- 347 -
Первое литературное впечатление на польской территории.
Таможенный осмотр. Все книги отбирают.
Я обращаюсь к какому-то высшему полицейскому таможенному
чину.— Прошу вернуть мне книги. Тем более что только
мои сочинения...Чин любезен и радостен.
— Вы сами написали? Значит, вы сами писатель?
Киваю скромно и утвердительно. Чин вежливо возвращает
10 книги обратно. Вчитывается в мою фамилию.— Маяковский... Такого не знаю. А вы Малашкина
знаете? Он старый или молодой? Я прочел его книгу
«Луна с правой стороны». Очень, чрезвычайно интересная
книга... Он у вас тоже известный?Очевидно, отбираемые книги не пропадают зря. Наскоро
выложив общие знания о Малашкине, сажусь
в варшавский поезд.Какая-то станция, кажется, Барановичи. Поезд
стоит минут 10. Подхожу к киоску за русскими эмигрантскими
20 сочинениями. У киоска остолбеневаю. Лежит
«Нива». «Нива» самая настоящая: буквы в цветочках,
слева — семейства, читающие «Ниву», справа —
амурчики, «Ниву» поливающие из лейки. Издание —
Рига. Год — 27-й. И даже дань временам: «Нива»
называется «новой». Расчет, думаю, простой. «Нивой»
или «Миром» назвать обязательно — «привычка свыше
нам дана»; с другой стороны, московскую «Ниву» уже
обозвали «красной», а московский «Мир» почему-то
- 348 -
назван не божьим, а «новым», поэтому и осталась «Новая
нива».Возмущенный, раскрываю журнал. Еще б не возмущаться —
какая наглая подделка! Читаю. Никакая не
подделка. На первой странице Ахматова. Потом Зозуля —
«Путешествие по Корсике», масса зощенок, и
все в этом роде со слабой примесью собственных советоедов —
рижан.Я в раздумье.
10 Одно из двух. Или великое искусство действительно
внеклассовое и покоряет одинаково и эсэсэсэрцев и
рижан (тогда плохо для марксизма), или выпестованные
нашими «Нивами» и «Мирами» писатели одинаково
приемлемы и для советского обывателя и для оберегаемого
от коммунизма рижского (тогда плоховато
писателям).Небось лефовцев в такой компании не найдете. Уж
если и перепечатает газета стих, то обязательно хвост от
себя приделает, да еще в комментариях покроет.
20Не об этом ли верещал Полонский, говоря о нашей
неприемлемости для заграниц?Черт с ней, с такой приемлемостью!
Политические выводы из этого делать не к чему,
но литературные — обязательно. А именно: погоня за
темами, общими для всех человеков, это — погоня за
огромным косным обывательским рынком; борьба этих
тысяч писателей и критиков против агитки, против
политики в искусстве — это борьба обывательского
большинства против горсточки революционных писателей,
30 против писания о революции и против нее самой.Литература СССР — только участок на огромном
фронте борьбы мира за освобождение; наши слова закатываются
за кордоны — и там это не шаблонные
агитки, а чудо свободного слова, организующего или
еще более сплачивающего левые отряды для грядущей
борьбы.Товарищи писатели! На революцию ориентируйтесь,
а не на примирительное сюсюканье Лежневых.Варшава. (За поездку я побывал в Варшаве два раза:
40 день — направляясь в Прагу, и десять дней — на обратном
пути; объединяю в одно оба впечатления.)
- 349 -
Я приехал в Варшаву по приглашению «Блока» (левая
писательская организация) и «Пен-клуба» («Клуб пера»,
имеющий разветвления по всей Европе, объединяющий
маститых, положительных и признанных). На вокзале
меня встретили и приветствовали чиновник министерства
иностранных дел, друг Вандурский, и еще несколько
писателей «Блока». «Пен-клуб», очевидно, убоявшись
своего революционного приглашения, встречать
не пришел, а, кажется, сидел в это время и надрывался
10 в дебатах, что же ему теперь собственно говоря со
мной делать. Вызвали духа, да еще какого
революционного!Чиновника тоже опровергли через дня три. Опровергли
уже после того, как в официальной «Эпохе»
его присутствие уже было распубликовано. Опровергли
потому, что мой приезд совпал с отказом в визе
путешествующему с лекциями Милюкову. И в газетах
стали появляться грозные статьи: «Вместо Милюкова —
Маяковский»; «Милюкову — нельзя, Маяковскому —
20 можно», и т. д. и т. д.Случай, конечно, юмористический.
