85

ГЛАВА ПЯТАЯ

90-е годы — начало XX века

К концу XIX — началу XX века изучение и критическая интерпретация Пушкина вступают в новый этап своего развития, отмеченный непреодолимыми для буржуазной науки и критики противоречиями. Начало эпохи империализма, приближение демократической революции, новый период освободительного движения — период пролетарской революционности — вызвали небывалую ранее поляризацию сил и непосредственно в общественно-политической борьбе, и в литературе, и в науке. Переломный характер эпохи так или иначе сказался на всех сторонах культурной жизни, и в частности в литературной критике и литературоведении. Приобретают особую остроту вопросы, связанные с обсуждением и разработкой живых традиций русской национальной культуры и литературы, нашедших выражение в творчестве Пушкина как одного из ее основоположников. Однако решить их было невозможно на старых путях: для этого была необходима научная методология, основанная на постижении объективных исторических закономерностей. Такой методологией не обладала ни буржуазно-либеральная, ни декадентско-символистская критика, противопоставлявшая традициям Белинского либо уход от крупных теоретических и историко-литературных проблем, либо утонченный субъективизм оценок. Не обладало ею и академическое литературоведение: все, что было создано в этот период ценного, вступает в конфликт с его установками, разрывает с ними и однако не поднимается не только до уровня обобщений, свойственного классической русской критике XIX века, но и до масштаба таких пушкинистов, как П. В. Анненков. Хотя в 1890—1900-х годах круг лиц, обращающихся к изучению Пушкина, резко расширяется, между количеством и качеством посвященных ему работ наблюдается резкий разрыв. Общий кризис буржуазной науки о литературе сказался даже на деятельности наиболее видных пушкинистов этого времени. К историческому выходу из него могла привести только перестройка пушкиноведения на основе иной, марксистской методологии, осуществившаяся после Октября.

Проблема оценки Пушкина русским обществом конца XIX — начала XX века предполагает два аспекта изучения.1 Первый из них связан

86

с изучением путей и особенностей развития научно-критической мысли о Пушкине в их обусловленности общественно-литературной жизнью эпохи, второй — с вопросом о месте Пушкина в литературно-эстетическом сознании этой поры.

1

До второй половины 80-х годов общая оценка Пушкина определялась по преимуществу писателями и критиками, а кадры профессиональных пушкинистов были немногочисленны. В 90-е же годы к изучению Пушкина обращаются университетские и академические ученые. Разные литературно-критические и научные школы и группировки по-своему осмысляют его значение в русской литературе, раскрывают в своих суждениях о поэте различные грани его творчества, демонстрируя при этом свои излюбленные методологические приемы.

80-е годы стали в России периодом интенсивного развития литературной науки. В ней возникает ряд научно-методологических направлений, различающихся по взглядам на задачи, приемы и первоочередные аспекты изучения литературы. С 90-х годов их методы начинают проникать и в пушкиноведение. На этой основе складываются и развиваются отдельные направления в науке о Пушкине. По мере развития методов исследования и накопления фактического материала синтетические характеристики литературных явлений, исследования обобщающего характера уступают место разработке частных проблем. В пушкиноведении это выразилось в углубленном изучении отдельных вопросов жизни и творчества поэта, дававшем материал для аналитического пересмотра и уточнения общих, часто противоречивых положений, выдвинутых критикой предшествующего периода. Но эта специализация, необходимая для дальнейшего развития науки, имела и свои отрицательные стороны. Принципиальный отказ от синтетического изучения, преобладание индуктивных методов исследования ведут к такому сужению специализации, при котором ученый теряет из виду смежные области и аспекты изучения, отрывая нередко биографию поэта от его творчества, исследование вопросов психологии творчества от его историко-литературной проблематики и т. п.

Сдвиги, которыми отмечено общее развитие литературной науки, были восприняты академическим и университетским пушкиноведением. Этому способствовали внутренние процессы, характеризующие науку о Пушкине с конца 80-х годов. С угасанием живого предания о Пушкине оно могло быть восполнено лишь историческим изучением. В связи с этим возрастает значение документов, связанных с жизнью и творчеством поэта, с его эпохой, расширяется собирательская деятельность, участники которой ставят своей целью создание основы для более широких изучений, считая их вместе с тем делом будущего. Расширяются и возможности публикации новых материалов, так как по мере отдаления пушкинской эпохи отпадает ряд соображений политического и этического характера, которые ограничивали, например, публикаторскую деятельность П. В. Анненкова.

Передача в Румянцевский музей пушкинского рукописного фонда, осуществленная наследниками поэта между 1880 и 1887 годами, и прекращение в 1887 году права собственности на произведения Пушкина вызывают оживление в деле издания его сочинений. В связи с этим с особенной остротой встает вопрос о пушкинских текстах и об их комментировании. Так возникают предпосылки для создания кадров

87

профессионального пушкиноведения, — процесс, развернувшийся уже в 1900-е годы.

Однако развитие науки о Пушкине в конце XIX — начале XX века нельзя рассматривать как замкнутый процесс, ограниченный рамками пушкиноведения в собственном смысле слова. Ряд аспектов в изучении поэта разрабатывается в этот период в историко-литературных исследованиях более широкой проблематики. В то же время Пушкин продолжает привлекать внимание представителей русской литературы и искусства, и если академическую науку (в лице ее лучших представителей) занимают преимущественно проблемы, связанные с биографией Пушкина и изучением его эпохи, то писателей и критику этой поры интересует в первую очередь творческое наследие поэта, его место в развитии русской культуры, его связь с современным литературным развитием. В силу особенностей этого развития для участников литературного процесса становится возможным различение таких граней пушкинского творчества и выдвижение в связи с этим таких проблем его изучения, которые не всегда могли быть поставлены университетской и академической наукой того времени.

Одна из основных особенностей, характеризующих судьбы пушкинского наследия в XIX веке, состоит в том, что в переломные моменты русской истории, связанные с усилением общественной борьбы, оно неизменно оказывалось предметом ожесточенных споров и разногласий в критике. Так было в 60-е годы, так стало в конце 90-х годов и особенно в 1900-е годы, когда в борьбе вокруг Пушкина вновь сталкиваются представители всех ведущих общественных группировок. Предыдущий период, с конца 80-х до второй половины 90-х годов, не оставил яркого следа в истории общественно-литературной борьбы вокруг Пушкина. В эти годы общественный интерес к пушкинскому наследию значительно ослабевает, зато оно получает официальное признание. Произведения Пушкина прочно входят в гимназические и школьные программы; выходят собрания сочинений Пушкина и отдельные издания его произведений, предназначенные для семьи и школы; появляется ряд популярных статей и очерков о поэте. С 1890 года в Петербургском историко-филологическом институте И. Н. Жданов читает первый специальный курс, посвященный Пушкину;2 в 1898 году с таким курсом выступает А. И. Кирпичников в Московском университете. Однако обобщающих литературно-критических характеристик, которые по силе воздействия на общество можно было бы сопоставить с речами Ф. М. Достоевского и И. С. Тургенева на пушкинских торжествах 1880 года, в эти годы не появляется. В то же время оригинальные научные труды о Пушкине3 остаются (особенно в первой половине 1890-х годов) разрозненными и малочисленными.

