер некоторые положения статьи в «Литературных

420

прибавлениях к „Русскому инвалиду“». Автор статьи высмеивает критиков, которые ждали от романа «донжуанских похождений», скандальной хроники современной эпохи или считали, что главной целью было для поэта выступить «с показом самого себя». Автор статьи в «Литературных прибавлениях» впервые характеризует героя романа как одного из «типов», «в которых отразился век» (появление этой терминологии тем более показательно, что она была в то время еще крайне редкой; сам Пушкин употребил понятие «тип» во всех своих произведениях и статьях только дважды). Развертывая эту свою оценку, критик дал такое объяснение принципа создания характера Онегина: «Писатель со взглядами многосторонними и дарованиями разнообразными, с умом гибким и применчивым, подсматривает все черты, все особенности человека и созидает из них своих героев, свои действующие лица. Так создан характер Евгения Онегина, может быть, из множества разных характеров, которые поэту случилось встречать и которые в его воображении очертились в один идеал — идеал холодного эгоиста, исключительного самолюбца, жадного ко всякой светской славе, хотя по наружности и равнодушного к ней... Вот черта, которою ясно обозначается характер главного лица поэмы».8

Ожесточенные нападки вызвал роман в реакционной критике как со стороны содержания, так и своими новыми эстетическими принципами. В особенности враждебность этой критики Пушкину обнаружилась, когда в седьмой главе романа обозначались элегические настроения, явившиеся отзвуком общественной реакции на разгром декабрьского восстания. Именно после появления этой главы нападки на Пушкина достигли наибольшей резкости и политической остроты. В «Северной пчеле» в рецензии Булгарина седьмая глава оценивалась как «совершенное падение».9 В отзыве Булгарина издевательски поносились картины быта и седьмая глава «Онегина». В частности, по поводу описания отъезда Лариных из деревни говорилось: «Мы никогда не думали, чтобы сии предметы могли составлять прелесть поэзии и чтоб картина горшков и кастрюль et cetera была так приманчива».10 Тогда же критик «Северного Меркурия», подразумевая поэму «Граф Нулин» и седьмую главу «Евгения Онегина», писал: «...в чем состоит истинное достоинство поэзии?.. в приличном выборе предмета, достойного поэзии... Если же дарование поэта признается истинным только в изображении слишком возвышенных предметов, как, например, что баба в пестрой панёве шла через барский двор белье повесить на забор, а между тем две утки полоскались в луже и козел дрался с дворовою собакой, или если истинные красоты поэзии состоят в мастерском исчислении поваренной утвари и разных домашних пожитков, как например: стульев, сундуков, тюфяков, перин, клеток с петухами, кастрюлек, горшков, тазов et cetera, то ... chacun a son goût, Messieurs».11 Разумеется, все эти детали «низкого быта» интересовали Пушкина не сами по себе, а были существенны в общем ходе повествования. Но догматическую критику этот вопрос не занимал: ее тревожило вторжение поэзии и повседневную жизнь, расширение сферы искусства, пересмотр понятий «возвышенного» и «низкого».

Нападки консерваторов на Пушкина простирались вплоть до издевки над «простонародностью» романа.12

После выхода полного издания романа резко нападал на него «Сын отечества», слившийся с булгаринским «Северным архивом». Говоря

421

о Пушкине, журнал утверждал: «Хвалители ... его..., полагая все достоинство поэзии в гармонии языка и в живости картин, отвлекли Пушкина от поэзии идей и чувствований... Наши эстетики и поэты (разумеется, не все) никак не поняли, что гармония языка и живопись суть второстепенные вспомогательные средства новой поэзии идей и чувствований и что в наше время писатель без мыслей, без великих философических и нравственных истин, без сильных ощущений — есть просто гударь».13

Критик «Московского телеграфа» в статье, посвященной «Евгению Онегину», оценивал роман более снисходительно, но повторил тот же упрек в «безмыслии», обнаруживая полную неспособность понять структуру произведения в ее целостности. О «Евгении Онегине» «хотели рассуждать как о произведении полном, а поэт и не думал о полноте. Он хотел только иметь рамку, в которую можно было бы вставлять ему свои суждения, свои картины, свои сердечные эпиграммы и дружеские мадригалы... Какая неизмеримая коллекция портретов, картин, рисунков и очерков... Но в подробностях все достоинство этого прихотливого создания. Спрашиваем: какая общая мысль остается в душе после „Онегина“? Никакой..., при создании „Онегина“ поэт не имел никакой мысли».14

Объективно на руку реакционному литературному лагерю оказалось суждение о пушкинском романе Надеждина; хотя Надеждин признавал талант Пушкина мощным, богатым, тем не менее, Онегин для него был не более чем «прелестной игрушкой», поэтической безделкой. Последние главы романа, по словам Надеждина, были продолжением «пародии на жизнь», «подвижной калейдоскопической мозаикой».15 Грубость и несправедливость этих оценок зачеркивали те положительные замечания о Пушкине, которые имелись в статье Надеждина.

В борьбе против реакционных оценок романа выделяется выступление О. Сомова в «Северных цветах». Высоко оценивая пушкинский роман, образы Онегина и Татьяны, их жизненность и верность действительности, Сомов обличал реакционных критиков, которые «старались уронить поэтическое достоинство 7-й главы „Онегина“».16 Здесь имелся в виду, конечно, не только Булгарин, но и Надеждин.

