63

ПИСЬМО К Ф. И. ТОЛСТОМУ-АМЕРИКАНЦУ

Среди множества лиц, встречавшихся с Пушкиным и оставивших тот или иной след в его жизни, одной из самых интересных, самых колоритных фигур был граф Федор Иванович Толстой, прозванный Американцем. Взаимоотношения его с Пушкиным были крайне любопытны и богаты бурными событиями. Знакомство, прерванное крупной ссорой и взаимными оскорбительными эпиграммами, лишь случайно не состоявшаяся дуэль, а затем — дружба и близкое участие Толстого в устроении семейной жизни Пушкина — таковы основные этапы отношений Пушкина к этому «необыкновенному, преступному и привлекательному человеку», как отозвался о нем Лев Толстой — его дальний родственник.

В 1926 году вышла книга С. Л. Толстого «Федор Толстой-Американец»1, где рассказана его любопытная биография и собраны мемуарные и литературные материалы для характеристики этого человека, привлекавшего внимание всех его выдающихся современников. Отсылаем читателя за подробностями к этой книге, здесь же скажем о Федоре Толстом несколько слов.

Потомок, подобно Пушкину, старинного, но обедневшего дворянского рода, человек большого и оригинального ума, громадной воли и темперамента, он поражал современников чудовищными выходками, намеренно нарушавшими не только официальные государственные законы, но и все тогдашние правила приличия и морали. Неугомонный скандалист и бретёр, стрелявший без промаха и убивший на дуэлях 11 человек, пьяница и обжора, нечистый игрок в карты, опасный сплетник — он был в то же время храбрецом на войне, верным и самоотверженным другом, человеком, сумевшим заслужить привязанность и уважение ряда выдающихся людей, как Вяземский или тот же Пушкин, признававших его ум2, прислушивавшихся к его мнениям и повторявших при случае его остроумные замечания.

В современниках Ф. Толстой вызывал ужас и восхищение. Самые сплетни, ходившие о нем, носили какой-то чудовищный характер. Попавший каким-то образом в состав кругосветной экспедиции знаменитого путешественника капитана Крузенштерна, Толстой своим поведением, своими выходками, носящими, по описаниям, какой-то дикий, бессмысленный характер, довел капитана до того, что тот высадил скандалиста на один из островов около Аляски, откуда, как известно, и пошло его прозвище — Американец. Он добрался до Камчатки и через всю Сибирь чуть

64

ли не пешком пришел в Москву. Впоследствии он угомонился от своей бурной жизни, женился на цыганке и жил семьянином, сохранивши из всех своих страстей только страсть к вину и обедам.

Вяземский, Пушкин, Грибоедов, Денис Давыдов в своих стихах дали портрет Американца Толстого — портрет противоречивый, как противоречив был и сам оригинал.

Вяземский в письме А. И. Тургеневу в 1818 году дает меткую характеристику Толстому:

Американец и цыган,
На свете нравственном загадка,
Которого как лихорадка
Мятежных склонностей дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай,
Которого душа есть пламень,
А ум — холодный эгоист,
Под бурей рока — твердый камень,
В волненья страсти — легкий лист.

Стихи Грибоедова — из монолога Репетилова в «Горе от ума» — менее лестного содержания:

Но голова у нас, какой в России нету,
Не надо называть — узнаешь по портрету:
    Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом
    И крепко на́руку нечист;
Да умный человек не может быть не плутом,
Когда ж об честности высокой говорит,
    Каким-то демоном внушаем,
    Глаза в крови, лицо горит,
    Сам плачет, и мы все рыдаем1.

И даже в дружеском послании к Ф. И. Толстому Дениса Давыдова:

Болтун красноречивый,
Повеса дорогой —

читаются такие, правду сказать, не очень любезные строки:

Прошу тебя забыть
Нахальную уловку,
И крепс, и понтировку2,
И страсть людей губить...