Новое оживление в области научной и литературно-общественной мысли о Пушкине, новые споры вокруг оценки его наследия начинаются лишь со второй половины 1890-х годов и связаны с подготовкой к юбилею 1899 года и с первыми выступлениями символистской критики.

Пушкинские торжества 1899 года проходили в иной атмосфере, имели иное общественное и культурно-историческое содержание, чем празднества 1880 года. Это было ясно уже их участникам и современникам.4 В юбилее

88

не принял участия ни один из крупных современных писателей. Подготовка к празднествам и сами празднества проходили при поддержке и по указаниям властей, что сообщило им официальный характер. Представители правящих кругов и деятели православной церкви стремились своими речами утвердить в сознании слушателей фальсифицированный образ Пушкина — монархиста и христианина. Помимо обновления и усиления реакционных тенденций в борьбе вокруг оценки пушкинского творчества, юбилей отразил и другую характерную для общественной ситуации конца XIX века черту — снижение уровня либеральной и народнической мысли. В своих юбилейных речах и выступлениях представители либерально-народнических кругов не смогли противопоставить реакционному истолкованию Пушкина убедительной, исторически достоверной и общественно действенной трактовки жизни и творчества поэта. Даже П. Ф. Якубович, бывший выразителем наиболее активных, революционно-народнических настроений, характеризуя общественное содержание творчества Пушкина, писал, что поэту «менее всего была свойственна поэзия борьбы и политических страстей», видел в нем прежде всего «певца гуманной красоты».5 Подобная расплывчатость и неопределенность в характеристике основного содержания пушкинской поэзии, его внеисторическая трактовка стали в дни юбилея 1899 года характерными для большинства выступлений, исходивших из прогрессивных кругов.

Как уже отмечалось в советском пушкиноведении, единственным серьезным исключением на фоне общих характеристик творчества поэта, в центре которых стоял «урезанный и подделанный Пушкин»,6 явились в дни юбилея речи В. Е. Якушкина и Александра Н. Веселовского.

Речь В. Е. Якушкина «Общественные взгляды Пушкина» стала одним из наиболее ярких научных и общественных событий юбилея. Основной пафос этой речи — в борьбе против официально признанной концепции жизни и творчества поэта.7 Якушкин намечает здесь пути конкретно исторического изучения ряда узловых моментов в развитии общественных взглядов Пушкина. Опираясь на изучение вопроса об истоках, формировавших мировоззрение юноши Пушкина, Якушкин вскрывает его глубокие связи с освободительным движением 1820-х годов. Гражданскую позицию Пушкина в 1830-е годы он характеризует как верность декабристским идеалам при изменении взгляда на средства проведения их в жизнь и полемизирует с многочисленными сторонниками версии об измене поэта идеям 20-х годов, раскрывая исторические истоки ее возникновения.

89

«Великую общественную заслугу Пушкина» Якушкин видит в том, что «благодаря ему, идеи 20-х годов нашли легче доступ к молодому поколению 30-х годов».8

Другим замечательным явлением пушкинской юбилейной литературы 1899 года была речь академика А. Н. Веселовского.9 Написанная в скромном жанре литературного портрета, она по своей форме стоит особняком среди работ Веселовского и вместе с тем органически связана с историко-литературной и теоретической проблематикой его исследований. Исходная методологическая посылка речи — положение о том, что пафос истинного национального художника есть пафос общественный.10 Отталкиваясь от мысли Гоголя о Пушкине — «великом русском национальном поэте», Веселовский видит главное содержание этой формулы в том, что в творчестве Пушкина впервые в истории русской культуры гармонически объединились литература и общественная мысль. В соответствии с этим в речи выдвигается вопрос об общественном подъеме 1810—1820-х годов как источнике творческого пафоса Пушкина и об общественной позиции Пушкина в 1830-е годы, которую Веселовский расценивает как позицию верности юношескому идеалу поэта-гражданина.11

Несмотря на официозный характер пушкинского юбилея 1899 года, он стал в то же время отражением ряда новых тенденций в развитии пушкиноведения.

В отличие от торжеств 1880 года, которые проходили в Москве, юбилей 1899 года широко отмечался по всей России: в юбилейные торжества оказался вовлеченным большой отряд представителей университетской и академической науки. Это было новым и необычным явлением.

Другая характерная тенденция науки 1890—1900-х годов, сказавшаяся в пушкинской юбилейной литературе, — это увеличение числа работ, посвященных частным вопросам жизни и творчества поэта.

Наука о Пушкине (в лице ее академических представителей) отказывается в эти годы от задачи общего — художественно-эстетического, социологического или историко-литературного — истолкования поэта. В области подобной оценки XIX век накопил множество противоречивых суждений. В ходе критического анализа этих суждений исследователь, стоящий на грани XX века, приходит к выводу о том, что создание синтетических трудов о Пушкине невозможно при старых методах работы и на основе уже известных материалов. Так, В. В. Сиповский в том же юбилейном обзоре пишет: «Чтобы сколько-нибудь приблизиться к пониманию Пушкина, нужны нам не общие очерки биографии поэта..., а необходим целый ряд подготовительных работ. Необходимо прежде всего детальное изучение пушкинского вопроса».12 Академическое пушкиноведение этого времени и сосредоточивает свое внимание в основном на собирании новых материалов и тщательной, документально-критической разработке

90

частных сторон биографии и творчества поэта. Несмотря на эмпирический характер изучений такого рода, они — в условиях 1890—1900-х годов — стали необходимым этапом, подготовившим дальнейший рост науки о Пушкине.

Постепенное накопление новых аспектов в разработке отдельных сторон жизни и творчества Пушкина, с одной стороны, постоянное привлечение новых документальных материалов, с другой, приводят к закономерному обособлению целых областей изучения поэта, которые впоследствии нередко приобретают характер специальных научных направлений внутри пушкиноведения. Таковы темы «Пушкин и литература XVIII века», «Пушкин и русское общество его времени», «Общественные взгляды Пушкина», «Пушкин-историк», «Пушкин-критик», «Пушкин и народное творчество», «Пушкин и западноевропейская литература», «Язык Пушкина», «Пушкин и его современники», «Пушкин и русское искусство последующего периода» и др. Эти темы, не говоря уже о других, более частных вопросах, стали в литературе 1899 года предметом специальных статей, намечая тем самым конкретные вопросы жизни и творчества Пушкина, которые нуждались в углубленной научной разработке.