В защиту пушкинского романа выступила и «Литературная газета», в которой мы находим ряд тонких замечаний о структуре произведения. В частности, «Литературная газета» впервые в истории руской критики отметила, что покоряющая читателя сила пушкинского творчества основана на новом отношении писателя и читателя, на активном «соучастии» читателя и деятельной работы его воображения. Именно эта особенность пушкинского творчества была отмечена в анонимной статье «Литературной газеты», где говорилось: «Власть его («Пушкина, — Ред.) над нами столь сильна, что он не только вводит нас в круг изображаемых им предметов, но изгоняет из души нашей холодное любопытство, с которым являемся мы на зрелища посторонние, и велит участвовать в действии самом, как будто бы оно касалось до нас собственно».17

Несколько откликов об «Онегине» мы находим в рецензиях на посмертное собрание сочинений Пушкина, вышедшее в свет в 1838—1841 годах; в обстановке, когда враждебное отношение самодержавия к Пушкину после его гибели было особенно ясным, реакционная критика выступала с особой откровенностью. Характерно, что в журнале Раича «Галатея» роман «Евгений Онегин» демагогически характеризуется как аристократический, в котором «поэт наш почти исключительно ограничился одним

422

только высшим сословием», не обращая внимания на «низшие слои общества».18

Отпор такого рода фальсификации пушкинского творчества по существу был дан в статье известного немецкого критика К. А. Фарнгагена фон Энзе.19 Восторженно говоря о Пушкине как о поэте в высшей степени национальном и самобытном, защищая его от обвинения в подражательности, фон Энзе особенно высоко оценивает «Онегина», равного которому, по его мнению, нет во всей европейской литературе. Этот роман он называет «зеркалом русской жизни».

Итак, можно заключить, что в прижизненной Пушкину критике, а также в первых отзывах, появившихся после его смерти, наряду с непониманием сущности его романа и даже враждебными выпадами были также и попытки понять новые принципы, на которых роман был основан.

Однако до Белинского никто не смог дать верной развернутой характеристики романа на основе целостной концепции пушкинского творчества; даже Гоголь, который оставил замечательную оценку значения Пушкина в русской литературе, писал о пушкинском романе: «Он хотел было изобразить в „Онегине“ современного человека и разрешить какую-то современную задачу — и не мог. Столкнувши с места своих героев, сам стал на их место и, в лице их, поразился тем, чем поражается поэт. Поэма вышла собрание разрозненных ощущений, нежных элегий, колких эпиграмм, картинных идиллий, и, по прочтеньи ее, наместо всего выступает тот же чудный образ на все откликнувшегося поэта».20

Анализируя пушкинский роман, его содержание и образы, Белинский исходил из твердых теоретических предпосылок. Как отметил исследователь Белинского П. И. Лебедев-Полянский, Белинский сосредоточил особенное внимание на пушкинском романе потому, что в этом произведении «Пушкин выступает не только как поэт, но и как выразитель общества».21 По словам Н. И. Мордовченко, Белинский, анализируя роман, дал читателю понять (несмотря на цензурные трудности), что «открыв Онегина в русской действительности, Пушкин развернул критику этой действительности и подготовил ее революционное отрицание».22 О том, что, оценивая «Онегина», Белинский исходил из понимания Пушкина как духовного вождя своего народа, пишет и М. Я. Поляков.23

Исходное определение Белинским романа как «энциклопедии русской жизни», «в высшей степени народного произведения», акта сознания русского общества, стало определяющим в литературоведении вплоть до наших дней. Развертывая эти свои определения, Белинский стремится обосновать значение романа не только как средства познания эпохи, но и как совершенно новой фазы в развитии русской литературы. Как утверждает Белинский, «Онегин» есть поэтически верная действительности картина русского общества в известную эпоху.24 Не имея возможности по цензурным условиям охарактеризовать эту эпоху в целом, включая и освободительную

423

борьбу, Белинский называет в качестве одной из предпосылок появления романа 1812 год, который потряс Россию и открыл в ней неизвестные источники сил. Подробная оценка взглядов Белинского на Пушкина дана в первой части монографии. Здесь же мы остановимся лишь на некоторых основных исходных предпосылках подхода Белинского к анализу романа.

Героев его Белинский рассматривает как типических представителей русского общества в определенную эпоху. Сильные и слабые стороны Онегина Белинский оценивает как результат условий времени, о которых он говорит: «бездеятельность и пошлость жизни душит его; он даже не знает, что ему надо, чего ему хочется». Для характеристики Онегина Белинский нашел точную формулу — «страдающий эгоист».25 Критик далек от осуждения героя и прямо защищает его от несправедливых обвинений. Самый характер Онегина Белинский оценивает в его развитии. Совершенно очевидно, что Белинский видел, как Онегин стал перерождаться под влиянием своей любви к Татьяне: он говорит о письме Онегина к Татьяне, что оно горит страстью, в нем уже нет иронии, нет светской умеренности, светской маски. Любопытно, что, рассуждая о развитии Онегина в дальнейшем, Белинский не исключает возможность его духовного возрождения. Об этом говорят следующие многозначительные строки: «Что сталось с Онегиным потом? Воскресила ли его страсть для нового, более сообразного с человеческим достоинством страдания? Или убила она все силы души его, и безотрадная тоска его обратилась в мертвую, холодную апатию? — Не знаем, да и на что нам знать это, когда мы знаем, что силы этой богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца? Довольно и этого знать, чтобы не захотеть больше ничего знать».26 Иначе говоря, дальнейшее развитие личности Онегина Белинский ставил в зависимость от жизненных обстоятельств, в которых он мог бы оказаться.

Как характер, обусловленный явлениями самой жизни, рассматривал Белинский и образ Ленского. «Тогда это было совершенно новое явление, и люди такого рода тогда действительно начали появляться в русском обществе».27 Критика Белинским отвлеченности характера Ленского, его чуждости действительности носит ярко выраженный публицистический характер: она направлена против философии идеализма, которая в 40-е годы использовалась либерально-дворянской общественной мыслью как прикрытие общественной бездеятельности и индифферентности. При этом Белинский заключил, что «люди, подобные Ленскому, ... или перерождаются в совершенных филистеров или ... делаются устарелыми мистиками и мечтателями».28

Особенно высоко Белинский оценил образ Татьяны как исключительной, гениальной натуры с трагической судьбой. «Вся жизнь ее проникнута той целостностью, тем единством, которое в мире искусства составляет высочайшее достоинство художественного произведения».29 В характере героини Белинский подчеркивал подлинную народность, не только стихийную, но и сознательную. Анализируя обстоятельства развития образа Татьяны, Белинский отметил, что в итоге «ум ее проснулся. Она поняла наконец, что есть для человека интересы, есть страдания и скорби, кроме интереса страданий и скорби любви».30 Здесь следует видеть, конечно, намек Белинского на потенции, которые содержались в этом характере и

424

которые могли получить свое дальнейшее развитие и проявиться в иных общественных условиях.