В первый вечер я, конечно, встретился с самыми
близкими нам и мне писателями. Это — Вандурский —
прекрасный поэт и работник рабочего театра. На триста
тысяч лодзинских пролетариев он один организовывает
и ставит спектакли. Перед спектаклем он читает
пролог из «Мистерии-буфф», потом — пьеса или
инсценировка, от которой морщится польское начальство.
У него отбирают помещения, у него уничтожают
30 декорации, над ним висят аресты, но он твердо ведет
свою работу.Поэт Броневский. Выпустил только что книгу
стихов. Названия его стихов говорят за себя: «На
смерть революционера», «Пионерам», «Кабала» и т. д.У него есть стихи «Провокатор» — это о жизни сегодняшней
Польши. Он читал эти стихи в рабочем
собрании. Когда он произнес строку: «Провокаторы ходят
меж нами», какие-то субъекты испуганно поднялись
и начали улепетывать из зала, на ходу разъясняя, что
40 они-де не по своей воле. Это стихотворение хорошо
рисует и Польшу, и Броневского, и рабочий быт.
- 350 -
Критик Ставер — близкий нашим конструктивистам.
Щука — художник-карикатурист; Жарновер — художница,
график, обложечница, и другие.Эта группа издает журнал «Дзвигня» — рычаг.
Мне дарят 1, 2, и 3 номера. Раскрываю. Первое бросается
в глаза: «Родченко в Париже» — перевод на польский
язык помещенных в «Лефе» писем. Перевели и напечатали
и за границей, и не только без всякого влияния,
а, наоборот, с трудом доставая «Леф», вопреки Полонским
10 улюлюканьям и статьям, ограждающим иностранный
вкус от экспорта неэстетичных лефов к
иностранцам.Полонский, не хватайтесь за голову!
В Польше есть и люди диаметрально противоположные
вам политически, но вашего эстетического
вкуса.Они гонят молодежь в Лувр, они радуются, когда
Варшаву называют маленьким Парижем, они заводят
у себя «неизвестного солдата», они говорят по-французски
20 и читают французские романчики, — это позиция
польских литературных государственников. Но
ведь им за это Франция взаймы дает! Ведь им молодежь
от Москвы отвадить надо!И вот, в противовес этим, переводят родченковские
письма, дискредитирующие богатый древней культурой,
но остановившийся Париж, зовущие использовать его
технику, направляя ее коммунистической рукой.Эти письма переиздаются не «Новой нивой», а левым
журналом, потому что позиция «Лефа» — позиция
30 всякой культурно-революционной силы.Утром я перешел из крохотного номерка в номер
за 19 злотых — для представительства. Было от чего.
Я начал атаковываться корреспондентами, и карикатуристами,
и фотографами. Понятно. Я — первый поэт,
приехавший из красной Москвы. Должен для беспристрастия
отметить крайне корректный, предупредительный
тон польской прессы. Неистовствовала только
эмигрантская «За свободу», трубившая о въезде
советского.40 Интересным посетителем был председатель «Клуба»
г-н Гетель. Этот, очевидно, умный и приятный человек
- 351 -
взял сразу быка за рога и спрашивал меня по наиболее
интересующим «пенов» статьям. А именно —
сколько у нас платят, как мы застрахованы и что сделать,
чтобы у нас оплачивались польские переводы.Моя информация о результатах работы комиссии
Совнаркома по улучшению писательского положения
произвела на моего собеседника большее впечатление,
чем сто агитаторов и целый коммунистический
«университет».10 Мои слова о приравнении писателя к трудящимся
вызвали у Гетеля уныло-удивленную улыбку.— А я и в профессиональный союз не записан — не
к чему это нам. Как он меня защищать будет?Г-н Гетель увел меня на парадный завтрак, данный
в честь «вызванного духа». «Пен-клуб» вышел из неловкого
положения, — он пригласил на завтрак только
шесть человек — правление, да и то неполное. Этим
завтраком с небольшими разговорами об авторском
праве и закончилась моя встреча с официальными представителями
20 польской литературы. Мы позавтракали и
разошлись, «не причинив друг другу никакого вреда»
(пользы — также).Вечером — новый банкет широкого левого
объединения.Первым я увидел вдохновенно глядящего, поэтически
трясущего руку поэта и переводчика моего «Облака
в штанах» — «Облак в споднях» — Тувима. Белые газеты
писали, будто я, получив перевод, сказал: «Наплевать
мне на польскую литературу». Я немедленно
30 опроверг чепуху. Пришел другой писатель и переводчик —
Слонимский. Он перевел «Левый марш» и для
уравновешения своих взглядов написал еще и свой
марш. У меня: «левой, левой, левой», у него: «вверх,
вверх, вверх», — этакий польский Шенгели.Я похвалил перевод «Левого».