Важное значение для судеб пушкиноведения имел и ряд научно-организационных мероприятий, приуроченных к юбилею.

При Втором отделении Академии наук был учрежден Разряд изящной словесности (в составе шести академиков) и создан специальный пушкинский фонд для издания произведений русских классиков и научных трудов Отделения. К юбилею был приурочен выход первого тома академического издания сочинений Пушкина под редакцией Л. Н. Майкова. После смерти Майкова для продолжения этого издания была образована комиссия, приступившая к работе в октябре 1900 года, — первое организационное объединение пушкинистов. С 1903 года начал выходить печатный орган комиссии — «Пушкин и его современники», где публиковались документы, биографические и историки-литературные разыскания о Пушкине и его эпохе. За время с 1903 по 1916 год вышли 27 выпусков этого издания, продолжавшегося и в советские годы. Академическое собрание сочинений и в особенности сборники «Пушкин и его современники» (при всем эмпиризме и мелочности большинства материалов) способствовали объединению научных сил вокруг изучения Пушкина. В ознаменование юбилея при Александровском Лицее было создано Лицейское пушкинское общество, а в Москве при Обществе любителей российской словесности — специальная пушкинская комиссия.

Эти научно-организационные мероприятия подготовили основание Пушкинского дома Академии наук (1905), в котором постепенно начали собираться ценнейшие пушкинские рукописные и музейные материалы и который стал центром пушкиноведческих исследований.

В 1900—1910-х годах пушкиноведение оформляется в специальную научную дисциплину со своими задачами и методами исследования, со своими постоянными (хотя и немногочисленными) исследовательскими кадрами. Особую роль в организации пушкиноведческих исследований, в разработке их целей и методов сыграл Б. Л. Модзалевский (1874—1928).13 Крупнейший знаток Пушкина, Модзалевский на протяжении

91

более чем двадцати лет возглавлял всю работу по Пушкину, проводившуюся в стенах Академии наук. Формулируя в конце своей деятельности, уже в советские годы, задачи науки о Пушкине, Модзалевский писал, что лишь с конца 1910-х годов «пушкиноведение из области просвещенного любительства или более или менее случайного занятия переходит на степень пристального исследовательского труда». Основной предпосылкой успешности этого труда Модзалевский считал «проверку того, что в области изучения текстов и биографии Пушкина сделано было в предыдущие десятилетия»,14 а главной задачей дальнейшей работы — тщательное собирание и изучение нового материала.

Свои многочисленные статьи, очерки и заметки Б. Л. Модзалевский посвящает критическому изучению отдельных сторон биографии Пушкина, а также биографиям ряда современников поэта. Его работы отмечены глубоким и разносторонним знанием эпохи, фактическим богатством и достоверностью; в них разрабатываются новые архивные материалы, критически рассматриваются все доступные исследователю, зачастую противоречивые свидетельства и документы. Итогом многолетней работы Б. Л. Модзалевского явились богато комментированные издания дневника и писем Пушкина.15

Труды Модзалевского отразили общий интерес литературной науки конца XIX — начала XX века к конкретному изучению связей писателя с его современниками, с бытовой обстановкой и литературной жизнью эпохи. Однако слабой стороной исследований Б. Л. Модзалевского и его последователей оставался научный эмпиризм, принципиальное игнорирование крупных историко-литературных, общественных и эстетических проблем.

Исследователем иного, несравненно более широкого профиля был П. Е. Щеголев (1877—1931). «По научным интересам он был историком, с особым тяготением к истории русского революционного движения».16 Это сказалось и на методологии, и на проблематике пушкиноведческих работ Щеголева. Уже его очерк «Зеленая лампа» (1908) посвящен раскрытию связи между этим обществом и Союзом Благоденствия. Проявившаяся здесь блестящая способность к критике источников с еще большей силой сказалась в статье 1911 года «Утаенная любовь Пушкина», где исследователь широко пользуется творческими свидетельствами самого Пушкина (в частности, материалом черновых редакций) в поисках ответа на спорные вопросы биографии поэта. Несмотря на шаткость положительных выводов, статья Щеголева имела большое значение для утверждения методов научного анализа пушкинского текста в противовес импрессионизму и субъективизму (в частности, работам М. Гершензона).17 Наиболее значительная работа Щеголева — его исследование «Дуэль и смерть Пушкина». Над этой темой он работает много лет. В последнем издании книги (1928) трагические события личной жизни поэта рассматриваются на широком фоне общественной жизни эпохи.18

92

При всем различии исследовательской манеры, методов и проблематики трудов Модзалевского и Щеголева оба они являются выдающимися представителями пушкиноведения начала XX века. Для общего же состояния тогдашнего пушкиноведения более характерны работы Н. О. Лернера (1877—1933). В деятельности Лернера ясно обозначились черты преемственности по отношению к библиографической пушкинистике 1870—1880-х годов. Его работы — это по преимуществу мелкие этюды, «заметки», биографические и библиографические разыскания. Автор книги «Труды и дни Пушкина» (1903) — первой летописи жизни и творчества поэта (которая оказалась в России первым опытом создания справочника такого рода) — Лернер, по справедливому замечанию Б. В. Томашевского, «стремился создать характеристический „портрет“ Пушкина-человека и Пушкина-писателя, но под пером его рождались только отдельные штрихи этого портрета и никогда не появлялось цельного изображения».19

Этот эмпиризм не является отличительной особенностью работ Н. О. Лернера: в его деятельности он лишь принял наиболее определенные и выразительные формы. Создание обобщающих работ о Пушкине — задача, чуждая профессиональному пушкиноведению этого периода в целом. Все внимание его представителей, включая Б. Л. Модзалевского и даже П. Е. Щеголева, сосредоточено на критике источников и пересмотре основанных на них концепций, на собирании новых материалов и их анализе. Однако потребности общества, и в первую очередь нужды университетского и школьного образования, выдвигали перед академической наукой 1900-х годов другую задачу — задачу создания таких работ, в центре которых стоял бы целостный образ Пушкина, поэта и человека. Опытами создания такой характеристики и явились работы Н. А. Котляревского, В. В. Сиповского, Д. Н. Овсянико-Куликовского.