Таким образом, в результате анализа идеи романа Белинский приходит к выводу, что «в лице Онегина, Ленского и Татьяны Пушкин изобразил русское общество в одном из фазисов его образования, его развития».31

Истолкование Белинским пушкинского романа, ставшее основой дальнейшего его изучения, вместе с тем является в ряде моментов предметом споров. В частности, различные точки зрения существуют на известное положение в оценке Белинским романа, которое касается его автора: «Везде видите вы в нем человека, душою и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса; короче, везде видите русского помещика... Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности; но принцип класса для него — вечная истина».32

В пушкиноведении были попытки эти строки Белинского трактовать прямолинейно, в духе вульгарного социологизма. Полная неправомерность такого толкования уже неоднократно отмечалась. Как утверждает Н. И. Мордовченко, Белинский исходил в своей оценке «Онегина» из отражения определенного момента в развитии русского общества, когда передовые слои дворянства играли прогрессивную роль: «... по мысли Белинского, „принцип класса“ у Пушкина является таким недостатком, который не снимает достоинств „Евгения Онегина“. Недаром этот принцип связывается Белинским с гуманностью Пушкина, т. е. с теми качествами пушкинского реализма, которые сохраняют свое значение и для будущего».33 Однако в литературоведении высказывались и другие взгляды. Так, например, Б. И. Бурсов, комментируя вышеупомянутое положение Белинского, пишет: «... недостаточная сила отрицания в реализме Пушкина в конечном счете объясняется, с точки зрения Белинского, прочной связью поэта с дворянской идеологией и с жизненными интересами дворянства. Поэтому, говоря о превосходстве Пушкина-художника над Пушкиным-мыслителем, Белинский имел в виду отнюдь не разрыв между творческой одаренностью поэта и его умственными силами, но социальную направленность и социальное содержание его мировоззрения».34 Очевидно, дальнейшая разработка этого вопроса требует сопоставления с упомянутыми утверждениями Белинского всех его других оценок, связанных с попыткой определить социальную сущность мировоззрения Пушкина.

Признавая огромное непреходящее значение оценок Белинским пушкинского романа, следует с большим вниманием, чем это было до сих пор, анализировать также и устаревшие или ошибочные положения критика. В частности, слабыми сторонами просветительской идеологии следует объяснить критику Белинским реакции Татьяны на письмо Онегина с признанием в любви. Белинский, критикуя решение Татьяны («...я другому отдана; Я буду век ему верна») и почти иронизируя над ним, в данном случае проявил чисто просветительскую односторонность. Конечно, если рассматривать решение Татьяны как единственно верное для всех случаев жизни, то оно, действительно, выглядит как чуть ли не «безнравственное», обрекающее женщину на отказ от настоящей любви только потому, что она «другому отдана» («... именно отдана, а не отдалась!», — иронически подчеркивает Белинский). Но Пушкин вообще никогда не предлагал единственно возможных решений, годных независимо

425

ни от каких обстоятельств. Решение же, которое приняла Татьяна, было единственно возможным именно в данной, конкретной ситуации. И принято оно было вовсе не потому, что для Татьяны, как полагал Белинский, мнение света, пока она в свете, «всегда будет ее идолом и страх его суда всегда будет ее добродетелью». Прежде всего, хотя Татьяна и продолжала любить Онегина, но в ее глазах он уже не тот человек, о котором она мечтала и которому писала свое смятенное письмо. Онегин тогда объяснил причины своего отказа от ее любви, но остался совершенно равнодушным к ее внутреннему миру, к ее признаниям, к ее мольбам, выраженным с такой болью. В письме Онегина она нашла лишь объяснение в его запоздалой любви, но по-прежнему ничего, что касалось бы ее личности, ее внутреннего мира. Достаточно сравнить оба письма — Татьяны и Онегина, чтобы увидеть выражение духовного богатства, исповедь юной души в первом, а во втором — только лишь объяснение в любви, пусть искреннее и пылкое, но лишенное всякого внимания к индивидуальности той, которой оно написано. Все это объясняет, почему Татьяна, не отрицая в Онегине ни «гордости» (в смысле сознания собственного достоинства), ни «прямой чести», видит в его чувстве лишь обидную для нее страсть, с которой он не может справиться. Поэтому решение Татьяны было для нее и актом сознания, и выражением мужественного, сильного характера, высокой моральной чистоты, не признающей компромисса ни в чем.

Высказанная Белинским оценка этого решения Татьяны, имеющая свое историческое оправдание, была впоследствии упрощена: Татьяна нередко» осуждалась за то, что она предпочла остаться верной «мужу-старику» (Успенский относил его к «старым хрычам»35). Такая характеристика мужа Татьяны имеет своим источником, быть может, оперу П. И. Чайковского на сюжет «Евгения Онегина», но никак не сам роман. Слова Татьяны «муж в сраженьях изувечен», как уже не раз отмечалось, вовсе не указывают на его старость: «сраженья» могли происходить не далее, чем во время Отечественной войны. Он является почти ровесником Онегину и в юности близким ему человеком, что подтверждается строками:

                                           ... Князь подходит
К своей  жене и ей  подводит
Родню и друга своего (разрядка наша, — Ред.).

И далее о муже:

С Онегиным он  вспоминает
Проказы, шутки  прежних  лет.
                                     (VI, 173, 175)

Все отмеченные выше детали существенны для верного понимания и сложившейся ситуации, и последнего монолога Татьяны, и ее моральной победы над Онегиным.

Как подчеркнуто Белинским, каждому новому поколению предстоит сказать о Пушкине новое слово. Естественно, что и само наследие Белинского, составляющее огромную ценность для современного литературоведения, также требует не только развития заложенных в нем традиций, но и критического отношения к положениям устаревшим или неверным.

2

В дальнейшей истории русской критики и публицистики оценка и изучение «Онегина» неизменно были связаны с развитием идей Белинского или борьбой против них.