Слонимский спросил опасливо о «вверх».
— За «вверх» пускай вас в Польше хвалят.
Полеты Слонимского «вверх» кончились
катастрофой.40 В дни моего пребывания в Варшаве была поставлена
его пьеса, не то «Вавилонская башня», не то «Геркулесовы
- 352 -
столбы» — словом, из такого самого полета
вверх.На втором представлении театр был пуст.
Я виноват перед читателем за постоянные упоминания
обедов! Но что поделаешь! Такова судьба официальных,
полуофициальных и представительских поездок
(моя, конечно, представительская). У меня был
еще один грустный обед. Это — с моим переводчиком,
уже упомянутым мною Тувимом.10 Многие считают Тувима одним из самых лучших
поэтов молодой Польши. Не зная языка — судить не
берусь. Он переводил меня, очевидно, не из-за заработка.
Какой заработок от книги в Польше, да еще
от переводной, да еще с перевода одного из поэтов революции!
Отношение его к моим стихам, очевидно,
лирическое, и он решил, очевидно, посидеть час за
обедом со своим собственным приятным воспоминанием.
Он не ругал ни Польши, ни своего писательского
положения, даже чуть похваливал своих перед иностранцем.
20 Но именно в этом внезапно напущенном на
себя, ни с чем остальным не гармонирующем свободословии
было больше всего мотивов для жалости.Ему, очевидно, нравилось бы писать вещи того же
порядка, что «Облако в штанах», но в Польше и с официальной
поэзией и то не просуществуешь, — какие
тут «облаки»! Даже такие смирные, мифически потусторонние
писатели, как одна из слав Польши — Пшибышевский,
влачат жалковатое существование. Правительственная
субсидия какому-нибудь «маститому» злотых
30 800 в месяц (рублей 180) уже вызывает писательскую
зависть.Что же делать Тувимам? Тувимы пишут тексты для
певиц и певцов варьете.(Глупые скажут: «А сам про Моссельпром писал?» —
Я про Моссельпромы хочу писать потому, что нужно.
А ему для варьете и не нужно и не хочется.)
И варьете прекрасно, если писать хоть немного «что
хочешь».Какое тут «хочешь», если такую польскую славу,
40 как Жеромский, и то перед смертью вызывали в дефензиву
с недоуменнейшим вопросом — как это ему в голову
- 353 -
пришло написать такую революционную вещь?
И Жеромский шел!Правда — можно писать и против того, что видишь.
Но тогда кто тебя будет печатать?А если тебя отпечатает нелегально нелегальная коммунистическая
партия — готов ли ты садиться в цитадель
на четыре, на шесть, на восемь лет?А кто сейчас в силах идти на этот героизм, кроме
человека, принадлежащего к классу, верящему в победу
10 коммунизма?Но можно писать просто книжечки, — такие, чтобы
и вашим и нашим.Такие еще труднее.
Кроме горизонтального разреза на классы, встретишься
еще и с вертикальным — нации. Это при обязательном
польском языке! Это значит, из тридцати
миллионов населения восемь миллионов украинцев не
прикоснутся к твоей книге. А если ты еще и еврей и пишешь
на польском — разве евреи будут тебя читать?20 А Тувиму надо и некоторой бури и некоторого оживления,
как у футуристов, как у лефов.Найди и оживись, когда тебе приходится имитировать
крупную литературную работу чтением выхолощенных
стихов, разъезжая из столицы Варшавы в провинцию
Вильно!Что за провинция и какая столица?