Книга Котляревского (1863—1925) «Литературные направления Александровской эпохи» (1907), где ряд глав посвящен творчеству Пушкина, и его позднейшая, изданная уже в советские годы работа «Пушкин как историческая личность» (1925) в отличие от работ Щеголева и Модзалевского носят не столько исследовательский, сколько научно-популярный характер. Представитель культурно-исторической школы, Н. А. Котляревский стремился в своих работах изобразить Пушкина «на фоне его времени»20 и «литературных направлений» эпохи. Но при этом самый его подход к анализу творчества поэта был по существу малоисторичен, а оценки строились нередко на бытовых, психологических критериях. Исходя из расплывчато-либерального представления о том, что идеал общественной жизни — это «солидарность интересов всех социальных групп», Котляревский рассматривал творчество Пушкина как этап на пути утверждения в русском обществе «согласия интересов», «взаимного внимания и уважения всех».21

Книга В. В. Сиповского (1872—1930) «Пушкин» (1907) интересна как попытка, хотя и неудачная, применения к изучению Пушкина некоторых историко-литературных идей А. Н. Веселовского. Автор задался целью в деятельности Пушкина различить момент «закономерности», под которой он понимал задачи, поставленные перед Пушкиным развитием русской культуры, и момент «случайности»,22 обусловленный индивидуальным складом личности поэта и его эпохой. Тем самым Сиповский отрывает развитие культуры от развития общества в целом. Фактически книга

93

Сиповского распалась на две части. Первая из них, биографическая, превратилась благодаря отсутствию подлинного историзма в «историю ... души»23 Пушкина и во многом приближается к официальной концепции жизни и творчества поэта; вторая — ряд разрозненных историко-литературных этюдов, построенных на сравнительном методе.

Следует отметить, что в 1890—1900-х годах сравнительно-историческое изучение творчества Пушкина выделяется в особую, довольно обширную ветвь науки. С этюдами, построенными на сопоставлении творчества Пушкина с различными явлениями русской и иностранных литератур и фольклора, выступает обширная группа исследователей (Ф. Д. Батюшков, Алексей Н. Веселовский, Н. П. Дашкевич, И. Н. Жданов, П. О. Морозов, Н. Ф. Сумцов и др.). Они продолжают разрабатывать старые и выдвигают ряд новых параллелей между Пушкиным и различными деятелями мировой литературы. При неоспоримой ценности отдельных конкретных наблюдений их работы характеризуются тем же эмпиризмом и шаткостью методологических позиций, которые характеризуют пушкиноведение начала XX века в целом. Поэтому отдельные, порою второстепенные, а иногда и случайные сближения превращаются для исследователей этого направления в самоцель и не ведут к более широким историко-литературным обобщениям, а влияние на Пушкина тех или иных писателей нередко преувеличивается.

Если Сиповский и другие названные исследователи выступают как сторонники сравнительного метода, то книга Д. Н. Овсянико-Куликовского (1853—1920) «Пушкин» (1909) явилась опытом приложения к пушкинскому творчеству принципов психологической школы, выдвинутых А. А. Потебней и его учениками. Отказавшись от историко-литературного изучения Пушкина, Овсянико-Куликовский стремится проникнуть в психологические основы «характера», «склада ума» и «темперамента» поэта, обусловившие особенности его творчества. Такими чертами психологии Пушкина он считает «общительность», «лиризм», преобладание «объективных элементов» над «субъективными», отсутствие эгоцентризма, вечно детскую свежесть впечатлений и т. д.24 Изображая творческое развитие Пушкина как отражение его внутренней жизни, Овсянико-Куликовский в то же время отрывает внутренний мир поэта от общественно-исторических условий, его сформировавших. Это помешало исследователю поставить разработку проблем психологии пушкинского творчества на научную основу. Иначе Овсянико-Куликовский подошел к анализу пушкинских образов в своей «Истории русской интеллигенции» (1906). Герои «Евгения Онегина» рассматриваются здесь в историко-культурном и социологическом аспекте, как отражение определенного этапа идейного и психологического развития мыслящей части русского общества XIX века.

При всех слабостях и недостатках работ Котляревского, Сиповского, Овсянико-Куликовского они отразили одну общую тенденцию. Их авторы стремятся уничтожить исторически сложившийся разрыв между специальными задачами пушкиноведения и общими задачами историко-литературной науки. Ту же задачу, хотя и иными средствами, стремился разрешить и С. А. Венгеров (1855—1920) — видный ученый, сыгравший в 1900—1910 годах особенно значительную роль в деле привлечения к исследованию Пушкина широких общественных сил и в деле воспитания новых кадров пушкинистов.

Академическое издание сочинений Пушкина выходило очень медленными темпами, а его текстологические принципы и комментарий имели

94

ряд серьезных недостатков. Кроме того, по самому своему характеру оно было предназначено для узкого круга специалистов. В связи с этим возникает потребность в таком собрании сочинений поэта, которое, помимо пушкинского текста, опирающегося на последние достижения академического пушкиноведения, содержало бы статьи о жизни и творчестве Пушкина и комментарии, выполненные на уровне современной историко-литературной науки и доступные каждому культурному читателю. Такое издание и попытался осуществить С. А. Венгеров, выступив в 1907—1915 годах как редактор шеститомного собрания сочинений Пушкина, вышедшего в серии «Библиотека великих писателей» в издательстве Брокгауза и Ефрона. К участию в этом издании он привлекает не только пушкинистов-профессионалов, но и видных литературных и общественных деятелей, в том числе крупнейших поэтов. Достаточно отметить, что, кроме В. Я. Брюсова, который к этому времени уже зарекомендовал себя как профессиональный пушкинист, в венгеровском собрании сочинений принимали участие А. А. Блок и В. И. Иванов. Это способствовало обновлению кадров пушкиноведения и расширению его научных границ, позволяло связать его специальные достижения с достижениями других областей науки и критики, но различие общественных и эстетических позиций отдельных участников издания сообщило ему оттенок эклектичности, а порою и дилетантизма.

Другим важным с научной и общественной точки зрения начинанием С. А. Венгерова был специальный семинарий по Пушкину при Петербургском университете, который он организовал в 1908 году и которым руководил в течение ряда лет.25 Из этого семинария вышло целое поколение ученых-пушкинистов, работа которых, начавшаяся еще до революции, развернулась в советские годы. На основе работ участников семинария с 1914 года стал выходить под редакцией С. А. Венгерова историко-литературный сборник «Пушкинист», который отличался от академического издания «Пушкин и его современники» иным составом участников и более широким научным профилем статей.