426

Непосредственным продолжателем Белинского в трактовке пушкинского романа явился Герцен. Получив возможность полным голосом говорить в печати, свободной от цензуры, Герцен поставил творчество Пушкина в прямую связь с историей русского освободительного движения. В книге «О развитии революционных идей в России» (1851) Герцен рассматривал замысел «Онегина» на фоне русской жизни после разгрома декабрьского восстания: «Каждая песнь „Онегина“, появлявшаяся после 1825 года, отличалась все большей глубиной. Первоначальный план поэта был непринужденным и безмятежным; он его наметил в другие времена, поэта окружало тогда общество, которому нравился этот иронический, но доброжелательный и веселый смех. Первые песни „Онегина“ весьма напоминают нам язвительный, но сердечный комизм Грибоедова. Слезы и смех — все переменилось». Образ Онегина Герцен вслед за Белинским рассматривал как отражение условий русской жизни, отмечая его типичность и жизненность. Пока не изменятся обстоятельства, тип Онегина не умрет: «... его постоянно находишь возле себя или в себе самом».36

В оценках Герценом «Онегина» скрыта его полемика против традиционных в консервативной критике утверждений о подражательности «Онегина». Поскольку Герцен считал, что «Онегин» мог быть создан только как зеркало последекабрьской русской действительности, он сделал из этого вывод, что подобного рода произведение не могло быть простым подражанием: «Те, кто говорит, что поэма Пушкина „Онегин“ — это русский „Дон-Жуан“, не понимает ни Байрона, ни Пушкина, ни Англии, ни России: они судят по внешности». Более остро, чем у Белинского, да, пожалуй, и более верно, рассматривал Герцен образ Ленского. Для него Ленский — жертва русской жизни, человек, которому «нечего делать в России», поэт-энтузиаст, «юношеский идеал» Онегина.37

Близкие Герцену взгляды на «Онегина» отразились и в предисловии к сборнику «Русская потаенная литература XIX столетия», написанном Н. Огаревым (1861). Вслед за Герценом Огарев оценивал «Онегина» как национально-самобытный роман, выросший на реальной почве русской жизни. Онегин и Ленский для Огарева — типы, которые выражают — один вдохновенно, другой скептически — протест против существовавшего политического порядка. Огарев тонко объяснил закономерность выдвижения этих людей из дворянского сословия: «Лицы взяты из высшего сословия, потому что только его меньшинство могло заявить первый протест».38

В отзывах революционно-демократической критики 50—60-х годов высокая оценка исторического значения образа Онегина сочетается с осуждением сущности лишнего человека в новых условиях.

В статье Добролюбова о Пушкине (1856) мы читаем: «Его Онегин не просто светский фат; это человек с большими силами души, человек, понимающий пустоту той жизни, в которой призван он судьбою, но не имеющий довольно силы характера, чтобы из нее выбраться».39 В другой статье — «О степени участия народности в развитии русской литературы» (1858), признавая Онегина «талантливой натурой», Добролюбов оценивает его с позиций своего времени и утверждает, что он принадлежит к числу «пошляков», «москвичей в Гарольдовом плаще».40 Вместе с тем Добролюбов отмечал заслуги Пушкина в выдвижении типа «лишнего»

427

человека, впоследствии развитого в русской литературе («Что такое „обломовщина“», 1859).

И Добролюбов, и Чернышевский подвергли сокрушающей критике людей онегинского типа, которые в условиях 50—60-х годов утратили былые прогрессивные черты.

С принципиально иных, консервативных позиций подходили к освещению пушкинского романа литераторы из лагеря чистого искусства. А. В. Дружинин, считая, что поэзия Пушкина может служить «лучшим орудием» против сатирического гоголевского направления, в соответствии с этим интерпретировал и пушкинский роман. Критик видел в нем мнимое преодоление настроений скептицизма и протеста, погружение в патриархальный быт, где «все глядит тихо, спокойно и радостно».41

Как отмечено выше, Писарев направил свои нашумевшие статьи одновременно против Пушкина и Белинского.42 Он пытается всемерно дискредитировать основополагающее определение Белинским «Онегина» как энциклопедии русской жизни и народного произведения.

В литературоведении, комментируя оценку Пушкина Писаревым, обычно стремятся как бы «извинить» его грубо несправедливые и издевательские суждения о великом поэте обстоятельствами литературной борьбы того времени. Действительно, «о борьбе литературных партий», т. е. о том, что, критикуя Пушкина, Писарев вместе с тем критиковал и литературных деятелей чистого искусства, можно заключить из текста самих статей Писарева. Однако вместе с тем нельзя не признать, что борьба с чистым искусством вовсе не требовала одновременно «уничтожать» Пушкина и его роман. Поэтому дальнейшая разработка темы «Писарев и Пушкин» должна, как нам представляется, не столько заключать в себе историческое оправдание позиции Писарева, сколько анализ по существу необоснованности его оценок и того вреда, который они, независимо от субъективных намерений, принесли. При этом необходимо в гораздо большей степени, чем это делалось до сих пор, отделить позиции Писарева в освещении творчества Пушкина от позиций Белинского и Чернышевского.

Из отзывов об «Онегине» русских классиков второй половины XIX века заслуживают особого внимания попутные, но весьма существенные замечания Гончарова в статьях «Мильон терзаний» (1871) и «Лучше поздно, чем никогда» (1879). Гончаров явился продолжателем взглядов Белинского на Пушкина как родоначальника реалистического русского искусства. Под воздействием Белинского Гончаров видел в Онегине «передовую личность», несмотря на иронию, которой порой сопровождалось изображение героя. Особое внимание уделил Гончаров образам Ольги и Татьяны. В них он видел два типа русской женщины: «Один — безусловное, пассивное выражение эпохи, тип, отливающийся, как воск, в готовую, господствующую форму. Другой — с инстинктами самосознания, самобытности, самодеятельности... Пушкинские Татьяна и Ольга как нельзя более отвечали своему моменту».43

Более сложными оказались отношения к традициям Белинского в оценке пушкинского романа со стороны Достоевского. В своей статье «Книжность и грамотность» (1861) Достоевский непосредственно перекликался с Белинским, утверждая, что в типе Онегина, типе историческом, выразилась русская жизнь той эпохи. Отзвуком тезиса Белинского о том, что роман явился для русского общества актом сознания, являются и следующие