65

В 1820 году Толстой оскорбил Пушкина, распустив сплетню о том, что будто бы Пушкина высекли в полиции. Про Толстого как автора этой сплетни Пушкин узнал уже будучи в ссылке. Живя на юге, в изгнании, бессильный отплатить обидчику, Пушкин излил свое бешенство в известной эпиграмме 1820 года. (тогда не напечатанной):

В жизни мрачной и презренной
Был он долго погружен,
Долго все концы вселенной,
Осквернял развратом он.
Но, исправясь понемногу,
Он загладил свой позор,
И теперь он, слава богу,
Только что картежный вор.

Но этого было Пушкину мало, ему хотелось печатно заклеймить своего врага, — и вот он вставляет в послание к Чаадаеву (напечатанное в «Сыне Отечества» за 1821 г., ч. 72, № 35, с. 82) несколько стихов, перефразирующих вышеприведенную эпиграмму:

Что нужды было мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды при звезде
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, исправил свой позор,
Отвыкнул от вина и стал картежный вор.

Толстой ответил Пушкину грубой и угрожающей, не совсем складной эпиграммой, которая кончалась словами:

Примером ты рази, а не стихом пороки
И вспомни, милый друг, что у тебя есть щеки...

Получив свободу в сентябре 1826 г., Пушкин тотчас же (говорят, даже в первый день приезда в Москву) послал секундантов к Толстому, но того не было в Москве, и дуэль не состоялась. А затем, по-видимому, противников помирили: мы находим Толстого среди приятелей Пушкина. Он же — старинный  знакомый семейства Гончаровых — ввел Пушкина в дом его будущей невесты, и ему же поручил Пушкин быть сватом. Таким образом, в 1829 году Американец Толстой оказался в числе друзей Пушкина.

До сих пор не было известно ни одного письма Пушкина к Толстому (если не считать его подписи под совершенно незначительной коллективной запиской (1828—1829 гг.), приглашающей Толстого принять участие в какой-то пирушке1), а между тем в

66

рукописях Пушкина существует черновик письма Пушкина к Толстому, даже частично напечатанный, но с ошибочным отнесением к другому лицу.

В тетради Пушкина, бывшей с ним во время путешествия в Арзрум весной и летом 1829 года (ПД, № 841), на листе 10-м находится полустертая карандашная запись в 17 строк. В «Описании рукописей Пушкина» В. Е. Якушкина о ней сказано: «полстраницы карандашом, полустерто, неразборчиво»1. Между тем, хотя местами и с большим трудом, запись эта все же поддается прочтению. Оказывается, это черновик письма, оригинал (до сих пор неизвестный) так называемого «Письма к Дельвигу» 1829 года (май—июнь). «Письмо к Дельвигу» было впервые напечатано в 1903 году П. А. Ефремовым2 по списку, сделанному Анненковым с «неизвестного» подлинника3, и без изменений перепечатывалось во всех изданиях писем. Подлинник списка Анненкова и есть, несомненно, наш карандашный черновик, не разобранный или пропущенный позднейшими редакторами4.

Адресатом этого письма считается Дельвиг, однако в тексте письма (даже до сих пор неизвестном) не только нет никаких указаний на это, но даже кое-что прямо противоречит этому. Так, малоуместен в обращении Пушкина к товарищу детства Дельвигу несколько церемонный тон письма («Хоть ты его не очень жалуешь, принужден тебе сказать...»), и особенно странно замечание Пушкина о сходстве Ермолова с Дельвигом «не только в обороте мыслей, но даже в чертах лица». Стоит только вспомнить могучий профиль знаменитого покорителя Кавказа Ермолова и бесхарактерное, добродушное лицо Дельвига. Конечно, Дельвиг самый неподходящий адресат для этого письма. И действительно, в не прочитанной Анненковым части письма можно прочесть обращение: «Любезный граф Федор...» — это, несомненно, граф Федор Иванович Толстой-Американец.