Когда я ехал из Негорелого в Столбцы, я сразу
отличил границу и то, что она польская, по многим и
солидно закрученным колючим проволокам. Те, которые
30 еще не успели накрутить, лежали тут же, намотанные
на длинные, кажется, железные катушки.Здание станции Столбцы, и чистое видом и белое цветом,
сразу дало и Европу и Польшу.Вот это забота, вот это стройка!
Но сейчас же за Столбцами пошла опять рухлядина —
длинные-длинные перегоны без жилья и крестьян
и косые хаты.А разоренья и запустенья, пожалуй, и больше.
Видал я на полпути станцию — большая, очевидно.
40 Поезд держала минут пять. Станция странная: только
передняя стена, которую не имели в виду ремонтировать,
- 354 -
сквозь выбитые окна виднелись земля, небо-потолок,
трава-пол. На стене висел колокольчик. Только
к одной трети стены были прилеплены телеграф и багажное.
Перед этой стеной стояли четыре жандарма.
Непонятная архитектура!Правильнее было бы делать станции из четырех стен
и с одним жандармом.Редкие станции еще и малолюдны. Поезда пусты.
В норд-экспрессе, мчащемся из Берлина в Варшаву,
10 на 7 вагонов было человек пятьдесят. В простейшем
поезде из Варшавы в Негорелое на девять вагонов
ехало (не преуменьшаю) человек семь. Рядом с нашим
вагоном тащился один совершенно пустой мягкий, один
совершенно пустой жесткий и рядом — жесткий вагон
всего с одним пассажиром. Правда, это — уже подъезжая
к границе; вероятно, это редкость, но даже и для
редкости пассажиров все-таки мало.Когда подъезжаешь к Варшаве, кажется, что подъезжаешь
к огромному городу. Кажется — потому что
20 долго идет пригород, подготавливают крепость и цитадель,
заставляет всматриваться растущий разгон
предместья, и только когда прибываешь на станцию
Варшава — оказывается, что и пригород и предместье —
они и есть уже столица.Странное ощущение — разбег без прыжка.
Временный деревянный барак вокзала еще больше
увеличивает недоуменье.При выходе на улицу две-три не то чтобы вертящиеся,
а так, подпрыгивающие рекламы — смешат желанием
30 походить на Европу.Мысль о бедности провожает вас по улицам. Средний
уровень одежи скорей приближается к московскому,
чем, например, к берлинскому виду.Обилие извозчиков. Такси, введенные недавно, еще
не очень привились.Магазины полны — но тоже какой-то провинциальной
полнотой. Есть все — кроме того, что вам нужно.Ни одно здание, ни одна стройка (кроме разве старых
домов старого города) не останавливает вас. Бельведер,
40 насколько позволяет поле зрения, так — загончик,
гостиницы — средненькие, жилья — ординарные.
- 355 -
Лучшим местом мне показалась огромная площадь,
оставшаяся после срытия православного собора (первая
часть безбожной программы выполнена — остается
срыть только католические); на этой площади памятник
Понятовскому. Понятовский на лошади, без штанов,
тычет мечом в сторону Украины. Памятник этот не
совсем плох уже одним тем, что памятник Шопену
много хуже.Шопен — это какая-то скрюченная фигура, а рядом —
10 больше фигуры — не то разбрызганные валы, не
то раскоряченные коряги.Спрашивают: «Что это у него рядом?»
Говорят: «Хаос».