428

слова Достоевского: «Онегин именно принадлежит к той эпохе нашей исторической жизни, когда чуть не впервые начинается наше томительное сознание и наше томительное недоумение вследствие этого сознания при взгляде кругом. К этой эпохе относится и явление Пушкина, и потому-то он первый и заговорил самостоятельным и сознательным русским языком... Скептицизм Онегина в самом начале своем носил в себе что-то трагическое и отзывался иногда злобной иронией. В Онегине в первый раз русский человек с горечью сознает или по крайней мере начинает чувствовать, что на свете ему нечего делать».44

Близок Белинскому Достоевский и тогда, когда он говорит об Онегине как о человеке, который не знал выхода из противоречий жизни и поэтому представляет собой тип трагический: «Онегин страдает еще только тем, что не знает, что делать, не знает даже, что уважать, хотя твердо уверен, что есть что-то, которое надо уважать и любить». Наконец, к формуле Белинского (Онегин — «страдающий эгоист») восходит и следующее утверждение Достоевского: «Он становится эгоистом и между тем смеется над собой, что даже и эгоистом быть не умеет. О, если б он был настоящим эгоистом, он бы успокоился!».45

Однако в своей речи о Пушкине, произнесенной 8 июня 1880 года, Достоевский решительно изменил свою трактовку романа. Теперь Онегин для него неприемлем как тип, который носит в себе зерна протеста, «гордого человека», противостоящего «смиренному» идеалу Татьяны. Достоевский осуждает Онегина как человека, хотя и бесспорно умного и бесспорно искреннего, но носящего в себе черты, органически чуждые «народной почве» и самим своим существом неспособного в какой-то мере претендовать на сочувствие народа.46

Реакционный смысл этой трактовки образов Онегина и Татьяны был вскрыт Г. И. Успенским, который оценил ее как «проповедь тупого, подневольного, грубого жертвоприношения», т. е. преуменьшения великих ценностей русской литературы и общественной мысли в угоду предвзятой консервативной идее.47

Реакционная фальсификация содержания пушкинского романа нашла свое выражение в псевдоакадемических трудах, появившихся в конце XIX — начале XX века.

К. Ф. Головин (Орловский) в книге «Русский роман и русское общество» (два издания — 1897 и 1904 годов) пытается опровергнуть тезис Белинского об Онегине как родоначальнике скептически относившихся к общественному укладу героев русской романистики. В произведениях Пушкина, как утверждает Головин, нет и речи о разрыве с современным обществом, о потере героем цели жизни как результате общественных условий.

Другой реакционный литературовед, А. Незеленов, оценивает переход поэта от романтизма к реализму в «Онегине» как отказ от мятежных упований юности и обращение к новой жизни, в которую поэта умчал... присланный Николаем I в Михайловское фельдъегерь.48

В буржуазно-дворянской критике конца XIX — начала XX века преобладали суждения о романе, связанные преимущественно с декадентством и символизмом. Такова, например, статья Н. Минского «Заветы Пушкина»,

429

где личность и поступки Онегина препарируются в духе философии разрушения личности.49 Д. Мережковский следовал несколько модифицированным взглядам Достоевского, подновленным философией символизма.50

В академической науке не было существенных завоеваний при истолковании пушкинского романа. Историко-культурная школа рассматривала пушкинский роман лишь как иллюстрацию к тем или иным явлениям жизни его времени, без какого-либо проникновения в идейную и художественную структуру произведения. Так, В. В. Сиповский в работе «Онегин, Татьяна и Ленский»,51 следуя именно такой методологии, осветил образ Онегина лишь как повторение некоторых черт современников, а образ Татьяны превратил в сумму литературных влияний. Не было крупных результатов в изучении романа и у представителя так называемого психологического литературоведения Д. Н. Овсянико-Куликовского. В «Истории русской интеллигенции» (1908) он стремился проанализировать образ Онегина с точки зрения психики «лишнего» человека. При этом он считал, что «лишнего» человека создают совместные действия двух факторов — «плохая психическая организация человека, наследственная или благоприобретенная (включая также и психопатологическую сторону)», а также «моральный разлад между личностью и средой». Хотя в работе Овсянико-Куликовского имеются отдельные верные наблюдения, однако внести что-либо принципиально новое в оценку романа он не смог.52 Еще менее удачной явилась принадлежащая ему же оценка «Онегина» в вышедшей в издательстве «Мир» (1916) «Истории русской литературы». Здесь роману посвящено лишь несколько в общем бессодержательных страниц.

Среди немногих, в общем, работ об «Онегине» этого времени следует отметить статью историка В. О. Ключевского «„Онегин“ и его предки» (1887). Статья интересна попыткой реконструировать своеобразную генеалогию Онегина в прошлом. Однако никак не согласуется с пушкинской трактовкой образа героя заявление Ключевского о том, что «Онегин это не столько тип, сколько гримаса, не столько характер, сколько поза, и притом чрезвычайно неловкая и фальшивая».53

Значительное количество заметок и статей о пушкинском романе предреволюционное пушкиноведение посвятило различного рода литературным параллелям, мелочам, комментированию часто несущественных деталей. Общий кризис старого пушкиноведения сказался и в отходе от тех проблем изучения «Евгения Онегина», которые были поставлены классической русской критикой.

3

В послеоктябрьском пушкиноведении при исследовании «Евгения Онегина» основное внимание было уделено разработке проблем, выдвинутых Белинским. Вместе с тем появились и новые проблемы, связанные с выяснением общественного и историко-литературного значения романа и его роли в новую эпоху.

Возможности углубленного изучения романа во многом опирались на исследования истории его создания, на установление исправного текста,

430

на анализ рукописей. Эта работа, которая велась рядом пушкинистов, нашла свое завершение в 6 томе полного собрания сочинений Пушкина (издан в 1937 году). Здесь впервые был опубликован полный свод всех вариантов романа.

Среди вопросов истории создания романа большое внимание пушкинистов привлекла десятая глава «Евгения Онегина». Текст этой главы был опубликован в XIII выпуске издания «Пушкин и его современники» (1913) вместе со статьей П. О. Морозова, содержавшей открытие ключа к шифру (об истории расшифровки десятой главы говорится в разделе «Текстология»). Хотя вопрос о прочтении текста отрывков десятой главы и их расположении в основном можно считать решенным, тем не менее споры вокруг отдельных моментов их реконструкции до сих пор продолжаются.