67

Сделав предложение через Толстого и через него же получив неопределенный ответ1, Пушкин в тот же день — 1 мая 1829 года — уехал на Кавказ. «В ту же ночь я уехал в армию. Спросите меня, зачем это было — клянусь вам, что я сам не знаю, но невольная тоска гнала меня из Москвы. Я не мог бы вынести здесь ни вашего, ни ее присутствия»2, — так писал Пушкин через год (5 апреля 1830 г.) матери своей невесты. Приехав в Тифлис, где он рассчитывал встретиться с братом и друзьями, находящимися в Кавказской армии, — в первую очередь со своим старым другом Н. Н. Раевским, Пушкин никого из них не застал в Тифлисе: армия во главе с главнокомандующим И. И. Паскевичем уже выступила против турок. Задержавшись в Тифлисе, в ожидании разрешения приехать в действующую армию, Пушкин в своей записной тетради среди набросков путевых заметок (будущее «Путешествие в Арзрум») пишет черновик письма к Ф. И. Толстому. Письмо занимает нижнюю часть листа 10-го (двенадцать строк) и кончается на обороте этого листа (пять строк). Предшествует ему на листе 10 окончание размышлений Пушкина о христианском «просвещении» черкесов (см. первую главу «Путешествия в Арзрум»). Пользуюсь случаем исправить курьезную ошибку, находящуюся в этом месте во всех изданиях: «Многие, сближая мои коллекции стихов с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины». У Пушкина сказано: «сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием...» — намек на описание его ухаживаний за калмычкой.

За письмом следует (на обороте листа 10-го) программа дальнейшей части «Путешествия в Арзрум»: «Переход через Кавказ, Дарьял...» и т. д. Ниже — три рисунка: голова черкеса в папахе, хижина с деревом и оседланный конь. Поверх начальных строк письма, сильно затрудняя его чтение, записан чернилами конспект событий последних дней пребывания Пушкина в Арзруме: «18 июля Арзрум — карантин — обед у графа Паскевича (?) — Харем — Сабля». Внизу — рисунок: профиль мужчины с взлохмаченными волосами.

Перед началом письма карандашом нарисованы две женские головки рядом — одна со слегка вздернутым носом и вьющимися локонами, выбивающимися из-под повязки или обруча, другая — с высокой прической и тонким прямым носом.

Вот текст этого письма3:

68

«Сейчас узнаю, что было здесь на мое имя письмо, полагаю, любезный Граф, что от тебя. Крайне жалею, что оно уже отправлено в действующий отряд, куда еще я не так легко и не так скоро попаду. Путешествие мое было довольно скучно. Начать [с того], что поехав на Орел, а не прямо на Воронеж, сделал я около 200 <верст лишних>1, зато видел Ермолова. Хоть ты его не очень жалуешь, принужден я тебе сказать, что я нашел в нем разительное сходство с тобой не только в обороте мыслей и во мнениях, но даже и в чертах лица и в их выражении. Он был до крайности мил. Дорога через Кавказ скверная и опасная. Днем я тянулся шагом с конвоем пехоты и каждую дневку ночевал — зато видел Казбек и Терек, которые стоят Ермолова. Теперь прею в Тифлисе, ожидая разрешения Графа Паскевича. [Касательно приезда моего ]».

Уезжая на Кавказ 1 мая, Пушкин в тот же день написал письмо своей будущей теще, кончающееся такими словами: «Если у Вас есть какие-нибудь распоряжения для меня, благоволите передать их графу Толстому, который доставит их мне»2. По-видимому, Пушкин с большим нетерпением ждал этих «распоряжений» и вообще каких-либо сведений о том, как обстоят его дела у Гончаровых, так как, добравшись до Тифлиса и узнав о каком-то письме на свое имя3, он предположил, что это и есть письмо от Толстого с интересующими его известиями. Мысли о женитьбе, о не очень удачном его сватовстве, видимо, сопровождали Пушкина в его путешествии. Следы их мы находим в черновиках его путевых заметок. В одном месте (не вошедшем в «Путешествие в Арзрум»), описав развалины минарета в Татартубе у крепости «Минарет» (см. «Путешествие в Арзрум», гл. 1), сказав о «нескольких неизвестных именах, нацарапанных на кирпичах проезжими офицерами», он прибавляет: «Граф Пушкин4 последовал за мною. Он начертал на кирпиче, имя ему любезное, имя своей жены. Счастливец!» —

69

и далее зачеркнуто меланхолическое добавление: «Счастливец! А я свое...