2

Одним из явлений, характерных для общественно-литературной борьбы 1890-х годов, стало выступление символистско-декадентской критики. Если теоретической основой либеральной академической науки был позитивизм, то поэты и критики символисты ориентируются на новейшие идеалистические течения в философии (неокантианство, ницшеанство и т. п.). В борьбе вокруг Пушкина они противопоставили себя, с одной стороны, традициям реалистической демократической критики 40 — 60-х годов XIX века, с другой — либерально-буржуазной науке, в которой живо ощущалась связь с «библиографической» пушкинистикой 70—80-х годов. Отказавшись от фактических разысканий преимущественно биографического характера, ставших в 1890—1900-х годах основой развития академического пушкинизма, критики-символисты стремятся воссоздать целостный образ Пушкина, поэта и человека. Однако субъективно-идеалистический подход к жизни и творчеству художника становится у них источником целого ряда произвольных толкований. Проблематика символистских статей подсказана более идейными настроениями самих критиков

95

и особенностями литературного развития эпохи, чем конкретным изучением Пушкина. Из работ символистов исчезают проблемы социально-исторического характера. Связи творчества Пушкина с русской и западной культурой предшествующей эпохи, с конкретными обстоятельствами общественно-литературной жизни России пушкинской поры остаются, как правило, за пределами символистских изучений. И, наоборот, в центре их внимания — соотношение с Пушкиным последующей русской культуры. В разработке этой проблемы ощущается стремление в одних случаях противопоставить, в других — сблизить философские и эстетические позиции Пушкина и символистов.

Вопрос об истолковании Пушкина символистской критикой не освещен научной литературой в полном объеме. Начатое в работах Д. Д. Благого (1931) и Б. П. Городецкого (1940)26 исследование этой темы в последующий период было задержано в связи с тем, что объективное изучение символизма в 1940—1950-х годах уступило место общим, суммарным суждениям, верно подчеркивавшим реакционную сущность философских и политических установок символизма, но не рассматривавшим это направление конкретно-исторически.

В связи с этим перед современным исследователем встает ряд задач. Прежде всего необходимо разграничить отношение символизма к Пушкину на разных этапах истории движения, а также вскрыть неоднородность и неравноценность критических суждений о Пушкине, отразивших противоречия и борьбу внутри символизма. Итогом такого исследования должно стать выяснение тех новых аспектов в изучении жизни и творчества поэта, выдвижение которых было подсказано символистам особенностями развития русской поэзии в начале XX века.

Другую сторону вопроса составляет изучение роли пушкинского наследия в поэтической культуре русского символизма. Некоторые частные наблюдения (преимущественно констатация ряда отдельных заимствований из Пушкина и возможных параллелей к его темам и образам в творчестве поэтов-символистов) содержатся в статьях критиков 1900—1910-х годов.27 На очереди стоит задача обобщения и систематизации этого материала, а затем — его углубленной историко-литературной разработки (исследование вопроса об эстетических функциях образов Пушкина и путях их переосмысления в поэзии символистов и т. д.).

96

И проблематика, и метод статей символистов о Пушкине не были неизменными. Как и во всей истории русского символизма, здесь явственно различаются два этапа. Границей между ними послужила революция 1905 года, породившая внутри символизма новые процессы, которые привели в конце 1900-х годов к кризису, а впоследствии и к распаду символистского движения.

В литературе о Пушкине новые идеалистические течения впервые заявили о себе статьями А. Л. Волынского, печатавшимися в «Северном вестнике» 1893—1895 годов и направленными против традиций передовой революционно-демократической мысли. Характерно, что эти статьи, стоящие как бы в преддверии символистской критики, не содержат собственной концепции пушкинского творчества и лишь выдвигают вопрос об истории его интерпретации русской критикой. Волынский различает здесь две противоположные и «односторонние» тенденции. С одной стороны, это «утилитарная» критика гражданского направления, начало которой положил Белинский,28 с другой — статьи А. Григорьева. «Сильные», «меткие» и «страстные», они, по Волынскому, также грешат односторонностью: в произведениях Пушкина А. Григорьева интересует по преимуществу отражение национального характера в ущерб их философско-психологическому содержанию.29 Высшим достижением современных суждений о Пушкине является для Волынского речь Достоевского (1880), в которой критика достигает, по его мнению, подлинной «философской» и «психологической» глубины.30

Направление, характерное для суждений символистов о Пушкине в первый период, определилось однако лишь с выходом статьи Д. С. Мережковского «Пушкин» (1896). Прежде всего Мережковский выдвинул здесь самый метод субъективной интерпретации, ставший основой пушкинских изучений символистов вплоть до конца 1900-х годов. В зависимости от этого метода, суть которого критик определил как поиски «своего» в «чужом», находится и содержание его статьи. В центре внимания Мережковского — философско-историческая проблематика пушкинского творчества. Отталкивась от взгляда Достоевского на Пушкина как на поэта-мыслителя,31 Мережковский задался целью развернуть широкий круг философских и эстетических вопросов, затронутых Пушкиным, поставить идеи поэта в связь с дальнейшим, послепушкинским развитием философской мысли. При этом он, однако, сблизил мировоззрение Пушкина с идеалистической философией культуры, характерной для символистских кругов. В статье отразились антидемократические взгляды Мережковского, его стремление направить интеллигенцию на путь мистических поисков «третьего царства», основанного на примирении «свободной» философии и идеалов церкви. Показательно разрешение Мережковским вопроса о судьбах пушкинского наследия в последующей русской культуре. Превращая Пушкина в носителя духовного аристократизма и противника демократических идей, он изображает историю русской литературы

97

XIX века как историю «борьбы за пушкинскую культуру с нахлынувшею волною демократического варварства», как историю «медленного угасания, падения, смерти Пушкина в русской литературе».32 В статье Мережковского содержался и ряд мыслей, представлявших для своего времени определенный интерес. Так, мировое значение Пушкина он связывает с тем, что его поэзия отразила уровень развития русской национальной культуры со свойственными ей «свежестью и первобытностью впечатлений, молодостью, даже детскостью народного гения».33 Интересно и то, что личную трагедию Пушкина Мережковский стремился осмыслить не как узко семейную драму, а как выражение общих исторических противоречий русской жизни.34 Однако, разрабатывая эти идеи, он неизменно интерпретирует их с реакционной точки зрения. Пушкин предстает у него как носитель «духовного аристократизма», брезгливо отрицающий идею народовластия. К пушкинскому творчеству критик применяет теорию Ницше о борьбе в искусстве двух начал — аполлоновского и дионисовского (в терминологии Мережковского — христианского и языческого). Отведя вслед за Достоевским значительное место вопросу о критическом отношении Пушкина к буржуазной цивилизации и буржуазному индивидуализму, он самую эту критику истолковывает как выражение аристократизма поэта. В том же направлении осмысляются и пушкинские произведения, посвященные теме поэта и поэзии.35 На заре символистской поэзии для ее представителей было особенно актуальным и утверждение права поэта на презрение к «толпе», и отрицание «утилитарного» искусства. Поэтому подобная интерпретация взгляда Пушкина на назначение поэта займет в критике символистов особое место. Будет подхвачена ими и основная тенденция статьи Мережковского, под пером которого Пушкин превратился в духовного предтечу русского декаданса.