Б. В. Томашевскому принадлежит исследование о десятой главе,54 где даны история вопроса и обоснование решений в расшифровке главы, которых придерживался Томашевский.

Проблеме соотнесения десятой главы с подлинными историческими событиями декабристского времени посвящена работа С. Я. Гессена.55 В последние годы эта тема затрагивалась в некоторых статьях А. И. Гербстмана. В первой из этих статей — «„Евгений Онегин“ и „Зеленая книга“» — утверждается, что уже в первой главе романа герой разрывает со светским обществом под влиянием идей Союза Благоденствия. Эта трактовка вопроса вряд ли может быть принята. Сомнение вызывает и гипотеза того же автора о судьбе десятой главы «Евгения Онегина».56 Автор обратил внимание на то, что в Пушкинском доме, в архиве Аксакова, хранится конверт, на котором А. О. Смирнова сделала пометку, что в нем Николай I передал ей для возвращения Пушкину главу «Евгения Онегина» (в записке Смирновой эта глава именуется десятой). Гербстман высказывает предположение, что Пушкин передал Николаю десятую главу, чтобы выяснить возможность опубликования «декабристского» окончания романа. Более вероятной является гипотеза А. И. Гербстмана о возможности двух сюжетных планов романа: одного — основанного на стремлении героев выйти из одиночества, но не знающих выхода, и второго — где намечается выход из одиночества в декабризм.57

До сих пор продолжают высказываться различные точки зрения на эволюцию замысла романа.58

Следует отметить, что за последние годы в изучении десятой главы намечается увлечение необоснованными гипотезами. Разумеется, гипотезы

431

необходимы в литературоведении, как и во всякой науке, однако они должны все же опираться на истолкование пусть неполных, но реальных данных; тем более совершенно недопустимы такие явления, как публикация проф. И. В. Гуторовым явной литературной фальсификации под видом «полного текста» десятой главы «Евгения Онегина».59

Из вопросов, связанных с историей создания романа, заслуживает несомненного внимания и дальнейшей разработки замысел «Путешествия Онегина».

Предположение о том, что путешествие идейно готовило Онегина к сближению с декабризмом, было высказано П. А. Поповым,60 комментировавшим письмо П. А. Катенина к П. В. Анненкову от 24 апреля 1853 года о нецензурности (с точки зрения политической) восьмой главы. Интерпретация важной роли путешествия в идейной эволюции Онегина на пути к декабризму, которая дана в книге Б. С. Мейлаха «А. С. Пушкин. Очерк жизни и творчества»,61 вызвала возражение И. М. Дегтеревского, исходившего из традиционного представления о том, что характер Онегина статичен. По мнению Дегтеревского, в «Путешествии» Пушкин «разоблачал» Онегина и даже «хотел посмеяться над ним».62 История создания романа этому заключению противоречит. Введение «Путешествия» в роман безусловно расширило бы представление об облике Онегина, так как окончательный итог оценки героя был бы результатом не только впечатлений от новой встречи с Татьяной, но и его наблюдений над разными сторонами русской жизни во время странствий, когда он увидел «Святую Русь: ее поля, Селенья, грады и моря», «Новгород великий», некогда мятежные площади, возрождавшие в памяти картины героического прошлого. В черновой рукописи упоминается, что Онегин видит «мятежный Волхов». Среди теней «прошлых поколений» отмечен образ вольнолюбимого Вадима. Из сохранившихся черновых рукописей трудно заключить, в какой степени тронули Онегина все эти впечатления. И все же именно в путешествии по России впервые был нарушен равнодушный скептицизм Онегина.63

Значительная работа проделана советским пушкиноведением и по комментированию романа. Это нашло выражение и в примечаниях к собраниям сочинений, и к отдельным изданиям романа,64 и особенно в книге Н. Л. Бродского «Евгений Онегин»,65 выдержавшей четыре издания. Однако

432

задачи комментирования этого произведения нельзя считать окончательно выполненными. При всей ценности работы Бродского в ней заметна неравномерность внимания к тем или иным сторонам пушкинского романа. Наименее удачными являются здесь страницы книги, связанные с комментированием пушкинской лексики (особенно в свете недавно завершенного «Словаря языка Пушкина»).

Особенно интенсивным было изучение в советские годы идейного содержания и художественных особенностей романа. Этой теме посвящены главы в общих монографиях и частные исследования.

В первые послеоктябрьские годы в оценках романа сказывались методологические шатания, свойственные литературоведению в целом и прежде всего вульгарной социологии. Отсюда акцент на «дворянской» обусловленности характеров героев. С другой стороны, были и попытки искусственного «подтягивания» романа к современности. Так, например, желая доказать, что Татьяна жила также и общественными интересами, авторы некоторых учебников придавали исключительное значение мимолетному упоминанию в романе о том, что героиня «бедным помогала». Но и в те годы в работах ряда виднейших критиков и литературоведов, и прежде всего А. В. Луначарского, была дана критика подобного рода вульгаризации. Основной линией исследования пушкинского романа было раскрытие его громадного основополагающего значения в истории новой русской литературы и общественной мысли, его идейной широты, новаторских эстетических принципов.

Одной из первых работ такого рода явилась статья А. Цейтлина «„Евгений Онегин“ и русская литература».66 В центре внимания здесь освещение идейного содержания романа в тесной связи с его формой и реалистическим методом. Исследователь ставит здесь вопросы творческой истории, структуры произведения, взаимоотношений в нем эпических и лирических элементов. Подробно прослеживается традиция романа в последующей русской литературе.

Вторая работа А. Г. Цейтлина — «Из истории русского общественно-психологического романа» — ставит своей задачей осветить новаторский характер произведения.67 Здесь интересны наблюдения и выводы автора о противоречивости процесса развития образов романа, о их типологизме, об особенностях реалистического метода, о принципах социально-психологического анализа действий героев.