Если рядом с человеком такое находится — это, действительно,
большой беспорядок, но лепить это и ставить
в саду — совершенно нелепо.Постановка памятника оправдывается тем, что его,
кажется, француз Польше подарил.Говорят, сейчас гордая Польша собирает деньги, чтобы
20 отправить их скульптору в награду, так как Польша
не хочет пользоваться даровым.Впрочем, злые люди утверждают, что французы уже
раньше собрали деньги, только чтобы этот памятник был
вывезен из Парижа.Шумно только на главных улицах. Боковые пусты и
молчаливы. Впрочем, последние дни, в связи с варшавскими
городскими выборами, стало шумней и оживленней.Повозки и легковые извозцы изукрашены плакатами
и лозунгами.30 Из разных окон раскидывается мелкий снег предвыборных
летучек, иногда сплошь белящий и тротуары
и мостовые.Потом по тротуарам пошли намалеванные черной
краской номера выборных списков. Краска паршивая
и моментально стиралась шаркающими.По стенам и заборам выклеены антибольшевистские
плакаты: конечно — латыши, конечно — зверского вида,
конечно — расстреливают каких-то людей честного и
страдающего вида.40 У польского правительства есть более верное средство
предвыборной борьбы. Оно просто аннулировало
- 356 -
коммунистический список № 10 по каким-то формальным
основаниям.Пепеэсовцы немедленно выпустили протестующую
прокламацию, где обвинялись сами коммунисты. Они,
дескать, против демократии, поэтому с ними-де так
недемократически и поступают.После этого изъятия уже выборы ничем не омрачились
и пошли по всем правилам политических опереток.Ездят, поют, разговаривают, кричат, свистят, аплодируют
10 и часам к двенадцати расходятся, как из театра.
Только на окраинах битые и раненые, — это если
в предвыборную полемику вступают защитники аннулированного
списка.Последние дни особенно лезло в глаза предвыборное.
Я переселился в пустующую до приезда курьеров
дипкурьерскую комнату полпредства. Полпредство помещено
удачно. Справа — полиция, в центре — полпредство,
налево — монархический клуб. Часам к 8, к 9 вечера
нас подымал со стульев дикий шум у самых полпредских
20 дверей. Под окнами скакали десятки полицейских.Каждый раз шумиха оказывалась пустяком.
Это с балкона клуба орали речи и распевали песни
монархисты, собирая небольшую толпочку.Немедленно появлялись на грузовике пепеэсовцы и
старались их перекрыть пением Интернационала (!!!).
Видимость получалась страшно революционная. Попев
и сорвав десяток-другой монархических афиш, пепеэсовцы
удалялись.Тогда снова вылезали монархисты с лестницами и
30 возможно выше наклеивали новые листы. Из парикмахерской
(под клубом на Познанской) выбегает мастер,
подталкиваемый пепеэсовским долгом, влазит по
трубе и срывает наклейку.Опять выбегает монархист...
Опять, ругаясь, вылазит пепеэсовец...
Сказка про белого бычка!
Но даже этот невеселый спектакль веселее скучных
спектаклей в театрах.Головатое ревю с постоянным восторженным припевом
40 «Варшава, Варшава», с непременным превознесением
ее парижских качеств, Вертинский на польском
- 357 -
языке. В кино — «Медвежья свадьба» с знаменитой
«польской» артисткой Малиновской, «Дворец и
крепость» с переделанным под польский вкус концом —
опять-таки с большевистским зверством, и, конечно,
всякое американское приключенчество и французская
сентиментальность.Я убежден, что серьезный читатель знает Польшу
лучше и глубже, чем я. Считал все-таки полезным записать
мое поверхностное впечатление, так как, несмотря
10 на близость Польши, наши проезжие редко в ней
останавливаются, и, очевидно, редко это можно делать.Выводы частные.
Для нас, не только авторов книг, но и организаторов
литературы для общей пролетарской борьбы, литераторы
Польши (да и других объезженных мною
стран — Чехословакии, Франции, Германии) делятся
на три группы. Те, кто избраны своим господином —
классом, и не оборачиваются на имя СССР, а всячески
помогают своим правительствам травить нас и оклеветывать.
20 Другая группа — полупризнанные, полуопределившиеся —
измеряет свое отношение к нам шансами
на литературную конвенцию и возможность получать
за переводы. Третьи — рабочие писатели и лефы (левая,
срастающаяся с борьбой пролетариата часть европейской
интеллигенции, «Ставба» — чехословацкая,
«Дзвигня» — Польша, «Четыре ветра» — Литва, «Зенит» —
югославская и др.). Третьи — это единственные
отряды на Западе, подымающиеся на последнюю борьбу
пролетариата.30 Выводы общие.
Польша развивалась как крупная промышленная
часть бывшей России. Промышленность осталась — рынков
нет.На Запад с лодзинским товаром не сунешься — на
Западе дешевле и лучше. Западу нужна Польша как
корова дойная, Польша земледельческая.У многих поляков уже яснеет ответ на вопрос —
быть ли советской республикой в союзе других советских
или гонористой демократической колонией...[1927]