Если позиции символистской критики в области истолкования пушкинского творчества были определены в основных чертах уже в статье Мережковского, то первое групповое выступление символистов связано с пушкинским юбилеем 1899 года. В майском номере журнала «Мир искусства» за этот год, целиком посвященном Пушкину, выступили одновременно В. В. Розанов, Д. С. Мережковский, Н. М. Минский, Ф. Сологуб.

В открывающей номер «Заметке о Пушкине», вызвавшей в тогдашней печати шумную полемику, В. Розанов противопоставил Пушкина «новейшим» течениям русской поэзии. По признанию Розанова, в поэзии Пушкина нет и следа иррациональных «оргиастических» прозрений в суть бытия. Между тем именно такие «пророчества» нужны новому поколению и приближают к нему писателей, подобных Гоголю, Лермонтову, Достоевскому, Толстому. Основываясь на ницшеанской проповеди внутреннего одиночества, индивидуализма как условия истинно вдохновенного творчества, Розанов объясняет такие свойства поэзии Пушкина, как «трезвость»,

98

«ясность», «громадный ум», тем, что он был «дружный человек», слишком любил жизнь и людей. Все это, по мнению критика, удаляет Пушкина от читателя конца 1890-х годов «в какую-то академическую пустынность».36

Хотя мнение В. Розанова, противопоставившего Пушкина философии и эстетике декаданса, было поддержано в ряде позднейших выступлений символистов, остальные участники юбилейного номера «Мира искусства» стремились, напротив, доказать, что именно символисты явились единственными подлинными наследниками поэта. Эта мысль присутствует подспудно уже в статье Д. С. Мережковского «Праздник Пушкина», однако со всей полнотой она прозвучала в статье Н. Минского «Заветы Пушкина». «Праздник ... пушкинской поэзии, — писал Минский, — со всей искренностью и радостью будет отпразднован лишь в одном из литературных переулков, именно в том, где обитают поклонники символизма и эстетики». Стремясь представить символистов наследниками Пушкина, Минский утверждает, что основное в творчестве поэта — это «красота», постигаемая иррациональным путем, равнодушная к добру и злу. «Красота» и гармоническая ясность Пушкина скрывают под собой «бездну», голос стихии, влекущий человека, вопреки «голосу рассудка», к гибели.37

Заключающим аккордом звучала в журнале статья Ф. Сологуба «К всероссийскому торжеству». Ее автор выступил не столько против казенного характера пушкинского юбилея, сколько против того, что «великое имя» Пушкина стало в конце XIX века «достоянием толпы» — «тупой черни», которой недоступен дух пушкинской поэзии, которая «тупо соображает, куда ей лучше нести свои гроши, на его ли (Пушкина, — Ред.) медное изображение, на своих ли голодающих».38

Выразившееся на страницах «Мира искусства» стремление символистов «присвоить» себе Пушкина и их нападки на либеральную критику встретили язвительный отпор со стороны Вл. С. Соловьева,39 вскрывшего противоречивость позиции, занятой журналом по отношению к Пушкину. Более определенно суть своих разногласий с декадентами Соловьев выразил в опубликованной одновременно статье «Значение поэзии в стихотворениях Пушкина». Здесь он распространил на творчество Пушкина религиозно-философскую трактовку жизни поэта, данную им в статье «Судьба Пушкина». В противовес Мережковскому и «старшим» символистам критик настаивает на толковании Пушкина как поэта «по преимуществу». В отличие от декадентов, считавших, что к поэзии неприложимы нравственные критерии, Соловьев полагает ее содержание в служении «делу истины и добра на земле» (которое он также понимает в плане религиозно-философском). Но пушкинская поэзия служит справедливости «только красотою и ничем другим». Отстаивая в связи с этим право поэта на «безусловно независимое от внешних целей и намерений, самозаконное

99

вдохновение»,40 Соловьев вступает в спор с «утилитарной» критикой Писарева. Вместе с тем этой своей стороной соловьевская трактовка произведений Пушкина о поэте и поэзии сближалась со взглядами символистов.

В годы, последовавшие за юбилеем 1899 года, символистская критика в области осмысления пушкинского творчества движется в направлении, означенном статьей Мережковского и юбилейным номером «Мира искусства». Преимущественно «субъективная» критика интересуется в дальнейшем соотношением Пушкина с «новейшими» течениями русской поэзии. В разрешении этой проблемы символисты по-прежнему не приходят к единым выводам. В статье 1904 года «О русских поэтах» К. Д. Бальмонт, приближаясь к точке зрения В. В. Розанова, вновь говорит о простоте, ясности, определенности Пушкина, противополагая ему Тютчева и Фета как предшественников символизма.41 В том же году с иных позиций к этой теме подходит В. И. Иванов, который видит в Пушкине первого выразителя трагедии «разрыва между художником нового времени и народом». По его мнению, Пушкин указал и исход из этой трагедии — в обращении поэта к «уединенной работе духа». На этих путях «истинный символизм должен примирить Поэта и Чернь в большом всенародном искусстве».42 Мысль о том, что символизм призван углубить и развить пушкинское наследие, иначе обосновывается в статье А. Белого «Апокалипсис в русской поэзии». В творчестве Пушкина, по Белому, «бессознательно указаны глубокие корни русской души, простирающиеся до мирового хаоса». Продолжатели Пушкина — Некрасов и Тютчев — «дробят цельное ядро пушкинского творчества, углубляя части раздробленного единства».43 В создании на этой основе нового синтеза и состоит поэтическая миссия символизма.

Годы кризиса символизма, когда в нем с особенной ясностью обозначились различные направления, сказались и на общем состоянии символистской критики. Наиболее талантливые и чуткие ее представители сознают несостоятельность критики, основанной на субъективных оценках и интуитивных заключениях, и ищут новых путей и методов интерпретации произведений искусства. Эти искания распространяются на изучение Пушкина. Наиболее характерны для нового периода в развитии символистской критики пушкинские изучения А. Белого.

Белый стремился поставить на научную почву исследование пушкинского стиха.44 Однако в методе Белого с самого начала были заложены новые опасности. Изучая форму вообще, стих в частности, в отрыве от общих проблем литературной науки, он предвосхитил некоторые принципы «формальной» школы, упрочившейся в литературоведении (и пушкиноведении) в период с середины 1910-х до начала 1920-х годов.