Любите самого себя,
Любезный, милый мой читатель»1.

Очень интересны беглые замечания Пушкина о Ермолове в письме к Ф. Толстому. Личность и деятельность Ермолова всегда интересовали Пушкина. Он воспел его в эпилоге «Кавказского пленника», заехал познакомиться с ним во время путешествия на Кавказ в 1829 году, а в 1833 году написал ему (неизвестно, было ли это письмо отправлено), предлагая ему свои услуги в качестве издателя его записок о кавказской войне...

Смещенный с поста в 1827 году Ермолов жил на покое в Орле, где и посетил его Пушкин. Либерально настроенная часть общества сочувствовала опальному полководцу, а крайние верноподданные не очень жаловали его, выдвигая в противовес славе Ермолова сомнительные заслуги самовлюбленного, но бездарного Паскевича. К числу таких порицателей Ермолова принадлежал и Толстой-Американец, несмотря на найденное Пушкиным сходство у него с Ермоловым «в обороте мыслей и во мнениях».

О сходстве в чертах лица этих двух людей трудно судить по сохранившимся портретам Ермолова и Толстого, но некоторые общие черты в описании их внешности указывают на сходность впечатления, производимого тем и другим. «Федор Иванович был среднего роста, плотен, силен, красив и хорошо сложен, лицо его было кругло, полно и смугло, вьющиеся волосы были черны и густы, черные глаза его блестели, а когда он сердился, — говорит Булгарин, — страшно было заглянуть ему в глаза»2. Герцен, видевший Толстого в старости, говорит о его внешности: «Один взгляд на наружность старика, на его лоб, покрытый седыми кудрями, на его сверкающие глаза и атлетическое тело показывал, сколько энергии и силы было ему дано от природы»3. А вот как описывал Пушкин Ермолова в своих путевых заметках (это место в большинстве изданий вставлено в «Путешествие в Арзрум», гл. 1): «С первого взгляда я не нашел в нем на малейшего сходства с его портретами, писанными обыкновенно профилем. Лицо круглое, огненные серые глаза, седые волосы дыбом. Голова тигра на Геркулесовом торсе. Улыбка неприятная, потому что не естественна. Когда же он задумывается и хмурится, то он становится прекрасен и разительно напоминает поэтический портрет, писанный Довом».

70

Если имеющиеся у нас данные подтверждают замеченное Пушкиным сходство Ермолова с Толстым в чертах лица и в их выражениях, то, наоборот, почти все, что мы знаем об обороте мыслей, о мнениях Ермолова, с одной стороны, и Толстого, с другой, говорит не только не о сходстве, но о прямой противоположности. Пушкин в своих путевых записках, в той части, которая не была им включена в «Путешествие в Арзрум» и, видимо, писалась не для печати, рассказал о своем разговоре с Ермоловым и привел мнения и замечания, им высказанные. Мы уже упоминали, что Толстой принадлежал к числу приверженцев Паскевича и осуждал Ермолова. Пушкин в своих записках вспоминает об этом: «Несколько раз принимался он говорить о Паскевиче и всегда язвительно... Я передал Ермолову слова графа Толстого, что Паскевич так хорошо действовал в персидскую кампанию, что умному человеку осталось бы действовать похуже, чтобы отличиться от него. Ермолов засмеялся, но не согласился». Далее, передавая мнения Ермолова, Пушкин указывает: «Он недоволен историей Карамзина: он желал бы, чтобы пламенное перо изобразило переход русского народа от ничтожества к славе и могуществу. О записках князя Курбского говорил он con amore». О совершенно ином отношении к Карамзину Толстого у нас есть свидетельство кн. Вяземского: «Когда появились первые 8 томов Истории государства Российского, он прочел их одним духом и после часто говорил, что только от чтения Карамзина узнал он, какое значение имеет слово Отечество, и получил сознание, что у него Отечество есть»1.