Узловым проблемам изучения развития пушкинского метода посвящена также работа Г. Поспелова «„Евгений Онегин“ как реалистический роман».68 Здесь «Онегин» освещается как этап творческой эволюции поэта в целом. Ценной является постановка вопроса о гражданском звучании романа. Так же как и в жизни, люди, подобные героям романа, по мнению исследователя, выражают свою оппозиционность не столько в оппозиционной романтике и непосредственной революционной борьбе, сколько в идейных исканиях и скептическом отрицании всего, что связано с официальным миром.

«Евгению Онегину» посвящена особая глава раздела «Пушкин» в VI томе академической «Истории русской литературы» (1953). Отражение в творческой истории романа эволюции самого Пушкина, а также изменений в русской действительности, своеобразие композиции, метод раскрытия противоречий героев, идейно-общественное значение романа — таковы рассматриваемые здесь вопросы. При этом выделена характеристика Онегина, как человека 20-х годов XIX века, в важнейший период

433

русской жизни, обусловленный глубокими историческими закономерностями.

В монографии Б. В. Томашевского «Пушкин»69 освещается лишь начало работы над романом и содержатся отдельные наблюдения над стилем и жанром.

Для ряда исследований, вышедших в свет в 50-е годы, характерно сочетание широкого плана теоретического осмысления творческого пути Пушкина с конкретным анализом идейно-художественной структуры романа. В книге Г. А. Гуковского «Пушкин и проблемы реалистического стиля»70 роман Пушкина рассматривается как выражение объективной закономерности рождения реализма. Именно потому глава, посвященная «Онегину», является центральной в книге. Исследователь доказывает, что Пушкин применил в своем романе метод, к которому он пришел в лирике и в трагедии «Борис Годунов». В период работы над романом характер для Пушкина — результат объективных обстоятельств жизни. Пушкин понимает отныне человека не как метафизическую сущность, а как историко-национальное явление. Понятия среды и типа являются для Гуковского исходными в анализе пушкинского реализма в целом и «Онегина» в частности. На этой основе анализируются характеры Онегина, Ленского и Татьяны.

Аргументированный анализ Г. А. Гуковским пушкинского романа содержит и ряд дискуссионных положений. Так, например, точка зрения автора, считающего, что в итоге Онегин совершенно изменился, стал «на один уровень» с Татьяной, «понял Татьяну в ее глубокой, народной сущности», представляется недоказанной. Точно так же нет оснований и для заключения о совершившемся политическом возрождении Онегина.71 Спорны и другие положения Гуковского, в частности его утверждение о том, что даже если Ленский пойдет по пути героического романтизма, он только «исполнит» свою жизнь «отравой . . Или, в воздание его героического стремления дать счастье людям, его повесят... Все тщетно. Романтические порывы не принесут блага людям, — так говорит Пушкин».72 Нам представляется такая трактовка возможного пути Ленского и отношения Пушкина к нему необоснованной. Она опровергается как материалами, характеризующими процесс работы Пушкина над образом Ленского, так и отношением Пушкина к декабристскому романтизму, в котором многое (в особенности пафос «героического стремления») осталось навсегда ему близким.

Д. Е. Тамарченко в работе «Роман в стихах А. С. Пушкина»73 справедливо подчеркивает, что политическое содержание романа выражено в его целостном замысле, а не только сконцентрировано в отдельных, вытравленных или уничтоженных поэтом строфах. Вместе с тем Д. Е. Тамарченко возражает против утверждения Г. А. Гуковского о том, что Онегин к концу романа политически возродился, и считает, что «это утверждение не аргументированный вывод из анализа романа, а предвзятый тезис исследователя».74 Однако Д. Е. Тамарченко в этой полемике не удержался от другой крайности и дошел до полного отрицания эволюции Онегина. Среди монографий, где пушкинскому роману посвящено особое внимание, нужно назвать также книгу А. Л. Слонимского «Мастерство Пушкина».

434

Здесь содержится немало верных и интересных наблюдений над образной тканью романа, его стилем и языком, сочетанием эпического повествования с субъективно-лирической основой. Свежо прокомментирована связь образа Татьяны с «женскими мотивами» в русском фольклоре.75

Усиление интереса к художественной форме «Евгения Онегина» сказывается и в книге Д. Благого «Мастерство Пушкина», где специальная глава посвящена композиции романа.76

В монографии Б. С. Мейлаха «Пушкин и его эпоха» роман рассматривается в связи с проблемами эстетического идеала и художественной системы Пушкина, его реализма и народности на фоне его общего стремления воссоздать в своем творчестве образы современных героев. Здесь же автор затрагивает ряд спорных вопросов (в частности, о функции «Путешествия» Онегина), требующих дальнейшей разработки.77

Специальному анализу подвергались в пушкиноведении вопросы стиля и языка романа. В работе Л. Гроссмана «Онегинская строфа» анализируются характерные особенности пушкинской строфы, ее стилистика, ритмика, специфика рифмовки.78 «Онегинской строфе» как стихотворной форме, возникшей вместе с замыслом романа, соотношению идейного содержания романа и его стиха посвящена статья Г. О. Винокура «Слово и стих в „Евгении Онегине“».79 Большое внимание уделено национально-реалистическому стилю «Евгения Онегина», его особенностям и своеобразию, созданию поэтом новой системы выразительности в книге В. В. Виноградова «Стиль Пушкина».80

Общая тенденция пушкиноведения к изучению романа с точки зрения художественной системы Пушкина и его метода сказывается в ряде других исследований и статей последнего времени.81

В коллективном труде «История русского романа» «Евгений Онегин» рассматривается в двух планах — его новаторской роли в истории романа и его идейных и художественных особенностей.82 Основное внимание здесь уделено новаторским принципам реалистического метода — специфическим приемам типизации действительности, полемической направленности всей художественной системы романа против разнообразных догматических и идеализирующих способов изображения. На основе методологического положения о единстве художественного метода и эстетического идеала анализируются новые решения в романе проблемы «герой и среда», композиции романа, принципа «многосторонности» — диалектического развития характера. Народность романа освещается здесь как критерий, мера идейной и эстетической оценки изображаемого. В качестве открытия Пушкина в обрисовке героев отмечено изображение потенциальных качеств их характера.