Формальный метод складывается у Белого как реакция, с одной стороны, на академическую науку, равнодушную к вопросам художественной формы и мастерства, с другой — на «субъективную» критику символистов. Основной пафос «реформы» Белого — это «замена методов субъективной оценки» «точным научным анализом».45 Однако, оставаясь целиком на

100

позициях символизма,46 он не мог не отразить в самом своем методе современного кризисного состояния этого течения. Несомненно, в этом одна из причин того, что Белый обратился к подготовке «твердой почвы» для будущих синтетических изучений, сам (на время до 1920-х годов, что также очень характерно) отказавшись от историко-литературных обобщений.47

Практическим претворением метода Белого, основанного на статистическом исследовании стиха, явилась его книга «Символизм» (1910), и в частности статья «„Не пой, красавица, при мне...“ А. С. Пушкина. Опыт описания». При кажущейся противоположности нового метода традиционной символистской критике он исходит, однако, из присущей символизму абсолютизации музыкального начала стиха. Из признания музыкальности существеннейшей основой стиха, с одной стороны, из положения о глубоком родстве музыки и математики, с другой, и рождается мысль о том, что ведущие закономерности развития поэзии могут быть раскрыты лишь с помощью результатов математического анализа, поверки «алгеброй гармонии».

Начав со статистического обследования пушкинского стиха,48 А. Белый позднее распространил статистический метод изучения на другие элементы пушкинской поэтики (эпитеты, метафоры и др.),49 а также на исследование ритмики пушкинской прозы.50 Необходимо отметить известное значение этого метода как вспомогательного средства для дальнейшей разработки приемов научной аттрибуции, для изучения языка и стиля Пушкина и т. п. Но последняя работа Белого о Пушкине — исследование, в котором абстрактно-социологическая трактовка «Медного всадника» аргументирована статистическим анализом стиха,51 — скомпрометировала его метод как основу историко-литературной интерпретации. Она доказала, что опирающийся на него исследователь не гарантирован от субъективного истолкования текста.52

В начале 1910-х годов происходит и обратное явление: к субъективному толкованию Пушкина начинают все чаще прибегать ученые и критики, стоящие в стороне от символизма как поэтической школы. Таковы работы Ю. И. Айхенвальда и в особенности М. О. Гершензона.

Гершензон (1869—1925) обратился к работе над Пушкиным в 1904 году. Этому предшествовал ряд его трудов по всеобщей истории, классической филологии и философии. Свои пушкиноведческие штудии — биографические и историко-литературные — он продолжал до конца жизни.53 «Мастер литературного портрета»,54 он создал ряд бытовых и психологических этюдов о людях пушкинского окружения. По методу и общему направлению истолкования творчества поэта исследования Гершензона-пушкиниста

101

тесно связаны с критикой и философской культурой символизма. Обратившись к субъективной интерпретации Пушкина в ту пору, когда уже ощущался кризис субъективно-импрессионистической критики, Гершензон пытается укрепить и обновить ее приемы. В очерке 1908 года «Северная любовь Пушкина», исходя из мысли о том, что «Пушкин необыкновенно правдив», что «каждый его личный стих заключает в себе автобиографическое признание», Гершензон выдвигает метод «медленного чтения» пушкинских текстов как главное средство исследования биографии и творчества поэта.55 Абсолютизировав прием «медленного чтения» и принципиально отказавшись от историко-литературного изучения пушкинского наследия, критик приходит к субъективной, произвольной интерпретации целого ряда произведений Пушкина. Однако в отличие от критиков-символистов, обращавшихся в первую очередь к поэтическому наследию Пушкина, он распространяет эту интерпретацию и на область изучения его биографии. В работах Гершензона, собранных уже после революции в книги «Мудрость Пушкина» (1917), «Гольфстрем» (1922), «Статьи о Пушкине» (1926), отдельные тонкие наблюдения над пушкинской образностью подчинены задаче разработки собственной, крайне идеалистической философской системы.56

Иной характер имели пушкиноведческие работы В. Я. Брюсова. Пройдя долгий и сложный путь развития, Брюсов от индивидуалистических идей ранней символистской поэзии и критики сумел подняться к серьезным размышлениям об ответственности поэта перед страной и его роли в развитии национальной культуры. Пройденный им путь получил выражение и в его многочисленных статьях о Пушкине.

Брюсов начал с известного заявления о том, что «на языке Пушкина» невозможно «выразить ощущения Fin de siècle».57 Одним из наиболее ярких проявлений его раннего отталкивания от Пушкина стало стихотворение «Памятник» (1894), полемическое по отношению к пушкинскому «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...».58 «В своей дальнейшей эволюции Брюсов, оставаясь поэтом-символистом..., в известной степени притягивался к пушкинской поэтике».59 Это «притяжение» выразилось в многократном обращении Брюсова к пушкинским мотивам, в стремлении к классической ясности стиля, к близким Пушкину метрическим и строфическим формам. Своеобразным итогом «пушкинианства» Брюсова-поэта явилась попытка окончания «Египетских ночей» Пушкина (1916), в которой выразилось противоречие между формальным приближением Брюсова к Пушкину и его отходом от внутренней цельности и единства, присущих пушкинскому замыслу.60

102

Повороту Брюсова-поэта в сторону творческого усвоения пушкинских традиций способствовали его пушкиноведческие штудии. Около четверти столетия жизнь и творчество Пушкина были для Брюсова областью тщательного изучения.61 Уже эта непрерывность и специальный характер занятий Брюсова-пушкиниста выдвигают его на особое место среди других поэтов-символистов 1900-х годов, которые обращаются к Пушкину эпизодически и чаще всего с целью критической интерпретации его творчества.

Брюсов усвоил отдельные приемы академической науки своего времени. Однако это усвоение было по преимуществу внешним, не распространялось на методологию его исследований. Не случайно много лет спустя Брюсов охарактеризовал свою позицию 1900—1910-х годов как «позитивизм в идеализме»,62 ибо основой его деятельности — в данном случае, его пушкиноведческих штудий — всегда оставался субъективный метод символистской критики.

В первый период своих занятий Пушкиным (1899—1907) Брюсов выступает по преимуществу с мелкими заметками и рецензиями биографического и текстологического характера. Наиболее существенная работа этого времени — «Лицейские стихи Пушкина» (1907). Критикуя принципы публикации пушкинских текстов в первом томе «Академического собрания сочинений Пушкина», Брюсов отстаивает здесь самостоятельное значение первоначальных, лицейских, редакций, видя в них важное свидетельство творческого становления поэта.63 С 1907 по 1910 год Брюсов принимает деятельное участие в работе над собранием сочинений Пушкина, выходившим под редакцией С. А. Венгерова. Имея возможность свободно выбирать темы для своих статей, он наряду с биографическими разысканиями обращается к изучению тех пушкинских поэм, которые в эти годы находятся в центре внимания символистов вообще и самого Брюсова в частности («Египетские ночи», «Домик в Коломне», «Медный всадник»).