Также маловероятно сочувственное отношение Толстого к запискам — памфлету на Россию Ивана Грозного — эмигранта XVI века Курбского, вполне естественное у опального «проконсула Кавказа» — Ермолова.

«Немцам досталось», — продолжает Пушкин и приводит язвительные замечания Ермолова о немецких генералах в русской армии. Вот здесь, вероятно, сходились мнения Ермолова и Толстого, — недаром, как мы знаем, Толстой «наплевал на полковника Дризена», в результате чего была дуэль, он дрался на дуэли с полковником Брунновым и, наконец, высадил Толстого на Камчатке капитан Крузенштерн. Точно так же сошлись, вероятно, мысли Толстого и Ермолова в отношении литературы, и в частности Грибоедова, о стихах которого Ермолов, по словам Пушкина, говорил, «что от их чтения скулы болят». И у Толстого, так резко задетого Грибоедовым в его комедии, не было основания сочувственно относиться к его стихам...

Во всяком случае, знаменательно, что Пушкин указывает на сходство этих необычных людей, замечательных каждый в

71

своем роде. Помимо действительной общности бурного, волевого темперамента, как-то не укладывающегося в нормы окружающей среды, здесь видны, может быть, следы некоторой перемены у Пушкина его прежнего восторженного отношения к Ермолову (см. Эпилог «Кавказского пленника»). В сопоставлении Ермолова с Ф. И. Толстым, в указании на «разительное сходство» знаменитого полководца и государственного деятеля, кандидата в «великие люди» с беспутным игроком и бретёром, тратившим свои недюжинные ум и волю на безобразные выходки, чувствуется нечто общее с позднейшим отзывом Пушкина о Ермолове — в дневнике 1834 г.: «великий шарлатан»1.

В конце письма Пушкин бегло рассказывает о своем переезде через Кавказский хребет. Подробно он рассказал об этом позднее в первой главе «Путешествия в Арзрум». Характерно в этом месте письма подчеркивание опасности дороги — «дорога через Кавказ скверная и опасная». За девять лет до того Пушкин в первый раз был на Кавказе; в письме к брату 24 сентября 1820 года он описывал это путешествие, и там он также говорит об опасности: «Ты понимаешь, как эта тень опасности нравится мечтательному воображению». Теперь не то: о самом путешествии он говорит раздраженным тоном, опасность уже не радует его.

В той же тетради есть наброски стихотворения, описывающего ущелье Терека вблизи Ларса, где Пушкин пытается передать гнетущее ощущение постоянной опасности:

Страшно и скучно
Здесь новоселье,
Путь и ночлег,
Тесно и душно
В диком ущельи,
Тучи да снег...

Среди незачеркнутых и зачеркнутых набросков этих стихов читаются такие:

Нищий разбойник
Здесь заряжает
Злую пищаль

Страшно в ущельи
Без обороны

или                                     Не обраняясь

72

Последняя неоконченная и зачеркнутая фраза письма — «Касательно приезда моего»... Трудно сказать, что Пушкин хотел или мог сообщить о своем приезде. Известно, что вернулся он в Москву не скоро — лишь через четыре месяца, в сентябре 1829 года.

Письмо к Федору Толстому, не будучи особенно значительным по содержанию, заключает в себе, однако, ряд любопытных мест, дающих лишние черты для характеристики переживаний и мыслей Пушкина перед женитьбой.

1930