Сложность проблематики романа продолжает вызывать все новые и новые работы, в которых подытоживаются достижения пушкиноведения и содержатся новые соображения, пересматриваются те или иные вопросы, связанные с его замыслом, с трактовкой сюжета и отдельных героев.

435

Одним из предметов спора вокруг романа в самое последнее время стал вопрос о сущности образов Онегина и Татьяны в связи с трагическим финалом их судьбы. Казалось бы, что в свете итогов изучения романа советским пушкиноведением стала ясна ошибочность сведения его смысла к «суду Татьяны над Онегиным». Однако, как справедливо отмечает Г. П. Макогоненко,83 в научной и учебной литературе такие узкие трактовки еще не редкость. Но и противники этих трактовок впадают в противоположную крайность, доводя эволюцию возрождающегося к новой жизни Онегина дальше тех пределов, которые заключены в самом пушкинском романе. Так, и в интересной работе Г. П. Макогоненко наряду с верными наблюдениями и критикой упрощений утверждается: «Преображенный Онегин начинал понимать и ощущать связи человека с обществом, историей и народом».84 Но, как отмечалось ранее в литературе, хотя характер Онегина стал изменяться, для подобных, столь далеко идущих выводов общеизвестный текст романа оснований не дает. Исследователь же, представляя Онегина последних лет новым человеком, преодолевшим индивидуализм, приблизившимся к декабристскому идеалу личности и ставшим вровень с Татьяной, объясняет ее неверие Онегину тем, что под влиянием светского общества она утратила веру в людей.85 Но ведь в тексте романа нет ничего, что дало бы основание Татьяне (а не исследователям романа!) решить, что он стал совершенно новым человеком (да еще декабристского склада). Хотя она продолжает любить его, но то, что ей известно о нем (холодно-резонерский ответ на ее письмо, флирт с Ольгой, убийство Ленского, затем посещение дома Онегина, зародившее в ней столько сомнений в любимом человеке), достаточно мотивирует нелегкое для нее самой отношение к его запоздалой любви. Он для нее теперь не тот герой, которому она когда-то писала свое полное веры письмо (впрочем, и тогда ведь у нее возникал вопрос:

Кто  ты,  мой  ангел  ли  хранитель,
Или  коварный  искуситель...).

Достаточно сравнить оба письма — Татьяны и Онегина, — чтобы увидеть в первом раскрытие своего мира, своих исканий («Никто меня не понимает...»), исповедь юной души, а во втором — лишь объяснение влюбленного, пусть пылкое, искреннее, но лишенное понимания духовного мира женщины, которой оно написано. И когда Татьяна, признавая «сердце и ум» Онегина, видит, что для него не исключена привлекательность «соблазнительной чести» в свете, то в этом проявляется зрелость ее сознания: «Татьяна видит в Онегине то, в чем он сам себе не отдает отчета; уже одна эта психологическая ситуация была огромным завоеванием русского реалистического романа».86

Мы остановились на этом вопросе не для того, чтобы предложить окончательное решение в еще продолжающемся споре, а чтобы предупредить против односторонности. Следует также отметить, что в последние годы в некоторых работах встречается все чаще при анализе романа своеобразная подмена эволюции его сюжета (каким он является в окончательном тексте) — эволюцией замысла в ходе создания романа, восстанавливаемого по рукописям, во многом весьма предположительно и гипотетически. Иногда на этом основании делаются предложения даже искусственной «реконструкции» тех или иных текстов. Так, в интересной рядом наблюдений статье И. Дьяконова «О восьмой, девятой и десятой главах „Евгения Онегина“» предлагается: «Вместо фактически несуществовавшей

436

«X главы» следовало бы публиковать сводку рукописных материалов по VIII главе («Путешествию»), включая как все сохранившиеся в последней чистовой рукописи незашифрованные строфы, так и реконструкцию примыкающих к ним «декабристских строф».87 Но от такого рода произвольных «реконструкций» пушкиноведение давно отказалось.

———

В богатой исследовательской литературе о «Евгении Онегине» поставлены и освещены важнейшие проблемы его сложнейшей творческой истории, художественного метода, общественно-исторического и литературного значения. При всем этом остается широкое поле для дальнейших исследований, уточнений, пересмотра. Развитие науки вызывает новые решения старых вопросов и новые аспекты изучения. К тому же в большинстве работ роман трактован чисто социологически, без внимательного проникновения в структуру произведения, в котором все его элементы подчинены громадной общественно-значимой идее и ее эстетически совершенному выражению. Только еще начато, по существу, определение места и своеобразия пушкинского романа, его художественой системы в литературном процессе, в развитии русского национального и мирового реалистического романа. До сих пор не имеется удовлетворительного ответа на вопрос, какими закономерностями, общелитературными и индивидуальными, обусловлен самый жанр «Евгения Онегина» — романа в стихах. Своеобразие жанра станет яснее, по-видимому, при широком сравнительном изучении романа Пушкина с другими его же произведениями, с памятниками мировой литературы, и в частности с творчеством Байрона (при этом, разумеется, следует избегать как глубоко ошибочной традиции, сводившей жанр «Евгения Онегина» к влиянию Байрона, так и зачеркивания этой проблемы, указанной самим Пушкиным, — см. VI, 638). Новых углубленных разысканий и комментирования требует общепринятый тезис о непосредственной связи эволюции замысла романа с различными фазами общественной жизни России, декабристского освободительного движения и духовной биографии поэта. В особенности спорными остаются трактовки финала романа и десятой главы. Прояснению связанных с ними вопросов несомненно мешает, как мы упоминали, то обстоятельство, что ряд исследователей не делает различия между сохранившимися в рукописях вариантами замысла и «последней волей» автора — окончательным текстом. Особого внимания заслуживают творческий метод романа, его стиль, стих и язык. Дальнейшее изучение художественной формы романа требует внимательного учета дискуссий о реализме русской мировой литературы, которые ведутся в нашем литературоведении в течение последних лет.

Очевидна необходимость создания капитальной монографии о «Евгении Онегине», синтезирующей достижения пушкиноведения, а также обстоятельных исследований, посвященных отдельным, наименее освещенным проблемам этого величайшего памятника русской и мировой литературы.