1910—1917 годы — годы усиленных размышлений Брюсова над проблемами научной методологии. Считая, что обобщения, сделанные наукой о Пушкине в прошлом, имели слишком общий характер и не опирались на «достаточное количество собранных и систематизированных фактов»,64

103

Брюсов видит в работах А. Белого, П. Е. Щеголева, в статьях участников Пушкинского семинария С. А. Венгерова симптомы поворота русской литературной науки на путь разнообразных точных разысканий, которые должны, по его мнению, предшествовать общим научным построениям. Эти размышления отразились на характере последней крупной пушкиноведческой работы Брюсова, написанной до революции — статьи «Стихотворная техника Пушкина» (1915).

Новый период деятельности Брюсова-пушкиниста начинается после Великой Октябрьской социалистической революции. Являясь одним из первых пушкиноведов, привлеченных к сотрудничеству в советских просветительных учреждениях, Брюсов отдается в эти годы разносторонней культурной работе. В лекциях и статьях этого периода Брюсов уделяет главное внимание вопросам политической биографии поэта, проблемам его поэтического мастерства и связи Пушкина с последующей русской поэзией. Не все мысли, высказанные Брюсовым в этих статьях, выдержали испытание временем, но в них живо отразился пафос первых лет революции, стремление связать Пушкина с культурой новой, советской России, что выгодно отличает их от работ вульгарных социологов.65

В истории пушкиноведения должно быть упомянуто и имя А. А. Блока. В эпоху оживления науки о Пушкине и интереса к его творчеству в самых различных кругах русского общества значение немногочисленных критических высказываний Блока о Пушкине определяется прежде всего тем, что в этих высказываниях бьется живой пульс времени.66 Крупнейший русский поэт предреволюционной поры, Блок прошел сложный путь идейно-творческих исканий от мистики символизма до сознательного приятия революции. Взгляды его на творчество Пушкина отразили основные этапы этих исканий. Уже при жизни Блока его друзья и его критики связывали растущую близость Блока к пушкинской традиции с развитием и становлением его собственной творческой системы, с «преодолением» им временных декадентских увлечений.

К 1907 году относится работа Блока над комментариями к лицейским стихам Пушкина для первого тома сочинений Пушкина под редакцией С. А. Венгерова. Это единственный пушкиноведческий в собственном смысле опыт Блока. Ни ранее, ни позднее он к подобным занятиям не обращался. Приступая к работе, Блок не владел ни знаниями, ни приемами специалиста-пушкиноведа, которые обусловили, например, характер работы Брюсова, нередко приходившего в столкновение с заданной схемой и вступавшего с редактором в обсуждение ряда сложных и специальных вопросов. И тем не менее в комментариях Блока есть немало тонких замечаний, подсказанных ему собственной поэтической практикой и идущих вразрез с представлениями о юношеской лирике Пушкина, бытовавшими в тогдашнем академическом пушкиноведении. Протест Блока неизменно вызывают попытки загримировать Пушкина под аскетического христианского поэта, презирающего эротическую поэзию и находящего

104

исход неудовлетворенному чувству в элегической скорби. Возражая А. И. Незеленову и Л. Н. Майкову, он подчеркивает, что нельзя говорить «о пламенной и стремительной душе Пушкина такими словами, которые применимы скорее к хрупкой и нежной душе Жуковского».67 Блок-поэт приходит на помощь Блоку-критику и тогда, когда он выступает против злоупотребления сравнительным методом в работах Майкова и Незеленова, и тогда, когда он предлагает более тонкую интерпретацию ряда стихов, возражая против их огрубления, «тяжеловесной» и «педантичной» трактовки.

Наблюдения над эстетической стороной пушкинского стиха легли в основу других блоковских примечаний. По наблюдению Л. П. Гроссмана, «разбросанные и отрывочные замечания Блока» о звукописи Пушкина включаются в предысторию того метода в изучении русского стихосложения, который несколько лет спустя был разработан в книге А. Белого «Символизм»68

После революции 1905 года, определившей во многом пути дальнейшего идейно-творческого развития Блока, в его критической деятельности, как и в творчестве в целом, обозначилось расхождение с основным направлением символистского движения. Остро ощущая кризис символизма и стремясь осознать его причины, Блок размышляет о судьбах и характере русской культуры XIX века, о месте в ней пушкинского наследия. Его внимание все чаще привлекают черты расхождения между современной литературой и Пушкиным. Уже в 1905 году в статье «Краски и слова» Блок противопоставил поэзию Пушкина, «по-детски» вбирающую в себя многообразие мира, его звуков и красок, головной поэзии «символистов», «душа» которых «заждалась среди абстракций, загрустила в лаборатории слов». Суть статьи — в призыве к конкретно-зрительному, живому восприятию мира, к «близости к реальной природе».69 Противопоставление поэзии Пушкина литературному символизму вырастает здесь в противопоставление самых истоков, питавших «детство» русской поэзии и ее сегодняшний день.

Дальнейшее углубление этих мыслей Блока привело к тому, что в его суждениях о Пушкине к 1909 году возникает новое направление: с этого времени Блок воспринимает Пушкина в связи с развитием общественных идей в России — момент, несвойственный символистской критике.70 Пушкин становится для него одним из представителей великой культуры прошлого, противостоящих разложению русского общества, вызванному страхом перед возможностью новой революции.71

Великая Октябрьская социалистическая революция, восторженно принятая Блоком, наполнила его суждения о Пушкине новым историческим содержанием. В речи «О назначении поэта» (1921) с особенной силой проявилось их главное качество — неразрывная связь с волновавшими Блока событиями эпохи. Великую роль Пушкина и поэзии вообще Блок осмысляет здесь в связи с общим историческим процессом преобразования жизни, видит в них силы, родственные революционной стихии, творящие из «хаоса» старой дисгармонической действительности новый мировой порядок.72

105

Так изучение и интерпретация Пушкина в конце XIX — начале XX века обнаружили всю глубину расхождений между представителями различных классовых лагерей русской общественной мысли, критики, литературоведения в оценке его поэтического наследия. В эти годы достигли полного развития противоположные тенденции, наметившиеся еще в прижизненной поэту критике, отчетливо проявилось кризисное состояние пушкиноведения, которое даже в лице лучших своих представителей не смогло выйти из свойственного дореволюционной литературной науке методологического тупика. Преодоление этого кризисного состояния было возможно на новых путях — путях марксистского литературоведения, которое в предреволюционные годы еще только начинало завоевывать в России свои позиции.